М. Отрадин
А. Н. Апухтин
1840—1893
М. Отрадин. А. Н. Апухтин, Апухтин Алексей Николаевич, Год: 1985
Время на прочтение: 19 минут(ы)
А. Н. Апухтин. Сочинения. Стихотворения и проза
М., ‘Художественная литература’, 1985
Составление и подготовка текстов А. Ф. Захаркина
Вступительная статья М. В. Отрадина
Примечания Р. А. Шацевой
Алексей Николаевич Апухтин, по свидетельству одного из его друзей, не раз говорил, что ему не нравится ‘рассаживание писателей по клеткам, с приклейкой каждому раз и навсегда определенного ярлыка’ {Жиркевич А. В. Поэт милостию божией.— Исторический вестник, 1906, No 11, с. 489.}. Пожалуй, надо признать, что сам Апухтин не избежал этой участи. В сознании широкого читателя он живет прежде всего как автор стихотворений, ставших популярными романсами. При упоминании его имени прежде всего вспоминаются: ‘Ночи безумные, ночи бессонные…’, ‘Пара гнедых’, ‘Разбитая ваза’… Эти положенные на музыку произведения Апухтина как бы заслонили все остальное, что он сделал в литературе. Во всем объеме его писательское наследие известно пока немногим. А проза его широкому читателю практически и совсем незнакома. Между тем Михаил Булгаков считал, что Апухтин-прозаик даже интереснее Апухтина-поэта. Автор ‘Мастера и Маргариты’ восхищался его повестями: ‘Апухтин — тонкий, мягкий, ироничный прозаик. <...> Какой культурный писатель’ {См.: Чудакова Мариэтта. Библиотека М. Булгакова и круг его чтения.— В кн.: Встречи с книгой. М., 1979, с. 245.}. Данная книга — самое полное советское издание произведений Апухтина — поможет читателю полнее и глубже узнать этого талантливого писателя.
А. Н. Апухтин родился 15 ноября 1840 года в городе Волхове Орловской губернии. Детские годы Апухтина прошли в родовом имении его отца — деревне Павлодар Калужской губернии. Первый биограф поэта, его друг Модест Чайковский писал: ‘Поэтический дар Алексея Николаевича сказался очень рано, сначала он выражался в страсти к чтению и к стихам преимущественно, причем обнаружилась его изумительная память. <...> До десятилетнего возраста он уже знал Пушкина и Лермонтова и, одновременно с их стихами, декламировал и свои собственные’ {Чайковский Модест. Алексей Николаевич Апухтин.— В кн.: Апухтин А. Н. Соч., 7-е изд. СПб., 1912, с. VII.}.
По отцу и матери Апухтин принадлежал к старинным дворянским родам и потому смог поступить в закрытое учебное заведение — Училище правоведения, где готовили судейских чиновников и высший персонал для министерства юстиции. В училище Апухтин продолжает писать стихи и быстро завоевывает среди однокашников славу ‘будущего Пушкина’. В 1854 и в 1855 годах по ходатайству директора училища А. П. Языкова в газете ‘Русский инвалид’ впервые напечатаны два стихотворения юного поэта: ‘Эпаминонд’ и ‘Подражание арабскому’.
Однокашником Апухтина по училищу был П. И. Чайковский, с которым они очень подружились и пронесли потом эту дружбу через всю жизнь. Вспоминая годы, проведенные в училище, Апухтин написал в стихотворении ‘П. Чайковскому’:
Ты помнишь, как, забившись в ‘музыкальной’,
Забыв училище и мир,
Мечтали мы о славе идеальной…
Искусство было наш кумир,
И жизнь для нас была обвеяна мечтами.
Позднее Чайковский создал несколько ставших известными музыкальных произведений на слова Апухтина: ‘День ли царит, тишина ли ночная…’, ‘Ни отзыва, ни слова, ни привета…’, ‘Ночи безумные…’, ‘Забыть так скоро…’.
Известность Апухтина выходит за пределы училища. В 1855 году в дневнике влиятельного в те годы критика А. В. Дружинина появилась запись: ‘Толстой (Л. Н. Толстой.— М. О.) представил мне мальчика — поэта Апухтина, из Училища правоведения’ {Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников, т. 1. М., Художественная литература, 1978, с. 71.}. От юного поэта уже многого ждут. Пожалуй, более всех уверен, что ожидания не напрасны, И. С. Тургенев. ‘Приведя к Панаеву знакомиться Апухтина,— пишет в своих воспоминаниях А. Я. Панаева,— тогда еще юного правоведа, он предсказывал, что такой поэтический талант, каким обладает Апухтин, составит в литературе эпоху и что Апухтин своими стихами приобретет такую же известность, как Пушкин и Лермонтов’ {И. С. Тургенев в воспоминаниях современников, т. 1. М., Художественная литература, 1983, с. 114.}.
Несомненно, Тургенев смотрел на Апухтина как на восходящую звезду. И когда молодым поэтом был написан цикл ‘Деревенские очерки’ (1859), по рекомендации Тургенева их напечатали в ‘Современнике’. ‘Появиться в ‘Современнике’ значило сразу стать знаменитостью. Для юноши двадцати лет от роду ничего не могло быть приятнее, как попасть в подобные счастливчики’,— писал сотрудник журнала поэт К. Случевский {Альманах ‘Денница’. СПб., 1900, с. 200.}. Стихи пришлись ко времени: в них отразились настроения, близкие тогда многим,— это была пора ожиданий, пора подготовки реформ.
Пусть тебя, Русь, одолели невзгоды,
Пусть ты — унынья страна…
Нет, я не верю, что песня свободы
Этим полям не дана!
Голос молодого поэта был замечен. Размышления о родном проселке, о ‘зреющем поле’, о ‘песнях отчизны’ были проникнуты горячим и искренним лирическим чувством. Стихи выражали сочувствие страдающему народу и, естественно, соответствовали настроениям демократического читателя.
В стихах цикла явственно звучат социальные мотивы. Не случайно ‘Деревенские очерки’ при публикации в ‘Современнике’ сильно пострадали от цензурных искажений.
Братья! Будьте же готовы,
Не смущайтесь — близок час:
Срок окончится суровый,
С ваших плеч спадут оковы,
Перегнившие на вас! —
эта строфа из стихотворения ‘Селенье’ опубликована без двух последних строк. В некоторых стихотворениях вырезаны целые строфы.
В заметке об издании ‘Современника’ на 1860 год, подписанной Некрасовым и Панаевым, сказано, что журнал и впредь собирается публиковать ‘лучшие произведения русской литературы’, и Апухтин был назван в ряду таких писателей, как Островский, Салтыков-Щедрин, Тургенев, Некрасов, Полонский. Честь немалая! А Добролюбов, имея в виду поэтическое творчество Апухтина, назвал его ‘подающим надежды правоведом’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти томах, т. 9. М.—Л., Художественная литература, 1964, с. 385.}. Казалось, что через несколько лет после дебюта в ‘Современнике’ Апухтин станет уже известным или даже знаменитым поэтом… Но в жизни все произошло иначе. С начала 60-годов Апухтин почти ничего не печатает, мало пишет, ‘перестает,— как он выразился,— седлать Пегаса’. Бурная эпоха 60-х годов будто не коснулась его, как поэт он ее ‘не заметил’. Критик А. М. Скабичевский писал с удивлением: ‘Перед нами своего рода феномен в виде человека 60-х годов, для которого этих 60-х годов как бы совсем не существовало и который, находясь в них, сумел каким-то фантастическим образом прожить вне их’ {Скабичевский А. М. Соч., т. II. СПб., 1903, с. 500.}.
Апухтин захотел остаться в стороне от общественной и литературной борьбы, ‘вне литературных партий и направлений’. ‘Никакие силы не заставят меня выйти на арену, загроможденную подлостями, доносами и… семинаристами!’ — писал он в письме к П. И. Чайковскому в 1865 году {Чайковский М. Жизнь Петра Ильича Чайковского, т. 1. М., 1900, с. 242.}. Апухтин не примкнул ни к левым, ни к правым и оказался вне литературы. Он любил называть себя ‘дилетантом’ в литературе. В как бы шуточном стихотворении ‘Дилетант’ он, подражая ‘Моей родословной’ Пушкина, написал:
Что мне до русского Парнаса?
Я — неизвестный дилетант!
Зарабатывать деньги литературным трудом казалось ему делом оскорбительным. О своей поэме ‘Год в монастыре’ после ее опубликования он сказал, что она ‘обесчещена типографским станком’. Такое отношение к литературному труду во второй половине XIX века было уже явным анахронизмом.
И все же литературное творчество всегда оставалось главным делом его жизни, он был очень квалифицированным, профессионально очень умелым литератором. Уже ранние произведения Апухтина поразили читателей высоким уровнем владения стихом, поэтическим мастерством. А после смерти поэта С. Венгеров писал, что в его стихах была изысканность, но изысканность ‘естественная, непринужденная’ {Венгеров С. А. Н. Апухтин.— Новый энциклопедический словарь, т. III. СПб., с. 246.}. Стихи Апухтина никогда не кажутся тяжеловесными, вымученными. Это не только свидетельство таланта, но и следствие упорного профессионального труда.
При всех заявлениях Апухтина о своем дилетантстве у него были свои продуманные творческие принципы, свои авторитеты, своя эстетическая позиция. В литературе для Апухтина было два высших авторитета: Пушкин и Лев Толстой. Об этом он говорил неоднократно. Еще в 1865 году, во время своей недолгой службы в Орле, он прочел две публичные лекции о Пушкине. Пафос этих его выступлений — спор с Писаревым в вопросе о значении поэзии Пушкина.
Именно к этому времени относятся резкие выпады Апухтина против социально-активного демократического искусства. Нельзя сказать, что он изменил гуманистическим идеалам своей юности, когда были созданы ‘Деревенские очерки’. В 1864 году он работает над поэмой ‘Село Колотовка’. Написанные части поэмы отмечены горячим чувством любви к ‘бедному полю’, сочувствием к ‘бездольным братьям’. ‘Из всех произведений Апухтина периода зрелости,— отметил исследователь,— наиболее близки Некрасову именно эти отрывки из поэмы ‘Село Колотовка’ {Коварcкий Н. А. А. Н. Апухтин.— В кн.: Апухтин А. Н. Стихотворения. Л., Советский писатель, 1961, с. 48.}. Но резкие высказывания и категоричные декларации разрушителей эстетики, ниспровергателей Пушкина испугали Апухтина, это помешало ему понять истинный смысл мощного демократического движения 1860-х годов.
В 70-е годы Апухтин по-прежнему мало печатается, пишет только для себя. Но стихотворения его получают все большее и большее распространение: их переписывают, композиторы сочиняют романсы на слова Апухтина, его произведения регулярно включаются в сборники ‘Чтец-декламатор’, их читают с эстрады. К началу 80-х годов Апухтин — литературная знаменитость. Первый сборник его вышел в 1886 году тиражом 3000 экземпляров. Сборник выдержал три прижизненных и семь посмертных изданий. Но в сознании читателей поэзия Апухтина уже не связывалась с традицией демократического искусства журнала ‘Современник’ конца 1850-х годов, где двадцать лет назад он так многообещающе начинал.
Наивысший успех Апухтина не случайно пришелся на 1880-е годы. Дело не только в том, что окреп и отшлифовался его талант. Апухтинское творчество оказалось очень актуальным для читателей 1880-х годов. Многие его стихи, написанные ранее, были восприняты как ‘сегодняшние’.
1880-е годы остались в нашей истории как эпоха ‘безвременья’: ретроградный правительственный курс Александра III, кризис народничества, разногласия в демократической среде и — как следствие — резкий спад общественной активности. ‘Духовной полночью’ (К. Случевский), ‘ночью жизни’ (С. Надсон) называли это десятилетие современники Апухтина. А Блок в предисловии к поэме с Возмездие’ сказал об этом времени: ‘…глухие <...> апухтинские годы’. Апухтин дал точный диагноз души героя времени, души, пораженной скепсисом, атрофией воли, тоской:
И нет в тебе теплого места для веры,
И нет для безверия силы в тебе.
Такой душе не хватает сил (‘кто так устроил, что воля слаба’), чтобы достойно противостоять враждебному миру, чтобы это противостояние, столкновение с конкретно-историческими и ‘роковыми’ силами могло обрести трагический смысл и высоту. Герой 80-х заранее готов к поражению. Такой тип сознания, такую жизненную позицию очень точно раскрыл Апухтин. Что-то в нем самом, в его таланте было органически близко эпохе ‘безвременья’.
Еще в молодости Апухтин написал письмо Тургеневу с жалобами на жизнь: не уверен в своем таланте, ‘окружающая среда тяготит’. Тургенев советовал молодому поэту меньше думать ‘о своих страданиях и радостях’ и ‘не предаваться мленью грусти’ {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 28-ми томах. Письма, т. HI. M.—Л., 1961, с. 238—239.}. Но какие-то коренные свойства души Апухтина помешали ему последовать советам знаменитого писателя. Возникший еще в юношеских стихах мотив тоски, душевной усталости, разочарования не замолкал в его творчестве и особенно сильно зазвучал в 80-е годы. ‘Выпав’ из 60-х годов, Апухтин так органично вошел в жизнь 80-х: настроения этих лет созрели в нем загодя, но именно в эпоху ‘безвременья’ они стали актуальными, были восприняты многими как ‘свои’.
Разрабатывая несколько излюбленных тем (‘роковая любовь’, ностальгия по прошлому, одиночество человека в мире ‘измен, страстей и зла’), Апухтин обращается к различным поэтическим жанрам. Особо следует сказать о его элегиях, романсах и стихотворениях, тяготеющих к большой поэтической форме: психологической новелле и поэме.
Далеко не все стихотворения Апухтина, проникнутые элегическими настроениями, можно отнести к ‘чистым’ элегиям. Но несомненно, что этот жанр оказался очень близок Апухтину. При всем разнообразии и даже противоречивости черт, которыми отмечены элегии Апухтина, в них можно увидеть особенность, которая объединяет эти произведения с глубинной традицией жанра. Оттолкнувшись от конкретных, порой ‘сиюминутных’ переживаний и наблюдений (ночной шум моря, шелест осенних листьев, свет падающей звезды), поэтическая мысль взмывает и легко уходит на высоту общечеловеческих по своему смыслу мотивов: неизбежное угасание под давлением времени чувств, власть безжалостной судьбы, неотвратимость смерти. В лучших элегиях Апухтину (в этом сказался опыт предшествующей поэзии, прежде всего — Пушкина) удавалось достичь не только органичного и сбалансированного сочетания ‘сиюминутного’ и ‘вечного’, но и точного раскрытия эмоционального мира, психологии героя.
Одинокая, измученная душа во власти мертвящего холода жизни — вот, пожалуй, стержневой мотив апухтинских стихотворений этого плана. Что в поэтическом мире Апухтина противостоит, что может противостоять жестокости жизни, в которой человек обречен на ‘сомненья, измены, страданья’? Прежде всего — память. Пожалуй, можно говорить об особом типе апухтинских элегий — элегии-воспоминании (‘О, боже, как хорош прохладный вечер лета…’, ‘Над связкой писем’, ‘Прости меня, прости! Когда в душе мятежной…’). У апухтинского лирического героя главное в жизни (счастье, радость, взаимная любовь) — обычно в прошлом. Наиболее дорого, близко то, что уже ушло, что отодвинуто временем. Герой Апухтина очень чувствителен к грузу времени: ‘Я не год пережил, а десятки годов’. Но память не подвластна времени, и искусство в этом ее главный союзник. Об этом прямо сказано в стихотворении ‘К поэзии’.
Лирический герой Апухтина по строю чувств и мыслей очень близок самому автору, больше всего мучается одним — загадкой любви. В лирическом мире Апухтина это — главный вопрос жизни. Обычно любовь у Апухтина — ‘отравленное счастье’, чувство дисгармоничное, несущее не только радость, но и страдание. Очень часто это — говоря тютчевским языком — ‘поединок роковой’. Точнее: Апухтин очень подробно, психологически убедительно раскрывает отношения, которые можно назвать завершившимся поединком, потому что один из двоих — чаще он, реже она — оказался в роли побежденного, подчиненного, зависимого.
Незваная, любовь войдет в твой тихий дом,
Наполнит дни твои блаженством и слезами
И сделает тебя героем и… рабом.
Апухтин охотно прослеживает развитие чувства, когда зависимость от другого человека оборачивается утратой воли, рабским подчинением. Но даже в этих мучительных и для постороннего глаза унизительных отношениях герой Апухтина может находить и находит радость.
Может быть, самое существенное в том, что и такая любовь в мире Апухтина не может унизить человека. Любрвь у него всегда — знак живой души, души, поднятой над обыденностью. В поэзии Апухтина, как потом у Блока, ‘только влюбленный имеет право на звание человека’. Герой Апухтина беззащитен перед чувством любви, и в этом необходимая мера его человечности. Ни победить, ни избыть такого чувства герой Апухтина не может: ‘недуг неизлечим’. Это любовь-страсть, если вспомнить известную классификацию Стендаля.
Апухтинскому герою ведомо эгоистическое, даже злое начало в любви, в любви, которая сродни ненависти, но тем ценнее, что его любовь может подняться, возвыситься (через муки и страдание) до любви-поклонения, любви нравственно просветленной:
Порою злая мысль, подкравшись в тишине,
Змеиным языком нашептывает мне:
‘Как ты смешон с твоим участием глубоким!
Умрешь ты, как и жил, скитальцем одиноким,
Ведь это счастие чужое, не твое!’
Горька мне эта мысль, но я гоню ее
И радуюсь тому, что счастие чужое
Мне счастья моего милей, дороже вдвое!
Как и в стихотворениях элегического плана, в романсах Апухтина любовь — доминирующая, ключевая тема.
Романс, как особый литературный жанр, был утвержден в нашей литературе Пушкиным и Баратынским. В середине прошлого века к нему особенно часто обращались Фет, Полонский и А. К. Толстой. Романсная стихия очень заметна в поэзии Апухтина.
Романс — жанр всем хорошо знакомый, но еще мало изученный. В природе его есть противоречие, загадка. Романс, в том числе и апухтинский, обычно наполнен традиционной поэтической лексикой, ‘поэтизмами’, бывшими не раз в ходу оборотами. То, что в других стихах воспринималось бы как непозволительная банальность, как явная слабость, в романсе принимается как норма. В романсе слово не только несет свой лексический или образный смысл, но и является опорой для эмоции, музыки чувств, которая возникает как бы поверх слов. Романс использует ‘готовый, в своем роде общезначимый язык страстей и эмоций’ {Гинзбург Л. Я. О лирике. Л., 1974, с. 238.}. Легко узнаваемые образы, привычная романсная лексика моментально настраивает нас на определенный строй эмоций и переживаний.
Романс всегда наивен, точнее — как бы наивен. ‘Наивность,— писал один из критиков апухтинской поры,— сама по себе уже есть поэзия’ {Андреевский С. А. Литературные очерки. СПб., 1902, с. 438.}. Романс ждет от читателя готовности довериться его эмоции. Иначе романс может показаться ‘голым’, иронически настроенное сознание ‘не слышит’ музыки романса. Пример тому — мнение критика М. А. Протопопова, который писал, что ничего, кроме бессмыслицы, в знаменитом романсе Апухтина ‘Ночи безумные…’, ‘в этом наборе созвучий’ он не усматривает {Протопопов М. А. Писатель-дилетант.— Русское богатство, 1896, No 2, с. 59.}.
Ночи безумные, ночи бессонные,
Речи бессвязные, взоры усталые…
Ночи, последним огнем озаренные,
Осени мертвой цветы запоздалые.
Слабость этого стихотворения критик увидел в том, что в эти обобщенные формулы каждым читателем ‘вкладывался подходящий обстоятельствам смысл’ {Там же.}. Критик почувствовал жанровую природу произведения, но не принял ‘условий игры’, не признал эстетической значимости жанра.
Романс — это ‘музыка’, возникающая над обыденностью, вопреки ей. Романс демократичен, потому что он подразумевает чувства всякого человека. Он оказывается ‘впору’ каждому, кто его ‘слышит’. Романсное слово используется для простого, но не примитивного чувства.
В романсе не только особая атмосфера, свой строй эмоций, но и своя система ценностей. Любовь имеет здесь абсолютный смысл и абсолютную ценность. Романс порой дает психологическое объяснение чувств и поступков или ссылается на роковую судьбу, но, как правило, не прибегает к социальным мотивировкам. Как точно выразился исследователь этого жанра, в романсе ‘не любят, потому что не любят’ {Петровский М. ‘Езда в остров любви’, или Что такое русский романс.— Вопросы литературы, 1984, No 5, с. 72.}. ‘Философия’ романса очень близка Апухтину.
Образ любви, попадая в романсную атмосферу, утрачивает часть своей индивидуальности как неповторимое чувство именно этого человека, но выигрывает в силе эмоции, интенсивности чувства. Романсы Апухтина наполнены оборотами типа: ‘с безумною тоской’, ‘слепая страсть’, ‘изнывшая душа’, ‘безумный пыл’. Но вставленные в подновленный контекст, иначе инструментованные, эти кочующие образы вновь оживают. Вот что писал Ю. Н. Тынянов о Блоке, который тоже не боялся таких банальностей: ‘Он предпочитает традиционные, даже стертые образы (‘ходячие истины’), так как в них хранится старая эмоциональность, слегка подновленная, она сильнее и глубже, чем эмоциональность нового образа, ибо новизна обычно отвлекает внимание от эмоциональности в сторону предметности’ {Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977, с. 121.}. Романсный опыт Апухтина, как отметил Ю. Н. Тынянов, пригодился Блоку.
Все более и более частое в 70-е и особенно в 80-е годы обращение Апухтина к большим сюжетным стихотворениям свидетельствовало о возрастающем интересе поэта к социально-историческим мотивам. Романсный, камерный мир при всей его притягательной силе начинает восприниматься поэтом как ограниченный, недостаточный. Наглядный пример — цикл стихотворений ‘О цыганах’. Цыганская жизнь — традиционная тема романса. Вспомним Аполлона Григорьева, Фета, Полонского, из поэтов XX века — Блока. Апухтин, казалось бы, находится в русле традиции: цыганский мир и у него — это мир сильных чувств и страстей.
В них сила есть пустыни знойной
И ширь свободная степей…
И страсти пламень беспокойный
Порою брызжет из очей…
Чувство освобождения, испытываемое человеком, соприкоснувшимся с этим миром,— обманное, ‘на миг’, но это чувство сильное и горячее. Тут можно вспомнить и толстовского Федора Протасова с его знаменитой репликой: ‘Это степь, это десятый век, это не свобода, а воля…’ Но в сюжет цикла ‘О цыганах’ Апухтин вводит и жанровые, бытовые мечты. Такой сюжет уже не удержать в рамках и интонациях романса.
Им света мало свет наш придал,
Он только шелком их одел,
Корысть — единственный их идол,
И бедность — вечный их удел.
Высокое (степи, страсть, свобода) и низкое (корысть, погруженность в мелочные заботы дня) увидено в одном мире, в одних и тех же людях. Эта жизнь описана с внутренней убежденностью в том, что ‘в правде грязи нет’. В этих словах, сказанных Апухтиным в стихотворении ‘Графу Л. Н. Толстому’, выражен критерий, которому поэт следовал в своих наиболее зрелых произведениях и исходя из которого он очень высоко ставил реалистическое искусство автора ‘Войны и мира’ и ‘Анны Карениной’.
На первый взгляд поэтический мир Апухтина может показаться интимным, камерным. Но внимательный читатель заметит: в его стихах запечатлен духовный и душевный опыт человека хоть и далекого от общественной борьбы, но не терявшего интереса к ‘проклятым’ вопросам века, то есть вопросам о смысле жизни, о причинах человеческих страданий, о высшей справедливости. Возраставший с годами интерес поэта к этим вопросам раздвигал рамки его поэтического мира.
В конце 70-х и в 80-е годы у Апухтина все явственнее ощущается тяготение к большой стихотворной форме. Заметно стремление найти ‘выход из лирической уединенности’ (Блок). Более пристальный интерес к внутреннему миру героя ведет к созданию произведений, близких к психологической новелле (‘Накануне’, ‘С курьерским поездом’, ‘Перед операцией’). В этих произведениях сказалось очень благотворное для Апухтина влияние русской психологической прозы, прежде всего — романа.
Одной из самых интересных попыток Апухтина создать объективный образ современного человека, героя 80-х годов, было стихотворение ‘Из бумаг прокурора’. Произведение построено как внутренний монолог (или дневник) и предсмертное письмо самоубийцы, адресованное прокурору. Как и многие другие произведения Апухтина (‘Сумасшедший’, ‘Перед операцией’, ‘Год в монастыре’), это стихотворение является как бы драматическим монологом, рассчитанным на актерское исполнение, на слуховое восприятие. Обилие прозаизмов, разговорная интонация, частые переносы из строки в строку, астрофическое построение стихотворения — самые различные средства поэт использует для того, чтобы текст был воспринят читателем как живая, взволнованная речь героя. Герой стихотворения ‘Из бумаг прокурора’ во многом близок к лирическому ‘я’ самого автора. Но при этом явно заметно стремление взглянуть на такого героя объективно, выявить в нем черты, обусловленные временем, общим строем жизни, историческими и социальными причинами. Стихотворение имеет документальную основу. Известный юрист А. Ф. Кони, беседы с которым впрямую повлияли на возникновение замысла произведения, писал в своих воспоминаниях: ‘Апухтин очень заинтересовался приведенными мною статистическими данными и содержанием предсмертных писем самоубийц’ {Кони А. Ф. Собр. соч. в 8-ми томах, т. 7. М., 1969, с. 306.}.
Обратившись к злободневной, ‘газетной’ теме, Апухтин попытался изнутри раскрыть сознание человека, которому ‘жизнь переносить больше не под силу’. Что заставило его героя зарядить пистолет и уединиться в номере гостиницы? Утрата интереса к жизни? Несчастная любовь? Разочарование в людях? Душевный недуг? И то, и другое, и третье. Апухтин и не стремился дать однозначный ответ на этот вопрос. ‘Если бы была какая-нибудь ясно определенная причина, то совершенно устранился бы эпидемический характер болезни, на который я хотел обратить внимание’ {Жиркевич А. В. Поэт милостию божией, с. 498.},— говорил он. Вспомним известное некрасовское стихотворение ‘Утро’. Там тот же мотив: ‘…кто-то покончил с собой’. Мы не знаем, кто он, некрасовский герой, и почему решил застрелиться. Но весь строй лаконично описанной столичной жизни таков (‘на позорную площадь кого-то провезли’, ‘проститутка домой поспешает’, офицеры едут за город — ‘будет дуэль’, ‘дворник вора колотит’), что читатель понимает: в этом городе люди неизбежно должны стреляться.
Сознание апухтинского героя, решившего уйти из жизни, не замкнуто на самом себе. Он способен замечать боль и страдание других, порой очень далеких людей. Вот до гостиничной комнаты долетел свист локомотива — в столицу прибыл поезд. Герой стихотворения думает о тех, кто приехал:
Кто с этим поездом к нам едет? Что за гости?
Рабочие, конечно, бедный люд…
Из дальних деревень они сюда везут
Здоровье, бодрость, силы молодые
И все оставят здесь…
За этими размышлениями угадывается жизненный опыт, который может быть соотнесен с очерками Ф. Решетникова (‘На заработки’) и И. Кущевского (‘В Петербург! На медовую реку Неву!’), в которых описаны трудные судьбы людей, приехавших в столицу на поиски счастья. Так вопреки неоднократным заявлениям Апухтина о его стремлении служить только ‘вечным идеалам’ логика его собственного творчества все чаще и чаще выводила его к ‘проклятым’ вопросам современной жизни.
Судьбы героев многих стихотворений Апухтина (таких, как: ‘В убогом рубище, недвижна и мертва…’, ‘Старая цыганка’, ‘Год в монастыре’, ‘Из бумаг прокурора’) яснее прочитываются в контексте всего его творчества, в контексте русской литературы второй половины XIX века. В этом случае многое в этих судьбах если не проясняется до конца, то существенно уточняется. Мы начинаем видеть их не исключительный, а общий смысл. Ущербность, неуравновешенность, болезненность героев этих произведений в сознании читателя так или иначе связывается с социальными недугами общества, нравственной атмосферой русской жизни тех лет.
Зараза нравственной чумы
Над нами носится, и ловит, и тревожит
Порабощенные умы…—
сказано в стихотворении ‘Из бумаг прокурора’. Особенность многих произведений Апухтина 80-х годов в том, что теперь он осмысливает характер героя в его конкретной социально-исторической обусловленности. Судьба человека включается в поток времени. Усиление эпического начала в творчестве Апухтина органично приводит его к прозе.
При жизни Апухтин не опубликовал ни одного из своих прозаических произведений, хотя он читал их — и с большим успехом — в различных салонах.
В конце 80-х годов Апухтин задумал и начал писать роман, посвященный очень важному этапу в истории: переходу от николаевской эпохи к периоду реформ. Судьбы главных героев рисуются на фоне больших исторических событий: Крымская война, падение Севастополя. Это было время переоценки ценностей, поэтому в романе так много споров: о западниках и славянофилах, об освобождении крестьян, о реформах, которые предстояли России. Апухтина интересуют люди, способные аналитически мыслить, трезво смотреть на жизнь русского общества. ‘Мы привыкли исполнять, но отвыкли думать’,— говорит генерал Дольский, рассуждая о николаевском правлении. Главного героя романа Владимира Угарова, приехавшего в столицу в дни обороны Севастополя, более всего поразило — он имеет в виду петербургские ‘верхи’,— что здесь ‘забыли или не хотят думать, что где-то на юге ежечасно льется русская кровь, и наши братья погибают в непосильной борьбе’.
И в своем первом прозаическом произведении Апухтин не выглядит начинающим беллетристом. Эти главы из романа легко читаются, в них умело намечены сюжетные линии, даны точные, психологически убедительные характеристики некоторых персонажей. Дело не только в том, что сказался богатый навык поэтического творчества автора, в романе чувствуется опыт русской психологической прозы XIX века, прежде всего — толстовской.
Роман не был завершен. Как признавался сам Апухтин, ему встретились трудности, которые он ‘не мог преодолеть’ {Жиркевич А. В. Поэт милостию божией, с. 497.}. Очевидно, на определенном этапе работы автор понял, что искусно выполненные описания усадебной и столичной жизни, психологически убедительные характеристики персонажей еще не превращают произведение в роман, который подразумевает наличие значительного, общественного по своей сути конфликта, который мог бы развернуться в сюжет и объединить распадающиеся части повествования.
Незаурядный талант Апухтина-прозаика проявился в двух его повестях и в рассказе, которые он успел завершить. В прозе Апухтин — тут явно сказался его поэтический опыт — тяготеет к повествованию от первого лица: это письма (‘Архив графини Д**’, 1890), дневник (‘Дневник Павлика Дольского’, 1891), внутренний монолог героя (‘Между смертью и жизнью’, 1892). Повествование от первого лица — знак повышенного интереса к внутреннему миру героя, его психологии. Удачи Апухтина-прозаика, несомненно, связаны с тем, что к этому времени он уже написал несколько больших стихотворений с подробно разработанными сюжетами.
В повести ‘Архив графини Д**’ Апухтин использовал традиционную эпистолярную форму. Отступление от традиции было в том, что в повести нет писем главной героини: мы знакомимся только с письмами к ней. Письма самой графини автору оказались не нужны: по письмам, адресованным графине, читатель имеет возможность с необходимой полнотой судить о ее поступках, нравственных принципах, строе чувств. Письма девяти корреспондентов создают как бы систему зеркал, в которых отражаются различные лики героини: графини Екатерины Александровны Д**, сперва вице-, а потом председательницы Общества спасания погибающих девиц, светской дамы, петербургской красавицы, соблюдающей все внешние формы приличия, но в своей скрытой, интимной жизни, в исполнении ‘капризов’, ‘без колебанья переходящая ту черту, перед которой другие остановились бы в страхе’. Письма, записки, депеши выстроены в хронологическом порядке. Первое и последнее письма помечены 25 марта: прошел год в жизни героев повести.
Сквозь обычно сдержанный тон писем к светской даме прорываются самые различные чувства и эмоции: обида, зависть, злость, угроза. Стиль писем становится важной чертой характеристики персонажа. Сравним возвышенно-банальные послания Можайского с лаконичными депешами кутилы Кудряшина или письма болтливой княгини Кривобокой с вежливо-издевательскими посланиями Василисы Медяшкиной. Сергей Залыгин отметил, что самое существенное в этой апухтинской повести — ‘лаконизм произведения и безупречная его организация, совершенство формы, умение в одной короткой записке или даже депеше изобразить характер и развить событие’ {Залыгин Сергей. Литературные заботы. М., 1982, с. 341.}. Михаил Булгаков, как уже упоминалось выше, восхищаясь мастерством Апухтина, отметил ‘Архив графини Д**’ как ‘прекрасно сделанную вещь’ {См.: Чудакова Мариэтта. Библиотека М. Булгакова и круг его чтения, с. 245.}.
Читатель апухтинской повести узнает о графине из различных писем больше, чем знает о ней любой из ее корреспондентов. Это создает дополнительный, слегка комический эффект. Так, мы знаем, почему графиня не разрешила Можайскому проводить ее до Москвы, почему она, к удивлению мужа, задержалась там на несколько дней (там ждал ее Кудряшин),— а муж и Можайский этого не знают. Поэтому иронически для читателя звучит, казалось бы, традиционное для официального письма обращение ‘преосвященного отца Никодима’ к графине Д**: ‘Верная и добродетельная супруга, чадолюбивая и нежная мать…’
Большинство героев прозаических произведений Апухтина — люди ‘света’. Жизнь людей этого круга писатель знал не понаслышке: он был своим человеком в светских гостиных Петербурга (кстати, взгляд Апухтина проницателен и трезв, а юмор, присущий его прозе, защищает его от морализаторства и дидактизма). Жизнь ‘света’ диктует свои условия, иногда обременительные. Среди героев повести только графиня Д** нисколько не чувствует гнета, неестественности светских норм и законов. Пожалуй, можно сказать, что она сама и есть олицетворение этой жизни: блестящей внешне и ущербной по ее нравственной и духовной сути. Жизнь по принципам графини Д** строится с ориентацией на условности, а не на живые, естественные чувства. ‘Расставаясь со своими ‘капризами’,— пишет графине ее подруга Мария Боярова,— ты не испытываешь и сотой доли того, что выстрадала я из-за моего первого и последнего увлечения’. Единственное поражение, которое терпит в повести главная героиня,— поражение от Василисы Медяшкиной, приживалки в доме богатой родственницы графини. Светская дама столкнулась с аморальностью другого, непривычного ей толка — и проиграла.
В этой повести возникает мотив лицедейства, маски, театрального представления. Мотив, к которому Апухтин неоднократно обращался и в своей поэзии. Наиболее яркий пример — стихотворение ‘Актеры’, построенное на уподоблении жизни театру. Но не тому театру, где высокое искусство помогает современникам понять, ‘как тяжело и обидно страдает человек в родимом их краю’ (‘Памяти Мартынова’), где, как потом скажет Блок, от ‘истины ходячей’ человеку становится ‘больно и светло’, а театру как фальшивому лицедейству, когда за внешней праздничностью скрывают убогую и безнравственную суть жизни. И дело не только в том, что маска, театр в жизни — для Апухтина признак лицемерия, неискренности. Ему не менее важен другой аспект этого мотива: человек в маске проживает не свою, чужую жизнь. Так жила до катастрофы Мария Боярова, так случилось с князем Трубчевским, героем фантастического рассказа. Об этом думает после своей катастрофы Павлик Дольский. Страдания, которые пережила Мария Боярова, помогли ей ‘очнуться’, по-новому взглянуть на жизнь людей света. В ней проснулись естественные, но заглохшие было в петербургской жизни чувства: любовь к детям, к природе.
Потрясение, которое дает возможность герою обрести новый взгляд на себя и на мир, пережить, так сказать, ‘момент истины’,— очень важный мотив и в повести ‘Дневник Павлика Дольского’, как потом и в фантастическом рассказе ‘Между смертью и жизнью’. Первая же страница повести Апухтина может вызвать в памяти читателя повесть Тургенева ‘Дневник лишнего человека’. Герой Апухтина, как и тургеневский Чулкатурин, во время болезни начинает вести дневник. Оба героя мысленно прослеживают свою жизнь, задают себе самые главные вопросы и пытаются на них ответить. В каком-то смысле Павлик Дольский тоже ‘лишний’ человек. Числился камер-пажом, камергером, гусаром, мировым посредником, и, можно сказать, никем не был. Точнее, всегда был одним и тем же: не изменяющимся, не стареющим, не чувствующим груза лет Павликом Дольским. Дожил почти до пятидесяти — а все Павлик. В отличие от Чулкатурина, который мучается своей ‘лишностью’, Дольский, не размышляя, как бы интуитивно нашел вариант комфортного существования в роли ‘лишнего’, в роли наблюдателя по отношению к жизни. Павлик Дольский так устроен, что его катастрофа не может быть связана ни с его общественной жизнью (она для него всегда что-то внешнее: было, например, время либеральных увлечений, оно коснулось Павлика, но не более того), ни с его внутренним миром, который у этого героя надежно сбалансирован. ‘С грузом опыта, с усталою душой’,— написал Апухтин в одном стихотворении. Вот этого-то и нет у Дольского: ни груза, ни усталости. Он не тратит себя в жизни, не желает тратить (скажем, он так и не попытался узнать, что на самом деле было причиной смерти его друга: злая воля жены или трагическая случайность), за это жизнь мстит ему, не дарует ему мудрость. Очень тонко показано это качество героя в истории его ‘осеннего’ чувства. Дольский влюбляется в семнадцатилетнюю девочку. Он пытается анализировать свое чувство ‘по Тютчеву’: ‘последняя любовь’ — ‘блаженство и безнадежность’. Но, в отличие от любви, описанной Тютчевым, чувство Павлика Дольского—не катастрофичное, камерное, ‘домашнее’. ‘Из <...> стихов Тютчева я безнадежность как-то забыл’,— признается он сам. Не тот масштаб чувств и страдания.
Отношение к этому герою у Апухтина неоднозначное: и сочувствие, даже лирическая близость, и в то же время объективный, аналитический взгляд. Этот характер — удача писателя. Павлики дольские — особый тип сознания, их мимикрия универсальна, их надо уметь отличать и в XX веке.
Как и в повестях Апухтина, в его фантастическом рассказе ‘Между смертью и жизнью’ очень важен мотив духовного прозрения героя под воздействием каких-то чрезвычайных обстоятельств. Сюжет рассказа основан на явной условности: после своей смерти герой продолжает думать, продолжает видеть и слышать все, что происходит вокруг него. Он замечает, как много неестественности, театральности в поведении людей, появляющихся в его комнате. Стремление ‘приблизиться к истине’ приводит князя к мысли — и это самый главный итог,— что такой неестественностью, театральностью была искажена его собственная жизнь, он жил в угоду кому-то и чему-то: не свою жизнь прожил. ‘Я любил деревню, чтение, охоту, любил тихую семейную жизнь, а между тем весь век провел в свете, сначала в угоду своим родителям, потом в угоду жене’,— с горечью думает герой Апухтина.
Князь Трубчевский не постиг истину, не нашел ответа на свой главный вопрос: в чем смысл человеческой жизни? Но его нравственное обновление, несомненно, оказалось важным этапом на пути к истине. Думается, и фантастический мотив переселения душ, который в конце прошлого века вызывал повышенный интерес, понадобился Апухтину для того, чтобы выразить мысль: движение к истине бесконечно.
В своей прозе Апухтин часто обращался к темам, которые уже затрагивались в его стихах. Связь с поэзией в этих произведениях ощущается и в склонности автора к афористичности, ярким образным выражениям. Но проза не воспринимается как перепевы писателем самого себя, и она не нуждается в нашей читательской снисходительности как не ‘настоящая’ проза, а проза поэта.
О творчестве Апухтина в целом можно сказать: он был разным, он менялся. Несомненно, что пережитая им когда-то слава уже не возродится, но так же несомненно, что его произведения способны вызывать у сегодняшнего читателя не только исторический, но и художественный интерес. На ярком литературном небосклоне русского XIX века апухтинская звезда не затерялась, ее свет доходит до нас.