H. B. УСПЕНСКІЙ
H. B. УСПЕНСКІЙ
‘ИЗЪ ПРОШЛАГО.’
М. Ю. Лермонтовъ.
М. Ю. Лермонтовъ.
(П. Висковатаго) {‘Русская Мысль’, кн. XI. 1884 г.}.
М. Ю. Лермонтов, Висковатов Павел Александрович, Год: 1884
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Лейбъ-гвардіи гусарскій полкъ, въ офицерскій кругъ котораго вступилъ Лермонтовъ, былъ расположенъ въ Царскомъ сел. Бабушка не поскупилась роскошно экипировать своего внука и дать молодому корнету всю обстановку, почитавшуюся необходимой для блестящаго гвардейскаго офицера Поваръ, два кучера, слуга (вс трое крпостные изъ дворовыхъ села Тарханъ) были отправлены въ Царское. Нсколько лошадей и экипажи стояли на конюшн. Бабушка, кром денегъ, выдаваемыхъ въ разное время, ассигновала ему десять тысячъ рублей въ годъ (по 2,600 р. въ каждые три мсяца, Арсеньева изрдка, обыкновенно на лтніе мсяцы, здила въ Тарханы, проживая большую часть года въ Петербург, гд часто и по долгу гостилъ у нея Лермонтовъ, охотно покидавшій Царское село для свтскихъ удовольствій Петербурга, Его несказанно радовало, что онъ вырвался изъ стнъ училища на свободу. Но что начать съ собою, куда кинуться, куда двать, куда направить избытокъ молодыхъ силъ? Онъ чувствовалъ себя узникомъ, которому растворили тсную темницу. Ему хотлось на свободу, порасправить могучія крылья, полной грудью дохнуть свжимъ воздухомъ: словомъ, хотлось жить, дйствовать, ощущать, онъ хотлъ извдать все, ‘со всею полнотою’. Его манилъ блескъ свтскаго общества и удалыя товарищескія пирушки, да выходки и тревожили прежнія стремленія и идеалы, не заглохшіе въ теченіе ‘двухъ ужасныхъ лтъ’, только что пережитыхъ имъ. Любопытно, какъ при самомъ вступленіи въ новую жизнь Лермонтовъ ясно ощущалъ двойственность своихъ стремленій, разладъ души, съ одной стороны, дорожившей воспоминаніями о времени своихъ чистйшихъ увлеченій и порывовъ, о годахъ, когда онъ думалъ посвятить всего себя служенію искусству и поэзіи, а съ другой — увлекала его та свтская порча, которая уже успла коснуться его. Объ этой порч Лермонтовъ писалъ къ другу своему М. А. Лопухиной: ‘Милый другъ! Что бы ни случилось, я иначе никогда называть васъ не буду, а то это значило бы порвать послднія нити, связывающія меня съ прошедшимъ, этого бы не хотлъ я ни за что на свт, потому что будущность моя, блистательная на видъ,— пошлая и пустая. Надо вамъ признаться, что съ каждымъ днемъ я все боле и боле убждаюсь, что изъ меня ничего не выйдетъ со всми моими прекрасными мечтаніями и непрекрасными (mauvais) опытами на пути жизни… потому что мн не достаетъ либо случая, либо ршимости… Мн говорятъ: случай когда-нибудь выйдетъ: время и опытъ дадутъ и ршимость… а кто поручится, что когда все это сбудется, я сберегу въ себ хоть частицу этой пламенной молодой души, которою Богъ чрезвычайно не кстати одарилъ меня?…’
Ощущаемый поэтомъ разладъ и двойственность выразились и въ жизни его.
Съ одной стороны, онъ сожигалъ свои силы въ шумномъ кругу гвардейской молодежи или разсаривалъ душевныя свои качества по паркетамъ гостинныхъ, съ другой — завязывалъ литературныя знакомства, приглядывался къ людямъ, читалъ и мыслилъ. Сосредоточенный и замкнутый въ себ, Лермонтовъ не легко высказывалъ лучшія свои думы и оставался молчаливымъ въ обществ писателей, только въ исключительныхъ случаяхъ и больше въ бесд съ глазу на глазъ изрдка позволялъ заглянуть въ святую святыхъ своей души. Но тогда онъ поражалъ и мощью, и глубиной мысли, которую никакъ не могли подозрвать въ молодомъ гусарскомъ офицерик-кутил.
Великосвтское общество того времени жило бдными интересами. Въ воспитательныхъ заведеніяхъ запрещалось всякое чтеніе книгъ литературнаго содержанія и молодежь направляла свои силы на различныя шалости, иногда стоившія ей довольно дорого, доводя до временнаго заключенія, солдатской шинели и ссылки. Жизнь сковывалась разными стснительными правилами и регламентаціей и противодйствіе имъ считалось среди юношей подвигомъ. На этотъ протестъ тратились силы, въ немъ выступало лихое молодечество, плодъ праздности умственной жизни.
Подвиги эти встрчали въ обществ отзывъ, о нихъ говорили, герои прославлялись. Наказаніе ихъ вызывало къ нимъ симпатію даже тхъ лицъ, которымъ приходилось карать ихъ. Кара выходила какая-то отеческая, семейно-патріархальнаго оттнка. Въ конц 30-хъ и начал 40-хъ годовъ много разсказывали о продлкахъ Константина Булгакова, офицера Преображенскаго, а затмъ московскаго полка, товарища Лермонтова по школ. Смлыя, подъ часъ нелишенныя остроумія проказы Булгакова доставили ему особую милость великаго князя Михаила Павловича, отечески его журившаго и сажавшаго подъ арестъ и на гауптвахту {Великій князь Михаилъ Павловичъ благоволилъ къ офицеру московскаго полка, Булгакову, за остроуміе и находчивость прощалъ ему многія смлыя шалости и проступки. Въ то время существовалъ приказъ по арміи, чтобы офицеры не носили калошъ. Прозжая однажды по улиц, Михаилъ Павловичъ встртилъ Булгакова въ калошахъ,
— Булгаковъ,— вскричалъ великій князь,— калоши… калоши… на гауптвахту!
Булгаковъ молча отдалъ подобающую честь, а великій князь ухалъ.
На другой день великій князь послалъ освободить Булгакова, думая, что онъ находится на гауптвахт, но посланный доложилъ, что Булгаковъ былъ тамъ вчера и, по приказанію его высочества, оставилъ дежурному офицеру свои калоши, которыя и приняты новымъ дежурнымъ.
Великій князь вспомнилъ, въ какой форм онъ отдалъ приказъ Булгакову, улыбнулся и проговорилъ: ‘Вотъ я его!’ (P. С. 1879 г. кн. X).}.
Съ этимъ Костькой Булгаковымъ (какъ его называли товарищи) Лермонтовъ ‘хороводился’ особенно охотно, когда у него являлась фантазія учинить шалость, выпить и ли покутить на славу. Двоюродный братъ и товарищъ Лермонтова, Николай Дмитріевичъ Юрьевъ (лейбъ-драгунъ), разсказывалъ, какъ однажды, когда Лермонтовъ дольше обыкновеннаго зажился въ Царскомъ, соскучившаяся по немъ бабушка послала за нимъ въ Царское Юрьева, съ тмъ, что бы онъ непремнно притащилъ внука въ Петербургъ. Лихая тройка стояла у крыльца и Юрьевъ собирался спуститься къ ней изъ квартиры, когда со смхомъ и звономъ оружія ввалили предводительствуемые Булгаковымъ лейбъ-егерь Павелъ Александровичъ Гвоздевъ и лейбъ-уланъ Меринскій. Бабушка угостила новоприбывшихъ завтракомъ и развеселившаяся молодежь поршила всмъ вмст хать за ‘Мишелемъ’ въ Царское. Явилась еще наемная тройка съ пошевнями (дло было на масляной) и молодежь понеслась къ застав, гд дежурнымъ на гауптвахт стоялъ знакомый Преображенскій офицеръ Н. Недавній однокашникъ пропустилъ товарищей, потребовавъ при этомъ, чтобы на возвратномъ пути Костька Булгаковъ былъ въ настоящемъ своемъ вид, т. е. сильно хмльной, что называлось ‘быть на тестомъ взвод’. Друзья общали, что вс съ прибавкою двухъ-трехъ гусаръ прибудутъ въ самомъ развеселомъ, настоящемъ масляничномъ состояніи духа.
Въ Царскомъ, въ квартир Лермонтова, застали они пиръ горой и, разумется, пирующей компаніей были приняты съ распростертыми объятіями. Пирушка кончилась непремнною жженкою, причемъ обнаженныя гусарскія сабли своими невинными клинками служили подставками для сахарныхъ головъ, облитыхъ ромомъ и пылавшихъ великолпнымъ синимъ огнемъ, поэтически освщавшимъ столовую, изъ которой, эффекта ради, были вынесены вс свчи. Булгаковъ сыпалъ французскими стихами собственной фабрикаціи, въ которыхъ воспвались красные гусары, голубые уланы, блые кавалергарды, гренадеры и егеря со всякимъ невообразимымъ вздоромъ въ связи съ Марсомъ, Аполлономъ, Парисомъ, Людовикомъ XV, божественною Наталіей, сладостною Лизой, Георгеттой и т. п. Лермонтовъ изводилъ карандаши, которые Юрьевъ едва успвалъ чинить ему, и сооружалъ застольныя псни самаго нескромнаго содержанія. Псни плись при громчайшемъ хохот и звон стакановъ. Гусарщина шла въ полномъ разгар. Шумъ встревожилъ даже коменданта города. Помня приказъ бабушки, пришлось-таки хать въ Петербургъ. Собрались гурьбой, захвативъ съ собою на дорогу корзину съ половиной окорока, четвертью телятины, десяткомъ жареныхъ рябчиковъ, дюжиной шампанскаго и запасомъ различныхъ ликеровъ и напитковъ. Лермонтову пришло на умъ дать на застав записку, въ которой каждый долженъ былъ росписаться подъ вымышленной фамиліей иностраннаго характера. Булгаковъ подхватилъ эту мысль и назвалъ себя французомъ Marquis de Gloupignon, вслдъ за нимъ подписались: испанецъ Don Skotillo, румынскій бояринъ Болванешти, грекъ Мавроглупато, лордъ Дураксонъ, баронъ Думшвейнъ, итальянецъ синьоръ Глупини, панъ Глупчинскій, малороссъ Дураленко и, наконецъ, россійскій дворянинъ Скотъ-Чурбановъ (имя, которымъ назвалъ себя Лермонтовъ). Много было хохота по случаю этой, по словамъ Лермонтова, ‘всенародной экспедиціи’. Приблизительно на полдорог къ Петербургу упалъ коренникъ одной изъ четырехъ троекъ (изъ Царскаго къ прежнимъ двумъ присоединилось еще дв тройки съ гусарами) и кучеръ объявилъ, что надо распречь сердечнаго, ‘ибо у него отъ бшеной скачки, должно быть, сдлался родимчикъ’ и его надо оттереть снгомъ. Вс ршились остановиться, а чтобы времени даромъ не терять, воспользоваться торчавшимъ близъ дороги балаганомъ, лтомъ служившимъ для торговли, а на зиму заколоченнымъ, и въ немъ соорудить пирушку. При содйствіи свободныхъ ямщиковъ и кучеровъ, компанія занялась устройствомъ помщенія: размстили нашедшіяся доски, наколотивъ ихъ на полнья и соорудивъ, такимъ образомъ, нчто врод стола, зажгли экипажные фонари и распаковали корзину. Ея содержаніемъ занялись вс присутствующіе, не исключая и возницъ. Среди выпивки поршили увковчить память проведеннаго въ балаган времени, написавъ углемъ на гладко оштукатуренной и выбленной стн принятыя присутствующими имена, но только въ стихотворной форм. Общими силами была составлена слдующая надпись, которой содержаніе разсказчикъ помнилъ лишь приблизительно:
Гостьми былъ полонъ балаганъ:
Болвинешти изъ молдаванъ
Стоялъ съ осанкою воинской,
Болванопопуло былъ грекъ,
Чурбановъ — русскій человкъ,
Вблизи его — полякъ Глупчинскій и т. д.
Было два часа ночи, когда компанія прибыла къ городскимъ воротамъ. Караульный унтеръ-офицеръ, прочтя записку и глядя на красныя офицерскія фуражки гусаръ, полонъ былъ почтительнаго недоумнія.
Караульные офицеры не разъ попадались въ просакъ при неосторожномъ пропуск мистифицирующихъ прозжихъ. Компанія, хавщая изъ Царскаго, не желала, конечно, ввести въ непріятное положеніе своего однокашника Н. и потому на оборот листа, гд были записаны псевдонимы шалуновъ, они прописали настоящія свои имена. ‘Но, все-таки,— кричалъ Булгаковъ,— непремнно покажи записку караульному офицеру и скажи ему, что французскій маркизъ былъ на шестомъ взвод!’ — ‘Слушаю, ваше сіятельство!’ — отвчалъ унтеръ-офицеръ и крикнулъ: ‘Бомвысь!’ Тройка въхала въ спавшій городъ.
Это препровожденіе времени и выходки очень занимали гвардейскую молодежь того времени.
За разныя ‘невинныя’ шалости молодыхъ офицеровъ сажали на гауптвахту. Жили на гауптвахтахъ арестованные за мене важные проступки весело. Къ нимъ приходили товарищи, устраивались пирушки, а при появленіи начальства бутылки и снадобья куда-то исчезали при помощи услужливыхъ сторожей.
Лермонтовъ особенно часто не во время возвращался изъ Петербурга и за разныя шалости и мелкіе проступки противъ дисциплины и формы сиживалъ въ Царскомъ сел на гауптвахт. Однажды онъ явился на разводъ съ маленькою, чуть-чуть не дтскою игрушечною саблею, несмотря на присутствіе великаго князя Михаила Павловича, который тутъ же далъ поиграть ею маленькимъ великимъ князьямъ Николаю и Михаилу Николаевичамъ, которыхъ привели посмотрть на разводъ, а Лермонтова приказалъ выдержать на гауптвахт. Посл этого Лермонтовъ завелъ себ саблю большихъ размровъ, которая при его маломъ рост казалась еще громадне и, стуча о панель или мостовую, производила ужасный шумъ, что было не въ обыча у благовоспитанныхъ гвардейскихъ кавалеристовъ, носившихъ оружіе свое съ большою осторожностью, не позволяя ему гремть. За эту несоразмрно большую саблю Лермонтовъ опять-таки попалъ на гауптвахту. Точно также великій князь Михаилъ Павловичъ съ бала, даваемаго царскосельскими дамами офицерамъ лейбъ-гусарскаго и кирасирскаго полковъ, послалъ Лермонтова подъ арестъ за неформенное шитье на воротник и обшлагахъ вицъ-мундира. Точно также не разъ доставалось нашему поэту за то, что онъ свою форменную треугольную шляпу часто носилъ ‘съ поля,’ что было противно правиламъ и преслдовалось.
Въ шалостяхъ и выходкахъ разнаго рода принимали участіе и славились имимолодые люди, считавшіеся образцомъ благородства и свтскаго рыцарскаго духа. Таковымъ былъ Алексй Аркадьевичъ Столыпинъ, товарищъ по школ и близкій другъ Лермонтова. Онъ приходился ему родственникомъ, собственно двоюроднымъ дядей, но вслдствіе равенства лтъ ихъ называли двоюродными братьями. Столыпинъ былъ красавецъ. Красота его вошла въ поговорку. Вс дамы высшаго свта были въ него влюблены. Его называли ‘el beau Столыпинъ’ и ‘la coqueluche des femmes.’ Вотъ какъ характеризируетъ его одинъ изъ современниковъ: ‘Красота его, мужественная и, вмст съ тмъ, отличавшаяся какою-то нжностью, была бы названа у французовъ ‘proverbiale.’ Онъ былъ одинаково хорошъ и въ лихомъ гусарскомъ ментик, и подъ барашковымъ киверомъ нижегородскаго драгуна, и, наконецъ, въ одяніи современнаго льва, которымъ былъ вполн, но въ самомъ лучшемъ значеніи этого слова. Изумительная по красот вншняя оболочка была достойна его души и сердца. Назвать ‘Монго-Столыпина’ значитъ для насъ, людей нашего времени, то же, что выразить понятіе о воплощенной чести, образц благородства, безграничной доброт, великодушій и беззавтной готовности на услугу словомъ и дломъ. Его не избаловали блистательнйшіе изъ свтскихъ успховъ, и онъ умеръ уже немолодымъ, но тмъ же добрымъ, всми любимымъ ‘Монго,’ и никто изъ львовъ де возненавидлъ его, несмотря на опасность его соперничества. Вымолвить о немъ худое слово не могло бы никому придти въ голову и принято было бы за нчто чудовищное.’
Отмнная храбрость этого человка была вн всякаго подозрнія. И такъ было велико уваженіе къ этой храбрости и безукоризненному благородству Столыпину, что, когда онъ однажды отказался отъ дуэли, на которую былъ вызванъ, никто въ офицерскомъ кругу не посмли* сказать укорительнаго слова, и этотъ отказъ, безъ всякихъ пояснительныхъ замчаній, былъ принятъ и уваженъ, что, конечно, не могло бы имть мста по отношенію къ другому лицу: такова была репутація этого человка. Онъ нсколько разъ вступалъ въ военную службу и вновь выходилъ въ отставку. По смерти Лермонтова, которому онъ закрылъ глаза, Столыпинъ вскор вышелъ въ отставку (1842 г.) и поступилъ вновь на службу въ крымскую кампанію въ блорусскій гусарскій полкъ, храбро дрался подъ Севастополемъ, а по окончаніи войны вышелъ въ отставку и скончался затмъ въ 1856 году во Флоренціи.
Съ дтства Столыпина соединяла съ Лермонтовымъ тсная дружба, сохранившаяся ненарушенной до смерти поэта. Не знаемъ, даже сомнваемся, что М о и г о понималъ значеніе своего родственника, какъ поэта, чтобы онъ могъ раздлять серьезныя думы и интересъ его къ литературнымъ идеаламъ. Лермонтовъ въ своихъ произведеніяхъ нигд не касается этой стороны отношеній къ Монго. Говоритъ онъ о немъ только по поводу ‘гусарской выходки,’ героями которой были оба они, но Столыпинъ, близко знавшій душу своего знаменитаго родственника, по словамъ брата Дмитрія Аркадьевича, всегда защищалъ Михаила Юрьевича отъ всякихъ нападокъ многочисленныхъ враговъ и мало расположенныхъ къ нему людей. Въ двухъ роковыхъ дуэляхъ Столыпинъ былъ секундантомъ Лермонтова, что при безукоризненной репутаціи Столыпина не мало способствовало къ огражденію поэта отъ недоброжелательныхъ на него навтовъ. Два раза сопровождалъ онъ его на Кавказъ, какъ бы охраняя горячую, увлекающуюся натуру Михаила Юрьевича отъ опасныхъ въ его положеніи выходокъ.
Почему Столыпина называли ‘Монго’, неизвстно. Кажется, что названіе это, навсегда оставшееся за нимъ, было дано ему Лермонтовымъ, описавшимъ одну изъ гусарскихъ шалостей. Въ этомъ произведеніи поэтъ назвалъ себя Маешкой, именемъ, которое носилъ въ школ. Подъ какимъ именемъ назвать Столыпина, онъ затруднялся. Но тутъ ему подвернулось лежавшее давно на стол Столыпина сочиненіе на французскомъ язык: Путешествіе Монгопарка, Лермонтовъ воспользовался первыми двумя слогами. Такимъ образомъ, происхожденіе имени чисто случайное. Самая поэма получила названіе Монго. Она пришлась но вкусу молодежи и во множеств рукописей и варіантовъ ходила но рукамъ. Весь Петербургъ зналъ ее, а за Столыпинымъ осталось прозвище. Самъ онъ назвалъ имъ свою любимую и прекрасную собаку, сопровождавшую хозяина по парку Царскаго села и не разъ прибгавшую искать его во время полковаго ученія, чмъ вводила въ досаду командира полка, Михаила Григорьевича Хомутова. Похожденіе, описанное Лермонтовымъ въ поэмк его Монго, и успхъ ея среди блестящей молодежи тоже представляютъ иллюстрацію тогдашняго общаго ей времяпрепровожденія. Событіе, подавшее поводъ къ поэм-шутк, заключалось въ слдующемъ: героиня — Ек. Ег. Пименова, ‘краса и честь балетной сцены’, приглянулась Столыпину, котораго ‘внимательный лорнетъ’ легко можно было замтить во время представленій въ одномъ изъ первыхъ рядовъ креселъ Большаго театра. Поразившая его молодая танцовщица любви его сначала
Дней девять сряду отвдала,
Въ десятый день онъ былъ забытъ —
Съ толпою смшанъ волокитъ.
Пименова была дочь кузнеца и воспитывалась въ театральной школ. Красота ея увлекла богатаго казанскаго помщика и откупщика, Моисеева, и двушка не устояла передъ золотымъ Молохомъ. Счастливый побдитель поселилъ свою нимфу на лто въ одной изъ весьма модныхъ тогда дачъ Петергофской дорог, не далеко отъ славившагося въ то время Краснаго Кабачка, гд окружилъ ее всевозможною роскошью. Ей-то за холодность думалъ отомстить Moнго. Вмст съ Маешко и задумалъ онъ совершить ночной набгъ на жилище балерины. Верхами выхали о ни изъ Краснаго села съ закатомъ солнца, съ тмъ, чтобы поспть обратно къ 7 часамъ утра на полковое ученье. Вотъ какъ Лермонтовъ характеризуетъ своего друга и самого себя:
Монго-повса и корнетъ.
Актрисъ коварныхъ обожатель —
Былъ молодъ сердцемъ и душой,
Безпечно женскимъ ласкамъ врилъ
И на аршинъ предлинный свой
Людскую честь и совсть мрилъ
Породы англійской онъ былъ,
Флегматикъ съ бурными усами,
Собакъ и портеръ онъ любилъ,
Не занимался онъ чинами…
Имлъ онъ гадкую посадку:
Неловко гнулся напередъ
И не тянулъ ноги онъ въ пятку.
Какъ долженъ каждый патріотъ.
Маешка былъ такихъ же правилъ,
Домой съ дежурства узжалъ,
Хотя и дома былъ безъ дла,
Порою разсуждалъ онъ смло,
Но чаще онъ не разсуждалъ,
Разгульной жизни отпечатокъ
Иные замчали въ немъ,
Печалей будущихъ задатокъ
Хранилъ онъ въ сердц молодомъ,
Его покоя не смущало,
Что не касалось до него,
Насмшекъ гибельное жало
Броню желзную встрчало
Надъ самолюбіемъ его.
Слова онъ всилъ осторожно
И опрометчивъ былъ въ длахъ.
Порою, трезвый — вралъ безбожно
И молчаливъ былъ — на пирахъ,—
Характеръ вовсе безполезный
И для друзей, и для враговъ…
Увы! читатель мой любезный,
Что длать мн?— онъ былъ таковъ!
Съ смлою нахальностью ворвались молодые офицеры въ жилище танцовщицы, но внезапно пріхалъ Моисеевъ съ цлою свитою. Гусарамъ пришлось бжать, уступая поле соперникамъ. ‘Штатскіе взяли верхъ’, что для молодаго воинства казалось весьма обиднымъ. Поэтому Лермонтовъ не входитъ въ описаніе столкновенія, а восклицаетъ:
Но нтъ, постой, умолкни лира!
Теб-ль, поклонниц мундира,
Побду фрачныхъ воспвать?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Осталось средство имъ одно —
Перекрестясь, прыгнуть въ окно
Опасенъ подвигъ дерзновенный
И не сносить имъ головы,
Но въ нихъ проснулся духъ военный
Прыгъ, прыгъ — и были таковы!…
По свидтельству гр. Евд. Ростопчиной, проказы, шалости и шутки всякаго рода посл пребыванія Лермонтова въ школ гвардейскихъ подпрапорщиковъ сдлались его любимымъ занятіемъ. ‘Насмшливый, дкій, ловкій, вмст съ тмъ, полный ума, самаго блестящаго, богатый, независимый, онъ сдлался душою общества молодыхъ людей высшаго круга, онъ былъ запвалой въ бесдахъ, въ удовольствіяхъ, въ кутежахъ, словомъ, всего того, что составляло жизнь въ эти годы’. До самой высылки на Кавказъ въ 1837 г. Лермонтовъ жилъ въ Царскомъ вмст со Столыпинымъ на углу Большой и Манежной улицъ. Столыпинъ невольно подчинялся уму Лермонтова, который, какъ увидимъ, и среди разсяннаго и веселаго образа жизни въ кругу товарищей и петербургскаго свта, продолжая жить двойственною жизнью, не оставлялъ серьезныхъ занятій и интересовъ литературныхъ. Оба друга имли на офицеровъ своего полка большое вліяніе. ‘Товарищество (esprit de corps) было сильно развито въ этомъ полку и, между прочимъ, давало одно время сильный отпоръ притязаніямъ полковника С., временно командовавшаго полкомъ. Къ Лермонтову, по свидтельству г. Лонгинова, дальняго родственника его и часто съ нимъ видавшагося, начальство тогда уже не благоволило и считало его дурнымъ фронтовымъ офицеромъ. Что касается успховъ Лермонтова въ аристократическомъ обществ Петербурга, то оно сначала оставалось для него’недосягаемымъ, по крайней мр, стать интимнымъ постителемъ гостинныхъ ему не удалось. Фамилія Лермонтовыхъ не была извстна въ тогдашнемъ высшемъ свт и сама по себ ничего не представляла. Родъ Лермонтовыхъ, какъ уже было сказано, захудалъ, и обднлъ, Молодой, некрасивый, не чрезмрно богатый гусарскій корнетъ ничмъ не могъ привлечь къ себ вниманія въ гостинныхъ и на балахъ. Положеніе, которое другіе легко пріобртали, часто безъ всякихъ нравственныхъ преимуществъ, Лермонтовъ долженъ былъ завоевывать себ, борясь съ большими трудностями. Пока его поддерживали только связи бабушки, имена Арсеньевыхъ и Столыпиныхъ. Сознаніе, что онъ некрасивъ, тревожило самолюбиваго юношу.
О душевномъ состояніи при вступленіи въ салоны петербургскаго свта Лермонтовъ въ 1835 г. писалъ другу своему Сашеньк Верещагиной въ Москву, ‘Вступая въ свтъ, я увидалъ, что у каждаго былъ какой-нибудь пьедесталъ: хорошее состояніе, имя, титулъ, покровительство… я увидалъ, что если мн удастся занять собою одно лицо, другіе незамтно тоже займутся мною, сначала изъ любопытства, потомъ изъ соперничества’. Желаніе обратить на себя вниманіе въ гостинныхъ во что бы то ни стало было слабостью, недостойною ума и талантовъ поэта. Онъ это, впрочемъ, сознавалъ, но много времени протекло раньше, нежели сознаніе это побдило мелочное самолюбіе 20-ти лтняго юноши, желавшаго ни въ чемъ не отставать отъ своихъ товарищей.
При пылкости характера поэтовъ и ихъ врожденной впечатлительности, являются какъ бы естественными т бурныя увлеченія, которымъ предаются они при вступленіи въ жизнь. Извстно, что кутежи привели юношу Гёте на край могилы. Только желзная натура спасла его. Пушкина буйная жизнь, которой онъ предался по выход изъ лицея, довела до тяжкой болзни. Кутежи и потрата таланта на произведенія весьма скабрезнаго свойства не мшали, однако, ему въ тиши кабинета предаваться серьезному служенію музамъ. И Лермонтовъ, несмотря на разсянный образъ жизни, въ который прожигалъ онъ силы и молодость, трудится надъ своимъ образованіемъ и надъ развитіемъ своего таланта. Кром посщенія свтскихъ гостинныхъ и кутежа въ товарищескихъ кружкахъ и салонахъ полусвта, поэтъ искалъ общества людей съ боле серьезными интересами и примыкавшихъ къ литературному кругу. Послдуемъ за нимъ туда, въ тишину рабочаго кабинета, гд онъ вврялъ бумаг свои вдохновенныя мысли.