М. Г. Петрова
‘Негласная беседа о Чернышевском’
1
Многоуважаемый Александр Серафимович.
Преданный
Н. Анненский.
2
Многоуважаемый Василий Евграфович.
Преданный и уважающий
Н. Анненский.17
3
Многоуважаемый Василий Евграфович.
Вл. Короленко.18
М. Г. Петрова. ‘Негласная беседа о Чернышевском’, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1985
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Русская литература, No 2, 1985
Нижний Новгород, ‘время Короленко’… 9 марта 1890 года кружок, состоящий из политически неблагонадежных скитальцев, лиц ‘сомнительной благонадежности’, по жандармской классификации, и местной демократической интеллигенции, устроил литературные чтения памяти Чернышевского, скончавшегося 17 октября 1889 года. Около ста человек собрались на квартире С. Я. Елпатьевского (сам хозяин выступил с рефератом о романе ‘Что делать?’). Короленко прочел свои воспоминания, написанные специально для этого вечера. Среди собравшихся находился письмоводитель нижегородского адвоката А. И. Панина — Алексей Пешков. Это был первый, и в те времена единственный, литературный вечер памяти Чернышевского в России. Трудно поверить, что такое событие могло затеряться, исчезнуть из поля зрения историков литературы. Первоначальное его ‘открытие’ относится к 1911 году. Вас. Е. Чешихин (Ветринский) нашел материалы о ‘негласном собрании’ в архиве известного нижегородского деятеля А. С. Гацисского. Поначалу Чешихин имел в распоряжении скудные сведения: дату вечера, конспект {выступления Гацисского, письмо Н. Ф. Анненского Гацисскому, имена лиц, сделавших денежные взносы в фонд Чернышевского (среди них — Короленко и Анненский). Где проходил вечер и ‘какие в кем были произнесены на этом замечательном собрании речи о Чернышевском’ — он не знал.1
Номер ‘Нижегородского листка’ со своей статьей Чешихин послал Короленко и Анненскому с просьбой сделать замечания и дополнения. Они ответили незамедлительно, в октябре 1911 года. Однако эти свидетельства Чешихин почти не использовал, хотя дважды упоминал (‘негласную беседу о Чернышевском’ в своих статьях 1912—1913 годов.2 Другие занятия отвлекли исследователя, и начатое им дело осталось в виде ‘рассыпанной храмины’, отданной во власть разрушительного времени.
‘Негласная беседа’ оказалась связанной лишь с именем Гацисского и поступила в ведение краеведов-нижегородцев. В ‘Летописи жизни А. С. Гацисского’ среди событий 1890 года указано: ‘Марта 9. На нелегальном собрании (на квартире С. Я. Елпатьевского) памяти Н. Г. Чернышевского был председателем и докладчиком’.3 В качестве источников даны: статьи Чешихина 1911—1912 годов и широкоизвестные воспоминания Елпатьевского, где можно прочесть, что с конца 80-х годов, во многом благодаря Короленко и Анненскому, ‘стало оживленно и шумно в Н. Новгороде… организовывались литературные вечера…’ …Помню, — писал С. Я. Елпатьевский, — когда я читал о Чернышевском по случаю его смерти, — в моей небольшой квартире собралось около ста человек’.4
Давно известна помета в записной книжке-календаре Короленко о том, что 8 марта 1890 года он ‘закончил очерк о Черныш<евском>‘.5 Запись красноречиво требовала связать ее с вечером 9 марта, но этого почему-то не происходило. Сам Владимир Галактионович не зафиксировал в своем календаре ‘негласную беседу’.
В 1905 году, когда цензурный климат смягчился, Короленко сообщил важные сведения, связанные с ‘поминками’, в очерке ‘Гражданская казнь Чернышевского. (По рассказу очевидца)’: ‘В Нижнем Новгороде в конце прошлого века умер врач А. В. Венский, ‘человек шестидесятых годов’, школьный товарищ П. Д. Боборыкина… Было известно, что он присутствовал в качестве очевидца при ‘гражданской казни’ Чернышевского. В первую годовщину смерти Чернышевского кружок нижегородской интеллигенции решил устроить поминки и рядом сообщений восстановить в памяти, младшего поколения (курсив мой, — М. П.) этот яркий, значительный и страдальческий образ. Известный земский деятель А. А. Савельев предложил и Венскому сделать сообщение о событии, которого он был очевидцем. В то время собрание в память гонимого писателя не могло, разумеется, состояться вполне ‘легально’, и Венский отказался в нем участвовать. Но он согласился дать письменные ответы на точно поставленные вопросы, которые и были прочитаны на нашем собрании’.6
Выделенные курсивом слова заставили предположить, что на поминках был молодой Горький. Обнаружить прямое свидетельство я не рассчитывала, но нашлось и оно.
Однако придется сделать отступление об А. В. Венском. Нижегородский врач, сообщают все комментаторы, повторяя текст очерка. В издании ‘Н. Г. Чернышевский в воспоминаниях современников’ (т. 2. Саратов, 1959) Венский фигурирует с инициалами ‘А. М.’, так как текст печатался по книге Короленко ‘Отошедшие’. На с. 45 сделана сноска: ‘В тексте других изданий А. В. Венский (см. напр., В. Г. Короленко. Полн. собр. соч., СПб., 1914, т. I, стр. 383)’. Общий комментарий к очерку отсутствует, а во вступительной статье Венский фигурирует с одним инициалом ‘А’.
Но кто же он — доктор Венский? В первой публикации очерка в ‘Русском богатстве’ (1905, No 6) и в двух изданиях сборника воспоминаний Короленко ‘Отошедшие’ (СПб., 1908 и 1910) значился ‘А. М. Венский’. Опечатка во втором инициале появилась в издании А. Ф. Маркса 1914 года и вошла во все последующие переиздания. Более того, упомянутый в дневнике Короленко 1894 года врач — ‘старик Венский’ — в именном указателе снабжен мифическими инициалами ‘А. В.’.7
Впрочем, ‘А. М.’ ничуть не лучше ‘А. В.’, ибо врача Венского с такими инициалами нет в ‘Российских медицинских списках’ соответствующих лет, а практиковать могли лишь те лица, кто в них значился. Там числится лишь один Венский — Дмитрий Александрович.
Вот это лицо реальное и по всем данным совпадающее с тем человеком, о котором пишет Короленко. В справочнике ‘Люди Нижегородского Поволжья’ (Н. Новгород, 1915), вышедшем под редакцией В. Е. Чешихина (Ветринского), о Д. А. Венском сказано: ‘Старший врач губ. зем. больницы, общественный деятель, учился в Нижегор. губерн. гимназии, товарищ П. Д. Боборыкина’ (с. 10). В книге В. И. Дмитриевой ‘Врачи-нижегородцы’ (Горький, 1960) Д. А. Венскому отведена целая глава с фотографией, родился он в Арзамасе в 1834 году, окончил медицинский факультет Казанского университета в 1857 году, проявлял интерес к ‘Современнику’ времен Чернышевского и Добролюбова, под влиянием передовых идей времени поехал работать в глухой Лукояновский уезд, в 1866—1868 годах жил в Петербурге, более 30 лет работал в Нижегородской губернской земской больнице, был знаком с Короленко, в 1901 году участвовал вместе с Горьким в протесте против несправедливого обвинения доктора Н. И. Долгополова и т. д. Умер 17 февраля 1903 года.8 Вот только о присутствии на гражданской казни Чернышевского ничего не сказано. То ли автор книги об этом не знала, то ли ее смутили несовпадающие инициалы.
И наконец, еще одна деталь. В коллективной телеграмме нижегородцев — отклике на смерть Чернышевского — есть подпись: ‘Венский Д.’.
В канун 1885 года, после 6-летних скитаний по тюрьмам, этапам и ссылкам, в Н. Новгороде появился ‘приезжий чужанин’ Владимир Галактионович Короленко, лишенный, как тогда говорили, ‘права столиц и университетских городов’. По дороге из Сибири он заехал в Казань к Николаю Федоровичу Анненскому (с которым близко сошелся в Вышневолоцкой политической тюрьме в 1880 году) и получил от него два рекомендательных письма к коренным ‘нижегородам’ — Александру Серафимовичу Гацисскому и Александру Александровичу Савельеву, которые вместе с доктором Павлом Карловичем Позерном составляли тогдашнюю нижегородскую оппозицию. На расспросы Короленко Савельев отвечал с ‘благодушно-юмористической улыбкой’, что живут они ‘по старинной поговорке: блюдите, да опасна ходите’.9
В нижегородское время Короленко порою осуждал чрезмерную ‘опасливость’ людей типа Савельева, но позднее писал о нем: ‘Фигура была оч<ень> сложная — типическая: целый период земской деятельности, когда приходилось земское дело протаскивать сквозь дебри глухой реакции. Что-то вроде пластунов российского провинциального прогресса’.10
Весной 1887 года в Нижний приехали Н. Ф. Анненский, поселившийся в доме П. К. Позерна, и С. Я. Елпатьевский. Вместе с Короленко они составили ядро того кружка ‘разнообразно талантливых’, по характеристике Горького, людей, к которым потянулись все живые элементы города, все, что противостояло бюрократическим сферам и провинциальному окостенению. Вскоре обнаружилось ‘взаимное тяготение и симпатии’ между двумя пластами: ‘одним тяжелым, ‘почвенным’, солидным, крепким и умудренным змеиной мудростью, другим — летучим, воспламеняющимся и неблагонадежным’. В результате образовалась ‘взрывчатая смесь’, изменившая общественную структуру города.11
Отклик на смерть Чернышевского показал, что нижегородская оппозиционная дружина была многочисленной и сплоченной. В Саратов тотчас послали телеграмму, подписанную 77 фамилиями: ‘Примите глубокую скорбь об утрате великого писателя и человека’.12 Это был единственный в то время коллективный отклик такого размаха, да еще с поименным перечнем подписавшихся. Своего рода общественная демонстрация. Подпись ‘Короленко В.’ поставлена в телеграмме без Владимира Галактионовича — он вернулся в Нижний, после поездки в Крым, лишь 29 октября. Но членам семьи Короленко нетрудно было угадать его волю — все они были в Нижнем и подписали телеграмму: брат Илларион Галактионович, жена Авдотья Семеновна, сестра Мария Галактоновна, зять Николай Александрович Лошкарев.
По-видимому, в отсутствие Короленко одну из главных ролей сыграл Анненский. По отзыву Елпатьевского, он был ‘прирожденным лидером’, человеком, призванным ‘к собиранию русских граждан на помощь и на протест’.13 Позднее, в петербургский период, Короленко и Анненского шутя называли: ‘Новые ‘Минин и Пожарский’ из Нижнего’.14 Телеграмма подписана в алфавитном порядке — от Анненского до Щеглова. И вспоминается рассказ Горького о протесте литераторов в день избиения демонстрантов у Казанского собора 4 марта 1901 года, когда среди споров, сомнений и страхов раздался уверенный голос Анненского: »Прошу, господа, подписывайте в порядке алфавита!’ — и, помнится, подписался первым’.15
Приведем три письма, рассказывающие о событиях, связанных с поминками: 1) Н. Ф. Анненского — А. С. Гацисскому, это письмо следует датировать 31 октября 1889 года, ибо собрание у Елпатьевского, о котором идет речь, Чешихин, а вслед за ним и ‘Летопись жизни А. С. Гацисского’, датирует 1 ноября, 2) Н. Ф. Анненского — В. Е. Чешихину от 25 октября 1911 года, 3) В. Г. Короленко — В. Е. Чешихину от 23 октября 1911 года.
Не можете ли Вы завтра вечером уделить час—другой времени, чтобы потолковать о дальнейших шагах для чествования памяти покойного Николая Гавриловича. С. Я. Елпатьевский звал собраться вечером у него и просил меня передать Вам его приглашение. Будут еще: А. А. Савельев, П. К. Позерн, оба Короленки (Вл. Галакт. приехал), Сибирцев, который на днях едет в Москву, и Баршев (кажется, также А. А. Ольхин и П. П. Розанов — наверное не знаю). Потолкуем и о предложении А. Н. Плещеева и о поминальном вечере, который желательно бы устроить и не откладывать надолго.
Елпатьевский живет на Полевой, на углу арестантской площади, {Официально площадь называлась Острожной.} д<ом> Баташева, идя от Вас на левой руке, последний дом к площади, белый, каменный. С улицы есть дощечка. Я отправлюсь часов <в> 8 1/2 или около. Если хотите, мы с Н. М. Сибирцевым зайдем за Вами (он придет ко мне, ибо не знает адреса Ёлпатьевского).
P. S. Очень благодарю за сообщение письма А. Н. Плещеева. Елпатьевский просит, не захватите ли Вы с собою ‘Что делать?’ — может, мы выбрали бы сообща, что прочитать на вечере, а затем он вызывается сделать специальный реферат об этом романе.
Очень Вам благодарен за присылку No ‘Нижегор. листка’ с Вашею заметкой о поминках Чернышевского в Нижнем. К сожалению, мало что могу добавить к тому, что Вы нашли в архиве покойного Александра Серафимовича. Припоминаю только кой-какие мелочи. Помню, что известие о смерти Н. Г-ча получено было вечером, был концерт какой-то приезжей знаменитости, собравшей много публики, с середины этого концерта — когда кому-то дано было знать о полученной из Саратова телеграмме — значительная группа нижегородской интеллигенции пришла ко мне (я был нездоров и сидел дома). Тут же был составлен текст телеграммы, а на другой день собрали дополнительные подписи. Никаких подробностей о собрании на другой день (у А. А. Савельева) я не помню. Не припомню также, почему так оттянулось время ‘гражданской панихиды’ (как мы называли поминки 9 марта) от дня кончины Н. Г-ча. Собрание 9 марта происходило, помнится, у С. Я. Елпатьевского (у него тогда была большая квартира на Полевой ул.). Основная речь была А. С. Гацисского, остов которой передается в Вашей заметке. Кроме него говорили еще несколько человек (между прочим, Вл. Гал. Короленко, Елпатьевский и др.). Что касается капитала Чернышевского в Литературном фонде, то первое основание ему положено было в 1889 году взносами: астраханских почитателей (100 p. чрез Николаевского), минских почитателей (15 р. чрез Дурвича) и В. К. — 25 р. От нижегородцев 200 р. — как значится в отчете Л. Ф. и как указано в Вашей заметке — в 1890 г.
Вот все, что могу сообщить. Жму Вашу руку.
Особых неточностей в Вашей заметке не нахожу. Если не ошибаюсь, ‘поминки’ происходили в квартире С. Я. Елпатьевского. Кроме Гацисского говорил еще А. А. Савельев, прочитавший, м<ежду> прочим, воспоминания о ‘гражданской казни’, набросанные очевидцем, д-ром Венским (они восстановлены в моей книге ‘Отошедшие’). Кажется, говорили Н. Ф. Анненский и С. Я. Елпатьевский. Наконец, мои воспоминания о Чернышевском были написаны нарочно к этой годовщине и первоначально для печати не назначались. Потом пошли по рукам, были списаны, в Москве отлитографированы и затем уже изданы Степняком в Лондоне. Некоторые ныне еще здравствующие нижегородцы, наверное, могут сделать еще некоторые дополнения. Кроме А. А. Савельева и его семейных на собрании была, напр., Мел. Павл. Подсосова (ныне Грацианова), О<сип> Эд<уардович> Шмидт и др.
Желаю Вам всего хорошего.
По свидетельству Ф. Д. Батюшкова, ‘обладая изумительной памятью и чрезвычайной отчетливостью воспоминаний, Николай Федорович говорил о событиях и лицах былых времен, иногда за сорок лет назад, как о вчерашних происшествиях…’19 Елпатьевский также писал о ‘редкостном сочетании разных памятей’ у Анненского, равного которому он не встречал в жизни.20 Почему же Анненский не упомянул о собственном выступлении? Забыть такую ‘мелочь’ нельзя даже при средней памяти, тем более что Анненский видел Чернышевского и впоследствии не раз писал о нем. Но у Николая Федоровича была манера: рассказывая о событиях, не касаться собственной роли в них. Архив Н. Ф. Анненского, оставленный в пустой квартире в Петрограде, погиб в первые годы после революции. Размеры этой потери трудно представить: ведь современники не раз отмечали, что биография Анненского переплетена с полувековой историей общественной и литературной жизни России. Со временем к трем публикуемым письмам, возможно, присоединятся новые документы, скрытые пока в тихом архивном океане. Но и теперь немая дата начинает оживать, наполняясь лицами и движением. Все, кто упомянут в письмах (кроме М. П. Подсосовой), подписали телеграмму на смерть Чернышевского. Письмо А. Н. Плещеева к Гацисскому от 24 октября 1889 года опубликовано Чешихиным. В нем шла речь о предложении нижегородцев основать капитал Чернышевского в Литературном фонде для выдачи премий за работы о покойном писателе (к 1911 году этот капитал составил 20 тысяч рублей). ‘Да, надо сказать правду, — писал Плещеев, — что провинция смелее Петербурга…’ А в письме от 8 ноября 1889 года, после разговора с секретарем фонда В. И. Семевским, дал совет, как лучше обойти ‘разглагольствования и споры’ тех членов комитета, которые воспротивились намерению служить отдельную панихиду о Чернышевском, хотя он был одним из учредителей фонда в 1859 году, и заказали общую панихиду для нескольких лиц, умерших в последние два—три месяца.21
В своей статье 1911 года Чешихин высказал предположение, что на собрании у А. А. Савельева 18 октября 1889 года и возникла мысль о телеграмме.
Анненский рисует иную картину, и думаю, что рассказ такого очевидца надежнее предположения Чешихина, который не дышал нижегородским воздухом тех лет, ибо приехал в Нижний в конце 1899 года.
Инициатива ‘поминального вечера’, судя по первому письму Анненского, также не могла принадлежать одному Гацисскому, как опять-таки предполагает Чешихин. Почетная роль председателя, открывшего ‘негласную беседу’, была, конечно, возложена на него, старейшего земского, городского и общественного деятеля, 30-летний литературный юбилей которого широко отмечался поволжской прессой в июле 1889 года. Почему вечер состоялся через четыре месяца? В конспекте записок Гацисского есть фраза: ‘В октябре сила впечатлений перед открытой могилой. Казалось легко, не удалось’.22 Далее с такой обстоятельностью перечисляются занятия Гацисского последних месяцев, не имеющие отношения к Чернышевскому, вплоть до ‘вопроса об элеваторе’, что возникает сомнение, могло ли все это зачитываться на ‘гражданской панихиде’? Может быть, записки Гацисского включают не только конспект его речи, но и какие-то попутные заметки?
Во всяком случае, обширная программа вечера требовала времени для подготовки. Обремененный, как всегда, обязательствами перед редакциями, Короленко должен был написать свои воспоминания, А. А. Савельев — сформулировать вопросы (возможно, при участии Короленко) и получить ответы от Д. А. Венского. Реферат Елпатьевского о ‘Что делать?’ (он тоже сохранился!) объемист.
Да и случайно ли ‘поминальный вечер’ назначили именно на этот день — 9 марта? В биографии Чернышевского нет значительного события, связанного с ним. Неожиданную догадку подсказала записная книжка-календарь Короленко. В типографском тексте вверху листка на 9 марта значится: день сорока мучеников… Параллели между историей раннего христианства и революционным движением были в ту пору в большом ходу. У Н. К. Михайловского встречаются формулы ‘мученики истории’ и ‘мученик-победитель’ (о герое ‘Красного цветка’ Гаршина). Подвижническая судьба Чернышевского и других ‘мучеников’ революционного календаря перекликалась с легендой о сорока верующих, загнанных в холодные воды Севастийского озера, ‘при северном пронзительном ветре’, а утром принявших мученическую смерть (о ‘холодной могиле’ Вилюя идет речь в воспоминаниях Короленко). Отказом от веры они могли сохранить свою жизнь, но лишь один из сорока стал отступником (подать просьбу о помиловании тщетно склоняли и Чернышевского, Короленко писал и о том, как тяжело действовали на него ‘вести о жестокостях с одной и отступничествах с другой стороны’). Но проходящий мимо путник, которому было видение о сорока мученических венцах, заменил отступника, и предначертанное сбылось.
В воспоминаниях Анненского о Чернышевском есть строки, которые наверняка прозвучали на вечере: ‘…Мне удалось несколько раз видеть его. Запечатлелся у меня особенно один момент. Вижу я, как сейчас, похороны Добролюбова. На Волковом кладбище небольшая кучка интеллигенции — писателей и молодежи. Над могилой, куда только что опустили гроб, Чернышевский читает отрывки из дневника и стихи Добролюбова. Твердо звучит его голос:
Но знаю я, — забота наша
Уж пилигримов новых ждет
И не минет святая чаша
Всех, кто ее не оттолкнет.
Он знал, что его эта чаша уже ждет, и он не молился, чтобы она его миновала. Он знал, на что шел, и шел твердо и без колебаний’.23
Реферат Елпатьевского также включен в раму сопоставления двух ‘священных историй’ — древней и современной: ‘Видали ли вы, господа, в уездном городишке далекой окраины, в маленьких темных комнатах большую темную книгу с медными застежками, закапанную воском, с изорванными и подклеенными страницами, с желтыми пятнами слез на пожелтевших листах. Это — библия… В таких же городишках, рядом с этим, и в таких же темных комнатах вы увидите другую книгу с тяжелым, неразборчивым шрифтом ‘Современника’, в истрепанном переплете, с такими же надорванными и подклеенными страницами, со стеариновыми пятнами, следами ночных засиживаний, с полями, покрытыми надписями, негодующими или восторженными, и особенно — восклицательными и вопросительными знаками. Только пятен слез нет на этих листах, так как не старики умиляются над горем Иова и, вспоминая своих детей, унесенных бурею жизни, проливают слезы над желтыми страницами, а молодые восторженные лица мечтают над этой книгой о том, что им делать, и почти всегда решают, что нужно делать то, что говорит она, и так, как написано в ней… Вам известно, господа, что еще так недавно ‘Что делать?’ служила чуть не Евангелием молодежи, что по рецептам его устраивали свою личную жизнь, устанавливали свои отношения к другим людям, иногда воспроизводя с мельчайшей точностью жизнь, изображенную там… В чем же оригинальность книги ‘Что делать?’, в чем сила ее? Где нужно искать причину такой живучести ее? — вот вопросы, которые я ставил сам себе и попыткой ответа на которые является мой настоящий реферат… Ново там все, вся атмосфера жизни… Это все новое, не виданное раньше и ослепляющее глаза своим ярким светом… Если к этому прибавить, что все вопросы, задеваемые им, Чернышевский ставит прямо и резко, что к ним он подходит, не колеблясь, с отчаянной смелостью, и что все это освещается огромным умом Чернышевского, поддерживается его строго логической диалектикой, то понятно то впечатление, которое должно производить содержание ‘Что делать?’… Но есть еще одна сторона ‘Что делать?’, которая имеет наибольшее значение в этом отношении, — это глубокая вера, которой проникнута ‘Что делать?’… Мне очень хотелось бы коснуться вопроса огромной важности, может быть, вопроса насущного интереса, это значение Веры в жизни интеллигентного человека и в жизни общества, веры не религиозной, конечно, веры как настроения, как известного состояния души того и другого. Я боюсь только, что это заведет меня слишком далеко от моего реферата… Эта глубокая вера в соединении с огромным умом — вот, мне кажется, основа личности Чернышевского и основа его влияния… Я умышленно вначале сравнил ‘Что делать?’ с библией, с Евангелием. Та же проповедь, тот же зов на новую жизнь во имя новых нравственных устоев, то же преобладание положительного элемента над отрицательным’.24
По свидетельству Короленко, чуть ли не половина слушателей состояла из молодежи. Чтения должны были вызвать интерес и у юноши Пешкова. Напомню, что в лавке Деренкова в Казани был темный чулан, где ‘скрывалась злокозненная библиотека’, и среди книг, ‘переписанных пером в толстые тетради’, — ‘Что делать?’. В те годы юный Пешков мечтал найти ‘способ выращивать хлебные зерна объемом в яблоко’.25 В реферате Елпатьевского также шла речь о пшенице ‘с огромными зернами’, которую выращивают люди будущего в утопическом сне Веры Павловны: ‘Кто ж видел такие колосья? Кто ж видел такие зерна?’ (Наивность и фантастичность этого сна, говорит Елпатьевский, уживалась с сильным и логичным умом Чернышевского).
Позднее Горький сурово осудит и ‘новые фетиши’ ‘людей линии Чернышевского, Рахметова’ (‘община и артель’), и ‘христианский аскетизм’ героя, распявшего себя на гвоздях. Однако то, что позднее оценивалось как ‘нелепейшая выдумка’,26 в юности могло восприниматься иначе. В 1890 году Горькому было 22 года (как раз возраст Рахметова в момент его появления на страницах романа). Россия нуждалась в героях, а героизм невозможен без самоотречения и аскетизма.
Стоит обратить внимание, что именно в этот период (конец 1889-го—начало 1890 года) Горький написал Гл. Успенскому о желании ‘десятка—другого парней’27 присоединиться к утопической ассоциации тружеников, изображенной в ‘бытовых очерках’ И. Тимощенкова, хотя в предисловии А. М. Скабичевский не только цитировал восторженный отзыв Успенского об этих очерках, но и уведомлял читателей о фантастическом элементе в описаниях и о тех ‘легковерных людях’, которые уже пытались разыскать в калмыцкой степи утопическое ‘товарищество трудовых парней’.28 Молодой Горький, как и Рахметов, ‘скитался по России разными манерами: и сухим путем, и водою, и тем и другою по обыкновенному и по необыкновенному, — например, и пешком, и на расшивах, и на косных лодках, имел много приключений, которые все сам устраивал себе…’29
Патрон Горького А. И. Ланин подписал телеграмму на смерть Чернышевского, он вообще был близок к кружку Короленко—Анненского (произнес речь на проводах Короленко в Петербург 6 января 1896 года) и должен был присутствовать на поминках. Отношения между адвокатом и его письмоводителем были дружеские. Ланин любил ‘отводить душу’ в беседах с Пешковым о прочитанных книгах и т. п.30 Горький был уже ‘начинающим писателем’, носил к Короленко свои ранние опыты, был знаком с Анненским и дружен с молодежью того круга, в который входила его племянница и воспитанница.31
Среди вариантов и редакций воспоминаний Елпатьевского о Короленко и Нижнем Новгороде его времени хранится рукопись статьи ‘В белых ризах. (Воспоминания о Владимире Галактионовиче Короленко)’. Сам Елпатьевский назвал ее своей первой статьей о Короленко.32 По упоминанию смерти Г. В. Плеханова и поездки на Всеукраинский съезд журналистов в Киеве определилась дата ее написания — 1918 год (в июле отмечалось 65-летие Короленко).
В этой рукописи и обнаружилось нужное свидетельство очевидца: ‘…Я помню, на реферате по поводу смерти Чернышевского в моей квартире собралось свыше ста человек (был там и Горький, только что начинавший свою писательскую деятельность)’.33 В книгу ‘Воспоминания за пятьдесят лет’ это упоминание о Горьком не вошло, как и многие другие существенные сцены, лица, детали ранних воспоминаний Елпатьевского. У историков литературы он слывет добросовестным мемуаристом. Дружеские отношения с Горьким и близкие с Короленко Елпатьевский сохранил на долгие годы, да и писал он эту статью при жизни того и другого.
У легенды о сорока мучениках есть народное толкование, связывающее день 9 марта (по старому стилю) с прилетом сорока видов птиц, т. е. с полным наступлением весны. В кружке Короленко—Анненского, где народная жизнь составляла центр интересов и занятий, должны были знать эту переосмысляющую трактовку. Свой приезд в Нижний Короленко сравнивал с прилетом ‘первой ласточки, за которой последовало много других’.34 ‘Летучее’ племя ссыльных скитальцев, сплотившееся вокруг Владимира Галактионовича, определило новый, ‘весенний’ период общественной жизни Нижнего Новгорода, окрашенный ‘смелым и радостным’, по определению Елпатьевского, настроением.36
Таким образом, день ‘гражданской панихиды по Чернышевскому’ имел два лика: скорбный и радостный.
1 Ветринский Ч. Поминки в Нижнем по Н. Г. Чернышевском: (К годовщине смерти). — Нижегородский листок, 1911, 17 окт.
2 См.: Ветринский Ч. 1) А. Н. Плещеев в письмах к А. С. Гацисскому. — Русская мысль, 1912, No 4, отд. II, с. 125, 2) Короленко в Нижнем Новгороде. Киевская мысль, 1913, 15 июля. Во второй статье указано, что свои воспоминания о Чернышевском Короленко писал специально для нелегального собрания, дата которого почему-то обозначена расплывчато: ‘Начало 1890 года’. В результате получилось: в статье 1911 года есть иная дата вечера, но не упомянуто выступление Короленко, а там, где оно помянуто, нет даты вечера… Этот ‘раскос’, как говорил Н. Ф. Анненский, запутал дело.
3 В кн.: А. С. Гацисский: (1838—1938). Горький, 1939, с. 116.
4 Елпатьевский С. Я. Воспоминания за пятьдесят лет. Л., 1929, с. 225.
5 ГБЛ, ф. 135, р. I, карт. 20, No 1290. Впервые упомянута в примечаниях С. В. Короленко и А. Л. Кривинской в кн.: Короленко В. Г. Воспоминания о писателях. М., 1934, с. 167. Там сказано: ‘Очерк этот был написан под свежим еще впечатлением от недавнего знакомства с Н. Г. Чернышевским и вскоре последовавшей его смерти…’ Эта формула с незначительными вариациями фигурирует во всех последующих примечаниях вплоть до сборника ‘Н. Г. Чернышевский в воспоминаниях современников’ (М., 1982, с. 542). А. В. Храбровицкий в свое время указал, что ‘очерк был написан как реферат’, и привел зачеркнутую в рукописи фразу: ‘Теперь из слушающих меня, может быть, половина и не знает…’ (см. в кн.: В. Г. Короленко о литературе. М., 1957, с. 624). Вопроса о времени, когда реферат был прочитан, он не ставил. (Должна сказать, что Александр Вениаминович уже много лет дает мне, как и всем, кто к нему обращается, квалифицированные советы, без его консультации не обошлась и данная работа). Ближе всех к цели подошла Т. Г. Морозова. Приведя запись Короленко от 8 марта 1890 года, она продолжает: ‘Доклад был прочитан, очевидно, в марте этого же года’ — и ссылается на упоминавшуюся выше статью Чешихина в ‘Киевской мысли’ 1913 года, где употреблен неопределенный оборот ‘начало 1890 года’ (в кн.: В. Г. Короленко в воспоминаниях современников. М., 1962, с. 557). А в статье, специально посвященной истории создания очерка, сообщается, что Короленко сначала пытался опубликовать свои воспоминания и встретил цензурный запрет: ‘Вот почему Короленко охотно делился своими воспоминаниями о Чернышевском на вечерах его памяти…’ (Герасимова Ю. И. ‘Воспоминания о Чернышевском’ В. Г. Короленко. — В кн.: Проблемы истории русского общественного движения и исторической науки. М., 1981, с. 146). Можно подумать, что вечера памяти Чернышевского были в те времена заурядным явлением. Между тем следующий вечер, на котором выступал Короленко, состоялся через десять лет в Петербурге, в октябре 1899 года, был легальным и поэтому лишь дата связывала его с опальным именем Чернышевского, а Короленко читал отрывок из своего рассказа ‘Глушь’.
6 Короленко В. Г. Собр. соч.: В 10-ти т. М., 1955, т. 8, с. 76.
7 Короленко В. Г. Дневник. Полтава, 1926, т. 2, с. 258.
8 См. также некролог: Нижегородский листок, 1903, 18 февр. (Сообщено В. Н. Чуваковым).
9 Короленко В. Г. Воспоминания о писателях, с. 119.
10 Письмо В. Н. Григорьеву от 9 июня 1916 года. — ГБЛ, ф. 135, р. II, карт. 2, No 12, л. 8.
11 Короленко В. Г. Воспоминания о писателях, с. 122—124.
12 См.: Н. Г. Чернышевский в воспоминаниях современников. М., 1982, с. 457. Лица, подписавшие телеграмму, расшифрованы в именном указателе. Отмечу немногие ошибки и неточности. Подпись ‘Богданович’ приписана Татьяне Александровне Криль, племяннице Анненских, она вышла замуж за Ангела Ивановича Богдановича (ему-то и принадлежит подпись) лишь в 1898 году. Л. Елпатьевская (Людмила Ивановна, жена С. Я. Елпатьевского) в указатель не попала. Подпись ‘Плотников’, приписанная ‘жителю Нижнего Новгорода’, лишенному даже инициалов, принадлежит известному статитику Михаилу Александровичу Плотникову, позднее автору манифеста партии Народное право’, сотруднику ‘Русского богатства’, ‘Мира божьего’ и т. д., О нем Короленко написал некролог ‘Русское богатство’, 1903, No 11). ‘Позерн’ — это Павел Карлович, двух других братьев поминать не следовало, ибо подпись одна. ‘Розанова’ — жена врача П. П. Розанова, Лариса Ивановна, родная сестра Л. И. Елпатьевской. Предположение о том, что искаженная в телеграмме подпись ‘Сибиряков’ принадлежит известному почвоведу Н. М. Сибирцеву, — верно (см. публикуемое ниже первое письмо Н. Ф. Анненского).
13 Елпатьевский С. Николай Федорович Анненский: Воспоминания. — Русское богатство, 1912, No 10, с. 370.
14 Глинский Б. Б. Среди литераторов и ученых. СПб., 1914, с. 12.
15 Горький М. Полн. собр. соч.: Художеств. произв.: В 25-ти т. М., 1974, т. 20, с. 74.
16 ЦГАЛИ, ф. 35, оп. 1, No 31.
17 Там же, ф. 553, оп. 1, No 316. В приписке Анненский сообщал адрес С. Я. Елпатьевского и другие сведения, не имеющие отношения к нашей теме.
18 Там же, No 484.
19 Батюшков Ф. Д. Памяти Н. Ф. Анненского. — Запросы жизни, 1912, No 31, стлб. 1763.
20 Русское богатство, 1912, No 10, с. 365.
21 Русская мысль, 1912, No 4, отд. II, с. 123—124.
22 Нижегородский листок, 1911, (7 окт.
23 В кн.: Памяти Николая Гавриловича Чернышевского. СПб., 1910, с. 28.
24 ИМЛИ, ф. 35, оп. 1, No 3, л. 1, 3, об., 4, 9, об., 11—12. Рукопись содержит авторскую правку, сделанную, судя по почерку, значительно позднее. Цитирую лишь ранний слой текста.
25 Горький М. Полн. собр. соч.: Художеств, произв.: В 25-ти т. М., 1973, т. 16, с. 30, 12.
26 Горький М. История русской литературы. М., 1936, с. 223, 228.
27 Горький М. Собр. соч.: В 30-ти т. М., 1954, т. 28, с. 6.
28 Тимощенков И. Борьба с земельным хищничеством. СПб., 1887, с. V.
29 Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч.: В 15-ти т. М., 1939, т. И, с. 199.
30 Протопопов С. Заметки о Горьком. — В кн.: Горький. М., Л., 1928, с. 106.
31 См.: Богданович Т. А. Повесть моей жизни. — ГБЛ, ф. 218, No 383, л. 102—105.
32 Елпатьевский С. Я. Воспоминания за пятьдесят лет, с. 231. По-видимому, статья была напечатана в одной из крымских газет 1918 года.
33 ИМЛИ, ф. 35, оп. 1, No 70, л. 39, об. Текст переписан неизвестной рукой, Елпатьевский сделал лишь помету на полях.
34 Короленко В. Г. Воспоминания о писателях, с. 120.
36 ИМЛИ, ф. 35, оп. 1, No 70, л. 40.