ИЗ ИСТОРИИ РАННЕЙ МАРКСИСТСКОЙ КРИТИКИ
ИЗ ИСТОРИИ РАННЕЙ МАРКСИСТСКОЙ КРИТИКИ
(В. Шулятиков о реализме начала XX в.)
(В. Шулятиков о реализме начала XX в.)
М. В. Михайлова. Из истории ранней марксистской критики, Шулятиков Владимир Михайлович, Год: 1988
Время на прочтение: 13 минут(ы)
М. В. Михайлова
Среди проблем, волновавших марксистскую критику с самого начала ее возникновения, особое место занимает проблема реализм, В советском литературоведении достаточно основательно проанализирована роль Г.В. Плеханова, А.В. Луначарского, В.В. Воровского в борьбе за реализм в начале XX в. Однако при этом часто упускалось из виду то, что параллельно с ними активно действовал целый отряд публицистов и критиков, принявших марксизм как политическое учение, вставших на позиции исторического материализма и в своей литературной практике пытавшихся выработать принципы марксистской методологии литературоведческого анализа. Общей для всех этих критиков была установка на отыскание причины возникновения литературного произведения в экономических основах жизни общества. Различие же заключалось в способах обнаружения связей между духовным познанием и общественным бытием и в самой характеристике таких связей.
Одним из представителей этой плеяды критиков-марксистов был Владимир Михайлович Шулятиков (1872-1912), большевик, соратник В.И. Ленина по проведению первой русской революции, по борьбе с оппортунистическими течениями внутри РСДРП в годы реакции. С его именем связано еще недавно широко применявшееся в литературоведении понятие ‘шулятиковщина’, обозначавшее крайнюю степень вульгаризации марксистских взглядов на литературу, когда художественное произведение уже теряет свою специфику и предстает замаскированным слепком с экономических интересов господствующего класса.
От ‘шулятиковщины’ как таковой в первую очередь, несомненно, страдает философское наследие критика. Книга В. М. Шулятикова ‘Оправдание капитализма в западноевропейской философии’ (1908), в которой утверждалось, что все представления буржуазии о мире и человеке строятся ‘,,по образу и подобию’ ее промышленных организаций’1, получила резкую отповедь В. И. Ленина, определившего ‘марксистские’ новации автора как ‘пример безмерного опошления материализма’2. Однако сегодня философской наукой пересматривается возможность применения этого определения даже к философскому наследию критика 3. Что же касается литературно-критических работ Шулятикова, то вульгаризаторские тенденции в его методологии достигают крайней степени проявления далеко не сразу. В начале его деятельности они проявляют себя спорадически, практически не искажая в целом подлинно марксистской методологической основы выступлений критика.
1 Шулятиков В. Оправдание капитализма в западноевропейской философии. М., 1908. С. 150.
2 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 29. С. 474.
3 Науч. докл. высшей школы. Сер. Философские науки. 1985. No 1.
Цель настоящей статьи — проанализировать литературные работы критика в газете ‘Курьер’ (1901 -1902), ставшей ‘ярким органом демократической печати накануне революции 1905 г.’4
4 Чуваков В. И. ‘Курьер’ // Литературный процесс и русская журналистика конца XIX — начала XX века. Социал-демократические издания. М., 1982. С. 353.
Литературоведы, как правило, менее всего склонны принимать во внимание статьи Шулятикова тех лет, сразу переходя в своих исследованиях к его работам после 1905 г., которые действительно весьма показательны с точки зрения выявления вульгарно-социологических тенденций в марксистской критике. Однако, как представляется, на эти статьи целесообразно обратить особое внимание еще и потому, что в указанный период — начало 1900-х годов — практически отсутствуют выступления других критиков-марксистов, непосредственно связанных с оценкой текущего литературного процесса.
В столичных журналах и газетах того времени из критиков, испытавших влияние марксизма, сотрудничают М.М. Филиппов, М.П. Неведомский, А.И. Богданович, Е. . Соловьев-Андреевич. Но их марксизм, если так можно выразиться, был весьма ‘умеренным’, с сильным привкусом народнических идей у Соловьева-Андреевича, налетом интеллигентского либерализма у Богдановича, позитивистским оттенком у Филиппова и изрядной склонностью к идеализму и теории свободного искусства у Неведомского5.
5 См.: Лемешев А. М.М. Филиппов и ранняя марксистская литературная критика // Вестн. Белорус, ун-та. Сер. 4. Филология. Журналистика. Педагогика. Психология. 1978. No 2. С. 8-10, Михайлова М. II съезд РСДРП и идейно-эстетическая борьба в социал-демократической критике // Науч. докл. высшей школы. Сер. Филологические науки. 1974. No 6. С. 3-9.
В. Шулятикову на первых порах была присуща тонкость в понимании связей между базисом и надстройкой, а не вульгаризаторская прямолинейность, выводящая любую идеологию непосредственно из производственных отношений или даже из способа организации производства. С самого начала своей литературной деятельности он отстаивал мнение о том, что ‘каждая философская система, каждая идея является порождением общественной среды, и задача историков и социологов должна сводиться исключительно к тому, чтобы вскрывать общественный генезис идей и систем. Но вскрытие этого генезиса надо доводить до конца: далеко не достаточно объяснять известную идею или систему как простое ‘отражение’ и ‘преломление’ общественно-экономических отношении, происходящее в ‘голове интеллигента’ (…) Необходимо подходить к самому источнику зарождения идей и доктрин и искать в условиях существования своеобразных общественных ячеек (…) условий развития идеологических учений’6. В это время ‘условия существования’ толковались им еще достаточно многообразно — как обстановка, среда, особенности воспитания, психологические качества личности писателя, его связь с другими классами и общественными группами, наконец, как литературные влияния. Об этом свидетельствует еще одно высказывание критика: ‘Он (историк литературы. — М. М.) должен отыскивать и выяснять до бесконечности сложные звенья, связующие художественные образы и психологию писателя с многоразличными общественными звеньями’ (1902, No 42).
6 Курьер. 1901. No 97 (далее ссылки на газету ‘Курьер’ даются в тексте статьи с указанием года и номера).
Несомненно, что обостренным вниманием к психологии писателя, к окружающей среде, которая ее формирует, или, как выражается сам Шулятиков, к условиям ‘борьбы за существование’, он обязан культурно-исторической школе литературоведения, в недрах которой был воспитан.
Открытием марксистского литературоведческого анализа явилось понимание общественных условий как продукта экономического развития общества. Определяющее влияние экономической основы на множество факторов, так или иначе сказывающихся в произведении искусства, было основой социально-генетического метода в истории литературы, сторонником которого стал в начале XX в. В. Шулятиков. По ранним работам критика мы можем проследить, как постепенно он начинает отказываться от аморфной характеристики общественных условий, в которых вызревает личность писателя, перестает сводить сложность и противоречивость художественного творчества писателя исключительно к противоречивости его внутренней организации, что встречалось прежде в его статьях о Ф.М. Достоевском, Н.А. Некрасове, Н.В. Гоголе.
В то же время в ‘Критических этюдах’ Шулятикова (так назывались его еженедельные обозрения на страницах газеты ‘Курьер’) мы не встретим и прямых фиксаций социально-генетической природы литературных явлений. В них нет упоминаний об экономическом ‘групповом’ интересе, которыми будут пестреть его последующие работы. Чаще можно обнаружить попытку критика связать содержание литературного произведения с общественными настроениями эпохи, в чем, собственно, и преуспела марксистская критика.
В литературно-критических статьях Шулятикова, публикуемых в ‘Курьере’, затрагивалась и проблема реализма, получившая особую остроту в связи с возникновением ‘нового’, или, в современной терминологии, ‘модернистского’, искусства. Для многих критиков ‘новое’ искусство перечеркивало все предшествующее и становилось более высокой ступенью в развитии искусства вообще. Получил распространение взгляд на развитие литературы как смены литературных школ и течений, появление и отмирание которых связано с устарелостью и обветшанием приемов, используемых тем или иным литературным направлением. Эту точку зрения совершенно неожиданно стала пропагандировать народническая критика, до того исповедовавшая социологический подход к литературе. Так, А.М. Скабичевский в статье ‘Новые течения в русской литературе’ (1901) утверждал, что каждое направление литературы рано или поздно надоедает публике, и та начинает требовать от художника чего-то нового, нередко совершенно противоположного тому, что было принято раньше. Соответственно и реализм, подверженный тому же самому механическому процессу старения, в скором времени придет в упадок и отомрет, о чем, по мнению критика, уже свидетельствуют последние произведения В.Г. Короленко, И. С. Тургенева, В. М. Гаршина, в которых ощутим налет мистицизма. Таким образом, ‘возрождающийся индивидуализм’ явился, по мнению А. М. Скабичевского, закономерной реакцией на скучную фактогра-фичность натурализма.
Именно против этого утверждения А.М. Скабичевского направит В. Шулятиков одну из своих статей (1901, No 329). Критика, стоящего на позициях материалистического обоснования возникновения произведений искусства, естественно, не могло не возмутить уподобление литературных направлений ‘каким-то существующим вне времени и пространства метафизическим субстанциям, каким-то отвлеченным идеям, носящим в самих себе зародыши жизни и смерти’. В этой статье с ироническим заглавием ‘О ‘новых’ взглядах ‘старого’ писателя’ Шулятиков проводит даже грань между натуралистическим бытописанием и реалистическим искусством (у А.М. Скабичевского эта грань оказалась ‘смазанной’), подчеркивая, что реализм в отличие от натурализма требует только тех подробностей, которые ‘служат объяснению личности героя из условий окружающей среды’. Здесь, может быть, целесообразно вспомнить знаменитую формулу Ф. Энгельса о реализме, требующем ‘помимо верности деталей’ воспроизведения ‘типичных характеров в типичных обстоятельствах’7, чтобы убедиться, что Шулятиков, несомненно, приближался к постижению сути реалистического искусства.
7 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 37. С. 35.
Критик вообще отдал много сил разграничению реализма и натурализма, что было особенно важно в ситуации, когда эти понятия часто смешивались и упреки в адрес натурализма направлялись по сути дела в сторону реалистических произведений. На этих основаниях строила свое опровержение реализма модернистская критика. В. Шулятиков же неоднократно подчеркивал недостаточность именно натурализма. Он много писал о художниках так называемого второго и третьего ряда (И. Горбунове, Я. Данилине), чьи имена известны теперь разве что историкам литературы. И надо признать, что, обладая прирожденным эстетическим чутьем, критик всегда находил у них что-то самобытное, позволяющее говорить о них как писателях, заслуживающих внимания. Но главным недостатком произведений этих авторов, по мнению Шулятикова, были те издержки, которые обусловливались натуралистическими основами их художественного метода. И за четким и обоснованным перечнем таких недостатков у критика просвечивает представление о том художественном методе, который способен обеспечить полноценное отражение сложнейших идейных исканий эпохи. Речь идет, конечно, о реализме.
Показательны в этом отношении статьи Шулятикова о П. Боборыкине (1901, No 56) и А. Вербицкой (1901, No 285) — писателях, считавших себя ‘идейными’ художниками, выразителями общественных настроений эпохи. Они претендовали на роль ‘летописцев’ прогрессивных общественных движений времени. Критик же показал ‘цену’ этой ‘идейности’ и доказал, что общественные интересы, характеризующие героев их произведений, служат не более чем прикрытием для тривиальнейшего любовного сюжета и являются лишь побочным элементом, случайным аксессуаром романа. Боборыкинская фактографичность становилась для Шулятикова поводом для насмешек, а в отношении Вербицкой он сделал довольно точный прогноз ее литературного будущего: писательница приобретет большую популярность, но сколько-нибудь серьезные читатели всегда будут испытывать неудовлетворенность по прочтении ее произведений.
В. Шулятиков сделал ряд важных замечаний по поводу художественной манеры этих писателей, опять таки связанной с натурализмом как методом изображения. П. Боборыкин был не в состоянии раскрыть процесс зарождения, формирования и развития убеждений человека. Однако желание осветить социальную и идейную жизнь различных слоев современного общества само по себе чрезвычайно важно. Другое дело, что писателю оказались не под силу ‘анализ особенностей общественного развития’, постижение ‘недр общественной жизни’ именно вследствие скольжения по поверхности проблемы. П. Боборыкин в совершенстве ознакомился с современными социальными науками (одно из требований натурализма!), и в романах его есть новые ‘идеи’, но, как остроумно замечает Шулятиков, в них нет живых ‘новых’ людей. Единственное исключение в творчестве Боборыкина критик делает для его повести ‘Исповедники’, в которой автор сумел проявить себя ‘истинным реалистом’ (1902, No 117), установившим глубокую взаимосвязь между судьбой героя и определенным идейным моментом в развитии общества.
Аналогичны наблюдения Шулятикова и над творчеством А. Вербицкой. Он показал, что в гораздо большей степени, чем прогрессивность тех или иных идей, писательницу интересуют чувства, настроения и сердечные привязанности ее героев. В результате довольно нелепо выглядят финалы произведений: Вербицкая хочет доказать, что ее персонажи переживают идейный кризис, хотя на самом деле они просто разочарованы в любви.
Таким образом, Шулятиков четко разграничивал, с одной стороны, ‘потуги’ натуралистов на социальность и идейность, а с другой — подлинное раскрытие сложности и противоречивости идейной жизни, свойственное реалистическому произведению. Кроме того, обращает на себя внимание и то, что в этих работах Шулятикова писатель еще не предстает тем механическим передатчиком настроений и выразителем интересов определенных социальных групп, каким он станет у него впоследствии, а остается человеком, который может сознательно регулировать свой творческий процесс, нацеливаясь на воспроизведение того или иного материала, желая раскрыть определенное явление действительности.
В. Шулятиков говорил не только об основах реализма, но и об особенностях этого метода, что весьма актуально звучало в период, когда любое изменение в реализме расценивалось как его упадок, измельчание. В этом плане представляет интерес его статья ‘Несколько слов о литературном ‘оскудении» (1902, No 76), где поставленное автором в кавычки слово ‘оскудение’ сразу определяло позицию критика по данному вопросу. Здесь объектом полемики послужила статья народника В. Подарского (Н. Русанова) ‘Процесс оскудения литературы и причины его’, хотя, думается, Шулятиков помнил и о заявленных десять лет назад Д.С. Мережковским ‘причинах упадка русской литературы’ и средствах его преодоления, предложенных тогда же одним из первых русских символистов.
В ответ на сетования народника об измельчании в последнее время русской литературы Шулятиков предлагает следующее объяснение происходящих в ней изменений. Количество выдающихся произведений, считает он, всегда составляло незначительный процент от всего напечатанного. Но именно по выдающимся произведениям следует судить о состоянии литературы. И если к литературе рубежа веков применить этот критерий, то ее состояние должно вселить в нас оптимизм: только в 1890-е годы в русскую литературу пришли такие писатели, как М. Горький, Скиталец, В. В. Вересаев, А. Серафимович. Причем по своей художественной технике молодые литераторы ничуть не уступали писателям прошлого. Представление об упадке литературы, по мнению Шулятикова, рождается в умах тех читателей и критиков, которые подходят к литературе со старыми мерками: они ждут от литературы поучения, наставления, а писатель для них — мудрец, апостол, разрешающий все вопросы и сомнения.
В. Шулятиков верно подметил отход литературы на рубеже столетий от прямолинейного понимания и выполнения дидактической задачи. Основная масса писателей, на его взгляд, уклоняется от ‘мрачной глубины противоречий’, а самозванцы-пророки появляются теперь разве что в лагере декадентов. Нас, продолжает критик, не удовлетворяет такое положение дел, но мы не можем не оценить желания писателя ‘учиться’ у жизни, ‘наблюдать’ ее, постигать ее сложности, размышлять над тем, что поражает воображение. Возможно, писатели сегодня не идут дальше констатации впечатлений, в их произведениях отсутствует глубокий критический анализ явлений, но зато они сполна ‘отдаются жизни чувства’, что и определяет усиление лирического элемента в прозе на стыке веков.
Статья Шулятикова свидетельствует о вдумчивом желании критика попытаться понять даже не близкое ему литературное явление, проанализировать причины его появления, выявить возможные тенденции, рассмотреть его в связи с предшествующим литературным развитием. Кроме того, автор, несомненно, верно уловил лирический характер реализма на рубеже столетий.
Несколькими номерами ранее (1901, No 145) в ‘Курьере’ была опубликована статья Шулятикова ‘О новейшем реализме’, где он еще более точно характеризовал черты современного реалистического искусства, переживающего, на его взгляд, отнюдь не упадок, а, напротив, подъем. Реализм на рубеже XIX-XX вв., по убеждению Шулятикова, лучше всего усвоил уроки А.П. Чехова и В.Г. Короленко. Это психологический реализм, ‘который ставит своей главной задачей передачу душевных движений и настроений, реализм, которому придан яркий лирический оттенок’. Это наиболее перспективное литературное направление, которое будет бесконечно эволюционировать.
Неожиданным на фоне остальной критики является упоминание в статье имени Короленко как выдающегося художника, обогатившего реализм. К началу века художественное творчество писателя оказалось отодвинутым на второй план по сравнению с его публицистической деятельностью. Значительно чаще говорили о благотворности идейного воздействия Короленко. В. Шулятиков доказал, что без художественных открытий Короленко невозможно было бы появление А. М. Горького. Именно благодаря следованию традициям Короленко Горькому удалось избежать свойственного другим беллетристам, пишущим о народе, повышенного внимания к ‘фактам экономической борьбы за существование’, к ‘трудностям этой борьбы’. И не страдания героев и даже не ‘лютая бродяжья тоска’ сделались предметом его изображения, а ‘поэзия душевных стремлений’, ‘обрисовка порывов душевной энергии и душевных сил’.
К струе психологического реализма критик причислял помимо Горького Л. Андреева и И. Бунина, подчеркивая, что отличительной особенностью их произведений оказываются не описание внешних событий, а отражение вызванных ими впечатлений во внутреннем мире человека, его реакция на те или иные факты бытия. Глубоким было и такое наблюдение: у обоих писателей в человеке ‘чеховского’ склада неожиданно ‘пробуждается’ горьковский герой.
Последнее утверждение представляется весьма существенным, потому что характер горьковского героя критик связывает с новым типом реализма.
Многочисленные статьи Шулятикова о Горьком имеет смысл рассматривать в контексте других его статей, в которых автор останавливается на образах босяков у предшествующего поколения писателей — А. Левитова, С. Максимова и др. Сопоставление позволяет выявить, насколько выше критик ценил образ босяка, созданный Горьким, по сравнению с ‘портретированием’ босяков, встречающимся у названных выше писателей. Так, босякам С. Максимова чужды глубокие и сильные страсти, ‘отчаянье бездолья’, ‘они влачат жалкое существование, апатичны, вялы, душевный мир их весьма примитивен, они заняты исключительно практическими вопросами’ (1901, No 159).
Полной противоположностью им являются босяки Горького. Им знакомы поэзия жизни, душевные порывы, в них бурлит жажда действия. В. Шулятиков не устоял перед соблазном найти социальную причину подобного изменения в психологическом статусе босяка. Ему казалось, что это объясняется почти полным прекращением материальной помощи, которую раньше оказывали бродягам зажиточные слои населения. Однако такое объяснение выглядит крайне наивно. Здесь Шулятиков, как и многие другие критики его времени, пытается отыскать для босяков Горького полную аналогию в действительности, не понимая, что такого рода герой вызван к жизни новым общественным настроением, сопровождающим движение народных масс к своему освобождению. Герои-босяки Горького не могут быть прямо сопоставлены с босячеством как социальной прослойкой на рубеже двух столетий.
Однако Шулятиков существенно подправляет себя в других статьях о Горьком. Он обращает внимание на романтический пафос произведений будущего пролетарского писателя, замечая, что у него всюду звучит ‘гимн строительству жизни’ (1901, No 236). Он указывает также, что Горький преследует особую цель: не скопировать действительность, а создать образ сильного и энергичного человека, живущего полнотой жизненных впечатлений, освободившегося ‘от пестроты душевной’, от ‘неясных дум’ и ‘колебаний настроения’. Таким ‘идеальным героем — истинным строителем жизни’ становится, по мнению критика, горьковский Данко.
Итог своим наблюдениям над героями Горького критик подвел после выхода в свет повести ‘Трое’. Он указал, что в этой повести сказано последнее слово о психологии босяка, прослежен весь его жизненный путь, и теперь можно дать конечную оценку его ‘героизму’, окончательно определить, к какому подвигу готовил он себя, на какое ‘творчество жизни’ оказался способен. Вывод, к какому приходит Шулятиков, — ив этом он прозорлив и историчен — весьма неутешителен: босяки не способны ни к какой планомерной работе, их претензии на обладание силой воли, мужеством, энергией остаются всего лишь претензиями, не более. В. Шулятиков пишет: ‘В босяцком сердце не может родиться взрыв настоящего сильного гнева’ (1901, No 352), вызов, брошенный босяками мещанскому обществу, ограничивается инвективами в его адрес, ‘изобличениями’ его грехов, это лишь стихийные чувства, не подкрепляемые никакими действиями. Осуществив подобную ‘месть’, босяк теряет интерес к жизни.
Важным представляется и утверждение Шулятикова о том, что сам босяк не свободен от хищнических инстинктов буржуазного общества, он весьма эгоистичен в своем поведении, иными словами, является полноценным продуктом этого ‘отвергаемого’ им общественного строя. Последним своим произведением Горький разрушил надежды, возлагавшиеся в социальном плане на босяка, который отнюдь не оказался носителем ‘сверхчеловеческой’ силы, способной проложить новые пути в жизни, содействовать ее ‘росту’. Единственный, кого выделил Шулятиков в повести ‘Трое’, был Павел Грачев. Именно с таким героем, полагает он, могут быть связаны надежды на будущее, и Горький совершенно напрасно развенчал и этого своего персонажа.
Таким образом, размышления критика о природе героизма, о характере горьковских героев подводили читателя к мысли о необходимости появления героев нового типа, воплощающих единство воли и действия, разума и жизненной практики. Подобного героя Шулятиков не находил в творчестве других писателей начала XX в., в частности у А. П. Чехова, который навсегда остался для критика певцом драматических судеб маленьких усталых людей, сыном 1880-х годов.
Сильной стороной чеховских произведений для Шулятикова был критицизм — ‘картины, обнажающие язвы общества, разъедаемого мещанством’. Он упрекает писателя за невнимание к общественной и экономической сторонам жизни, за чрезмерное увеличение духовной и нравственной деятельностью человека, но нигде, в отличие от М. Ольминского и частично А. Луначарского, не ставит под сомнение реализм творчества Чехова. Критик отмечает реформу драматургической техники, проводимую писателем в его пьесах, пишет об усилении роли лейтмотивов, стихийных настроений его героев, подчеркивает значение обстановки, которая начинает приобретать символический характер. У Чехова, констатирует Шулятиков, ‘развитие действия совершенно остановилось, интрига не играет никакой роли’ (1901, No 70), разорвана логическая связь между актами, которые превратились лишь в варьирующиеся эпизоды монотонного повествования. Но Чехов нашел более сильный, чем сюжет или интрига, связующий действие компонент. Это — время. Бег Бремени в его пьесах начинает выполнять ту же роль, что некогда принадлежала действию.
Думается, что указание Шулятикова на фактор времени в пьесах Чехова замечательно. К проблеме времени чеховеды обратились только в последние десятилетия. Запечатление тягучего потока времени понадобилось драматургу, считает критик, для более полного и точного изображения той среды, в которой ‘томятся’ и ‘скучают’ его герои. В статьях о чеховских пьесах Шулятиков рассматривает в единстве поэтику Чехова-драматурга и принципы отражения художником реальности.
К сожалению, эти верные оценки творческих принципов писателя, наблюдения над особенностями его художественного метода у Шулятикова исчезнут, как только в его методологии возобладают вульгаризаторские тенденции и он начнет прочитывать художественное произведение как замаскированное выражение экономических интересов социальной группы, представителем которой является писатель. И метаморфоза отношения Шулятикова к Чехову, может быть, в этом смысле наиболее показательна.
В статье Шулятикова ‘Теоретик ‘талантливой’ жизни’ (1905) Чехов выступит уже не как реалист, критически освещающий ‘язвы мещанского царства’, а как ‘интеллигент-пролетарий’, испугавшийся ‘натиска’ наступающей реальности. И ‘мещанское царство’ в его произведениях отныне предстанет перед читателем, ‘перерожденное игрой индивидуалистических настроений художника’. Чехов, подчеркивает критик, не фотограф этого мещанского царства. ‘Он лишь для своих целей выхватывает из его недр персонажи, комбинирует их по собственному усмотрению в определенные группы, ставит в определенное положение. Получается театральное зрелище, на подмостках двигаются фигуры, одетые в надлежащие, отвечающие действительности, костюмы, слова и поступки действующих лиц не нарушают иллюзии реальности, автор все время находится за кулисами, он даже старается предуведомить зрителя, что исполняет только режиссерские обязанности. И тем не менее зрителей трудно обмануть. Они прекрасно знают цену, истинную цену реализма разыгрывающейся перед ними пьесы. Да они и собрались вовсе не для того, чтобы поучиться жизни. В даваемых нашим автором представлениях сочувствующие ему зрители ищут прежде всего искусно подобранных сценических эффектов, тонко задуманных положений, наркотически опьяняющего ансамбля. Явлениями реального мира Чехов пользуется постольку, поскольку они могут служить для распространения его ‘я’. Заставляя играть персонажи мещанского царства, он играет собственными настроениями’8.
8 Шулятиков В. Избранные литературно-критические статьи. М., Л., 1929. С. 64.
Как видим, о реализме писателя речь уже не идет. По типу творчества Чехов, в представлении Шулятикова, уже приближается к художникам-модернистам, отвергающим реальность, занятым исключительно своими собственными переживаниями. Кроме того, он становится писателем для избранных, так как только ‘сочувствующие’ ему зрители оказываются в состоянии постичь его замысел.
И, действительно, в период преобладания вульгарного социологизма в литературных построениях Шулятикова практически все художники становились модернистами, выразителями интересов буржуазии, занятыми созданием произведений ‘искусства-игры’. Но и в отношении к модернизму Шулятиков проделал определенную эволюцию. Если отвлечься от привязки критиком модернистского искусства к ‘железоделательной индустрии’, то в его анализе модернизма можно отметить и нечто ценное. Он, в частности, указал на буржуазное происхождение модернистского искусства. Во власти пессимистических настроений, в кругу самообожания оказались те материально обеспеченные общественные группы, которые существуют ‘вне центра современной сознательной общественной работы’, ‘вне очага современного прогрессивного общественного развития’ (1900, No 336). Так иносказательно Шулятиков вынужден был именовать в легальной печати рабочее движение и теорию марксизма.
Признав, следовательно, модернизм свершившимся историческим фактом, Шулятиков тем не менее счел своей обязанностью выявить изъяны этого художественного направления.
Однако критик предостерегает от упреков символистов в ‘злостной мистификации’, в намеренном истерическом кривляний. Он тверд в убеждении: то, что они делают в искусстве, — следствие занимаемой ими двойственной общественной позиции, которая ‘неумолимо толкает их на путь поклонения фетишу’ (1903, No 273), обрекает на самообман.
Следование Шулятикова марксистской методологии уже в первых его работах позволило ему вскрыть истоки литературных явлений, показать, что тяготение писателя к реализму и идеализму обусловлено нередко его социальным и общественным положением. Но в последнем утверждении критик заходит слишком далеко, сводя художественное творчество к механическому воспроизведению социальных интересов и моделей. Постепенно усиливавшиеся в критическом методе Шулятикова тенденции вульгарного социологизма вели к игнорированию им роли творческого субъекта и в итоге обусловили возникший уже во втором периоде творчества критика глубоко неверный вывод: вся литература рубежа веков является идеалистической, выступающей в защиту эгоистических интересов буржуазии. Однако, и это следует подчеркнуть, статьи Шулятикова в газете ‘Курьер’ с их защитой реалистического искусства оставили заметный след в ранней марксистской критике.
Поступила в редакцию 28.12.88
2