(Опытъ характеристики).
——
Людвиг Кондратович (Вл. Сырокомля), Аксаков Николай Петрович, Год: 1880
Время на прочтение: 51 минут(ы)
Счастлива участь критика, желая ему приходится имть дло съ такимъ произведеніемъ художественнаго, творчества, которое не только вполн соотвтствуетъ готовымъ, уже сложившимся эстетическимъ требованіямъ, но развиваетъ и распространяетъ самыя эти требованія, ломаетъ и расширяетъ т готовыя рамки, по которымъ привыкли мы судить и оцнивать изящное. Критикъ, въ этомъ случа, не преподаетъ уже только, какъ это часто бываетъ, давно извстныя уроки свободному творчеству, но самъ является въ качеств его участника, вдохновляется имъ и поучается, и ему остается только перелагать порывы свободнаго генія въ строгую мысль о формахъ прекраснаго, его сущности и значеніи. Если эстетика, какъ наука о прекрасномъ и нуждается въ философско-догматическомъ выраженіи и построеніи, то не подлежитъ, никакому сомннію, что творится она, по преимуществу, не мыслителями-теоретиками и практиками-художниками, свободному творчеству которыхъ она, по временамъ, можетъ открывать новые пути, постановлять новыя задачи, но для котораго никогда никакая наука не можетъ издавать обязательныхъ законовъ,— стснять область возможныхъ для него задачъ.
Счастлива участь критика, когда приходится встрчаться ему съ новыми, свжими оттнками чувства, новыми, не только не избитыми, но и невдомыми еще образами, самобытнымъ и оригинальнымъ строемъ воображенія, новыми, смлыми, яркими красками, когда творческій духъ художника обогощаетъ и расширяетъ собственную его душу, вноситъ въ художественный міръ, задатки дальнйшаго творчества.
Но, въ особенности плодотворно и особенно сильно совершается обогащеніе и тогда, когда воспріимчивый и подготовленный взоръ критика не только встрчаетъ рдкія, во всякомъ случа, ‘новшества’ поэта — индивидуума, а проникаетъ въ художественную оригинальность творчества цлаго народа. Въ этомъ случа цлый уже строй новыхъ типовъ, новыхъ образовъ, новыхъ красокъ чувствъ врывается въ его душу, обогащаетъ и расширяетъ художественный его горизонтъ. ‘Трудъ будетъ нашъ,— а жатва всемірная’,— сказалъ А. С. Хомяковъ, о долго ожидавшейся, картин Иванова,— и это снова вполн примнимо ко всякому, по истин художественному, произведенію,— и вс народы могутъ быть участниками этой всемірно-эстетической жатвы. Въ этой общей жатв проявляется одна изъ сторонъ истиннаго сближенія народностей. Въ области искусства народы сходятся всего ближе и всего непосредственне, смотрятъ другъ на друга лицомъ къ лицу, потому что въ области искусства, и, преимущественно, поэзіи, выражаются не международныя условныя, сдланныя отношенія, а отношенія народа къ самому себ, такъ какъ искусство служитъ всегда выраженіемъ самыхъ глубокихъ, самыхъ искреннихъ и непосредственныхъ чувствъ и убжденій.
Но въ своемъ стремленіи достигнуть космополитической общечеловчности, дйствительно ли собираемъ мы жатву свою на общечеловческой нив? Порываясь стать на общеевропейскій уровень, на общеевропейскую точку зрнія, толкуя объ общеевропейскомъ сознаніи, дйствительно всю ли, по крайней мр, Европу, длаемъ мы нивой для своей жатвы, при посредств которой строимъ мы свое понятіе объ европеизм? Не стараемся ли мы, совершенно наоборотъ, только наложить на себя личину издавна установившагося племеннаго аристократизма, подчиниться міросозерцанію, выработанному духомъ и потребностями нкоторыхъ только, упорно выдвигающихся на горизонт исторіографіи, племенъ, ‘три языка только мняще, прочимъ же всмъ племенамъ и народамъ слпымъ веляще быти и глухимъ’ по классическому выраженію Кирилла — первоучителя славянскаго. Наше понятіе о человчеств, европеизм представляется, такимъ образомъ, понятіемъ отвлеченнымъ, теоретическимъ, и, какъ таковое, оно навязывается цлому міру, стсняя свободную жизнь и самостоятельное развитіе каждой народной индивидуальности. Мы не имемъ, конечно, никакого предубжденія противъ отвлеченныхъ теоретическихъ понятій, но они теряютъ истинный смыслъ свой и значеній, когда выставляются въ вид вид нсколькихъ примровъ, которымъ возможно только подражаніе. А теоретическій характеръ нашихъ ссылокъ на авторитетность общеевропеизма совершенно очевиденъ. Прежде всего, изъ понятія о человк вообще и понятія о человк европейскомъ мы заботливо и тщательно исключаемъ самихъ себя и вс то, что мы сами вносимъ и можемъ вносить въ это общее, родовое понятіе и нарушаемъ, такимъ образомъ, одно изъ существеннйшихъ условій логики. Мы получаемъ въ слдствіе того ужъ не понятіе о человчеств и не понятіе объ Европ, а понятіе о ‘человчеств минусъ мы сами’, о Европ, за вычетомъ насъ самихъ’. Въ ущербъ логик мы колчимъ высокія и величественныя понятія выводами узкой, отрывочной теоріи, силимся стеснить свободно-развивающуюся, богатую жизнь, совершенно позабывая, что самыя понятія, самыя теоріи, растутъ и обогащаются сообразно съ возрастающею массою индивидуальныхъ требованій, которыя предъявляетъ имъ всегда индивидуально слагающаяся жизнь {Мы вовсе, однако, не намреваемся отрицать, что многія изъ такъ называемыхъ европейскихъ понятій, — научныхъ, бытовыхъ и государственныхъ, представляютъ сами до себ, совершенно обязательную силу, и принятіе ихъ отнюдь не нарушаетъ самостоятельности народнаго духа, разумется, смотря по тому, какъ совершается самое это принятіе. Но общность, и потому, и обязательность понятій этихъ вытекаетъ вовсе не изъ европейской ихъ распространенности и европейскаго происхожденія, а изъ отвлеченно-разумной ихъ оцнки, которая одна можетъ длать ихъ общими и обязательными. Гд разумъ вступаетъ въ полныя свои права, тамъ уже не можетъ быть рчи об авторитетахъ,— все равно, будетъ ли такимъ авторитетомъ индивидуумъ, народъ или искусственно составленное понятіе объ европеизм и человчеств. Гд дйствуетъ разумъ, тамъ общность является сама собой, и нтъ необходимости стснять просторъ его подчиненіемъ какому бы то ни было авторитету, для того, чтобы не нарушалось единство. Единство окажется само собою, окажется свободно, но стсненіе авторитетами, какъ бы высоки сами по себ они ни были, или рамками, какъ бы широки не были эти рамки, мертвитъ и уничтожатъ свободную дятельность человка точно такъ же, какъ и народа. Ссылка на европеизмъ, какъ на эмпирическое указаніе, эмпирическое данное, то же самое, что ссылка на Аристотеля во времена схоластики,— схоластическое ‘jurare ad verba magistri’ — тснящее и уничтожающее всякую свободную мысль. Несвободной же мысли быть, разумется, не можетъ, она была бы логической нелпостью.}.
Міръ иберійскаго племени, богатая литература скандинавскихъ народовъ забываются нами точно такъ же, какъ и собственное наше богатство, и, стремясь отъ самихъ себя и собственнаго своего опредленія, мы не получаемъ и соотвтственнаго вознагражденія, совершая ущербъ самому себ. Только въ угоду искусственно-священному, отвлеченному понятію. Съ понятіемъ о человчеств и европейзм совершается тоже самое, что и съ хваленымъ духомъ времени, о которомъ давно уже сказалъ Гете, что онъ ссть
Vieleicht der Herren eigner Oeist
In dem die Zeiten sich abspiegeln,— духъ самихъ писателей, въ которомъ времена только отражаются.
И такъ, отказываясь отъ собственной своей индивидуальности, мы не только нарушаемъ самое понятіе объ общемъ, но и не длаемся даже причастниками этого условнаго общаго, а, просто на просто принимаемъ на себя личину чужой индивидуальности. Отказъ отъ индивидуальнаго строя собственной своей народности, есть преступленіе противъ человчности — crime de lse — humanit!
Но, въ особенности, гршны мы въ этомъ отношеніи, передъ наиболе близкими, родственными намъ, племенами славянскими. Мы вс въ свое время воспитывались на Гете и Шиллер, на Шекспир и Байрон, на герояхъ и произведеніяхъ поэтовъ и романистовъ Франціи, обогащались принятіемъ въ себя индивидуальныхъ особенностей германскаго, англійскаго и французскаго народнаго духа, и самыя даже литературныя посредственности этихъ народовъ такъ, или иначе, оказывали на насъ свое воздйствіе. Никакая политика графа Бисмарка или лорда Биконсфильда не можетъ заставить насъ забыть Германію Шиллера и Гете или Англію Шекспира, Диккенса и т. п., которые всегда въ сознаніи нашемъ будутъ представляться могучими оправдательными документами народнаго духа. Мы жили когда-то, да и живемъ до сего времени одною братскою жизнью съ этими народами, переживаемъ ихъ внутреннюю народную жизнь, ихъ задушевныя чувства, мысли и стремленія, потому, что, углублены въ ихъ народность, застаемъ ихъ у себя дома, знакомясь съ искусствомъ ихъ во всхъ видахъ и выраженіяхъ, и не можемъ порвать нкотораго родства съ ними, какъ бы тяжелы ни были наши политическія международныя отношенія. Но совершенно иначе относимся мы къ племенамъ славянскимъ, родство наше съ которымъ несравненно существенне и глубже. Вполн чуждаясь проявленія народнаго духа ихъ и всей вообще внутренней ихъ, домашней жизни, будучи совершенно незнакомы съ художественными произведеніями ихъ творчества, мы совершенно естественно можемъ сходиться съ ними только на поприщ международныхъ, всегда, боле или мене, искусственныхъ политическихъ отношеній, а потому и зачастую можемъ видть въ нихъ только политическихъ недоброжелателей или политическій матеріялъ. А, между тмъ, истинное сближеніе народностей требуетъ непосредственнаго ихъ ознакомленія другъ съ другомъ, а такое ознакомленіе можетъ совершиться только черезъ ознакомленіе съ непосредственными произведеніями народнаго творчества, выраженіемъ котораго является область искусства. Скажутъ, конечно, что и наше русское искусство, и наша русская литература, остаются совершенно неизвстными для большинства, по крайней мр, славянскихъ племенъ. Но мало, что еще остается для нихъ неизвстнымъ, а главное мы говоримъ вовсе не о томъ, что должны длать они, а о томъ, что должны длать мы. Да и кром того, показывать примръ къ нравственному сближенію, протягивать руку,— есть неоспоримое право сильнаго и не только право, но и священная его обязанность.
Отраднымъ въ слдствіе того явленіемъ можемъ считать мы русскій переводъ произведеній одного изъ величайшихъ поэтовъ Польши — Людвига Кондратовича, извстнаго въ литератур подъ, псевдонимоъ Владислава Сырокомли.
Вопросъ о сущности и значеніи искусства и, преимущественно, поэзія уже давно, оставляется совершенно въ сторон, и все, относящееся къ его области, довольно представляется отчасти туманнымъ, а потому мы и чувствуемъ себя обязанными сдлать нкоторую оговорку. Чтобы не представлялося голословнымъ все сказанное нами о значеніи поэзіи, какъ стихіи народнаго сближенія, сковывающей народности въ одну общую человчность при полномъ сохраненіи индивидуальныхъ особенностей каждой.
Дйствительно-ли въ поэзіи, даже и поэзіи истинной, выражается самая глубь души человческой, души самаго поэта, самая суть всего внутренняго его міра? Мы полагаемъ, что на этотъ вопросъ отвтъ можетъ быть только утвердительный. Напрасно пыталися, по временамъ, находить дисгармоніб вншней, фактической жизни, жизненныхъ дяній поэта съ тми выраженіями его души, которыя составляютъ предметъ поэтическаго его творчества, и изъ этого чисто вншняго несогласія выводить заключенія объ искусственности, дланности всхъ поэтическихъ его настроеній, — доказательство лицемрнаго его отношенія къ тому, что выставляетъ онъ своею святыней. Такое сужденіе, по меньшей мр, близоруко и, во всякомъ уже случа неврно. Разв вс дйствія человка одинаково сознаются имъ, одинаково имъ прочувствованы, исходятъ, если можно такъ выразиться, изъ одного и того же душевнаго уровня. Одно совершается подъ вліяніемъ охватывающихъ время и общество нравственныхъ вяній, совершается, потому безсознательно или полусознательно, другое дяніе объясняется привычкой, страстью, аффектомъ, временнымъ упадкомъ нравственныхъ силъ и т. п. Все это роняетъ, унижаетъ человка, какъ нравственнаго дятеля, служитъ доказательствомъ отсутствія самонаблюденія, нравственной строгости, безъ которыхъ человкъ падаетъ, попускаетъ себ, но разв слдуетъ отсюда, чтобы он вовсе умеръ для добра. И вотъ, изъ глубины души его поднимаются чувства несогласныя, можетъ быть, даже совершенно противорчащія обычному, обыденному строю его жизни. Нравственное противорчіе, нравственная дисгармонія высказываются и выражаются съ полною силой. Это уже не тотъ человкъ, какимъ вс его знаютъ, мы подмчаемъ въ немъ чувства, слышимъ рчи какъ бы другаго человка и опрометчиво заключаемъ, что это рчи — для него чуждыя, что эти чувства — ложныя, напускныя, что его поэзія — искусственна и лицемрна. Либо въ поэзіи, говоримъ мы, сказывается рчь лицемрная, либо въ одномъ человк живутъ два человка, и не человкъ уже, не личность, а только какая-то отвлеченная часть человка высказываетъ то, что умиляетъ насъ въ его поэзіи.
А, между тмъ, поэзія всего боле носитъ на себ отпечатокъ цльности, всего боле должна быть произведеніемъ цлостнаго состоянія личности. Чмъ же и какъ же возстановляется гармонія при поражающей насъ дисгармоніи? чмъ же возстановляется цлостность внутренняго міра, столь необходимая для поэта въ т минуты, когда, по выраженію Пушкина, его требуетъ Аполлонъ къ священной жертв? Отвтъ на это должна была бы дать намъ психологія, но, къ сожалнію, въ жизни человка существуетъ, между прочимъ, одинъ, нердко повторяющійся, могучій процессъ, котораго не сыщешь ни въ одной психологіи, процессъ до того важный, что онъ по временамъ переработываетъ всего человка и совершается одинаково — и въ одну минуту, и въ тридцать лтъ. Этотъ позабываемый и упускаемый изъ виду сдою, по выраженію Гёте, теоріею процессъ — на обыденномъ нравственномъ язык носитъ названіе раскаянья и представляетъ собою нчто до такой степени сложное и важное, что, еслибы мы захотли, въ настоящее время, анализировать его передъ глазами нашихъ читателей, мы можетъ, быть должны были бы призвать на помощь чуть ли не вс данныя, представляемые психологіею. Но призывая на помощь только внутренній опытъ каждаго, мы ограничимся одними лишь указаніями на то значеніе, которое играетъ онъ во внутренней жизни поэта. Только люди, съ мелкимъ нравственнымъ идеаломъ, могутъ почитать дятельность свою вполн принаровленной къ своему идеалу, потому что нравственный идеалъ растетъ по мр того, какъ мы къ нему приближаемся. Требованіи и стремленія всегда стоятъ выше ихъ выполненія. Нравственность достигается только борьбою. Борьба за нравственность составляетъ необходимое условіе самой нравственности, потому что вся нравственность есть только борьба за ея идеалъ, который конечно, удаляется по мр нашего приближенія. Сознаніе этого несоотвтствія своего своему же, отъ себя же поставленному идеалу и составляетъ мощь и крпость раскаянья, которое, въ чемъ бы ни выражалось оно,— въ словахъ ли апостола Павла о борьб съ ветхимъ Адамомъ, въ знаменитомъ ли стих Ювенала
Video meliora proboque,
Deteriora sequor,
или, наконецъ, глубоко-нравственномъ воззваніи нашего Некрасова къ тни своей усопшей матери,— всегда и во всякомъ случа является возстановленіемъ идеала во всей его чистот и цлостности.
Только самоосужденіемъ, раскаяніемъ, полнымъ проявленіемъ неудовлетворенности собою, возстановляется согласность и цлостность нравственнаго міра. Пусть это состояніе цлостности является мимолетнымъ, какъ мимолетно, можетъ быть, и самое самоосужденіе и раскаяніе, пусть завтра же снова втянетъ поэта его обыденная жизнь, но сегодня мы слышимъ голосъ цлостнаго человка, и голосъ этотъ исходитъ изъ самой глуби духовнаго его міра, который только съ поверхности еле-еле затрогиваетъ обыденная его жизнь. Истинность и искренность чувства составляютъ необходимые элементы искусства, безъ которыхъ это послднее не можетъ существовать. Если даже и неврны слова Сальери у Пушкина, что ‘геній и злодйство — дв вещи несовмстныя’, то, во всякомъ случа, можно сказать съ совершенною уже увренностью, что совершенно несовмстны геній и самодовольство, ибо только черезъ самонеудовлетвореніе, самоосужденіе и раскаяніе вырабатывается геній.
Образцомъ поэта, глубоко чувствующаго вс изгибы собственной своей души, легко воспринимающаго впечатлнія всего, что совершается вокругъ него въ мертвой и живой природ, и отзывающагося чувствомъ своимъ, а потому и поэзіей на каждое такое впечатлніе, можетъ служить Сырокомля. Не только текущая, совершающаяся жизнь, но и историческія ея ступени, условія и прецеденты, прошлое, настоящее и грядущее этой жизни находятъ чуткій отголосокъ въ его душ и постепенно слагаются въ широко-охватывающія жизнь очертанія, полныя роскошныхъ образовъ и художественныхъ яркихъ красокъ.
Вся духовная, нравственная жизнь Сырокомли выражается въ его творчеств. Вн своей поэзіи или, точне, отдльно, обособленно отъ поэзіи онъ какъ бы вовсе даже и не жилъ. И глухіе, вковые лса Литвы, и вс событія внутренней жизни народно, и всякое слово и преданіе, отъ кого бы то ни было слышанное, и всякій типъ, случайно имъ встрченный, — все это не только отражалось въ воспріимчивомъ его дух, длалось внутреннимъ его достояніемъ, но и становилось имъ самимъ, вызывало въ немъ то или иное чувство, а это чувство, въ свою очередь, не оставалось только страдательнымъ состояніемъ поэта, но и разршалось творческою его дятельностью. Поэтому, нельзя найти въ природ и жизни Литвы ни одного явленія, ни одного предмета, ни одной особенности народнаго быта и характера, ни одного самобытнаго типа или характеристическаго историческаго воспоминанія, которые не были бы такъ или иначе облюблены и обласканы чувствомъ и думою поэта, не были бы воспты его звучнымъ стихомъ. Псня была точкою встрчи души поэта со всею окружающею его жизнью. Онъ весь, цликомъ, жилъ въ своей псн, какъ жилъ одною братскою жизнью со всмъ, что его окружало, въ псн выражается и горе, и радость этой чуткой души. Онъ самъ говоритъ въ одномъ изъ самыхъ задушевныхъ своихъ стихотвореній — ‘Гусляръ перехожій (Lyrnek Woiskowy), всего ярче изображающемъ его отношенія къ своему собственному творческому дару, что его лира, его ‘звонкая лира’, какъ онъ самъ ее называетъ, представляется ему таящею въ себ звуки міра неземнаго, волшебнаго
Линь возьму тебя въ руки, запоютъ твои звуки,
Грудь начнетъ волноваться.
Въ псн радость я чую, пснью сердце врачую
И гоню горе злое.
Утшаешь меня ты, коль отъ хаты до хаты
Обхожу все село я
Она, эта псня производитъ на него какое~то магическое воздйствіе, подчиняя вліянію своему всю его жизнь, невольно возбуждая его къ творческой дятельности.
Отъ тебя нтъ отбою, не натшусь тобою,
Подъ твой звонъ оживая,
Сердце птичкой трепещетъ,
А въ лице такъ и хлещетъ
Кровь моя, огневая.
Пусть рука наболла, въ сердц горе назрло,
Но играть буду съ жаромъ….
Вдь ты лира — даръ Божій, я гусляръ перехожій
И умру я гусляромъ.
Эта могучая сила псни, заглушающая въ человк всякую скорбь и страданіе, возносящая и возвышающая его надъ ними и надъ всмъ остальнымъ міромъ, погружающая его въ міръ чистаго творчества, помимо всхъ жизненныхъ треволненій, превосходно рисуется въ стихотвореніи ‘Смерть соловья’, гд подъ видомъ соловья, переселеннаго изъ родныхъ мстъ въ шумную улицу столицы, задыхающаегося отъ душнаго воздуха и вчной пыли, терзаемаго несмолкаемымъ шумомъ колесъ, художественно рисуется жизнь самаго поэта.
И подъ уличные крики, топотъ лошадей,
Псню звонкую защелкалъ узникъ-соловей.
И какъ будто въ бой вступая съ шумомъ городскимъ,
Мыслитъ: ‘я его осилю голосомъ своимъ’!
Гармонической волною, вольной чередой
Изъ тюрьмы несутся звуки псни молодой
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
‘О, осилю я, осилю шумъ вашъ наконецъ!’
Распаленный состязаньемъ думаетъ пвецъ.
А на улиц какъ будто бднаго дразня,
Все сильне говоръ, крики, топотъ, стукотня…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Соловью какое дло? Изъ груди своей
Звуки вс, какіе только шевелятся въ ней,
Исторгаетъ онъ, и ноетъ, и болитъ она,
Безпредльнымъ напряженьемъ вся истощена.
Но пвецъ не слышитъ боли, въ гордомъ забытьи
Погрузился весь онъ въ звуки чудные свои.
Опьянлъ отъ вдохновенья, и чмъ жгуче, злй
Боль въ груди, тмъ громче, громче свищетъ соловей.
И слабя, надрываясь, силы, наконецъ,
Сокрушились, струны въ горл лопнули, пвецъ
Заметался въ агоніи и, въ послдній разъ,
Разразился дивной трелью и — на вкъ угасъ.
А на улиц, къ страданью холодно тупа,
Продолжаетъ суетиться и сновать толпа.
И скрипятъ, гремятъ колеса все сильнй, сильнй,
Точно рады, что загубленъ ими соловей.
Но, однажды вырвавшаяся изъ души, эта псня является уже оторванною отъ жизни поэта и не всегда прививается къ другой жизни, не всегда встрчаетъ братскій отзывъ. Общество остается къ ней, зачастую, точно также равнодушнымъ, какъ т колеса, которыя точно радовались, ‘что загубленъ ими соловей’. А между тмъ, сочувствіе составляетъ одну изъ вдохновляющихъ стихій поэта, безъ него чувствуетъ онъ связаннымъ, обезсиленнымъ самое свое вдохновеніе и наряду съ внутреннимъ блаженствомъ, доставляемымъ изліяніемъ души своей въ псняхъ, возникаетъ скорбное сознаніе своего одиночества, безплодности псни своей и жизни, сомнніе въ себ, своей цли и своихъ силахъ. Отсюда начинаются горе и страданія поэта, тоска одиночества, чувство оторванности отъ міра. Отказаться же отъ псни истинно-творческая, поэтическая душа не въ состояніи,
И ужъ если кто однажды соловьемъ рожденъ,
Какъ ни мучь его, безъ псни жить не можетъ онъ.
И вотъ, даръ поэта становится для него волшебнымъ совпаденіемъ горя и радости. Эту связь двухъ совершенно противуположныхъ ощущеній замчали едва ли не вс поэты, но сильне и удачне многихъ выразилъ эту двойственную жизнь поэта нашъ Сырокомля.
Ты пвучая лира, — чародйка для міра,
Но, какъ ножъ, ты опасна,
Адъ и рай въ теб скрылся, кто съ тобой подружился,
Ты надъ тмъ полновластна….
Тотъ покой свой погубитъ, тотъ, страдая, полюбитъ
И тоской надорвется….
Ты коварно заманишь, какъ ножомъ ты поранишь,
Кто къ теб прикоснется.
Дальше онъ самъ объясняетъ одну изъ причинъ глубокихъ горестей поэта.
О, пвучая лира! Я печально и сиро
Въ тебя вру теряю.
Иль въ насъ проку немного? Восхваляю ли Бога,
Предъ людьми ли играю,
Всмъ твой голоса сталъ скученъ, Богу, людямъ докученъ,
Хоть и нтъ звуковъ чище и краше…
Псню слушаетъ ухо, но у всхъ сердце глухо…
Не красна доля наша!
Глубоко сознавалъ Сырокомля тяжелое служеніе поэта и часто возвращался къ этой тем въ своихъ стихотвореніяхъ. Псня составлявшая для него источникъ радости и блаженства, являлась для него въ то же самое время и могучею, опасною для самаго пвца силою.
Лишь разъ ее звукамъ волшебнымъ поддаться,—
Погибъ ты! но вкъ теб съ ней не разстаться!
Погибло и сердце твое!
Не будешь ты вдать ни сна, ни покою,
Ты жаждою будешь сгорать роковою,
А гд жь утолишь ты ее?
Но и вншняя матеріальная жизнь Сырокомли шла рука объ руку съ нравственною его борьбою, нравственными его страданіями, хотя стованія объ этой, очевидно, для него второстепенной, сторон жизни и крайне рдко входятъ въ содержаніе его стихотвореній. Жизненный крестъ свой несъ онъ съ какой-то удивительной твердостью и гордымъ спокойствіемъ, очевидно въ псн находя достаточное утшеніе, восклицая при вид вншняго, случайнаго преимущества другихъ:
Мн-жъ дано Богомъ больше, я богаче всхъ въ Польш,
Я горжусь своимъ даромъ,
Лира — этотъ даръ Божій, и гусляръ перехожій
И умру я гусляромъ.
Только крайне рдкo между прочими образами, пестро тснящимся въ душ нашего поэта, выскакиваетъ и образъ собственной жалкой жизненной обстановки, прорывающійся занять мсто въ общей картин, но Сырокомля быстро отодвигаетъ на задній планъ то, что по невол должно смутить и опечалить душу писателя, и снова наслажденіе отъ своего дара и гордость этимъ излюбленнымъ своимъ призваніемъ выставляются занимающими первое мсто въ его жизни. Такимъ является, между прочимъ поэтъ, въ фантастическихъ ‘Мелодіяхъ изъ дома сумасшедшихъ’:
Заболлъ онъ… на солом
Дни свои кончаетъ… въ дом
Хлба ни крохи,
Дровъ давно ужъ не бывало,
А ему и дла мало —
Знай плететъ стихи,
Иль въ бреду порою скажетъ:
‘Да когда жъ въ могилу ляжетъ
Голова моя?
Какъ любилъ я всхъ! За что же
Тамъ мн платятъ? Боже, Боже!
Что имъ сдлалъ я?
И голодной смертью —(это
Смерть обычная поэта)
Умеръ. Жаль бднягу.
Но это стремленіе вылить, выразить душу свою, удручаемую гнетомъ собственнаго горя и радости и всею массою впечатлній вншняго, нравственнаго и матерьяльнаго міра, не представляется въ глазахъ Сырокомли какимъ-либо исключительнымъ достояніемъ, привиллегіею поэта, въ которомъ какъ бы въ какомъ-либо фокус отражаются чувства и стремленія, чуждыя и непонятныя для всхъ остальныхъ людей. Совершенно наоборотъ, поэту только присуще искусство выраженія тамъ, гд для другихъ присуще только стремленіе выразить. Онъ, по художественному выраженію одного поэта, даетъ ‘языкъ творенью мертвому’. Онъ изъ глуби собственной души силою творчества своего выводитъ наружу и обличаетъ другимъ то, что у другихъ тщетно ждетъ выраженія, силится выступить наружу, получить образъ и слово. Нмая рчь человчества становится гласною рчью поэта. Накипвшее народное чувство получаетъ въ устахъ поэта свое выраженіе, потому что онъ является представителемъ творчества и выраженія, и каждый человкъ можетъ словами ‘Неученаго’ — героя однаго изъ полныхъ силы и глубокаго чувства стихотвореній Сырокомли, сказать съ полною справедливостью, выражая одну изъ самыхъ задушевныхъ своихъ потребностей, если не сопутствующихъ всей его жизни, то, по крайней мр, сильно сказывающихся въ нкоторые особенныя ея минуты.
Дайте жъ перо вы мн, Господа ради!
О, еслибъ только владлъ я перомъ!
Какъ понеслось бы оно по тетради,
Будто бы молнія въ неб ночномъ!
Радость ли въ душу вливаетъ отвагу,
Грудь ли заноетъ въ тяжелой тоск,
Все бы я вылилъ перомъ на бумагу
Слово по слову, строка по строк!
Божій весь міръ, что сіяетъ прекрасно,
Врно списалъ бы картиной живой…
Все то теперь погибаетъ напрасно.
Я человк неученый, простой!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Далъ же Богъ счастія цлой ватаг
Разныхъ приказныхъ, жидковъ, писарей:
Мысли свои изловивъ на бумаг,
Вкъ они въ памяти держатъ своей…
Я же лишь только перо-бы мн въ руки,
Да перелить мн достало бы силъ
Все, что на сердц, все горе, вс муки,—
Я бъ ледяныя сердца растопилъ!
Еслижъ молитвы изъ груди стсненной
Вылилъ въ слова бы я всю глубину,
Даже Христосъ, на крест пригвожденный
Можетъ, слезу бы сронилъ не одну!
Гусь мой! Я много скормилъ теб хлба….
Дай же мн перышко, милый ты мой!…
Я бы съ перомъ твоимъ взвился до неба,
Я человкъ неученый, простой!
Разумется, дло идетъ не о простомъ только, матеріальномъ пер, гусиномъ или желзномъ, которое вовсе не составляетъ панацеи для облегченія всхъ золъ народной жизни и, если и необходимо для народа, то, отнюдь, разумется не для того, чтобы онъ выражалъ имъ свою народную скорбь или радость. Дло, разумется, не въ пер и даже не въ грамотности, а въ возможности выхода изъ того положенія, въ которомъ всякая скорбь остается нмою скорбію, всякая мысль остается однимъ только душевнымъ состояніемъ, всякая духовная работа, вся суть нравственной жизни остается невыражающеюся внутреннею работою. Скажутъ, можетъ быть, что нравственную жизнь народа нельзя назвать безмолвной, ссылаясь на широкій міръ псенъ, въ которомъ выразилъ онъ творческія свои силы, высказалъ кручину свою и скорби. Но, во первыхъ, псня слагается и вырабатывается столтіями, предоставляя творчеству отдльныхъ индивидуумовъ чуть ли не микроскопически малые доли, а во вторыхъ, именно вслдствіе этого характера своего происхожденія, она и не удовлетворяетъ творческимъ порывамъ личности индивидуальной. Индивидуальная скорбь и радость не скоро получаютъ отголосокъ въ сознаніи и чувств народномъ, они идутъ впереди его, и стихотвореніе Сырокомли глубоко врно и чутко воспроизводитъ нравственное состояніе массы людей. Какъ ни вруй въ существованіе нравственныхъ идеаловъ въ душ народной, но мы только по характерности и задушевной оригинальности нкоторыхъ мткихъ и глубокихъ сужденій заключаемъ о существованіи такихъ идеаловъ, потому что самый идеалъ не иметъ силъ выразиться и высказаться, можетъ быть, даже не въ силахъ еще закончиться, закруглиться во всей своей полнот. Стихотвореніе ‘Неученый’ представляетъ собою душевную исповдь бродячихъ силъ и бродячихъ чувствъ, необходимо присущихъ всякому народу, пока онъ не затратилъ еще жизненности своей и значенія. И какую богатую и, къ сожалнію, тщательно избгаемую сокровищницу представляетъ собою очагъ бродящихъ силъ этихъ для творческой дятельности поэта. Только весьма рдко, мимоходомъ, заглядываютъ въ эту сокровищницу русскіе и иностранные поэты, и вдохновеніе ихъ, посл каждаго такого взгляда, становится искренне и живе, подобно тому, какъ Антей получалъ новую силу всякій разъ, какъ прикасался къ земл своей матери. Ближе, чмъ кто либо, стоялъ Сырокомля къ этому чистому источнику вдохновенія, онъ боле врно, чмъ кто либо, выполнялъ истинное назначеніе поэта:
Народовъ мысли образъ дать,
Ихъ чувству слово громовое,
Вселенной душу обнимать
И говорить за все живое.
Не я пою, не я пою, говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ стихотвореній, но жизнь самой природы вздымаетъ грудь мою, какъ волны Нмана, моя пснь только отголосокъ шума литовскихъ лсовъ, прибрежнаго втра и шелеста колосистыхъ нивъ. Не я пою, не я пою, говоритъ онъ, но Духъ Божій рождаетъ во мн пснь, вливая въ грудь мою животворную струю любви своей
Не я пою! не я пою!
Людъ Божій пснь во мн рождаетъ,
Онъ въ братски дружную семью,
Катъ цпь, мечты мои скрпляетъ.
Тогда я весь отдаться радъ
Порывамъ дружескихъ объятій,
И электрически разятъ
Меня печаль и радость братій,
Кровь разгарается оживъ,
Грудь вщимъ эхомъ отдается,
Въ объятья брата заключивъ,
Я слышу самъ, какъ сердце бьется.
Звучатъ въ немъ сладостной игрой
Надежда и любовь святая,
И звонкихъ псенъ цлый строй
Польется, трели разсыпая *). (Пер. Л. Пальмина).
*) Прим. ред. это стихотвореніе, какъ и многія другія, изъ которыхъ авторъ приводитъ цитаты, въ переводахъ гг. Минаева и Пальмина, не были еще напечатаны и войдутъ во второй тонъ изданія ‘Избранныхъ стихотвореній’ Людвига Кондратовича.
Какъ поэтъ, Сырокомля жилъ одною жизнью съ тмъ самымъ народомъ, который представлядся ему непосредственнымъ источникомъ вдохновенія, хранителемъ чувствъ и преданій, долженствующихъ сдлаться достояніемъ псни. Сырокомлю, можетъ быть, больше, чмъ кого бы то мы было, можно назвать поистин народнымъ поэтомъ, народнымъ гусляромъ, какъ онъ называлъ себя, не потому, конечно, чтобы онъ влагалъ въ свои пснопнія вншнія черты народной жизни, копировалъ, передразнивалъ народъ съ наблюдательностью этнографа, а потому, что онъ жилъ его чувствомъ, глубоко заглядывалъ въ его душу. Все постижимое душ этой, входящее въ содержаніе народнаго сознанія становилось и содержаніемъ его творчества, которое справедливо можно назвать отзвукомъ народной души. Содержаніе поэзіи Сырокомли всецло вытекаетъ, такимъ образомъ, изъ его воззрній на цль поэтическаго творчества, его значеніе и источники, и, потому-то, мы и посвятили такъ много времени разсмотрнію этой стороны его характера. Дитя народа, его поэзія должна была возвращаться въ народъ. Въ своемъ стихотвореніи къ Викентію Коротынскому, автору поэтическаго сборника ‘Чмъ хата богата’, Сырокомля такъ характеризуетъ представляющійся художественному творчеству горизонтъ.
Кресты на могилахъ, румяныя груши,
Да башни костеловъ, да добрыя души —
Какія все краски для кисти Литвина!
На холстъ такъ и просится эта картина.
Скоре, художникъ, слезу только вытри,—
За кисть принимайся, дай дло палитр!
О, добрые люди Литвы моей чудной!
Примите-жъ съ любовью поэта даръ скудный…
Какъ онъ къ вамъ, и самъ я стучался когда-то,
Безъ всякихъ заслугъ, только съ чувствами брата,
И вамъ благодаренъ долженъ за это:
Съ улыбкой пожали вы руку поэта.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Примите же братскія псни отъ брата!
Для нихъ пусть откроется каждая хата. (Пер. Д. Минаева).
Если можно пріурочить всю дятельность поэта къ одному какому-нибудь предмету, вокругъ котораго, какъ бы вокругъ общаго центра, витаютъ и вьются вс образы, думы его и мечтанія, въ которомъ, какъ бы въ фокус, сосредоточиваются вс отголоски, и отъ котораго вс любовныя струны его получаютъ особенный отзвукъ и колоритъ,— то такимъ предметомъ, безспорно, является для Сырокомли — Литва. Куда-бы ни:направлялся свободный полетъ его вдохновенія, въ какой бы сфер ни витала мысль его, какихъ бы струнъ души своей ни касался онъ, всегда произвольно или непроизвольно для него, ярко или туманно для слушателя и читателя, выступаетъ изъ массы образовъ все одинъ и тотъ же художественный и любовно рисуемый образъ отчизны. Въ полномъ смысл слова, можетъ быть названъ Сырокомля пвцомъ Литвы для Литвы. Литва — источникъ для вдохновенія, хранительница прообразовъ его творчества и Литва же — тотъ вчный и неизмнный другъ, которому открыто сообщаетъ онъ псни свои и думы.
Сердца Литвы крпки, на нихъ опираясь,
Пой смло, но зорко кругомъ озираясь,
И по втру псни роднаго поэта
Нашъ край облетятъ словно ласточки въ лто.
Надъ каждымъ окошкомъ, подъ кровлею хаты
Гнздо и жилище найдешь для себя ты.
Въ поляхъ твоихъ пснямъ есть гд разгуляться,
И чуткому эху есть гд отозваться. (Пер. Д. Минаева).
Но не вншняя красота, не вншняя только сила производятъ такое чарующее, магическое впечатлніе на душу поэта, причина могучаго вліянія этого коренится въ чувств самого поэта. Къ голосу могущественной, дикой природы физической должно приложиться еще нравственное убжденіе, нравственное чувство самого поэта для того, чтобы сдлалось понятнымъ это тсное сближеніе съ непосредственно окружающей жизнью и природой. Отриньте, уничтожьте это чувство, эту особенность внутренняго міра, и голосъ вншняго міра сдлается совершенно непонятенъ,и вы очутитесь передъ неразршимой загадкой. Любовь къ родин, патріотизмъ, въ благороднйшемъ, чистйшемъ значеніи этого слова, никогда не можетъ быть построенъ вншнею аргументаціей, сдлаться осязательнымъ, явнымъ, посредствомъ вншняго анализа, вншней критики. Скажемъ боле, не можетъ даже существовать безъ цлаго ряда другихъ особенностей нравственнаго міра, которыя являются, такимъ образомъ, необходимыми условіями самаго его существованія. Патріотизмъ является однимъ только изъ звньевъ нравственной системы, однимъ изъ условй нравственнаго духа, стоящимъ въ необходимой, непосредственной связи со всми остальными, со всею жизнью духа. Нелпо и безсмысленно утвержденіе: я не виноватъ, что не имю ни къ отечеству моему, ни къ народу достаточно пылкой любви, ибо ни природа моей страны, ни народъ мой не производитъ на меня достаточно сильнаго впечатлнія. Патріотизмъ зиждется или, врне, долженъ созидаться вовсе не на вншней сил впечатлнія и составляетъ, отнюдь, не послдствіе магическаго вліянія вншнихъ силъ, а произведеніе нравственныхъ, зиждущихъ потребностей духа, послдствіе самой нравственной жизни. Въ числ горестей и скорбей, сопутствующихъ жизни его, какъ поэта, Кондратовичъ ударяетъ съ особенною силою и на то, что непостигаемою, непонимаемою остается самая любовь его къ родной стран и народу.
Кто пойметъ, чмъ я занятъ, почему меня тянетъ
Пть въ родимой деревн,
Нтъ, бряцая струнами передъ Богомъ во храм,
Предъ народомъ въ харчевн.
Эту-то нравственную причину любви къ родному краю и родному народу и анализируетъ Сырокомля, можетъ бытъ, глубже, чмъ-какой бы то ни было другой поэтъ. Разумется, анализъ этотъ не является у него нигд въ вид сколько нибудь округленнаго философскаго трактата, и мы, для представленія чувствъ и мыслей его во всей полнот, должны коснуться отдльныхъ мстъ нсколькихъ различныхъ его произведеній.
Прежде всего признается самъ Кондратовичъ, что въ природ излюбленнаго края точно такъ же, какъ и въ особенностяхъ его народа, нтъ ничего, чтобы одною уже своею вншностью невольно приковывало бы чей бы то ни было взглядъ, невольно заставляло бы себя любить, что любовь въ нему можетъ объясняться никакъ не магическою силой вншняго впечатлнія, роскошью вншнихъ красокъ и т. п. Вншній взоръ магически не поражается скудною самой по себ природою, а возможность внутренняго взгляда существуетъ только для того, кто уже любитъ. Это, такъ сказать, первое положеніе, первый тезисъ, изъ котораго выходятъ убжденія нашего поэта.
О, Литва моя святая, о, мой край родной!
Милы мн твои пустыни, твой просторъ глухой!
Неприглядно и непышно смотритъ глушь твоя,—
Не напомнишь ты собою южные края,
Гд въ поляхъ земнаго рая роскошь и краса,
Гд оливою и миртомъ заросли лса,
Гд въ сіяющей лазури тонутъ выси горъ
И чаруютъ красотою пораженный взоръ.