ЛЮДИ СТАРАГО ПОВЕДЕНІЯ.
(Изъ переписки Русанова).
ЛЮДИ СТАРАГО ПОВЕДЕНІЯ.
(Изъ переписки Русанова).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
ІХ.
X.
Н. Златовратскій.
‘Русская Мысль’, No 5, 1884
Люди старого поведения, Златовратский Николай Николаевич, Год: 1884
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Хорошо, старый пріятель! Идетъ! Вотъ что значитъ ударить въ надлежащую струну и въ надлежащій часъ. Ты мн пишешь: ‘Баста! плюю на все. Пусть, какъ хотятъ, безъ насъ… Даже не хочу знать: кто не годится, мы или они… А потому залзаю въ халатъ, сажусь съ ногами въ уголъ дивана — и баста!… Попробую, не буду ли счастливе!’… Стало быть, мы свободны и можемъ переписываться. Надюсь, за мной на этотъ счетъ дло не станетъ.
Прежде всего, поздравь меня: сегодня мн минуло тридцать пять лтъ (да, кажется, и теб не много больше, если еще не меньше). Какъ ты думаешь: много это или еще немного? Я думаю, что еще очень-очень немного, хотя я и помыслилъ изрядно, и согнуло меня тоже изрядно, и выгляжу я, братъ, совсмъ какимъ-то ‘дяденькой’ (кстати, меня даже зовутъ такъ мои воспитанники). И въ тридцать пять лтъ мы уже сбиты на всхъ пунктахъ! Въ тридцать пять лтъ мы не находимъ ничего лучше, какъ писать мемуары и пріятельски ‘бередить раны другъ другу’… И это въ такое-то время, каково наше?… Ну, еще, конечно, не было бы обидно, еслибъ такая бда стряслась только съ нами двоими… Нтъ, посмотри, такими байбаками кишмя кишатъ и столицы, и провинція… И все хорошіе люди! все хорошіе, даже прекрасные люди!… Что же, однако, мы за люди, хотя бы и хорошіе? Вотъ ты пишешь, что знать не хочешь — ты ли негоденъ для жизни, или жизнь не годна для тебя!… Очевидно, въ теб еще шевелится червячокъ, еще ты недостаточно сбитъ, не со всхъ пунктовъ… Ну, а я, пріятель, убдился, и очень достаточно… Не утшатъ меня банальныя фразы и о томъ, что, молъ, намъ, хорошимъ людямъ, все ‘мшаютъ’ или, что мы, молъ, люди извстные — ‘Гамлеты’, ‘Лишніе люди’, ‘Рудины’… Говорю искренно: сбитый на всхъ пунктахъ, я чувствую въ глубин души только одно: смиреніе… Смиреніе передъ чмъ-то необъятнымъ, велиликимъ, передъ тмъ, что называютъ ‘процессомъ жизни’ и передъ чмъ мы, хорошіе люди, только ничтожные пигмеи…. Тяжело это сознаніе, но я принимаю его — и отступаю въ сторону… Отступаю, потому что видлъ и узналъ кое-что изъ этого ‘процесса жизни’ очень близко… Совтую и теб сдлать то же, чмъ ломать изъ себя угнетенную невинность… Это будетъ, право, благородне, чмъ ехидничать въ глубин собственныхъ кабинетовъ и разражаться заклятіями… Вдь, все одно, ихъ не услышатъ, а если и услышатъ, то пройдутъ мимо….
Что же это такое? Я уже съ перваго письма начинаю философствовать, а ты еще и не, знаешь, вроятно, хорошенько: чтоя теперь и какъ. ‘Чмъ былъ и что сталъ, и что есть у меня’…
Ну, такъ слушай же. Начну съ того самаго момента, какъ мы съ тобой разстались въ Петербург. Ты помнишь, это было въ то знаменитое время, когда мы, только что выпущенные изъ alma mater, кипли свтозарными надеждами. О, какъ много мы мечтали сдлать, въ канцеляріяхъ нашихъ дядюшекъ-генераловъ, запрятавшись на время подъ ихъ крылушки и думая, что мы, проведемъ на мякин старыхъ воробьевъ… Передъ нами развертывалась торная дорога — новые суды, земство, преобразованіе высшихъ государственныхъ учрежденій… Мы уже мечтали (да что — ‘мечтали’! для насъ было несомннно), что заберемся высоко-высоко, какъ только можно, чтобы излить на благо родин весь запасъ своихъ добрыхъ чувствъ, все пріобртенное знаніе претворить въ дло… Но тутъ… ты знаешь, что тутъ случилось? Мы бжали въ провинцію… Я былъ въ учителяхъ, ты ушелъ въ земство и въ раціональное хозяйство… Потомъ и я ушелъ въ земство… Потомъ я бжалъ въ свою деревню… Это было послднее убжище для бгства ‘добрыхъ намреній и чувствъ’, гд искалъ я ‘оскорбленному чувству уголокъ’… Я ршилъ заплатить цною уединенія, самопожертвованія, всего своего состоянія (я отдалъ крестьянамъ всю свою землю), лишь бы дали хотя ничтожную возможность проявляться моимъ ‘добрымъ чувствамъ’… Но я не купилъ и такой цной этого уголка. Я схоронилъ тутъ заброшеннаго, всми забытаго, обворованнаго дворней, своего дядю… помнишь того ‘рыцаря освобожденій’, отъ котораго мы приходили, бывало, въ такой восторгъ и который часто рисовался въ нашихъ мечтахъ, какъ свтлый и чистый идеалъ?… Да, такъ вотъ его схоронилъ… получивъ въ наслдство одно холодное одиночество никому не нужнаго, заподозрннаго барина, въ которомъ онъ еще до меня изнывалъ цлыя десять лтъ… Тогда я положилъ на столъ револьверъ… Но, должно быть, это было и глупо, и не возвышенно, потому что, собственно говоря, какъ ты объ этомъ ни думай, особенно величественнаго въ нашемъ ‘бгств’ ничего не было. Такъ вотъ, посл того, я отрясъ прахъ отъ ногъ своихъ и ушелъ въ народъ… Ты, пожалуйста, не пугайся: тутъ даже и въ зародыш не было чего-нибудь этакого, устрашающаго… Вдь, ‘добрыя-то чувства’, которыхъ намъ отпущено судьбой такъ много, все-таки, меня переполняли, исхода просили… Притомъ же, былъ я одинъ, былъ молодъ, силы кипли, а главное — все еще старые призраки и идеалы жгли и говорили: ‘нтъ, еще не все, твое еще впереди, еще ты нуженъ, еще безъ тебя нельзя!’
И такъ, я пошелъ въ самый водоворотъ, былъ сапожникомъ, работалъ, и…
Теперь я, другъ мой, конечно, опять не сапожникъ, но… за то и не прежній. Не минутной экзальтированной выходкой было это ‘хожденіе’, не результатомъ ‘юношескихъ и незрлыхъ теорій’, оно было стихійнымъ, безсознательнымъ, эпидемическимъ влеченіемъ, результатомъ причинъ, для насъ теперь пока еще невыясненныхъ… Но я знаю лично одно, что только переболвъ этой ‘болзнью’, я понялъ теперь призрачность всего прежняго своего существованія (въ высот предназначенія котораго смли ли мы даже усумниться тогда), ибо было оно не больше, какъ ‘послдышемъ’ стараго, все равно — хорошаго или дурного, но стараго режима жизни… И это тмъ поучительне…
Есть болзни, которыя перерождаютъ до мозга костей весь организмъ. Такую болзнь пережилъ я. И благо! Вотъ почему, старый пріятель, такъ ‘учительно’ и спокойно говорю я теперь съ тобой и въ такомъ почтительномъ смиреніи отхожу въ сторону, чтобы дать безпрекословно дорогу тому, что я назвалъ ‘процесомъ жизни’…
Если ты, старый пріятель, задумаешь вылзть изъ своего халата и, вмсто того, чтобы злобствовать въ одиночку, захочешь повидаться съ ‘живыми’ людьми и со старымъ другомъ, то прізжай въ Москву, прямо съ вокзала нанимай извощика на Никитскій бульваръ, здсь, въ дом подъ No 00, ты найдешь меблированныя комнаты ‘Карсъ’, а въ нихъ твоего стараго пріятеля и свободной номеръ для себя. Говорю откровенно: за особыя удобства ‘Карса’ ручаться не могу. Номера и малы, и грязноваты, однимъ словомъ — ‘студенческіе’. Хотя я и живу въ нихъ уже лтъ пять, но и то больше въ виду экономическихъ соображеній (вдь, я теперь — ‘умственный пролетарій’, ничего, привыкъ), да по нкоторымъ стариннымъ традиціямъ. Изволите видть, эти самыя комнаты ‘Карсъ’ держитъ ни кто иной, какъ Катай, или, что то же, бывшій дворовый поваръ моего дяди-массона. Если ты встртишь какого-нибудь московскаго студента, то онъ объяснитъ теб, что Катаемъ прозванъ мой хозяинъ потому, что въ его дешевой кухмистерской, бдняга-студентъ можетъ пообдать на всякую сумму. Если у него только пятиалтынный, то Катай говорилъ: ‘Ну, что-жь! Нечего длать — катай барину на пятиалтынный!’ Впрочемъ, теперь репутація Катая держится больше по преданію. Съ тхъ поръ, какъ сынъ его сталъ ворочать капиталами въ званіи артельщика, дочь — снимать ‘отдльную фатеру’ на сторон и здить не иначе, какъ на рысакахъ, а его старуха, съ другой дочерью, со всмъ вошла во вкусъ столичнаго обихода,— обороты его приняли довольно порядочные размры и самъ Катай теперь отошелъ уже отъ длъ, передавъ ихъ своей жен и дочери, и предался спокою. Теперь онъ у насъ нчто врод Цербера при ‘Карс’. Проникнуть въ ‘Карсъ’, минуя его, невозможно. Какъ только ты войдешь въ переднюю, направо замтишь сейчасъ же толстую, дряблую и трупообразную фигуру Катая. Сырой, рыхлый, раздутый отъ бездйствія и полной неподвижности водянкой, съ опухшимъ лицомъ, принявшимъ какой-то землисто-фіолетовый цвтъ, онъ представляетъ изъ себя нчто врод муміи и почти вовсе не покидаетъ своего излюбленнаго мста на старомъ диван, у дверей. Доволенъ онъ собой, какъ только можетъ быть довольно человческое существо. Въ старомъ барскомъ шлафрок, шерстяныхъ чулкахъ и туфляхъ онъ благодушно встрчаетъ привтливой улыбкой каждаго входящаго въ ‘Карсъ’.
Такъ вотъ въ этихъ меблированныхъ комнатахъ я и живу подъ присмотромъ и попеченіемъ Катая.
Если ты прідешь и не застанешь меня дома, то будь увренъ, что Катай пригласитъ тебя самымъ обязательнымъ образомъ подождать и предложитъ съиграть съ нимъ въ шашки, которыя у него всегда подъ руками. За одну-дв партіи ты можешь получить отъ него вс свднія обо мн, начиная съ самыхъ древнихъ моихъ праотцевъ, и съ приличными разсужденіями по поводу моего настоящаго ‘поведенія’. Онъ остроуменъ, иногда мтокъ и проницателенъ. Частенько я обдаю и живу у него въ долгъ, нердко занимаю деньги подъ проценты. Онъ даетъ охотно.
Извини, что я такъ долго остановился на Ката. Дло въ томъ, что, признаться сказать, я многимъ обязанъ ему въ уясненіи философскаго взгляда на собственную жизнь, и вообще нашихъ. Да, я въ этомъ смысл многимъ обязанъ ему. Въ первое время я частенько любилъ играть съ нимъ въ шашки, потому что во время игры мы всегда вспоминали съ нимъ ‘старое время’… Съ изумительной ясностію умлъ онъ вызывать въ воспоминаніи самыя мельчайшія детали и, какъ нарочно, именно т, которыя самую-то суть и составляютъ. Чувствуешь, какъ ветъ на тебя ‘старымъ’ деревенскимъ воздухомъ, свжестью первоначальныхъ впечатлній… Жиденькая березовая аллея, бгущая за полверсты отъ узорчатыхъ воротъ, поставленныхъ на самой дорог… Срый, длинный барскій домъ, съ длинными крыльцами и балконами. Деревня не вдалек… мельница… рки… рощи… прудъ… садъ… Мягкій блескъ солнца надъ всмъ этимъ… и — покой, покой, лнивый, полу созерцательный, тихій и, главное, ‘добрый’… Добрый баринъ и мужики добрые, и лошади — ‘добрыя’, и кучеръ Селифанъ — ‘добрый’, и Осипъ — поваръ ‘добрый’, и собаки — ‘добрыя’, и самый срый барскій домъ — ‘добрый’. Это впечатлніе всеобщей ‘доброты’ особенно рзко запечатллось во мн… Да,мы вс, вс ‘хорошіе люди’ родились именно изъ этого источника, въ этомъ, если хочешь, все то свтлое, что случайно охранило въ насъ человческое достоинство, при условіяхъ всеобщаго царившаго безчеловчія. Но въ этомъ же и нашъ злосчастный фатумъ.
Однажды какъ-то я (въ первый, братъ, разъ!), красня, взволнованный, заикнулся Катаю насчетъ кредита. (Что подлаешь! частными уроками и переводами перебивался, а на это не всегда разсчитывать можно, у меня же на рукахъ была семья… не своя, положимъ, но это все одно… Ну, да объ этомъ я теб посл какъ-нибудь сообщу). Такъ вотъ тоже хитрость употребилъ. Слъ съ нимъ сначала въ шашки поиграть и такъ, между прочимъ, какъ будто мимоходомъ, и забросилъ словечко… Эхъ, старый пріятель, какія это все новыя для нашего брата ощущенія!.. Какъ подумаешь, что этими ощущеніями живутъ милліоны и что только мы, счастливое меньшинство, были облегчены судьбой отъ нихъ, то невольно смиришься, и поймешь, что одного такого ощущенія достаточно, чтобы заставить человка во всемъ, во всемъ иначе чувствовать, иначе думать, иначе дйствовать… Тутъ-то и закрадется сомнніе: почему же это только наши ощущенія, наши мысли должны являть собою возвышенность и обязательный для другихъ идеалъ, а не чувства и рождаемыя ими мысли и дйствія этихъ милліоновъ?… Вотъ какъ разъ-другой выворотитъ у тебя такъ-то всю душу, такъ оно, другъ мой, какъ-то ужь и зазорно ломаться въ угнетенную невинность или въ оскорбленныхъ Чацкихъ.
Катай ничего не сказалъ и продолжалъ играть, только какъ-то игриве сталъ придумывать шуточки, сопровождая ими ходы. Отъиграли мы. Тогда онъ, продолжая мн разсказывать какую-то смшную исторію, самъ, между тмъ, слазилъ въ сундучекъ, вынулъ старый, засаленный комканный бумажникъ и, отвернувшись отъ меня, сталъ отсчитывать бумажки, громко шлепая губами. Затмъ онъ повернулся ко мн и, сунувъ мн въ руку кредитки, какъ бы желая даже отъ самихъ насъ скрыть ‘позорную’ операцію, сказалъ, сердито покачивая головой и не глядя мн въ лицо:
— Э-эхъ, сударь! Сами вы добротой своей себя загубили.
— Какъ такъ, Осипъ Петровичъ?— спросилъ я, конечно,’снисходительно’ улыбаясь такой ‘наивности’.
— Вдь, я васъ вотъ эконькимъ, сударь мой, по шестому годочку, когда вы съ маменькой своей, папеньку схоронивши, къ дядюшк въ усадьбу перехали… Такъ я вамъ скажу — не обидьтесь — ужь и тогда мы примчали, что загубить вамъ себя…
— Что вы, Осипъ Петровичъ?— говорю я,— да какіе же признаки были?
— Ужь оченно мы были вс вами довольны, и дяденькой вашимъ, и маменькой. Вдь, про наше житье у васъ — знаете — по всей округ слава шла… Вотъ какое было житье! Вс пятьсотъ душъ ровно у Бога за пазухой жили! Да-съ, вотъ она какова была доброта-то ваша!…
— Что же тутъ худаго, Осипъ Петровичъ?— удивлялся я.
— Что худаго!.. Разв я говорю, что худое… Господи Боже мой! Худое!.. Вотъ хоть бы дяденька вашъ, какой умный былъ господинъ! И серьезенъ, и строгъ, и выдержанъ, и въ чувствахъ легкій… Вдь, мы разв въ чемъ своимъ-то умомъ при немъ жили? Ни чуть!.. Даже, можно сказать, самое пустое дло — бабамъ за ребятишками присмотрть — и то ума не прикладывали! Ей-Богу-съ!.. Родится, бывало, ребенокъ: э, думаешь, баринъ мсто ему найдетъ, и дло дастъ, и прокормитъ… Живъ будетъ!.. Вотъ, вдь, какъ насъ научили разсуждать… Бывало, это дяденька вашъ отъ книжекъ не отходитъ, а по воскресеньямъ всмъ намъ осмотръ длалъ- говори каждый, кому что нужно… Всему сейчасъ распорядки сдлаетъ, каждому рчь проговоритъ, и отъ божественнаго, и отъ разума, чтобы, значитъ, во все вникали… Ну, и жили — рай былъ.
— Рай раемъ, Осипъ Петровичъ, а, все-таки, были рабы.
— Рабы!.. Разные, сударь, есть страшныя слова… Насчетъ ихъ я такъ полагаю, что они къ мсту ежели идутъ. Вотъ ежели баринъ худого нрава, народъ свой разоряетъ, тиранствуетъ, тогда у него, точно, рабы-съ… А позвольте сказать: вотъ я теперь и вольный, а могу оказаться въ большомъ отъ жизни утсненіи… И бываетъ-съ… Нтъ, разныя разсужденія тутъ быть могутъ… А вотъ маменька ваша, такъ та была такой доброты — истинно рдкой. Бывало, это тоже все книжки съ вами читали… А потомъ пойдетъ по людскимъ, по избамъ… Всхъ опроситъ, во всякую нужду вникнетъ… И сейчасъ все это запишетъ, а потомъ приказъ, чтобы сдлать такое вотъ доброе дло… И вы съ маменькой тогда,— вамъ десятый годочекъ ужь шелъ,— тоже везд ходите… Вотъ, вдь, съ коихъ поръ!… А то, бывало, вы намъ изъ книжекъ разсказывали: вотъ, молъ, говорите, какимъ хорошимъ человкомъ надо быть!
И представь, Катай отъ умиленія даже прослезился.
— Эхъ, сударь, сударь,— неожиданно заключилъ онъ,— все въ жизни ко времени и мсту, обо всемъ свое разсужденіе есть… Съ того времени мало ли мста ушло, а вы все поведенія своего не мняете! Кто же теперь вамъ это поведеніе дозволитъ, да и кто на него вниманіе обращать будетъ?.. Вдь, въ т поры для этого вашего поведенія все ужь такъ и приноровлено было… А кто же теперь для васъ въ такомъ дл стараться будетъ?…
И Осипъ Петровичъ покачалъ съ сомнніемъ головой.
— Вотъ-съ, посл воли и пяти лтъ не прошло, а ужь дяденьку вашего совсмъ на-чисто обобрали… Все свои же, дворовые-съ… (Любопытно, что послднимъ изъ производившихъ, этотъ грабежъ, прямо ужь на моихъ глазахъ, былъ самъ Осипъ, съ своей женой и сыномъ). А отчего? Оттого, что вмсто, чтобы своему поведенію другой по жизни оборотъ дать, вашъ дяденька пуще на старомъ упорствовалъ. Гд же ужь старое вернуть, сударь! Стараго никто не вернетъ!
Ну, однако, я тебя совсмъ заморилъ Катаемъ. Впрочемъ, не раскаяваюсь. Эта философія стараго двороваго, какъ я теб говорилъ, была для меня очень поучительна… Предлагаю подумать надъ ней и теб. Положимъ, выводы его иногда очень неожиданны, по нельзя отказать имъ въ нкоторой глубин. По крайней мр, мы все полагали, что эти выводы имютъ значеніе относительно лишь ‘злыхъ и худыхъ господъ’ и что насъ, ‘хорошихъ людей’, они не касаются… Это было, конечно, утшеніе, которымъ, можетъ быть, ты еще живешь до сихъ поръ… Ну, я имлъ случай получить должное на этотъ счетъ разъясненіе не отъ одного Катая, а потому давно потерялъ въ немъ вкусъ.
И такъ я, бывшій наслдникъ крупнаго имнья, живу въ маленькомъ, грязноватомъ номерк, въ гостинниц своего стараго двороваго, беру у него въ долгъ деньги и выслушиваю житейскія поученія, а, между тмъ, бгаю по урокамъ съ утра до вечера, зарабатываю на пропитаніе себ и тмъ, съ которыми я связанъ. Ты, можетъ быть, скажешь: ‘все это прекрасно… но къ чему вся эта траги-комедія? По крайней мр, доволенъ ли ты собой? Вотъ что сомнительно… Что толку, если это все, въ конц-концовъ, самообманъ, даже не искренній?’ Да, да, я знаю, что ты такъ думаешь, знаю именно потому, что самъ прежде такъ же думалъ и заподозривалъ въ неискренности другихъ, поставленныхъ жизнью въ мое положеніе. Но и зная все это, я, теб скажу, что я доволенъ… не по существу, такъ сказать, доволенъ, а по смиренію. Въ этомъ и все дло. Тутъ-то ужъ ты меня и не можешь заподозрить въ неискренности. Да, посмиренію доволенъ, не по гордому и упрямому сознанію своего подвижничества (хотя бы и непріятнаго, по внутреннему самоощущенію) я доволенъ, а доволенъ тмъ, что въ окружающей меня жизни еще нашлась и возможна такая комбинація условій, при которой и я могу дышать, могу жить съ какимъ-нибудь смысломъ.
И такъ, я доволенъ, мало того, недавно (еще такъ недавно!) я даже былъ счастливъ — года три-четыре тому назадъ, это былъ уже послдній пунктъ, за который было я и уцпился, ну, да и съ этого пункта снесло! Потому что все еще было во мн самомнніе ‘стараго’ режима или ‘поведенія’, какъ говоритъ Катай.
Еслибъ ты пришелъ ко мн года два или три тому, или даже полгода назадъ, ты увидалъ бы слдующую картину: длинный, сыроватый номеръ нашего ‘Карса’, въ два окна, съ потускнвшими подъ слоемъ пыли и грязи гардинами, съ полинявшей, замаслянной и запятнанной старой мебелью, клубы табачнаго дыма, паръ и угаръ отъ самовара, толкающаяся и шумящая группа разношерстной молодежи и среди нея волнующійся, вспотвшій, весь беззавтно отданный спору пожилой (сравнительно) господинъ, въ старенькомъ пиджак, съ длинными кудрями, значительно повылзшими и поистрепавшимися, съ худыми, провалившимися щеками, съ рденькой длинной черной бородой и тусклыми срыми глазами. Онъ постоянно, при каждомъ возраженіи, впадаетъ въ какую-то смшную и нетерпливую ажитацію, и начинаетъ что-то, махая руками, провщать. Его слушаютъ: онъ весь упоеніе, горячее, страстное, вотъ что онъ говоритъ…
Впрочемъ, я чувствую, что какъ ни стараюсь густо класть краски на свою картину, ты останешься холоденъ къ ея внутреннему смыслу… Да и понятно. Чтобы войти въ самую сокровенную суть ея, въ ту всезахватывающую сферу внутреннихъ ощущеній, которыми она полна, теб, по крайней мр, нужно знать весь тотъ сложный ‘болзненный’ процессъ, который называютъ ‘народничествомъ’ и которымъ переболлъ я. Но это тема, касаться которой мимоходомъ и страшно, и больно, страшно потому, что она слишкомъ глубока и знаменательна, больно потому, что какую же болзнь легко переживать вновь? Когда-нибудь, впрочемъ, я рискну передать теб обо всемъ точно, правдиво, безъ сожалнія къ себ, безъ страха передъ истиной. У меня кое-какіе эпизоды и набросаны уже изъ области этой ‘израильской жизни’…. Когда-нибудь соберу ихъ вс воедино и представлю теб вещь назидательную…
А теперь я теб скажу только кое о чемъ кратко…
Посл того, какъ я былъ ‘выбитъ’ изъ послдняго уже (какъ я тогда думалъ) пункта, изъ своей деревни, гд, несмотря на вс свои жертвы, для моего ‘стараго поведенія’, однако, никто не хотлъ становиться въ ‘старое положеніе’, я, наконецъ, заболлъ… И что всего странне, самъ не знаю какъ и когда, и по какому поводу, заболлъ болзнью ‘народничества’ (вроятно, эта болзнь уже въ воздух носилась).
Въ одно прекрасное утро (дйствительно, было прекрасное осеннее утро), я ршилъ совлечь совсмъ ‘ветхаго человка’ (будто это такъ легко!), отрясти прахъ съ ногъ своихъ и распасться, раствориться, растаять въ масс, въ могучемъ массовомъ сознаніи… Нужно же было подъискать какую-нибудь форму для изліянія переполнявшихъ меня ‘добрыхъ чувствъ’! И вотъ я пошелъ искать эти формы ‘въ народъ’.
Не подумай, пожалуйста, что тутъ была хоть капля рисовки или моднаго увлеченія. О, это было совершенно искренно и честно, до того искренно и честно, что я употребилъ вс усилія, чтобы уже отрзать себ всякое отступленіе: съ рыцарскою поспшностію я освободилъ себя отъ всякихъ вншнихъ связей съ ‘ветхимъ человкомъ’, сполна, цликомъ, все отдалъ своимъ мужикамъ, что только имлъ. Я чувствовалъ себя легко, я воображалъ, что дйствительно все отдалъ, что ничего изъ того, изъ прежняго, съ собой не взялъ, что дйствительно отрзалъ себ всякое отступленіе…
А это было не больше, какъ великое и горькое заблужденіе.
‘Ветхій человкъ’ сказался съ первыхъ же шаговъ по новой дорог: подвернулось мсто волостнаго писаря. Я туда, конечно, съ пламенемъ въ сердц… ну, и вышибли сразу же! Потому, опять, кто же это для моего ‘стараго поведенія’ обязанъ былъ изготовлять почву?… Я хочу длать добро, а мн, вмсто того, чтобъ мои ‘добрыя’ предначертанія исполнить, въ шею да въ шею, и доносомъ, и клеветой, и прямымъ издвательствомъ!… То ли дло было у дяди-массона, бывало, захотлъ доброе дло сдлать, приказалъ старост, и, мигомъ все готово, и никто ослушаться не смлъ. Ну, а теперь, кто же будетъ для насъ распинаться, чтобы помогать намъ ‘добрыя чувства’ изливать?…
И сколько насъ, обиженныхъ и оскорбленныхъ хорошихъ людей, бжало съ первыхъ же шаговъ назадъ!
Что меня спасло — простая ли случайность, или мой темпераментъ — не знаю, да это и не важно, только я предпочелъ заглушить въ себ вопли оскорбленнаго самолюбія ‘ветхаго человка’ и пошелъ дальше, въ ‘глубь’… пить чашу до дня.
Подучился я кое-какимъ ремесламъ и двинулся наниматься по ярмаркамъ. Тутъ сошелся я съ однимъ бродячимъ сапожникомъ, Степаномъ Тимоеичемъ Королевымъ, сошелся такъ, что мы другъ въ друг души не чаяли. Вошелъ я къ нему въ семью, какъ свой человкъ. Былъ онъ настоящій бродячій израильскій патріархъ. Полюбилъ онъ меня несказанно, и я было вздохнулъ всей грудью: вотъ, молъ, гд она, суть-то сліянія… А мой Степанъ Тимоеичъ возьми, да и вздумай умирать… А, умирая, и говоритъ мн: ‘Серега! ты меня любилъ и я тебя любилъ… Ты хорошій парень, на рдкость. А коли ты хорошій человкъ и доброта у тебя въ душ рдкая, будь имъ, моимъ ребятишкамъ, замсто меня кормилецъ и отецъ!’ Сползъ съ лавки, да мн въ ноги… Съ тмъ и умеръ. А ихъ у него было пять человкъ, что называется малъ-мала меньше… Помню, у меня тогда голова закружилась…
Сначала я ничего еще не понялъ хорошенько, разобраться не могъ, ну, а потомъ, понемногу, какъ вникъ въ самую-то суть, что мн сапожникъ завщалъ…
Только тутъ, другъ мой, я понялъ, что за пропасть лежала между тмъ ‘хорошимъ человкомъ’, идеаломъ котораго когда-то мы съ тобой восхищались въ Петербург, и тмъ, котораго указалъ мн сапожникъ. Не по качеству указываю на эту разницу, а, такъ сказать, по пространству, одного отъ другого отдляющему. И ужь теперь не только не пошевелился у меня языкъ для какихъ-либо заклятій направо и налво, но даже самое представленіе о возможности какого-нибудь ехидства или ломанья было невозможно! Нтъ, нтъ и нтъ!…
И тутъ-то, другъ мой, и оказалось для меня возможнымъ одно — смиреніе… Но это было не то доброе, энергическое, входящее на костеръ смиреніе, какимъ оно бываетъ у людей, уже дйствительно понявшихъ настоящую суть жизненнаго процесса, а была просто соломенка, за которую я и ухватился, ради собственнаго спасенія… Ошеломленный, пораженный, пригнетенный не призрачными припятствіями на пути изліянія добрыхъ чувствъ, а глубиной реальнаго, многознаменательнаго факта жизни милліонной массы, я шепталъ: ‘Нтъ, не могу… Я ничтоженъ передъ этимъ фактомъ… Нтъ, нтъ! я — баринъ, баринъ, баринъ! Я все сдлаю, но только не это, или не въ этой форм, по крайней мр…’
И съ какимъ-то чувствомъ ребяческой радости встртилъ я инстиктивно шевельнувшуюся въ голов мысль, что вдь, въ сущности-то, я вовсе не сжегъ за собой всхъ кораблей… Что еще осталось нчто, чмъ я пожертвовать не могу!…
Но я еще не сразу освоился съ этой мыслью. Стыдно ли мн было сознаться въ ней, или меня уже стихійно влекло все дальше и дальше ‘въ глубь’, какъ манитъ къ себ невольно пропасть, только я еще долго не ршался… пока не выпилъ, съ какимъ-то ужь чувствомъ даже болзненнаго удовольствія, всю чашу другихъ глубоко потрясающихъ огорченій и оскорбленій.
Я переболлъ всю болзнь до конца. Впрочемъ, объ этомъ посл, когда-нибудь. А теперь вернусь къ той сценк изъ моей будничной жизни въ ‘Карс’, которую я набросалъ въ предъидущемъ письм.
Впрочемъ, погоди еще разъ… Только одинъ необходимый переходный эпизодъ.
Однажды (это было уже въ конц моей ‘болзни’) я по какому-то длу (право, забылъ теперь) зашелъ въ школу нашего села. Школишка у насъ была неказистая, хотя и каменная, но сырая, холодная, грязноватая, облупившаяся и полинявшая. Надо теб сказать, что наше село было очень бойкое, съ разношерстнымъ населеніемъ, тутъ были и землепашцы, и промышленники, и торговцы, и рабочіе, даже маленькія фабрички.
Да, такъ вотъ вхожу я въ школу и застаю уже конецъ такой сцены. По классной комнат школы (она была теперь свободна) маленькими, но быстрыми шагами, постукивая высокими каблучками ботинокъ, бгала взволнованная учительница… Признаюсь, какъ ни справедливо догадывался я о серьезномъ смысл происходившей здсь сцены, но не могъ не улыбнуться. Нужно теб сказать, что я, просто случайно, какъ-то мало зналъ и интересовался этой учительницей, тмъ боле, что ихъ было у насъ цлыхъ три. Тмъ не мене, она на меня всегда производила странное впечатлніе, когда случайно приходилось видть ее бгущей по улиц (она всегда ходила быстрыми, легкими, семенящими шажками). Представь себ маленькое, низенькое, худенькое и при этомъ еще сутуловатое, съ высохшимъ, какъ старый лимонъ, лицомъ, какое-то полувоздушное и вмст съ претензіей на изящество существо. Ходила она всегда въ коротенькой юбочк, даже въ сухую погоду осторожно поднимая ее и ступая на носки ботинокъ, какъ будто боялась ихъ замочить, на голов черненькая шапочка съ перомъ и вуалью, подъ которой она цломудренно скрывала свое лицо, а въ рукахъ, представь, всегда неизбжный и классическій ридикюль! (это въ деревн-то!). Смотрла она чрезвычайно сурово на всхъ мужиковъ, а ея быстрые глазки какъ будто постоянно бросали стрлы негодованія. Но увы! мужики-то именно съ нею обращались наиболе добродушнымъ образомъ. И при всемъ этомъ она была старая двушка… и, какъ ты посл узнаешь, добрйшее, беззавтнйшее существо. Звали ее Клеопатрой Павловной.
Такъ вотъ, передъ нею теперь, около дверей, стоялъ высокій среднихъ лтъ, веселый, повидимому, мужикъ, а рядомъ съ нимъ его сынишка, лтъ 12, котораго онъ гладилъ по голов. Мужикъ улыбался, чуть не растянувъ ротъ до самыхъ ушей, между тмъ какъ Клеопатра Павловна, очевидно, выходила изъ себя, у нея даже распустились букли около висковъ отъ волненія.
— Какъ ты смешь этакъ длать?— кричала она.— Ты безсовстный! жадный!… Ты, просто… просто, плантаторъ! Ты торгуешь собственными дтьми!… Онъ у меня лучшій, самый даровитый изъ всхъ… а ты ему не дашь просидть въ школ лишній годъ!… Ты его, вмсто школы, гонишь въ кабакъ!…
— Точно-съ, въ питейное заведеніе,— поправилъ мужикъ.— Да вы не извольте тревожиться такъ, Клеопатра Павловна… совсмъ понапрасну, мы оченно… даже чувствительно вами довольны… мальчишка вполн произведенъ… Даже весьма достаточно…
— Да хоть бы не въ кабакъ!… Вдь, это, вдь, это…— перебила его Клеопатра Павловна.
— Да, вдь, примнительность… какъ безъ примнительности?… ежели то ись… Нельзя-съ мальчишку безъ примнительности… А ежели что… такъ онъ теперь ужь своимъ умомъ дойдетъ, не извольте сумлваться… Понапрасну тревожитесь… Теперь ужь онъ дойдетъ, потому произведенъ вполн достаточно…
— Ну, ступай, ступай, ступай съ глазъ моихъ долой!— какъ-то взвизгнула Клеопатра Павловна и нервно притопнула на него каблукомъ.
— Напрасно… И ей Богу напрасно такъ разгасились… Мы даже весьма чувствительно довольны,— говорилъ мужикъ,— тмъ не мене, выбираясь съ сынишкомъ неторопливо изъ сней.
Я взглянулъ на Клеопатру Павловну. Вдругъ все ея маленькое личико передернула судорога, она бросилась на стулъ около стола и зарыдала громко, истерически, такъ что все ея жидкое тльце такъ и поднимало.
Я смотрлъ на нее и, представь, почувствовалъ, какъ какое-то необъяснимое, но, повидимому, одинаковое ощущеніе охватываетъ и меня, что-то и у меня защемило сердце и чуть не подступали къ глазамъ слезы.
— Объ чемъ вы плачете?— спросилъ я, когда она начала уже рыдать тише и тише.
— Какъ объ чемъ? Какъ?— быстро отдернула она отъ заплаканнаго лица руки и закричала, ршительно не обращая вниманія, что передъ нею былъ совсмъ незнакомый человкъ.— Какъ объ чемъ? Вдь, это совершается передо мною изо дня въ день… Вдь, это шесть лтъ, цлыхъ шесть лтъ! Я не вижу дтей, не вижу — что, какъ, гд мои воспитанники… Они плывутъ изъ моихъ рукъ… Нтъ, ихъ просто рвутъ отъ меня, рвутъ отцы, рвутъ матери, рветъ всякое начальство. Зачмъ я здсь, зачмъ?… Я — генеральская дочь. Я шла сюда, чтобы принести свтъ и добро… Я для этого всмъ, всмъ пожертвовала… Я имла право разсчитывать, что мн помогутъ, окажутъ сочувствіе вс, вс… И гд же плоды?… Я спрашиваю, покажите мн плоды моихъ трудовъ, моихъ жертвъ!…
Я чувствовалъ, какъ меня охватывало непонятное волненіе. все больше и больше, у меня что-то подступило къ горлу. Мн было и больно, и грустно, и радостно, какъ бываетъ при встрч съ близкимъ роднымъ посл долгаго одиночества среди чужихъ. Да, роднымъ повяло!
— Клеопатра Павловна, я васъ понимаю!— порывисто сказалъ я, крпко сжимая ея руку.
Она остановилась и въ изумленіи смотрла на меня. Только тутъ я вспомнилъ, что былъ въ рабочемъ плать.
Но ужь мн было все равно, съ этой минуты я любилъ эту старую двушку всми силами души, какъ сестру, какъ друга! Я разсказалъ ей, открылъ все, путаясь и волнуясь. Мы просидли цлый вечеръ и разстались не только, какъ давніе знакомые, а какъ самые близкіе родные. Такъ было каждому изъ насъ все ясно и понятно другъ въ друг! А черезъ недлю у насъ уже былъ составленъ планъ бгства изъ деревни. Мы нашли соломенку, ухватились за нее и ршили, съ помощью ея, благородно отступить. Мы придумали хитрую штуку, которою еще разъ думали ‘обойти жизнь’. Я долженъ былъ, по нашему плану, отправиться въ Москву, сыскать тамъ ‘интеллигентную работу’ для себя и для Клеопатры, и подыскать подходящую квартиру. Въ это время Клеопатра выбирала любимйшихъ изъ своихъ воспитанниковъ и воспитанницъ, вступая въ переговоры съ ихъ оцами и матерями (по преимуществу, съ тми, которые поподатливе и побдне), чтобы они отдали ихъ ей ‘въ науку’, пожалуй, даже по контракту, а мы обязывались ‘сдлать изъ нихъ людей’. Затмъ, посл такой вербовки, Клеопатра, по полученіи отъ меня благопріятнаго письма, вмст съ завербованными и съ семьей сапожника, которую я обязывался пристроить въ Москв, хала ко мн.
О, какіе чистые и наивно-хитрые, какіе безгршные и увлекательные были у насъ планы! Клеопатра ршительно ожила. Если бы ты видлъ ее въ это время: она вся какъ-то просвтлла. ‘Хорошо же, хорошо! Мы покажемъ теперь себя деревн, кто мы такіе… Мы ей отомстимъ за все! О, она и не замтитъ, кого мы для нея приготовимъ! Это ужь не мы будемъ! Они съумютъ съ нею сладить!— такъ съ дтскимъ восторгомъ постоянно твердила моя бдная Клеопатра.— Намъ ужь теперь ничто не помшаетъ, ничто не вырветъ у насъ изъ рукъ!’
Ну, и прочее такое, все въ томъ же экзальтированномъ род. Бдная Клеопатра!
Знаешь ли ты, мой другъ, что значитъ ‘схватиться за соломенку?’ Это значитъ превратить эту соломенку въ божество, въ кумиръ, въ любовницу, въ конечный смыслъ своего существованія, слиться съ ней нераздльно всмъ существомъ, охватить ее своими объятіями такъ крпко, чтобы уже никакая сила не могла ее отъ тебя оторвать. Эта соломенка превращается тогда въ твой жизненный руль, поглощаетъ все твое существованіе, вс силы души твоей сосредоточиваетъ на себ, потому что въ ней все твое дыханіе! И вотъ почему передъ нею восторгъ, умиленіе, въ ней надежда, вра — все! Потому что
Мигъ одинъ — и нтъ волшебной сказки…
И ты пересталъ дышать, и тебя мрачно и зловще охватываютъ и тянутъ въ бездонную глубину жадно-свирпыя волны!…
И такъ, вотъ что значила для меня и Клеопатры, вотъ какимъ, внутреннимъ смысломъ была полна та картина, эскизы которой я было сталъ набрасывать теб.
Все устраивалось такъ, какъ мы мечтали. Черезъ четыре года мы уже были среди ‘своихъ’. Вокругъ насъ уже выростали т прекрасныя, мраморныя созданія Прометеевскаго сада, которыя такъ радовали и восторгали нкогда этого ‘отца интеллигенціи’. Да, мы чувствовали себя такими же маленькими Прометеями. Не смйся, это глубоко врно, можетъ быть, глубже, чмъ ты можешь предположить. Клеопатра всмъ существомъ, всей душой, умомъ, сердцемъ ушла въ эту творческую работу лпки новыхъ созданій. Была ли въ то время хоть одна минута въ ея жизни, которая не носила бы на себ отблеска великаго подъема ея души, которая не была бы свтла и непорочна, какъ подвигъ! На ней не лежало даже признака житейской пошлости.
Да, вотъ какова она, эта ‘соломенка’. И какъ ты хочешь, а въ этой ‘соломенк’ дйствительно все наше спасеніе, все наше дыханіе, подъ ней дйствительно скрыто все истинно прекрасное, истинно великое! И жалко, очень жалко, что многіе изъ насъ предпочли гордо и надменно оттолкнуть эту соломенку и наивному преклоненію передъ ней предпочли ехидныя злобствованія на судьбу и сухое, черствое хихиканіе надъ ‘идеалами’ въ глуши собственныхъ кабинетовъ… Чего вы ждете и отъ кого? Почему кто-то обязанъ для васъ и за васъ что-то сдлать, приготовить арену для изліянія вашихъ добрыхъ чувствъ, а вы тогда придете и по-хозяйски усядетесь на приготовленные для васъ стулья! Если это такъ, если дйствительно кто-нибудь эту арену приготовитъ, то будьте же, по крайней мр, настолько честны, чтобы смиренно сознать безсиліе своей натуры! Да, мы — ‘хорошіе люди’, но будемте же настолько смлы нравственно, по крайней мр, чтобы смиренно преклониться передъ тми, что выше насъ, и сознать, что бываютъ времена, когда мало, безконечно мало быть хорошимъ, и когда надо, кром того, и прежде всего, быть сильнымъ! Съ жизнью надо вести крупные счеты… Ты это сейчасъ увидишь.
Черезъ четыре года, какъ я писалъ уже теб, я и Клеопатра были въ самомъ зенит счастія, полнаго нравственнаго счастія. Я и она переводили, репортерствовали, бгали по урокамъ и вообще жили ‘интеллигентнымъ трудомъ’, а, между тмъ, близъ насъ и вокругъ насъ уже расцвтали юныя созданія всей прелестью распускающейся молодой жизни. Нкоторымъ было уже по 16—17 лтъ, однихъ мы устраивали въ учебныя заведенія на казенный счетъ, другіе жили при насъ, напримръ, Никаша (сынъ сапожника Степана Тимоеича) и Агаша. Какая расцвтала изъ нея милая, славная двушка!… Хорошо и пріятно было слдить за развитіемъ этихъ существъ, когда еще они были очень малы и юны, но во сколько же разъ было пріятне для насъ чувствовать, когда въ нихъ начинали уже загораться первые проблески сознанія, когда они начинали какъ будто еще ощупью, но съ напряженнымъ и все увеличивающимся интересомъ вникать въ самый смыслъ не только нашихъ рчей, но и нашей жизни, и, наконецъ, въ смыслъ жизни вообще. Въ наивно-дтскомъ недоумніи и невинности остановились они теперь передъ этой панорамой жизни, и, устремивъ на насъ полные томительныхъ запросовъ глубокіе глаза, горвшіе энергіей, спрашивали: что теперь и куда?
Оставалось только ‘дунуть’ въ души этихъ юныхъ созданій, какъ умлъ ‘дунуть’ Прометей.
Но вотъ тутъ-то… Конечно, воображать себя Прометеями можно. И мы, какъ вс наши, даже не усомнились въ томъ, что наше ‘дуновеніе’ можетъ дйствительно вдохнуть душу живую, силу въ мышцы, энергію въ сердце.
Околдованные успхомъ, мы уже успли забыть суровые уроки жизни, и снова, и опять возмнили, что мы можемъ ‘обойти жизнь’.
Смиреніе, старый пріятель, смиреніе! ‘Хорошіе’ мы люди, нтъ сомннія, высоки и благородны наши чувства и намренія, прекрасны наши стремленія, безспорны наши идеалы, но есть нчто выше и сильне всего этого,— это ‘процессъ жизни’, глубокій и могучій, какъ море, и право этой ‘жизни’ на заявленіе себя еще боле несомннное, чмъ наше, хотя бы оно, увы! игнорировало насъ.
И мы убдились въ этомъ, убдитесь, придетъ время, и вы. Но бойтесь, если вамъ, упорствующимъ, придется убждаться въ этомъ такъ же горько, какъ намъ.
Это было года два-три тому назадъ. Стояла осень. На двор шелъ дождь со снгомъ, вылъ втеръ, было сыро, холодно, неприглядно. Было неприглядно и сыровато и въ ‘меблированныхъ комнатахъ’ нашего ‘Карса’, но я уже писалъ теб, что мы съ Клеопатрой были въ то время въ зенит счастія, а потому у насъ казалось уютно, тепло и свтло. Я только что вернулся къ вечернему чаю съ уроковъ. Была суббота, а потому наши юные протеже уже вернулись въ отпускъ (съ субботы на воскресенье они всегда приходили къ намъ). На стол шиплъ самоваръ, около котораго хлопотала Клеопатра. Эта старая двушка теперь совсмъ смотрла матерью, именно такъ матери встрчаютъ изъ школы своихъ дтей. И я прислъ тутъ же, шумно, весело пошла у насъ бесда (пришли и два-три человка изъ ‘хорошихъ людей’ — учителя) и такой несказанной теплотой было охвачено все мое существо! Не широка, говорилъ я,— арена, не велико поприще для славы, ну, да, все-таки, есть, молъ, ‘хорошему человку’ еще вздохъ. Кто же можетъ что-нибудь сказать противъ той ясной, безспорной, ‘безусловной правды’, каторая здсь витаетъ надъ нами, согрваетъ все и освщаетъ?!’
Сидимъ это мы въ мирной бесд, какъ кто-то постучалъ въ номеръ. Я пошелъ отворить и, къ моей пущей радости, встртилъ нашихъ старыхъ хорошихъ знакомыхъ ‘изъ народа’.
— Вотъ какъ вы кстати!… Вотъ и прекрасно! Входите, входите, Вакула Петровичъ!— приглашалъ я.
Навстрчу гостямъ выбжала и Клеопатра. Мы были оба, дйствительно, искренно рады. Только меня нсколько удивило, что Вакула Петровичъ пріхалъ ныньче не одинъ, а съ женой.
Гости сложили мшки въ передней и робко вошли въ номеръ. Это были старички Горбуновы, рабочіе на одной небольшой фабричк стальныхъ издлій около того села, гд нкогда жили я и Клеопатра. Прежде они были кустари, держали свое небольшое заведеньице, но затмъ, не имя возможности конкуррировать съ большимъ заведеніемъ, должны были прикрыть свое и поступить въ наемные мастера.
Клеопатра знала ихъ давно и давно съ ними подружилась, еще въ первые годы своего ‘подвижничества’ въ народныхъ учительницахъ. Въ то время у нея въ школ учились два ихъ сына, Миша и Гриша,— первые мальчики, которые особенно поразили ее своими способностями. Съ обычной беззавтностью она просто влюбилась въ нихъ и, когда они кончили курсъ ея школы, она уговорила стариковъ отпустить ихъ учиться въ одно желзно-дорожное техническое училище, куда общалась найти протекцію черезъ своихъ знакомыхъ въ Москв. Старики, хотя и были очень рады этому, но упирались, такъ какъ имъ уже мечтался скорый отдыхъ отъ тяжелой работы, при помощникахъ. Однако, Клеопатра такъ настаивала, что старики уступили. Теперь же у насъ жилъ и готовился въ техническое училище ихъ послдній, младшій сынъ, который былъ лтъ на шесть моложе братьевъ. Клеопатра такъ любила эту семью и была отъ нея въ восторг, полюбилъ ее и я. Впрочемъ, старшихъ сыновей я не зналъ, но старикъ и старуха были простые, богобоязненные, трезвые и безусловно честные и работящіе люди. Младшій ихъ сынъ, Вася,— прекрасная, нжная, романтическая натура.
Вакула Петровичъ назжалъ въ Москву очень рдко, и то по случаю, когда хозяинъ поручалъ ему какое-нибудь дло, а жена его и совсмъ никогда здсь не бывала. Тмъ пріятне былъ намъ ихъ пріздъ.
Вакула Петровичъ и его жена, раздвшись, робко вошли въ комнату и сли у дверей. Это старички низенькіе, худенькіе, маленькіе съ сильной просдью въ волосахъ и оба съ лицами нсколько темными, землистаго цвта (старушка помогала тоже въ работ мужу, при очистк и шлифовк вещей). Вакула Петровичъ ходилъ, однако, уже въ пиджак, а его жена — въ плать и косыночк на голов.
Старички раскланялись съ нами, молча перецловались съ Васей и смирно услись рядышкомъ у дверей, положивъ руки степенно на колни.
— Ну, что, Вакула Петровичъ, какъ поживаете? Какими судьбами сюда?— спросилъ я,— опять по хозяйскому порученію?
— Никакъ нтъ-съ… Теперь мы по своему длу… Именно… судьба наша!— проговорилъ неторопливо, робко и какъ-то съ разстановками старикъ. И вдругъ оба стали утирать слезы.
Это меня поразило, и только теперь я замтилъ на лицахъ стариковъ не совсмъ обычное строго-скорбное выраженіе.
— Что такое?— съ обычнымъ порывистымъ вниманіемъ спросила Клеопатра.
— Такъ-съ… Большое дло, Клеопатра Павловна, большое,— отвчалъ, вздохнувъ, старикъ.— Скоро не разскажешь… Скучно вамъ будетъ…
Я и Клеопатра стали ихъ упришивать, чтобъ они разсказали все сейчасъ же, обнадеживать, что мы постараемся имъ тотчасъ же помочь, что стсняться нечего, такъ какъ здсь все ‘свои люди’.
— Все объ сынкахъ, Клеопатра Павловна… На Гришу-то съ Мишей, да и на насъ что-то Господь Вседержитель обидлся. Не потрафили Ему, Батюшк,— сказала, наконецъ, старушка.
— Что же съ ними?— спросили мы въ одинъ голосъ.— Мы, вдь, уже давно ихъ изъ виду упустили… Давно объ нихъ не слыхать было.
— Да, вдь, и мы давно объ нихъ не были извстны,— началъ Вакула Петровичъ, откашлявшись въ руку.— Помните, съ тхъ поръ, какъ они изъ этого дорожнаго училища вышли, съ тхъ поръ и не видлись ни разу… Годовъ этому ужь пять будетъ… Миша-то все же частенько писалъ, что вишь и еще гд-то обучался, ‘надо, было, пишетъ, подучиться еще поспеціальне’… А посл этой спеціальности, опять писалъ, что, молъ, скоро думаетъ хорошее мсто достать, у какой-то вдовы-заводчицы, въ управляющіе… ‘Съ перваго слова, пишетъ, три тысячи въ годъ даетъ, на всемъ готовомъ… И васъ, говоритъ, тогда выпишу къ себ… Вотъ, пишетъ, тятенька, и на нашей улиц праздникъ! Не все бдствовать! Будетъ — потерпли! А сколько, пишетъ, тятенька, въ нашей рабочей натур силы — такъ даже удивительно! Вотъ, господа говорили, что мы ‘черная кость’, что нтъ у насъ ни ума, ни талана… что мы рождены къ тому, чтобы въ черномъ тл, да въ каторжномъ труд быть… И все что, тятенька, одна неправда. Я это по себ знаю. Сквозь огонь и воду и мдныя трубы прогнали меня… все претерплъ… И превозмогъ!’ Много онъ такъ писалъ… Вы ужь извините меня, старика, ежели что я здсь невоздержно выскажу.
Мы уврили старика, что никто его ‘невоздержностями’ не обидится и чтобы онъ не стснялся, передавалъ все.
— Слушаю-съ,— сказалъ Вакула Петровичъ, и продолжалъ: — раза два такъ-то отписывалъ, но большому письму… Ну, радовались мы искренно, радовались со старухой, и молебенъ благодарственный отслужили… Ужь извините, сударь и сударыня… отецъ, мать… родное все… Какъ не порадоваться?
Мы вс улыбнулись.
— Всяко бываетъ… Въ жизни надо во всемъ осмотрительность,— повидимому, оправдывался серьезно старикъ.— Да-съ, такъ вотъ отъ Миши нтъ-нтъ, да письмецо и получимъ. А отъ Гриши почесть и совсмъ ничего не получали… Такъ, разв записочку приложитъ, когда денегъ пришлетъ (деньги завсегда присылалъ аккуратно, немного, а аккуратно)… Напишетъ, что, молъ, живъ и здоровъ и намъ того же желаетъ, съ тмъ и все… Только каждую записочку всегда ужь подпишетъ вполн: ‘ученый слесарь Григорій Вакуловъ Горбуновъ’… Ну, мы и за Гришу радовались… Чмъ наше рабочее занятіе безчестно, или передъ Богомъ гршно, или правоты въ немъ нтъ? Слава Богу, вотъ мы со старухой шестьдесятъ лтъ прожили, благородно и честно, и никогда у насъ мысли не было своимъ званіемъ гнушаться… И дтямъ всегда такъ говорили. Еще бывало такъ скажешь: ‘еще имъ до Бога-то дойди надо… Мы къ Богу-то ближе! У насъ правды-то побольше… т.-е. ежели въ разумніе взять’… И касательственно богатевъ и господъ нкоторыхъ такъ выражались. Да, вдь, иного, въ горькій часъ, чего не скажешь! Что длать, сударь и сударыня! горя много въ жизни видли всякаго! Какъ бывало ребенчишку-то няньчишь и ростишь въ холод, да голод — ну, всякое съ языка слово ползетъ… Извините!…
— Да полноте, Вакула Петровичъ!— говорили мы ему.
— Нтъ-съ, какже-съ… Нельзя-съ, нужно со всякимъ человкомъ быть обходительнымъ… Нужно непрестанно имть въ виду, какъ бы другому обиду не сдлать, непріятности… Обидть долго ли! Такъ вотъ, радовались, мы, и Господа Бога благодарили, и за васъ молились, а все же… тоскливо было! Одни одинешенки мы, старики, остались… Хотя и бдные мы люди, а все же въ дтяхъ утшеніе находимъ… Что длать-съ! Немощенъ человкъ! А въ это время вотъ и Васю вы взяли… Послдняго! Не хотлось ужь съ остальнымъ разставаться, да думалось, какъ бы и васъ не обидть. Потому, какъ видли столько отъ васъ доброты…
— Ну, что-жь, Богъ дастъ, вс соберутся около васъ! За то ужь тогда…
— Все Богъ! Все Богъ-съ!— вдругъ порывисто перебилъ старикъ, и опять оба стали утирать слезы. Помолчали.
— Ну-съ,— отервъ платкомъ лицо, сталъ продолжать Вакула Петровичъ,— отписали мы тогда и Гриш, и Миш въ такомъ род, что хотя мы и благодаримъ за нихъ Господа Бога, а всеже хотлось бы, если бы они родителевъ навстили, какъ значитъ противу натуры идти трудно, да и на родину побывать намшаетъ. И что же, сударь, двухъ недль не прошло, какъ сначала отъ Миши получили извстіе, что, молъ, на праздникъ (Воздвиженье у насъ празднуютъ) безпремнно думаетъ быть, а тутъ въ скорости и отъ Гриши также, что и онъ будетъ… И что всего, сударыня, удивительне: какъ есть въ одно число оба намтили пріхать! Какъ будто оба сговорились. А нужно вамъ сказать, что никогда они въ своихъ письмахъ другъ о друг не любопытствовали: обо всхъ спросятъ, о Вас, а другъ о дружк чтобы — никогда… А, вдь, какіе они прежде одинъ другому товарищи были, такъ даже вс у насъ на сел такой дружб удивлялись. Ну, мы такъ и думали, что, молъ, они другъ о друг сами въ извстность поставлены… Потому, и числа у нихъ въ письмахъ сошлись… А оказалось, сударь, что въ числахъ-то таинственный смыселъ былъ сокрытъ, непостижимый Промыселъ Божій!
Старикъ перекрестился:, перекрестилась за нимъ и старушка.
— Только, конечно, въ то время еще смыселъ этотъ намъ не открылся, и рдко мы такой радостью радовались.. Да и ужь и не запомню, была ли когда еще такая… Что-то ужь какъ будто необычайное съ нами сталось! Конечно, натуральный законъ, кровь! Праздникъ все ближе, а мы все больше какъ бы въ волненіе приходимъ. Просто, знаете, великаго дня такъ не ожидали, къ великому дню такъ не прибирались. Всю избушку свою вычистили вымыли, клоповъ и таракановъ повывели, кое-гд обойцами да блой бумагой изукрасили… Кровати имъ устроили. Бывало, о кроватяхъ, да о подушкахъ цлыми вечерами со старухой говорили. Ровно малыя дти стали! А какъ Воздвиженье-то пришло, такъ, не поврите, руки у насъ тряслись, словно съ похмлья….Смотримъ со старухой другъ на друга, да сквозь слезы и смемся, а сердце такъ голубемъ и бьется. Признаться вамъ сказать, не разъ подумалъ, какъ бы это къ худу не было… Главное, сударь и сударыня, насъ то удивляло и радовало, что въ одно число они надумали насъ навстить… Ботъ, думаемъ, долго ждали, анъ Богъ какой большой праздникъ намъ уготовалъ!… О, Господи, Господи!… Что есть человкъ?
Весь свой вкъ, бдный, мечтаетъ,
Счастіе съискать желаетъ,
А того не размышляетъ,
Что судьба имъ управляетъ!—
съ чувствомъ проговорилъ на-распвъ старикъ и опять прослезился.
— Извините… Такъ ужь это, отъ чувства полноты,— сказалъ онъ и задумался, опустивъ голову внизъ. Онъ, кажется, такъ былъ погруженъ въ свои внутреннія ощущенія, что дйствительно забылъ все окружающее. Старушка продолжала плакать, утирая концомъ платка слезы.
— Сходили это мы утромъ къ ранней обдн, вернулись, ждемъ… Разодлись со старухой. Какже-съ, ученые, вдь, сынки-то стали — все приглядне будетъ!… Ждемъ, утренняя машина у насъ къ десяти часамъ приходитъ. Слышимъ, свистокъ… Полчаса не прошло (а ужь у насъ на стол и самоваръ во вс пары валитъ, и самъ какъ жаръ горитъ!), глядимъ въ окно, анъ детъ съ полустанка Миша, въ шарабанчик. Такой бравый, смотримъ, веселый, въ драповомъ пальто, въ шляп, черезъ плечо сумка аглицкая, руки какъ бы фертомъ поставилъ, самъ это держитъ себя открыто, наотлет, и всмъ такъ весело смотритъ и улыбается. А народъ изъ воротъ да оконъ глядитъ. ‘Вонъ, молъ, Михаила Вакулычъ къ старикамъ детъ!’ Вс, вдь, извстно, отъ насъ давно ужь узнали. А Гриши, смотримъ, съ братомъ нтъ. Ну, встртили, разцловались. А онъ веселый, кровь съ молокомъ, бородка кудрявится, такой бравый. Сила-то изъ него такъ и бьетъ! И точно, подумали мы гршные: должно, Онъ это все врно писалъ: и насъ Господь разумомъ не обидлъ, и наша правота сказалась! Посмотри, въ грязи родился, въ тряпицахъ ростили, а чмъ не ‘блая кость’!… Говорить съ нами сталъ любовно, весело, шутитъ, а старуху нтъ-нтъ да въ голову поцлуетъ: ‘ахъ, маменька, какъ я давно васъ не видалъ, голубушка!… Эхъ, старички, скажетъ, не унывайте, теперь заживемъ! И на нашей улиц праздникъ! Будетъ, будетъ вамъ страду-то терпть!… Покажемъ, что и мы не хуже другихъ! Только бы намъ силы побольше забрать, воздуху побольше захватить!…’ Поразсказалъ онъ тутъ намъ, чего, ему эта наука стоила, сколько онъ нужды принялъ, сколько униженій всякихъ перенесъ, съ утра, говоритъ, да, пожалуй, до другого утра, то по урокамъ бгалъ, то переписывалъ, то въ газеты писалъ, то рисунки чертилъ, чтобы одться, прокормиться да и то, говоритъ, по мсяцамъ сыто не далъ… ‘А вотъ, говоритъ, выбрался, не загибъ! Мы, говоритъ, теперь покажемъ, кто мы! Нтъ ужь, говоритъ, у насъ изъ рукъ-то не вырвутъ, н-тъ!’ Говоритъ онъ такъ, а насъ ужь и страхъ сталъ забирать со старухой, открещиваемся. ‘Полно, Миша, говоримъ, ты бы посмирне… Благодари Господа въ душ, знай про себя, а на втеръ не бросай. Гордость, вдь, это! Не любитъ Богъ гордости! Ты смирненько, смирненько’ — ‘Нтъ ужь, говоритъ, тятенька, будетъ! ползали, унижались — достаточно!… Теперь ужь отъ насъ не вырвешь!… Нтъ, вдь, это — кровь да потъ, вдь, это все (постукалъ онъ себя въ лобъ) какой цной куплено? Это — не по наслдству, не съ дядьками да съ няньками взято’… Извините, такъ ужь это онъ, отъ радости, болталъ… Конечно, молодъ еще очень, ну, какъ молодой жеребенокъ и скачетъ. А мы все, сударь и сударыня, нтъ-нтъ да и посмотримъ въ окно: все Гришу поджидаемъ, не запоздалъ ли, молъ, онъ на полустанк.— ‘Не видалъ, молъ, ты на позд Гришу-то?’ — ‘Нтъ, говоритъ, а разв онъ тоже хотлъ пріхать?’ спрашиваетъ.— ‘Да разв, молъ, ты не знаешь? Мы, молъ, думали, что вы вмст списались’.— ‘Нтъ, говоритъ, я объ немъ ничего не знаю… Мы съ нимъ давно ужь другъ другу ничего не пишемъ’.— ‘Что такъ? А мы думали…’ Ну, Миша тутъ объ чемъ-то другомъ заговорилъ. Видимо было, что какъ будто ему тяжело объ Гриш говорить… Ну, и опять это мы съ нимъ болтаемъ, всякое разное… Привезъ онъ съ собой цлый погребецъ, съ водкой московской, да съ виномъ, да закусокъ разныхъ. Признаться, и я немножко съ нимъ вмст на радостяхъ подвыпилъ… Что длать?
И старикъ засмялся такимъ дтскимъ смхомъ и, къ удивленію, такимъ же радостнымъ и довольнымъ, какимъ онъ, вроятно, смялся именно въ то время.
— Время ужь и къ обду подвигалось, старуха столъ накрывала. Только взглянулъ я въ окно, а по дорог, отъ полустанка, вижу, идетъ кто-то незнакомый… Сталъ я присматриваться: высокій такой (Гриша-то выше старшаго брата, только худе, а Миша плотне, кругле, хоть и ниже), высокій, тонкій, въ длинномъ пальто, на голов картузъ, а изъ-подъ него длинныя кудри чуть не до плечъ, врод какъ бы послушникъ какой… Идетъ этакъ неслышно, въ рукахъ только палочка тоненькая, идетъ и головой не шевельнетъ по сторонамъ, глаза внизъ, въ землю, опустилъ. Говорю я старух: ‘кто бы это такой?’ — А она взглянула, да какъ крикнетъ: вдь, это Гриша! Засуетились это мы, а Миша слова не говоритъ и даже какъ будто смутился, всталъ и про себя что-то замурлыкалъ… Ну, вошелъ Гриша (мать ему еще раньше навстрчу къ воротамъ побжала), и такой-то сурьзный, степенный, молчаливый (а всего ему двадцать первый годъ минулъ). Вошелъ неторопливо, сначала тросточку (простая, липовая тросточка-то) и картузъ на скамью положилъ, со мной, съ матерью поцловался, и все это тихо, ровно больной… Глазами, такими сердитыми и задумчивыми, будто поверхъ всхъ смотритъ, лицо усталое совсмъ, худое, длинное, а въ кудряхъ-то еще длинне показалось, и носъ вытянулся… Поцловался съ нами и слъ на лавку, а брату ни слова не сказалъ, ни руки не подалъ. Какъ будто они только что вмст всю дорогу хали.— ‘Какъ же это ты пріхалъ?’ спросили.— ‘Я на товарномъ, говоритъ, по рабочему билету’.— ‘Что же это ты. Гриша, съ братомъ не поздоровался?’ — опять спрашиваемъ его съ матерью (а Миша глаза въ столъ опустилъ да барабанитъ по немъ пальцами).— ‘Мы, говоритъ, съ нимъ видлись’… Не показалось намъ это, ну, да смолчали: думаемъ, обойдутся. Стали разспрашивать Гришу (а онъ одтъ какъ совсмъ простой рабочій, изъ мастеровыхъ нашихъ), какъ онъ теперь и что?— ‘Мастеръ, говоритъ, кмъ же мн больше быть?… Али ужь вы, на старости лтъ, своимъ званіемъ гнушаться стали?’ — ‘Что ты, говоримъ, разв мы учили васъ этому? Слава Господу, шестьдесятъ лтъ въ этомъ званіи честно, благородно прожили, грабежомъ и обманомъ не занимались, и для васъ только этого и молимъ у Бога’.— ‘Ну, такъ что же, говоритъ, спрашиваете? И я, говоритъ, грабить не захотлъ’. На этомъ и кончили. Сталъ онъ посл разспрашивать о знакомыхъ своихъ, что у насъ на фабрик да на сел жили, о товарищахъ, и все доподлинно допрашивалъ объ каждомъ, какъ и гд, и что, и сколько получаетъ, пьетъ или нтъ, женатъ ли, какъ съ женой живетъ, кто изъ нихъ въ ‘грабители’ угодилъ (это хозяевъ онъ называлъ такъ) и какъ удалось ему: по наук ли до грабительства дошелъ, или безъ науки…. И все только спрашиваетъ, самъ ничего не говоритъ ни о комъ, ни хорошо, ни дурно. Ну, тутъ обдать сли. Только ужь что-то все не такъ пошло. Глядимъ, и Миша какъ-то какъ будто не совсмъ въ себ, нтъ ужь въ немъ этакой свободы и отважности въ обращеніи, какъ прежде. А все наровитъ видимо переломить себя: виномъ насъ угощаетъ. Пьемъ мы, а Гриша до рюмки не-дотрогивается. ‘Да вы въ разныхъ, что ли, училищахъ учились, по разнымъ наукамъ, что ли?’ — спросила ихъ мать. Гриша улыбнулся, и говоритъ: ‘Нтъ, въ одномъ… Изъ одного колодца пили, да разную воду’… Не поняли мы, конечно, что это значитъ. Да и досел не знаемъ. Одно знаемъ: Божій Промыселъ всяко себя проявляетъ!
Опять остановился старикъ, глубоко и скорбно вздохнулъ и опустилъ по прежнему глаза внизъ.
Вс мы уже давно напряженно молчали и въ комнат были до того тихо, что слышался каждый шорохъ.
— Пообдали мы. Я, признаться, съ непривычки охмллъ немного, и потянуло меня ко сну… ‘Ну, говорю, ребятки, давайте въ мир отдохнемъ! Вы же съ дороги… Ложитесь-ка здсь, я пойду на мосту полежу!…’ Гляжу, а на мосту рябятишки, да и на улиц бабы, да мужики въ окно смотрятъ… Извстно, любопытствуютъ. Прогналъ я ребятишекъ съ мосту, а самъ легъ, и таково было сладко заснулъ. Мало ли, много ли я спалъ, только слышу говоръ. Словно бранятся. Я прислушался: у насъ въ изб, слышу. Разобралъ голоса: Гриша и Миша, слышу, говорятъ, и только крупно разговариваютъ. Я вслушиваться — слова все мудреныя, почесть ничего не понялъ… Слушаю дальше да больше, Гриша ужь кричать начинаетъ на брата, и такимъ голосомъ страшнымъ, что мн самому стало жутко. А Миша (онъ тихо говорилъ, такъ, что я разобрать его не могъ) скажетъ что-нибудь, и какъ будто тихонько засмется… А Гришу отъ этого такъ и подымаетъ. Только вдругъ Гриша какъ закричитъ: ‘Разбойникъ ты! Грабитель!.. Хуже! Іуда предатель! Ты пьешь родную кровь! Ты всхъ подле! Другіе родились такъ, а ты, мерзавецъ, на что употребилъ…’ Тутъ ужь я, признаться, не понялъ, что-то онъ мудреное сталъ говорить… Сижу я на полу, а подняться не могу, словно ноги отнялись… Слышу ужь и Миша сталъ громче говорить. ‘Юродивые, говоритъ, полоумные вс вы!.. Юродивые — одно вамъ слово!’ Скажетъ — и захохочетъ… Вы, говоритъ, ‘отцовъ губите! Вы!.. Изъ-за васъ ихъ пуще будутъ гнать и толкать… Изъ-за вашего юродства… Вы только мутите, да хорошимъ людямъ помхи ставите! Эхъ, юродивые!’ Къ чему онъ это сказалъ, право, не знаю, а все запомнилъ, все, Каждое слово ихъ у меня въ ушахъ-то ровно молотомъ било. Слышу, и старуха что-то говоритъ. Должно быть, уговариваетъ, усмиряетъ. А тутъ Миша еще что-то сказалъ непонятное, и опять засмялся. А ужь тутъ… Господи-батюшки! Согршили мы, согршили, окаянные!.. (старикъ пріостановился). Слышу, кричатъ ужь — и Гриша кричитъ, и мать… Я вскочилъ, да въ избу. Гляжу, а посереди избы Гриша впился рукой въ Мишину грудь (такъ всю глаженную рубашку на Миш и смялъ) и кричитъ: ‘Ты мн отвтишь за это слово, Іуда! Ты мн отвтишь… Слышишь?..’ Старуха, гляжу, бросилась между нихъ, разнять хочетъ, плачетъ, да кричитъ: ‘Ребятки мои! да что съ вами? Кровные мои! что вы? Господи, Царица Небесная!.. утиши, матушка, родную кровь!’ — ‘Слышишь?’ — кричитъ Гриша-то (а Миша все улыбается, да таково злобно), кричитъ, а самъ его трясетъ: ‘а то я тебя…’ Простите, не могу я выговорить этихъ словъ, языка у меня на эти слова нтъ! Простите… А сраму что на народъ-то было! Родные братья! Народъ-то давно ужь во вс щели смотрлъ, да слушалъ… Братья-то больше часу такъ-то другъ съ другомъ, по-родственному, по-родному, бесду вели… И хоть бы пьяные, хоть бы по-просту, какъ простые люди, ссорятся… Боже мой, Боже мой!..
Старикъ смолкъ. Молчалъ онъ долго и плакалъ. Наконецъ, я его спросилъ: ‘Ну, и все обошлось мирно? Чмъ же кончилось? ‘
— По заслугамъ, сударь, по заслугамъ… Не противъ кого, противъ самого Господа бунтъ оказали, противу природы человческой! А это, сударь, не прощается… Нтъ ужь. Все простится, все можетъ быть прощено, только Каиновъ грхъ… О, Боже мой! Боже мой! Посл того цлый вечеръ никто ни съ кмъ почти не говорилъ: молча пили, да ли, и налегъ на нашу обитель, вмсто радости, мира и совта, гнвъ Божій. Скоро и спать разошлись, а къ утру начальство пріхало… Урядникъ это, али кто другой… Много народу ихъ рчи слушало!… Такъ съ начальствомъ и ушли оба… И не видали мы ихъ больше…
Старикъ всталъ, поклонился и сказалъ:
— Простите, милостивые господа! Можетъ, лишнее что выговорилъ, не поставьте въ вину! Потому, сами не знаемъ, что въ этомъ дл зло и что добро… Отецъ, мать… Я бы съ вами, сударь и сударыня, хотлъ словечко наедин сказать!— вдругъ прибавилъ Вакула Петровичъ, обращаясь ко мн и къ Клеопатр.
Мы провели его въ сосдній пустой номеръ.
Онъ долго кашлялъ въ руку, пока, наконецъ, собрался сказать:
— Простите насъ, глупыхъ… Чувствительно мы вамъ, значитъ, отъ всего сердца… А только что… Пожалйте стариковъ!
— Что же вы хотите, Вакула Петровичъ?
— Вы ужь отпустите намъ Васю… Хоть одинъ будетъ при насъ… зачмъ еще? Будетъ… Гордость это… Возгордились мы… гнвъ Божій!
Ты можешь себ представить, какъ мы были поражены. Мы стали его уговаривать, но онъ до того былъ потрясенъ, что опустился на стулъ и уже говорилъ что-то безсвязное.
— Нтъ ужь, зачмъ? Гнвъ Божій видимо!… Вотъ я и старуху нарочно прихватилъ… Думалъ, что вы мн одному не поврите. Посл того, къ отцу протопопу ходилъ, наедин съ нимъ цлый часъ говорилъ… Много, много онъ мн разъяснилъ, много! Гнвъ Господень! Страшно, сударь и сударыня… Зачмъ намъ наука? Смирненько надо, смирненько… Отецъ-то протопопъ говорилъ… Ахъ, много онъ говорилъ, много! Посл того самъ еще не разъ ко мн приходилъ… Объ Вас все спрашивалъ… Пожалйте сударь и сударыня! Слезно васъ молимъ!
Мы растерялись и сами были взволнованы. Позвали Васю (ему уже 16 лтъ) и передали ему желаніе отца и матери:, тутъ же и старушка пришла. Вася, услыхавъ эту всть, вдругъ весь покраснлъ до корня волосъ, глаза его растерянно забгали.
— Что же, Вася, надо будетъ, значитъ, прикончить?— сказалъ я.
— Я не пойду,— прошепталъ онъ глухимъ голосомъ, какъ-то весь напружившись.
Старикъ заплакалъ. Все это было невроятно тяжело… У насъ у самихъ сердце рвало на части. И жалость, и скорбь, и обида… Объяснять теб всего разсказаннаго я, конечно, не буду. Что тутъ объяснять?…
Смиреніе, смиреніе, старый пріятель! Смиреніе… если не можешь быть сильнымъ!