ЛЮДИ СТАРАГО ПОВЕДЕНІЯ
ЛЮДИ СТАРАГО ПОВЕДЕНІЯ
Семья Кремлевыхъ.
Семья Кремлевыхъ.
I
II.
III.
IV.
V.
Люди старого поведения, Златовратский Николай Николаевич, Год: 1884
Время на прочтение: 46 минут(ы)
— Сергй Андреичъ! Батюшка! Да никакъ это вы?… Скажите, пожалуйста, какая пріятная неожиданность: въ столиц, среди, столь многошумнаго населенія и вдругъ встртить пріятнаго стараго знакомца! Вотъ, говорите посл этого противъ симпатическаго влеченія душъ! Нтъ-съ, знаете, свой своему поневол другъ, свой своего на дн моря сыщетъ!
Всю эту длинную тираду какъ-то восторженно, залпомъ, начавъ еще за десять шаговъ отъ Русанова и кончивъ ее, уже сжимая ему обими пухлыми руками и ладонь, и рукавъ, и даже локоть, проговорилъ Уваръ Капитонычъ Кремлевъ, помщикъ В—ской губерніи. Онъ поймалъ Русанова безцльно шагавшимъ вдоль набережной у храма Спасителя.
Русановъ, пораженный столь неожиданнымъ потокомъ словъ и дружескихъ изліяній, не имлъ даже возможности улучить секунду, чтобы ввернуть и съ своей стороны словечко, и только добродушно улыбаясь смотрлъ на знакомую фигуру давно уже, однако, забытаго имъ старика, Кремлева. Впрочемъ, его всегда можно было вспомнить моментально, тмъ боле, что его привычка — при разговор подносить свое широкое, розовое и одутловатое лицо съ маленькимъ носомъ и нечесаной сдой бородой прямо къ лицу собесдника — еще боле усилилась вмст съ усиленіемъ близорукости. Передъ Русановымъ, лишь только ощутилъ онъ близость этого пышащаго жаромъ и потомъ лица, этотъ особый, ‘сытный’ запахъ, выходившій изо рта Кремлева, внезапно исчезла площадь храма Спасителя съ ея вычурной панорамой Москвы,— и воображеніе моментально перенесло его на ржаныя и яровыя поля одного изъ глухихъ великороссійскихъ уздовъ, на лсную опушку, рдвшую свжей зеленью подъ мягкимъ блескомъ заходящаго солнца, ласково пригрвавшаго классическую группу старо-деревенскаго режима. На привольно раскинувшейся зеленой полян, подъ тнью молоденькаго, душистаго березняка изволило кушать чай многочисленное семейство господъ Кремлевыхъ, въ виду полей, на которыхъ шла спшная уборка хлбовъ. И кого-кого не считало въ своихъ ндрахъ семейство Кремлевыхъ, сдлавшееся по своей многочисленности притчей въ языцхъ среди мстныхъ дворянъ и крестьянъ: тутъ были кадеты и гимназисты, студенты различныхъ факультетовъ и невсты различныхъ возрастовъ и различныхъ воззрній на ‘идеалъ’, и даже т созданія средняго рода, для которыхъ существовалъ пока одинъ ‘идеалъ’,— это пухлая, тяжелая на подъемъ, вчно ходящая, какъ въ колокол, въ накрахмаленной блуз, ‘мама’. И среди этой ‘благословенной семейки’ въ полномъ смысл слова ‘мллъ’ чадолюбивый Уваръ Капитонычъ, считавшій счастливйшимъ временемъ своей жизни тотъ каникулярный періодъ, когда вс его разнообразныя чада стекались подъ семейный кровъ, ‘къ очагу’, вс ‘Сливались въ одну душу’, ‘одной душой жили’. ‘А это великое дло-съ!… Каждый бодре себя чувствуетъ въ жизни!.. Великое дло — какъ, вы ни говорите!— обыкновенно уврялъ Уваръ. Капитонычъ, горячо протестуя противъ ‘насмшниковъ’.— Это глупцы только видятъ въ большой семь отягощеніе, что будто она обезсиливаетъ… Вздоръ-съ! Она именно каждому члену силу придаетъ, энергію, бодрость… Чувствуетъ, что не одинъ онъ, всегда у него уголъ есть… Это ужь наше, народное, и никто этого у насъ не отниметъ… Посмотрите-ка на мужиковъ: вдь, это ихъ идеалъ-съ!’ и т. д. въ такомъ род очень горячо любилъ разсуждать Уваръ Капитонычъ. Нтъ сомннія, что изъ такого чадолюбія проистекало и пристрастіе Кремлева ко всякой молодежи. Достаточно было назваться товарищемъ кого-либо изъ его сыновей, чтобы, безъ дальнйшихъ церемоній, стать самымъ близкимъ человкомъ Увара Капитоныча. Въ такомъ именно род познакомился съ нимъ и Русановъ, учившійся вмст съ однимъ изъ его среднихъ сыновей. Мало этого, свое пристрастіе къ молодежи и право быть среди нея Уваръ Капитонычъ умлъ, и имлъ основаніе, поддерживать и укрплять кое-чмъ. Нердко онъ, въ минуту откровенности (хотя это знали не только его дти, но и вс въ узд), говорилъ на ухо кому-нибудь ‘по старше’: ‘Э, батюшка, мы сами были молоды…’ И молодежь любила Увара Капитоныча.
И вотъ этотъ самый Уваръ Капитонычъ Кремлевъ теперь оживленно топтался передъ Русановымъ на своихъ коротенькихъ, выгнутыхъ дугой ногахъ, раскланиваясь всмъ туловищемъ, нахлебываясь, улыбаясь и, какъ иноходецъ, быстро двигая своимъ широкимъ задомъ. Онъ былъ теперь, очевидно, одтъ по столичному, въ срое пальто, изъ котораго такъ и лзли вонъ его коренастые члены, на сдой голов торчала у него новенькая шапка, съ пуговкой на маковиц.
И Русанову была пріятна, чрезвычайно пріятна эта встрча теперь, и онъ продолжалъ улыбаться, уже не покушаясь прерывать словоохотливаго старика.
— И не навститъ! А?— продолжалъ выкрикивать старикъ.— Мы уже здсь вотъ съ недлю… А вы давно ли?
— Да уже лтъ пять…
— Пять лтъ! И ни у кого изъ нашихъ не были?
— Да разв они здсь? Я зналъ только про одного Модеста Уварыча…
— Что Модестъ Уварычъ!… Помилуйте!… Вс здсь, вс, вотъ уже три года: Аполлонъ, Модестъ, Савва, Вуколъ и даже Анна…
Русановъ невольно сконфузился и покраснлъ.
— Право, я не могъ знать… Они сами…
— Ай, ай, ай!— жалобно закачалъ головой старикъ.— И это свои люди!… А?… Да, помилуйте, помилуйте… Впрочемъ, что дивить: ужь ежели близкіе, кровные,— заговорилъ было Кремлевъ съ сердечной грустью, но вдругъ повернулъ Русанова за рукавъ назадъ и прямо поставилъ его передъ высокимъ, румянымъ, полнощекимъ юношей, съ большими, умными темными глазами и темными кудрями, выбивавшимися изъ-подъ шапо-кляка.
— Рекомендую: мой сынъ, Конрадъ… То:есть собственно Кондратій… Но ужь мы съ женой и вс такъ привыкли: Конрадъ… Это ужь послдній, ‘послдышекъ’… Хе, хе! Но за то-съ… (и Кремлевъ припалъ губами къ уху Русанова) за то-съ не тмъ чета-съ,— o-o какой!… Помните, Конрадъ Валенродъ?… Хе, хе, хе!… Вотъ, въ университетъ пріхалъ… Только что аттестованъ созрвшимъ. Классикъ!… Ну… энтого… того… Что бишь я?… Да! Теперь, батюшка, къ намъ!… Нтъ ужь, теперь не отпущу. Прямо къ завтраку… Вы свободны?
— Да, свободенъ теперь…
— Вы какъ же… т.-е. откуда и куда?…
— Я даю уроки, такъ, частнымъ образомъ… въ одномъ частномъ училищ… Былъ сейчасъ на пріемныхъ… Классовъ еще нтъ.
— А! Прекрасно, прекрасно… Вы что же? Почувствовали особое расположеніе, такъ сказать, призваніе къ этой профессіи?— все, попрежнему, заискивающе улыбаясь, спрашивалъ старикъ.
— Да… т.-е. какъ вамъ сказать?— замялся Русановъ и опять покраснлъ, и разсердился на себя за то, что покраснлъ. Но Кремлевъ и не думалъ настаивать на отвт.
— Ну, идемте… Мы живемъ на Никитской… Зашелъ вотъ полюбопытствовать… на это… энтого… того… византійское изящество и величіе,— показалъ онъ на храмъ Спасителя.— Признаюсь, изумительно!… И больше ничего сказать не могу… Изумительно!… А ваше обиталище?
— Я тоже на Никитской…
— Скажите на милость!… Явный Промыселъ!… А, между тмъ, въ три года, свои люди, рядомъ живутъ — и не видались даже!… Ахъ, господа, господа!… Впрочемъ, что же дивить?— сказалъ старикъ, уже сходя съ площади и направляясь къ Моховой вмст съ Русановымъ и Конрадомъ. Старикъ не договорилъ и они нсколько времени шли молча, такъ какъ Уваръ Капитонычъ постоянно заглядывалъ въ окна магазиновъ, поднося носъ къ самымъ стекламъ.
Улица была очень оживлена. Стояла та осенняя перемежающаяся погода, когда солнце словно заигрываетъ съ людьми: то оно спрячется совсмъ за цлую гряду хмурыхъ облаковъ, которыя начнутъ сять словно сквозь сито, дождь цлые часы, то внезапно свжій втеръ все это сдуетъ съ неба,— и солнце опять весело, радостно сіяетъ на прозрачномъ горизонт, обливая улицы мягкимъ и все еще горячимъ свтомъ, сверкая на ярко-зеленыхъ, облитыхъ дождемъ крышахъ, на глянцевитыхъ камняхъ мостовыхъ и на разрумяненыхъ лицахъ тоже внезапно оживившихся пшеходовъ. Теперь именно такъ весела была какъ-будто ‘умытая’ улица, по которой шли Кремлевы и Русановъ.
Пока старикъ Кремлевъ заглядывалъ въ стекла магазиновъ, Русановъ продолжалъ идти рука объ руку съ Конрадомъ. (Русановъ такъ много видлъ вблизи себя юныхъ существъ, такъ часто приходилось ему имть дло съ ихъ нжной, непосредственной натурой, что не говоря еще съ Конрадомъ ни слова, по однимъ взглядамъ, по жестамъ, по пріемамъ, по походк, въ особенности по неуловимой робости, скрытой подъ видимымъ желаніемъ казаться развязне и старше, робости, соединенной съ уваженіемъ,— Русановъ уже догадывался, каковъ долженъ быть этотъ юноша, и онъ заговорилъ съ нимъ тотчасъ же, безъ принужденія, свободно, лишь только отецъ отсталъ позади).
— Вы въ университетъ или въ какое-нибудь спеціальное высшее заведеніе?— спросилъ Русановъ.
— Да, я лично предпочелъ бы университетъ,— отвчалъ юноша, длая лишній шагъ, чтобы поравняться съ Русановымъ.— Впрочемъ, это будетъ зависть отъ того, что скажутъ мн здсь… братья или вообще т… мнніемъ которыхъ я дорожу,— выговорилъ Конрадъ.
— Почему же вы уважаете именно мнніе братьевъ?— быстро спросилъ Русановъ, какъ-будто этотъ вопросъ лично касался его, и взглянулъ въ открытое, прямое, нсколько даже излишне-серьезное лицо юноши.
— Потому что я привыкъ ихъ уважать. Они лучшіе люди изъ всхъ, кого я встрчалъ… Прежде я получалъ отъ нихъ часто письма, хотя въ послднее время я рдко ихъ видлъ… Притомъ, если бы не они, то…
Юноша не договорилъ, какъ будто боясь для перваго знакомства высказывать слишкомъ грубыя и рзкія вещи.
— А товарищи у васъ здсь есть?— спросилъ Русановъ.
— Товарищи есть, но друзей нтъ… Я жилъ въ губернскомъ город у класснаго наставника, какъ въ пансіон или курс… и жилъ больше замкнуто… Мн не нравилась эта жизнь… Я считалъ это время ученія очень тяжелымъ для себя, обязанностью во что бы ни стало получить аттестатъ зрлости… Любилъ я только одного отца и нашу усадьбу… Это было лучшее время, когда я прізжалъ домой.
Юноша говорилъ такъ просто, что Русановъ сразу полюбилъ его и тотчасъ, по привычк, невольно подчинился тому влеченію ‘сблизиться’ съ юношей, которое охватывало его постоянно, когда онъ встрчался съ тмъ, что онъ называлъ ‘натурой’.
— Если у васъ нтъ здсь друзей,— сказалъ онъ съ искренней сердечностью,— вы, пожалуйста, приходите ко мн… къ намъ… Надюсь, сообща мы ихъ сыщемъ… Вы тамъ встртите кое-кого изъ сверстниковъ… У насъ раньше было много…— заикнулся было Русановъ, но остановился, и легкая тнь горечи и скорби прошла по его лицу. Онъ какъ будто даже испугался своего приглашенія. ‘Зачмъ еще?’ подумалъ было онъ. Но, взглянувъ на юношу, повидимому, успокоился и спросилъ:
— Я — Русановъ. Вы меня не знаете?
— Нтъ, знаю. Я васъ видлъ одинъ разъ у насъ въ деревн. Я былъ еще очень малъ, но запомнилъ, потому что братья мн не разъ посл писали и говорили о васъ… Вдь, вы, кажется, отказались отъ своего имнія?— спросилъ юноша совершенно ровнымъ и, попрежнему, наивно-серьезнымъ тономъ.
Русановъ невольно сконфузился при этомъ неожиданномъ вопрос юноши и улыбнулся той наивной серьезности, съ которою онъ былъ заданъ. Не отвчая, Русановъ протянулъ быстро юнош руку и сказалъ:
— Пожалуйста, непремнно приходите… Я вамъ запишу адресъ мой.
— Я буду очень радъ,— сказалъ Конрадъ, въ свою очередь, крпко сжимая руку Русанова и по этому пожатію, и по смущенному выраженію довольнаго лица, Русановъ понялъ, что этотъ юноша дйствительно его уважаетъ, и ему было пріятно. Но, вмст съ тмъ, онъ опять почувствовалъ робкое смущеніе и безотчетный страхъ,— чувство, котораго прежде, въ недавніе годы, онъ почти не испытывалъ, и въ особенности смущалъ его и заставлялъ робть этотъ прямой, искренній, но упорный взглядъ юноши,— признакъ глубоко-честной и впечатлительной натуры, для которой иметъ всъ самое ничтожное слово.
— Подождите! Задохся!— закричалъ увлекшимся бесдой спутникамъ старикъ Кремлевъ, въ перевалку, быстро сменя ногами, старавшійся ихъ догнать.— Фу, батюшки!… Ну, и бгаете же вы здсь!… Виноватъ! Извините!… А я вотъ кое къ чему присматривался… Такъ, къ тряпкамъ… дочь и жена просили… Да! Такъ на чемъ это я остановился?— спросилъ старикъ, усиленно почесывая за ушами.— Такъ вы говорите, что видали одного Модеста?
— Да, я къ нему заходилъ.
— Ну, Модестъ, это — особа!… Персона!…
— Да, сколько мн приходилось слышать, онъ пользуется въ Москв большой извстностью въ ученомъ мір… Онъ составилъ себ реноме…
— Вотъ, вотъ… Именно реноме… Модестъ, это — персона!… Признаться вамъ сказать, даже я его нсколько смущаюсь… т.-е. эдакой недоступности, которая вокругъ него… Впрочемъ, вы не подумайте, что это что-нибудь такое… врожденное… Боже упаси! У насъ этого въ роду нтъ… Онъ милый, добрйшій… Только какъ будто напустилъ на себя… Вотъ именно: я за всми ими замчаю, что какъ будто вс наши Кремлевы напустили на себя… И знаете что?… Я могу говорить съ вами откровенно… Вдь, вы намъ были близки… И зачмъ скрываться отъ своихъ?… Это — грхъ противъ природы человческой!— говорилъ старикъ, въ то же время, понизивъ голосъ и взявъ подъ руку Русанова, онъ нсколько отвелъ его отъ Конрада.— Я съ вами могу быть откровеннымъ,— продолжалъ онъ,— (Конраду не надо еще всего знать… Онъ такой… воспріимчивый…). Знаете, я, признаться, ихъ не понимаю, всхъ васъ, господа, не понимаю… Вдь, я ихъ, своихъ-то, самъ едва разыскалъ по Москв… Адресовъ даже не знаютъ другъ друга… Въ адресный столъ здилъ… Да-съ, самъ въ адресный столъ здилъ… Какъ-то немножко неловко было справляться о дтяхъ, о братьяхъ,— съ грустью прибавилъ старикъ.— Впрочемъ, все уладилось… Вдь, тутъ нмкакой ссоры или чего-нибудь такого… Я, признаться, побаивался: не вышло ли чего… Напротивъ, вс, какъ и были, вы знаете, прекрасные, достойные люди… Вс другъ друга любятъ, говорятъ съ уваженіемъ… Я очень радъ… Такъ вы говорите — были у Модеста?
— Да, былъ раза два-три… Но, къ сожалнію, не могъ добиться съ нимъ свиданія, хотя оставлялъ мою карточку… Онъ не счелъ нужнымъ захать и ко мн,— отвчалъ Русановъ съ непріятнымъ чувствомъ досады въ душ.
— Ахъ, господа, господа!— покачалъ опять сокрушенно головой старикъ.— Впрочемъ, я, какъ отецъ, смю васъ заврить, что съ его стороны не можетъ быть ничего преднамреннаго въ отношеніи васъ… Это — достойный человкъ, и — такой же добрый и милый, какимъ вы изволили знать его раньше… Вы, пожалуйста, не сердитесь… Поврьте мн, какъ отцу…
— Да я и не сержусь, Уваръ Капитонычъ,— улыбаясь, сказалъ Русановъ.
— И прекрасно-съ… Въ жизни много недоразумній бываетъ. Къ сожалнію, люди такъ склонны относиться къ нимъ слишкомъ ревниво… И даже люди, одинаковые по духу, часто расходятся изъ совершенно непонятныхъ и фальшивыхъ поводовъ… Ну, да я радъ, очень радъ… Я чувствую, что я васъ всхъ опять сведу, что я вс эти недоразумнія разсю однимъ дуновеніемъ… Хе, хе, хе!… Во мн, знаете, есть эта способность — округлять вокругъ себя жизнь… Это у всякаго отца, который любитъ семейный очагъ. Я очень радъ…
— Это было бы прекрасно, Уваръ Капитонычъ,— замтилъ Русановъ.— Боюсь только, что у современнаго человка недоразумнія слишкомъ сложны и что эта болзнь серьезна…
— А зачмъ вы ее преувеличиваете?… Въ этомъ-то вся и суть, что вы преувеличиваете пустяки… Пустое, пустое!… Такіе хорошіе все люди, а, между тмъ… Былъ, и у Вукола-съ… Тоже достойнйшій вышелъ человкъ… Только, знаете, этотъ сталъ какъ-то ужь даже не отъ міра сего… И жена у него — прекрасная, достойная женщина… Живутъ они скромно (не такъ, какъ Модестъ, у этого палаты-съ: ковры, бронза), но также съ достоинствомъ… Ихъ всего двое — мужъ и жена… Комнатки маленькія, но убраны… какъ бы вамъ сказать?… съ аскетической изящностью… Это — пуритане, русскіе пуритане! Новый типъ… Теперь онъ занимается въ архив духовныхъ длъ…
— А гд же Савва?— спросилъ Русановъ съ особымъ любопытствомъ, такъ какъ именно товарищемъ его былъ Савва, третій сынъ Увара Капитоныча, котораго онъ какъ-то уже много лтъ потерялъ изъ вида.
— Саввушка?— вскрикнулъ старикъ и даже руками всплеснулъ.— Да, вдь, мы же къ нему и идемъ!… Ахъ, Господи, Господи!… Я у него остановился… Я люблю-съ… попроще онъ, какъ-то знакоме намъ… Израильская жизнь, какъ говорятъ мужички… Саввушка такой у меня добрый, милый… Женушка у него…
— Разв онъ женатъ?
— Какже-съ, какже-съ!… Вполн израильская жизнь… Онъ полюбилъ простую, скромную двушку… Теперь около нихъ — царство небесное, ей-Богу-съ: пятеро малютокъ, мамки, няньки — шумъ, гамъ, столпотвореніе!… Умиленіе, сударь мой!… А они, представьте, стыдятся… Хе, хе, хе!… Самихъ себя стыдятся, что у нихъ такая благодать… И никому не показываются, забились въ уголокъ это всхъ… Савва, кром своей банковой конторы, ни къ кому ни ногой!… Стыдятся, царства небеснаго стыдятся! А?…
— Такъ вотъ онъ какъ, Савушка-то?— невольно воскликнулъ Русановъ, улыбаясь и чувствуя въ глубин души приливъ самой сердечной веселости.
Всякій разъ, когда Русановъ вспоминалъ о Савв, онъ не могъ иначе вообразить его, какъ въ самый критическій моментъ его жизни, когда онъ уже былъ на третьемъ курс: Савва былъ веселый, добрый малый, не особенно бойкій и прилежный студентъ, но за то самый прилежный поститель всякаго рода вечеринокъ. Однажды, передъ самымъ экзаменомъ, когда Русановъ съ Саввой только что поусердне засли за книги (они въ это время жили вмст), въ комнату вошла молоденькая двушка, въ черной шапочк на бекрень, съ волнистыми подстриженными русыми кудрями, бойкимъ взглядомъ веселыхъ глазъ и розовымъ пухлымъ личикомъ. Не обращая вниманія на смущеніе Саввы, двушка (фельдшерица, какъ оказалось), надувъ губки и сердито сверкая глазами, сказала: ‘Кремлевъ! вы, наконецъ, покончили съ своимъ малодушіемъ?… Я васъ жду…’ Савва, что-то бормоча, схватилъ фуражку и увелъ за собой сердитую двушку. Это было утромъ, а во время обда Савва, когда Русанова не было дома, схватилъ свой чемоданчикъ и исчезъ совсмъ не только съ квартиры, но и изъ университета. Посл Русановъ слышалъ, что они жили гд-то на Волг, въ страшной нужд. Затмъ переиспытали всего много.
— Да-съ!… Вотъ онъ, Саввушка-то нашъ!— шутилъ старикъ.— А вы какъ бы думали?… Вы думаете, можно гршить противъ духа жизни? Нтъ-съ, батюшка! Это такой же великій грхъ, какъ и противъ Духа святаго… А вы, чай, тоже стыдитесь? Малютки у васъ есть?
— Да я не женатъ, Уваръ Капитонычъ.
— Напрасно, напрасно-съ… Попомните меня: грхъ противъ духа природы не прощается…
— А если измнишь Духу святому?— спрашивалъ, все улыбаясь, Русановъ.
— Вотъ у васъ все такъ!— махнулъ сердито рукой Уваръ Капитонычъ.— Поневол такъ будетъ, когда естества будете стыдиться, естествомъ небрежить будете… Поневол-съ, коли по угламъ другъ отъ друга разбжитесь, стыда ради… И Духу святому мало послужите!… Мало, мало-съ!… А вотъ мы сейчасъ и дома-съ… Оставимъ все это… Я очень радъ… Вы меня извините, простите старика, если я что-нибудь сказалъ лишнее… я болтливъ съ близкимъ, хорошимъ человкомъ… Говорю искренно: я очень, очень радъ!— закончилъ старикъ Кремлевъ у самыхъ воротъ, беря въ об пухлыя руки руку Русанова и встряхивая ее.— Пожалуйте… Милости прошу!— приглашалъ онъ, пропуская Русанова въ калитку, которая вела на широкій дворъ одного только въ Москв сохранившейся старой архитектуры дома, стоявшаго позади двора, со множествомъ полисадниковъ.
По одному изъ многочисленныхъ крылецъ Кремлевъ и Русановъ, поднявшись на нсколько ступеней, подходили къ двери квартиры Саввы, изъ-за которой уже былъ слышенъ глухой шумъ голосовъ.
— Слышите, слышите?— улыбаясь, спрашивалъ Уваръ Капитонычъ.— Вотъ откуда даютъ знать… Это у Саввушки… Улей!
А когда позвонили, слышно было, что за дверью внезапно произошелъ между кмъ-то разладъ, собственно изъ-за того, кажется, кому удостоиться чести отложить крючокъ.
— Кто тамъ?— спросилъ тоненькій голосокъ.
— Да отворяйте же, плуты… Это я — ддушка!— крикнулъ старикъ.
— Ддушка! Ддушка!— закричали голоса за дверью и захлопали въ ладоши.
Наконецъ, тяжелый крючокъ былъ отложенъ, кажется, не безъ помощи подоспвшей няньки, дверь отворилась и цлая вереница столпившихся въ передней курточекъ, матросокъ, сарафанчиковъ устремила на вошедшихъ свои бойкіе, свтлые глазки.
— Ну? Ну, плуты, объ чемъ вы спорили, отчего такъ долго не отворяли дверь?— спрашивалъ, раздваясь старикъ.
Кремлевъ, захвативъ изъ кармана пальто коробку конфектъ, которая, главнымъ образомъ, и заинтересовала дтей.
— Ну, ну… берите, только, пожалуйста, по-любви, по-милу, по-равненію… Слышите?— говорилъ старикъ, отдавая коробку старшей внучк.
— Дти, подите вонъ изъ передней! Что за гадкая привычка выскакивать?… Вы не дадите никому войти,— раздался изъ дальней комнаты хотя рзкій, крикливый и строгій женскій голосъ, но именно тотъ, котораго наимене боятся и слушаются дти.
Когда гости, вслдъ за гурьбой дтей, вошли въ небольшое зальце, имъ на встрчу изъ сосдней комнаты вышла молодая блокурая женщина, низенькая, худая, съ ввалившейся грудью, но съ полнымъ, миловиднымъ, румянымъ лицомъ, съ тмъ ‘домашнимъ’ выраженіемъ, когда хозяйка дома никого не ожидаетъ встртить изъ постороннихъ. Она уже приготовилась строго наморщить брови и отдуть губы, чтобы сдлать выговоръ дтямъ, когда увидала сзади старика Кремлева Русанова.
‘Да, это она!’ — чуть было не вскрикнулъ Русановъ.
— Рекомендую,— сказалъ старикъ,— моя невстка, Глафира Трифоновна… Сергй Андреичъ Русановъ, Глашенька: первйшій, старый нашъ другъ съ Саввушкой, премилый, предобрый, свой человкъ…
Глашенька вспыхнула и такъ была поражена неожиданностью, что схватилась холодной, поблднвшей рукой за край стола, ея глаза безпокойно забгали и она едва протянула дрожащую руку Русанову, чуть выговоривъ совершенно беззвучно приглашеніе.
— А это все Саввушкины и Глашенькины, мелюзга-то!… Во-о-онъ ихъ сколько!… Посмотрите-ка туда — тамъ еще двое,— говорилъ, смясь, старикъ, показывая Русанову въ сосдней комнат кормилицу съ дтьми.— Царство-то небесное, не правда ли?.. А?.. А зачмъ краснть, Глашенька, краснть зачмъ?— потрепалъ онъ по щек невстку.— Вишь зарумянилась, какъ піонъ…
Дйствительно, Глашенька зардлась еще больше, но такъ какъ она все же была теперь не наивная двушка, а мать, то у нея тотчасъ же нашелся случай выйти изъ смущенія, такъ какъ одного изъ членовъ ‘царства небеснаго’ необходимо и неотложно надо было вывести.
Старикъ Кремлевъ тяжело опустился въ широкое, довольно потертое и обсиженное кресло и отъ души хохоталъ.
— Ну, мелюзга, ну, къ ддушк на колни… Гопъ, гопъ!— кричалъ онъ, разставляя свои кривыя ноги.
Мелюзга бросилась къ нему и облпила его, какъ пчелы, съ визгомъ и крикомъ. Одинъ, самый юркій, забрался на верхъ спинки, слъ на нее верхомъ и, постукивая Кремлева ладонью по лысин, кричалъ: ‘У ддушки на голов арбузъ, арбузъ!..’
Кремлевъ такъ и заливался смхомъ. Смялся, хотя добродушно, но какъ-то вынужденно, и Русановъ, ршительно не имя возможности войти во вкусъ непривычной для него сцены.
Выразивъ сочувствіе удовольствію старика, Русановъ невольно остановилъ вниманіе на обстановк. Квартира Саввы была обычная, средняя квартира для ‘такъ называемой интеллигенціи’, съ небольшой залой и столовой, замняющей и гостинную, и съ тремя-четырьмя небольшими комнатками сзади, обыкновенно сплошь обращенными въ спальни, изъ которыхъ одна ходитъ за хозяйскій ‘кабинетъ’, простенькая, ‘рыночная’, мебель стояла только въ зал, въ прочихъ же комнатахъ полагались, для экономіи, табуреты и столы, а стулья, когда нужно, переправлялись изъ комнаты въ комнату. Русановъ замтилъ, что хозяйка, очевидно, совсмъ оправившись отъ смущенія, хлопотала уже около двухъ сдвинутыхъ въ столовой столовъ, стараясь возможно ровне покрыть ихъ скатертью, которой, оказывалось, на два стола не хватало. Это хозяйку смущало, какъ смущалъ, повидимому, недостатокъ и еще чего-то, объ чемъ она очень серьезно говорила съ прислугой, вынимая изъ стариннаго портмоне деньги.
— А скоро, Глашенька, придетъ Саввушка?— крикнулъ старикъ.
— Я думаю, скоро, папаша,— отвтила изъ столовой, невстка уже совсмъ ровнымъ, увреннымъ голосомъ.
— А Нюта гд же? Еще не пришла?
— Нтъ еще… Но и она скоро придетъ. У нихъ нынче не полный день.
— А Апполонъ гд же?
— Дома, онъ въ кабинет.
— Это тоже мои… Анна и Аполлонъ,— сказалъ старикъ Русанову.— Одно могу сказать про нихъ, что… живутъ пока здсь… Оно, конечно, тсненько Саввушк и трудненько, но я, все-таки очень радъ, очень радъ… Анюта занимается въ контор, въ банкирской… Своимъ трудомъ, видите ли… А Аполлонъ… Впрочемъ, увидите сами… Узнаете посл…
Скоро явился и Савва. Быстро скидая въ передней пальто и калоши и отбиваясь отъ дтей, онъ, въ то же время, въ боязливомъ недоумніи силился разсмотрть сквозь запотвшія золотыя очки и узнать Русанова, сидвшаго противъ двери.
— Сергй, это ты?— сказалъ Савва, быстро входя въ залу и по дорог положивъ на столъ портфель и новую книгу.
Пріятели, улыбаясь, взглянули другъ на друга, вспыхнули въ невольномъ смущеніи и расцловались.
— Какими судьбами? Ты давно здсь?
— Пять лтъ.
Савва засмялся тихимъ, но надтреснувшимъ смхомъ, и на его кругломъ, но миловидномъ и симпатичномъ лиц, носившемъ на себ печать не то физическаго, не то нравственнаго угнетенія, пробжала тнь легкой грусти, неудовольствій и той тайной, непріязненной раздражительности, въ которой трудно различить, чмъ человкъ недоволенъ: собой или другими. Глаза его, между тмъ, разсянно и смущенно бгали за стеклами очковъ съ дтей на старика, со старика на Русанова и Конрада. Савва, весь былъ въ отца: такой же коренастый, средняго роста и на такихъ же изогнутыхъ ногахъ.
И вся фигура его, съ широкимъ задомъ, такая же неуклюжеподвижная, какъ у отца, теперь двигалась отъ смущенія, какъ на шарнерахъ.
— Пять лтъ уже? Да-а, не мало,— протянулъ онъ, стоя и задумчиво скручивая папиросу.— Ну, однако, все-таки, какими же судьбами?— спросилъ онъ, вскидывая на Русанова свои бархатныя рсницы, придававшія его лицу что-то женственное.
— А-а!… Какими судьбами? Вотъ отгадай-ка,— крикнулъ старикъ Кремлевъ, сіяя удовольствіемъ.
— Папа затащилъ? Врно?
— То-то вотъ и есть! Погодите, я васъ всхъ здсь со дна моря вытащу, всхъ разыщу и всхъ сведу.
— Ну-у!— грустно опять замтилъ Савва, чуть кивнувъ сомнительно головой.— Впрочемъ, у тебя есть несомннно эти… организаторскія способности.
— Да никакихъ способностей, голубчикъ мой, не требуется! Одно: чадолюбивый отецъ,— смясь, замтилъ старикъ.
— Старые дворяне мн всегда говорили, что, въ былое время, никто лучше отца не умлъ съорганизовать, сплотить дворянскихъ партій… Онъ считался поэтому силой, его боялись… Не знаю, какъ теперь, въ земств своемъ ты орудуешь…
— Земство!— сердито вскрикнулъ старикъ, вскакивая съ кресла.— Земства нтъ, а есть одно проходимство, сборище людей безъ рода, безъ племени… Какое это органическое учрежденіе, когда въ немъ толкутся только или разорившіеся дворяне, червонные валеты какіе-то, или хорошіе люди врод васъ,— извините!— которыхъ, чтобы свести вмст, надо со дна моря вытаскивать да веревками другъ въ другу тащить?… А гд въ немъ органическая сила — старое дворянство и мужикъ съ своей семьей, съ женами, дтьми, двоюродными и троюродными дядьями и братьями, съ шабрами?… Вотъ!…
— Ну, такого земства, конечно, у насъ нтъ, съ женами и дтьми,— улыбнулся Савва,— а что касается хорошихъ людей то, кажется, извстно, что были пробы… сплачивались…
— Были ‘пробы!’ — перебилъ нетерпливо старикъ.— Вы намъ не ‘пробы’ дайте, не искусственное сплоченіе на какихъ-нибудь тамъ теорійкахъ, а вы намъ органическую силу дайте, которая бы сама изъ себя истекала… Вотъ это сила!… Вотъ, бывало, у насъ на дворянскихъ выборахъ, въ старину, все въ ходъ идетъ: и жены, и дочери, и братья,— вс заинтересованы… И у мужиковъ также… Свой интересъ у всхъ, да не единичный, не интересъ члена управы, или гласнаго, которому хочется ту или иную идейку провести и осуществить, а интересъ всхъ — мужей, женъ, дочерей, сыновей, шабровъ… Вотъ!— разошелся старикъ Кремлевъ, махая руками.— Это я понимаю… Это — земство…
— Но что же ты сдлаешь, когда его нтъ?— спросилъ тихо Савва.
— Конечно, нтъ,— и не будетъ,— запальчиво возразилъ старикъ,— и не будетъ, пока вотъ я буду вынужденъ свою собственную семью разыскивать въ одномъ город.
Савва стыдливо опустилъ свои густыя, бархатныя рсницы на глаза и, наклонивъ голову, раздраженно провелъ рукой по лицу.
Старикъ что-то хотлъ еще сказать, все еще сверкая глазами изъ-подъ сдыхъ бровей, но остановился.
— Вовъ что, голубчикъ мой,— заговорилъ онъ мягко и съ обычной добродушной улыбкой.— Ты вотъ засмялся, когда я сказалъ, что, молъ, земство съ женами и дтьми… А это врно!… А ты вотъ стыдишься этого… царства-то небеснаго,— мотнулъ головой старикъ по направленію къ дтямъ.
— Когда же я стыдился?— дйствительно покраснвъ отъ такого неожиданнаго оборота рчи, сказалъ Савва.
— И ты стыдишься, и Глашенька стыдится…
— И почему это вы такъ думаете, папаша?— спросила, входя, Глафира Трифоновна, все еще красня и избгая взгляда Русанова, хотя уже совершенно спокойнымъ и увреннымъ голосомъ.— Напротивъ, я думаю, что для насъ… для меня (поторопилась она поправить) въ нихъ уже все въ жизни,— прибавила она, медленно переводя свои большіе каріе глаза съ одного ребенка на другаго съ тою грустною задумчивостью, которая всегда является у матерей, когда касаются будущности ихъ дтей.
— Да, напротивъ,— для насъ уже тутъ все, что осталось, въ чемъ еще понимаешь и находишь какой-нибудь смыслъ,— быстро проговорилъ Савва съ глубокимъ вздохомъ, котораго онъ не умлъ сдержать. Онъ поднялся и, также избгая встртиться взглядомъ съ Русановымъ, сталъ смотрть въ окно.
— А-а!— тихо и лукаво засмялся старикъ, подмигивая Русанову на сына и невстку.— А зачмъ вздыхать, если такъ?… Зачмъ? Зачмъ говорить: ‘Мы ужь перешли Рубиконъ! Мы ужь отрзаны!’?… Почему такъ? По ту сторону, молъ, все великое, славное, а здсь — низменное, житейское… А? Такъ?
— А разв не такъ?— какъ будто проронилъ чуть слышно Савва, быстро отвертываясь отъ окна и стараясь скрыть лицо, по которому пробжала чуть замтная судорога.— Что же, Глаша, завтракать?— нетерпливо перебилъ онъ.
— Да, да, пора,— подхватилъ и старикъ.— Ну, оставимъ это… Все это мы устроимъ, выяснимъ,— потрепалъ онъ по плечу Савву.— А теперь я очень радъ, очень радъ… А вотъ и Анна… Рекомендую: моя вторая дочь,— показалъ онъ Русанову на входившую въ залу худую, блдную, но съ замчательно красивымъ, холоднымъ и суровымъ лицомъ женщину не первой молодости, въ черномъ простомъ плать, въ черной же тюлевой наколк, на голов.
Прежде чмъ подать руку Русанову, она вопросительно посмотрла на отца и брата, какъ будто спрашивая, кому именно ее рекомендуютъ.
— Русановъ… Сергй Андреичъ… Помнишь?
Она медленно провела по лицу Русанова холодными, черными, какъ уголь, глазами, протянула ему такую же холодную, сухую руку съ тонкими, маленькими пальцами и, не говоря ни слова, медленно прошла въ столовую, поразивъ Русанова своимъ все еще граціознымъ станомъ.
За нею пошли вс.
Столъ уже былъ готовъ. Глашенька успла загнать всхъ дтей въ дтскую.
— Ну, я очень радъ… Милости прошу,— приглашалъ старикъ Русанова ссть рядомъ съ собой.— Я очень радъ, что, мы вс начинаемъ понемногу, по старинному прекрасному обычаю сходиться за однимъ столомъ… Помнишь, Савва, Анна?… Помните, какъ у меня… ха, ха, ха!… бывало, засядетъ за столъ восемнадцать душъ обоего пола?
— Помню, папа,— отвчала дочь гортаннымъ, съ переливами въ горл, голосомъ, еще боле усиливавшимъ сухую холодность ея обращенія.— Могу я взять, Глафира Трифоновна, этотъ кусокъ?— спросила она съ лишне-изысканною деликатностью.
— Пожалуйста… Вотъ этотъ лучше… Позвольте, я положу вамъ,— съ лихорадочной предупредительностью отвчала Глашенька.
— Не безпокойтесь… Я возьму… Благодарю васъ.
Тщательно поправляя блые рукавчики и методически приготовляясь сть, Анна пристально устремила свои черные, угольные глаза въ тарелку.
— Какъ это хорошимъ людямъ не сть вмст, не раздлять хлба-соли? Это измна-съ,— говорилъ, между тмъ, старикъ Кремлевъ,— народнымъ началамъ измна… Вотъ вы все эти мелочи пустяками считаете… А, вдь, на мелочахъ этихъ жизнь держится, да и не ими ли еще она и управляется… Постойте, не пройдетъ трехъ дней, какъ за этимъ столомъ соберется у меня тоже восемнадцать душъ… Не могу, не могу жить безъ этого!… Смысла въ жизни не вижу, господа, какъ хотите смйтесь надъ старикомъ… Я теб, кажется, говорилъ, Саввушка, что и Вуколъ, и Модестъ общали собраться завтра вс, здсь… Знаешь, вечеркомъ, по-родственному, по-любви… Мн хочется, чтобы у насъ все это шло… въ любви и совт. И Конрадъ также хочетъ этого… чтобы, такъ сказать, сообща намтить дальнйшіе пути въ его жизни… Да?
— Что-жь? Я очень радъ,— поспшилъ отвтомъ Савва, все время упорно смотрвшій на вилку, которую онъ повертывалъ въ рукахъ.
— А что же Аполлонъ? Гд же Аполлонъ?— вскрикнулъ старикъ.— Отчего онъ не идетъ? Конрадъ, сходи, голубчикъ, за нимъ… И тащи его сюда… этого сепаратиста!
Конрадъ вышелъ и скоро вернулся, сказавъ, что Аполлонъ заявилъ ршительно, что не желаетъ ни сть, ни выходить.
Старикъ Кремлевъ осердился и что-то проворчалъ, пошлепавъ отдутыми губами.
— Аполлонъ Уварычъ, папаша, отказывается у насъ настойчиво и отъ завтрака, и отъ закусокъ… А за обдомъ сть одно блюдо… Онъ какъ будто сдерживается сть у насъ,— сказала Глашенька.— Савва и то сердится на него за это…
Старикъ поднялся и пошелъ за Аполлономъ самъ, но скоро вернулся, слъ, ничего не сказалъ и принялся сердито рзать кусокъ мяса. Молчали и вс Кремлевы и какъ-то особенно настойчиво и усиленно стучали по тарелкамъ ножами и вилками, словно они были на желзнодорожной станціи.
Но старикъ Кремлевъ, быстро покончивъ съ кускомъ мяса, откинулся къ спинк стула и уже опять добродушно улыбался.
— Ну, оставимъ Аполлона… Онъ молодъ еще… дурачится… Хе, хе, хе!.. Да, Глашенька?.. Вотъ какъ мы соберемся вс… тогда вс придутъ… въ царство-то небесное… Такъ, Глашенька?
— Я вамъ вполн сочувствую, папаша, но какъ это сдлать?— отвчала Глашенька наивнымъ, дтскимъ тономъ.
— Да, какъ это сдлать?— задумчиво подтвердилъ Савва, постукивая концомъ вилки о край тарелки и смотря на нее, попрежнему, упорнымъ взглядомъ.
— А вотъ какъ… хе, хе, хе!— сказалъ старикъ, весело подмигивая Глашеньк.— Ну-ка, дай мн эту бутылку… Я вижу, ты, Савва, совсмъ разучился угощать хорошихъ пріятелей.
— Ахъ, да, виноватъ!— сконфузился Сайва.— Ты пьешь, Сергй?
— Да, иногда… съ своей молодежью… мы не прочь распить бутылочку-другую…
— А еще около тебя все молодежь, попрежнему?— спросилъ Савва, какъ будто нсколько съ изумленіемъ даже, и покраснлъ отъ мысли, зачмъ онъ сдлалъ этотъ вопросъ такимъ изумленнымъ голосомъ.
— Да… еще есть… кое-кто… Но уже немного,— красня отчего-то, въ свою очередь, проговорилъ Русановъ.
— А-а! Это прекрасно!— сказалъ старикъ, вооружаясь бутылкой.— Ну-съ, ваши стаканы… А ты, Анна?
— Благодарю, папа, я не выношу…
— Напрасно… Теб это было бы полезно… Ты себя замаешь совсмъ… Ну, что, какъ твои банкиры?
— Дла нашихъ банкировъ плохи. Каждый день мы получаемъ очень неблагопріятныя извстія съ лондонской и берлинской биржи… Я съ ужасомъ думаю, что не нынче — завтра нашей контор неизбжный крахъ… Я съ ужасомъ думаю, объ этомъ,— проговорила Анна, попрежнему, методично вытирая салфеткой руки.
— Отчего же съ ужасомъ?— спросилъ старикъ.— Что теб Гекуба и что ты Гекуб? Хе, хе, хе!…
— Оттого, папа,— сказала Анна и подняла на отца изумленные черные глаза,— оттого, что я принуждена буду остаться только съ работой… на этого профессора… съ однимъ этимъ уродскимъ переводомъ уродливой книги, надъ которой я измучилась… Я не спеціалистка… Оттого,— выразительно добавила она,— что я тогда не ручаюсь за собственное существованіе.
— Анна, зачмъ такъ рзко выражаться?— замтилъ Савва, а губы его задергала въ углахъ судорога, появлявшаяся каждый разъ, когда ему приходилось говорить со своими братьями и сестрами.
— Зачмъ?— перенесла Анна на брата свои сверкающіе холоднымъ огнемъ глаза, въ которыхъ загорлось раздраженіе.— Затмъ, что я не желаю своимъ существованіемъ мшать кому бы ни было, какъ хочу, чтобы не мшали мн. Я желаю, чтобы въ моей жизни былъ смыслъ,— отчетливо подчеркнула она послднюю фразу.
— Но ты можешь, наконецъ, опять въ деревню… во мн… Что-жь банкиры? Господь съ ними! Какъ будто безъ банкировъ нтъ ужь и смысла въ жизни?— съ искренней наивностью спросилъ старикъ Кремлевъ.
— Благодарю васъ,— проговорила Анна, тщательно отряхни съ колнъ крошки хлба, и встала.
— Ты куда же?— крикнулъ старикъ.
— Я къ себ… Виновата!… Мн нужно отдохнуть.
— Хе, хе, хе!— неестественно засмялся старикъ.— Что за народъ нынче!… Вотъ и обидлась!.. Чирьи!… Извините… Ей-богу, чирьи… Самые наболвшіе, зеленые чирьи… Прошу извинить за сравненіе,— смялся старикъ,— но не съумю подобрать лучше… Вотъ и Аполлонъ… Конечно, онъ несчастливъ,— печально проговорилъ старикъ, сдвигая сдыя брови и замолкая на нсколько секундъ.— Да, большое несчастіе, и ему должно простить… Но, все-таки… зачмъ такъ?.. ‘Я, говоритъ, инвалидъ (это въ двадцать-то пять лтъ!). Мы, говоритъ, только въ тягость… Это не прежде… Теперь у нихъ у всхъ свои дла, свои интересы… Гд ужь намъ ихъ стснять?… Это, говоритъ, даже совсмъ подло… Саввушк едва свою семью прокормить, а ужь гд ему объ насъ, инвалидахъ, заботиться!… Вдь, вотъ какъ говорятъ,— прибавилъ старикъ.— Ну, не великое ли это несчастіе, если человкъ, уже въ молодыхъ лтахъ, доведенъ до того, что поворачивается языкъ выговаривать такія рчи?… Ахъ, какое несчастіе!— говорилъ старикъ, сокрушенно покачивая головой.
А Савва все сидлъ, опустивъ внизъ свои пушистыя рсницы, и нервно игралъ часовымъ ключемъ, между тмъ какъ судорожныя подергиванія въ углахъ губъ все усиливались.
— Вотъ и Вуколъ,— продолжалъ старикъ,— вонъ что говоритъ: ‘Мы вс другъ друга любимъ и уважаемъ, и даже христіанскій долгъ предписываетъ… Но, папаша, не буду ли я лишнимъ? Мои убжденія… мой образъ жизни… столь расходятся съ общимъ мнніемъ…’ Ахъ, ахъ, ахъ!.. ‘Убжденіе, образъ мыслей!..’ а кровныя-то узы, простыя человческія чувства? Инстинктъ-то, инстинктъ-то? Или они уже ничего не говорятъ?… ‘Свобода отношеній!..’ ‘Не стснять другъ друга!..’ Позвольте, господа,— разгорячился старикъ.— Свобода — прекрасная вещь и я противъ нея ничего не имю… Но любовь, дружба, симпатія, семья,— это несвобода, а стсненіе-съ… Основа любви не свобода, а стсненіе себя… Извините!… Да-съ, стсненіе себя во имя другаго…
— Ну, однако, пойдемте, папа, въ залу,— быстро вставая, сказалъ Савва,— и оставимъ это… Сергю не можетъ быть въ этомъ, папа, никакого интереса… Все это длишки, имющія смыслъ только для насъ…
— Напротивъ… Хе, хе, хе!— засмялся старикъ, деликатно дотрогиваясь рукой до плеча Русанова.— Я, признаюсь, думаю, что все это можетъ имть значеніе и въ общемъ смысл… Извините, я думаю, вс мы гршны одними гршками… Такъ ли-съ?
— Пожалуй, что врно,— задумчиво отвчала Русановъ, какъ будто припоминая что-то недавнее, какой-то новый рядъ впечатлній, значеніе которыхъ онъ не умлъ уяснить себ раньше.— Мы жаждемъ свободы для братства, а въ конц находимъ одиночество… Это одинъ изъ жестокихъ житейскихъ парадоксовъ…
Эта мысль въ послднее время какъ-то гнетуще занимала Русанова и, высказавъ ее, онъ даже покраснлъ, какъ будто уличивъ себя въ ренегатств, и чтобъ успокоить себя, взглянулъ на Савву. Но Савва, въ свою очередь, при послднихъ словахъ Русанова, съ недоврчивымъ изумленіемъ посмотрлъ мелькомъ на него и затмъ, взглянувъ на часы, сказалъ: ‘А читали вы сегодня газеты?.. Знаете, папа…’ И Савва торопливо заговорилъ о политик, какъ будто спша перебрать вс газетныя новости. Для Русанова было очевидно, что какъ Савва ни старался, повидимому, горячо говорить о литератур, церкви, школ,— все это было для него чмъ-то далекимъ, постороннимъ, потерявшимъ ‘вкусъ’. И въ политик наиболе искренно и непосредственно заинтересованнымъ оказался старый Кремлевъ. Онъ опять, махая руками, пустился развивать свою ‘органическую теорію’, съ признаніемъ ‘права на участіе въ жизни женъ, дочерей, дядьевъ, шабровъ…’
— Все это старая исторія,— сказалъ Савва.— Вс эти ваши ‘органическіе элементы’ достаточно, кажется, очень даже внушительно испробованы… Опытъ…
— Въ чемъ опытъ, сударь, въ чемъ?— перебилъ старикъ, поднося свое улыбающеся лицо къ лицу сына.— Опыты бываютъ разные… Можно дйствительно сдлать опытъ, а можно просто пальцы только обжечь и принять отъ личной боли (несомннной, несомннной!) свои ощущенія за истинный результатъ опыта.
— Впрочемъ, Богъ съ вами,— сказалъ Савва и махнулъ рукой.— Мы ужь отрзанные ломти…
— Теперь ужь, молъ, дло вамъ, старикамъ, а наше, молъ, дло отжитое!… Хе, хе, хе!… Такъ, что ли… вы нынче говорите? Не какъ прежде?… Ахъ вы, инвалиды, инвалиды!— добродушно смялся старикъ и вдругъ, что-то вспомнивъ, вышелъ.
— Нда-а,— протянулъ, вздохнувъ, Савва и весь какъ-то заметался, когда вышелъ отецъ, какъ будто онъ оставилъ его совершенно безпомощнымъ, съ глазу на глазъ со злйшимъ врагомъ.
Онъ не зналъ, объ чемъ заговорить съ Русановымъ, и сидлъ, опустивъ голову внизъ и нервно раскачивая одну ногу. Русановъ тоже не зналъ, что сказать.
— А много у тебя дтей?— вдругъ спросилъ онъ, чувствуя всю неумстность этого вопроса.
— Да… есть… много… А что?— быстро переспросилъ Савва, поднявъ на Русанова пытливый и почти непріязненный взглядъ.
— Нтъ, я такъ,— смутился Русановъ, и чтобы поправить дло, спросилъ о новой книжк либеральнаго направленія, принесенной Саввой и, очевидно, только что купленной.— Ты, попрежнему, еще сохранилъ страсть къ новымъ книжкамъ?
— Да… изрдка покупаю… А что?.. Ты, однако, зачмъ это спрашиваешь? Или ты думаешь…— что-то хотлъ сказать Савва, прищуривая глаза.
— Право, я ничего не думаю, Савва,— улыбнулся Русановъ.
— Или ты думаешь, что ужь я… Впрочемъ, ты, конечно, правъ, ты имешь основаніе,— залепеталъ Савва, какъ стыдливый ребенокъ, себ подъ носъ и весь съежился, какъ улитка.
Вдругъ вернулся старикъ Кремлевъ съ озабоченнымъ лицомъ, совершенно непохожимъ на то, съ какимъ все время видлъ его Русановъ.
Старикъ подошелъ въ Савв и тихо сказалъ:
— Анна плачетъ.
И на лиц старика при этихъ словахъ отразилось такъ много горечи, недоумнія и жалости.
Савва молча поднялъ глаза на отца и его пушистыя рсницы вдругъ заморгали, судорога задергала углы губъ, онъ вскочилъ и, стараясь спрятать лицо, взглянулъ на часы.
— Ну, пора мн… Извини… Если хочешь, ты побесдуй съ отцомъ,— сказалъ онъ, обернувшись, Русанову, но не смотря на него. Русанову показалось, что Савва сейчасъ заплачетъ самъ.
— Я тоже пойду,— сказалъ Русановъ.
— Какъ хочешь… Я къ теб зайду непремнно… Ты въ ‘Карс’? Заходи ко мн… Впрочемъ, какъ видишь, у меня интереснаго мало…
Когда Русановъ разошелся у воротъ съ Саввой,— несмотря ни на увреніе старика ‘всхъ сплотить, все округлить’, ни на общаніе Саввы зайти къ нему,— онъ чувствовалъ одно… чувствовалъ, какъ страшно и больно ‘бередить раны другъ другу’, когда, опережая тебя, уже вырастаетъ новая жизнь и чутко прислушивается къ біенію твоего пульса…
Дней черезъ пять, въ субботу, вечеромъ, когда у Русанова собрался, по обыкновенію, кружокъ своихъ людей, нын уже небольшой, къ нему пришелъ старикъ Кремлевъ съ Конрадомъ.
Едва старикъ увидалъ мирную группу, собравшуюся, по обыкновенію, за чайнымъ столомъ въ комнат Клеопатры, едва услыхалъ живой и веселый говоръ молодежи, едва уловилъ матерински-внимательное и любовное выраженіе на лиц Клеопатр, какъ пришелъ въ неописанный восторгъ.
— Ахъ, какъ я радъ, какъ радъ!— говорилъ онъ, нсколько разъ сжимая руки Русанова и сладкими, умильными глазами обводя всхъ присутствовавшихъ и каждому любовно улыбаясь.— Право, я самъ не свой становлюсь, когда вижу такое прекрасное общество… Очень пріятно!.. Сударыня!— обратился онъ къ Клеопатр,— вы счастливйшая женщина на свт!
— О, да… Я была еще счастливе недавно!— воскликнула, въ свою очередь, обычнымъ экзальтированнымъ тономъ Клеопатра.— Насъ теперь, къ сожалнію, становится все меньше…
— Отчего же, сударыня? Отчего-съ?— спросилъ старикъ такимъ жалобнымъ голосомъ, какъ будто дло касалось его семейства.
— Я не знаю… Я боюсь думать объ этомъ,— тихо отвчала Клеопатра, опустивъ глаза, въ которыхъ слишкомъ замтно отражалось тайное раздраженіе.
— Да, да, да!— заговорилъ грустно старикъ.— Въ жизни много таинственнаго и,— извините, если выражусь по просту,— и совсмъ безтолковаго. Какая-то толчея-съ!… Право!… А, между тмъ, такъ много слезъ, несчастій, страданій… Впрочемъ, виноватъ!— спохватился Уваръ Капитонычъ, вскакивая и обими потными руками пожимая маленькую, сухую руку Клеопатры.— Простите старика!.. Зря болтаю… Здсь, и въ особенности здсь, среди этой юности, гршно говорить такія рчи. ‘Уныніе — великій грхъ’, сказалъ кто-то. Напротивъ, сударыня, я искренно радъ, что есть еще въ жизни уголки, гд… Что я имю удовольствіе быть съ сыномъ среди такого прекраснаго общества!… Сударыня, позвольте надяться, что вы приголубите и моего юнца?… Онъ такъ въ этомъ нуждается и, притомъ, онъ самъ такъ желаетъ съ вами сойтись,— понизивъ голосъ, прибавилъ старикъ,— такая, знаете, впечатлительная натура… Я особенно дрожу за него… Послдній изъ Кремлевыхъ, послдышекъ!
— Будьте уврены… Я сама такъ радуюсь всякому новому живому существованію въ нашемъ уголк,— отвчала — Клеопатра, всматриваясь сіяющими отъ удовольствія глазами въ юную, бодрую, полную здоровьемъ и свжестью красивую фигуру Конрада, съ его темными мелкими кудрями, какъ шапка нависшими надъ высокимъ бльемъ лбомъ, съ его черными глазами, такими пытливо-умными и, въ то же время, такими мягкими и задумчивыми (они напоминали нсколько глаза Анны).
На эти глаза обратила давно уже вниманіе и еще одна личность, посматривавшая несмло изъ-за самовара, то была Агаша, робкая, добрая и беззавтно преданная Клеопатр двушка (дочь покойнаго сапожника Королева). Клеопатра представила ее старику Кремлеву съ сыномъ, какъ ‘самую близкую къ ней душу’.
Старикъ и Конрадъ разговорились съ ней, но какъ ни старался старикъ казаться оживленнымъ, Русановъ замтилъ, что онъ былъ чмъ-то сильно озабоченъ: очевидно, старику тяжело было держать себя въ тонъ съ юной молодежью, несмотря на все желаніе не выказать ‘унынія’.
Русановъ предложилъ ему войти въ его номеръ, оставивъ молодежь на попеченіи Клеопатры. Старикъ поспшно согласился. Когда они вошли въ сосднюю комнату, Кремлевъ тяжело и устало опустился въ кресло и, склонивъ голову на грудь, молчалъ нсколько секундъ.
— Пора къ шабрамъ… домой.— сказалъ онъ, наконецъ, проведя рукой по лицу.— Вотъ пришелъ съ вами проститься.
— Что вы торопитесь?
— Нельзя-съ… Тоже — служба…
— Вы служите все еще?
— Какже-съ! Кто изъ насъ теперь не служитъ?… Я мировой судья… Впрочемъ, какой я судья! Я мировая, какъ насъ тамъ прозываютъ… Хе, хе, хе!… У насъ такъ одинъ почтенный собратъ изъ лабазниковъ подписывался: ‘почетная мировая судья’. Ну, съ тхъ поръ и пошло! Да, вдь, и у меня, признаться, все больше письмоводитель… Дла много, вникнуть надо, а у меня у самого заботы… Семейство, знаете, не малое, хозяйство…
— А какъ ваше хозяйство?
— Какое наше хозяйство!— сокрушенно сказалъ старикъ.— Про наши хозяйства вс уши прожужжали… И дйствительно — плохо… Не будь я мировой судья, совсмъ хоть брось дло… а, между тмъ, наше помстье было большое, да и теперь еще есть надъ чмъ потрудиться…
— Что же такъ?
— Объясненія, конечно, давно извстны: отсутствіе крпостнаго труда… Это врно, но я, все-таки, нсколько иначе на это смотрю, по старин. Думаю, что оттого зло, что мы дома перестали жить, ‘домъ’ потеряли… Прежде,— конечно, и крпостной трудъ имлъ значеніе,— прежде вс дома были, за службой и посторонними занятіями не гнались, а коли дома, все нтъ-нтъ да въ землю смотришь!… да, у насъ было большое помстье, и хорошее!… Были лса… Ну, сначала дочери повыклевали… Хе, хе, хе!… Вотъ Анна взяла… Конечно, я ничего не говорю: съ ея стороны все это было прекраснымъ, благороднымъ побужденіемъ… У насъ, у Кремневыхъ, это въ роду… А, все-таки, теперь ужь этого куска-то нтъ у насъ… Вотъ, онъ у кабатчика у нашего! А славный былъ кусокъ!… Да, но обидно то, что взамнъ, вдь, и другое-то ничто не уцлло, все вихремъ словно сдуло: вс эти женскіе учительскіе институты, школы съ физическими кабинетами, ясли тамъ эти разныя… Ахъ, Анна, добрая Анна!— вздохнулъ старикъ, опять опуская на грудь голову, и смолкъ.
— Она, видите, вышла замужъ за одного ‘энергичнаго’ разночинца,— началъ опять старикъ, съ особымъ выраженіемъ тайной непріязни подчеркнувъ слово ‘энергичный’.— Такой былъ мужчина съ открытымъ взглядомъ и благородной рчью! Ну, онъ сначала велъ у нея разныя финансовыя операціи по осуществленію ея ‘хорошихъ длъ’… А потомъ,— Богъ его знаетъ!— очень ли онъ ужь этими финансовыми операціями проникся, или раньше-то очень настрадался, бдняга (сынъ дьякона сельскаго былъ), только онъ скоро взглянулъ на ‘хорошія дла’ Анны скептически и практически… Дйствительно, скоро имніе было продано, половина денегъ, уложенная на ясли, вмст съ этими яслями и погибла, другая… гршить не хочу, не знаю… Только Анна скоро разошлась съ мужемъ и съ шестилтней дочерью ухала въ Петербургъ, учиться, жила безъ средствъ почти, кочевала по меблированнымъ комнатамъ и потеряла дочку уже въ десять лтъ… И теперь…
У старика пробжала по щек одинокая слеза и застыла въ серебряной бород, онъ стряхнулъ ее носовымъ платкомъ.
— Какое хозяйство!— продолжалъ онъ, помолчавъ.— Хлопотъ иного, я ужь старъ, а ни помощника, ни на смну никого нтъ… Несмотря на то, что угодья у насъ прекрасныя, а приходится признаться, что и мы ведемъ хозяйство не лучше другихъ… Модестъ вотъ тоже выпросилъ выдлъ… Ну, отдали ему. Что-то онъ хотлъ съ нимъ сдлать (право, такъ и теперь не знаю, что именно, что-то только интеллигентное, врод какъ бы образцовой для мужиковъ деревни… вотъ, вдь, что загнулъ!), да такъ и теперь валяется: мужикамъ въ аренду не сдаетъ и самъ не обрабатываетъ…
Старикъ вдругъ остановился, помолчалъ и спросилъ, внимательно смотря въ лицо Русанова:
— Скажите, пожалуйста, вы ничего не знаете о Модест? То-есть, я хочу сказать, не извстно вамъ что-нибудь относительно его образа жизни здсь?
— Право, я не знаю,— сказалъ, смущаясь, Русановъ.— Слышалъ я здсь только, что его считаютъ оригиналомъ, эксцентрикомъ…
— Оригиналомъ!— прошепталъ задумчиво старикъ.— А не слыхали вы, что онъ пьетъ запоемъ? Изъ своихъ, близкихъ по духу и по профессіи, ни съ кмъ ни сходится, всхъ бжитъ, а, между тмъ, пьетъ съ какими-то странными личностями, которыхъ самъ не уважаетъ… Со всми другими холоденъ, надмененъ… Я слышалъ, при немъ живетъ маленькая двочка на рукахъ швейцарки… А онъ мн ее не показывалъ!… А какъ онъ въ наук?
— Онъ пользуется большой извстностью.
— Гм… Странное у него въ ней отношеніе… Я, конечно, мало тутъ что понимаю, но, все-таки, полагалъ, что ученый любитъ свою науку, какъ жену, какъ друга… страстно эдакъ… Третьяго дня собрались мы у Саввы вс… Пріхалъ и Модестъ (въ карет), забрался въ уголъ (онъ на меня похожъ, только брюнетъ… Да, вдь, когда-то и и былъ брюнетъ!… Хе, хе, хе!), да, забрался въ уголъ, сидитъ, ножичекъ вытащилъ изъ кармана и ногти стругаетъ. Спросятъ — отвтитъ, взглянетъ словно сонными глазами, улыбнется и опять за ногти. Вотъ я и спрашиваю: ‘Какъ же ты думаешь, Модестъ? Ты спеціалистъ: есть ли резонъ поступать Конраду именно на естественный факультетъ?’ — ‘Можетъ быть, есть, а, можетъ, и нтъ’.— ‘Не лучше ли на медицинскій? Все-таки, спеціальность, прямо ближнему пригодна’.— ‘Что-жь, и на медицинскій хорошо, пожалуй’.— ‘Т.-е. какъ же это, пожалуй? Вдь, ты вотъ полюбилъ науку, значитъ…’ — ‘Ничего, говоритъ, не значитъ… Все это — пустяки: призваніе тамъ, ‘служеніе’ и прочее… Важно одно: талантъ и успхъ… Есть они — все твое будетъ везд, нтъ — пресмыкайся или отправляйся ad patres… Это ужь какъ кому по вкусу’. И это при Конрад!… Я, знаете, чуть ротъ ему не заткнулъ платкомъ.
Старикъ замолкъ.
— Говорятъ… (мн это и Савва подтверждалъ)… Вы не слыхали?… Говорятъ, у него гд-то недалеко отъ Москвы есть собственная дача, и тамъ у него живетъ тигрица, т.-е. не какая-нибудь иносказательная, а въ прямомъ смысл… Тамъ за ней смотрятъ дворецкіе, лакеи… Онъ самъ здитъ туда каждый мсяцъ пить съ пріятелями… Т пьютъ, а на самихъ лица нтъ, а Модестъ дразнитъ тигрицу (онъ ее гд-то щенкомъ купилъ), начнетъ бороться съ ней…
Старикъ говорилъ объ этомъ, все понижая голосъ, и съ боле и боле возрастающимъ ужасомъ смотрлъ на Русанова, какъ будто тотъ ему объ этомъ разсказывалъ, а не онъ ему.
— Говорятъ, дочь свою и самъ онъ по цлымъ мсяцамъ не видитъ, не велитъ приводить ее на свою половину… А то ночью прідетъ вдругъ, и прямо къ ней, въ спальню… Сядетъ у ея кроватки и плачетъ по цлымъ часамъ… Вы не замчаете, что съ Кремлевыми длается что-то неладное?— спросилъ вдругъ старикъ, попрежнему, внимательно смотря въ лицо Русанову, который жадно слушалъ его.
Русановъ смутился, хотлъ что-то сказать, но опустилъ глаза и промолчалъ.
— А про Вукола вы ничего не слыхали? Вы не встрчались съ нимъ?— опять заговорилъ Кремлевъ.
— Нтъ. Я меньше всхъ его знаю.
— Милый, добрый такой… Признаюсь, я не ожидалъ… Мн нго больше всхъ жалко стало… Я его тоже давно не видалъ… Былъ у него только набгомъ… А вотъ третьяго дня, какъ вс мы собрались…
Старикъ нервно провелъ по лицу рукой и вздохнулъ, какъ будто воспоминаніе объ этомъ вечер ложилось на него гнетущей тяжестью, изъ-подъ которой онъ не могъ выбиться.
— Вдь вотъ,— сказалъ Русановъ,— какъ вы ожидали, съ вашимъ пріздомъ снова вс собрались вокругъ васъ.
— Да, да, я очень радъ!— заговорилъ поспшно Уваръ Капитонычъ.— Все-таки, сошлись на вечерокъ. Хотя не на долго, а сошлись вс… И Модестъ, и Вуколъ, и Савва, и Аполлонъ…. да… и Анна… Цлая больница!— прибавилъ онъ, засмявшись сдержаннымъ, надтреснутымъ смхомъ.— Живаго мста ни у кого нтъ… Признаюсь, я былъ словно на угольяхъ… Того и жду: вдругъ кто-нибудь скажетъ что неосторожное — и все вспыхнетъ! Я ужъ, признаться, порадовался, что Аполлонъ покашлялъ, покашлялъ, поворчалъ что-то про себя и ушелъ… Хорошо, что свое мнніе онъ высказалъ мн ужь посл, когда я зашелъ къ нему въ комнату: ‘Нечего сказать! Благодарю, говоритъ, не ожидалъ! Вотъ ужь никакъ не думалъ, что въ такую компанію придется вернуться черезъ семь лтъ (онъ только что возвратился: больной, разбитый, нервный, желтый,— желчь, что ли, у него разлилась!). Компанія! Какіе-то ученые безъ страсти къ наук, идеалисты безъ вры въ идеалы, народники безъ народа и насдки, краснющія за цыплятъ… Какая прочная и сильная организація!…’ Выпалилъ все это, пожелтлъ еще больше и закашлялся.
— А вотъ вы, однако, не зашли къ намъ, на наше семейное собраніе, а общали?— круто оборвалъ свой расказъ старикъ Кремлевъ и вопросительно взглянулъ на Русанова, который опять съ какой-то жадностью, даже удивлявшею его самого, вслушивался въ его разсказъ.
Послдній вопросъ какъ будто толкнулъ Русанова.
— Виноватъ,— сказалъ онъ, собираясь съ мыслями.— Я думалъ, что буду лишній, что могу помшать…
— А-а, да, да!… Ну. что же? Не будемте мшать другъ другу, не будемте мшать!— проговорилъ старикъ съ такой глубокой грустью, что Русанову сдлалось ужасно жалко его. Но подъ впечатлніемъ ли его разсказовъ, которые взволновали самого Русанова, или подъ давленіемъ собственнаго душевнаго настроенія, только у Русанова не нашлось для него словъ утшенія.
Старикъ Кремлевъ быстро поднялся съ кресла, встряхнулся, будто сбрасывая тяжелый грузъ, лицо его приняло вдругъ прежнее обычно-ласковое, доброе и заискивающее выраженіе добряка-помщика, онъ взялъ въ об руки руку Русанова и сказалъ:
— Ну, оставимъ все это… Только, пожалуйста… Конрада… поберегите моего… Прошу васъ! прошу, какъ отецъ!— проговорилъ онъ, все ближе поднося свое лицо въ лицу Русанова, такъ что послдній могъ видть, какъ блестлй его влажные, полные слезъ глаза.
— Послдышекъ! Послдній изъ Кремлевыхъ!— продолжалъ старикъ мягкимъ, умоляющимъ, дрожащимъ голосомъ, не выпуская руки Русанова изъ своихъ.— Еслибъ вы знали только, что это за дитя!… Нтъ, я даже. не хочу быть пристрастнымъ, какъ отецъ… Вы сами это можете понять… Замтили вы его глаза? Это глаза моей бабушки (у Анны такіе же). Моя бабушка когда-то держала масонскую ложу въ Москв, около Мясницкой… Въ Конрад — все лучшее, Кремлевское… Въ тхъ, въ другихъ, все это разбросалось… а въ Конрад, какъ въ фокус!.. Все!… Онъ еще такъ юнъ, такъ нженъ… Если бы ему окрпнуть, только бы окрпнуть!…
— Послушайте, еще нсколько минутъ… Я болтунъ — и какъ старикъ, и какъ Кремлевъ (это у насъ есть въ роду), и какъ отецъ… Я слишкомъ злоупотребляю вашимъ вниманіемъ… Но еще пять минутъ! Только пять минутъ… на Конрада!
— Пожалуйста… Я очень радъ,— улыбнулся Русановъ.
— Признаться вамъ сказать,— началъ старикъ разсказывать, какъ будто по секрету, взявъ Русанова подъ руку и хода съ нимъ вдоль комнаты,— признаться сказать, я полюбилъ ужасно Конрада уже въ тотъ почти день, когда онъ родился… Не умю вамъ объяснить, отчего это… Даже, знаете, я стыдился этой любви… Помилуйте, посл столькихъ ребятишекъ, уже почти старикъ — и вдругъ такія нжности!… Не знаю, не знаю почему, только (можетъ быть, оттого, что послдышекъ, можетъ, за глаза, за весь этотъ Кремлевскій, такъ сказать, обликъ, можетъ, тутъ трепетала родовая жилка: она есть, есть…) я привязался къ нему страстно… Никто мн не доставлялъ столько заботъ. Я самъ разыскалъ для него лучшую женщину въ, нашихъ деревняхъ въ кормилицы, изъ лучшей крестьянской семьи. Чтобы она не скучала, я взялъ ее въ домъ вмст съ ея ребенкомъ. Потомъ няня… Няня у него была изъ старыхъ, изъ такихъ, которыя теперь рдки… Потомъ онъ росъ… росъ онъ у меня на всемъ божьемъ приволь луговъ, полей и лсовъ… И въ какое время!… То было счастливйшее время въ моей жизни… Ему было тогда уже лтъ девять-десять. Значитъ, самыя первыя, прекрасныя впечатлнія на немъ отразились… Все тогда вокругъ меня зеленло, цвло молодое, бодрое, свжее… шумное, такое любящее, веселое!… Помните, помните каникулы? Вдь, вы къ намъ тогда назжали?
— Да, да… Помню!— какъ-то радостно и восторженно невольно воскликнулъ и самъ Русановъ, словно и на него пахнуло вдругъ изъ-за десятка лтъ этой первоначальной свжестью.
— Ну, вотъ!… Потомъ я его отдалъ въ гимназію, впрочемъ, я долго воспитывалъ его дома… У меня жили молодые учители, по рекомендаціи старшихъ сыновей… Да-съ, потомъ я отдалъ его въ гимназію… Я, признаюсь, побаивался, отпуская его туда одного… Но мои опасенія скоро разсялись: черезъ годъ онъ уже явился такимъ… Какъ вамъ сказать?.. Трудно это опредлить… Да вотъ вамъ: когда онъ прізжалъ, прислуга не знала — былъ онъ дома, или нтъ. Его комнаты никогда не касалась рука лакея или горничной. Онъ спалъ на жесткомъ войлок, носилъ парусинныя блузы, самъ мелъ свою комнату, безъ стыда и жеманства, самъ чистилъ свои сапоги и одежду, самъ запрягалъ или сдлалъ лошадь… Деликатный, мягкій и серьезный со всми, онъ, признаюсь, даже тревожилъ меня своею впечатлительностью… а въ особенности тмъ, что очень, очень рдко высказывался… Все что-то онъ копилъ, копилъ въ своей душ, какъ драгоцнный кладъ… Занимался онъ упорно. Уроки ему давались трудно, въ особенности языки… И онъ съ ужаснымъ упорствомъ проходилъ этотъ искусъ, безъ слова жалобы, почти съ равнодушіемъ, какъ что-то неизбжное для чего-то тамъ… впереди… Да… А что тамъ?— остановился старикъ, упорно смотря въ лицо Русанова, и замолчалъ.
— Ну, все равно… Не будемъ пророками… Мы такъ вс изболли, что склонны принимать свои личныя ощущенія за непреложныя истины… А гд тотъ, кто осмлится сказать, что онъ знаетъ истину? Такъ ли?
Русановъ молчалъ.
— Прошу васъ объ одномъ: больше живости, свта… Больше живости… Повеселе… Вотъ! Поддерживайте этотъ огонекъ, который горитъ у васъ, тамъ,— показалъ онъ по направленію къ комнат Клеопатры.— Объ одномъ прошу: не разбивайте этого свтлаго у Конрада, во что бы онъ ни врилъ… все одно… Но только бы искренно, только бы не уныніе, не отчаяніе. Прошу васъ, прошу!— опять крпко жалъ старикъ руку Русанова со слезами на глазахъ.