ГЕТМАНЪ.
ГЕТМАНЪ.
(Психологическій очеркъ).
I.
II.
III.
IV.
Н. Златовратскій.
‘Русская Мысль’, кн.XI, 1888
Гетман, Златовратский Николай Николаевич, Год: 1888
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Однажды, зимнимъ вечеромъ, въ дверяхъ моего кабинета неслышно появилась темная фигура молодаго человка, высокаго и нсколько сутуловатаго, съ гладко остриженною головой, плохо выбритымъ подбородкомъ и длинными усами. Прежде чмъ что-нибудь сказать, онъ громко высморкался въ большой ситцевый съ цвтами платокъ и тмъ далъ мн знать о своемъ визит. Должно быть, я очень долго всматривался въ него въ полумрак отъ абажура, потому что, засунувъ неторопливо платокъ въ задній карманъ узкаго, застегнутаго на вс пуговицы сюртука, гость сказалъ басовитымъ голосомъ:
— Не узнали? Гетманъ…
— А, Гетманъ!— вскрикнулъ я не безъ пріятнаго изумленія, такъ какъ Гетманъ никому на свт, кажется, не приносилъ еще непріятностей, и никто не встрчалъ его безъ пріятнаго изумленія, всегда онъ являлся какъ-то неожиданно, посл долгаго отсутствія.
— Откуда вы? Садитесь,— предложилъ я молодому человку.
— Хорошо. Я сяду,— неторопливо выговорилъ онъ, но не слъ, а сталъ молча ходить по комнат, разминая длинныя ноги и потирая большія, красныя отъ холода руки.
Молодой человкъ этотъ (какъ-то даже странно называть его молодымъ человкомъ, хотя ему было всего двадцать два года,— такъ онъ былъ солидно-неукладистъ и старообразно-глубокомысленъ) былъ, прежде всего, хохолъ, студентъ и, притомъ, филологъ, человкъ очень бдный. Фамилія его была Подопригора, но вс знавшіе его и самъ онъ называлъ себя Гетманомъ. Былъ ли онъ дйствительно какъ-нибудь прикосновененъ къ гетманству и были ли когда-нибудь въ исторической Малороссіи гетманы съ такою выразительною фамиліей, какъ Подопригора, я не знаю, тмъ не мене, вс звали его Гетманомъ и находили почему-то, что къ нему это прозвище подходитъ какъ нельзя лучше.
Да, онъ былъ хохолъ, истый хохолъ, упрямый, ‘мовъ той вілъ’, и вмст добродушный, любящій и нжный, какъ женщина, то бывалъ буенъ и порывистъ, какъ степной вихрь, то чаще всего грустенъ и задумчивъ, какъ воплощенная меланхолія, вчно мурлыкавшій себ въ усы свои ‘пісни’ и ‘думки’. Бывая въ обществ или компаніи своихъ товарищей, онъ больше молчалъ, засвъ въ углу, и слушалъ споры, рдко принимая въ нихъ участіе, а чаще всего созерцательно смотрлъ поверхъ спорящихъ своими темными, мягкими глазами, какъ будто онъ постоянно парилъ надъ этою мелкою юдолью жизни. Но иногда, подъ конецъ вечера, когда кто-нибудь запвалъ псню или самъ онъ домурлыкивался до того, что невольно начиналъ пть громко, или разговоръ принималъ такой подмывающій характеръ,— Гетманъ вдругъ сбрасывалъ съ себя, вмст съ сюртукомъ, хмурость и придавленность и, оставшись въ одной своей грубой хохлацкой рубах съ расшитою грудью, выпрямлялся во весь свой гетманскій ростъ, выгибалъ дугой широкую грудь, бралъ себя за длинный усъ и тогда начиналъ расходиться его сильный баритонъ, къ ужасу сосднихъ квартиръ. Тогда ему уже не было удержу: онъ не останавливался до тхъ поръ, пока не пропвалъ весь малорусскій репертуаръ, совсмъ не интересуясь, слушалъ его кто или нтъ. Начавъ съ какой-нибудь унылйшей ‘думы’, онъ постепенно переходилъ въ историческій циклъ,— и тогда его голосъ начиналъ забирать все crescendo, самъ онъ какъ будто росъ все выше, грудь ширилась и вздымалась горой, горли глаза, сжимались могучіе красные кулаки, и передъ слушателями стоялъ уже не согбенный студентъ-филологъ, а дикій сынъ степей, правнукъ стараго Бульбы… Дйствительно, что-то величаво-дикое было въ немъ въ эти минуты и вмст неудержимо-захватывающее, удаль, которой, казалось, не было ни границъ, ни мры. Но достаточно было одного слова какого-нибудь пріятеля, чтобы сразу расхолодить всю эту удаль.
Обыкновенно, когда упражненія Гетмана продолжались слишкомъ долго и грозили перейти границы не только студенческой квартиры, но и самыхъ степей, кто-нибудь изъ товарищей клалъ ему на плечо руку и говорилъ:
— Гетманъ, пора въ Элладу!…
Гетманъ прерывалъ на полслов свою псню, долго, не понимая, смотрлъ въ лицо товарища, наконецъ, понуро опускалъ голову, поглаживая усъ, и медленно начиналъ натягивать свой старый, узкій сюртукъ.
Таковъ былъ пришедшій ко мн гость, и если я къ этому прибавлю, что онъ былъ очень бденъ, что пробивался почти исключительно уроками, что былъ онъ сынъ простаго чиншевика, когда-то занимавшаго видный постъ у магната, что отецъ его былъ грубый и дикій самодуръ, чуть еще въ отрочеств не отправившій его на тотъ свтъ, а со времени своего паденія до простаго чиншевика возненавидвшій все, что было добродушно, нжно, мягко и беззавтно, а, вмст съ тмъ, самого Гетмана и его добрую, любящую мать, то я скажу почти все, что мы знали о Гетман. Намъ былъ онъ понятенъ съ его задумчивою тоской, и только одна филологія стояла въ его гармонической фигур тмъ нчто, чего не могли переварить ни мы, ни онъ самъ.
— Ну, гд же вы живете, Гетманъ? Съ кмъ? Давно я не видалъ васъ,— сказалъ я.— Да садитесь же!
— Давно,— проговорилъ Гетманъ, садясь, наконецъ, по обыкновенію, въ уголъ, въ самую густую тнь отъ абажура.— А живу я теперь… Да вотъ пойдемте къ намъ. Это не такъ чтобы далеко… Я за вами и пришелъ, пане…
Гетманъ говорилъ съ сильнымъ малорусскимъ акцентомъ, съ придыханіями, и часто вставлялъ въ рчь не только одни хохлацкія слова, но цлыя выраженія.
— Какъ за мной, Гетманъ?
— А такъ, пане… Я живу теперь не одинъ, живу съ землякомъ… Кто его знаетъ, что съ нимъ сталось: заболлъ или другое что… Загрустилъ старикъ,— такъ загрустилъ, что свтъ сталъ не милъ…
— А кто же онъ такой, вашъ землякъ?
— Да нашъ же хохолъ, съ Украйны… Сначала былъ ничего, веселый хохолъ, даромъ что старина: цлый день все по Москв бродитъ, говоритъ: ‘Москву пытаю’, а вечеромъ выйдетъ въ корридоръ, сядетъ возл буфетчика, сосетъ себ люльку, да хохлацкія басни разсказываетъ… А знаетъ онъ ихъ — такъ и конца нтъ! Изъ номеровъ кругомъ него народъ соберется, горничныя, корридорные… Хохотъ! А ему еще то веселе! Бывало, и въ номеръ не затащишь за науку (мы, пане, изъ-за того, видите, сжились съ нимъ, что я его разнымъ наукамъ обучаю, а онъ меня за это чаемъ общался поить, да и за номеръ дешевле сойдетъ… Удивительное такое дло, пане, вышло!). А то меня псни украинскія пть заставить… ‘Э, скажетъ, дытыно! заспівай-ка пісню, якъ наши чумаки співаютъ, а я послухаю та посумую… Не даромъ же я тебя, бурсака, кормить буду… Хе! Потішь старого хохла!…’ Стану пть ему, а мой старикъ то ркой слезы льетъ, то въ плясъ пустится… А теперь вотъ совсмъ загрустилъ. Цлый день все дома, и на улицу не выходитъ, лежитъ, голову подперши, да люльку тянетъ… И говорить сталъ мало… Да вотъ сегодня кричитъ мн: ‘Э, панъ Гетманъ! Послухайте, що я вамъ сказать хочу: есть у тебе якій панъ знакомый,— такій намъ, щобъ бувъ не такій старый, якъ самъ я, и не такій молодый, якъ ты, молокососъ… Щобъ бувъ панъ настоящій, якъ буть пану: и щобъ наученый, и мало-мало не дурень’. Говорю: ‘Найдется!… А зачмъ вамъ, землякъ, пана?’ — ‘А тоска меня съла, говоритъ, такъ вотъ хочу сердце на немъ сорвать наконецъ всего, да и до дому!… Живите вы тутъ себ сами, коли вамъ живется!…’ — ‘Хорошо, говорю, землякъ, есть, пойдемте хоть сегодня’.— ‘Э, нтъ, говоритъ, дытыно: не пойду я самъ въ паньски хоромы… Куда мн, старику, еще мундиръ надвать!… А ты вотъ какъ, дытыно: приведи его сюда вечеркомъ, какъ бы ненарокомъ… ну, пісень, что ли, твоихъ послухать, горілки разопьемъ сткляницу, або що!… Вотъ такъ, по крестьянскому… Я-бъ выпилъ чарку горілки, да ему-бъ и высказалъ усе, що на душі маю… вотъ какъ, хе!… Слышь же, дытыно: якъ бы ненарокомъ…’ — ‘Хорошо, говорю, быть такъ, землякъ’. Вотъ я и надумалъ, пане, васъ позвать къ намъ въ гости… Что-жь, можете старика послушать?
— Чудакъ же вашъ землякъ! Что-жь онъ здсь длаетъ?
— А я и самъ не знаю. Всего съ осени, какъ съ Украйны пріхалъ. Москву, говоритъ, пытать. А, впрочемъ, и дло у него есть до опекунскаго совта, что ли… Вотъ и живемъ… Жили ничего… Да загрустилъ теперь… А я, вдь, знаете, пане, другой разъ по мсяцамъ молчу, якъ медвдь,— ну, и онъ молчитъ… и загрустилъ.
— То-то, Гетманъ, не вы ли это и навели на старика тоску своими думками да пснями?— пошутилъ я.— Поди мурлыкали, мурлыкали себ въ усы: ‘а молодость не вернется, не вернется вона’,— ну, и домурлыкали его.
— А може и такъ, пане… Може со мной не всякому жить здорово… Много Гетманъ нынче скорбитъ… А може мы одинъ другаго доходили, бо оба хохлы… Такъ пойдемте, пане, коли доброжелательство есть къ малому чоловіку…
Оба хохла такъ заинтересовали меня, что я съ готовностью принялъ предложеніе Гетмана, и мы вышли.
Была тихая зимняя звздная ночь, одна изъ тхъ, которыя такъ милы нашему сверному сердцу. Я замтилъ, что она производила какое-то особое вліяніе и на Гетмана. Несмотря на то, что онъ жился отъ холода въ своемъ легкомъ, ватномъ, старенькомъ пальтишк, что былъ безъ калошъ, безъ шарфа и безъ перчатокъ,— ему, видимо, не хотлось уходить скоро съ улицы, онъ нарочно замедлялъ шаги, а одинъ разъ вдругъ остановился и нашъ смотрть въ темную бездну неба.
— Эхъ, пане, сколько звздъ повысыпало на святое небо!— воскликнулъ онъ такъ ребячески-наивно, что я не могъ не улыбнуться въ душ.— Хорошо бы теперь коня, пане: занесся бы… въ край світа!…
Онъ еще постоялъ, посмотрлъ еще на звзды и затмъ вдругъ ушелъ въ себя, что-то замурлыкалъ въ усы и, крупно зашагавъ и тротуару, кажется, совсмъ забылъ обо мн.
Мн показался подозрительнымъ приступъ этой ‘хохлацкой меланхоліи’, которая могла, въ конц-концовъ, разразиться чмъ-нибудь не относящимся совсмъ къ длу, по которому мы шли. Напримръ,— какъ я слыхалъ про Гетмана, — могло случиться, что онъ вдругъ повернулся бы ко мн, протянулъ бы руку и, сказавъ: ‘прощайте!’ — бросилъ бы меня на полпути. А если бы я спросилъ его въ удивленіи: ‘да какъ же это, Гетманъ? А дло-то?’ — онъ неторопливо отвтилъ бы: ‘А идите вы, пане, своею дорогой, а я своею пойду, только-бъ намъ обоимъ до одного мста дойти…’
И вотъ, чтобы отвлечь его отъ такихъ возможныхъ послдствій хохлацкой меланхоліи, я спросилъ его: когда и какъ онъ сошелся съ своимъ сожителемъ? Къ удивленію моему, Гетманъ разговорился такъ, какъ никогда еще не говорилъ со мной, и не только съ большими подробностями передалъ мн о своемъ сближеніи со старымъ землякомъ, но и о многомъ такомъ, что навсегда осталось для меня дорогимъ и неразрывнымъ съ воспоминаніемъ о Гетман.
Началъ онъ съ того, какъ, вернувшись осенью съ каникулъ въ Москву, пошелъ онъ разыскивать товарищей, чтобы договориться съ кмъ-нибудь изъ нихъ жить вмст на квартир. Нашелъ ихъ, наконецъ, въ номер.
— Вхожу. Сидитъ за столомъ нашихъ душъ восемь. Не признаютъ,— вотъ какъ вы же. А я тогда весь волосомъ обросъ, потому что все по степи гулялъ… Скопилъ къ лту грошей,— ну, и гулялъ… съ чумаками по степи… траву косилъ, снопы возилъ… Спрашиваю: ‘Не признали, земляки, Гетмана?’ — ‘Да неужели это ты, Гетманище?— кричатъ,— ну, и спалила же тебя степь-то!… Гд-жь тебя Богъ носилъ?’ — ‘А въ степи,— говорю,— гулялъ, траву косилъ, галушки лъ, горілку пилъ…’ — ‘Ну, а теперь что-жь, Гетманъ,— спрашиваютъ,— опять въ Элладу?’ — ‘Въ Элладу’,— говорю.— ‘И какая эта бісова сила тебя съ Элладой свела?’ — ‘А потому,— говорю,— панове, что такой я историчный чоловікъ народился.. Какъ быть гетману не историчнымъ? Это и батько зналъ… ‘Будетъ,— говоритъ,— намъ съ тобой, Хомко,свиней гонять съ неумытыми хлопцами, да съ матерью, какъ тотъ теленокъ, нжиться… Не на то мы съ тобой были рождены… демъ въ городъ, въ науку… Не умру безъ того, чтобы тебя богатымъ да важнымъ паномъ не видать… Слышишь, Хомко? Коли отъ науки убжишь или прогонятъ за лность, коли поганымъ хлопомъ доведется моему сыну быть, своею рукой на глазахъ у матери пристрлю!…’ Какъ сказалъ да стукнулъ кулакомъ, такъ у насъ съ матерью поджилки затряслись… Мы знали: батько шутить не любилъ… ‘Ну, думаю, пане, коли ужь наука, такъ така, щобъ по душ была…’ А що-жь Гетману по душ, якъ не исторія?… Вотъ такъ-то и угодилъ я въ Элладу… А батько все ждетъ, что Хомка сначала панъ-судья будетъ, а потомъ и самъ панъ-губернаторъ… Такъ вотъ, говорю, панове, какъ дло шло!’ — ‘Ну, изъ губернаторовъ теб прямая дорога въ гетманы!…’ Шутимъ, разговорились, сталъ я имъ про степь разсказывать, да и заплъ… А вы знаете, пане, какъ я псни пою: все, думаю, въ степи, забываюсь… Гляжу, а надо мной ужь и небо украинское засинло… степнымъ цвткомъ запахло… втеръ въ лицо пахнулъ… А вотъ у номері ужь и стны пропали, одна степь стала безъ конца и границъ нтъ… ‘Оце такъ! гарно!… Гарно, хлопче!’ — слышу говорятъ будто близъ меня чумаки и люльки тянутъ… Отъ костра дымъ бжитъ по степи… въ котл кулишъ варится… ‘Гарно, хлопче, отъ такъ, земляче!…’ Гляжу, а передо мной въ дверяхъ и точно хохолъ стоитъ, настоящій: усъ сдой да длинный, свита, изъ-подъ бровей глазами такъ и стрляетъ въ меня, и люлька въ зубахъ… ‘Ото-жь вінъ самый и есть, землякъ!— закричалъ хохолъ,— найшовъ, найшовъ!… Иди до мене, дытыно! Иди у мій нумеръ!… Чего, дытыно, хочешь? Сала?… И сало есть… Грошей?… И гроши есть!… Усе есть… Иди до мене, потішь старого!… Всю Москву обігавъ, усе пытавъ, якъ тутъ наши хлопци живуть… А вотъ и найшовъ!… Чу въ я тутъ, хлопче, що хаты нема?… Такъ иди-жь до мене жить!… Одинъ я тутъ, якъ той дубъ у степу: ни жинки, ни хлопцівъ нема… Хе!… Одинъ старый загулявъ!… Потішь стараго… Я тобі сала буду давать, а ты мене наукамъ учи та пісни украински співай! Ну, хочешь до земляка идти, хлопче?… ‘ — ‘Что-жь,— говорю,— землякъ, должно такъ тому быть: сама судьба насъ свела…’ Съ того мы съ нимъ и сжились, якъ дві вербы край дороги… Да, пане, судьба!— совсмъ неожиданно какъ-то заключилъ мой Гетманъ и, остановившись, снова сталъ смотрть на небо.— Хорошо,— проговорилъ онъ.— Вотъ у насъ на Украйн такія ночи по лтамъ: темныя, а звздныя… Вы бывали, пане, на Украйн? Побывайте… Другое почувствуете… Главное, думается лучше… Ляжешь на степи, смотришь въ небо, а на душ такъ мягко станетъ… И полюбишь всхъ… И обнялъ бы всю громаду… И, кажется, жизнь бы ей отдалъ… А всего тебя на просторъ тянетъ, сердце словно изъ клтки на свободу вырваться хочетъ!… А тутъ, пане, не могу я… Морозъ здсь… И звзды горятъ, да не грютъ,— тепла нтъ…
— О, какой же вы хохолъ, Гетманъ! Скажите мн, отчего это вы все тоскуете?— спросилъ я, когда мы опять двинулись впередъ.
Гетманъ пристально посмотрлъ на меня изъ-подъ своей сивой барашковой шапки, низко спустившейся на лобъ, и сказалъ:
— А знаете, пане, отчего?
Онъ задумчиво помолчалъ съ минуту, опустивъ голову, какъ будто не ршаясь что-то высказать даже самому себ.
— Я вамъ скажу, пане, отчего: дідъ мене кличе до себе!… Вотъ отчего… Дідъ у меня былъ, бравый такой козачина, рослый да сурьезный, ходилъ по-старинному, чуть что не оселедецъ на маковиц носилъ. Жили мы тогда вс на своемъ хутор: дідъ да два его сына — отецъ мой и дядько, дідъ всему былъ голова и крпко въ рукахъ держалъ своихъ сыновей… Ну, и была-жь тогда у насъ на хутор полная чаша!… Только что въ то время отъ пана отошли… Громада любила и уважала діда,— на хуторъ то и дло народъ шелъ къ діду за совтомъ. Къ тому времени у нашей громады только что большое дло съ паномъ нашимъ кончилось, а дідъ тмъ дломъ правилъ. И дідъ былъ доволенъ,— такъ доволенъ, какъ, можетъ быть, никогда въ жизни! Сидитъ онъ у своей хаты подъ вербой, люльку сосетъ, да усы поглаживаетъ, заломивъ на затылокъ шапку, и чортъ ему не братъ!… А мы, бывало, хлопцы, около его штановъ трмся, промежь ногъ лазимъ, пока матери въ поляхъ убираются… И любилъ я, пане, нашъ хуторъ такъ, что посл матери ничего такъ не любилъ!… Не знаю отчего: оттого ли, что я малъ былъ, горя не видалъ еще, или оттого, что къ природ я такой чувствительный,— а вы не поврите, теленкомъ ревлъ я надъ нашею вербой, подъ которой дідъ сиживалъ, когда пришлось узжать въ городъ… И все-то мн тутъ было мило: и хаты наши, и дідъ, и вишневый садъ, и Днпръ, и громада наша, и самый воздухъ этотъ — мягкій и нжный, якъ материна ласка… Есть, значитъ, въ этомъ, пане, что то непобдимое, вчное, какъ сама природа… И никакою, пане, риторикой этого не вытравить… Только разв черезъ цлыя поколнія, которыя выростишь въ другихъ условіяхъ, вытравишь ты это… Не знаю, понимаете ли вы меня, пане?— какъ-то задумчиво спросилъ Гетманъ и помолчалъ.
— Нтъ, не вытравить,— продолжалъ онъ, какъ будто отвчая самому себ.— И борюсь я, пане, противъ этого, и много мн за него отъ товарищей достается, и самъ я, умомъ-то холоднымъ, иногда чую, что не надо ему поддаваться, а есть что-то надо мной, пане, высшее, непобдимое, въ чемъ я не могу убдить другихъ и не въ силахъ этого передать, какъ не въ силахъ влить въ нихъ свою кровь… Но что это такое, пане?
— Гетманъ,— сказалъ я, невольно обращаясь къ нему, какъ къ наивному ребенку, съ оттнкомъ сожалнія,— это просто… землячество, то, чмъ заражены вс хохлы… Неужели вы этого не знаете?
Гетманъ отрицательно покачалъ головой.
— Нтъ, пане, это не то… не только то… Сядемте здсь,— сказалъ онъ, когда мы проходили однимъ изъ бульваровъ. Мы сли на скамью. Гетманъ задумался: очевидно было, какой-то вопросъ крпко тревожилъ его умъ и сердце и никогда еще не былъ онъ такъ разговорчивъ, какъ сегодня.
— Такъ вотъ про діда я вамъ доскажу. Мой батько давно ужь не полюбилъ наше житье. Не будь дідъ такой крутой и крпкій въ своей власти, батько давно бы ушелъ отъ него. Почему онъ не полюбилъ деревню — трудно сказать: или хотлось ему лучшей, свободной доли, или онъ былъ по натур тщеславенъ, или обидла его громада чмъ… Бывало, какъ дідъ начнетъ намъ, хлопцамъ, разсказывать про громаду или про украинское козачество, о которомъ онъ много зналъ, самъ любилъ слушать и говорить,— отецъ или станетъ подсмиваться надъ дідомъ, или уйдетъ. Можетъ быть, и оттого это было, что ужь другой жизни онъ повидалъ, панской: еще до воли онъ мальчикомъ жилъ у пана въ дворн. Такъ ли, иначе ли, только однажды отецъ вернулся изъ города и объявилъ діду, что хочетъ совсмъ перебраться въ городъ, что старый панъ общалъ ему мсто дворецкаго. А нашъ панъ былъ чуть не магнатъ: выгодное было мсто. Дідъ разсердился, до того разсердился, что схватилъ съ головы шапку и ударилъ ею о земь. ‘Ну, коли такъ, иди-жь відъ мене босый и голый: нема тобі ничого!’ — крикнулъ дідъ. Чуялъ дідъ — нарушится нашъ хуторъ, пойдетъ все врозь, уменьшится достатокъ, потому что дядя мой былъ больной, смирный, лядащій человкъ, а самъ дідъ старлъ все больше,— чуялъ ддъ, что пропадаетъ слава его крестьянскаго рода и некому быть ему на смну…
Горько было діду, да нечего было подлать: мой батько былъ крутъ и упрямъ, якъ и самъ дідъ. Собрались мы узжать.. Вотъ же я плакалъ съ мамой около вербы, такъ что и дідъ засоплъ, захлипалъ, а это рдко съ нимъ бывало. Ухали мы въ городъ, въ панскій домъ, но отецъ по лтамъ отпускалъ меня къ діду… Тутъ я ему вс жалобы свои приносилъ… ‘Діду, говорилъ,— батько меня въ науку хочетъ сдать, хочетъ, чтобъ я настоящимъ паномъ сталъ. Будетъ, каже, теб съ хлопами жить… А я, діду, не хочу въ науку, не хочу паномъ быть,— я, діду, до тебе утечу…’ — ‘Э, дытыно, не длай этого,— говорилъ ддъ,— отъ ученья не бгай… Велике то діло ученье, самъ я знавъ… Колибъ, дытыно, да намъ бы отту науку, такая ли бъ наша громада была?… Э!… Отъ горе: забудешь ты діда, усіхъ насъ забудешь… Э!… Я это тоже узнавъ… Біжить отъ насъ наученый чоловжъ, біжмть усе въ городъ: какъ тілько що, такъ и ушелъ… Такъ-то, дытыно, вотъ чего я плачу!… Хе!… Посмотрю-ка я и теперь нашу громаду: стары громодяне або повмирали, або постаріли, грамотный въ городъ біжить, якъ твій батько, до панства,— а богатый дурень жиріе новъ кабанъ, та силы набирайеться… Эхе, дытыно! Ось воно куды веде, куды ріка тече!…’ — ‘Нтъ, діду,— говорю,— я тебя не забуду… И хату нашу не забуду, и вербы, и Днпръ, и громаду…’ — ‘Э, серденько, не кажи слова не помолясь: забудешь!…’ И увидалъ я, какъ у діда потекли на усамъ слезы… И я заплакалъ…
Вдругъ Гетманъ что-то вспомнилъ и, прервавъ свой разсказъ, сталъ смотрть вверхъ и что-то искать на небосклон.
— А что, пане, вы знаете разбирать звзды?— спросилъ онъ.
— Нтъ, плохо…
— Вотъ дідъ мой былъ на это человкъ ученый: онъ вс звзды по пальцамъ зналъ,— такъ мн тогда врилось,— зналъ, какая звзда что означаетъ, что предвщаетъ, какъ называется… У него и книга была какая-то таинственная: оракулъ или звздочетъ — не помню хорошенько… Такъ вотъ въ тотъ разъ, когда я жаловался діду, что разлучили насъ, онъ, передъ тмъ, какъ спать идти, кликнулъ меня на улицу и сказалъ:
— Видишь ты, дытыно, на Божіимъ неб вонъ ту звздочку? Хорошо она теперь видна, хоть и потускнла, а прежде, дытыно, куда ярко горла, якъ той алмазъ!… Это моя звздочка, подъ ней я родился, съ ней и умру… Такъ вотъ, серденько, когда ты увидишь, какъ эта звздочка съ неба сорвется, тогда ты діда вспомнишь: это я тебя звать буду… И еще теб скажу: смотри сюда — это будетъ теб Малая Медвдица (по ученому такъ прозываютъ), а отъ нея смотри праве да пониже, между Двухъ Близнецовъ, вонъ маленькая звздочка, якъ лампадка у Бога свтится,— это твоя звздочка. И вотъ коли ты примтишь, что эта звздочка выростетъ и станетъ якъ хрусталь играть и разгораться, будетъ тогда теб судьба, какой ты не ждешь… А когда и эта звздочка съ Божьяго неба сорвется, то ты опять діда вспомнишь: значитъ, на тотъ світъ я тебя зову…
— Удивительное дло!— продолжалъ, улыбаясь, Гетманъ,— какіе вздорные пустяки, а какое иногда имютъ значеніе… Былъ я, должно быть, уже въ третьемъ класс гимназіи. Пришлось мн однажды идти ночью, засмотрлся я на небо — и вдругъ показалось мн, что именно эта самая дідова звзда вспыхнула, вздрогнула и исчезла… Посл того я не могъ уснуть всю ночь. На меня напала тоска. Цлыми днями я ходилъ самъ не свой. Всегда я былъ такой впечатлительный… Я ршилъ, что это дідъ меня зоветъ… И вотъ составилъ я себ, пане, совсмъ невроятный планъ. Осдлалъ я ночью у нашего пана въ конюшн лошадь, изъ кладовой, которая была подъ присмотромъ отца, взялъ козацкую сбрую, себ тоже приготовилъ подобіе стараго козацкаго костюма, какой, я видалъ на картинкахъ, носили встарину, вооружился пистолетомъ и кривымъ турецкимъ кинжаломъ и потихоньку выхалъ за городъ по пути къ нашему хутору. Чмъ я воображалъ себя, зачмъ я халъ — я хорошенько теперь не помню, но знаю только,— я не сомнвался,— что ду по вызову на на какое-то важное, большое дло, въ помощь ему. Я очень хорошо помню, что въ ночномъ мрак мн рисовалась наша громада, вооруженная, шумная: кто еще заносилъ ногу въ стремя, кто еще прощался съ матерями, женами, дтьми, кто уже, изъ такихъ же молодыхъ хлопцевъ, какъ я самъ, носился вдоль улицы, пробуя свою удаль… Но вс еще кого-то, какъ думалось мн, ждали: это ждали діда и меня,— и я торопилъ своего коня. Когда, раннимъ утромъ, подъхалъ я къ селу, конечно, ничего подобнаго не было: все спало мирно, тишь была невозмутимая, туманъ поднимался съ балки… И только, когда заржала моя лошадь, изъ степи донеслось въ отвтъ такое же ржанье. Я подумалъ, что сборъ громад еще не назначенъ, и подъхалъ къ нашему хутору, стреножилъ тутъ своего коня и пустилъ на траву, а самъ пошелъ въ хату. Въ хат меня встртила тетка. Она была такъ сильно озабочена чмъ-то, что даже не обратила вниманія на мой необычный костюмъ, а мой пріздъ сочла совсмъ естественнымъ дломъ. ‘Поди,— сказала она,— вонъ тамъ дідъ лежитъ… Онъ все объ теб бредилъ’. Все это поддерживало мои ребячьи фантазіи, пока я не увидалъ діда: онъ лежалъ худой, изсохшій, блдный, покрытый овчиною… Онъ едва призналъ меня. ‘Это ты, дытыно?— говорилъ,— ну, и хорошо, что вспомнилъ, пришелъ проститься… Дай теб Боже счастья!… А мн ужь умирать пора’. Я былъ такъ пораженъ, что стоялъ, какъ дуракъ, ничего не понимая. Тетка шепотомъ спросила меня: ‘Или кто вамъ изъ нашихъ въ городъ извстилъ, что дідъ помираетъ?’ Тутъ я понялъ все и заревлъ. Дома меня, конечно, скоро хватились и еще скоре догадались, что я похалъ къ діду: вс знали, какъ я тосковалъ эти дни. Отецъ пріхалъ за мной, но вмст и на похороны къ діду. Онъ былъ такъ пораженъ моимъ страннымъ предчувствіемъ, что на этотъ разъ ничего не сказалъ мн. Но посл… Случилось такъ, что мой батько крпко поссорился съ паномъ и панъ его прогналъ. Батько сильно огорчился: вс его мечты, якъ дымъ, разлетлись… Приходилось покинуть городъ, и вотъ вс мы снова переселились на хуторъ, сначала къ дяд, а потомъ на свой участокъ. Посл этого удара батько словно изъ ума вышелъ, а нраву его удержу не стало, все его раздражало и злило, каждая мелочь: сталъ онъ бить мать, меня, брата, сестру, поссорился съ дядей и теткой, перебранился съ сосдями, съ рабочими, а громад и не показывался, отъ гордости и стыда… Вотъ теперь-то, пане, онъ и припомнилъ мн мое военное путешествіе… Видите ли, брата, который былъ моложе меня, онъ долженъ былъ взять изъ училища, такъ какъ и одного содержать теперь въ город былъ не въ силахъ, да и дома для работы на хутор нуженъ былъ помощникъ. Но меня взять изъ гимназіи онъ не ршился, за то сказалъ мн такъ, что у меня и теперь по спин мурашки бгаютъ: ‘Слышь, Хомко, если ты, дурень, задумаешь еще разъ такъ убжать изъ ученья, какъ сбжалъ къ діду, если ты не будешь панъ, лучше самъ умри зараньше!’
Гетманъ порывисто смолкъ, поднялся и сталъ задумчиво ходить возл скамьи. Потомъ, остановившись противъ меня, онъ вдругъ заговорилъ до того измнившимся тономъ, что я не узналъ Гетмана: всегда медлительный, тихій, скупой на слово, какъ малорусскій мужикъ, онъ теперь говорилъ оживленно, быстро, какъ будто торопясь сразу излить все, что долго-долго копилось, перерабатывалось, пережигалось въ скрытомъ огн его души.
— Знаете ли, пане, какъ трудно идти противъ строя натуры? Нтъ, вы не знаете, да и вообще мы объ этомъ мало думаемъ… А это такія муки, такая борьба, пане… Вы не переходили изъ одного строя жизни въ другой? Ну, вы не можете знать, эти мукъ. Иногда намъ какъ будто и кажется, что рядомъ логическихъ доказательствъ мы убдили себя и другихъ поступать иначе, чмъ куда влечетъ насъ строй нашей натуры. Но это — миражъ, пане, самообманъ… Мы только декорацію мняемъ, только обходимъ влеченіе и требованіе натуры,— ну, можетъ статься, заглушимъ на время, но она все равно скажется, только ужь скажется въ такихъ скрытыхъ и мучительныхъ формахъ, что мы будемъ думать, что эти муки зависятъ отъ какихъ-нибудь другихъ причинъ. А это только сила строя, въ которомъ ваша натура воспиталась… Сколько мы, пане, видимъ спившихся, душевно-больныхъ, мизантроповъ, самоубійцъ изъ среды тхъ, которые, казалось бы, совсмъ, совсмъ застрахованы отъ этого: и воспитаны они, и образованы, и въ условіяхъ благопріятныхъ для преуспянія всякаго проживаютъ… И другіе видятъ, и сами они, головнымъ образомъ, убждены, что ихъ положеніе наилучшее для нихъ, а вотъ гибнутъ… Мы думаемъ объяснить это поразному: и то придумаемъ, и другое (возьмемъ, напримръ, да и прикажемъ, чтобъ блая кость была всегда блою, а черная чтобы всегда была черною и чтобъ одна къ другой не тянулась, и думаемъ, что этимъ все зло излечимъ), а всмотрться повнимательне въ строй натуры, объ этотъ мы не думаемъ… А онъ свое возьметъ, возьметъ свое, а за то, что гнутъ, увчатъ и убиваютъ его, онъ заплатитъ такими муками, пане, отъ которыхъ сердце содрогнется!…
— Что вы говорите, Гетманъ?— сказалъ я.— Вдь, это фатализмъ!
— А что же, пане, можетъ быть, и фатализмъ… Да, фатализмъ, сама исторія, пане, больше ничего!— проговорилъ онъ съ особымъ оживленіемъ, какъ будто радовался, что нашлось такое простое выраженіе для его мысли.
— Врно ли это, Гетманъ?— усомнился я.
— Врно ли?… Такъ врно, какъ то, что въ моей груди мое собственное мое сердце бьется,— проговорилъ онъ съ такою силой убжденія, что я невольно взглянулъ на него.— Нтъ, пане, вы этого знать не можете,— отвчалъ онъ на мой удивленный взглядъ.— Еслибъ вы, пане, знали это, то сами бы его и почувствовали… эти муки,— проговорилъ онъ тихо, помолчавъ и снова усаживаясь рядомъ со мной.— Вотъ какъ, пане: судьба!
— Я не зналъ, что вы такой философъ, Гетманъ, да еще и мистикъ.
— Какой я философъ! Простая хохлацкая натура, непосредственная… Маленькій я человкъ, такой же маленькій, какъ моя звздочка… Кончу курсъ, зашлютъ меня куда-нибудь въ городокъ, наднутъ мундиръ… потяну лямку… ну, и…
Голосъ у Гетмана дрогнулъ, въ горл у него какъ будто что-то осклось, онъ не договорилъ и сталъ глядть поверхъ деревьевъ. Малая Медвдица какъ разъ была передъ нами и Гетманъ долго смотрлъ на свою звздочку. Я снова началъ опасаться за приступъ хохлацкой меланхоліи, а потому предложилъ Гетману отправиться дальше и спросилъ его:
— Ну, какъ же вы теперь замчаете за собой, Гетманъ: забываете вы постепенно діда все больше, или нтъ?
Гетманъ пріостановился и сначала въ недоумніи посмотрлъ на меня, какъ будто его самого поразилъ этотъ вопросъ, но затмъ онъ, что-то вспомнивъ, весело отвчалъ:
— Да я же вамъ говорилъ, пане: дідъ мене кличе до себе!
И онъ лукаво улыбнулся мн.
— Не врите? Правда, пане,— продолжалъ онъ, — вотъ по ночамъ такъ и грезится — кричитъ дідъ: ‘Э, дытыно! забувъ діда, забувъ!’ — ‘Какъ, говорю, забылъ? Съ чего это ты взялъ, діду? Это потому ты такъ говоришь, діду, что ты необразованъ… Разв я только тмъ могу служить теб, что около тебя, какъ теленокъ, тереться буду? Эхъ, діду, многаго ты не понимаешь. Вдь, я могу, и паномъ будучи, говорить за тебя другимъ, важнымъ панамъ, а они, глядишь, и полюбятъ тебя и… Вотъ буду я учителемъ, буду юношамъ говорить о теб, о твоей дол и недол, о твоихъ радостяхъ и горестяхъ, я воспитаю для тебя… (а, можетъ быть, и сопьюсь, пане, этого тоже впередъ сказать нельзя,— неожиданно вставилъ онъ какъ бы мимоходомъ). Говорю я, а дідъ знай себ кричитъ: ‘Э, дытыно, забувъ діда. А у діда ужь злые вороны очи клюють. А вкругъ діда худая трава выше пояса заростаеть!…’ — ‘Діду, діду!— кричу я ему,— еслибъ ты зналъ, какъ я мучаюсь за тебя… Погоди, дідъ, потерпи… Вотъ ужь мы, паны, слава Богу, начинаемъ объ теб вспоминать и у насъ къ теб сердце открывается’.— ‘Э, дытыно! хиба жь я, спаси Боже, що маю противъ хорошаго паныча? Э! дай ему Боже доброго здоровья и долгой жизни… А я того горюю, дытыно, що не йде никто на підмогу діду… А що панычи, то и Господь съ ними: може они що и лучше насъ придумаютъ… А що нтъ на підмогу діду своего чоловіка, то кто-жь это лучше мене знае и чуе?’ Вотъ мы какіе, пане, съ дідомъ разговоры по ночамъ ведемъ,— заключилъ онъ.
— А поди мой землякъ заснулъ ужь, — прибавилъ гетманъ.— Идемте, пане, поскоре… Что-то, гляжу я, діется неладное со мной: съ чего разсыпался, якъ той горохъ по дорозі?
Гетманъ, дйствительно, какъ будто испугался своей необычной разговорчивости, онъ, какъ улитка, быстро ушелъ въ себя и ‘хохлацкая меланхолія’, повидимому, окончательно оковала его.
Мы тихо и молча вошли въ маленькій номеръ грязноватыхъ и дешевенькихъ меблированныхъ комнатъ, въ которыхъ проживалъ Гетманъ съ своимъ землякомъ.
— Это вы будете, панъ Гетманъ?— кто-то окликнулъ насъ изъ глубины полутемнаго номера и тотчасъ же сердито и нетерпливо плюнулъ.
— Это я, землякъ,— отвчалъ Гетманъ.
Пока они переговаривались, а я раздвался въ маленькой передней, отдленной рденькою занавской, я усплъ разглядть въ глубин номера лежавшаго на диван пожилаго человка, диванъ былъ очень коротокъ, почему онъ поджалъ подъ себя ноги такъ, что колни чутъ не касались груди. Онъ курилъ люльку, сдые волосы на голов у него были подстрижены и торчали какъ солома на жнив, что еще боле придавало ему мрачный видъ. Онъ. дйствительно, казался удрученнымъ и грустнымъ.
Мы вошли. Землякъ Гетмана, очевидно, ожидалъ увидать только своего сожителя и, замтивъ меня, долго, не измняя положенія и суроваго взгляда, всматривался въ мою фигуру. Но вдругъ, что-то сообразивъ, онъ быстро спустилъ съ дивана голни, поднялся и, пыхнувъ наскоро раза два въ трубку, проговорилъ: ‘Хе!’ — и мелькомъ подмигнулъ Гетману. По его лицу мгновенно пробжала та добродушно-хитрая улыбка, которая такъ свойственна хохлу и которая, разъ появившись, мняетъ его настроеніе.
Старикъ спряталъ въ карманъ трубку и, смотря съ улыбкой то ка Гетмана, то на меня, спросилъ:
— Се той самый панъ-управитель буде?
— Онъ самый, землякъ,— отвтилъ Гетманъ.
— Хе!— откашлялся старикъ,— оце добре!… Могу, пане, и себя рекомендовать: однодворецъ Полуботокъ, хохолъ, земля къ ему, тілько що прямо въ Украйны, якъ дытына изъ материной утробы… Хе, хе!…
Старикъ какъ-то сразу повеселлъ и оживился, онъ всталъ посереди комнаты, разставивъ ноги въ широкихъ шароварахъ и порыжлыхъ, давно не мазанныхъ сапогахъ, вынулъ опять изъ одного кармана своего козакина люльку, изъ другаго — кисетъ съ табакомъ и сталъ набивать, улыбаясь и склонивъ голову на бокъ. Онъ молчалъ и покрякивалъ, какъ будто никакъ не могъ сразу подыскать подобающую матерію для начала разговора. Наконецъ, закуривъ трубку, онъ вдругъ и ршительно сказалъ:
— Ну, що-жь, пане, горілку будемъ пить, або чаемъ баловаться, щобъ ему пусто було!… Не люблю я эту пустую траву!… Лучше горілку?… Да? Ну, горілку, дакъ горілку!… Посылай, дытыно, по горілку… да и пива прихвати, щобъ було чімъ. запити!
Гетманъ пошелъ посылать въ лавку, а старый хохолъ сдъ противъ меня на стулъ, разставивъ во всю ширину своихъ шароваръ ноги, и, хитро посмотрвъ на меня съ улыбкой изъ-подъ густыхъ бровей, сказалъ:
— Ну, що-жь, пане, будетъ що въ Москвы, або таки ничего и не буде?
Я былъ изумленъ, конечно, такимъ неожиданнымъ вопросомъ и взглянулъ на него.
— Чего же вы, панъ Полуботокъ, хотите?
— Чего я хочу?!… Хе!… Я хочу знать, панъ-управитель, будетъ що въ Москвы, або-жь снова мн, старику, въ хату залзать, да на печь подъ бокъ къ жинк заваливаться?… А, панъ?
— Не знаю, панъ Полуботокъ, чего вы отъ Москвы ждете?…
— Хе! Вотъ то-то и есть, панъ-управитель, что вы не знаете, чего я жду!… Я вамъ, пане, пожалуй, скажу, чтобъ вы знали… Что, панъ Гетманъ, готово?— спросилъ онъ возвратившагося Гетмана.
— Готово, землякъ.
— Оце добре!… Ну, панъ-управитель, выпьемте-жь по чарці горілки…
Мы выпили. Выпилъ и Гетманъ, но тотчасъ же забрался хмуро въ самый темный уголъ. Это, повидимому, замтилъ его землякъ и сердито потрясъ головой.
— Э!… Не хорошо, панъ-управитель,— не ладно у васъ на Москв,— сказалъ онъ.
— Что же такое вамъ не нравится, панъ Полуботокъ?
— А чего хмурится хлопецъ, якъ той вовкъ?… Э!… У насъ того и дома богато… Пійшовъ на Москву, такъ гадаю: Москва усій Россіи голова — отъ де люди живуть по-людски!… Чога люды на Москву бігуть?… Дай попытаю: може тамъ и справді якъ люды живуть, да и насъ, дурней, поучать… А що найшовъ?… Хе!… Одно тілько, що по улицамъ товкуться швыдко да бігаютъ, якъ ті жиды за грошима… Бігають, бігають цілый день білый, а тамъ уси по угламъ разбігутся, въ одиночку — да и спать!…. Вотъ то и Москва… Да у насъ того и на селі богато!…
— А чего-жь бы вы хотли, панъ Полуботокъ?
— Вотъ то и догадайтесь, пане, чего я хочу?… Мені жинка те-жь каже: ‘И чого тобі, дурень, треба?… Лежи собі на печи, старый, да Богу молись, — отъ тобі и вся треба!… А я одно кажу: ‘Не ладно такъ!… Э! не ладно!… Що-жь, говорю, жинко, хиба такъ и треба валяться на печи, поки не сгніешь, якъ той песъ старый’?— ‘Ото-жь, дурень,— лается жинка.— Съ жиру бсишься, старый… Якъ раньше ходывъ на работу,— такъ блажь въ голов не заводилась… А вотъ теперь какъ сыны всімъ управляютъ, такъ и задурилъ старый…’ А я лежу, лежу, да и снова: ‘Не ладно, кажу, жинка!… Э, не ладно!… Да хиба-жь такъ люды живуть, якъ мы теперь?… Хе!… Пійдешь на громаду,— що тамъ?… Тілько загрошима бігають да бьються цілый вікъ: якъ зародився, тілько и знае… А за гроши одинъ другому яму копае, одинъ другого бігае… Гд на народ веселье?… Якъ тілько що — вс по угламъ бігають, мовъ кроты… Ото-жь жизнь!… Що съ народу въ того буде? Якого добра ждать?… Сердцемъ закаменіе… Хе… Не такъ, дідъ говорилъ, встарину жили на Украйн!… А съ того и народъ былъ иный: бравый, веселый, да сильный, дай съ громады не бігавъ…’ — ‘А ты собі лежи, дурень, да и Бога моли, що сытъ, да живъ, да на паньщину не гоняють,— кричитъ жинка,— дывысь що вінъ придумавъ съ жиру!…’ А я у се свое: лежу, лежу, да и зновъ кажу: ‘Жинка, кажу, а я надумавъ у Москву сходить: хочу пытать, якъ тамъ люды живуть и намъ въ Москвы буде що, чи ні?…’ Вотъ то старуха моя сбсилась, якъ то сказавъ!… А на той грхъ и умри у меня у Кіев брать двоюродный… Совсмъ былъ одинокій: двочка одна слпая осталась… А былъ богатый: постоялый дворъ держалъ… Меня и вызываютъ до опекунства… ‘Ну,— каже жинка,— теперь старый у мене совсімъ задуритъ!…’ Такъ и вышло: поіхавъ сначала до Кіева, а тамъ и до Москвы сбіжавъ… Хе… Вотъ оно що бываетъ, якъ мужику блажь въ голову забреде!… Хе, хе… Що-жь, пане, выпьемте ще по чарці горілки, а?
— Выпьемте, панъ Полуботокъ.
— Ото-жь гарно!… Гарно, що вы панъ не спсивый… Слава Тобі, Боже, що и такого найшовъ!… А то ужь и горілки выпить не съ кмъ було мужику… Ге!… Заствай, хлопче, пісню… потішь старого!— крикнулъ онъ Гетману.
Но Гетманъ упорно молчалъ.
Старый хохолъ опять недовольно потрясъ головой и самъ замолчалъ, изрдка покрякивая и стрляя изъ-подъ бровей на Гетмана.
— Такъ вы, можетъ, хотите, пане, знать, съ чего такая блажь забрела въ голову старому дурню?— началъ снова панъ Полуботокъ, смачно и аппетитно закусивъ стаканъ водки, какъ только смачно могутъ закусывать одни хохлы.— А съ того, пане, що такій дідъ у меня былъ… А у мого діда былъ еще дідъ, который такъ давно жилъ, що и паньства не зналъ, и солдатчины не бачилъ… Вотъ какъ давно!… Ну, и порасказавъ онъ моему діду, якъ тоді люды живали… Може що и прихвастнувъ старый, тай Богъ же съ нимъ, коли ему то, старому, въ утіху было,— добре розсказувавъ!
Старикъ снова оживился при воспоминаніи о дд и долго разсказывалъ мн про старое житье-бытье на Украйн. И что это были за разсказы: тутъ и народныя преданія, и отрывки изъ исторіи, и украинскія думки, и гоголевскій Тарасъ Бульба,— все смшалось во что то до того прихотливое и невроятное, что только наивная непосредственность стараго хохла могла принять все это за дйствительную правду… И старый хохолъ былъ такъ увренъ въ сущей правд всего этого, что съ восторгомъ передалъ мн всю повсть Тараса Бульбы, которую онъ прочиталъ когда-то и принялъ за настоящую исторію. Но вдругъ онъ остановился, посмотрлъ на Гетмана и на меня подозрительнымъ взглядомъ и, замтивъ, что я улыбнулся на его наивность, онъ сдвинулъ брови и внушительно сказалъ:
— Отгакъ жила громада у той вжъ!… Хе!… Не бігали ни старый, ни хлопци отъ громады… У си туды назадъ вертались… И було жь усе у громады: и достатокъ, и веселье, и кобзарь ій пісни ствавъ, и музыка въ громады свій бувъ, и наученый хлопецъ у громаді живъ, а не бігавъ до паньства… Вотъ-то и весело было и самимъ хлопцамъ и дівчатамъ до вінця идти, и старымъ умирать… Хе!… Що вы, пане, сміетесь? Може вы думаете, що вінъ справді дурень старый и есть, що правду каже про его жинка?… Э!… и старый хохолъ видавъ виды: бувъ и я у науці, до цифири и грамоты дошелъ, да убігъ… до дому, бо баловень бувъ великій… Ну, и сказали мн: такъ сиди жь себ дома, да роби, коли счастья не понимаешь!… А я, дурень, ждавъ, що за мной и вс хлопцы, що у науки были, до громады прійдутъ… Ждавъ, ждавъ, да вотъ ужь и въ гробъ ложиться пора старому, а вінъ никого не дождався… Свои два хлопца въ науку ушли — и т запропали…
Онъ тихо подошелъ къ Гетману и ласково сказалъ, какъ своему ребенку, положивъ ему на голову руку:
— Що-жь, дытыно, потішь старого. Заспівай меня пісню…
— Не просите, землякъ, не могу я теперь співать вамъ пісень,— проговорилъ какъ-то глухо Гетманъ.
Вдругъ старый хохолъ утеръ кулакомъ глаза, отвернувшись въ уголъ, и угрюмо замолчалъ.
Молчалъ упорно Гетманъ, молчалъ и я. Что-то гнетущее было въ этой наступившей внезапно тишин. Какая-то туго натянутая струна лопнула — и замерла. Чувствовалось, что въ отвтъ ей не было ни у кого изъ насъ ни отклика, ни утшенія, а праздное слово было бы только дикимъ и грубымъ ударомъ по больному мсту.
Я скоро распрощался и ушелъ.
Всю дорогу до дому я думалъ о Гетман. Личность этого юноши, неожиданно, въ теченіе двухъ-трехъ часовъ, освтилась для меня съ такихъ сторонъ, о которыхъ я не могъ раньше имть никакого представленія: онъ стоялъ предо мной воплощеніемъ именно какой-то фатальной, непобдимой логичности. Я почти не сомнвался, что не нынче — завтра, не въ этотъ годъ, то въ слдующій, не въ разцвт своей жизни, то въ конц, онъ совершитъ какой-нибудь необычайный, но неотвратимо-логическій для его натуры поступокъ.
Я шелъ, все думая о немъ, и совершенно непроизвольно иногда оборачивался назадъ и искалъ глазами Малую Медвдицу…
Дйствительно, поступокъ (или ‘проступокъ’, какъ, можетъ быть, назовутъ другіе, подобно ‘проступку’, совершонному имъ въ форм воинственнаго путешествія къ дду), на который онъ ршился, превзошелъ вс мои предположенія, онъ былъ поразителенъ именно по своей жизненной, а не отвлеченной послдовательности и запечатлвъ какою-то почти дикою, своеобразною оригинальностью.
Прошло довольно много времени, прежде чмъ я увидалъ Гетмана. Я все поджидалъ, что онъ придетъ ко мн, но онъ не приходилъ, а въ номер, въ которомъ онъ жилъ съ землякомъ, уже давно не было ни его, ни стараго хохла. Наконецъ, какъ-то вечеромъ, возвратившись домой, я засталъ Гетмана у себя въ кабинет. Онъ медленно ходилъ изъ угла въ уголъ, подергивая задумчиво свой длинный усъ, въ ожиданіи меня. Онъ похудлъ, былъ блденъ и хмуръ, какъ посл долгой болзни, и весь какъ-то постарлъ.
Я невольно воскликнулъ:
— Гетманъ! Да вы ли это? Вы были больны?
— Нтъ, пане, тломъ не боллъ…
— А душой?
Онъ не отвчалъ.
— Давно я у васъ, пане, не былъ… Не стоило ходить,— Гетманъ все тосковалъ… Плохо Гетману было… А вотъ теперь пришелъ прощаться, пане…
— Куда же вы?
— Пока до дому… Я, пане, въ солдаты иду… за брата… У брата семья… Батько померъ… Весь хуторъ теперь на брат… Маты кормитъ… сестру убогую… Вотъ видите, пане, какъ же это можно: онъ пойдетъ въ солдаты, всю семью побросаетъ, а я буду по льгот гулять? Вдь, несправедливо это?… Не такъ ли, пане?… И, притомъ же, ежели я справлю солдатчину, мн всего два года служить, а ему, пане, цлыхъ пять… Что-жь съ нашимъ домомъ и семьей будетъ?… Хорошо ли такъ это дло оставлять?… Вдь, не хорошо, пане?— спрашивалъ Гетманъ и, въ то же время, проницательно и какъ-то вызывающе смотрлъ мн въ глаза.
— Позвольте, Гетманъ, — сказалъ я, совершенно изумленный,— тутъ что-нибудь не такъ, или я не совсмъ понимаю… Вы какъ-то странно говорите…
— А що, пане, вы не можете понять?
— Значитъ, вы здсь все теряете?
— Можетъ быть, пане…
— Отправите солдатчину… а потомъ?
— До дому… въ свою громаду, пане… Помните, пане, я вамъ говорилъ, що мене дідъ до дому зове?… Такъ и сдіялось…
И Гетманъ улыбнулся.
— Гетманъ!— вскрикнулъ я,— что вы длаете? Вдь, вы губите себя!…
— Можетъ, и погибну, пане… Що-жь, пане, хоть и погибну, тілько-бъ за добрее діло…
— Вдь, вы погибнете безъ слда, въ неизвстности… Обдумали ли вы все это?
— Пане, видите вы, каковъ я сталъ?
— Да, Гетманъ, вы не хороши…
— Захирю я здсь, пане… Все одно… Думалъ я, пане, думалъ до того, что волосъ посдлъ: пойду я направо — коня потеряю, пойду налво — самъ погибну…
Мы оба замолчали. Я пытался еще отговаривать его, но это было повтореніе одного и того же. Онъ слушалъ молча, все подергивая свой усъ.
— Нтъ, пане, вы не отговаривайте меня,— наконецъ, сказалъ онъ, подымаясь.— Здсь и безъ Гетмана пановъ много… Почемъ, пане, знать: може и Гетманъ не сгине даромъ?
— Дай вамъ Богъ счастья, Гетманъ, — сказалъ я, но мн было грустно,— путь, выбранный Гетманомъ, слишкомъ выходилъ за обычныя рамки жизни и, конечно, былъ преисполненъ суровыхъ случайностей. И Гетманъ, повидимому, замтилъ это. Онъ что-то хотлъ сказать, но только покачалъ головой и торопливо сталъ собираться уходить.
— Прощайте, пане,— проговорилъ онъ,— не забывайте насъ, а мы васъ не забудемъ.
— Гетманъ, подумайте еще!— сказалъ я уже въ дверяхъ, крпко пожимая ему руку.
Но онъ словно испугался меня, махнулъ рукой и вышелъ, оставивъ меня за дверью.
И мн осталось только, какъ тургеневскому Увару Ивановичу, поиграть перстами и устремить въ даль загадочнаго будущаго свой блуждающій взоръ.