Ю. Д. Левин
M. Л. Михайлов
——
М. Л. Михайлов, Левин Ю. Д., Год: 1985
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Левин Ю. Д. Русские переводчики XIX в. и развитие художественного перевода.— Л.: Наука, 1985.
OCR Бычков М. Н.
Известный революционный деятель и писатель М. Л. Михайлов — несомненно, наиболее выдающийся из русских переводчиков XIX в., чье творчество рассматривается в нашей книге (исключая, разумеется, В. А. Жуковского, переводы которого представлены здесь лишь в одном аспекте). Его жизни и творчеству посвящена сравнительно большая литература.1 Имеется даже монография о нем, правда, по нашему мнению, малоудачная.2 В то же время собственно переводное его творчество изучалось сравнительно мало, заслоненное революционной деятельностью и участием в литературно-общественной борьбе 60-х годов. Научное исследование переводов Михайлова осуществлялось в основном последние 27 лет. Первый опыт в этом направлении принадлежал Е. Я. Рубиновой в 1958 г.,3 после чего стали появляться работы других авторов,4 среди которых, на наш взгляд, следует выделить Л. С. Абишеву-Рязанову, плодотворно исследовавшую стилистические особенности переводов Михайлова,5 а также швейцарского ученого Г. Ритца, посвятившего Михайлову специальные разделы своей монографии о русских переводах Гейне.6 В последующем изложении мы будем опираться на работы предшественников и на принадлежащие нам соответствующие разделы в общих статьях о жизни и творчестве Михайлова.7
Михаил Ларионович Михайлов родился 3 января 1829 г. в Уфе8 в семье провинциального чиновника, выходца из крепостных. Впоследствии он писал: ‘Покойный отец мой происходил из крепостного состояния, и семейное предание глубоко запечатлело в моей памяти кровавые события, местом которых была его родина. По беспримерной несправедливости село, где он родился, было в начале нынешнего столетия подвержено всем ужасам военного усмирения <...>. Такие воспоминания не истребляются из сердца’.9 Отпущенный ‘на волю’, отец будущего писателя поступил в губернское правление, ценой упорного труда сумел подняться по служебной лестнице и даже получил дворянское звание. Он постарался дать своим детям хорошее домашнее образование, и Михайлов с детских лет овладел несколькими иностранными языками, увлекся литературой и еще в отрочестве начал пробовать свои силы в самостоятельном творчестве и переводах.
Рано оставшись сиротой, Михайлов в 1846 г. отправился в Петербург, намереваясь стать студентом университета, но потерпел неудачу на вступительных экзаменах и поступил туда вольнослушателем. На первой же лекции он познакомился с Н. Г. Чернышевским, с которым вскоре сблизился. По свидетельству современников, ‘Чернышевский впоследствии всегда говорил, что первый толчок на пути к развитию был дан ему Михайловым’.10
Михайлов деятельно включается в литературную жизнь Петербурга. Он много пишет, его стихи, очерки и переводы печатаются в ‘Иллюстрации’, ‘Библиотеке для чтения’ и особенно в ‘Литературной газете’, издававшейся под редакцией молодого литератора В. Р. Зотова. Спустя много лет Зотов вспоминал, что Михайлов с первого своего появления приобрел симпатии в кругу литературной молодежи Петербурга. ‘Добродушный, восторженный, увлекающийся, он всегда был готов жертвовать собою для других, для тех идей, которые он считал справедливыми и гуманными’.11
Литературные труды, однако, не могли прокормить Михайлова, и в феврале 1848 г., ‘по расстройству его денежных дел’, он был вынужден покинуть Петербург и отправиться в Нижний Новгород, где поступил на службу в Соляное правление. Жизнь в провинции, чиновничья служба, обывательское окружение в условиях начавшейся в стране политической реакции тяготили молодого писателя. Но он не бросил творчества, напротив, круг его литературных интересов значительно расширился: продолжая писать стихи и переводить иностранных поэтов, он начал выступать как беллетрист, пробовал свои силы в драматургии, занялся библиографией русской литературы, собирал фольклор. Мысль о возвращении в Петербург его не оставляла. В 1851 г. в ‘Москвитянине’ была напечатана первая большая повесть Михайлова ‘Адам Адамыч’, которая привлекла внимание читателей и критики и сразу поставила автора в ряды писателей ‘натуральной школы’. Успех повести окрылил Михайлова: в начале 1852 г. он бросает службу и возвращается в Петербург.
Теперь уже он — популярный писатель, работающий в самых различных жанрах, сотрудничающий в нескольких журналах. Он сближается с редакцией ‘Современника’, руководимого Некрасовым. Он знаком чуть ли не со всеми петербургскими литераторами, некоторые из них — Тургенев, Григорович, Дружинин — принимают участие в его литературной судьбе, стараются ему помочь.
Общественно-политические взгляды Михайлова в это время были еще расплывчаты и неопределенны. Демократизм, свободолюбие, сочувствие к угнетенным, ненависть ко всякой несправедливости носили у него отвлеченный, абстрактно-гуманистический характер. Впрочем, четкая революционно-демократическая программа шестидесятников в это время еще не существовала. А жестокий политический гнет последних лет николаевского царствования — так называемого мрачного семилетия — объединял самых разных писателей, противостоявших откровенно реакционной официозной печати, одинаково страдавших от свирепого цензурного террора.
В 1853 г. Михайлов познакомился с Н. В. Шелгуновым, который тогда служил офицером корпуса лесничих, а позднее стал видным деятелем революционно-демократического лагеря. Знакомство постепенно перешло в самую тесную дружбу. Эту дружбу не смогли поколебать тягчайшие испытания, выпавшие на долю Михайлова и Шелгунова, не поколебала ее и взаимная любовь Михайлова и жены Шелгунова — Людмилы Петровны, которая сыграла большую роль в дальнейшей жизни и творчестве писателя.
Важным моментом в духовном становлении Михайлова была его поездка в 1856—1857 гг. на родину в Оренбургскую губернию и на Урал по командировке Морского министерства, которое посылало литераторов ‘для исследования быта жителей, занимающихся морским делом и рыболовством’. Михайлов внимательно изучал жизнь местного населения, его быт, экономическое положение, народное творчество, обычаи и верования, особенно интересовался массовыми движениями — башкирскими бунтами, восстанием Пугачева. В обследованных областях он столкнулся с чудовищной эксплуатацией бесправного населения, испытывавшего двойной гнет — крепостной и колониальный. Свои впечатления он изложил в двух обширных историко-этнографических трудах. ‘Везде стараюсь, по мере возможности, говорить откровенно, без прикрас о положении края, — сообщал он Шелгунову. — Гадостей несть числа’.12
Почти ничего из написанного не удалось провести через цензуру и напечатать. Однако поездка не прошла для Михайлова бесследно. ‘Мне кажется, я и дышу теперь полнее и светлее думаю’, — писал он из экспедиции.13 Своему другу, поэту Я. П. Полонскому, он признавался, что странствия дали ему ‘и опыт, и встречи с людьми, и ближайшее изучение Руси. Всего этого не доставало мне…’.14
После экспедиции Михайлов с новой энергией принимается за литературный труд. Но эта деятельность уже не может полностью удовлетворить его: общественно-политические вопросы, связанные с путями дальнейшего развития России, настоятельно привлекают его внимание. Вместе с Шелгуновым он решает совершить поездку во Францию и Англию. Заграничное путешествие с июля 1858 по апрель 1859 г. расширило кругозор писателя. Публиковавшиеся в ‘Современнике’ ‘Парижские письма’ и ‘Лондонские заметки’, в которых он знакомил русских читателей с культурой Западной Европы, с жизнью и бытом населения, проникнуты подлинным публицистическим пафосом. С гневом и возмущением писал Михайлов о ‘мраке’ буржуазно-католической реакции, сгустившемся над Францией Наполеона III, о ‘невиданной нищете’, ценою которой куплено ‘промышленное величие’ Англии, о прусском национализме. В то же время писатель с уважением и сочувствием относился к национальной культуре зарубежных стран, к прогрессивным деятелям, к ‘простому и бедному’ народу.
Большое впечатление произвело на Михайлова знакомство с Герценом и Огаревым, состоявшееся в Лондоне в феврале 1859 г.
По возвращении в Россию Михайлов вошел в состав редакции ‘Современника’, где он вел отдел иностранной литературы, затем деятельно сотрудничал в основанном в 1859 г. журнале ‘Русское слово’ и несколько раз пытался, правда безуспешно, основать собственное периодическое издание, ‘серьезное’, ‘с благородным и определенным направлением’.15
1859—1861 — годы революционной ситуации в России — довершили политическое воспитание Михайлова. От былого политического индифферентизма не осталось и следа — он становится идейным сподвижником Чернышевского и Добролюбова. Важное место в его литературной деятельности занимают критика и публицистика. Общественная жизнь, искусство рассматриваются и оцениваются в его статьях с революционно-демократических позиций. Особое внимание уделяет он женскому равноправию, требуя в ряде статей (главная из которых ‘Женщины, их воспитание и значение в семье и обществе’, 1860) признания за женщиной всех общественных и политических прав, уравнения ее с мужчиной. Статьи эти явились наиболее полным выражением взглядов революционной демократии на женский вопрос.
К 1860—1861 гг. относится практическая революционная деятельность Михайлова. Он активно сотрудничал с Н. Г. Чернышевским и П. Л. Лавровым в деле организации литературно-политического Шахматного клуба, который должен был объединить прогрессивных литераторов и ученых Петербурга. Через брата Шелгуновой Е. П. Михаэлиса он связался с революционно настроенным студенчеством, политическому воспитанию которого стремился способствовать. Михайлов имел непосредственное отношение к трем основным прокламациям революционных демократов 1861 г., призывавшим к восстанию. Он организовал печатание прокламации Чернышевского ‘Барским крестьянам…’, помог Шелгунову написать прокламацию ‘Русским солдатам’ и обеспечил ее издание. Особенно близка ему была другая прокламация Шелгунова — ‘К молодому поколению’. Правда, степень его участия в ее написании неясна, однако несомненно, что Михайлов, питавший ‘веру светлую’ ‘в молодое поколенье’, возлагавший на него ‘лучшие надежды’,16 полностью разделял изложенные здесь взгляды.
‘Молодое поколение! <...> — говорилось в прокламации, — только в вас мы видим людей, способных пожертвовать личными интересами благу всей страны. Мы обращаемся к вам потому, что считаем вас людьми, более всего способными спасти Россию, вы — настоящая ее сила, вы — вожаки народа…’17 Прокламация содержала резкую критику самодержавия, требовала раздела земли, установления равенства всех перед законом, упразднения цензуры. Она призывала молодежь вести пропаганду среди народа, искать вожаков, способных возглавить народную революцию.
Летом 1881 г. Михайлов доставил рукопись прокламации в Лондон, где она была отпечатана в Вольной русской типографии Герцена в 600 экземплярах, и затем тайно провез ее через границу. В начале сентября Михайлов и Шелгунов с помощью Михаэлиса и А. А. Серно-Соловьевича распространили прокламацию в Петербурге. Но Михайлов был выдан предателем В. Д. Костомаровым, поэтом-переводчиком, которому он неосмотрительно показал прокламацию. 14 сентября 1861 г. Михайлова арестовали. Стремясь отвести подозрение от Шелгунова и других соучастников, он принял всю вину на себя и был осужден на шесть лет каторжных работ и пожизненное поселение в Сибири. В годовщину восстания декабристов, 14 декабря 1861 г., над Михайловым был совершен обряд гражданской казни, после которой он в кандалах был отправлен на каторгу.
Процесс Михайлова был первым политическим процессом 60-х годов. Его арест и осуждение вызвали широкий отклик в среде русской интеллигенции. ‘Михайлов, сосланный на каторгу, стал святым даже для тех, кто не прочел ни одной его строчки <...>, — вспоминал Шелгунов. — Каждый точно чувствовал в Михайлове частичку себя, и процесс его стал личным делом всякого’.18 В Лондоне вышло специальное прибавление к ‘Колоколу’ (15 января 1862 г.) под заглавием ‘Михайлов и студентское дело’.
Революционный подвиг Михайлова был высоко оценен В. И. Лениным. В статье ‘Гонители земства и аннибалы либерализма’ (1901) он назвал Михайлова в числе ‘сознательных и непреклонных врагов тирании и эксплуатации (т. е. ‘коноводов’ ‘революционной партии’)’,19 которых беспощадно истребляло самодержавие.
В тяжелые годы каторги и ссылки Михайлов не оставил творчества — единственного доступного ему средства продолжать борьбу с самодержавием. Тогда были созданы многие проникнутые революционным духом произведения: записки о следствии, суде и пути на каторгу, автобиографический роман о ‘новых людях’ ‘Вместе’, ‘Сибирские очерки’, стихотворения, особый характер приобрела его переводческая деятельность.
В 1864 г. на каторгу в Кадаю, глухое селение близ китайской границы, где находился Михайлов, начали прибывать польские повстанцы, осужденные царским судом. Михайлов быстро сблизился с ними, видя в них братьев по оружию и судьбе. Один из них, Людвик Зеленка, позднее вспоминал о нем: ‘Мы открыли ему свои сердца, а он нам — свою возвышенную душу’. ‘Михайлов чувствовал, что среди нас, даже в Сибири, он не одинок, ибо и он и мы имеем одну цель’.20
В августе того же 1864 г. Михайлов встретился с Чернышевским, также сосланным в Сибирь на каторжные работы. Но только один год друзья прожили вместе. Дни Михайлова были сочтены: его слабое здоровье не выдержало обрушившихся на него испытаний. ‘…Русское правительство, — писал Герцен, — сделало все, что могло, чтобы избавиться от глубоко презиравшего своих палачей мученика’.21 2 августа 1865 г. Михайлов умер. В очередном номере ‘Колокола’, вышедшем с траурной рамкой на первой странице, было помещено сообщение о смерти Михайлова с кратким и выразительным заголовком ‘Убили’.22
Литературная деятельность Михайлова поражает своим многообразием.23 Подобно многим революционным демократам-просветителям 60-х годов, он был энциклопедически образованным человеком с разносторонними литературными и научными интересами. Поэзия, проза, драма, перевод, критика и публицистика, история литературы и библиография, этнография и фольклор — таковы литературные жанры и области знания, в которых он пробовал свои силы. И тем не менее центральное место в его творчестве занимал перевод, причем перевод стихотворный, хотя ему случалось переводить и прозу. Сейчас трудно сказать, каких стихов вышло из-под его пера больше — оригинальных или переводных. Однако в силу разных обстоятельств — и субъективных и объективных — число дошедших до нас переводных его стихотворных произведений (свыше 400) втрое превосходит число оригинальных, а по объему — и того больше.24 Именно как поэт-переводчик вошел он в историю русской литературы XIX в. ‘Немногие из наших оригинальных поэтов высказали столько самобытности и такое богатство внутреннего содержания, как Михайлов своими переводами’, — писали авторы нелегальной брошюры ‘На смерть М. Л. Михайлова’.25 ‘Как переводчик Михайлов, можно оказать, оставил вечное наследие…’, — утверждал Шелгунов.26
Михайлов был не только переводчиком-практиком. Как критик он постоянно откликался на появление новых переводов, отмечая значительные явления и достижения в этой области, излагая свои взгляды на цели и принципы переводческого искусства, последовательно критикуя неудачи и нарушения этих принципов.27 Еще в обзорах ‘Русская журналистика’, которые он вел в 1853 г. в газете ‘Санкт-Петербургские ведомости’, он сообщал об ‘Илиаде’ Гомера в прозаическом переводе филолога Б. И. Ордынского, о прозаических переводах стихотворений Гейне, о работе Д. Е. Мина над переводом ‘Ада’ Данте, отдельные песни которого публиковались тогда в ‘Москвитянине’.28
Особо следует отметить ряд статей 1852—1854 гг., посвященных переводам произведений русской литературы на иностранные языки.29 В них чувствуется глубокая заинтересованность автора: своими рецензиями Михайлов стремился доказать, что русская литература, еще мало известная на Западе, заслуживает распространения, для чего требуются полноценные, мастерски выполненные переводы.
Наибольшее значение имеют статьи Михайлова 1859—1861 гг., когда он особенно часто рассматривал новые русские переводные издания, используя их для разработки на конкретном материале общих проблем художественного перевода. Из статей такого рода особенно важными представляются печатавшиеся в ‘Русском слове’ разборы ‘Сочинений Э. И. Губера’, гербелевского издания ‘Шиллер в переводе русских писателей’, ‘Фауста’ Гете в переводе Н. П. Грекова и ‘Песен и дум’ Гейне в переводах А. П. Мантейфеля.30 В этих статьях ставились существенные для теории и практики перевода проблемы взаимообусловленности формы и содержания, раскрывалось содержательное значение стихового размера, сопоставлялись русская и немецкая просодии, на основании чего выявлялись различия в национальном осмыслении одинаковых стиховых форм и т. д.
Как и во всей своей деятельности, в вопросах теории перевода Михайлов был просветителем и демократом. И в этой области он опирался на воззрения Белинского, которые развивал дальше, обобщив опыт, накопленный им самим и его современниками. Цель перевода он вслед за Белинским видел в том, чтобы ‘усвоить’ родной литературе лучшие произведения зарубежных писателей. ‘Близкое знакомство с классическими писателями других народов, — писал он, — расширяет умственный кругозор нации, вносит свежие элементы и в язык, и в сферу мысли. Это международное общение есть один из самых действительных двигателей человечества по пути прогресса’ (III, 48).
Внесение в отечественную культуру литературных ценностей, созданных на иной национальной почве, — такова, согласно Михайлову, главная задача переводчика, который ‘имеет прежде всего в виду познакомить как можно ближе, сколько позволяют его силы, с избранным им подлинником читателей, лишенных возможности узнать сочинение в оригинале’.31 Именно то обстоятельство, что для читателя оригинал недоступен, требует от переводчика прежде всего добросовестности. ‘Добросовестность, — писал Михайлов, — великое дело в переводчике. Она ставит высоко и несильные дарования, тогда как без добросовестности и хорошие стихотворцы падают очень, очень низко’ (III, 71). Верность перевода — вот главное его достоинство в глазах Михайлова. Недостаточно умелые стихи добросовестного переводчика, считал он, дают возможность лучше почувствовать великий оригинал, чем гладкие вирши вольного перелагателя, чьи промахи ‘происходят не от недостатка таланта, не от неумения совладеть с русским языком, а от небрежности, от узкого взгляда на труд, требующий прежде всего любви и широкого сочувствия’ (III, 71). Поэт, который, переводя иноязычный подлинник, выставляет вперед собственную личность, ‘ценит свою самобытность больше, чем достоинства переводимого им поэта’, уже не переводчик, ибо основная цель перевода остается неосуществленной. ‘Но в таком случае к чему переводить? Не лучше ли самому сочинять?’ — иронически замечал Михайлов, критикуя вольничанье Мантейфеля.32 Еще в 1847 г. он опубликовал эпиграмму ‘Переводчик’, которая явно метила в сборник ‘Стихотворения Александра Струговщикова, заимствованные из Гете и Шиллера’, и перекликалась с критикой Белинского:33
Шиллер и Гете… Но я их не вижу в твоем переводе…
Вместо обоих поэтов — вижу тебя одного!
(63)
Представление о целях и задачах переводческой деятельности определило и взгляд Михайлова на характер издания переводных произведений. Он активно поддерживал предпринятое Гербелем издание сочинений Шиллера — и переводами, и помощью в редакционной работе, и выступлениями в печати, ибо разделял точку зрения издателя на назначение переводной литературы, деятельность обоих соответствовала одному этапу развития художественного перевода.
Выше приводилось суждение Михайлова об издании Шиллера,34 он считал, что Гербель сумел представить читателям ‘полный перевод такого писателя, по возможности удовлетворяющий современным требованиям’ (III, 48). Ссылка на ‘современные требования’ показывает, что он подходил к проблеме исторически. С одной стороны, он указывал, что в прошлом такое издание было бы невозможно и что сочувственное восприятие его русской публикой соответствует новому этапу, ‘свидетельствует о развитии художественных потребностей наших читателей в последнее время’ (III, 45), с другой стороны, он подчеркивал, что перевод классического произведения, особенно поэтического, не может быть создан раз навсегда. Развитие языка, последовательная выработка ‘гибкости и изящества’ русского стиха изменяют соотношение буквальной и поэтической верности. Поэтому великие поэты, как Шиллер, Шекспир, ‘будут постоянно переводиться, и каждый новый перевод будет более и более давать чувствовать красоты подлинника’ (III, 46).
Сборник произведений одного поэта-переводчика, считал Михайлов, уже своим построением должен отражать подбор переводимых авторов, а не жанровый репертуар самого переводчика (как обычно составлялись сборники переводчиков-романтиков). Именно по такому принципу подготавливал он перед арестом сборник своих переводных стихотворений и того же требовал от других.35 Той же системы придерживался и Гербель, составляя в 1866 г. посмертное издание стихотворений Михайлова, уничтоженное по распоряжению цензуры.
Наследие Михайлова-переводчика чрезвычайно разнообразно. Он переводил произведения разных жанров более чем шестидесяти авторов (главным образом поэтов) различных стран Европы, Азии и Америки, от древних времен до современности. По мере развития его творчества все яснее выделялись основные принципы выбора, которыми он руководствовался. В этом отношении переводческую деятельность Михайлова можно разделить на три периода.
В молодые годы (1845—1854) перевод у него носил бессистемный характер, хотя и занимал значительное место в творчестве начинающего писателя. Михайлов еще следовал романтической традиции, публикуя переводные стихотворения вперемешку с оригинальными, не делая между ними принципиального различия (он не всегда даже отмечал, что стихотворение — перевод, не указывал автора). Круг литератур, из которых он выбирал произведения для перевода, довольно традиционный: это в основном — немецкая литература, затем — французская и древнегреческая, изредка — английская. В самом выборе много случайного. Правда, уже наметились поэты, к произведениям которых Михайлов непрестанно обращался в течение всей своей творческой жизни, — Гейне и Гете.
В одном из писем 1848 г. он сообщал, имея в виду Гейне: ‘Я почти всего его перевел’,36 но, не удовлетворенный достигнутым, продолжал работать дальше. Из Гете, помимо лирических и антологических стихотворений, он перевел в 1847—1848 гг. обе части ‘Фауста’,37 видя в этой трагедии ‘картину стремлений и страданий человека вообще’ (III, 60). Однако из-за цензурных препятствий, особенно усилившихся с 1848 г. в пору ‘мрачного семилетия’, он смог опубликовать лишь одну сцену из I части (‘Собор’)38 и в дальнейшем уже к трагедии не возвращался.
В эти же годы Михайлов переводил Шиллера, Уланда, Ленау, Рюккерта, Шамиссо, Байрона, Сафо, Анакреона, к которым обращался и позднее. Но наряду с этими поэтами встречаются и случайные для него имена, вроде Э. Спенсера, Мильвуа, Шатобриана, Готье, Казимира Делавиня и даже Оскара Редвица, которого сам Михайлов впоследствии назовет ‘бездарнейшим католическим романтиком’ (III, 214). Возможно, случайный характер носили и переводы двух рассказов английских реалистов.39 Видно, что писатель еще пробует силы, ищет своего пути в переводе, как и в оригинальном творчестве, где поэзия переплеталась с прозой, а в стихах он постепенно эволюционировал от эпигонского романтизма к реализму, создавая при этом и интимную лирику, и антологические подражания древним, и социально острые произведения. Интересно свидетельство Шелгунова, который сообщает, что, когда он ‘познакомился с Михайловым <...> его литературная физиономия не выяснилась еще вполне. Сам Михайлов считал себя беллетристом и, кажется, мало ценил себя как переводчика и знатока иностранной литературы’.40
В период творческой зрелости Михайлова (1855—1861) стихотворный перевод стал основой его литературной деятельности, тем более что с 1853 г. он прекратил публикацию оригинальных стихотворений (которые, однако, продолжал писать). С середины 50-х годов значительно расширяется круг интересов переводчика: он обращается к поэтам Азии, Америки, Восточной Европы. Теперь уже многочисленные и разнообразные переводы отчетливо объединяет общая культурно-просветительская, демократическая направленность. Большая часть из переводившихся произведений появлялась впервые на русском языке.
Преимущественное внимание Михайлов по-прежнему уделяет Гейне, видя в нем ‘главу современных поэтов Германии’. ‘Гейне, — писал он, — родился вместе с веком <...> и все волнения и тревоги времени отразились в его произведениях’.41 В середине 50-х годов в разных журналах он помещал переводы стихотворений немецкого поэта, а в конце 1857 г. (т. е. через полтора года после его смерти) замыслил четырехтомное издание ‘Сочинений Генриха Гейне’ в своем переводе. Издание должно было ‘заключать в себе выбор всего лучшего как из стихотворных, так и из прозаических произведений немецкого поэта’.42
Михайлов даже приступил непосредственно к подготовке 1-го тома, однако по неизвестным нам причинам издать ‘Сочинения’ ему не удалось. В марте 1858 г. в его переводе вышел лишь сборник ‘Песни Гейне’, включавший 62 стихотворения.43
Позднее в журналах печатались его переводы отдельных глав из ‘Путевых картин’ (Reisebilder) Гейне,44 а также заметки о его жизни и творчестве45 — первая на русском языке биография немецкого поэта.
Как мы отмечали, Михайлов деятельно сотрудничал в гербелевском издании сочинений Шиллера, которого он считал ‘благороднейшим, чистейшим’, ‘величайшим по гуманности поэтом последнего времени’, ‘одним из <...> немногих вечных наставников и руководителей человечества’ (III, 46, 48). Среди включенных в издание стихотворений немецкого поэта 26 были помещены в переводах Михайлова. Из них, правда, только 11 публиковались впервые, но большинство из печатавшихся ранее были здесь представлены в новых редакциях. Более того, три своих перевода, уже напечатанных во 2-м томе издания: ‘Истукан в Саисе’ (Das verschleierte Bild zu Sais), ‘Согласие’ (Die bereinstimmung) и ‘Ученый работник’ (Der gelehrte Arbeiter), Михайлов переделал заново (причем первый получил заглавие ‘Истукан Изиды’) и настоял на их опубликовании в приложении к тому драматических сочинений.46 И над другими своими переводами стихотворений Шиллера Михайлов продолжал работать после их опубликования в собрании Гербеля. Для последних томов этого издания он перевел прозаическую ‘мещанскую трагедию’ ‘Коварство и любовь’ и роман ‘Духовидец’.
С 1858 г. Михайлов начал публиковать переводы стихотворений некоторых восточных поэтов: персидских лириков Руми и Саади, азербайджанца Мирзу Шаффи Вазеха и др. Переводы эти делались, как правило, при посредстве немецких стихотворных переводов. Большое внимание в это время уделяет Михайлов демократическим поэтам Запада: Бернсу, Байрону, Гуду, Шамиссо, Денау, Гартману, Фрейлиграту, Петефи, Лонгфелло. К Петефи до Михайлова русские переводчики не обращались. А переводы шести стихотворений Бернса, опубликованные в 1856 г. в ‘Современнике’, в сущности, впервые достойно представили великого шотландца на русском языке. Стремясь поддержать предпринятое Гербелем издание ‘Кобзаря’, Михайлов стал переводить стихотворения Шевченко, с которым был лично знаком. К 1859 г. относятся его первые опыты переводов из Беранже. Внимание его привлекают также произведения европейского фольклора — песни, баллады. И в творчестве зарубежных поэтов он нередко отыскивает стихотворения, проникнутые фольклорными мотивами, написанные в духе народных песен. Такие песни, например, он находит у Уланда, который раньше был представлен русскому читателю в переводах Жуковского певцом романтического средневековья. А из Альфреда Теннисона, английского придворного поэта, эпигона романтизма, чье творчество, утверждал Михайлов, свидетельствует об упадке современной английской поэзии,47 он все же извлек стихотворную легенду ‘Годива’, считая, что автору удалось воссоздать в ней дух народной поэзии (см. III, 91).
Михайлов знакомил русских читателей с зарубежными литературами не только с помощью переводов, но и в критических и публицистических статьях, которыми откликался на различные явления литературы Европы и Америки. Он писал о великих английских реалистах Диккенсе и Теккерее48 и французском народном поэте-песеннике Эжене Потье (будущем авторе ‘Интернационала’),49 популяризировал творчество английской романистки Джордж Элиот50 и американца Натаниэла Готорна, разбирал поэзию Лонгфелло,51 Томаса Гуда,52 Виктора Гюго.53
Во второй половине 50-х годов Михайлов все чаще использовал перевод как средство пропаганды передовых идей, позволявшее (правда, не всегда успешно) обходить цензурные рогатки. Эту цель преследовали переводы ряда стихотворений Гейне, таких как ‘Брось свои иносказанья…’ (La die heil’gen Parabo-len…), ‘Сумерки богов’ (Gtterdmmerung), ‘С толпой безумною не стану…’ (Ich tanz’ nicht mit, ich ruchre nicht den Kltzen…), ‘Аффронтенбург’ и др., ‘Белого покрывала’ (Der weie Schleier) Морица Гартмана, призывавшего революционеров к стойкости перед лицом смерти, ‘Песни о рубашке’ (The song of the shirt) Гуда, раскрывавшей трагедию жизни бедных классов, и некоторых других произведений, которые получали широкое распространение в демократических кругах.
Особое значение получили опубликованные в ‘Современнике’ 1861 г. ‘Песни о невольничестве’ (Poems on slavery) Лонгфелло в переводе Михайлова. Еще в конце 1860 г. во второй статье ‘Американские поэты и романисты’ Лонгфелло был представлен русским читателям как поэт, в чьих стихотворениях ‘слышится строгий голос твердого гражданского чувства, которым богаты так немногие из современных европейских поэтов. Всюду в произведениях Лонгфелло чувствуется также горячее биение сердца, полного любви к человечеству’.54 Касаясь ‘превосходных ‘Песен о невольничестве», Михайлов писал: ‘Они проникнуты горячим чувством негодования и полны горьких укоризн свободной стране, которая до сих пор не может смыть с себя черного пятна невольничества’.65
Появление после этого в том же журнале самих ‘Песен’ (правда, с измененным по требованию цензуры заглавием ‘Песни о неграх’), где они были напечатаны рядом со статьей В. А. Обручева ‘Невольничество в Северной Америке’, явилось замаскированным политическим выступлением революционных демократов против крепостничества.56 Злободневный смысл приобретала последняя строфа из ‘Предостережения’ (The warning), заключительного стихотворения цикла:
Самсон порабощенный, ослепленный
Есть и у нас в стране. Он сил лишен,
И цепь на нем. Но — горе! если он
Поднимет руки в скорби исступленной,
И пошатнет, кляня свой тяжкий плен,
Столпы и основанья наших стен, —
И безобразной грудой рухнут своды
Над горделивой храминой свободы!
(188)
Показательно, что эта строфа исключалась в дальнейшем царской цензурой из изданий стихотворений Михайлова.
В 1861 г. Михайлов намеревался подвести первый итог своей переводческой деятельности: он начал готовить издание лучших своих стихотворных переводов. Арест в сентябре лишил его возможности самому завершить сборник. В письмах Шелгуновым из Петропавловской крепости он просил довести издание до конца: ‘Хотелось бы хоть что-нибудь оставить на память по себе, а стихи мои едва ли не лучшее из всего, что мною написано’.57 (Теперь он уже не сомневался, что стихотворный перевод — главное в его творчестве). Усилиями друзей сборник, содержавший 217 стихотворений, распределенных по семи разделам (‘Подражания восточному’, ‘Из английских поэтов’, ‘Из немецких поэтов’, ‘С венгерского’, ‘С малороссийского’, ‘С польского’, ‘Народные песни’), был издан в 1862 г. в Берлине.58
Особый характер носила переводческая деятельность Михайлова в годы ссылки (1862—1865). Просветительские задачи отошли на второй план. Свое творчество, как оригинальное, так и переводное, поэт посвящает в основном делу революционной пропаганды, рассчитывая на то, что хотя бы часть произведений дойдет до читателей. Именно в ссылке Михайлов переводит такие социально острые произведения Гейне, как ‘Enfant perdu’, ‘Оборванцы’ (Lumpentum), ‘Порядок вещей’ (Weltlauf), ‘Юдоль плача’ (Jammerthal), ‘Вицли-Пуцли’ и др. Значительное число переведенных им в это время стихотворений связано, с революционной и национально-освободительной борьбой европейских народов, это — ‘К польке-матери’ (Do matki Polki) Мицкевича, ‘Завещание’ (Заповiт) Шевченко, ‘Мир вам, почившие братья…’ (Peace to the slumberers) — одна из ‘Ирландских мелодий’ Томаса Мура, ‘Военный гимн’ ( ) Константина Ригаса, борца за освобождение Греции от турецкого ига, произведения поэтов — участников антифеодального демократического движения 40-х годов в Германии — Гервега, Руге, Гофмана фон Фаллерслебена и др. Идеей борьбы против тирании за человеческую культуру и свободу проникнуты ‘Скованный Прометей’ Эсхила и ‘Прометей’ Гете. Наибольшее, по-видимому, значение придает Михайлов в эти годы французскому революционному поэту-песеннику Беранже, из которого переводит 55 стихотворений.
Кроме того, в последние годы жизни Михайлов перевел ряд стихотворений о неволе, изгнании, заточении. Среди них — ‘Изгнание’ (The exile) Гуда, ‘Жена каторжного’ (The song of а felon’s wife) Барри Корнуола, ‘Птичка-изгнанница’ А. Ипсиланти, некоторые из песен Беранже: ‘Изгнание’ (L’exile), ‘Прощание с полями’ (Adieux la campagne), ‘Свобода’ (La libert), ‘Ласточки’ (Les hirondelles), ‘Узник’ (Le prisonnier), ‘Камин в тюрьме’ (Le feu du prisonnier). Вообще почти все стихи, переведенные в ссылке, в той или иной мере выражали собственные мысли, чувства, настроения Михайлова.
После ареста и осуждения издание произведений Михайлова, как ‘государственного преступника’, было строго запрещено. Однако благодаря усилиям друзей многие из его последних переводов были опубликованы под разными псевдонимами в 60—70-е гг., причем некоторые — еще при жизни писателя. В частности, в 1863 г. в ‘Современнике’ появился ‘Скованный Прометей’ Эсхила, переведенный Михайловым по дороге в ссылку и воспринятый читателями как гневное обличение, которое томившийся в неволе поэт бросал в лицо своим тиранам:
Земля заколебалась,
За молньей молния — шипят и вьются
И всюду мечут огненные стрелы,
Столбами вихри поднимают пыль,
Везде шумит, как в буйном хмеле, буря,
С мятежнической яростью и с воем
В отчаянном схватились бое море
И небеса… И эту кару Зевс
Мне шлет, чтоб испугался я!.. Рази,
Хлещи, гроза! О мать моя святая!
О ты, эфир, священная стезя
Зиждительного света! посмотрите,
Какую я терплю несправедливость!59
(145)
Революционная направленность переводческой деятельности Михайлова не ускользнула от внимания царских властей. Чиновник особых поручений Министерства внутренних дел граф П. И. Капнист в ‘Очерке направления русской лирической поэзии с 1854 но 1864 год включительно’, составленном по указанию министра, дал поэзии Михайлова хотя весьма одностороннюю и тенденциозную, но не лишенную проницательности характеристику. По словам Капниста, некоторые поэты обратились ‘к переводам с иностранных языков тех именно лирических пиес, в которых изображены яркими красками неудовлетворительные стороны общественной жизни на Западе со всеми язвами пролетариата, и в этих переводах стараются внешними формами стиха, выражений или переделкой содержания напомнить некоторые явления из нашей жизни’.60 Первым из этих поэтов был назван Михайлов. Многие переводы Михайлова подвергались цензурным искажениям или запрещались к переизданию. Даже в 1889 г., через двадцать четыре года после смерти поэта, цензор, просматривавший собрание его переводов, отметил ряд стихотворений, указывая, что ‘одни могут послужить к возбуждению негодования к высшим сословиям, другие же оскорбляют религиозное чувство’.61 Некоторые переводы Михайлова смогли быть напечатаны только в советское время.
Основным вкладом Михайлова в русскую переводную поэзию были стихотворения Гейне. Как писал в конце XIX в. один критик, ‘лучше всех переводил Гейне М. Л. Михайлов: что Жуковский для Шиллера, Гнедич для Гомера, Соколовский для Шекспира, то Михайлов для Гейне’.62 Гейне был самым любимым поэтом Михайлова, в его произведениях он ощущал то ‘согласие подлинника с собственным настроением’, которого сам требовал от переводчиков. Это засвидетельствовал еще Н. В. Шелгунов: ‘…любимым его поэтом был Гейне, — конечно, потому, что у Михайлова был тот же душевный склад, те же переходы от серьезного настроения к внезапной иронии или шутке и тот же острый, тонкий ум, умевший схватывать оттенки мыслей и чувств’.63 В какой-то мере Михайлов, как и Гейне, пережил в своем творчестве кризис романтизма, и это, несомненно, сближало его с автором ‘Книги песен’.
Сохранившиеся стихотворные переводы Михайлова из Гейне составляют почти треть его поэтического наследия в области перевода. Когда ему не удалось осуществить издание сочинений Гейне, он, как мы видели, выпустил сборник ‘Песни Гейне в переводе М. Л. Михайлова’, которому придал своеобразное сюжетное построение, явно следуя в этом отношении примеру немецкого поэта. Переводы стихотворений, взятых из различных сборников Гейне, группировались по тематическим разделам, призванным отразить разные стороны душевной жизни поэта: ‘Грезы’ (сновидения радостные и страшные), ‘На Гарце’ (уход в горы от пошлого света), ‘Песни’ (любовные переживания), ‘Думы’ (мотивы социального протеста), ‘Романсы и баллады’, завершающий цикл ‘На смертном одре’ — прощание с жизнью. Отбор стихов преимущественно личного характера, сюжетная линия, обнаруживаемая в книге, свидетельствуют о том, что Михайлов хотел создать лирический образ поэта.
Во вступительной статье ‘Генрих Гейне’ Михайлов отмечал общественный пафос его творчества, отразившего ‘все волнения и тревоги времени’, его связь с литературной группой ‘Молодая Германия’. ‘Гейне был барабанщиком этого воинственного легиона’, утверждал Михайлов, но тут же добавлял: ‘Но посмотрим на Гейне не как на человека известной партии, а как на лирического поэта, певца любви и природы. Едва ли не это титло дает ему главное право на долгую жизнь в потомстве’.64 Такая точка зрения и обусловила решительное преобладание лирической стихии в сборнике. Возможно, Михайлов считал, что Гейне как общественный деятель и публицист будет лучше представлен переводом ‘Путевых картин’, который он готовил к публикации. Впрочем, и последующие его стихотворные переводы из Гейне расширяли представление о творческом диапазоне немецкого поэта.
Больше, чем кому-либо из переводчиков XIX в., Михайлову удалось передать своеобразие поэзии Гейне, непринужденность его стиля, тенденцию к разговорности, характер его образной системы. Добролюбов назвал выпущенный Михайловым сборник ‘первою литературною попыткою издания Гейне в русском переводе’ и отмечал, что у Михайлова, в отличие от других поэтов, есть ‘способность чувствовать поэзию Гейне’ и что ‘он до сих пор лучше всех других передавал силу впечатления, оставляемого в читателе стихами Гейне’.65 А в 1919 г. А. А. Блок, подводя итог деятельности русских переводчиков Гейне, говорил, что Михайлов ‘до сих пор по качеству своих переводов не превзойден никем’, ‘большая часть из них — настоящие перлы поэзии’.66 Показательно, что крупнейшие русские композиторы XIX в., которые вдохновлялись поэзией Гейне, — Н. А. Римский-Корсаков, П. И. Чайковский, Ц. А. Кюи, М. А. Балакирев, А. К. Лядов и др. — положили на музыку переводы Михайлова.
Михайлов-переводчик был в подлинном смысле слова ‘взыскательным художником’. Он неутомимо работал над своими переводами, возвращался к сделанным раньше и переделывал их заново, стремясь достигнуть возможно большей близости к оригиналу и художественного совершенства. Многие его переводы из Гете, Шиллера и, особенно, из Гейне существуют в двух-трех редакциях. Значительное число его юношеских переводов не увидело света, потому что требовательный к себе поэт счел их недостаточно хорошими и, по-видимому, уничтожил впоследствии.67
Богатство наследия Михайлова-переводчика определяется не только и не столько перечнем имен переводимых поэтов или числом переведенных стихотворений, сколько историческими и жанровыми их различиями, а отсюда — многообразием воспроизведенной поэтической фактуры, разностью интонационного строя его переводов. Реалистический принцип воссоздания стилистической системы подлинника служил для него руководящим началом. Из-под его пера с равным успехом выходили афористическая античная эпиграмма:
Делая зло, от людей еще можешь укрыться, но боги
Видят не только дела — самые мысли твои.
(Лукиан. ‘Боги’, 136)
и народная песня:
Как в лес меня послали
По ягоду чернику,
Я в лес не заходила
И ягод не сбирала…
(Литовская песня, 496)
Он мог воссоздать торжественную ораторскую инвективу:
Не прерывай свой грозный клич,
Покуда Ложь — законом века,
Пока здесь цепь, клеймо и бич
Позорят званье человека!
(Лонгфелло. ‘К Вильяму Чаннингу’, 181)
и скорбную медитацию:
Я не ропщу, хоть в сердце стынет кровь,
Моя навек погибшая любовь!
Алмазы, что в кудрях твоих горят,
Ночь сердца твоего не озарят.
(Гейне. ‘Я не ропщу…’, 270)
эпическое повествование:
Из темного ущелия Кармила
На солнце выполз Агасвер. Другое
Тысячелетье шло к концу с тех пор,
Как он бродил, бичуемый тревогой,
По всем странам…
(Шубарт. ‘Вечный жид’, 189)
и разговорное обращение:
Ну, кто же громко так мяучит!
Совсем ты прогнала мой сон.
Чего тебе? Иль голод мучит,
Что ночью просишься ты вон?
(Беранже, ‘Кошка’, 404)
боевой призыв:
За меч, сыны Эллады!
Сряжайте корабли!
Огнем твердыни вражьи
Снесем с лица земли!
(Ригас. ‘Военный гимн’, 484)
и циничную историю:
Любовь их была глубока и сильна:
Мошенник был он, потаскушка она.
Когда молодцу сплутовать удавалось,
Кидалась она на кровать — и смеялась.
(Гейне, ‘Женщина’, 298)
Число этих взятых на удачу примеров может быть значительно увеличено.
Однако среди всего этого многообразия нередко возникает одна постоянная эмоциональная интонация. Ее можно встретить в переводах из разных поэтов, в стихотворениях различного метрического строения. Их отличает какая-то тихая, немного Сентиментальная грусть, необычайная задушевная простота и напевность, напоминающие народную песню.
Так прощай, моя радость, прощай!
Дождались мы с тобой расставанья.
Поцелуй же меня, приласкай!
Уж другого не будет свиданья.
(Уланд. ‘Прощанье’, 237)
Из-за моря ласточка
Весной полетит,
И ветер, мне веющий,
Твой сад навестит,
С тем ветром кораблик наш
Вернется домой.
А я? Не видать уж мне
Сторонки родной!
(Гуд. ‘Изгнание’, 175)
В чужедальной стороне
Горе да несчастье,
И повянули они,
Как цветы в ненастье.
(Гейне. ‘Трагедия’, 297)
Можно предположить, что в этих стихотворениях, при всем их соответствии оригиналу, в то же время звучит голос самого Михайлова, та присущая ему поэтическая интонация, которая, однако, почти не проявлялась в его оригинальном творчестве, тяготевшем к гражданственности. Вероятно, П. Ф. Якубович подразумевал стихотворения, подобные приведенным выше, когда писал, что на многих переводах ‘лежит своеобразный Михайловский колорит, позволяющий сразу отличить их среди множества других’.68
Считая, что совершенный перевод должен передавать ‘в соответственной полноте и красоте’ ‘не только весь характер’ произведения, ‘но и малейшие оттенки, и общий строй, и все разнообразные мелкие мотивы’ (III, 49), Михайлов особое внимание уделял воссозданию формы переводимого поэтического произведения. В этом отношении его теория, равно как и практика, обозначила новый этап развития перевода в России. До него о необходимости передавать в стихотворном переводе форму оригинала писали П. А. Катенин69 и В. Г. Белинский.70 Но их суждения по этому вопросу носили частный характер и не были поддержаны критикой, а мнение Катенина даже вызывало принципиальные возражения О. М. Сомова.71 Вообще же самая возможность и целесообразность такой передачи, как правило, подвергались сомнению.
Михайлов в своих статьях, посвященных разбору переводных произведений, подчеркивал принципиальное значение правильной передачи формы. ‘В художественном произведении, — писал он, — форма постоянно обусловливается содержанием, в ней не может быть ничего произвольного. Мы говорим как о форме в обширнейшем смысле, то есть о постройке всего произведения, о согласии между идеей и образом, являющимся для ее воплощения, так и о форме в более тесном, но чрезвычайно важном значении, а именно об языке, о стихе, о метре. Неважным является размер только в художественно слабых произведениях, где содержание не вполне продумано и прочувствовано и потому не нашло себе вполне соответственного выражения’ (III, 62).
Рассматривая форму и содержание в единстве, Михайлов требовал от переводчика понимания содержательности формы, ‘того проникновения духом подлинника, которое сообщает переводу характер почти оригинального, не заимствованного произведения’.72
С другой стороны, считал Михайлов, переводчик должен сделать новую форму органичной, естественной, ‘усвоить’ ее русскому языку. Для этого недостаточно механического воспроизведения внешних признаков строфики, размера и т. д., но нужно подлинное овладение формой в ее новом языковом воплощении, нужна ‘твердость руки гения, распоряжающегося языком, как покорным своим орудием’, писал Михайлов, ссылаясь на пример Пушкина, на Жуковского, у которого ‘гекзаметр является нам почти русским народным размером’, тогда как у других поэтов, у Фета и М. Достоевского, гекзаметр превращался в ‘кочковатые стихи’ (III, 50—51).
В своей переводческой практике Михайлов сознательно работал над ‘усвоением’ новых стихотворных форм. Правда, ему случалось и отклоняться от формы подлинника. Так, например, в переводе ‘Песни Мигноны’ (Mignon) Готе он заменил ямбы амфибрахиями и смежные рифмы опоясывающими, в ‘Прощании Гектора’ (Hektors Abschied) Шиллера вместо хорея употребил дактиль, отступил от формы сонета в переводе из Гейне ‘С толпой безумною не стану…’ и т. д. В какой-то мере над поэтом тяготела укоренившаяся традиция ‘вольных переложений’, и он не мог полностью освободиться от нее. В его переводах интимной лирики Гейне, особенно ранних, ощутимо влияние эпигонского романтизма, проявляющееся в образных штампах, сентиментальности слога (‘Дай ручку мне…’, ‘Из слез моих много, малютка…’ и др.).73
В позднем переводном творчестве Михайлов преодолел это влияние, и в выборе им стихотворной формы основную роль играли поиски того, что мы сейчас называем функциональными соответствиями. Учитывая общее состояние современной ему поэтической культуры, Михайлов должен был признать, что одни и то же метро-ритмические средства производят в разных языках различное впечатление, вызывают различные эмоциональные ассоциации. Нельзя не согласиться с исследовательницей, которая на основании исчерпывающего анализа его переводов из немецкой поэзии пришла к выводу: ‘Переводя поэзию различной фактуры, Михайлов в большинстве случаев не шел по линии метрического буквализма, а добивался прежде всего интонационно-стилевого созвучия перевода оригиналу, видя именно в нем наилучшую возможность передачи художественной системы подлинника, сохранения его ‘духа».74 В частности, например, он обычно передавал дольники английских и немецких поэтов (в том числе и Гейне) правильными русскими силлабо-тоническими размерами. Причиной этого было отнюдь не неумение. Среди рукописей поэта сохранился не публиковавшийся при его жизни ранний перевод стихотворения Гейне ‘Es ragt ins Meer der Runenstein’, который представляет собою удачный опыт русского дольника:
Нависла над морем немая скала,
На ней сижу я в мечтаньях.
И ветер свистит, и чайки кричат,
И волны ходят с роптаньем…75
и т. д.
Показательно, что, продолжая работать над переводом, Михайлов создал новую редакцию, написанную правильным амфибрахием:
Над морем, поникнув на голый гранит,
С моими мечтами сижу я.
Знать, бурю почуяла — чайка кричит,
И волны несутся бушуя…
(37—38)
Очевидно, что поэт сознательно отказался от дольника, справедливо полагая, что при неразработанности этой формы в русской поэзии его времени (в отличие от немецкой) она будет производить иное впечатление на русского читателя, чем оригинал — на немецкого, и в этом смысле в середине XIX в. правильные русские силлабо-тонические размеры были более адекватны стиху Гейне, чем непривычные дольники.76
Однако Михайлов далеко не всегда ‘смирялся’ подобным образом перед традиционной поэтикой. Напротив, при каждой возможности он смело экспериментировал. Блестящим примером такого эксперимента может служить его перевод цикла стихотворений Гейне ‘Северное море’ (Die Nordsee). Безрифменные вольные стихи, или, как определял их сам Михайлов в предисловии к переводу, ‘кадансированные строки без определенного количества стоп или ударений, даже без постоянного ритма’, ‘подчиняющиеся единственно музыкальному чувству’, не были приняты в русском стихосложении. Стремясь, как он писал, ‘удержать в своем переводе размер или, лучше сказать, форму подлинника’,77 Михайлов отказался от буквального воспроизведения стиха оригинала. Он изучил принципы организации этого стиха и постарался применить их на материале русского языка.78
Песни, вы, добрые песни мои!
Вставайте! наденьте доспехи!
Трубите в трубы
И на щите поднимите
Мою красавицу!
Отныне всевластной царицей
В сердце моем она будет
Царить и править.
(321)
Этими строками открывается первое стихотворение ‘Коронование’ (Krnung), дающее настрой всему циклу.79 Глубокое осмысление цикла, творческое воссоздание средствами русского языка ‘стройности, благозвучия и поэзии’ при сохранении вольных ритмов подлинника позволили Михайлову передать музыкальное звучание стихотворений и обогатить русскую поэзию произведением, которое до сих пор остается классическим образцом переводов из Гейне. Особую трудность для перевода представляли, в частности, многочисленные в стихотворениях цикла сложносоставные эпитеты, которые сообщают произведению Гейне неповторимый характер. Михайлов сумел, не погрешив против родного языка, передать это своеобразие оригинала. Приведем один из многочисленных: примеров:
Und immer dich suchte,
Du Immergeliebte,
Du Lngstverlorene,
Du Endlichgefundene…
(Seegespenst)
Всё только искал тебя,
Вечно-любимая,
Давно-утраченная,
Наконец-обретенная!
(‘Морской призрак’, 335)
Вообще сопоставление переводов Михайлова с оригиналами наглядно показывает, как он был точен — особенно для его времени, как малы были допускаемые им ‘жертвы’ — неизбежные в стихотворном переводе отклонения от подлинника. Одним из ярких примеров может служить ‘Песня о рубашке’ Т. Гуда. Насколько сознательно подходил Михайлов к воссозданию на родном языке этого стихотворения, ясно видно из его примечания, где он писал: ‘В этом опыте перевода знаменитой песни английского поэта встречаются некоторые не совсем правильные стихи, как и в самом подлиннике. Переводчику ничего не стоило сгладить все неровности, перерифмовать всю пьесу и вообще сделать ее вполне согласною с правилами строгой версификации, но едва ли в таком виде она сохранила бы то беспорядочное и страстное движение, которое составляет ее существенный характер. Насколько можно при несходстве языков, переводчик старался сберечь не только внутренний строй, но и внешние оттенки выражения оригинала’.80
Приводим две строфы (1-ю и 5-ю) перевода:
Затекшие пальцы болят,
И веки болят на опухших глазах…
Швея в своем жалком отрепье сидит
С шитьем и иголкой в руках.
Шьет — шьет — шьет.
В грязи, в нищете, голодна,
И жалобно горькую песню поет —
Поет о рубашке она.
. . . . . . . . . . . . . . .
Но что мне до смерти? Ее не боюсь,
И сердце не дрогнет мое,
Хоть тотчас костлявая гостья приди.