Люди старого поведения, Златовратский Николай Николаевич, Год: 1884 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 49 минут(ы)

ЛЮДИ СТАРАГО ПОВЕДЕНІЯ

Но что у жизни взято разъ,
Не можетъ рокъ отнять у насъ!
Н. Некрасовъ.

Конецъ Русанова.

Тяжелый, старой конструкціи, колесный пароходъ ‘Елатьма’ не то что шелъ, а скоре пробирался, напряженно, неувренно по Ок, каждыя пять минутъ мняя курсъ: онъ то и дло лавировалъ между отмелями, то и дло слышалось громыханье по палуб постоянно передвигаемыхъ рулевыхъ цпей, то и дло дно парохода скользило по песку и чувствовалось напряженное пыхтніе паровика, силившагося то переднимъ, то заднимъ ходомъ выбиться изъ песчаной пучины.

При каждомъ изъ такихъ пассажей съ пароходомъ, въ кают втораго класса раздавались веселыя остроты, хохотъ, перемшанныя восклицаніями и молитвами испуганныхъ, и затмъ непремнно слдовалъ рядъ разсказовъ о пароходныхъ приключеніяхъ, врод того, какъ однажды вотъ ‘эдакимъ же манеромъ пришлось зассть, а потомъ, по приглашенію капитана, покорнйше — ‘очистить’ и ‘облегчить’ пароходъ, прогулявшись въ бродъ на берегъ’, и т. п.

Во второмъ класс теперь, впрочемъ, было не особенно много пассажировъ, два купца, нсколько молодыхъ прикащиковъ, сденькій старичекъ-священникъ, два гимназистика и нсколько неизвстныхъ лицъ, повидимому, пароходныхъ служащихъ, которые давно уже, совсмъ по-домашнему, сняли съ себя все платье, вплоть до нижняго блья, послали по боковымъ диванамъ постели, закутались въ одяла и спали, совершенно равнодушные въ перипетіямъ пароходнаго путешествія. Наконецъ, на середнемъ диван, передъ столомъ съ чайнымъ приборомъ, освщеннымъ висящей съ потолка лампой, сидли другъ противъ друга два интеллигентныхъ господина: одинъ постарше, темнорусый, съ просдью въ длинныхъ жидкихъ волосахъ и въ такой-же жидкой, узкой бород, въ старой пуховой шляп и драповомъ, сильно поношенномъ пальто, съ блднымъ, худымъ, вытянутымъ лицомъ и мягкими, задумчивыми глазами, другой — блокурый, значительно моложе, лтъ около 25-ти, съ лицемъ не столько полнымъ, сколько здоровымъ, круглымъ и красивымъ, купеческаго типа, съ блой кудрявой бородкой и карими, умными, но нсколько раскосыми глазами, въ фуражк нмецкаго покроя и гуттаперчевомъ пальто.

Было часовъ около десяти вечера, когда съ пароходомъ снова приключилась ‘оказія’.

— Святъ! святъ! святъ! Опять?! Ахъ ты, Господи, улечься не дадутъ!— сказалъ одинъ изъ купцовъ, только что начавшій снимать сапоги и укладываться.— Какъ же, господа, надвать опять, значитъ, сапоги-то?— спрашивалъ онъ, обращаясь къ публик и подымая руку съ сапогомъ.

— Не безпокойтесь… Что вы? Укладывайтесь… съ Богомъ! Помолитесь покрпче и на боковую… Вдь, это, чай, только-съ больше для острастки, чтобы Бога чаще вспоминали… Ха, ха, ха!— утшалъ купца одинъ изъ прикащиковъ.,

— Ну, то то,— сказалъ купецъ.— Да и то сказать: коли въ воду лзть придется, такъ еще оно и свободнй на легк-то!

— На что лучше-съ! Вотъ въ прошломъ году былъ случай…— заговорилъ было другой прикащикъ.

— Э-э!… Нтъ, должно быть, надо одться… Вишь-т деретъ какъ по дну-то… Это что же? Значитъ, заднимъ ходомъ теперича двинется?

— Такъ точно-съ… Заднимъ ходомъ обойдемъ, вздоху дадимъ ей, а тамъ ужъ,— Господи благослови,— по легоньку и впередъ двинемся,— утшалъ все тотъ же прикащикъ.

Но оказалось, что и задній ходъ помогалъ плохо, стащить съ мели стащили, но слишкомъ поспшно рванулись вбокъ и опять врзались въ отмель такъ, что пароходъ накренило.

— Вотъ такъ чисто засли!… Это еще плотне будетъ, чмъ прежде,— сказалъ кто-то.

Купецъ пересталъ уже смяться и торопливо одвался, шепча молитву. Старичекъ-священникъ боязливо озирался и истово крестился, гимназистики перетрусили… На палуб поднялась бготня, слышно было, какъ ругался капитанъ на весь пароходъ, взбудораженныя волны хлестали въ борта и окна. Половина пассажировъ изъ каютъ выбжала на палубу.

Только два интеллигентныхъ собесдника продолжали спокойно сидть за чайнымъ столомъ, поглядывая на происходившую суматоху, да какой-то юноша, худой, съ болзненно-грустнымъ лицомъ, смирно и, повидимому, безучастно ко всему происходившему сидлъ невдалек отъ нихъ на краю дивана и изрдка взглядывалъ на собесдниковъ.

— Право, въ Россіи все одно къ одному,— сказалъ блокурый молодой собесдникъ, улыбаясь своему спутнику.— Да это и понятно: каждая страна на все кладетъ свой собственный отпечатокъ… Посмотрите, что выдлываетъ пароходъ: очевидно, онъ идетъ на-обумъ, зря, ощупью… Фарватеръ не провренъ, капитанъ пьянъ, лоцманы невжи… А публика?… Нигд я не видалъ за границей такой публики: то она рычитъ, гогочетъ, шапки вверхъ бросаетъ отъ непонятнаго восторга, то, при малйшемъ замшательств, начинаетъ соваться изъ угла въ уголъ, ныть, креститься, творить молитвы и каждый думаетъ единственно о спасеніи своей гршной души.

— Отчего же это, какъ вы думаете?— спросилъ господинъ съ просдью.

— Отъ непривычки къ жизни, отъ домосдства, отъ косности… За границей совсмъ другое дло…

— Вы уже не разъ были за границей?

— Да. Я часто бываю тамъ.

— Скажите: дйствительно замтна рзкая разница между той и нашей жизнью?

— Несомннная,— воскликнулъ молодой человкъ, вскинувъ на собесдника свои свтлые, умные и загорвшіеся удовольствіемъ глаза.— Да вотъ возьмите хоть опять это сравненіе… Вдь, и за границей такого рода приключенія не только не рдкость, но они тамъ чаще и далеко серьезне… Вамъ извстно, конечно, какія тамъ бываютъ акціи и реакціи!— замтилъ онъ, тонко улыбнувшись.— Но дло въ томъ, что эти акціи и реакціи, несмотря на ихъ напряженность, никогда не колеблятъ самыхъ основъ жизни, т.-е., я хочу сказать, не приводятъ къ замшательство, не производятъ стихійной и беззалаберной сумятицы… Вы чувствуете — какіе бы громы ни гремли въ воздух — основной процессъ жизни не колеблется ни на минуту, онъ совершается неуклонно, могуче, энергично…

‘Процессъ жизни!’ — подумалъ про себя пожилой господинъ, и, улыбаясь своими мягкими, задумчивыми глазами, пристально смотрлъ на своего молодаго собесдника. Онъ любовался имъ, любовался съ тмъ болзненнымъ и завистливымъ удовольствіемъ, съ какимъ больной любуется здоровой, рзвой юностью. Надо отдать справедливость, молодой человкъ представлялъ настолько характерное явленіе, что не могъ не обратить особаго вниманія. Прежде всего, онъ нисколько не походилъ на тхъ нашихъ заграничныхъ жуировъ, которые, сохранивъ въ неприкосновенности безпорядочность русскихъ культурныхъ нравовъ, кичливо тычутъ своимъ европеизмомъ въ носъ всякому встрчному. Его сдержанность, при всей рзкости выраженій, самый сюртукъ, скромно застегнутый почти на вс пуговицы, и, наконецъ, полное, нсколько даже утрированное самообладаніе, державшее его постоянно на-сторож,— все это говорило, что онъ человкъ особаго закала.

— Вы очень любите Европу?— спросилъ его пожилой господинъ.

— Да… То-есть собственно не Европу, а я люблю цивилизацію… Люблю и уважаю цивилизованнаго человка вообще… Люблю за его энергію, трудъ, самообладаніе, разсчетливую экономизацію силъ,— за все то, чего, къ сожалнію, такъ мало у насъ,— опять съ тонкой улыбкой прибавилъ онъ.

— Но, можетъ быть, у насъ есть другія достоинства…

— Какъ ихъ не знать!… Но… я очень, очень желалъ бы къ этимъ достоинствамъ прибавить… вотъ т, которыя я вамъ пересчиталъ… Я люблю нашъ народъ, но ненавижу безсиліе,— отчетливо произнесъ молодой человкъ послднюю фразу, а въ его раскосыхъ глазахъ сверкнулъ огонекъ затаеннаго раздраженія.

Легкая судорога пробжала по лицу пожилаго господина, онъ слегка поблднлъ и горькая улыбка искривила его усы. Но собесдникъ этого не замтилъ, а пожилой господинъ ничего не сказалъ, но за то сидвшій на краю больной юноша приподнялся и переслъ ближе гь разговаривавшимъ.

— Вотъ вамъ примръ, продолжалъ прежнимъ, ровнымъ, деликатнымъ тономъ, очевидно, сдерживая себя, молодой человкъ,— возьмите нашего рабочего и европейскаго… Вамъ, конечно, извстно, въ какомъ положеніи этотъ европейскій рабочій находится… А, между тмъ, онъ настолько же внимательно слдитъ за всмъ и даже участвуетъ въ ршеніи ‘собственнаго вопроса’, насколько, въ то же время, остается энергичнымъ, трудолюбивымъ, исполнительнымъ работникомъ… А у насъ?… Малйшая неудача, и мужикъ теряетъ голову, впадаетъ въ апатію, все у него валится изъ рукъ, онъ портитъ работу, обманываетъ въ контрактахъ, плачетъ, ноетъ… Да и одинъ ли мужикъ?

— Вотъ это основательно! Вотъ это врно господинъ говоритъ! За что есть похвалить, такъ всегда похвалишь… Ну, ну! Разговаривай дальше, какъ тамъ, у нмцевъ-то… Думалъ было заснуть, да, признаться, тебя заслушался,— неожиданно заявилъ купецъ, уже давно успокоившійся насчетъ оказіи съ пароходомъ и лежавшій вверхъ животомъ вблизи собесдниковъ, по другую сторону стны дивана.

При словахъ купца, молодой человкъ непріятно поморщился, какъ будто поймавши себя на неумстной откровенности и неловкости.

— Вы, конечно, понимаете меня, что я собственно хочу этимъ сказать?— замтилъ онъ пожилому господину.

— Да, понимаю… Но, вдь, это все одно,— какъ будто про себя добавилъ пожилой господинъ.

— Да, вдь, и я понимаю! Ты что думаешь?— закричалъ и купецъ.— Понимаю, братъ, что вс мы одною поля ягоды… Тоже и нашего брата малость распусти, онъ и раскисъ… Давай мертвую пить… Охъ, съ нашимъ братомъ держи ухо востро! Чуть поблажку сдлалъ — пропало!

Молодой человкъ улыбнулся и не сказалъ ничего. Подошелъ буфетчикъ собирать со стола посуду. Блокурый господинъ продолжалъ молчать, хотя ему, очевидно, хотлось что-то досказать, какъ будто ему казалось, что его можно понять не такъ, какъ слдуетъ. Однако, онъ ждалъ, пока буфетчикъ не только унесъ посуду, но и стряхнулъ салфетку, поправилъ фитиль лампы, получилъ деньги, принесъ сдачу, и только уже уврившись, что буфетчикъ ршительно кончилъ съ ними вс возможныя съ его стороны операціи, блокурый господинъ началъ говорить, но уже значительно понизивъ голосъ и не глядя на своего собесдника.

— Я, все-таки, настаиваю на томъ, что надъ нами еще до сихъ поръ слишкомъ тяготютъ традиціи крпостнаго права,— началъ онъ, почему-то предполагая въ пожиломъ господин молчаливаго своего оппонента.— Домосдство насъ загубило, прикрпощенность своему мсту, углу… Разв вы не замчаете, какой мы вс отличаемся позорной неподвижностью? Вы только представьте себ, что цлые легіоны мужиковъ гд-нибудь въ Архангельской или Вологодской губ. даже самаго смутнаго представленія не имютъ о томъ, какой и какъ живетъ мужикъ въ Астрахани, въ Малороссіи, казанецъ не иметъ понятія о Блоруссіи, не говоря уже объ инородцахъ, о Сибири… Что ужь говорить о мужик! Возьмите самые культурные наши классы,— они-то имютъ ли, кром какъ изъ учебника по географіи, какое-нибудь представленіе о живыхъ, не отвлеченныхъ, о живыхъ своихъ собратьяхъ, раскинутыхъ по отдаленнйшимъ окраинамъ?

— Что касается культурныхъ классовъ,— да и народа, пожалуй,— замтилъ пожилой господинъ,— то, вдь, существуютъ общія психическія, такъ сказать, характеристики, которыя при извстныхъ условіяхъ боле или мене аналогичны, однородны…

— Да, вдь, это все отвлеченныя представленія!— раздраженно возразилъ блокурый господинъ, повидимому, задтый за больное мсто.— Живаго человка мы не знаемъ… А живой человкъ конкректно понимается только въ живомъ общеніи, только… А у насъ живой человкъ въ Архангельск представляетъ собой нкоторымъ образомъ лермонтовскую сосну, которая ‘дремлетъ, качаясь’ и платонически вздыхаетъ о пальм, изнывающей гд-то тамъ, въ Каменецъ-Подольск… Умственный и нравственный голодъ такъ же ужасенъ для націи, какъ и голодъ физическій… Мы еще недостаточно развились до сознанія этой истины… Мы, напримръ, додумались (т.-е. собственно изъ Европы взяли), что желзными дорогами мы очень удобно можемъ залежавшійся въ Одесс хлбъ двинуть въ голодающую Пинегу и спасти ее, но что такія же желзные дороги необходимы дли живаго умственнаго и нравственнаго общенія, до этого… Мы даже., видите ли, все это находимъ антинаціональнымъ! Мы копаемся каждый въ своемъ муравейник… Въ углу этомъ душно, плохо, затхло… Вс наши усилія сдлать что-нибудь въ немъ оканчиваются вздоромъ… Мы доходили до невроятныхъ нравственныхъ жертвъ — и только обезсиливали себя… Мы въ этихъ углахъ топимся, вшаемся, стрляемся, воображая, что на нашихъ уголкахъ весь міръ клиномъ сошелся.

Блокурый господинъ замолчалъ, облокотился на столъ и сталъ нервно вертть между пальцами папиросницу. Его возбужденное лицо пылало широкимъ румянцемъ во всю щеку, а раскосые глаза, немного прищуренные, блестли раздраженно-иронически.

Пожилой господинъ, попрежнему, задумчивыми глазами продолжалъ любоваться своимъ собесдникомъ, только онъ теперь никакъ не могъ объяснить себ такого неожиданно-страстнаго его возбужденія, ему казалось даже, что его собесдникъ собственно говорилъ вовсе не для него, въ особенности это стало замтне по мр того, какъ юноша, сидвшій вдали отъ нихъ, подвигался къ нимъ все ближе и вслушивался все внимательне. Ему даже казалось, что блокурый молодой человкъ, хотя и не оборачивался назадъ и все время обращался въ разговор къ нему, чувствовалъ, однако, за своей спиной даже самое дыханіе болзненаго юноши.

— Жизнь — штука суровая,— проговорилъ блокурый господинъ, опять улыбаясь пожилому своему собесднику блествшими насмшливой ироніей глазами (и опять пожилому господину показалось, что эта улыбка предназначалась собственно вовсе не для него).

— Да, суровая,— продолжалъ онъ.— Нужно быть сильнымъ.

— Но если я… если кто не можетъ?— спросилъ пожилой господинъ, и вдругъ весь вспыхнулъ и смутился, какъ школьникъ.

Это смущеніе замтилъ и блокурый молодой человкъ и въ изумленіи взглянулъ на своего пожилаго собесдника: такимъ страннымъ, дтскимъ выраженіемъ дйствительнаго безсилія свтилось это лицо, изборожденное морщинами и складками. Блокурый молодой человкъ еще соображалъ, какъ отвтить, какъ передъ обоими собесдниками вдругъ остановилась худая, высокая фигура болзненнаго юноши, опершись руками о столикъ, какъ будто ему тяжело было сдерживать свое худощавое тло, съ сверкавшими болзненно-лихорадочнымъ огнемъ глазами, смотрвшими изъ глубокихъ впадинъ, онъ почти сердито, какъ смотрятъ больные на надовшаго врача, остановилъ свой взглядъ на молодомъ блокуромъ человк и повторилъ тихимъ, слабымъ, но внушительнымъ голосомъ:

— Да… если кто не можетъ?… Вотъ ты тутъ долго говорилъ… Все это прекрасно… Очень хорошо… Ну, а если… кто не можетъ?

— Ты, пожалуйста, только не волнуйся,— съ предупредительностью сидлки въ больному сказалъ блокурый молодой человкъ, слегка дотрогиваясь рукой до плеча юноши.

— Я ее волнуюсь… Тебя спрашиваю не одинъ я: если кто не можетъ?— опять повторилъ юноша, продолжая упорно смотрть въ глаза своего товарища.

Чувство непріятнаго раздраженія охватывало блокураго молодаго человка, но онъ, видимо, сдерживался и молчалъ, лихорадочно сдувая пепелъ съ сигары.

Пожилой господинъ не спускалъ глазъ съ юноши: такъ поразительно рзокъ былъ контрастъ между нимъ и цвтущимъ, крпкимъ, коренастымъ блокурымъ собесдникомъ. Юноша все стоялъ, опершись на столъ, какъ воплощеніе полнаго безсилія, съ блднымъ лицомъ, на которомъ только пятнами вспыхивалъ румянецъ, русые длинные волосы выбивались волнистыми космами изъ-подъ шляпы, бловатые усы и бородка только что показывались на свтъ Божій, весь костюмъ его, очевидно, былъ цнный, но онъ вислъ на немъ, какъ на вшалк, да и юноша, кажется, дало обращалъ на него вниманія: нсколько пуговицъ на пальто висло полу оторванными на ниточкахъ, одинъ рукавъ былъ испачканъ въ дегтю, на воротник глаженой сорочки не было галстуха.

Блокурый молодой человкъ продолжалъ молчать.

— Вы признаете какъ будто право на жизнь за одними сильными… Но есть же и право безсильныхъ?— спросилъ пожилой господинъ, настолько же желая, кажется, разршить какую-то внутреннюю собственную тревогу, насколько помогая выйти въ затрудненія обоимъ молодымъ людямъ.

— Какое такое право безсильныхъ?— спросилъ блокурый человкъ, не поднимая глазъ и продолжая нервно курить.— Я не знаю… Есть одно общее право у всхъ — право стать сильнымъ… бы объ этомъ говорите?

Глаза юноши блестли все больше и онъ лихорадочно переводилъ ихъ съ одного собесдника на другаго.

— Нтъ,— сказалъ задумчиво пожилой господинъ.— Я хочу сказать: если иметъ право на жизнь сильный, то отчего не иметъ этого права безсильный?… Простаго права…

— Такого права нтъ, не можетъ быть… и не должно быть,— какъ-то проворчалъ сквозь зубы молодой блокурый человкъ, быстро туша сигару, и затмъ, вынувъ изъ сакъ-вояжа гуттаперчевую подушку, сталъ усиленно надувать ее. Его раскосые глаза свтились теперь все большимъ раздраженіемъ, а надутыя щеки стали красны какъ кумачъ.— Жизнь дло суровое,— прибавилъ онъ, затыкая подушку пробкой,— и это ужь не наша вина… Станемъ вс сильны — и тогда вс получимъ право жить,— прибавилъ онъ еще, уже веселе, поднимаясь и съ улыбкой взглядывая на пожилаго господина и юношу.

— А до тхъ поръ… если кто не можетъ?— спросилъ глухо юноша.— Умереть?

Блокурый молодой человкъ, все еще улыбаясь, пожалъ иронически плечами, взглянулъ сначала на внезапно смущеннаго и поблднвшаго пожилаго господина, затмъ на юношу, у котораго румянецъ выступилъ во всю щеку, и, съ тайной непріязнью сильнаго человка къ безсилію своихъ близкихъ, проговорилъ: ‘Намъ трудно понять другъ друга’.

— Виноватъ,— прибавилъ онъ, бросая подушку въ изголовье и разстилая пледъ,— я васъ утомилъ… Пора отдохнуть.

Онъ легъ на диванъ, вытянулъ сначала ноги, затмъ руки, наконецъ, потянулся весь своимъ коренастымъ корпусомъ, какъ будто наслаждаясь переливами крови въ здоровыхъ мускулахъ, и закрылъ глаза, сложивъ крестомъ на груди руки.

Блдный юноша, съ секунду постоявъ около него, какъ тнь медленно прошелъ къ своему мсту и, свернувшись суркомъ, прикорнулъ въ уголку дивана.

Пожилой господинъ долго, молча, слдилъ за нимъ, потомъ опустилъ голову и задумался. Этотъ пожилой господинъ былъ Русановъ.

II.

На пароход все уже давно успокоилось, давнимъ давно храплъ на всю каюту купецъ, ему разнообразными носовыми свистками подтягивали прикащики. Только сденькій старичекъ-священникъ что-то долго не ршался ложиться, но вотъ и онъ, тщательно помолившись, улегся. Наконецъ, и самъ буфетчикъ, съ выраженіемъ человка, неуклонно исполнившаго свой долгъ и потому имющаго право смотрть на всхъ съ высоты нкотораго величія, методически и неторопливо отстегивалъ подтяжки, снималъ штаны, сапоги. Эта методичность исполнившаго свой долгъ человка и несокрушимая уравновшенность какъ-то странно занимали вниманіе Русанова: онъ чувствовалъ, какъ его напряженная душевная тревога смирялась передъ этой методичностью, ему становилось легко — сердце билось ровно, мозгъ заснулъ. Онъ прослдилъ всю операцію раздванья буфетчика до конца. Прежде чмъ лечь, буфетчикъ долго сидлъ на своей постели, равнодушно поглядывая на Русанова, потомъ онъ быстро повернулся къ нему задомъ, какъ бы желая окончательно подавить его равнодушіемъ человка, исполнившаго свой долгъ, закутался съ головой въ одяло и тотчасъ же уснулъ, какъ мертвый, не пошевелившись ни однимъ членомъ. ‘Вотъ и опять я одинъ!’ — съ улыбкой подумалъ Русановъ, какъ будто искренно сожаля, что даже буфетчикъ съ такимъ равнодушіемъ повернулся къ нему спиной.

Онъ поднялся, медленно оглянулъ погруженную въ сонъ каюту и вдругъ вздрогнулъ: изъ противуположнаго угла, въ которомъ, какъ ему казалось, мирно успокоился свернувшійся суркомъ юноша, на него внимательно смотрли изъ глубокихъ впадинъ два блестящихъ глаза. Образъ юноши съ блдными щеками, съ безсильно двигавшимися членами внезапно всталъ передъ нимъ и, какъ бы протягивая къ нему руки, шепталъ: ‘Умереть? Да?…’ Русановъ почувствовалъ, какъ какія-то старыя, знакомыя ощущенія охватили всю его душу,— ощущенія любви, сожалнія, участія, онъ чувствовалъ, что какая-то невидимая сила тянетъ его къ юнош, ему такъ страстно хотлось бы приблизить къ себ эту юную душу, вызвать въ ней довріе къ себ, проникнуть въ тайну этого молодаго существованія и затмъ… ‘Нтъ! нтъ!’ — быстро, почти вслухъ, проговорилъ Русановъ, весь вспыхнувъ, и съ ужасомъ отверну лея, избгая взгляда юноши, чувствуя, какъ ознобъ пробгалъ по его голов и какъ гнетущіе образы изъ недавняго прошлаго будто встаютъ одинъ за другимъ въ его воспоминаніи. Ему стало жутко.

Онъ поспшно поднялъ огонь лампы, вынулъ изъ кармана письмо и, какъ будто ища въ немъ спасенія, принялся внимательно читать. Это письмо было получено Русановымъ наканун отъзда изъ Москвы. Онъ вспомнивъ, что письмо явилось тогда очень не кстати, что только пробжавъ первые строки письма, онъ уже раздраженно бросилъ его на столъ и съ тхъ поръ объ немъ не вспоминалъ. Теперь онъ, какъ человкъ, ‘покончившій со всмъ (такъ ему казалось), со всмъ прежнимъ’, могъ, какъ думалъ онъ, прочесть письмо хладнокровно и внимательно. Вотъ что писалъ ему старый пріятель, съ которымъ онъ нкогда началъ было оживленную переписку:

‘Что же это ты смолкъ, старый дружище? Живъ ты или, можетъ быть, смиренно покоишься на Ваганьковскомъ, какъ многіе изъ нашихъ, о смерти которыхъ всегда какъ-то нашъ братъ узнаетъ не раньше, какъ спустя годъ или два, и то случайно? Впрочемъ, ты, можетъ быть, обидлся, что я въ отвтъ на твои письма подтрунилъ надъ твоей проповдью смиренія и даже подосадовалъ на тебя за измну своимъ? Напрасно. Я очень былъ радъ твоимъ письмамъ. Среди вашей уздной скуки, съ безконечнымъ винтомъ и другими безобразіями, они доставляли мн, признаюсь, истинное удовольствіе. А этотъ ‘учительный’ тонъ и потомъ несомннный, дружище, талантъ, съ которымъ ты описываешь разныя сценки изъ жизни нашихъ, право, отъ души меня забавляли! А что бы теб, въ самомъ дл, въ литературу пуститься? Можетъ быть, и объ насъ бы словечко замолвилъ… Пора намъ, въ самомъ дл, и самихъ себя вспомнить! Пиши же. Ну, а насчетъ смиренія, извини, другъ мой. Это еще мы посмотримъ… Гордости въ теб нтъ, благородной обиды ты не чувствуешь! Это была всегдашняя твоя слабость, впрочемъ… Да, еще посмотримъ… Скажу теб откровенно: вотъ я теперь занимаю, другъ, казенное мсто, спокойное, безгршное, не требующее напряженія ни ума, ни совсти (по акцизному вдомству), играю въ винтъ по вечерамъ, а больше сижу въ халат дома, почитываю газетки и, признаюсь, съ величайшимъ удовольствіемъ слжу, какіе это выкрутасы выдлываетъ та телга, которую ты возвышенно называешь ‘процессомъ жизни’! Посмотримъ, далеко ли ускачетъ!… Твой Страховъ’.

Русановъ съ напряженнымъ вниманіемъ дочиталъ письмо — ему стало смшно, грустно и больно. ‘Что это — смерть, которая силится улыбнуться своими костистыми челюстями?’ — думалъ онъ и ему представился кабинетъ его пріятеля, диванъ и на немъ, поджавъ ноги, въ халат, безобразный, ехидно улыбающійся скелетъ, съ голымъ желтымъ черепомъ. Русановъ невольно взглянулъ въ уголъ каюты,— и оттуда тоже смотрли, казалось, одни глубокія впадины, вмсто глазъ. Онъ раздраженно засунулъ письмо въ портъ-папье и, не обертываясь, надвинувъ плотне на голову шляпу, быстро вышелъ іа палубу.

Палубная срая публика тоже спала, валяясь кое-какъ во лавкамъ и полу. На него никто не обратилъ вниманія. Даже прислуга пароходная — и та спала, прикорнувъ кое-какъ около машинной трубы. Только бодрствовалъ рулевой, изрдка поворачивая рычагъ, да лоцманъ время отъ времени монотонно выкрикивалъ: ‘пять! шесть! пять! шесть!’.

На палуб было холодно и сыровато. Свжій, влажный втеръ порывисто обдувалъ ее, нанося мелкую водяную пыль отъ колесъ. Темная, съ той особой прозрачностью, которая свойственна весеннему воздуху, тихая ночь висла надъ Окой. Рдкія, мелкія звздочки мелькали кое-гд въ безграничной темной дали. Сплошной, однообразной пеленой окутывалъ мракъ всю вкрестность и только на краю горизонта, сзади парохода, чуть брежжила тонкая полоска догоравшей зари. Полная, беззвучная, тишина царила кругомъ, и на вод, и на отлогихъ берегахъ. и на самомъ пароход, который шелъ, мрно разская воду, какъ заколдованный, даже монотонные, шипящіе звуки отъ колесъ, кипятившихъ волны, и размренные крики лоцмана не нарушали общей гармонической тишины.

Русановъ, облокотившись, на бортъ, неподвижно и упорно смотрлъ на темныя волны, съ изумительнымъ однообразіемъ поглощавшія одна другую и несшіяся ему на встрчу. Онъ чувствовалъ, какъ это царство соннаго, однообразно-механичнаго движенія захватывало и его своими умирающими чарами: исчезла порывистая раздражительность, сердце билось въ тактъ съ прибоемъ волнъ о носъ парохода.

‘Догорла!’ — подумалъ онъ, когда исчезъ съ горизонта послдній отблескъ потухшей зари,— и ему стало грустно, и въ его воспоминаніи понеслись легкія, меланхолическія тни знакомыхъ образовъ: вотъ юный Конрадъ мелькнулъ съ своими черными, задумчивыми глазами и кивалъ ему головой, за нимъ Аполлонъ, мрачный, желтый, съ своей ироническо-грустной и скорбной улыбкой, Анна, вся окутанная въ блое покрывало, теперь величаво-спокойная, съ тріумфомъ побды въ большихъ черныхъ глазахъ — съ маленькой двочкой, съ черными кудрями, сидвшей на рукахъ матери и прильнувшей въ ея плечу… А вотъ худенькое, все прозрачное, сухое существо, съ жидкими, подрзанными волосами, въ бломъ кружевномъ чепчик, съ сурово-серьезнымъ и какъ будто сердитымъ выраженіемъ на исхудаломъ, истомленномъ лиц… ‘Хорошо! Хорошо!… Не извиняйтесь… Я васъ понимаю… Благодарю васъ’,— шепчетъ она, не открывая блдныхъ, безкровныхъ губъ. Это — Клеопатра. Онъ именно такою видлъ ее наканун ея смерти, въ сыроватомъ, грязненькомъ номерк ‘Карса’, на желзной кровати, скорчившейся, какъ больной ребенокъ, подъ несообразно-толстымъ байковымъ ‘номернымъ’ одяломъ. Еще раньше она ему какъ-то говорила: ‘Отчего это такъ хочется умереть тамъ, гд родилась? А у меня такая была славная, теплая, большая, сухая дтская, съ тяжелыми драпри на окнахъ (этихъ противныхъ колесъ не было слышно вовсе и вотъ этого ужаснаго лязганья подъ ихъ ударами желзной ршетки надъ водоотводной трубой!). Я помню, мн очень нравилась большая изразцовая, съ лпными украшеніями, печь… и каминъ… И надъ нимъ всегда стояли дв вазы съ свжими цвтами. Это каждое утро мн мама ставила… Потомъ у меня была бонна — швейцарка, маленькая, но съ такимъ большимъ, горбатымъ носомъ, ходившая всегда въ короткой юбк, изъ-подъ которой виднлись синіе чулки… И такая была веселая и болтливая старуха!… Бывало, она, каждый вечеръ уперевъ руки въ бокъ, скакала со мной по цлымъ часамъ, а папа и мама смотрли на насъ… Мн такъ напоминали ее нкоторые фламандскіе жанры…’ Но, однако, Клеопатра, умирая, была сурова. Она только сказала: ‘Потрудитесь передать мн мой ридикюль и флаконъ… Благодарю васъ!’ И ему припомнилось, какъ она, собираясь нкогда ‘бжать’ съ нимъ ‘изъ народа’, точно также говорила столпившейся вокругъ ней благодушно-льстивой и соболзнующей кучк мужиковъ, бабъ и ребятитекъ: ‘Хорошо, хорошо… Я васъ понимаю… Благодарю васъ’.

А у самой губы были блдны, и дрожали. Потомъ онъ помнитъ, какъ его поразило ея худое, все высохшее тльце, безъ мышцъ, безъ крови, съ плоской, какъ доска, грудью, съ желтымъ, сморщеннымъ старческимъ лицомъ, когда толстый, жирный Катай, схвативъ ея тло въ охапку, сунулъ въ гробъ. ‘Полвка прожила барыня, а посмотрть не на что!’ — сказалъ онъ съ замтнымъ досадливымъ сожалніемъ къ такому вопіющему воплощенію человческаго безсилія. Потомъ онъ помнитъ, какъ ‘жиличку’ въ то же утро поспшно ‘стащили’ на дроги, какъ тотчасъ же Катай принялся выкуривать уксусомъ изъ сыроватаго номерка даже самый воздухъ, которымъ нкогда это существо дышало, торопясь замести всякій слдъ его. Потомъ дв заморенныя клячи ‘поволокли’ это миніатюрное тльце на расшатавшихся дрогахъ по грязнымъ улицамъ Москвы, почти одинокое… А когда любопытные спрашивали возницу о скромной покойниц, онъ лаконично отвчалъ: ‘Жиличка! Жиличка изъ номеровъ!’ Потомъ Русановъ долго стоялъ около ея свжей могилы, увязая по колна въ мокрой отъ весенней распутицы глин. Холодноватый втеръ раздражительно трепалъ его волосы, мелкій дождь щекоталъ лицо, забирался подъ галстухъ. По небу быстро неслись, какъ дымъ, разорванныя, облака, сквозь которыя иногда на мгновеніе проскальзывалъ солнечный лучъ. Дождь мелкой пылью крутился около него, застилалъ все вокругъ туманной пеленой. Русановъ слдилъ, какъ свжій холмикъ на могил расползался, таялъ, проваливался на его глазахъ. Еще нсколько часовъ, и отъ него не останется слда. Русановъ пошатнулся, жгучія рыданія душили его, и онъ помнитъ, что чуть не упалъ въ эту липкую глину на колна, передъ прахомъ этой безсильной жертвы суроваго процесса жизни.

‘Могилы, могилы — шепталъ Русановъ и смотрлъ въ безграничную даль полупрозрачныхъ сумерекъ весенней ночи, гд только изрдка сверкали отдаленные огоньки сторожевыхъ теплинъ. И ему казалось, что пароходъ торопливо уносилъ его въ безграничный мракъ вчнаго покоя и забвенія.

‘Вдь, и тамъ, куда я ду, для меня тоже только одн, могилы… тамъ, на этой моей родин… Это вотъ уже они. моя родные луга. Пройдетъ еще два часа, и я буду ‘тамъ, гд я рожденъ’. Но къ кому я постучусь тамъ, въ родной деревн? Кто приметъ меня, кто пуститъ только на одинъ ночлегъ? Съ кмъ осталась у меня тамъ хотя какая-нибудь связь? Знаю ли я хоть чье-нибудь имя? А мое? О, оно, вроятно, давно уже стерлось тамъ, какъ гербъ на истертой полушк… Десять лтъ! Ужь если десять лтъ назадъ,— думалъ Русановъ, между тмъ какъ дрожь пробгала по его кож при воспоминаніи о холодномъ могильномъ ‘одиночеств’, которое испыталъ нкогда онъ, ‘заподозрнный баринъ’, въ своемъ собственномъ барскомъ дом, когда искалъ и жаждалъ только ‘вздоха’,— ужь если десять лтъ назадъ, когда я былъ ‘силенъ’ еще, когда… Что же теперь для этой родины я, безсильный? Умереть?— спросилъ онъ себя, поблднвъ, и ему показалась, что это спросилъ не его голосъ. Онъ вздрогнулъ и обернулся. Не вдалек отъ него, также облокотившись на бортъ парохода, стоялъ болзненный юноша и внимательно слдилъ за нимъ большими, блествшими глазами. Встртившись взглядами, они оба тотчасъ же смущенно отвернулись другъ отъ друга и стали напряженно глядть въ сумрачную, лежавшую передъ ними даль рки. Но Русановъ чувствовалъ, что какая-то таинственная, непонятная, странная свянь должна существовать между нимъ и этимъ юношей. Смутно какъ будто сознавалъ это и юноша, и, въ то же время, что-то стояло между ними и не давало имъ сблизиться. Они продолжали молча, неподвижно сидть не вдалек другъ отъ друга, кажется, чувствуя каждое дыханіе груди, каждое біеніе сердца одинъ у другаго.

А, между тмъ, впереди нихъ, на восток, уже прорзывалась на краю горизонта свтлая полоса утренней зари, то исчезая, то вновь вспыхивая, какъ будто борясь съ мракомъ и разгоняя кучившіяся надъ нею и постоянно заслонявшія ее гряды облаковъ.

III.

Половина неба уже была охвачена бловато-розовыми лучами разсвта, гнавшими передъ собой, вмст съ сумракомъ ночи, и вереницы разорванныхъ облаковъ, когда вдали начала показываться пристань. Сквозь туманъ, клубившійся надъ засеребрившейся ркой и зазеленвшими лугами, рзкими очертаніями вырисовывался крутой, гористый берегъ.

Вдругъ пароходъ зычно загудлъ надъ самымъ ухомъ Русанова, весело вымахнувъ кверху высокую струю пара, и дерзко нарушилъ торжественное молчаніе еще спавшаго утра. Гулко, пронзительно и тяжело пронесло эхо этотъ звукъ — и какъ будто именно этого только оклика и ждала охваченная чарами сна окрестность.

Пароходъ кричалъ все упорне, все сильне. Ему, казалось, самому стало весело отъ своего зычнаго крика, и вотъ онъ, прибавивъ паровъ, пошелъ бойче, увренне, огибая песчаную косу отлогаго противуположнаго берега. Проснулась жизнь и на пароход. На трап появился капитанъ, палубные пассажиры, крестясь, приподнимались.

Въ томъ мст, гд скалистая стна берега достигаетъ наибольшей высоты и переходитъ почти въ гору, пароходъ пошелъ тише и, наконецъ, присталъ къ ‘конторк’.

На верху горы лпились избушки деревеньки, самую грудь склона прорзывала узкая ложбина, вся заросшая зеленымъ дубнякомъ, между которымъ вилась узкая дорога къ самой вершин. Внизу, какъ будто нжась въ лучахъ разсвта, сонно колыхалась, подернутая легкой рябью, рка. Первые солнечные лучи ударили прямо въ вершину горы и она зардлась розовымъ огнемъ. Прозрачный воздухъ былъ свжъ, здоровъ, пахучъ. Русановъ обернулся назадъ: за ркой, на противуположной сторон, лежала безграничная зелень поймъ.

Какъ ни мрачны были ночныя думы и виднія Русанова, но и они разсялись и растаяли, какъ бловатый туманъ поймы, и Русановъ какъ-то невольно, въ умиленіи, снялъ шляпу и вздохнулъ всей грудью, какъ уже давно-давно не вздыхалъ.

Мимо него сходили на берегъ пассажиры и входили новые. Вотъ быстро прошелъ блокурый его собесдникъ, съ сакъвояжемь, и слдомъ за нимъ юноша, который показался теперь Русанову значительно бодре и здорове, чмъ въ полутьмахъ пароходной каюты, и даже глаза его не сверкали такъ зловще. Молодые люди, проходя мимо него, съ улыбкой приподняли шляпы и быстро побжали по качающимся сходнямъ на берегъ. Русановъ, опустившись въ каюту и захвативъ вещи, сошелъ вскор вслдъ за ними. Но когда онъ, пройдя черезъ ‘конторку’, спустился на землю, молодые люди уже сидли въ большомъ старинномъ тарантас. Пара вороныхъ здоровыхъ жеребцовъ, ловко затянутыхъ возжами бойкимъ молодымъ ямщикомъ, круто подхватила экипажъ и, раздувая красныя ноздри, азартно помчала вверхъ, на самую крутизну ската.

‘Неужели это купцы?’ — подумалъ Русановъ, нсколько какъ будто изумленвый этимъ обстоятельствомъ, между тмъ какъ его окружили ямщики.

Родная деревня Русанова не близко, верстъ на 18 была отъ рки, путешествіе по которой онъ предпочелъ желзной дорог.

Лошади бжали бойко, ямщикъ былъ веселый, и свжее, розоватое, пахучее весеннее утро разсяло въ воспоминаніи Русанова даже маленькія дорожныя непріятности. Можетъ быть, онъ вполн отдался бы наслажденію чарующей прелестью роднаго пейзажа, еслибъ довольно скоро не пришла ему въ голову одна мысль, которая, посл тхъ таинственно-фантастическихъ и напряженныхъ бредней, которыя терзали его ночью на пароход, изумила его своей реальной простотой. Да и мысль была не новая,— она уже являлась ему и раньше,— но она тогда какъ-то скользнула мимоходомъ только.

‘А въ самомъ дл, къ кому я ду?— спросилъ самъ себя Русановъ, бросая окурокъ сигары.— Вдь, ужь у меня тамъ, кром могилъ, ничего и никого нтъ! Давнимъ давно мною порваны вс связи, какія были тамъ, въ деревн… Да и были ли он у меня? Вдь, т, старыя связи, были не мною заложены, а дядей, матерью… и он уже, конечно, давно умерли вмст съ тми, старыми людьми… А гд и съ кмъ мои связи? Я убжалъ изъ своей деревни, убжалъ огорченный, разобиженный. Положимъ, мн было дйствительно обидно, тяжело, больно, но, вдь, что-жь изъ того? Вдь, не могъ же я, однако, предположить, что если я, интеллигентный баринъ, всегда имлъ и имю возможность бжать отъ того, что мн. непріятно, то и деревня тоже убжитъ куда-нибудь отъ разныхъ ‘умственныхъ’ чадъ своихъ врод страшнаго Кабанова (при этомъ воспоминаніи невольное чувство глубокаго отвращенія, обиды и непріязни вдругъ больно зашевелилось въ груди). Нтъ, ей, моей деревн, некуда бжать, и силъ у нея нтъ. Да и куда убжитъ она отъ Кабановыхъ, когда это ея собственныя чада? Такъ или иначе, хорошо или дурно, но ей самой, своими средствами и силами, оставалось на свой собственный страхъ, вдаться съ своими горами и бдами. А бжать ей некуда, ибо для деревни нтъ такихъ злачныхъ мстъ, ‘гд оскорбленному есть чувству уголокъ’ и гд можно, поджавъ ноги на диван, злорадно ‘слдить за тми выкрутасами, которыя выдлываетъ телга, возвышенно называемая процессомъ жизни’… (Русанову опять припомнился, съ чувствомъ ужаса и отвращенія, ‘акцизный’ скелетъ, въ халат, съ сигарой въ зубахъ, съ картами въ рук, съ улыбкой ‘винтящій’ безконечный винтъ). Нтъ, некуда бжать моей деревн… А а вотъ опять ду въ нее… Положимъ, я теперь ду къ могиламъ… Да, и вотъ, я опять ду въ нее… А, между тмъ, никого, никого какъ есть я тамъ уже не помню. Даже ни одного мужика по имени и отчеству не знаю… Даже объ этомъ не позаботился!’

И Русановъ покраснлъ, какъ самый легкомысленный школьникъ, пойманный на феноменальной глупости, изумившей его самого.

‘Какіе-то идеалисты безъ вры въ идеалы, народники безъ народа’,— звучали отчетливо въ его ушахъ слова Аполлона Кремлева, показавшіяся ему когда-то такими рзкими и почти несправедливыми, клеветой.

Чмъ ближе подвигался Русановъ къ своей деревн, чмъ больше вдумывался въ эту изумительно простую мысль, на которую онъ никакъ не могъ отъискать столь же простого отвта, тмъ внутренній стыдъ сндалъ его больше и больше, ему просто было стыдно даже спины ямщика. А онъ еще такъ недавно думалъ, съ чувствомъ тайной внутренней обиды и глубокаго огорченія,— думалъ, что, вроятно, имя его, его, такого добраго и изстрадавшагося барина, давно стерлось въ воспоминаніи мужиковъ, которые теперь ползаютъ въ ногахъ передъ какимъ-нибудь хищнымъ Кабановымъ… Да, обидно, слова нтъ… Ну, а онъ самъ, добрый баринъ (‘Землю отдалъ! Да какъ бы онъ ее не отдалъ? Приказали, такъ и отдалъ… Чать, онъ за енто жалованье получаетъ’,— припоминались ему слова мужиковъ о его самоотреченіи), ну, а онъ помнилъ, зналъ кого-нибудь изъ этихъ мужиковъ, изъ этого ‘народа’, настоящаго, реальнаго, а не того ‘синтетическаго мужика’, о которомъ онъ такъ много пролилъ слезъ и такъ долго и много витійствовалъ?

И вотъ теперь, когда ему приходилось обратиться къ этому настоящему, реальному, а не ‘синтетическому’ мужику, къ живой индивидуальности, обратиться по поводу простаго житейскаго факта: ‘у кого и гд я могу остановиться въ нужной мн деревн? Кто приметъ меня, какъ хорошаго, давнишняго знакомаго, съ которымъ давно, не прерываясь, поддерживалась связь по такимъ же простымъ, самимъ простымъ обиходнымъ человческимъ отношеніямъ? Кто?…’ И теперь, когда всталъ передъ нимъ этотъ вопросъ, Русановъ воскликнулъ въ душ: ‘Боже мой! Вдь, у насъ, у большинства насъ,— этихъ ‘хорошихъ людей’, добрыхъ сочувственниковъ народа, нтъ,— я знаю, врно знаю,— нтъ ни одной знакомой деревни, нтъ ни одного знакомаго, близкаго мужика… О, понятно, понятно, почему мы, ломаясь и корчась въ судорогахъ дешеваго пессимизма, такъ страстно бросались на всякую клевету на народъ и, въ конц-концовъ, съ какимъ-то дикимъ злорадствомъ стали кричать: ‘Долой этнографію! Вонъ этнографію! Намъ нужны чары, виднія, фантасмагоріи… Что такое этнографія, жанръ? Кружковщина… Скучно!’

Плетеный тарантасикъ ходко катился по укатанной дорог: ямщикъ посвистывалъ, солнце косыми лучами ударяло прямо въ щеку Русанова и играло на ней яркимъ румянцемъ, свжій втерокъ обдувалъ его взволнованное лицо и трепалъ посдвшія кудри, надъ полями то и дло поднимались жаворонки и звонко заливались въ вышин, вдали блестла серебристая лента Оки, высокій берегъ синлъ полосой лса, поля смнялись оврагами и ложбинами, заросшими березовыми рощами, обдававшими влажностью и пахучимъ смолистымъ ароматомъ лопающихся и едва зеленющихъ почекъ.

— Экое утречко Господь далъ, братецъ мой!— не утерплъ сказать даже ямщикъ.— Лошади, и т чуютъ… Даромъ что животина… Вишь, какъ бойко березнячкомъ-то бгутъ! Какъ хвостомъ машутъ, какъ уши поставятъ — я ужь вижу, что веселится животинка…

Но Русановъ ничего не чувствовалъ, ничего не видалъ изъ того, что даже лошади видли и чувствовали. Ему было стыдно, совстно, больно все это видть и чувствовать. Въ его голов упорно жила и жгла мозгъ все одна и та же простая, страшная въ своей элементарности мысль.

‘Да, и въ самомъ дл,— продолжалъ онъ безжалостно терзать себя, искупая хоть этимъ невозможность оправдаться,— въ самомъ дл, любилъ ли я кого-нибудь изъ моей деревни, какую-нибудь одну индивидуальную личность,— не ‘политической’ или ‘экономической’ любовью только, не любовью ‘гуманнаго барина’, а простой, самой простой христіанской любовью, которая, прежде всего, любитъ не человка вообще, не націю, не раба, а личность, живую личность, чья бы она ни была, съ тми ея скорбями и радостями, недугами и достоинствами я непрестанно, неуклонно стоитъ на страж этихъ скорбей, какъ бы мелки и ничтожны он ни были въ общемъ смысл? ‘

Ему, прежде всего, какъ отрадный лучъ, мелькнулъ образъ сапожника Степана Тимофеича Королева, въ хибарк котораго онъ прожилъ цлый годъ, для съ нимъ радости, напасти и горе. Но, во-первыхъ, это было уже посл всего, на конц, такъ сказать, всего стараго поведенія, а, притомъ, вдь, онъ и оттуда, изъ этой хибарки сапожника, все же бжалъ.

Потомъ припомнился ему одинъ мужикъ (одинъ, а какой — онъ давно уже забылъ), приславшій ему въ Москву письмо и просившій его, какъ ‘добраго барина’, принять участіе въ его гор: третій годъ, какъ страдалъ у него сынокъ-юноша каменной болзнью, истерзалъ сердце и себ, и всей семь. ‘Говорятъ,— писалъ мужичекъ,— слухи до насъ дошли, что въ Москв пользуютъ отъ этихъ болзней, только мы въ своей темнот и немощи не знаемъ, какъ и черезъ кого къ этому длу приступиться. Богъ васъ не оставитъ своей милостью, доброжелатель нашъ, буде вы горю нашему приклоните вниманіе’. И Русановъ помнилъ, что онъ раза два съ этимъ письмомъ ходилъ къ Модесту Кремлеву, но Модестъ Кремлевъ его не принялъ ‘по принципу’, Русановъ обидлся на Кремлева за непріемъ и очень долго волновался по поводу странныхъ отношеній между ‘хорошими людьми’, а потомъ письмо, вмст съ адресомъ, затерялъ, а справиться не зналъ какъ, а потомъ совсмъ забылъ.

Припомнилось и еще нчто подобное, и еще, и еще… и все кончалось такимъ же манеромъ: то ему, Русанову, нельзя было сходить къ одной нужной личности, потому что ‘что же можетъ быть между ними общаго?’ То, обратившись за помощью къ одному литератору-народнику, который могъ похлопотать у знакомаго ему адвоката, онъ услыхалъ въ отвтъ изумленный вопросъ: ‘Помилуй! Чтобы я чмъ-нибудь обязался этому либеральному пройдох?!’ Да, все въ томъ же род. А, между тмъ, мальчикъ-страдалецъ, вроятно, продолжалъ, попрежнему, испытывать муки и терзать сердце отца и близкихъ, а отецъ забывалъ о добромъ барин и вотъ, можетъ быть, въ самомъ преданномъ ему сердц, въ самой честной голов шевелилось сомнніе и мысль: ‘А, вдь, должно про всхъ про нихъ, про баръ-то, правду говорятъ это… Зря болтать не станутъ’.

И чудилось Русанову, что онъ слышитъ и стоны малютки, и эти рчи его отца и болзненно сжалась его грудь.

Припомнились ему и еще, еще…

Такъ терзалъ свою совсть, подъ гнетомъ житейскихъ неудачъ, этотъ уже посдвшій почти человкъ, какъ раскаивающійся въ своемъ легкомысліи школьникъ, искренняя, глубокочувствующая и прямая душа котораго готова, ради искупленія, принятіь на себя вс вины, какія не въ силахъ поднять никакая отдльная человческая личность.

— Ну, теперь ужь скоро,— сказалъ ямщикъ.

— Скоро?— переспросилъ, какъ будто приходя въ себя, Русановъ.— Что скоро?

— Приклонъ скоро (Приклономъ звалась деревня Русанова). Сначала вотъ будетъ Новый Приклонъ, Кабановскій, а потомъ старый Барскій Приклонъ будетъ… Вишь ты какъ нон: былъ прежде, видишь ты, одинъ Приклонъ, а нон ужь вотъ два стало! Ты и гляди, какъ времена-то идутъ,— разсуждалъ ямщикъ.— Да, былъ одинъ раньше-то Приклонъ, да и то плохенькій, а нон два… Время-то идетъ — насъ не ждетъ…

— Какой же это еще Кабановскій Приклонъ?— спросилъ Русановъ въ удивленіи.

— Ай вы не знаете?— быстро повернувшись къ нему, спросилъ не мене изумленный ямщикъ.— Ка-акже!… А Артамона Матвичево заведеніе? Раз не извстны вы?

— Нтъ, я давно здсь не бывалъ.

— Ка-акже!… Такое-то онъ здсь гнздо развелъ, страсть Божья… Что говорить! мужикъ съ понятіемъ! Что! Одно слово — здшнему народу жисть далъ!

— Вотъ какъ!

— Настоящее дло… Жисть далъ вполн… А то мы такъ вс было давно поршили, что приклонскому мужику сгибнуть оставалось — одно… посл энто, значитъ, воли-то…

— Отчего же? Вдь, у нихъ, кажется, земли было порядочно,— несмло и стыдливо ршился замтить Русановъ.

— Было, точно. Подарилъ, слышно было, баринъ кое мсто землишки… Ну, да кою часть сами растранжирили (лсишко-то на подати свели, да пожарами смучались), а коя часть такъ прахомъ пошла… Все неурожаи. Стали было льны сять… А ленъ, знаешь какой? Онъ, вдь, жадный, онъ теб въ три года такъ землю-то высосетъ, что посл ты изъ нее травы не выжмешь… Привыкли было ткать, а тутъ ленъ пересталъ родиться… Какая ужь тоже землишка была!… И много ея, точно, да землишка ужь выпаханная, братецъ мой, изморенная… Мало раз на ей народу вырасло!… Тоже, вдь, черезъ силу не потянешь… Мужику-то ужь взять-то и нечего стало…

— А когда же Кабановъ пріхалъ? Вдь, онъ раньше не жилъ здсь?

— Нтъ, не жилъ. Онъ въ Адест жилъ… А вотъ и пріхалъ какъ льны-то перестали родиться. Годовъ ужь съ восемь эдакъ будетъ. Пріхалъ, повысмотрлъ, повынюхалъ да и запустилъ заведеньице, такъ починочекъ, спервоначалу, для приглядки, значитъ, чтобы не промахнуться… Ну, мужики видятъ — подмога, а онъ посмотрлъ въ карманъ — барышъ. Ну, и тмъ, и другому вышло дло-то въ люботу… Онъ тутъ и еще распространился, значитъ, гнздомъ-то… А мужикамъ опять въ пользу: бывало ребятишки-то такъ, что галки, дарма по улиц трепались, анъ теперь деньгу понесли… Такъ они теперь ребятишекъ-то, чуть мало отъ земли поднялся, сейчасъ на заведенье… А Кабановъ, значитъ, все распространяется въ гнзд-то… Теперь посмотри, что тутъ длается! Теперь ужь онъ не одинъ Приклонъ, а всю округу кормитъ… Вотъ сейчасъ подымемся на горку, тутъ и трубу видно будетъ.

‘Могилы, одн могилы!— думалъ онъ.— Могилы тамъ, позади, могилы здсь… И больше ничего, ничего не осталось! Умереть? Но неужели ужь я такъ виноватъ, такъ негоденъ ни на что? Неужели ужь такъ ничего нтъ въ моей груди, въ моей голов, въ моемъ сердц, что могло бы быть не безполезнымъ и для другихъ? Неужели отъ моей жизни, наконецъ, ничего не осталось такого, что хотя бы на малую каплю искупило мои вины, если уже он такъ велики?’

Такъ, низко опустивъ голову, ничего не видя и не слыша, шепталъ про себя этотъ несчастный человкъ, и глубокій мракъ все гуще и гуще застилалъ передъ нимъ живую жизнь…

IV.

Когда съ вершины горы, на которую поднялся Русановъ, вдругъ открылись на далекое пространство родныя, знакомыя окрестности, онъ былъ изумленъ совершенно незнакомымъ пейзажемъ, внезапно выросшимъ передъ нимъ въ самомъ сердц его родины, этотъ пейзажъ былъ настолько свжъ, новъ и неожиданъ, что Русановъ только при очень большомъ напряженіи могъ возстановить его прежнюю физіономію. Новый Приклонъ совершенно, подавилъ и стръ съ поля зрнія старый, Барскій. Высокая чугунная труба, съ длинной, медленно расползавшейся надъ вершиной лса полосой дыма, царила надъ кучкой маленькихъ избъ и домиковъ, и надъ двумя большими зданіями, съ флагомъ на высокой мачт. И только уже за этими громадами, изъ поэтической лощинки, съ замтно погуствшей зеленью, скромно мелькали постарвшія отъ времени жилища стараго Барскаго Приклона, со старинной маленькой церковью и съ длиннымъ барскимъ наглухо заволоченнымъ домомъ, около котораго все еще шуршали вковыми вершинами старыя липы. Чмъ очертаніе пейзажа стало вырисовываться ярче, рзче, тмъ Русановъ пристальне, съ какимъ-то пугливымъ замираніемъ всматривался жадно въ каждую деталь, какъ будто ждалъ, что ксе это должно поразить и подавить его чмъ-то еще боле неожиданнымъ.

Ушедшій весь въ это напряженное вниманіе, онъ опять забылъ ту простую мысль, которая вызвала въ немъ такъ много душевныхъ мукъ и отвтъ на которую онъ, все-таки, такъ и не придумалъ, и только когда онъ въхалъ уже въ самый центръ ‘кабановскаго гнзда’ и ямщикъ, уже съ неудовольствіемъ, спросилъ — куда же хать?— Русановъ, въ нершительности, какъ будто не имя силъ придти въ себя, веллъ остановиться.

Грохотъ колесъ и шумъ паровой машины, отъ которыхъ замтно колебалась почва, говоръ рабочей ‘смны’, толпившейся у фабричнаго зданія, крикъ ребятишекъ и бабъ, чьи-то громкія, увренныя приказанія, разносившіяся въ свжемъ воздух, и какое-то невольно-бодрящее, веселое ощущеніе отъ этой оживленной муравьиной дятельности,— все это такъ было не похоже на ‘добрый’, полулнивый покой прежняго Приклона! Даже люди говорили и смотрли совсмъ не такъ, какъ прежде. Полулнивая, неторопливо-размренная, согбенная походка пахаря замнилась спшной, бойкой, вызывающей походкой фабричнаго. Не видно размренныхъ движеній и согбенныхъ спинъ, не замтно уже и добродушно-заискивающей, рабской приниженности на лицахъ: все смотрло прямо, открыто, бойко… Что это было — ростъ сознанія личности? Азартъ игрока, пускающаго въ ходъ послднюю копйку? Или это ‘власть машины’, уже наложившая на все ‘старое’ свою зловщую печать, печать той механической, тупо-безсознательной самоувренности и наглости, съ которою, гордо несется по рельсамъ бездушный паровозъ, грозя задавить и задушить все живое, что осмлилось бы встать на его пути, и также ухарски готовый слетть въ пропасть и разбиться въ дребезги самъ, чуть сломается подъ нимъ ничтожный винтъ?

— Что же, баринъ, найдемъ мы гд пристанище-то, али нтъ?— наконецъ, съ насмшливой ироніей спросилъ ямщикъ.

— Позжай къ барскому дому,— сказалъ разстерянный Русановъ.

И прежде чмъ лошади успли дернуть, Русановъ могъ уже замтить, какую сенсацію произвелъ его пріздъ, пиджакъ быстро побжалъ въ крыльцу, на который высыпали уже другіе пиджаки,— въ штанахъ за сапогами, и въ штанахъ поверхъ сапоговъ, тоненькіе и толстые, юркіе и солидные,— и вс пристально смотрли ему вслдъ, потомъ одинъ изъ самыхъ юркихъ пиджаковъ, не спуская съ него глазъ, сторонкой побжалъ вслдъ за нимъ. Рабочая смна, шумливая и крикливая, съ надвинутыми на затылокъ рваными картузами и накинутыми на плечо пиджаками и свитками, перешла ему дорогу съ свистомъ, гамомъ, хохотомъ выпущенныхъ изъ школы ребятишекъ. Русанова никто не узнавалъ: онъ былъ чужой для нихъ, они были чужіе ему. Весь этотъ безалаберный шумъ фабрики, хаосъ непривычныхъ, новыхъ впечатлній, досадливое ощущеніе раздраженія и недовольства, чувство неудовлетвореннаго ожиданія, невольно вызваннаго воспоминаніемъ старыхъ, всегда поэтически грустныхъ и тихихъ впечатлній,— все это подйствовало на Русанова такъ гнетуще, что, казалось ему, никогда, никогда еще онъ не чувствовалъ себя столь безпомощнымъ и безсильнымъ, какъ въ этотъ короткій перездъ отъ Новаго Приклона къ Старому.

Дла въ Старомъ Приклон нсколько какъ будто пошли лучше. Во-первыхъ, отъ самого Стараго Приклона вдругъ повяло самой старинной стариной, а густо разросшіяся но деревенской улиц ветлы,— столь тщетно когда-то насаждавшіяся его дядей-масономъ,— теперь гостепріимно шумли на встрчу ему, у срыхъ избушекъ, попрежнему, качались люльки съ грудными ребятишками, подъ присмотромъ грязныхъ и растрепанныхъ двочекъ-нянекъ, попадались уже и самые старинные старики, такъ уже и не распрямившіе своихъ спинъ, все съ тмъ же классическимъ выраженіемъ спокойной покорности раскланивавшіеся со всми встрчными. Вотъ она, можетъ быть, и ужасная, но все же милая старая поэзія, сама такая робкая, пугливая, безсильная, но такая добрая и задумчиво-грустная!

Затмъ у барскаго дома встртившаяся старуха ‘сразу признала’, по ея словамъ, ‘стараго барина’, хотя, впрочемъ, посл того уже, какъ ей прямо заявилъ Русановъ — кто онъ. Однако, старушка, всплеснувъ въ умиленіи руками о колни и всплакнувъ, куда-то убжала и исчезла.

Наконецъ, въ-третьихъ, кое-какъ разысканный съ помощью ребятишекъ староста, еще молодой мужикъ, стоялъ передъ Русановымъ безъ шапки, не столько почтительно, сколько растерянно.

— Что же, могу я пока помститься въ барскомъ дом?— спрашивалъ Русановъ.

— Не могу знать-съ,— отвчалъ староста,— потому какъ теперь училище тутъ…

— Кто же здсь распоряжается имъ?

— Да у насъ все Артамонъ Матвичъ ужь тутъ хозяйствуетъ да учитель… Ну, только теперь ихъ нту, по лтнему времени…

— Такъ какъ же съ этимъ быть?

— Какъ вашей милости будетъ угодно… Прикажете ежели отпереть…

— Ну, хорошо. Отопри. Я пока помщусь здсь.

— Слушаю-съ.

Однако, дло все еще далеко не достигло благополучнаго конца. Хотя Русанова и впустили въ барскій домъ (нкогда подаренный имъ подъ школу) и староста предупредительно растворилъ закрои у оковъ, но Русановъ могъ видть въ окно, какъ посланные за нимъ въ догонку ‘пиджаки’ изъ Новаго Приклона энергично аттаковали старосту и привели его въ такое недоумніе, что онъ половину закроевъ такъ и оставилъ полуоткрытыми. Затмъ и пиджаки, и староста куда-то скрылись и только уже когда явившійся урядникъ окончательно удостоврилъ, что вс требуемыя Новымъ Приклономъ законныя предосторожности были выполнены, Русановъ могъ спокойно осматривать свой старый домъ и, если желаетъ, предаться пріятнымъ воспоминаніямъ о прошломъ.

Русановъ, дйствительно, медленно переходилъ изъ комнаты въ комнату. Въ пустомъ дом было сыро, темновато и затхло, свободныя парты вверхъ ногами торчали, придвинутыя къ стнамъ. везд было голо и пусто, и только въ прежней гостинной,— гд десять лтъ провелъ, сидя поджавъ на кровать ноги, худенькій генералъ-масонъ, сося кусочки сахару,— теперь вислъ на стн большой портретъ, писанный масляными красками. Русановъ остановился и долго пристально смотрлъ на него. Это былъ портретъ Артамона Кабанова. Съ большой черной, съ просдью, бородой, съ выпяченными глазами, съ проборомъ по середин лба и медалью на выгнутой груди, онъ сидлъ съ такимъ напряженнымъ выраженіемъ на лиц, съ какимъ обыкновенно сидятъ и стригутся люди въ цирюльн. Трудно сказать, какой идеей руководился художникъ, но несомннно, что онъ представилъ фигуру, которая всми своими деталями ‘прла въ пространство, ни на что же взирая’. Русановъ улыбнулся и подумалъ: ‘А что-жь? Можетъ быть, оно такъ и слдуетъ… Процессъ жизни!’

Осмотръ барскаго дома, несмотря на помщенную въ немъ школу и на портретъ ея попечителя, мало утшилъ Русанова. Когда онъ услся за самоваръ, обязательно приготовленный для него старостой, и остался одинъ, его вновь охватило то же гнетущее чувство безпомощности, безсилія и глухаго, жуткаго одиночества, которое онъ испыталъ нкогда въ этомъ же дом, десять лтъ назадъ, въ виду еще только первыхъ тріумфовъ торжественнаго вступленія въ жизнь прежняго его крпостнаго крестьянина Артамона Кабанова.

Попрежнему, мрачная тишина царила въ дом и Русанову казалось даже, что еще теперь въ гостинной стоитъ гробъ со старымъ дядей-масономъ въ шитомъ золотомъ генеральскомъ мундир и сурово смотритъ на портретъ Кабанова тмъ же начальнически-неукоснительнымъ взглядомъ, какимъ нкогда, вроятно, Суворовъ съ вершины Альповъ посматривалъ на Европу.

Попрежнему, со стороны сада, липовые сучки тоскливо бились въ окна, застилая солнечный свтъ. И вотъ, попрежнему, тутъ же одинокимъ сидлъ меланхолическій потомокъ стараго дворянскаго гнзда, опустивъ на грудь свою посдвшую голову.

Вдругъ скрипнула дверь и, несмло и неловко переступая порогъ, снимая помятую шляпу, вошелъ знакомый пароходный спутникъ — болзненный юноша. Встрча эта здсь была, кажется, такъ неожиданна для обоихъ, что Русановъ и юноша съ минуту въ испуганномъ смущеніи смотрли другъ на друга. Смущеніе же Русанова было тмъ больше, что изъ глубокихъ впадинъ теперь смотрли на него не зловще сверкавшіе зрачки живаго мертвеца, а мягкіе, полные радостнаго дтскаго смущенія голубые глаза.

— Такъ это вы и есть?!— пролепеталъ юноша, совершенно сконфуженный.— Сергй Андреевичъ… Русановъ?… Нашъ старый баринъ? (И юноша при этихъ словахъ добродушно засмялся).

— Да нтъ, это какъ же!… Такъ нельзя… Одинъ… въ пустомъ дом… Васъ не обидли наши эти пиджаки-то, собаки-то?… Вдь, это собаки… Да!— вздохнулъ юноша.— Растерзать могутъ… Могутъ… Ну, да теперь (и юноша опять засмялся), теперь… вы вн всякой опасности! (и онъ засмялся еще добродушне). Кто можетъ здсь что-нибудь сдлать противъ Кабанова?

— Вы сынъ Артамона Кабанова?

— Да,— прошепталъ юноша и, смущенно конфузясь, опустилъ глаза.— Вы меня извините… Я, конечно, еще не имлъ права… на ваше расположеніе… Вниманіе, которое, можетъ быть, вы…

— Да, вдь, мы уже съ вами знакомы,— сказалъ, вспоминая пароходъ и улыбаясь Русановъ, и съ невольнымъ выраженіемъ дйствительной близости между ними, несмотря на разницу лтъ, онъ радушно протянулъ ему руку

Юноша схватилъ ее и, сжимая, смотрлъ въ лицо Русанова: онъ былъ и изумленъ, и смущенъ, ему хотлось и плакать, и смяться.

— Да нтъ, такъ нельзя… Какъ это можно!

И юноша, схвативъ шляпу, бросился вонъ изъ дому.

— Что вы хотите?— крикнулъ ему вслдъ Русановъ.

Но юноша не отвчалъ. Черезъ пять минутъ онъ опять прибжалъ, запыхавшійся, волнующійся. Розовыя пятна переливались по его блднымъ щекамъ.

— Берите, берите… Несите… Прямо въ мою комнату, ко мн!— кричалъ онъ.

И т же пиджаки-собаки теперь подобострастно подхватили вещи Русанова.

— Пожалуйста!— проговорилъ юноша, опять сжимая руку Русанова.

Охваченный безсознательнымъ влеченіемъ, которое превозмогало и чувство затаенной гордости, и непріязни, и силу старыхъ впечатлній, Русановъ медленно и несмло пошелъ вслдъ за юношей въ Новый Приклонъ.

Было часовъ десять вечера, когда Русановъ и Капитонъ Кабановъ (такъ звали болзненнаго юношу), только что вернувшись въ домъ, усталые, лежали другъ противъ друга на кроватяхъ, облокотившись на подушки, и молчали. Въ открытое окно смотрла свжая, пахучая, безлунная весенняя ночь. Съ высоты втораго этажа, въ которомъ помщалась ихъ комната, открывался безграничный горизонтъ, и теперь, въ окно, Русановъ видлъ кусокъ этого горизонта съ перспективой холмовъ, лсовъ и облаковъ, охваченныхъ розоватымъ свтомъ заката.

— Ну, теперь, кажется, я вамъ все показалъ,— сказалъ юноша.— Мн хотлось сразу васъ поставить въ извстность обо всемъ этомъ… вншнемъ… чтобъ уже не возвращаться къ этому.. Вы устали?

— Да, порядкомъ.

— Отдохните,— прибавилъ наивно Капитоша, вздохнувъ.— Хорошо ли вамъ? Вы, право, пожалуйста, говорите прямо, не стсняясь… Ей Богу! Что же стсняться?

— Хорошо, хорошо!— улыбнулся Русановъ, припоминая, что ему приходилось отвчать такимъ образомъ уже въ сотый разъ.

— Ну, и я вамъ больше мшать не буду,— проговорилъ Капитоша, легъ на спину и, подложивъ руки подъ голову, замолчалъ, какъ послушный ребенокъ.

Русанову, дйствительно, хотлось отдохнуть, хотя сколько-нибудь разобраться въ масс совершенно новыхъ и неожиданныхъ впечатлній. Не то чтобы онъ никогда не видалъ фабрикъ, а такъ все какъ-то складывалось именно здсь, въ этомъ Новомъ Приклон, въ странный хаосъ, какъ будто нарочно соединявшій въ трудно-разршимую загадку трудно-совмстимое одно съ другимъ. Да, именно его поражалъ этотъ Новый Приклонъ: и эта встрча съ Капитошей, и то, что вотъ онъ, Русановъ, ‘старый баринъ’, теперь тутъ, у Артамона Кабанова, въ этомъ странномъ дом…

А громадный домъ былъ дйствительно странный: строго смотрли эти бревенчатыя, ничмъ не обитыя, изъ вковыхъ сосенъ, смолистыя стны, и тутъ же богатыя драпри на окнахъ, дорогая гнутая мебель, большія иконы въ золотыхъ ризахъ, стараго письма, съ вычурными лампадами, и тутъ же, вотъ въ этой комнат, смотрли на Русанова со стнъ Шекспиры, Гоголи, Бокли, ‘пиджаки-собаки’, сновавшіе, какъ ящерицы, въ своихъ глянцевитыхъ сапогахъ, со своими змиными ужимками, по всему дому и Приклону, и большая, въ дорогой рам, копія съ Рпинскихъ ‘Бурлаковъ’ — въ зал, цнные столовые, и чайные приборы, дорогія вина и закуски — и тутъ же, вмсто прислуги, какія-то подобострастные старушки, сновавшіе въ своихъ мягкихъ, покромковыхъ башмакахъ и собиравшія со стола крошки въ подолъ или передникъ, самъ Артамонъ Кабановъ,— тотъ Кабановъ, который жилъ въ воображеніи Русанова (теперешняго Кабанова онъ еще не видалъ: онъ былъ въ отъзд),— этотъ нахально гордый своей ‘умственностью’ мужикъ — и его двоюродные и троюродные дядья, братья, сватья и шабры, лохматые, нечесанные, перепачканные, стоявшіе на фабрик у станковъ… А вотъ, наконецъ, къ довершенію всхъ этихъ изумительныхъ контрастовъ, рядомъ съ этой комнатой — таинственная келья, въ которой обитаетъ какая-то таинственная ‘старая бабка’, древняя ‘бгунка’, которую никто не видитъ, не слышитъ, а здсь вотъ, на кровати, опять облокотившись на подушку и устремивъ на Русанова большіе голубые глаза, смотрвшіе изъ глубокихъ впадинъ, ея внукъ или правнукъ, болзненный юноша, нервный, порывистый, изстрадавшійся внутренней борьбой, ревнивый владлецъ вотъ этого шкафика, стоящаго у его изголовья, съ полками книгъ, и всхъ этихъ Шекспировъ и Гоголей, строго смотрвшихъ на него со стнъ…

Въ странную, изумительную амальгаму, невдомыми таинственными путями, соединилось здсь, въ этомъ Новомъ Приклон, все то, что, казалось, никакими силами человческими не могло бы быть соединено въ одномъ мст, если бы соединяла все это творческая мысль, ясное сознаніе, правда, а не стихія, не ‘процессъ жизни’, не безсознательная игра исторіи. И что же за муки, за пытки испытывало все это, собранное здсь, одно другое ненавидвшее, одно другому мшавшее, взаимно мучившееся и, все-таки, соединившееся и не имвшее силъ еще порвать другъ съ другомъ!

Давно уже откуда-то сталъ доноситься безалаберный грохотъ разстроеннаго рояля, потомъ послышался хохотъ, крики, звонъ колоколовъ и бубновъ, потомъ разомъ рявкнули по зар визгливые голоса приклонскихъ двокъ… А вотъ тутъ, за этой стной, можетъ быть, тупая, но глубоко послдовательная старая фанатичка, зажавъ уши, отплевывается отъ ‘антихриста’, а лицо ея правнука становится опять все блдне и блдне и снова начинаетъ Русанову казаться, что глаза юноши блестятъ изъ глубокихъ впадинъ.

— Это наши идіоты, братцы мои, балуются, пока тятеньки нтъ… мы еще не были съ вами у нихъ во флигел… Да нтъ, я васъ туда не поведу,— сказалъ юноша, какъ будто отвчая на недоумніе Русанова.

Потомъ онъ, облокотившись на подушку, повернулся лицомъ къ Русанову и, остановивъ на немъ свой грустный взглядъ, сталъ говорить прерываясь, путаясь.

— Все наше несчастье — мое и отца — въ томъ, что мы любимъ другъ друга… И мать у меня добрая… простая баба… Да, отецъ меня любитъ… И я его люблю… То-есть я ему не прощаю, многаго не прощаю, нтъ!— воскликнулъ юноша въ наивномъ гнв.— Но… онъ ужь, вдь, теперь не тотъ, что прежде… Потомъ онъ, все-таки, былъ всегда такой энергичный… И потомъ умъ у него есть… Ни одинъ изъ рабочихъ не сравнятъ его съ братьями… Его боятся, можетъ быть, проклинаютъ, но уважаютъ… А другіе и любятъ даже… Онъ все же мужикъ… Вотъ тутъ бабка его… въ кель… Онъ иногда посмивается надъ ней, но онъ ее почитаетъ… А этихъ идіотовъ не любитъ и не уважаетъ… Нтъ!… И этихъ собакъ-пиджаковъ онъ ненавидитъ… Онъ говоритъ мн: ‘что-жь, коли лучше ничего не придумали люди?…’ Нтъ, право, онъ все же не такой, какъ эти… саврасы безъ узды… такіе жадные, наглые… Изъ нихъ ничего ужь не сдлаешь… Нтъ!— говорилъ юноша, отчаянно и скорбно качая головой,— а отецъ могъ бы быть другимъ… Онъ во многомъ не виноватъ…

Капитоша грустно замолчалъ.

— Если бы онъ меня не любилъ, меня давно бы не было здсь, или я умеръ бы… давно (и голосъ юноши дрогнулъ на этомъ слов). А если я умру, меня здсь не будетъ,— отецъ не будетъ знать правды. Ему будутъ ужасы говорить про народъ, а онъ суровъ и скупъ… Его такимъ сдлала жизнь… А когда я открываю ему всю правду, онъ все готовъ сдлать,— хоть и пожмется, а сдлаетъ, потому, что онъ самъ еще близокъ къ правд этой… къ народу. Вдь, у насъ еще родственниковъ много среди рабочихъ… А если умретъ отецъ — они меня… убьютъ!… Что вы? Убьютъ! убьютъ!— повторилъ юноша, блдный, дрожащимъ голосомъ, поднимаясь на кровати,— то-есть такъ ли, эдакъ ли, можетъ быть, не уголовной смертью, а такъ изведутъ… Ну, возьмутъ въ опеку, или… или… тамъ еще какъ-нибудь…. Разв нельзя?

И Русановъ чувствовалъ, какъ ужасъ охватывалъ юношу чмъ больше онъ говорилъ.

— Да, изведутъ… И что могу сдлать противъ нихъ я,— безсильный?… И теперь мн это чего стоить!… Да, очень трудно!… То-есть очень мучительно все это… Я не хочу сказать, чтобы это было какое большое дло… а мучительно очень.

И Русанову припомнилось, какія, дйствительно, пытки испытывалъ этотъ юноша въ продолженіе даже тхъ немногихъ часовъ, въ которые они обходили фабрику. То и дло кто-нибудь изъ рабочихъ тихонько и незамтно дергалъ его за рукавъ. И Капитоша зналъ, что это значитъ. Онъ тоже, не подавая никому вида, какъ-нибудь уводилъ рабочаго за уголъ и выслушивалъ его. Потомъ бжалъ въ контору или другое отдленіе фабрики, разыскивалъ кого-нибудь изъ братьевъ а затмъ, запыхавшись, возвращался къ Русаноку, опять блдный съ яркими красными пятнами по всему лицу, въ холодномъ поту, весь дрожащій отъ нервнаго волненія.

— И отецъ знаетъ это,— продолжалъ юноша,— то-есть, что если онъ умртъ, то и я умру… или, можетъ быть, что-нибудь ужасное изъ меня будетъ… А если меня не будетъ, онъ знаетъ, что тутъ будетъ одинъ грабежъ… и что его память народъ проклинать будетъ… и что прахомъ пойдетъ все его богатство… А ему не хочется, чтобъ народъ проклиналъ его… Ну, кое-что онъ и длаетъ для него. И я еще что-нибудь могу черезъ него, ногу убдить его… И легко, право легко!… А если онъ умретъ, я не смогу, нтъ… даже этого не смогу… потому что мн нужно быть… тогда… собакой… да!… Или вотъ какъ Павелъ… Байкаловъ… Вотъ… Вы знаете его, Павла Байкалова?

— Нтъ.

— Это тотъ, блокурый, который съ вами бесдовалъ на пароход.

— Да, помню… Такой сердитый и суровый.

— Да, да… Ахъ, я его глубоко уважаю! Да!— воскликнулъ Капитоша, совсмъ вскакивая съ кровати.— Это — натура!… Вотъ такимъ быть!… Вотъ вы его еще, можетъ быть, увидите… Онъ ухалъ къ отцу на мельницу и вернется вмст съ нимъ. Онъ нашъ дальній родственникъ… сынъ или внукъ одного изъ крестьянъ сосдней деревни, сосланнаго за что-то въ Сибирь еще при крпостномъ прав… Да, онъ самъ себя называетъ ‘человкомъ случайнымъ’. Онъ — рдкій. Онъ еще мальчикомъ былъ отданъ на пріиски… И тогда ужь, говоритъ, мн хотлось быть ‘богатымъ’, т.-е., по-просту, независимымъ. Въ двнадцать лтъ онъ золото искалъ, на пріисковой контор игралъ въ карты, чтобы накопить денегъ, и, въ то же время, учился у всхъ, у кого только было можно: у ссыльнаго поляка, у зазжаго въ глушь врача… Ну, просто, видите — натура! А для натуры всякія условія ничто, натура выше условій… Такъ ли?… Легко сказать: будь сильнымъ! Еще легче сознавать, что надо быть сильнымъ… Но какъ это сдлать?… А? Не такъ ли?.. Знаете, я ужасно мучаюсь этой мыслью. Но, вдь, могутъ быть такія условія, которыя выше даже силы сильныхъ… да, и сильный можетъ оказаться безсильнымъ… Такъ ли?… А должно быть иначе, должно быть такъ, чтобы можно было жить и безсильному. Мн очень понравилось, когда вы это сказали Павлу… Право безсильныхъ на жизнь!… Да это и есть — все!… все!…

— Да, это все,— сказалъ Русановъ, не спуская внимательныхъ глазъ съ оживленнаго лица Капитоши, въ которомъ играла, кажется, всякая жилка. Вс члены его оживленно и нервно двигались постоянно, выраженіе лица мнялось каждую минуту и почти ни одной минуты онъ не могъ пробыть въ одномъ положеніи.

— Ну, вотъ! А что же они говорятъ: ‘умереть’? Я не понимаю… Нужно сдлать такъ, чтобы безсильный могъ жить, а не умирать… Такъ ли?… Байкаловъ — сила… Да, я ничего не говорю… Онъ независимъ — у него есть спеціальность, ремесло (онъ техникъ). Да, его не скоро заберешь въ лапы… Потомъ онъ агентъ отъ различныхъ здшнихъ и иностранныхъ фирмъ, какой-то ‘гражданинъ міра’: сегодня онъ здсь, завтра въ Одесс, посл-завтра въ Марсели, въ Париж… въ Нью-Іорк… Это прелесть!… Правда?… У него связи всюду, онъ всхъ и все знаетъ, начиная отъ парижскаго рабочаго до сибирскаго милліонера-золотопромышленника… Мой отецъ его очень уважаетъ, хотя, кажется, не совсмъ понимаетъ… Да, я самъ знаю, что онъ — не мы… Мы — разрыхленные… Что же длать, если я не могу… такъ смотрть на вещи… съ высоты силы? Я и теперь изнемогаю: сегодня пытка, завтра — борьба… нынче съ братьями, завтра съ отцомъ, то противъ отца и братьевъ, то я опять съ отцомъ противъ нихъ, то отецъ разсердится ужь на меня — и вс тогда на меня… И это за что же? За какой-нибудь лишній грошъ для рабочаго, за самое маленькое человческое чувство… И этотъ ужасъ изо дня въ день… И знать, что это безъ конца… что везд и всюду такъ… Ахъ, нтъ!… Я не хочу быть сильнымъ… Нтъ! Да и не могу, не могу… Что же мн длать?… Я могу только вотъ — снять рубашку и отдать… вотъ!— проговорилъ юноша чуть слышно, совсмъ ослабвшимъ голосомъ. Страшное утомленіе виднлось на его блдномъ лиц, и онъ, обезсиленный, упалъ на кровать.

Русановъ поднялся, подошелъ къ нему и положилъ ему руку на холодный лобъ.

— Вы усните… Будетъ… Вы устали сегодня, вы просто измучены…

— А знаете, какъ меня зоветъ отецъ? ‘Ты,— говоритъ,— крестъ мой!. За грхи крестъ мн!’ А посл какой-нибудь сцены съ братьями и со мной, придетъ ко мн и скажетъ: ‘На, расточитель! Отдай поди имъ’. И сунетъ, сколько я просилъ: на избу тамъ кому-нибудь, или на что другое…

И юноша засмялся тихимъ, дтскимъ смхомъ.

‘И это сынъ моего бывшаго крпостнаго!’ — вдругъ, какъ молнія, пронеслась мысль въ голов Русанова. И тихо прислъ онъ около юноши на край кровати, и, взявъ его холодную руку, долго крпко и нжно жалъ въ своей, не сводя глазъ съ его блднаго, какъ мраморъ, молодаго лица съ полузакрытыми, обезсиленными глазами и перепутавшимися прядями длинныхъ русыхъ волосъ.

— А знаете ли…— началъ было опять юноша, открывая тяжелыя вки.

— Молчите… Будетъ!— сказалъ Русановъ.

— Нтъ, я еще только объ одномъ… Вдь, я васъ знаю давно, т.-е. слыхалъ объ васъ много… Объ васъ часто отецъ говорилъ: ‘Хорошій, говоритъ, баринъ… Только что-жь изъ того? Чай, теперь вотъ гд-нибудь жалованье получаетъ, въ зависимости передъ другими… поди, заискиваетъ, принижается, слово пикнуть боится… А вотъ его-то землями въ —ой губерніи кулачишка какой-то владетъ, кабатчикъ… Да, кабатчикъ силу возъимлъ, а онъ, умный и образованный, обезсиллъ… Что хорошаго?’ И юноша засмялся, вспоминая эти слова. Улыбнулся и Русановъ.

— Вы, пожалуйста, не обижайтесь… Конечно, онъ иначе и не могъ говорить… Но ему, все-таки, жалко, что ‘какой-то мужичишка-кабатчикъ’, вмсто ‘васъ, хорошаго барина, власть возъимлъ’. Вотъ видите! Потомъ я слышалъ объ васъ здсь много, когда мы изъ Одессы сюда перехали… Когда я потомъ ухалъ въ Москву, въ техническое училище (только и не кончилъ, отецъ взялъ меня — не знаю почему: жалко ли ему меня было, такъ какъ я сильно хворалъ, или онъ чего боялся, или ему просто нужно было здсь ‘врнаго’ человка, который бы за конторой и за братьями слдилъ во время его разъздовъ,— право, не знаю, кажется, все тутъ было). Такъ вотъ, когда я прізжалъ на каникулы, я постоянно ходилъ къ Аграфен Петровн… Такая она простая, славная… Я съ ней черезъ нашихъ рабочихъ познакомился… Вдова она, дьячкова дочь… Она изъ ближняго села, отсюда верстахъ въ пяти… Она давно ужь здсь учитъ всхъ, лечитъ… Весь округъ ее верстъ на тридцать знаетъ… Такъ вотъ она много намъ объ васъ разсказывала, о своихъ братьяхъ… И какъ разсказывала!… Знаете что?— снова волнуясь и порывисто приподымаясь, сказалъ Капитоша,— подемте къ ней завтра утромъ, чмъ свтъ… по холодку… Вотъ хорошо будетъ!… А какъ она вамъ будетъ рада!… А вечеромъ, посл работъ, я васъ свожу къ нашимъ крестьянамъ — рабочимъ (у насъ еще, слава Богу, половина при земл держится, при общин свое хозяйство иметъ… Вдь, и какъ имъ немного надо!… Только бы чуточку поддержать при своемъ хозяйств, при земл!). Они васъ тоже вс знаютъ и все объ васъ жалютъ, да… А какъ они рады будутъ! Вы не врите?… Не врите?… Знаете, какіе изъ нихъ люди есть?— сказалъ Капитоша, сердито сдвигая брови и сверкая на Русанова своими лихорадочно-подвижными глазами.— Изъ нихъ есть подвижники… да!.. Подвижники… Имъ всего (ихъ два товарища) по двадцати-пяти лтъ, а они ужь вериги носили… Отъ всхъ удовольствій (это они-то, мужики) отказывались: не знали, что такое водка, табакъ, гулянки… Всю библію самоучкой отъ доски до доски прочитали… А какіе люди вышли!… Но нтъ, вы, конечно, не поврите… А я, вдь, съ ними — вотъ какъ! Родные!… Да, голову могу имъ на руки отдать… Я вамъ всхъ ихъ покажу… живыми… вотъ, какъ есть… А какъ они-то будутъ рады, если вы… да съ ними… по человчески-то… хоть одно слово… Да, нтъ, я знаю, вы теперь все одно не поврите,— грустно проговорилъ юноша.— А вотъ ужь завтра…

— Врю я въ это, голубчикъ, врилъ всегда и буду врить,— съ чувствомъ произнесъ Русановъ, пожалъ руку Капитош, улыбаясь его дтскому восторгу, поднялся и чуть не упалъ: сердце его усиленно билось, ноги дрожали, небывалое волненіе охватило все его существо. Онъ чувствовалъ самъ, какъ щеки его горли и все лицо… сіяло… Шатаясь, онъ добрался до кровати.

‘Что это такое: свтъ? Отплата? Или все тотъ же ‘процессъ жизни’?’

Но онъ не могъ думать. Объятый смутнымъ, безсознательнымъ чувствомъ довольства и радости, онъ уснулъ крпкимъ, спокойнымъ сномъ, какого не знавалъ уже давно.

VI.

— Куда же мы, однако, идемъ? Я что-то забылъ уже эту мстность,— проговорилъ Русановъ, когда раннимъ утромъ поднимались они на вершину глинистаго, изрытаго промоинами и колеями холма, въ полуусталой, но пріятной истом, поджидая своего отставшаго спутника, Русановъ прислонился къ влажному стволу одной изъ сосенъ, кучкой сбжавшихся на этой голой вершин.— и его обдало густымъ смолистымъ запахомъ и цлымъ дождемъ мелкихъ росинокъ, чуть державшися на зеленыхъ иглахъ. Русановъ закурилъ сигару и съ какимъ-то дтскимъ удовольствіемъ долго слдилъ за тонкой струей пахучаго дыма, быстро таявшаго въ свжемъ, рдкомъ воздух.

— А идемъ мы вонъ туда… Забыли?— сказалъ, подходя, Каштоша, запыхавшійся и разрумянившійся отъ ходьбы въ гору.

Русановъ обернулся въ сторону, указанную Капитошей, и въ томъ мст, гд сбгавшая съ холма дорога поворачивала вбокъ въ рчк, онъ увидалъ знакомую блую, жестяную голову маленькой, выкрашенной желтой охрой церкви бднаго, древняго погоста Прихолмскаго.

— А!— слабо протянулъ Русановъ, глубоко вздыхая. Онъ что-то хотлъ сказать, но удержался.

— Ну, что-жь! Пойдемте,— прибавилъ онъ, какъ человкъ, настолько обремененный ношей, что лишняя прибавка новой тяжести для него была бы почти нечувствительна.

Они спустились къ рчк, обогнули заросшій оршникомъ крутой скатъ оврага и въ болотистой лощинк на берегу пруда увидали съ десятокъ домиковъ и избъ погоста, скучившихся между церковной оградой и кладбищемъ.

Все это Русановъ узналъ сразу, все, видимо, стояло неприкосновенно, какъ и пятнадцать лтъ назадъ, т же одряхлвшіе домики съ вишневыми садами на задахъ, тотъ же колодезь ко средин улицы съ прогнившей и заплеснввшей крышей, тотъ же батюшкинъ домъ съ огромнымъ покосившимся крыльцомъ, обвшаннымъ по периламъ сушившимся бльемъ и всякой дрянью, и, наконецъ, все та же знакомая большая, старая и за копченая, съ непомрно высокой остроконечной крытой изба дьячка Петра Прихолмскаго. Да, вотъ она, старуха!…

И Русанову припомнилось, какъ много хорошихъ юношескихъ мыслей зародилось въ этой изб и какъ еще больше было сказано хорошихъ словъ. Почему-то именно теперь ему припомнилось, какъ когда-то въ этой изб шелъ оживленный споръ о сліяніи, о форм его. Все это обсуждалось горячо, искренно: одни безусловно стояли за лапоть, другіе предпочитали кожанный сапогъ, а третьи, и въ томъ числ онъ, указывали на Лассаля, который покорялъ сердца массъ, несмотря на то, что здилъ на митинги въ лайковыхъ перчаткахъ и карет. И обо всемъ этомъ серьезно толковали добрые, хорошіе люди, ‘герои’, кое-что уже почитавшіе и передумавшіе, говорили вотъ тутъ, гд ‘настоящій-то’ мужикъ былъ съ ними бокъ-о-бокъ. Все это, конечно, было наивно и смшно, но и вспоминая объ этомъ теперь, Русановъ не смялся, онъ сурово сдвинулъ брови и глубокія морщины выступили на его лбу: подъ смшнымъ символомъ сапога оказалась скрытой тайна пятнадцатилтней жизни, а, можетъ быть, и всей, до гробовой доски. Подъ символомъ этого смазнаго сапога, вотъ здсь, въ этой старушк-изб, аристократъ-барченокъ, перенимая неряшливость плебея, смирялъ въ себ гордаго, сильнаго человка, а плебей, съ утрированнымъ цинизмомъ пронося этотъ, смазной сапогъ въ гостинную, полагалъ, что заявляетъ права безсильнаго…

— Капитонъ Артамонычъ! не къ намъ ли, батюшка, пожаловали? Милости прошу!… Входите!— крикнула высунувшаяся изъ окна здоровая старуха съ перепачканнымъ мукой большимъ мясистымъ носомъ, спряталась опять за окно и встртила уже вошедшихъ въ сняхъ избы, одергивая подолъ платья съ тмъ, нсколько сдержаннымъ подобострастіемъ, съ которымъ русскій человкъ всегда встрчаетъ ‘сильнаго’ человка, хотя бы онъ въ немъ вовсе не нуждался. Русановъ тотчасъ же узналъ дьячиху, почти неизмнившуюся: высокая, костистая, серьезная женщина, что называется съ ‘крпкимъ разсудкомъ’, а потому грубоватая и плутоватая, какъ вс люди ‘деревенскаго здраваго смысла’.

— Вотъ какъ, и ваше высокоблагородіе, черезъ кои-то вки, задумали насъ навстить,— сказала старуха, не выказывая особаго изумленія при вид Русанова, но плотно поджимая губы, съ тонкой улыбкой ‘человка здраваго смысла’, который привыкъ считаться съ жизнью и смотрть ей прямо въ глаза.— Какъ васъ, батюшка, Господь милуетъ?

— Ничего, благодарю васъ,— растерянно отвчалъ Русановъ.— Какъ вы поживаете?

— Что мн теперь? Теперь мн Бога гнвить нечего… Вдовствуемъ мы вотъ здсь вдвоемъ съ дочкой, съ Груней… вдовствуемъ… Присядьте… Она скоро придетъ… А мы вотъ пока, честь честью, чайку попьемъ…

И старуха вышла, захвативъ ведро.

Русановъ оглядлъ старую избу, теперь пустую, почти безмолвную, а когда-то полную кипятившейся, боровшейся за существованіе, рвавшейся на свтъ, на свободу жизни. И только цлый рядъ старыхъ, полувыцвтшихъ фотографическихъ карточекъ, бросившихся въ глаза Русанову со стны, напоминали о томъ, сколько жизненныхъ силъ вышло на просторъ изъ этой избы деревенскаго дьячка. Онъ подошелъ къ портретамъ и цлый рядъ знакомыхъ и забытыхъ образовъ прошелъ въ его воспоминаніи: тутъ были военные и статскіе мундиры, рясы и купеческія поддевки, лица — суровыя и сухія, добрыя и симпатичныя, наглыя и тупыя, скорбныя и грустныя. А вотъ и родоначальникъ всей, этой массы выпущенныхъ изъ этой избы жизней: маленькій, лысый, съ жидкими косичками, съ добрымъ, но съ печатью вчнаго смиреннаго ‘послушанія’ лицомъ, старичекъ-дьячекъ Петръ Прихолмскій. Сбоку его — полустертая, старая карточка молодой блокурой, шестнадцатилтней двушки, словно застывшей съ выраженіемъ добраго, наивнаго изумленія на лиц. А вотъ тутъ, въ сторонк отъ нея, какъ-то спрятавшись за картиной Побдоносца Георгія, поражающаго змя, совсмъ выцвтшій, въ смшной самодльной рамк изъ золотого бордюра, портретъ красиваго, темнокудраго юноши, съ тонкими, породистыми, аристократическими чертами лица, и подъ нимъ, приколотая булавкой, засиженная мухами, визитная карточка, Богъ всть зачмъ-то и кмъ-то сохраненная. Русановъ узналъ портретъ и карточку, вспыхнулъ и въ растерянномъ смущеніи отвернулся отъ стны.

— А мы вотъ здсь вдовствуемъ вдвоемъ съ дочкой, съ Грушенькой,— повторила, входя старуха.— Потихонечку да помаленечку живемъ…

— А какъ ваши сынки: устроились, довольны?— спросилъ Русановъ, торопясь подавить въ себ внутренное волненіе.

— Что имъ не быть, батюшка, довольными? По прежнему-то половина изъ нихъ на колокольняхъ бы звонила, да по яйцы по деревнямъ долгія-то полы трепала… А теперь, поди-ка, какіе изъ нихъ тузы есть,— отвчала грубоватая дьячиха, приготовляя самоваръ.— Вонъ гляньте-ка на стну то: кого — кого нтъ! Ежели посчитать сыновей, да зятьевъ,— тутъ теб и профессора, и благочинные, и анжинеры, и такъ какіе-то безпризорные, художники да адвокаты… Мы, вдь, большое смя со старикомъ-то запустили! Всю Расею теперь, почесть, опутали: кто въ Кіев, кто въ Петербург, кто въ Москв, кто въ Одесс, кто въ Сибири… Призваться сказать, кабы не Груня, я бы и адресовъ-то половины не знала… Мало ли ихъ у меня!— продолжала говорить старуха, торопливо и привычно то насыпая угли въ самоваръ, то щепля лучину, то перетирая посуду, но не теряя, попрежнему, собственнаго достоинства.— Всмъ бы нужно быть довольнымъ да Бога благодарить, а, признаться, по мн, такъ изъ нихъ только и есть настоящаго-то народу, что двое или трое: анжинеръ одинъ у меня есть… Ну, этого человка — такъ ужь и видишь, что на линіи стоитъ твердо, прідетъ въ деревню, эполетой поведетъ, сразу видно, что начальникъ и свое мсто знаетъ! А другой вотъ, старшій изъ всхъ, хоть и въ несчастій онъ (кажись, товарищъ онъ-то вамъ и былъ), да добрый былъ, на братьевъ чуть не всего себя уходилъ, самъ-то пробивался, да и ихъ всхъ за собою тянулъ… Кабы не онъ, гд бы имъ еще людьми быть! Ну, да ужь вотъ самому-то и ничего не осталось… Да, вдь, одно дло: себя ли обмундириватъ, или другихъ… Такимъ-то людямъ и все такая награда… А вотъ ужь другіе-то, такъ т вс ровно развинченные какіе-то… Художникъ у меня теперь есть, ко мн все по лтамъ здитъ, прідетъ, да цлое лто на сн или по трав и валяется… Прежде-то онъ все мужиковъ рисовалъ, а теперь и это бросилъ. Другой разъ скажешь ему: ‘Посмотрю-ка я, Алексй, все ты пустяками занимашься, а дда отъ тебя не видно’. А онъ молчитъ… А другой разъ вцпится въ волосы-то руками да и реветъ, что корова. А то есть такіе, развинченные-то, что и старшаго брата не стыдятся поносить… что, вишь, будто онъ ихъ судьбу загубилъ!… Всякіе, всякіе есть!… Въ большой семь всего много… Вотъ откушайте-ка деревенскаго угощенія, по старой памяти,— угощала старуха.— А признаться-то сказать, намъ, старикамъ, да вотъ Грун всхъ тяжеле пришлось, пока еще молодцы-то въ люди вышли,— начала она, присаживаясь къ столу, поставила на него локти и, подперевъ щеку, стала смотрть въ лицо Русанова.— А вы, чай, помните Груню-то?— спросила она, попрежнему, поджимая губы, съ тонкой, замысловатой, улыбкой.

— Да,— отвчалъ Русановъ, смущенно опуская глаза.

— То-то… Ну, да, чай, ужь плохо… Гд помнить!… А ужь чего-то, чего не приняла она изъ-за васъ да изъ-за братьевъ. Еще въ то-то время, бывало, какъ вы здсь, молодые-то, Форсы-то задавали всякіе, такъ и тогда ей ни про кого изъ васъ лишняго слова сказать нельзя было: такъ вся и задрожитъ, и загорится, готова глаза выцарапать… А ужь про васъ… такъ я и не знаю. Ужь и такой-то вы хорошій, такой-то вы пригожій… Чуть не святой!… Ровно на икону она на васъ молилась! Другой разъ скажешь: ‘Да выбрось ты его изъ головы… Ну, ровня ли онъ намъ?’ Такъ она даже помертветъ вся: ‘Лучше бы вы меня зарзали, чмъ такими словами меня терзать’. Лучше старшаго брата да васъ, кром у нея никого и на свт не было… Да… А вотъ весь свой двичій вкъ здсь промаялась! Васъ, соколовъ, тоже голыми-то руками въ люди-то не выведешь. Бывало это, одинъ соколъ вылетлъ, а за нимъ слдомъ другой, а тамъ третій. Одинъ въ училище, другой въ семинарію, тотъ въ университетъ, этотъ въ академію. Одинъ пишетъ — полдюжины бы рубашекъ, другой — подштанниковъ, третій — полотенецъ, четвертому — штаны, этому — блузу… Да такъ съ Груней-то, бывало, и сидимъ одн, съ утра до поздней ночи, спины не разгибая. А тутъ сестренки замужъ повыскакали (он не больно разборчивы на людей-то, не то что Груня), да еще свое хозяйство. Только и утшенія было у Груни, что вотъ все письма читала отъ васъ да отъ братьевъ… И все-то, все слдила — гд вы да что вы… ‘Не грхъ, говоритъ, маменька, на нихъ и поработать!’ А тмъ временемъ стало намъ здсь все хуже, да хуже повелась у насъ эта язва — сталовры да нововры. Отовсюду спросу много, а взяться не чмъ… Помощи еще не отъ кого не было, трое братьевъ еще въ училищ да семинаріи были… Вдь, ихъ всхъ обуть, одть надо было… А тутъ у насъ открылась ваканція дьяконская… Мы съ отцомъ-то да къ Грун-то въ ноги… ‘Грушенька, пожалй, говоримъ, братьевъ, дай имъ въ люди выдти… Не забудутъ!’ Помертвла вся, ровно вотъ блый снгъ, да слова не сказала — пошла, къ внцу… Но, думаемъ, вздохнемъ за зятемъ, да не то вышло… Задался онъ злодй, завистливый да жадный (вишь, за то злобствовалъ, что изъ семинаріи сключили). Бывало, напьется, станетъ попрекать Груню вами, а братьями… Станетъ бить ее: ‘Я, говоритъ, вышибу изъ себя эти форсы да модели-то!’ Господи! Бывало, прибжитъ къ намъ Груня-то, вся въ синякахъ, голубушка, истерзанная, запремся мы въ изб-то здсь наглухо, да втроемъ, со старикомъ-то покойникомъ, и ревемъ, и воемъ, несчастные… Потомъ дти у нея пошли — того больше надсады. Не успетъ родиться — умретъ, не успетъ умереть — опять беременна… А злодй все злодйствуетъ!… Рази-рази когда Груня вырвется да у насъ, гд ни-то въ уголку, письма-то вс старыя ваши перечитаетъ, или книжку какую-нибудь, да все урывочками… Карточки-то ваши да братьевъ все ужь въ подполицу прятала… Ну, да всего года четыре помаялась, а тамъ ужь какъ-то сразу Господь, за долгое терпніе, насъ милостію взыскалъ. Умеръ злодй-то, а тутъ ужь кое-кто и изъ соколовъ въ люди вышли… Помогать стали… Вскорости старикъ мой померъ, остались мы въ Груней вдвоемъ, только мальчикъ при ней одинъ остался… Ну, стала она тутъ грамот приходскихъ дтей учить… Потомъ это, Богъ ей послалъ, въ Москву създила, тамъ съ годъ лекарству поучилась, и опять вернулась… Ожила совсмъ!… Теперь у ней вся округа знакома, а мужики да бабы души въ ней не чаютъ… Ну, да, вдь, страданія-то ея да доброта у всхъ на глазахъ были!… А ужь объ васъ-то она, объ васъ-то и теперь безъ молитвы слова не скажетъ! Нтъ того малаго мальченки, чтобъ она кому объ васъ да объ старшемъ брат не говорила: что вы и отъ богатства-то и почестей отршились, что какъ вы и мужиковъ-то по-христіански любили, и какъ это вы имъ земли-то свои отдали… И все это, вдь, не изъ-чего, всякій видлъ, что безъ хитрости, безъ умыслу, безъ разсчету, а единственно отъ сердца… Ну, да простите меня, старуху, что я такъ разболталась… Да, вдь, и то сказать: не все намъ, господа, на васъ молиться, дайте намъ и про себя слово молвить!… То же, вдь, Богъ знаетъ, далеко ли соколики-то улетли, кабы мы здсь не плакали, да въ норахъ-то, около грязи, не копались!—прибавила хитрая старуха, съ лукавой улыбкой взглядывая на блдное лицо Русанова. Она бросилась къ закипвшему самовару, а изъ груди Русанова невольно, вмст со вздохомъ, вырвался болзненный стонъ, стонъ посл такой пытки, которой даже онъ никогда въ жизни не испыталъ.

— А вонъ и Груня!— сказала старуха, увидавъ дочь въ полуотворенную дверь въ свяхъ. Русановъ не усплъ еще придти въ себя, какъ черезъ порогъ переступила высокая, худая женщина, лтъ тридцати, въ простомъ ситцевомъ плать и легкомъ шерстяномъ платк на голов, съ добрымъ, худымъ, блднымъ лицомъ и съ знакомыми, наивными карими глазами. Она сначала было весело и привтливо взглянула на гостей, узнавши одного ‘Капитошу’, но вдругъ поблднла, потопъ вспыхнула, пошатнулась: на ея лиц отразились разомъ тайная любовь, радость, испугъ, стыдъ и благоговніе. Потомъ руки ея задрожали, щеки задергало судорогою и, закрывъ лицо, она вдругъ заплакала, опустившись на скамью. Но черезъ секунду она овладла собой, быстро встала и, утирая платкомъ слезы, веселая, радостная, разрумянившаяся, улыбаясь, подошла въ Русанову и протянула руку ему и Капитош.

— Вы меня извините… право… Такая я стала чувствительная… Я и сама на себя сержусь, что нтъ во мн эдакой выдержки, да ничего сдлать не могу… Какой ужь отъ насъ выдержки ждать?… Какъ это вы надумали?— спрашивала она Русанова, садясь около стола, волнуясь и избгая смотрть на него.— Право, какъ это хорошо, что вы, наконецъ, надумали… Посл столькихъ лтъ… Какъ мы вамъ здсь рады будемъ… Вдь, мы васъ хорошо помнимъ… Вы рады Капитонъ Артамонычъ? Да?

— Я-то?… Какая вы чудная, Аграфена Петровна!— махнулъ рукой Капитоша.

— Право, какъ это хорошо… Да и не мы одни рады будемъ… Васъ здсь знаютъ такіе люди, о которыхъ вы и не думали… Только все такіе хорошіе…Вы, пожалуйста, не бойтесь, не подумайте, что какіе-нибудь… Ну, вотъ, давайте чай пить!— говорила она, постоянно то садясь, то опять вставая, то вспыхивая, то улыбаясь.

— Ну, ужь вотъ ты теперь угощай, какъ знаешь,— сказала старуха.— Это твои гости…

VII.

Было уже далеко за полдень. Русановъ, не ощущая ни жары, ни пыли, быстро шелъ отъ Прихолмскаго погоста къ Приклону. Ему казалось, что уже очень, очень давно онъ не ходилъ такъ легко, свободно. Притомъ, ему вовсе не было нисколько нужды торопиться куда-либо, а, между тмъ, его что-то непонятное влекло, уносило, какъ будто у него вырасли крылья, и онъ иногда даже нарочно крпче ступалъ ногой, чтобы ощутить подъ собой землю. Что-то радостное, мирное, свтлое охватило его. Въ голов не было ни одной устойчивой мысли, он мелькали тамъ одна за другой, какъ т игривые, желтые мотыльки, которые, не отставая, крутились передъ нимъ вотъ уже всю дорогу. Онъ былъ одинъ, кругомъ не видно было ни одной живой души, а поля, рощи, холмы безмолвно покоились подъ пригрвшими ихъ солнечными лучами. И Русановъ былъ радъ, что ни одно вншнее впечатлніе ‘изъ жизни’ не нарушало воцарившейся въ его душ гармоніи… И Капитоши не было съ нимъ: онъ и то все утро сидлъ, какъ на иголкахъ, его подвижная, нервная натура, одинаково приходившая въ волненіе какъ отъ собственныхъ внутреннихъ ощущеній, такъ и отъ вншнихъ впечатлній, не могла ни на минуту успокоиться, въ конц-концовъ,онъ убжалъ, сказавъ, что ему ‘неотложно’ нужно на фабрику, что, вроятно, пріхалъ отецъ, что онъ боится, что между нимъ и братьями произойдетъ ‘стычка’ и что можетъ выйти изъ этого ‘ерунда’, за которую, въ конц-концовъ, придется расплачиваться все тмъ же рабочимъ.

Какъ ни пріятно было Русанову сосдство Капитоши, но, въ глубин души, онъ чувствовалъ, что былъ доволенъ теперь отсутствіемъ этой напряженной, воспріимчивой и звучавшей, какъ туго натянутая струна, юной души.

Вдали показывалась фабричная труба, но уже теперь ни фабричный послобденный свистокъ, глухо доносившійся до него, ни самъ Новый Приклонъ, ни даже неизбжная скорая встрча съ самимъ ‘хищнымъ’ Артамономъ Кабановымъ не смущали, не пугали его. Русановъ продолжалъ легко и быстро идти, не анализируя, какъ прежде, своего, настроенія, не копаясь, съ прежней обычной привычкой, въ самыхъ тайныхъ уголкахъ души, не отдавая себ отчета ни въ бродившихъ въ голов мысляхъ, ни въ душевныхъ ощущеніяхъ.

Такъ же быстро, съ открытымъ, оживленнымъ, раскраснвшимся лицомъ, вбжалъ онъ по ступенямъ широкой, въ старинномъ вкус, со множествомъ балясь, лстниц въ верхній этажъ кабановскаго дома, вошелъ въ корридоръ и вдругъ, не давая себ отчета, остановился. Въ полуотворенную дверь, которая вела изъ корридора въ гостинную, онъ увидалъ нмую, какъ будто на мгновеніе застывшую группу. Въ глубин комнаты, положивъ безмолвно дрожащую руку на столъ и тяжело дыша, сидлъ самъ Артамонъ Матвичъ Кабановъ. Ни то, какимъ все время рисовался онъ въ воспоминаніи и воображеніи Русанова, ни портретъ его, висвшій въ школ, не давали почти никакого намека на то, что онъ видлъ передъ собой. Въ длинномъ суконномъ купеческомъ сюртук на-распашку, изъ-подъ котораго виднлась жилетка, выпущенная клтчатая рубаха и такіе же шаровары, полысвшій, съ просдью въ волосахъ и бород, удрученный и какъ будто обезсилвшій сидлъ онъ, опустивъ голову, и только лихорадочно бгали его умные, суровые глаза. Вбокъ отъ него, въ уголк, около двери стояла рыхлая и добрая его супруга, вся воплощеніе напряженнаго испуга и, казалось, шептавшая про себя молитвы. А впереди родителей, около стны, стояли ихъ сыновья — трое молодцовъ въ пиджакахъ, раздушенные, въ разнообразныхъ галстухахъ и манжетахъ, съ вычурными золотыми массивными часовыми цпочками поверхъ жилетовъ. Вс они были, очевидно, погодки, вс были молодые — отъ двадцати до двадцати пяти лтъ, вс были здоровы, румяны, красивы, и вс, какъ по уговору, совершенно одинаковымъ, тупо-упорнымъ, вызывающимъ, возбужденнымъ взглядомъ, не моргая, смотрли на отца. Наконецъ, не вдалек отъ братьевъ и отца, въ углу между стной и окномъ, прислонившись плечомъ, стоялъ Капитоша, какъ и всегда, блдный, съ легкимъ болзненнымъ румянцемъ и съ лихорадочнымъ блескомъ въ глазахъ. Чувствовалось, какъ ходила въ немъ ходуномъ каждая жилка, дрожали ноги, руки и блдныя губы.

Вдругъ отецъ обвелъ быстрымъ взглядомъ всхъ своихъ сыновей, нервно вскочилъ и, сверкая глазами въ ту и другую сторону, не закричалъ, а какъ-то зашиплъ: ‘Лиходи! ненавистники!… Что вы такъ другъ на друга смотрите?… Что вы?… Есть ли на васъ ликъ-то Божій?… Вдь, на васъ, на всхъ, Божьяго лика не видать!’

— Батюшка, Артамонъ Матвичъ, умирись!… Пожалй себя… Долго ли до грха!— бросилась къ нему его жена, останавливая за рукавъ.

— Прочь!— оттолкнулъ ее Кабановъ,— прочь, говорятъ! Что вы меня мучаете? Что вы меня терзаете?— сдержанно шепталъ онъ, подступая то къ старшимъ сыновьямъ, то къ Капитош.— Каждый день, каждый часъ… Что вы изъ моего дому длаете? Мало вамъ отцовскихъ денегъ, мало все на безобразія-то ваши? Чего вамъ еще не достаетъ? Чего?— говорилъ онъ, раздраженно срывая съ грудей сыновей цпочки и теребя ихъ за борты пиджаковъ.— А ты что, полоумный?— накинулся онъ на Капитона.— Посмотри, вдь, тебя въ гробъ. класть! Что ты хочешь? Расточить, все расточить? Кто теб такое право далъ, на отцовскія деньги? Чмъ ты это право взялъ — имъ дворцы-то строить на отцовскія деньги?

— Вдь, мы, папаша, объ томъ же… Вдь, это одно безобразіе,— заговорили разомъ старшіе сыновья.— Или вести дло какъ слдуетъ, или расточать… Помилуйте! Гд это видано, въ какихъ фирмахъ, чтобы вс хозяева въ разницу думали, въ разныхъ направленіяхъ?… Этого позволить нельзя… Мы тоже допустить не можемъ. Наши интересы страдаютъ…

— Все мое, все!— не выдержавъ, зарычалъ какъ-то Артемонъ Кабановъ, и его лицо налилось кровью.— Все мое! Слышите? Нтъ тутъ вашего ни капли… Все мое! Плохъ я, дуракъ — самъ отвчу, грабитель я, воръ — и за это самъ отвчу!… Все мое!… Нтъ вашихъ здсь никакихъ правовъ — ни вамъ съ мамзелями гулять, ни теб расточать!… Вонъ пошли, вонъ! Чтобы глаза мои васъ, ненавистниковъ, не видали!

И обезсиленный, дрожащій Артамонъ Кабановъ упалъ въ кресло.

VIII.

Русановъ, пораженный и смущенный, какъ будто очнулся и, повернувшись назадъ, быстро сбжалъ съ лстницы и зашагалъ куда-то машинально, не отдавая себ отчета. Когда онъ нсколько пришелъ въ себя, онъ почувствовалъ что-то похожее на радость, на самодовольство. Но ему тотчасъ же стало стыдно и гадко отъ этого чувства. ‘А если и тутъ могилы?’ — мелькнуло у него въ голов. Онъ обогнулъ задами фабрику и пошелъ въ Старому Приклону.

Онъ подходилъ къ нему съ задовъ, и теперь Старый Приклонъ еще больше, чмъ прежде, произвелъ на него грустно-утшающее впечатлніе. Каждая самая мелкая деталь вызывала въ немъ воспоминаніе о чемъ-то очень близкомъ, родномъ. Бани по берегу пруда, карявыя и раскидистыя ветлы, полуразрушенныя овины и снницы,— все это, казалось, мягко, радушно, гостепріимно встрчало его и манило къ себ. Вонъ двушки и ребятишки группами сбираются невдалек и, останавливаясь, внимательно осматриваютъ его, показывая пальцами. ‘Это — старый баринъ нашъ,— какъ будто, слышится Русанову, шепчутъ они.— Вотъ самый тотъ, про котораго Аграфена Петровна говорила… Это онъ самый!’ — ‘Ахъ, болзный! Какъ-то теперь ему живется?’ — опять кажется ему, думаютъ старухи, провожая его глазами. А вонъ два парня фабричныхъ стоитъ въ сторон и еще боле внимательными взглядами смотрятъ за нимъ. Вотъ они, не подобострастно, какъ прежде, и не съ фабричною вызывающею ухарскою повадкой, а съ истинымъ уваженіемъ низко раскланялись съ нимъ, и по ихъ глазамъ видно, что имъ очень хотлось бы побесдовать съ нимъ, сойтись поближе. Ужь не т ли это два товарища-подвижника, въ веригахъ, о которыхъ говорилъ Капитоша?

Русановъ шелъ все тише и медленне, весело и любовно улыбаясь всему, что онъ встрчалъ. Онъ чувствовалъ какъ душевная гармонія снова воцарилась въ немъ, и даже недавняя виднная имъ тяжелая сцена въ дом Кабанова нисколько не смущала этой гармоніи.

Что-то теплое, ласкающее мало-по-малу охватило всю его душу. Съ тихимъ чувствомъ умиленія и какой-то дтской благодарности вспоминалъ Русановъ о Грун, о Капитош, объ этихъ рабочихъ въ веригахъ, о другихъ ‘такихъ хорошихъ людяхъ’, которые здсь его давно знаютъ, по словамъ Аграфены Петровны, и которые такъ ему будутъ рады, вспоминалъ и еще многихъ, которые только здсь, можетъ быть, помнятъ его… О, этого уже никто не отниметъ отъ него, даже самая смерть!

То, что у жизни взято разъ,

Не въ силахъ рокъ отнять у насъ!

Вспомнилъ даже объ этой старой приклонской общин, которая все еще стоитъ и существуетъ попрежнену, туго поступаясь своими миролюбивыми ‘устоями’. И вотъ какъ-то мелькомъ, робко, у него мелькала мысль, при которой онъ стыдливо вспыхивалъ: ‘Не здсь ли конецъ и отрада? Не въ этой ли пристани отвтъ на все: отплата за прошлое, надежды на будущее? Не здсь ли, наконецъ, успокоеніе?’

Такъ думалъ онъ, когда, не замчая, гд онъ бродилъ, вдругъ очутился на маленькомъ кладбищ за оградой церкви, вблизи своихъ ‘фамильныхъ плитъ’, покоившихся подъ густой тнью черемухъ, липъ и рябинъ.

Онъ вошелъ подъ ихъ прохладную снь и смущенно остановился, вперивъ взглядъ въ эти тяжелые, заросшіе густой травой памятники. ‘Могилы!— шепталъ онъ.— Могилы!… Тотъ народъ великъ, у котораго есть великія могилы’,— припомнилось ему чье-то выраженіе, и его обдало холодомъ и ужасомъ. И опять цлый рядъ то унылыхъ, меланхолическихъ, то гордыхъ и побдоносно глядвшихъ тней пронесся въ его воображеніи. А вотъ среди нихъ и образы дяди-масона, и матери — этой ‘ангельской души’, какъ звали ее крестьяне. Высокая, стройная, съ гордымъ, умнымъ, блымъ, какъ слоновая кость, лбомъ, съ уныло-доброй улыбкой, но съ мечтательной энергіей въ голубыхъ глазахъ, какъ будто озиравшихъ безграничную даль, встала она передъ нимъ.

Вотъ онъ — этотъ милый, свтлый, дорогой образъ! Вотъ она, лучшая кровь которой текла въ его жилахъ!

— Мать, мать!— вдругъ сквозь рыданія вырвалось изъ груди Русанова.— Такимъ ли ждала ты видть сына у своей могилы? О томъ ли ты мечтала вмст со иной? Гд т широкіе, орлиные захваты, уносившіе насъ съ тобой въ необозримо-высокое поднебесье, въ прозрачную, свтлую синеву чистаго воздуха, въ это царство мирной, безграничной свободы? А т великіе образы Вашингтоновъ, Франклиновъ, которые ты умла вызвать въ моемъ дтскомъ воображеніи въ такой обольстительно-величавой красот? А эта родина, которая рисовалась въ нашихъ мечтахъ, вся охваченная высокимъ подъемомъ духа, вся полная энергіи, живой дятельности, мира, свободы, благополучія, счастія? О, дорогая моя, святая!… Я слабъ… Я изнемогаю…

Русанова вдругъ охватило что-то сильное, непобдимое и какъ будто сжало своими могучими объятіями, онъ чувствовалъ, что теряетъ волю, самообладаніе, колна его подкашивались, глаза застилалъ мракъ, въ ушахъ раздавался шумъ… ‘Безсильный! Безсильный!’ — слышалось ему и въ лепет листьевъ, и въ тихомъ вяніи втра. Ему казалось, что кругомъ обступала его шумная, торжествующая толпа, и вс указывали на него пальцами… Ему стало стыдно, горько и обидно… Онъ отчаянно, собравъ послднія силы, рванулся отъ плиты, которая, казалось, притягивала его къ себ непобдимой силой, но вдругъ схватился за сердце и упалъ снова на холодный чугунъ.

——

Спустя шесть часовъ, Русановъ, перенесенный въ домъ Кабанова, умеръ. По заключенію врача, съ великимъ трудомъ разысканнаго Капитошей, смерть послдовала отъ разрыва сердца, вслдствіе продолжительныхъ душевныхъ потрясеній… Vae victis, читатель!

Н. Златовратскій.

‘Русская Мысль’, No 12, 1884

ЛЮДИ СТАРАГО ПОВЕДЕНІЯ

Конецъ Русанова.

Читайте также: