М.И. Гиллельсон Славная смерть ‘Телескопа’
Глава из книги: В. Э. Вацуро, М. И. Гиллельсон . ‘СКВОЗЬ ‘УМСТВЕННЫЕ ПЛОТИНЫ’.
Публикуется по тексту 2-го, дополненного издания (М., ‘Книга’, 1986 г.) Оригинал находится здесь:
Оно упало, как бомба…
‘В Москве вместо запрещенного ‘Телеграфа’ стал выходить журнал ‘Телескоп’, он не был столь долговечен, как его предшественник, зато смерть его была поистине славной. Именно в нем было помещено знаменитое письмо Чаадаева. Журнал немедленно запретили, цензора уволили в отставку, главного редактора сослали в Усть-Сысольск. Публикация этого письма была одним из значительнейших событий. То был вызов, признак пробуждения, письмо разбило лед после 14 декабря. Наконец пришел человек, с душой, переполненной скорбью, он нашел страшные слова, чтобы с похоронным красноречием, с гнетущим спокойствием сказать все, что за десять лет накопилось горького в сердце образованного русского. Письмо это было завещанием человека, отрекающегося от своих прав не из любви к своим наследникам, но из отвращения, сурово и холодно требует автор от России отчета во всех страданиях, причиняемых ею человеку, который осмеливается выйти из скотского состояния. <,…>,
Письмо Чаадаева прозвучало подобно призывной трубе, сигнал был дан, и со всех сторон послышались новые голоса, на арену вышли молодые бойцы, свидетельствуя о безмолвной работе, производившейся в течение этих десяти лет’ [1].
Так писал Герцен в своей знаменитой статье ‘О развитии революционных идей в России’ (1850), навсегда определив значение письма Чаадаева в истории русской общественной мысли.
О колоссальном впечатлении, произведенном ‘Философическим письмом’, Герцен вспоминал и в ‘Былом и думах’:
‘…мысль стала мощью, имела свое почетное место вопреки высочайшему повелению. Насколько власть ‘безумного’ ротмистра Чаадаева была признана, настолько ‘безумная’ власть Николая Павловича была уменьшена’ [2].
А недавно был напечатан документ, полностью подтверждающий оценку Герцена. Документ этот — донесение австрийского посла в Петербурге графа Фикельмона канцлеру Меттерниху от 7 ноября 1836 года — написан сразу же после опубликования ‘Философического письма’:
‘В Москве в литературном периодическом журнале под названием ‘Телескоп’ напечатано письмо, написанное русской даме полковником в отставке Чаадаевым, он задался целью выяснить с исторической точки зрения причины, которые столь продолжительное время удерживали русскую нацию в невежестве и варварстве и которые со времен Петра Великого привили ей ложную цивилизацию, придавшую только внешний лоск высшим классам и оставившую большинство народа коснеть в прежнем варварстве.
Первоначально это письмо было написано по-французски несколько лет тому назад, оно является первым из серии писем, общее количество которых мне неизвестно, я читал первое и третье. Они не предназначались для опубликования, однако автор проявил непоследовательность, согласившись на перевод и напечатание первого письма, московский цензор пропустил его, то ли не оценив его, толи по нерадению. Оно упало, как бомба, посреди русского тщеславия и тех начал религиозного и политического первенствования, к которым весьма склонны в столице.
Автор считает, что своим продолжительным невежеством и всеми своими бедами Россия обязана гибельному решению заимствовать религию и цивилизацию из Византии, падавшей от гнилости, вместо того, чтобы примкнуть к римской церкви, которая так высоко вознесла цивилизацию на всем Западе. Эта тема развернута с большим талантом, но и с чувством непомерной горечи по отношению к своей стране, которое сильно унижает ее. Этого одного указания достаточно, чтобы дать понять Вашей Светлости, какое впечатление должна была произвести такая публикация, оно тем более значительно, что автор заканчивает утверждением, что Россия никогда не сможет достичь истинной цивилизации, пока она будет отделять себя, как это происходит до сих пор, от могучего интеллектуального движения Запада, понимая, однако, это движение в религиозном и истинно монархическом смысле. <,…>,
Император, исходя из того, что только больной человек мог написать в таком духе о своей родине, ограничился пока распоряжением, чтобы он был взят под наблюдение двух врачей и чтобы через некоторое время было доложено о его состоянии. Поступая подобным образом, император имел явное намерение как можно скорее прекратить шум, вызванный этим письмом…’ [3]
Николай I не достиг своей цели. Шум, вызванный письмом Чаадаева, не умолкал.
‘Он в Риме был бы Брут…’
Незаурядная личность Петра Яковлевича Чаадаева оказала огромнейшее влияние на историю русской общественной мысли.
В раннем детстве потерявший родителей, будущий философ воспитывался у ближайших родственников своей матери князей Щербатовых. Дедом Петра Яковлевича был писатель, публицист и историк Михаил Михайлович Щербатов, и естественно, что домашняя интеллектуальная атмосфера способствовала воспитанию разностороннему и гуманному. Правда, Михаил Михайлович скончался в конце 1790 года, когда будущему автору ‘Философических писем’ еще не было четырех лет, но культурная традиция поддерживалась в семье. В 1808 году П.Я. Чаадаев стал студентом словесного отделения Московского университета, где он подружился с Грибоедовым, Иваном Якушкиным и Николаем Тургеневым. По свидетельству Жихарева, молодой Чаадаев, любитель танцев и светских развлечений, ‘оказывался в то же время чрезвычайно умным, начитанным, образованным и в особенности гордым и оригинальным юношей. Склад его речи и ума поражал всякого какой-то редкостной и небывалой невиданностью, чем-то ни на кого не похожим’ [4].
В 18 лет Чаадаев становится военным и принимает боевое крещение при Бородине, участвует в сражениях с наполеоновской армией. Современники отмечают его решительность и смелость.
Окончилась победой война с Наполеоном. В 1816 году Чаадаев — корнет лейб-гвардии гусарского полка, который квартировал в Царском Селе. Здесь, в доме Карамзина, состоялось знакомство Чаадаева с лицеистом Пушкиным.
| Он вышней волею небес ‘К портрету Чаадаева’ |
Пушкин не ошибался, предполагая в своем старшем друге таланты разносторонние.
В конце 1817 года Чаадаев получает чин ротмистра и поселяется в Петербурге, назначенный адъютантом командира гвардейского корпуса И.В. Васильчикова. В столицу переезжает и Пушкин, ставший после окончания Лицея чиновником Министерства иностранных дел. Дружба их крепнет, а вскоре Пушкин посвящает ему вольнолюбивое послание, которое, естественно, не могло быть напечатано по цензурным условиям, но получило широкое распространение в списках.
| К Чаадаеву Любви, надежды, тихой славы |
Пророчество Пушкина сбылось лишь спустя столетие. ‘Нетерпеливою душой’ Пушкин и Чаадаев вынуждены были постигать трудную науку терпения.
Весной 1820 года за свободолюбивые стихи и язвительные эпиграммы на сильных мира сего Пушкина ожидало суровое наказание. Чаадаев вместе с Карамзиным и другими влиятельными друзьями молодого поэта приняли участие в его судьбе — Пушкина перевели по службе на юг.
А вскоре в опале оказался и сам Чаадаев, вынужденный подать в отставку в начале 1821 года (вероятно, попало в перлюстрацию его письмо, в котором он с независимостью писал о высокопоставленных лицах).
На юге Пушкин пишет два послания к Чаадаеву: ‘В стране, где я забыл тревоги прежних лет’ (1821) и ‘Чедаеву. С морского берега Тавриды’ (1824), в последних строках которого поэт с горечью вспоминает неоправдавшийся оптимизм конца 1810-х-начала 1820-х годов.
| Чедаев, помнишь ли былое? |
Пушкин сравнивает себя и Чаадаева с героями греческого мифа Орестом и Пиладом, самоотверженная дружба которых стала для людей символом братства.
Послание удалось напечатать в ‘Северных цветах на 1825 год’ в ‘Отрывке из письма к Д<,ельвигу>,’.
Шли трудные 1820-е годы. Революция потерпела неудачу в ряде стран Западной Европы, в России все сильнее чувствовалось пагубное влияние Аракчеева. Все эти события наложили грустный отпечаток на последнее послание Пушкина к Чаадаеву,
Между тем, выйдя в отставку, Чаадаев, член декабристского Союза Благоденствия, несколько лет живет за границей, и, вероятно, только отсутствие его 14 декабря 1825 года в России спасло от ссылки в Сибирь. В августе 1826 года при возвращении на родину Чаадаев был арестован, но спустя некоторое время освобожден за неимением явных улик. Вскоре, в сентябре 1826 года из Михайловской ссылки был возвращен Пушкин. Кто знал шесть лет тому назад, при каких печальных обстоятельствах произойдет их встреча?
Неумолимое время зачеркнуло разницу лет. Теперь они встречались не как старший и младший, а как равные собеседники, умудренные горьким опытом жизни, пережившие поражение декабристов на Сенатской площади.
Первые неудачи
Кругом царило раболепие. По словам Герцена, ‘аристократическая независимость, гвардейская удаль александровских времен — все это исчезло с 1826 годом’.
Только непоколебимая вера в грядущее торжество человеческого разума помогла устоять и Пушкину, и Чаадаеву в трудные годы николаевского царствования.
Чаадаев удаляется от общества, ведет затворнический образ жизни. Запершись в своем кабинете, читает, размышляет, пишет. Появляется историко-философский цикл — ‘Философические письма’.
Появляется в рукописи. Но пройдет много лет, пока будет напечатан полный текст этих писем. Лишь столетие спустя, в 1935 году в томе 22-24 ‘Литературного наследства’ Д. Шаховской полностью восстановит труд Чаадаева [5].
Но о всех цензурных препонах, которые десятилетиями мешали зазвучать во весь голос ‘Философическим письмам’ Чаадаева, здесь мы писать не будем. Тема эта слишком обширна и хронологически не укладывается в рамки нашего повествования. Ограничимся лишь началом цензурных мытарств Чаадаева.
Чаадаев был человеком крайностей. Он не умел и не хотел останавливаться на полдороге. Всем своим существом он отвергал духовную нищету самодержавия. Раболепие православной церкви перед светской властью вызывало презрение московского философа, погрузившегося в сложные историко-философские поиски. Он не стал цареубийцей Брутом, он не стал государственным деятелем Периклом, он перестал быть гусарским офицером: он стал философом, чтобы объяснить себе и другим запутанные события отечественной истории. Задача была трудной, и Чаадаев пришел к парадоксальному выводу: он обратил свои взоры к Ватикану, полагая, что могущественное по своему влиянию на общество католичество может спасти русское общество от произвола и притеснений государственной власти. Повторим — Чаадаев был человеком крайностей, и, утвердившись в этой мысли, он стал отвергать все то, что, по его убеждению, мешало торжеству католической веры.
В ‘Философических письмах’ Чаадаев безжалостно ‘расправляется’ с античной культурой, порицает реформацию на Западе и православие в России. Он мечтает о ‘революции духа’, мечтает стать пророком, которому предназначено свыше спасти ‘сбившуюся с пути Россию’, и пытается обратить в свою веру Пушкина. В письмах 1829-1831 годов московский философ призывает поэта познать ‘тайну века’, обратиться с ‘призывом к небу’ и найти обильную ‘поэтическую пищу’ в назревающем духовном перевороте. Однако Пушкин не разделяет взглядов Чаадаева и вступает с ним в полемику.
6 июля 1831 года Пушкин писал Чаадаеву:
‘Ваше понимание истории для меня совершенно ново, и я не всегда могу согласиться с вами: например, для меня непостижимы ваша неприязнь к Марку Аврелию и пристрастия к Давиду (псалмами которого, если только они действительно принадлежат ему, я восхищаюсь). Не понимаю, почему яркое и наивное изображение политеизма возмущает вас в Гомере. Помимо его поэтических достоинств, это, по вашему собственному признанию, великий исторический памятник. Разве то, что есть кровавого в Илиаде, не встречается также и в Библии? Вы видите единство христианства в католицизме, то есть в папе. Не заключается ли оно в идее Христа, которую мы находим также и в протестантизме? Первоначально эта идея была монархической, потом она стала республиканской. Я плохо излагаю свои мысли, но вы поймете меня. Пишите мне, друг мой, даже если бы вам пришлось бранить меня. Лучше, говорит Экклезиаст, внимать наставлениям мудрого, чем песням безумца’ [6].
Письмо Пушкина написано из Царского Села. Весной 1831 года при отъезде из Москвы поэт взял у Чаадаева одно из ‘Философических писем’ (прежде оно считалось третьим, теперь после восстановления всего цикла — седьмым), чтобы напечатать его по-французски у петербургского книгопродавца Беллизара, но не смог выполнить своего намерения. Конечно, не спор Пушкина с мыслями Чаадаева послужил препятствием. Вероятно, по приезде в столицу Пушкин посоветовался с Жуковским (известно, что Пушкин давал читать Жуковскому рукопись Чаадаева), и они пришли к выводу, что духовная цензура не разрешит печатать сочинение с восхвалением католичества. В конце августа 1831 года Пушкин вернул рукопись Чаадаеву.
В ноябре 1832 года Чаадаев пытается издать по-французски два ‘Философических письма’ — шестое и седьмое — у московского книгоиздателя Семена, но не получает разрешения цензуры.
По утверждению М. Лемке, Чаадаев ‘в 1835 или 1836 году отдает два письма открывавшемуся тогда ‘Московскому наблюдателю’, где они не появляются’ [7].
Летом 1835 года Чаадаев посылает одно из писем в Париж А.И. Тургеневу с просьбой опубликовать за границей. Опальный А.И. Тургенев не рискует взять на себя ответственность за подобную публикацию [8]. Словом, Чаадаев терпел неудачу за неудачей.
Зато верноподданнический драматург Нестор Кукольник шел от триумфа к триумфу.
1 мая 1835 года Чаадаев с возмущением писал в Париж А.И. Тургеневу о новой пьесе Кукольника ‘Скопин-Шуйский’:
‘Вам известно, что этот Скопин-Шуйский одно из замечательнейших явлений нашей истории, единственное, быть может, по своему размеру на всем протяжении наших летописей. Это цивилизованный герой, герой на западный лад. Между тем в драме не он является первенствующим лицом, а Ляпунов.
Этот последний — дикарь, варвар, своей варварской грузностью совершенно подавляющий Шуйского, и он — является великим человеком данного поэтического произведения. Ему, следовательно, аплодисменты, ему фанатизм публики. Вам понятно, куда клонит эта прекрасная концепция. Там есть места, исполненные дикой энергии и направленные против всего, идущего с Запада, против всякого рода цивилизации, а партер этому неистово хлопает! Вот, мой друг, до чего мы дошли’ [9].
В запальчивых тирадах Ляпунова слышалась уваровская формула самодержавия, православия и народности.
| Да знает ли ваш пресловутый Запад, |
Антизападнические филиппики ‘великого’ Нестора Кукольника были тем досаднее московскому философу, что его собственное сочинение продолжало лежать под спудом.
Прошел еще год. Весной 1836 года в Москву приехал Пушкин. 25 мая 1836 года Чаадаев сообщал А.И. Тургеневу о своей беседе с поэтом:
‘У нас здесь Пушкин. Он очень занят Петром Великим. Его книга придется как раз кстати, когда будет разрушено все дело Петра Великого: она явится надгробным словом ему. Вы знаете, что он издает также журнал под названием Современник. Современник чего? XVI-го столетия, да и то нет?’ [11]
Чаадаев пишет резко и раздраженно. Сейчас самое время дать бой квасному патриотизму Нестора Кукольника и всей верноподданнической камарильи. Но как обойти цензурные препоны? Как будто нет никакой надежды, а между тем первое ‘философическое письмо’ нежданно-негаданно прорывает ‘умственные плотины’.
Пятнадцатая книжка ‘Телескопа’
Цензурное разрешение этой последней и ставшей потом знаменитой книжки ‘Телескопа’ было дано 29 сентября 1836 года. На страницах 275-310 — ‘Философические письма’ к г-же***. Письмо первое. Напечатано без подписи, да она и не была нужна — все знали, что его автором был Петр Яковлевич Чаадаев. Под статьей значилось: ‘Некрополис. 1829, декабря 17’. По-гречески, некрополис — город мертвых. Автор писал об отсталости России, о неразвитости общественного сознания, о равнодушии ко всем общественным вопросам.
В ‘Телескопе’ должно было появиться еще одно, третье ‘философическое письмо’ Чаадаева. Оно было набрано и одобрено к печати цензором А. Болдыревым 5 октября. Но следующий номер журнала не успел выйти: ‘Телескоп’ был запрещен. Корректура журнала с невышедшим ‘философическим письмом’ сохранилась в коллекции П.Я. Дашкова’ [12].
Редактор журнала Н.И. Надеждин был выслан в Усть-Сысольск под присмотр полиции, цензор А.В. Болдырев отставлен от службы. П.Я. Чаадаев был объявлен сумасшедшим.
‘Журнальная статья Чаадаева, — вспоминал хозяин московского литературного салона Д.Н. Свербеев, — произвела страшное негодование публики и потому не могла не обратить на него преследования правительства. На автора восстало все и все с небывалым до того ожесточением в нашем довольно апатичном обществе (я говорю только о Москве) и, заметно, восстало не только за оскорбленное православие, сколько за грубые упреки современной России и, главное, высшему нашему обществу’ [13].
Подробней пишет об этом М.И. Жихарев, биограф Чаадаева:
‘Большинство без дальних околичностей называло статью антинациональною, невежественною и вздорною, не стоющею никакого внимания, а между тем, непрерывающимися про нее бранчивыми толками и суждениями само озабочивалось об окончательном опровержении и уничтожении своего мнения.
Просвещенное меньшинство находило статью высокозамечательною, но в конец ложною, чему, по его понятиям, причиною был принятый за точку отправления и в основание положенный чрезвычайно затейливый и специфически обманчивый софизм.
Большинство, из которого бесполезно было бы выключать великолепных барынь и людей при крупных чинах и с громкими именами, на словах собиралось вооружиться уничтожающим презрением, а на деле обнаруживало распетушившееся, самое разъяренно-ненавидящее озлобление, меньшинство готовилось к спокойному, благородному, приятному, исполненному изящной вежливости и утонченного приличия, научно критическому опровержению. Безусловно сочувствующих и совершенно согласных не было ни одного человека’ [14].
Из писем А.И. Тургенева видно, что опровержение ‘философического письма’ писал Баратынский [15]. Довел ли он свою работу до конца, неизвестно.
Не найдены до сих пор и возражения Вяземского, которые он выслал А.И. Тургеневу.
‘Письмо твое о письме, — отвечал А.И. Тургенев Вяземскому, — многим чрезвычайно понравилось… Ежедневно, с утра до шумного вечера (который проводят у меня в сильном и громогласном споре Чаадаев, Орлов, Свербеев, Павлов и прочие) оглашаем я прениями собственными и сообщаемыми из других салонов об этой филиппике’ [15].
Вскоре правительственные репрессии вынудили просвещенное меньшинство умерить свою полемику с Чаадаевым. 30 октября Шевырев и Павлов сообщили А.И. Тургеневу об отобрании бумаг у Чаадаева:
‘Я поехал к нему с Павл<,овым>,, нашел его хотя в душевном страдании, но довольно спокойным, он уже писал ко мне и просил книг, предлагал писать к гр. Бен<,кендорфу>,!! И мой портрет взяли у его! И верно донесено будет о сем визите’ [16].
В руки III Отделения при обыске у Чаадаева попал брюлловский портрет А. И. Тургенева с подписью: ‘Без боязни обличаху’.
В Петербурге ‘Философическое письмо’ также вызвало бурю порицаний.
3 ноября 1836 года дочь Карамзина Софья Николаевна писала брату Андрею:
‘Я должна рассказать тебе о том, что занимает все петербургское общество, начиная с литераторов, духовенства и кончая вельможами и модными дамами, это — письмо, которое напечатал Чедаев в ‘Телескопе’, ‘Преимущество католицизма перед греческим исповеданием’, источником, как он говорит, всяческого зла и варварства в России, стеною воздвигнутой между Россией и цивилизацией — исповеданием, принесенным из Византии со всей ее испорченностью и т.д. Он добавляет разные хорошенькие штучки о России, ‘стране несчастной, без прошлого, без настоящего и будущего’, стране, в которой нет ни одной мыслящей головы, стране без истории, стране, в которой возникли лишь два великана: Петр I, мимоходом набросивший на нее плащ цивилизации, и Александр, прошедший победителем через Европу, ведя за собой множество людей, внешняя доблесть и мужество которых были не чем иным как малодушной покорностью, людей, у которых ‘человеческое только лицо, и к тому же безо всякого выражения’.
Как ты находишь все эти ужасы? Недурно для русского! И что скажешь ты о цензуре, пропустившей все это? Пушкин очень хорошо сравнивает ее с пугливой лошадью, которая ни за что, хоть убейте ее, не перепрыгнет через белый платок, подобный запрещенным словам, вроде слов ‘свобода’, ‘революция’ и пр., но которая бросится через ров потому, что он черный, и сломает там себе шею. Это письмо вызвало всеобщее удивление и негодование’ [18].
Название ‘Преимущества католицизма перед греческим исповеданием’ не принадлежит Чаадаеву — так называли ‘Философическое письмо’ в салоне Карамзиных, и надо признать, что оно довольно точно, хотя и односторонне излагает смысл статьи, напечатанной в ‘Телескопе’. Однако оценка С.Н. Карамзиной письма Чаадаева, являясь отголоском общего мнения, не отражает существа письма. В этом отношении куда более проницательным оказался ее брат Александр, который соотнес ‘Философическое письмо’ с падением нравов, измельчанием общественных интересов.
‘Видя такую всеобщую гадость в жизни, — писал он брату Андрею 5 ноября, — можно помешаться и даже написать письма вроде Чедаева, о которых говорит тебе сестра. В галиматье этого человека, право, иногда есть довольно справедливые мысли, только точка зрения его совершенно ложная: он все зло видит только у нас и все ругает бедную Россию там, где нужно ругать весь век, все человечество. Кроме того, он смешивает частности одного времени с общим характером народа и, наконец, все увеличивает, доказывает вред, происшедший от одной причины, а не видит, что этаже самая причина спасла нас от других, может быть, больших бедствий.
Словом, видно, что он человек с большим умом, но, к несчастью, несколько помешался от излишнего самолюбия или от того, что слишком влюбился в свои мысли и мнения, всмотрелся в них пристально и забыл все, что видел прежде, все, что слышал прежде, все, что не непосредственно принадлежало к этим мыслям, которые, наконец, свели его несколько с ума’ [19].
Проницательная оценка Александра Карамзина обнаруживает внимательного и умного современника, который, не поддаваясь всеобщему возбуждению, пытается найти истинную причину исторического пессимизма Чаадаева и обнаруживает ее в удушающей атмосфере николаевского царствования.
Таких дальновидных читателей, каким оказался Александр Карамзин, было немного, но среди немногих прежде всего выделяется Пушкин. Конечно, поэт отверг историко-философскую концепцию Чаадаева. В письме от 19 октября 1836 года Пушкин убедительно возражал автору ‘Философического письма’:
‘Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы — разве эта не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие — печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, — как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон?’ [20]
И в то же время Пушкин понимал, какая внутренняя тревога вызвала взрыв отчаяния у автора ‘Философического письма’.
‘Поспорив с вами, я должен вам сказать, — признавался Пушкин Чаадаеву, — что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко’ [21].
Пушкин по достоинству оценил гражданский подвиг Чаадаева. Однако, узнав от К.О. Россета о правительственных гонениях, письмо Чаадаеву не отправил, а на последней странице его написал шотландскую пословицу: ‘Ворон ворону глаза не выклюнет’.
И другой знаменитый современник — Герцен писал позднее в ‘Былом и думах’:
‘Летом 1836 года я спокойно сидел за своим письменным столом в Вятке, когда почтальон принес мне последнюю книжку ‘Телескопа’. Надобно жить в ссылке и глуши, чтобы оценить, что значит новая книга. Я, разумеется, бросил все и принялся разрезывать ‘Телескоп’ — ‘Философские письма’, писанные к даме, без подписи. В подстрочном замечании было сказано, что письма эти писаны русским по-французски, т.е. что это перевод. Все это скорее предупредило меня против статьи, чем в ее пользу, и я принялся читать ‘критику’ и ‘смесь’.
Наконец дошел черед и до ‘Письма’. Со второй. третьей страницы меня остановил печально-серьезный тон: от каждого слова веяло долгим страданием, уже охлажденным, но еще озлобленным. Эдак пишут только люди, долго думавшие, много думавшие и много испытавшие, жизнью, а не теорией доходят до такого взгляда… Читаю далее — ‘Письмо’ растет, оно становится мрачным обвинительным актом против России, протестом личности, которая за все вынесенное хочет высказать часть накопившегося на сердце. <,…>,
‘Письмо’ Чаадаева было своего рода последнее слово, рубеж. Это был выстрел, раздавшийся в темную ночь, тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли это сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет, — все равно надобно было проснуться.
Что, кажется, значат два-три листа, помещенных в ежемесячном обозрении? А между тем, такова сила речи сказанной, такова мощь слова в стране, молчащей и не привыкнувшей к независимому говору, что ‘Письмо’ Чаадаева потрясло всю мыслящую Россию. Оно имело полное право на это. После ‘Горе от ума’ не было ни одного литературного произведения, которое сделало бы такое сильное впечатление’ [22].
Версия неофициальная
Николай I объявил Чаадаева сумасшедшим. Верховный вершитель судеб России не сомневался в том, что человек в здравом уме не мог написать ‘Философического письма’. Даже само название сочинения Чаадаева должно было вызывать раздражение самодержца. Философия и военная муштра — вещи несовместимые. А Николай I, как известно, превыше всего ценил шагистику. Будь его воля, он бы и мыслям повелел шагать по установленному ранжиру. Но, увы, мысли не подчинялись примитивным приемам шагистики, были враждебны порядку, который он пытался насадить в России, и в первую очередь в столицах — в Москве и Петербурге. Независимая мысль Чаадаева была предана светской анафеме.
П.Я. Чаадаев
Литография А. Алофа, 30-ые годы
Дед Чаадаева князь М.М. Щербатов написал в свое время сочинение ‘О повреждении нравов в России’ (издал его Герцен в Лондоне в 1858 году вместе с книгой Радищева ‘Путешествие из Петербурга в Москву’). Теперь его внук Петр Яковлевич Чаадаев был объявлен поврежденным в уме. По ‘логике’ Николая I источник бед был не в нравах, а в уме отставного ротмистра Чаадаева. Сбывалось пророчество Грибоедова — горе от ума, горе уму.
По личному распоряжению царя, медики должны были посещать Чаадаева на Басманной, бесцеремонно вторгаться в его квартиру и свидетельствовать его умственные способности. Таким образом, официальная версия о сумасшествии приобретала зримые, осязаемые черты. Между тем, ходила и иная, неофициальная версия, которая получила довольно широкое распространение в обществе. Эта версия не была санкционирована свыше, ибо напоминала о грозных событиях, которые Николай I не любил вспоминать даже наедине с самим собой.
Автором неофициальной версии был не кто иной как министр народного просвещения С.С. Уваров. В Отделе письменных источников Государственного Исторического музея в личном архиве С.С. Уварова сохранилось дело о запрещении журнала ‘Телескоп’. В подробной докладной записке С.С. Уварова (подлинник по-французски) анализируется общественная обстановка в Москве, которая, по мнению министра, способствовала появлению в печати ‘Философического письма’ Чаадаева.
Недвусмысленно намекая на М.Ф. Орлова и Чаадаева, С.С. Уваров утверждал, что на общественное мнение москвичей тлетворно, пагубно влияют лица, связанные с событиями 14 декабря, которым правительство разрешило жить в Москве. По мнению министра народного помрачения (а не просвещения!), в Москве существует благодатная почва для их зловредного влияния, что в древней столице мероприятия правительства встречают порой противодействие независимого общественного мнения, что в Москве много выходцев из различных классов — купцы, промышленники, иностранцы, в Московском университете учится вольномыслящая молодежь, приезжающая со всех концов страны. В конечном счете мысль С.С. Уварова сводилась к тому, что ‘Философическое письмо’ Чаадаева явилось идейным отголоском 14 декабря [23].
Подобная точка зрения была куда более дальновидной, нежели фельдфебельская версия о сумасшествии Чаадаева. С.С. Уваров рассматривал ‘Философическое письмо’ в общем контексте общественных событий, которые подспудно продолжали чувствоваться в России. С.С. Уваров был не одинок в своих предположениях. Сходная версия изложена в дневнике сенатора К.А. Лебедева:
‘Москва есть глава оппозиции Петербурга, следовательно правительства, которого он есть средоточие и вершина. Странное дело! Эти провинциалы, которые так просты, так малодушны, эти старосветские помещики живут, только тем и дышут, чтобы судить и рядить о действиях правительства, о наших внешних отношениях, и все это в невыгодную сторону. <,…>,
Провинциалы готовы разметать все места по камню, молодежь готова согнать всех директоров и управляющих. <,…>,
Письмо писано г. Чаадаевым, приятелем генерала Орлова (Михаила) и прочих, памятных по своему уму, образованию и подозрению в 14-м декабря. Это ропот на современность, выраженный главою порицателей. <,…>, Љ журнала рвут по рукам’ [24].
Имеются веские основания полагать, что уваровская версия была известна не только в Москве, но и в Петербурге, что Пушкин и Вяземский прекрасно знали о до-носном характере докладной записки Уварова. Чтобы в этом убедиться, нам надо познакомиться с историей, которая выведет нас на секретное досье С.С. Уварова.
14 сентября 1836 года, по решению Совета Петербургского университета, была подписана к печати книга ‘О системе прагматической русской истории. Рассуждение, написанное на степень доктора философии Николаем Устряловым’. Отпечатанная в типографии во второй половине октября, в продажу она не поступила, это был по существу автореферат диссертации, который раздавался по указанию автора. Предвидя, что его сочинение, содержавшее резкую критику Карамзина-историка, неминуемо вызовет раздражение Пушкина, Н.Г. Устрялов сделал дипломатический демарш: он послал Пушкину дарственный экземпляр, а в сопроводительном письме обратился к издателю ‘Современника’ с нижайшей просьбой: ‘…благоволите пройти об ней молчанием в ‘Современнике» [25].
Пушкин оказался вынужденным удовлетворить просьбу Н.Г. Устрялова по цензурным условиям. Представитель официозной историографии Н.Г. Устрялов пользовался особой протекцией С.С. Уварова. Тем не менее Вяземский написал открытое письмо на имя министра народного просвещения с резкой критикой взглядов Н.Г. Устрялова и хотел напечатать его в ‘Современнике’.
Пушкин — Вяземскому:
‘Письмо твое прекрасно, форма М<,илостивый>, Г<,осударь>,, или о etc., кажется, ничего не значит, главное: дать статье как можно более ходу и известности. Но, во всяком случае, ценсура не осмелится ее пропустить, а Уваров сам на себя розог не принесет. Бенкендорфа вмешать тут мудрено и неловко. Как же быть? Думаю, оставить статью, какова она есть, а впоследствии времени выбирать из нее все, что можно будет выбрать — как некогда делал ты в Лит<,ературной>, Газете со статьями, не пропущенными Щегловым’ [26].
Открытое письмо Вяземского С.С. Уварову осталось под спудом и было напечатано лишь несколько десятилетий спустя, при выходе полного собрания сочинений писателя. Здесь не место давать подробный анализ этого письма, одобренного Пушкиным. Коснемся лишь той части письма, где Вяземский писал о ‘Философическом письме’ Чаадаева. Остроумный полемист, Вяземский решительно опровергает неофициальную версию С.С. Уварова. Министерство народного просвещения, утверждал Вяземский, поддерживает исторический скептицизм М.Т. Каченовского, который он проповедовал в Московском университете, а следовательно косвенным виновником появления ‘Философического письма’ является сам С.С. Уваров.
‘Исторический скептицизм, терпимый и даже поощряемый Министерством просвещения, неминуемо довел до появления в печати известного письма Чаадаева, помещенного в Телескопе. Напрасно искать в сем явлении тайных пружин, движимых злоумышленными руками’ [27], — писал Вяземский.
Ясно, что эти строки метили в С.С. Уварова и, конечно же, отповедь министру народного просвещения изустно передавалась по Петербургу и в Москве. Полемический ход Вяземского точен и безупречен. Он искусно опровергал политическое обвинение, которое С.С. Уваров выдвигал против Чаадаева.
Но если теперь, спустя полтора столетия, проанализировать неофициальную версию С.С. Уварова, то следует признать, что в своей интерпретации министр народного просвещения не без основания усмотрел глубинную связь между событиями 14 декабря и ‘Философическим письмом’ Чаадаева. Поражение декабристов на Сенатской площади способствовало тому, что Чаадаев столь мрачно оценил прошлую историю России.
Противоположности порой сходятся. По сути дела, Герцен и Уваров соотнесли ‘Философическое письмо’ Чаадаева с событиями 14 декабря.
Но на этом общем утверждении сходство кончается. В оценке этой связи взгляд Герцена и точка зрения Уварова полностью расходятся.
Уваров расценивает события на Сенатской площади как дело рук безответственных злоумышленников и полагает, что ‘Философическое письмо’ продолжает ту же вредоносную линию, наносит ущерб правительственной идеологии самодержавия.
Герцен же всячески превозносит декабристов и всю свою жизнь пропагандирует их революционный почин. Естественно, что негативной позиции Уварова Герцен противопоставляет диаметрально противоположную точку зрения, считает, что ‘Философическое письмо’ Чаадаева ‘разбило лед после 14 декабря’.
Уваров отвергает ‘философическое письмо’ и порицает его автора.
Герцен показывает величайшую историческую ценность ‘Философического письма’, его огромную роль в пробуждении общественного сознания у передовых людей того поколения, которое шло на смену первым русским революционерам.
Литература
1. Герцен А. И. Полн. собр. соч.: В 30 т. М., 1956. Т. 7. С. 221- 223. Подлинник по-французски.
‘Специальным постановлением Комитета иностранной цензуры в октябре 1851 г. французское издание книги Герцена ‘О развитии революционных идей в России’ подлежало безусловному запрещению. В русском переводе впервые издана в Москве нелегально, литографским способом, под названием: ‘Историческое развитие рев<,олюционных>, идей в России А. Герцена. Издание первое в переводе. Посвящается студентам Московского университета’. Издание было осуществлено московским студенческим кружком П.Г. Заичневского и П.Э. Аргиропуло’.
2. Там же. М., 1956. Т. 9. С. 243.
4. Вестн. Европы. 1871. Љ 7. С. 181.
6. Переписка А.С. Пушкина. М., 1982. Т. 2. С. 275. Подлинник по-французски.
7. Лемке М. Николаевские жандармы и литература 1826-1855 гг. 2-е изд. Спб., 1909. С. 402.
8. ИРЛИ. ф. 309, Љ 2442. Письмо А. И. Тургенева Чаадаеву от 22.VIII/3. 1Х/1835 г.
9. Чаадаев П.Я. Соч. и письма. М., 1914. Т. 2. С. 194. Подлинник по-французски.
11. Чаадаев П.Я. Указ. соч. Т. 2. С. 205. Подлинник по-французски.
12. ИРЛИ, ф. 93, оп. 3, Љ 63, с. 3-22.
13. Рус. архив. 1868. Кн. 6. Стб. 985- 986.
14. Вести. Европы. 1871. Љ 9. С. 31.
15. Остафьевский архив. Т. 3. С. 336.
17. Тургенев А. И. Хроника русского. Дневники… М.- Л 1964 С. 486-487.
18. Пушкин в письмах Карамзиных 1836-1837 годов. М., Л., 1960. С. 128. Подлинник по-французски.
20. Пушкин А.С. Письма последних лет, 1834-1837. Л., 1969. С. 155-156. Подлинник по-французски.
22. Герцен А. И. Указ. соч. Т. 9. С. 139-140.
23. Отдел письменных источников Гос. Исторического музея, ф. 17, Љ39, л.14-19.
25. Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. 16. С. 178.
27. Вяземский П. А. Соч. Спб., 1879. Т. 2. С. 221.