Люди будущего и герои мещанства, Ткачев Петр Никитич, Год: 1868 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 34 минут(ы)

ЛЮДИ БУДУЩАГО И ГЕРОИ МЩАНСТВА.
Одинъ въ пол — не воинъ. Романъ Ф. Шпильгагена. 1868 г. Феликсъ-Гольтъ. Радикалъ. Ром. Дж. Эллотъ. 1867 г. Леди Меркемъ. Ром. Ж. Занда. Возмутительный бракъ. Ром. Андре Лео. 1867 г.

Въ послднее время наша безжизненная и безсодержательная беллетристика, предлагаемая читающей публик какъ послднее и самое дйствительное средство усыпленя ея умственныхъ отправленй, оживилась нсколькими переводными романами, вызывающими на размышлене. Въ романахъ этихъ затрогиваются интересы современной жизни и, на ряду съ обыденными мщанскими сценами, представляются въ полусвт картины иной семейной и общественной обстановки, романы эти рисуютъ намъ въ своихъ герояхъ и героиняхъ не только т знакомыя личности, съ которыми мы имемъ дло каждый день и каждый часъ, но и т, которыя намъ вовсе незнакомы,— однимъ словомъ, мы видимъ изъ этихъ романовъ не только современнаго человка такимъ, какимъ онъ есть, но и какимъ онъ долженъ быть, по понятямъ мыслящаго меньшинства нашего времени. Поэтому, и главное, по крайнему убожеству нашей самородной беллетристики, критика не должна оставить незалченными новыя явленя и новыя личности, обрисованныя въ разбираемыхъ нами романахъ, и мы намрены посвятить имъ нсколько статей. Сперва мы разсмотримъ идеалы людей будущаго, какъ понимаютъ ихъ лучше современные англйске и нмецке романисты, а чтобы лучше оттнить характеристику этихъ идеаловъ, я проведу параллель между ними и тми самодовольными и добродтельными мщанами, которыхъ преображаютъ въ героевъ послдня повсти Жоржъ Занда и Андре Лео, переведенныя на русскй языкъ. Романъ Шпильгагена ‘Одинъ въ пол — не воинъ’ даетъ намъ особенно богатый матералъ для обрисовки, какъ людей будущаго, такъ и героевъ мщанства, и потому мы преимущественно остановимъ на немъ внимане нашихъ, читателей. Такъ какъ оба первые романа, выставленные въ оглавлени этой статьи, были напечатаны въ нашемъ журнал, и слдовательно знакомы нашимъ читателямъ, то это освобождаетъ насъ отъ длинныхъ и скучныхъ выписокъ, къ которымъ иначе пришлось бы прибгать для ясности анализа дйствующихъ лицъ.

II.

У всхъ народовъ и во вс вка, появляются, время отъ времени, люди, жертвующе во имя общественнаго блага своими личными выгодами и способные во имя этого общественнаго блага, во имя великой идеи сдлать счастливыми своихъ ближнихъ, на велике подвиги. Если люди эти достигаютъ успха,— ихъ возводятъ на пьедесталъ героевъ, геневъ, передъ ними поклоняются и раболпствуютъ, если же они изнемогаютъ въ борьб и падаютъ, ихъ называютъ сумасбродными мечтателями, и на терновый внецъ ихъ глядятъ, какъ на дурацкй колпакъ… Но проходитъ время близорукаго и пристрастнаго суда современниковъ, и настаетъ хладнокровный судъ потомства, личныя страсти и побужденя изчезаютъ подъ могильной насыпью, враждебныя отношеня, основанныя на противоположности интересовъ, теряютъ свою силу, и стремленямъ мечтателей отдается полная справедливость… Костры Галилеевъ и подобныхъ ему генальныхъ сумасбродовъ обращаются въ ореолъ славы и величя.

Разбирая побужденя этихъ странныхъ и загадочныхъ для своего времени личностей, потомки мало-по-малу убждаются, что эти побужденя были самыя чистыя и безкорыстя, что если эти люди и мечтали, то мечты ихъ были самыми положительными и реальными надеждами, и вся ихъ ошибка состояла только въ томъ, что они предупреждали свою эпоху своими идеями, и хотли осчастливить своихъ ближнихъ нсколькими годами или столтями раньше, чмъ это сдлала бы инертная сила самихъ обстоятельствъ. Такимъ образомъ оказывается, что это были люди будущаго,— не сумасброды, а самые трезвые и положительные дятели между мечтающими своими современниками.

Отличительный признакъ людей будущаго состоитъ въ томъ, что вся ихъ дятельность, даже весь образъ ихъ жизни опредляется однимъ желанемъ, одною страстною идею — сдлать счастливымъ большинство людей, призвать на пиръ жизни какъ можно больше участниковъ. Осуществлене этой идеи становится единственною задачею ихъ дятельности, потому что эта идея совершенно сливается съ понятемъ о ихъ личномъ счасти. И этой иде все подчиняется, все приносится въ жертву — если только тутъ можно говорить о жертвахъ — но нельзя, разумется, сказать, чтобы самая эта идея, или, правильне, поняте о томъ, какимъ способомъ всего легче и всего удобне можно осчастливить обдленную братю, было одинаково у всхъ людей будущаго, нтъ, понятя ихъ объ этомъ вопрос весьма различны, и въ этомъ-то различи и заключается отчасти безсиле этихъ сильныхъ личностей. Въ первыхъ двухъ романахъ передъ нами являются три представителя подобныхъ личностей, Феликсъ Гольтъ, Туски и Лео, и каждый изъ нихъ идетъ къ одной и той же дли, совершенно особою, оригинальною дорогою. Изъ нихъ самую странную, повидимому, избираетъ себ герой англйскаго романа. Феликсъ Гольтъ, получивъ хорошее образоване, дававшее ему возможность посвятить себя одной изъ свободныхъ профессй и жить безъ особаго горя и лишенй, добровольно отказывается отъ этихъ преимуществъ, выходитъ изъ ‘благороднаго сословя’, выучивается, съ грхомъ пополамъ, часовому ремеслу и превращается въ бднаго, простого ремесленника. Такимъ образомъ, собственными своими руками онъ устроиваетъ себ весьма незавидную жизнь, полную всяческихъ лишенй и нищеты, съ постоянными вздохами и упреками старухи-матери, которая никакъ не можетъ примириться съ эксцентрическимъ ршенемъ своего сына. Повидимому, и въ самомъ дл, глупое и безумное ршене! Къ чему эти жертвы, это добровольное отчуждене отъ жизни и какое-то непонятное желане оставаться бднякомъ?— скажутъ эиикурействующе мщанске герои. Гольтъ, какъ бы предчувствуя эти вопросы, въ одномъ изъ своихъ разговоровъ съ любимою и уважаемою имъ женщиною, Эстеръ, слдующими словами старается оправдать свое поведене: ‘Каждый вправ, можетъ быть, назвать меня безумцемъ и сказать, что только путемъ стремленя къ пробртеню и къ оборотамъ капитала, родъ человческй пользуется благосостоянемъ, что такое стремлене принесетъ богатые плоды въ будущемъ и осчастливитъ весь народъ. Но я вижу бдствя народа въ настоящее время и не хочу знать, какя блага прольются на него въ будущемъ, отдаленномъ отъ насъ времени. Однимъ словомъ, я предпочитаю раздлить участь несчастныхъ, а не счастливыхъ’ (стр. 285)

Для чего это?— спросятъ опятъ удивленные филистеры.— А вотъ для чего:— я отправлюсь въ какой нибудь большой городъ,— сказалъ Феликсъ своимъ обычнымъ тономъ,— въ такой, гд больше нищеты и безобразя, я желаю идти честно къ своей цли, я буду говорить бднякамъ и невждамъ, какъ они слпы и безумны, я буду учить ихъ тому, что я считаю честнымъ и хорошимъ. Въ моихъ жилахъ течетъ кровь ремесленника, и я докажу, что въ такой дол легче употребить на пользу лучшя человческя качества, чмъ въ другомъ положени, въ которомъ приходится считать внцомъ желанй — желане сдлаться богаче своихъ сосдей’.

— ‘Но предположимъ, возразила Эстеръ,— что тмъ или другимъ честнымъ средствомъ вы разбогатете,— женитьбой, напримръ, или другимъ неожиданнымъ образомъ, разв вы не измните образа своей жизни?’

— ‘Нтъ, ршительно сказалъ Феликсъ,— я не желаю богатства. Я не считаю его за особенное достоинство. Нкоторые поступаютъ, быть можетъ, хорошо, не отказываясь отъ него, но такой образъ дйствя не въ моихъ правилахъ. Я не имю общихъ интересовъ съ классомъ богачей,— ихъ обычаи мн вовсе не нравятся. Я избралъ бдность потому, что при ней мн легче выполнить мою задачу: попытаться настолько, насколько будетъ въ моихъ силахъ, устроить жизнь мене тяжкою для бдныхъ людей.’

— ‘Тяжелую, но великую задачу взяли вы на вашу долю,’ сказала Эстеръ (стр. 286).

Въ другомъ мст, именно въ своей рчи, которую онъ произнесъ во время выборовъ, происходившихъ въ Дуффильд, Гольтъ еще ясне опредляетъ, въ чемъ будетъ состоять его попытка ‘устроить жизнь мене тяжкою для бдныхъ людей.’ Въ этой рчи онъ прямо ‘говоритъ, что участь рабочихъ тогда только облегчится, когда они перестанутъ быть невжественны, когда они твердо выучатся отличать добро отъ зла, честное отъ подлаго’ (см. стр. 319—323). Усматривая въ обучени и нравственномъ развити народа его единственный якорь спасеня,— Гольтъ ршается носвятить всю свою жизнь этому длу, и чтобы выполнить его удачне, онъ добровольно обрекаетъ себя на вчную бдность и вчное скитальчество. Разумется, мы не можемъ согласиться, чтобы путь, избранный имъ для своей цли, т. е. для облегченя народной участи, былъ истинный путь, мы даже думаемъ, что никогда ни одинъ англйскй радикалъ не дойдетъ до такой ребяческой наивности, чтобы ставить задачею всей своей жизни добровольную бдность и вчное скитальчество изъ города въ городъ — обтъ, напоминающй факирское самоистязане,— но мы все-таки причисляемъ Гольта къ представителямъ новыхъ людей. Какъ ни фальшивъ избранный имъ путь, однако онъ твердо и мужественно идетъ по этому пути, отказываясь отъ всего, что могло бы отклонить его въ сторону. Онъ не только отрекся, какъ мы уже видли, отъ житейскаго комфорта ради своей идеи, онъ готовъ отречься, во имя ея, отъ любимой женщины. Онъ только тогда ршается назвать Эстеръ своею женою, когда вполн убждается, что она можетъ и желаетъ раздлить съ нимъ его великую задачу, быть его другомъ и помощницей. Что касается до Туски и Лео, то относительно принадлежности ихъ къ людямъ будущаго не можетъ быть ни малйшаго сомння. Однако, какъ мы уже сказали, и Туски и Лео совершенно расходятся между собою во взглядахъ на средство къ осуществленю своихъ честныхъ идей. Одинъ — самымъ врнымъ средствомъ считаетъ реформу въ самомъ народ, другой, напротивъ, смотритъ на нее, какъ на нелпость и невозможность и всего ждетъ отъ переворота свыше. Туски видитъ возможность сдлать все для народа руками самого же народа, а Лео ищетъ опоры своимъ планамъ въ высшихъ сферахъ общества… Оба они, такимъ образомъ, идутъ разными путями, и притомъ путями совершенно отличными отъ пути Феликса Гольта. И все-таки вс они — люди будущаго… Между тмъ Вальтеръ и докторъ Паулусъ идутъ къ осуществленю своихъ, тоже хорошихъ, идей почти одною дорогою съ Гольтомъ, ихъ взгляды на положене массы очень сходны и почти тождественны, однако ни доктор Паулусъ, ни Вальтеръ — не принадлежатъ къ числу людей будущаго, нужно быть человкомъ крайне ограниченнымъ, чтобы поставить ихъ на одну доску съ Феликсомъ. Слдовательно, люди будущаго отличаются главнымъ образомъ отъ героевъ мщанства не тмъ, что они взялись за осуществлене хорошихъ идей, или выбрали для этого осуществленя какя нибудь новыя, необыкновенныя средства, а тмъ, что они совершенно иначе относятся и къ этимъ идеямъ и къ этимъ средствамъ, чмъ люди, подобные Вальтеру и Паулусу. Для послднихъ осуществлене ихъ идей не есть цль жизни, а только одно изъ средствъ наслаждаться ею, напротивъ, для людей будущаго наслаждене жизнью немыслимо и невозможно безъ осуществленя ихъ идей, вс ихъ жизненныя цли сливаются въ одну — доставить торжество своей иде. ‘Мы принадлежимъ ей всецло и беззавтно’, говоритъ Лео въ одномъ разговор съ Вальтеромъ. Да, они принадлежатъ ей такъ всецло и беззавтно, что всякя другя побужденя и стремленя не имютъ ни малйшей силы и ни малйшаго вляня на новаго человка,— они для него не существуютъ, они ему неизвстны. Опредляя такимъ образомъ характеръ людей будущаго, мы должны сознаться, что Эллотъ не съумлъ вполн выдержатъ характеръ своего героя. Въ одномъ разговор съ Эстеръ, онъ заставляетъ его проронить слдующее признане ей: ‘я хотлъ бы только, сказалъ Феликсъ, чтобы вы сказали, хотя разъ,— что вы знаете, какъ охотно я предпочелъ бы позволить себ любить и самому быть любимымъ, какъ и вс друге люди длаютъ,— когда могутъ, чмъ…’ (стр. 337) — онъ не договорилъ, но смыслъ фразы тмъ не мене былъ весьма понятенъ. Очевидно, онъ хотлъ сказать: ‘я охотне хотлъ бы позволить себ любить и быть любимымъ по-филистерски, чмъ обрекать себя на безбрачное служене великой иде’. Правда Эллотъ старается смягчить промахъ своего героя (или, правильне, свой собственный) слдующею оговоркою: ‘въ первый разъ онъ потерялъ самообладане и отвернулся. Онъ былъ въ разлад съ самимъ собою. Онъ хорошо зналъ, что началъ то, чего не слдовало кончать’. Однако, эта оговорка нисколько не смягчаетъ дла: люди будущаго не тмъ отличаются отъ героевъ мщанства, что они мене ихъ искренни, что они не торопятся выставить наружу свои дряблыя ощущеньица и помышленьица, а тщательно таятъ ихъ въ глубин души. Нтъ, такое различе было бы слишкомъyfie важно и не существенно, да притомъ и не говорило бы въ пользу людей будущаго. Эти люди не скрываютъ, а совсмъ не испытываютъ тхъ чувствъ и мыслей, которыя обуреваютъ бдное сердце и убогую голову филистера. Вотъ это-то и есть самое главное. Потому, если бы когда нибудь Феликсъ, подъ влянемъ прекрасныхъ глазъ очаровательной женщины, вздумалъ раскаяться или пожалть о своемъ призвани,— онъ пересталъ бы быть тмъ мыслящимъ и энергическимъ дятелемъ, котораго стремленя сливаются съ общественнымъ благомъ. У людей будущаго не бываетъ, и но можетъ быть серьезныхъ столкновенй между филистерскими поползновенями ихъ страстишекъ и возвышенными требованями ихъ идеи: послдняя безусловно царитъ надъ первыми, а первыя проникаютъ и оживляютъ послднюю. Въ противномъ случа, ихъ жизнь была бы постоянною и мучительною борьбою двухъ противоположныхъ стремленй и они, дйствительно, были бы, какъ обыкновенно увряютъ филистеры, самыми несчастнйшими людьми въ мр. Тогда они ничмъ почти не отличались бы (съ психологической точки зрня) отъ древнихъ аскетовъ, отъ средневковыхъ монаховъ. Однакожъ между новыми людьми и средневковыми аскетами нтъ ршительно ничего общаго, это именно потому, что у послднихъ отвлеченное правило, отвлеченная идея ни мало не гармонируетъ съ ихъ природою,— она, для нихъ служитъ тмъ же, чмъ хомутъ для лошади, ярмо для осла, напротивъ, у первыхъ, стремлене къ осуществленю ихъ идеала составляетъ самую сильную, неодолимую, такъ сказать, органическую потребность ихъ природы. И Шпильгагенъ необыкновенно врно подмтилъ и рельефно освтилъ эту замчательную черту въ ихъ характер. Онъ представилъ намъ Туски и Лео не холодными и сухими резонерами, не слабоумными моралистами, постоянно муштрующими и бичующими свою гршную природу, во имя какого-то отвлеченнаго долга. Нтъ, Лео и Туски живыя, страстныя натуры, ихъ природа никогда не враждуетъ сама съ собою, она не пассивно подчиняется иде, а стремится постоянно осуществить себя съ какою-то неодолимою страстностью. Ни разу ни одинъ изъ нихъ не пожаллъ о своемъ призвани. Напротивъ, даже въ самые безотрадные моменты они гордятся имъ, они находятъ въ немъ неистощимый источникъ наслажденй. Они хорошо знаютъ цну всхъ тхъ утхъ и наслажденй, отъ которыхъ они гордо отказались, покинувъ ‘розовый путь’ добродтельныхъ мщанъ,— и они никогда не пожелаютъ возвратить ихъ назадъ,— не пожелаютъ потому, что такое желане было бы для нихъ противуестественно. ‘Я могъ бы прожить, грясь на солнц, разсуждаетъ самъ съ собою Лео,— если бы меня занимало это кружене комаровъ. Я могъ бы весьма комфортабельно устроить свою жизнь и сдлать выгодную партю, если бы только я могъ не смотрть на то, что происходитъ кругомъ меня, если бы я былъ способенъ извиваться, обманывать и упиваться кровью несчастныхъ бдняковъ. Но въ томъ-то и бда, что это невозможно. Невозможно, чтобы человкъ, достигшй извстной степени развитя, извстной степени умственнаго прозрня, захотлъ бы участвовать въ кружени комаровъ, или возъимлъ бы желане снова ослпнуть и ничего не видть, что кругомъ его происходитъ. Аскетъ можетъ сожалть о своемъ прошломъ, аскетъ можетъ въ тайн своего сердца горько раскаиваться и стремиться снова сдлаться обыкновеннымъ, нормальнымъ человкомъ. Но для человка будущаго подобныя стремленя немыслимы. Аскетъ можетъ говорить о самопожертвовани и самоистязани. Новому же человку совершенно незнакомо, ни то, ни другое.

Я не безъ намреня такъ долго останавливаюсь на этомъ различи. Люди будущаго всего чаще подвергаются упрекамъ въ аскетизм, въ отчуждени отъ той жизни, которая не укладывается въ рамки ихъ идеала. Мщанске герои, прекрасно очерченные Шпильгагеномъ въ лиц доктора Паулуса и ‘голубоокаго’ Вальтера, также обвиняютъ новаго человка, Лео, въ аскетизм, черствости, сухости и — даже въ эгоизм. Это совершенно справедливо съ мщанской точки зрня. Видя, что Лео, для достиженя своей дли, жертвуетъ совершенно равнодушно — безъ мщанскаго трагизма, безъ мщанскихъ слезъ,— всмъ, что они, добродушные люди, привыкли считать самымъ завтнымъ для себя, и не будучи въ состояни, по своей умственной ограниченности, понять возвышенный характеръ своего противника.— эти герои филистерства, вс чувства и побужденя, всю дятельность Лео объясняютъ болзненно развившимся себялюбемъ, еще хуже — тщеславемъ! Просимъ читателя, пробжать снова, если онъ забылъ, разговоры Лео съ Вальтеромъ, и въ особенности разговоръ Лео съ Генри (2-ой т. стр. 798, 799). Только одна Сильвя, которая стоитъ какъ бы на полъ-дорог между мщанскими героями и людьми будущаго, съумла вполн оцнить характеръ своего милого. И эта оцнка служитъ прекраснымъ отвтомъ на возгласы филистеровъ. Вотъ что писала Сильвя Лео: ‘Они бранятъ тебя эгоистомъ, потому что имъ неизвстна страсть къ иде,— холоднымъ, разсчетливымъ человкомъ, потому что имъ непостижимо, что, во имя общаго блага, ты долженъ требовать жертвъ отъ отдльныхъ личностей! Не давай сбивать себя съ пути, Лео! Теб не пристали колебаня и нершительность мелкихъ душъ. Ты долженъ идти своимъ путемъ медленно, величественно, спокойно, ты не долженъ заботиться о томъ, что они будутъ кричать кругомъ тебя, по сторонамъ. Ты долженъ постоянно имть передъ глазами свою цль. Людей, избранныхъ судьбою быть представителями великой идеи, узнаютъ потому, что глаза ихъ покоятся на одной точк. Если я не ошибаюсь, то теперь для тебя и твоего дла настала великая минута. Будь силенъ и великъ! У меня только одно это горячее желане и одинъ страхъ — страхъ, что ты когда нибудь окажешься слабымъ и мелкимъ, забудешь когда нибудь, что не принадлежишь себ. Короли принадлежатъ своему народу, велике люди своей дли’ (2-ой т., стр. 518).

Я привелъ здсь весь этотъ отрывокъ, потому что онъ, во многихъ отношеняхъ, весьма важенъ. Сильвя, способная понимать характеры окружающихъ ее людей лучше, чмъ господа Паулусы и Вальтеры, не можетъ однако отршиться отъ другого, хотя и противуположнаго, но тмъ не мене все-таки мщанскаго взгляда на людей будущаго. Посмотрите, какъ она относится къ Лео. Вполн сознавая, что онъ нисколько не похожъ на сухого филистера-эгоиста, или на черстваго аскета, что онъ личность страстная, увлекающаяся, живущая, такъ сказать, полною жизнью, она въ тоже время смотритъ на него, какъ на что-то крайне необыкновенное, выходящее изъ ряду вонъ, какъ на какого-то избранника судьбы, она принимаетъ его за какой-то сосудъ, въ которомъ вложена великая идея и умоляетъ этотъ сосудъ удержать великую идею и никогда не забывать, что онъ принадлежитъ не себ, а ей — этой иде! Такой взглядъ на людей будущаго можетъ принадлежать только героямъ мщанства, потому что только они любятъ драпироваться въ людей необыкновенныхъ, въ героевъ. Сильвя не поняла, какое фальшивое значене придается словомъ необыкновенный истинному дятелю нашего времени… Если люди будущаго — люди необыкновенные, то о нихъ нечего безпокоиться, или, пожалуй, ими можно любоваться, какъ мы любуемся блестящею кометою или солнечнымъ затмнемъ, но не слдуетъ забывать, что они тогда явлене ненормальное, и поэтому хотть подражать имъ также глупо, какъ глупо хотть,— чтобы вс звзды обратились въ кометы, или, чтобы солнечное затмне никогда не прекращалось. Но вотъ въ этомъ-то именно и ошибаются господа филистеры: люди будущаго — точно такой же неизбжный результатъ нашего умственнаго прогресса, какъ филистерство есть неизбжный продуктъ умственнаго слабоумя. Когда человкъ усвоилъ себ извстные премы и способы мышленя, и когда, руководствуясь этими премами, онъ убдился, напр., что земля вокругъ солнца ходитъ, а не солнце вокругъ земли, тогда не удивляйтесь и не называйте его необыкновеннымъ и непостижимымъ героемъ, избранникомъ судьбы, если онъ будетъ стараться теоретически и практически убдить въ своемъ вывод общество, среди котораго онъ живетъ, и которое продолжаетъ упорно врить, будто солнце около насъ ходитъ… Скоре было бы удивительно и необыкновенно, если бы онъ не сталъ этого длать. Разъ вызнанное въ немъ стремлене къ извстной цли и возбужденная энергя величемъ этой цли не могутъ остановиться ни передъ какими препятствями. Иначе, вся жизнь подобной личности была бы мученемъ и борьбой съ своимъ внутреннимъ мромъ. Но разв во всемъ этомъ есть хоть что нибудь необыкновенное и героическое, что нибудь достойное поклоненя, какъ думаетъ Сильвя, неподозрвающая, въ простот души своей, какую услугу оказываетъ она филистерамъ, называя Лео ‘избранникомъ судьбы?’ Однако,— возразятъ, разумется, намъ,— разв возможно отрицать у Гольта, Туски и Лео — сильный, героическй характеръ? По правд сказать, мы никогда не можемъ понять, что значитъ имть сильный и героическй характеръ. Человкъ всегда дйствуетъ подъ влянемъ сильнйшаго побужденя,— въ этомъ отношени вс люди совершенно равны между собою. Если же между ними попадается какой нибудь индивидумъ, который постоянно дйствуетъ подъ влянемъ одной и той же идеи или чувства т. е. для котораго это чувство или эта идея во всхъ случаяхъ — являются сильнйшимъ, преобладающимъ побужденемъ, люди сейчасъ же называютъ его сильнымъ характеромъ. Не врне ли бы было назвать его — человкомъ съ глубоко-продуманною идеею, съ сильноразвитымъ чувствомъ. А для того, чтобы усвоить и глубоко продумать идею, разработанную, популяризированную и доведенную почти до математической ясности двадцати-вковою цивилизацею, идею — къ воспрятю которой современный человкъ подготовляется, такъ сказать, съ самой колыбели — для того, полагаемъ, не требуется никакого особеннаго героизма, никакого чрезвычайнаго избраня. Для этого требуется только самая простая человческая сообразительность и ясная логика. Съ помощью этихъ, совсмъ не героическихъ средствъ, великая идея усвоивается сильно и глубоко, такъ сильно и глубоко, что вполн подчиняетъ себ человка. Но отчего же, однако, такъ еще немноге вполн подчинились этой иде, отчего же людей будущаго такъ мало, а добродтельныхъ мщанъ и филистеровъ такъ много? Этотъ вопросъ самъ собою разъяснится, когда мы познакомимся поближе съ характеромъ дятельности и съ стремленями послднихъ.

III.

Итакъ, люди будущаго — не аскеты, не эгоисты и не герои,— они обыкновенные люди, но только т хорошя идеи, которыя они усвоили себ и которыя господствуютъ надъ ними, ставятъ ихъ въ такую рзкую противуположность со всмъ, что ихъ окружаетъ, что герои мщанства, дйствительно, могутъ принять ихъ за людей необыкновенныхъ. Хорошя идеи, составляющя неизбжный, роковой результатъ нашей умственной цивилизаци, требуютъ для своего осуществленя, во-первыхъ, тяжелой борьбы, во-вторыхъ, весьма живой, разнообразной и невсегда безопасной дятельности. Эти требованя, а особенно послднее изъ нихъ, заставляетъ людей будущаго, ради ихъ собственнаго счастя и спокойствя, относиться съ крайнею осторожностью ко всякаго рода нжнымъ привязанностямъ и слишкомъ прочнымъ связямъ. Феликсъ Гольтъ, не зная еще, что можетъ найтись женщина, которая согласится быть его помощницею,— говоритъ въ одномъ разговор съ Эстеръ: ‘я не намренъ любить, если это отъ меня зависитъ, а если и полюблю, то совладаю съ собою и никогда не женюсь’. Тоже самое почти говорилъ Рахметовъ своей возлюбленной. Туски отказался отъ своей Кати — единственнаго, повидимому, утшеня, которое оставалось на земл этому гордому, гонимому людьми бдняку. Лео ршается вступить въ бракъ по политическому разсчету, и подавляетъ въ себ любовь къ Сильви. Такя странныя отношеня къ любимымъ женщинамъ въ особенности смущаютъ и приводятъ въ негодоване героевъ мщанства. Почтенный докторъ Паулусъ, желая представить Лео тетушк Шарлотт въ самомъ невыгодномъ свт, говоритъ о немъ: ‘онъ пожертвовалъ бы своимъ лучшимъ другомъ, онъ пожертвовалъ бы любимою женщиною (а что ужь можетъ быть хуже этого?) если бы онъ считалъ это необходимымъ для успха дла’. Для филистеровъ совершенно непонятно, какъ возможно жить безъ любви и какъ возможно, полюбивъ, не жениться. Относительно первой невозможности особенно интересенъ разговоръ Вальтера съ только-что прхавшимъ къ нему, посл, семилтней разлуки, Лео. ‘Голубоокй’ Вальтеръ, какъ и подобаетъ всякому ‘голубоокому’ нмцу, былъ, разумется, влюбленъ, потому ему естественно хотлось доказать, предъ своимъ старымъ товарищемъ необходимость и даже высокое призване любви въ жизни человка. Онъ началъ, какъ обыкновенно начинаютъ морализирующе и идеализирующе филистеры,— свысока и издалека. Онъ заговорилъ о томъ удивительномъ вляни, которое якобы оказываетъ любимая женщина на подобные ему субъекты: ‘Послушай Лео, говоритъ онъ,— какое же другое существо можетъ такъ всецло овладть человкомъ, какъ не то, въ которомъ онъ видитъ олицетворене всего прекраснаго и высокаго, въ которомъ поклоняется воплощенной иде?’

— Короче, ты говоришь о томъ, поясняетъ Лео,— что въ эстетик именуется идеаломъ, но видишь ли, невжливая наука утверждаетъ, что эту воплощенную идею, этотъ идеалъ можно представлять себ только въ создани искуства и никогда въ человк, который, находясь подъ гнетомъ дйствительности, подверженъ всмъ возможнымъ несовершенствамъ плоти, откуда явствуетъ, что живой человкъ никогда не можетъ служить олицетворенемъ красоты въ возвышенномъ значени этого слова, тогда какъ вс дйствительно прекрасныя созданя искуства, къ несчастю, всегда были и будутъ мертвы’.

Вальтеръ остановился и слушалъ внимательно, но, повидимому, скрпя сердце.

— Да, да, вскричалъ онъ,— это правда, это всесовершеннйшая правда, съ которой я ршительно соглашаюсь. Но видишь ли, Лео, жизнь сильне науки. Я знаю, что земля вокругъ солнца вертится, а не наоборотъ, всмъ намъ извстна эта система, а между тмъ люди всегда говорили и до скончаня вка говорить будутъ о заход и восход солнца. Тоже примняется и къ чувству любви. Центромъ всего бытя мы длаемъ любимое нами существо, вокругъ котораго заставляемъ вращаться солнце, луну и звзды, но вовсе не потому, чтобы съ дтскимъ простодушемъ сами врили въ такой механизмъ вселепной, въ этомъ хаос смняющихся явленй мы просто чувствуемъ, что намъ нуженъ какой бы то ни былъ центръ тяжести, уравновшивающй все происходящее, и что мы должны сами его создать себ, если въ дйствительности его отыскать негд’.

— Но почему же не выбрать своимъ центромъ тяжести безсмертную идею вмсто смертнаго человка? спросилъ Лео.— Этотъ вопросъ, по всей вроятности, долженъ былъ сильно смутить разстаявшаго идеалиста. Онъ думалъ, конечно, что его риторическое пснопне во славу любви есть чистйшая квиптъ-эссенця самаго возвышеннаго идеализма,— и вдругъ оказывается, что его противникъ поражаетъ его его же собственнымъ оружемъ, идеализмомъ,— да еще идеализмомъ нссравненно боле возвышеннымъ и чистымъ, чмъ его собственный. Такимъ образомъ, мягкосердечный рыцарь выведенъ на свжую воду — и его отвтъ Лео самымъ наивнымъ образомъ розоблачаетъ всю неказистую подкладку рыцарскаго идеализма. На вопросъ Лео: почему? Вальтеръ отвчаетъ: ‘но той простой причин, что никакая идея.не обладаетъ теплотою любимой руки, пожимающей нашу руку, сладкой гармоней любимаго голоса, отраднымъ блескомъ любимыхъ глазъ. Слава, летая гд-то за облаками, бросаетъ на землю одн безтлесныя тни и только тогда звучитъ для насъ понятно, когда облекается въ плоть. Ахъ, Лео, Лео, зачмъ мн объяснять теб то, что необъяснимо…’ и т. д. Но Лео и не просилъ у него объясненя, потому что дло было понятно само по себ, онъ даже и не возражалъ ему, что онъ могъ возразить ему, не обидвъ его? А обижать на первыхъ же порахъ гостепримнаго хозяина, Лео, конечно, не хотлъ. Если бы этотъ разговоръ случился мсяца два спустя, когда отношеня ихъ совершенно измнились, тогда Лео не оставилъ бы, разумется, безъ отвта послднюю тираду Вальтера. Онъ бы сказалъ ему: ‘если для васъ, милый мальчикъ, высокй идеалъ, хорошая идея — только тогда вполн понятны и доступны, только тогда могутъ служить точкой опоры, когда они тсно связаны съ представленемъ ‘о тепломъ’ женскомъ тл, о ‘сладкой гармони’ женскаго голоса, объ ‘отрадномъ блеск женскихъ глазъ,— то вамъ всего приличне выбросить изъ своей головы всяке идеалы и идеи, которыя какъ нибудь невзначай забрались туда и посвятить свою жизнь какой нибудь прелестной дв, или даже многимъ двамъ (если силы хватитъ), и свою дятельность — тмъ прелестнымъ занятямъ, которымъ предавались въ средне вка рыцари голубого и пунцоваго цвта.’

Такимъ образомъ, необходимость женской любви для полноты жизненнаго счастя и гармони оказывается чистйшимъ вздоромъ, выдуманнымъ средневковыми воздыхателями о дв неземной,— тми самыми развратными рыцарями, которые относились къ женщин, какъ къ заводской лошади. Пускай мягкосердечные Вальтеры увряютъ другъ друга, что любовь къ женщин облагороживаетъ ихъ и возвышаетъ въ собственныхъ глазахъ, что въ ней они почерпаютъ новую силу и энергю, что она ихъ обновляетъ, очищаетъ и т. д. Всему мру извстно, что никогда ничего подобнаго не случается, и что влюбленный филистеръ только тмъ и отличается отъ невлюбленнаго, что больше стонетъ, задумывается и мечтаетъ, опрятне одвается и меньше пьетъ. Никакихъ новыхъ силъ въ своей любви они не почерпаютъ, или, по крайней мр, этихъ силъ, отъ самого созданя мра ни въ чемъ не проявляютъ, никакого обновленя и очищеня отъ нея не получаютъ, потому что и безъ того чисты, какъ голуби, никакихъ подвиговъ подъ ея влянемъ не совершаютъ, если только не считать подвигами нсколько глупыхъ дуэлей и трактирныхъ скандаловъ.

Но если даже мы допустимъ на минуту, что вс прекрасныя качества и волшебныя вляня, приписываемыя филистерами женской любви, и существуютъ на самомъ дл, то и тогда дятелямъ, подобнымъ Туски и Лео, не приходится жалть о ней: предметъ ихъ любви все же выше и плодотворне амурныхъ воздыханй и упражненй. Конечно, рыцарствующе мщане не могутъ взять этого въ толкъ и спшатъ объяснить странное поведене людей будущаго ‘бездушемъ’, ‘холодностью сердца’. Этотъ упрекъ выслушиваетъ и Лео отъ Вальтера. Но мягкосердечный юноша и на этотъ разъ выходитъ побжденнымъ изъ спора съ своимъ противникомъ. Упрекъ этотъ, если вы помните, читатель, былъ обращенъ къ Лео по поводу слдующаго случая: сестра Вальтера. Сильвя, узнавъ, что Лео арестованъ, ршается идти къ своей тетк, занимающей при двор весьма двусмысленное мсто и пользующейся вообще весьма скандальной репутацею у всхъ, кто только зналъ о ней. Тетка эта иметъ большое вляне на короля. Къ ней-то и отправилась Сильвя. Всть объ этомъ крайне оскорбила и опечалила все ея простое и чистое семейство, Вальтеръ знаетъ, что она это сдлала изъ любви къ Лео, и онъ грозно спрашиваетъ его: ‘зачмъ ты завелъ Сильвю въ нечистое мсто?’ На этотъ грозный вопросъ Лео совершенно спокойно отвчаетъ ему, что онъ никуда не думалъ заводить ее, что къ тетк Сар она пошла сама, по собственной иницатив, по собственному свободному желаню и на свой рискъ, что, слдовательно, онъ тутъ не при чемъ и ни за что отвчать не можетъ! Такое возражене возмутило Вальтера до глубины его размягченной души, съ трудомъ сдерживая свое негодоване онъ отвчалъ: ‘я зналъ, что ты именно такъ, а не иначе взглянешь на это дло, а это-то меня и возмущаетъ. Существуетъ только одинъ родъ безнравственности, по крайней мр, мн извстенъ только одинъ — ледяной холодъ сердца, въ которомъ подъ конецъ умираетъ всякое чувство. Если бы ты любилъ Сильвю также горячо, какъ она,— въ чемъ нтъ сомння,— тебя любитъ, то, разумется ты не оставилъ бы ее въ такомъ положени. Если бы ты всячески старался приковать ее къ себ, даже если бы ты для этой цли увлекъ ее за собою туда, откуда она при всемъ своемъ желани не могла бы возвратиться назадъ,— все это было бы для меня совершенно понятно, и я сказалъ бы только: ужь, видно, такая ихъ судьба, иначе они поступись не могли. Но теперь…’ и т. д. (стр. 803, т. 2), Видите ли, отчего возмутился этотъ чисто-кровный герой мщанства и чего ему хотлось? Ему хотлось, чтобы вся эта драма превратилась въ пошленькй мщанскй фарсъ: Лео долженъ принять жертву Сильви на свой счетъ и какъ вжливый кавалеръ, отплатить ей тмъ же, т. е. принести ей въ жертву самого себя, воспылать къ ней любовью, восчуствовать признательность и ‘слиться въ одинъ поцлуй’. И если бы Лео изъ любви къ Сильви поставилъ ее въ положене даже худшее — это было бы ничего,— мщанская мораль все готова простить мщанской любви, она требуетъ только, чтобы при этомъ не пострадали выгоды ни одной изъ сторонъ, и чтобы во всей строгости былъ соблюденъ великй торговый принципъ взаимности: ты отпустилъ мн фунтъ, и я теб отпущу фунтъ, ты два — и я — теб два. Такая мораль возмущаетъ людей, подобныхъ Лео.— ‘Безнравственна и до глубины души ненавистна для меня твоя лавочная мораль, въ которой идутъ вчныя хлопоты о томъ, что мое, что твое, въ которой все мряется на аршинъ индивидуальныхъ выгодъ,— сказалъ Лео въ отвтъ на приведенную выше тираду Вальтера.— Если бы я любилъ Сильвю, еслибы даже я желалъ ею обладать, то могъ ли все-таки спокойно принять жертву, которую она мн приноситъ. Слыханное ли дло? Неужели женщина, складывающая все свое достояне,— потому что иначе она поступить не можетъ,— на жертвенникъ божества, неужели такая женщина должна отдать самую себя жрецу, чтобы онъ, во имя божества, принялъ ея жертву! И наградой жертвующей были бы восторги любовнаго лобзаня! И притомъ сравнене мое неудачно, я вовсе не жрецъ, я длаю только то, что длаетъ сама Сильвя. Я жертвую собою также беззавтно, также всецло, какъ и Сильвя собою жертвуетъ. Безличное, страстное увлечене идеей, само въ себ заключающее наслаждене и кару, и потому нисколько. незаботящеося объ индивидуальномъ счасти,— эта благороднйшая ^у возвышеннйшая страсть представляется теб ледянымъ холодомъ сердца, холодомъ, въ которомъ умираетъ всякое чувство!! Ну и Богъ съ ними, пустъ ихъ умираютъ эти крошечныя чувства и ощущеньица. Ужъ я-то вамъ въ этомъ не завидую’, (стр. 805, т. 2-й). Эта простая, не ходульная рчь лучше всего показываетъ, насколько справедливо упрекаютъ людей будущаго въ бездуши и холодности сердца. Сравните, какъ смотритъ Вальтеръ и какъ смотритъ Лео на поступокъ Сильви. Женщина, приносящая себя въ жертву любимому человку,— вещь самая обыденная и самая тривальная. Вальтеръ не видитъ въ этомъ ничего пошлаго и полагаетъ, что любимому человку слдуетъ принять жертву и возблагодарить жертвоприносящую. Напротивъ, Лео не хочетъ даже признать возможности такого жертвоприношеня. Свободному человку не слдъ приносить себя въ жертву другому такому же человку, пусть онъ жертвуетъ собою во имя великой идеи, во имя многихъ людей — тогда жертва его понятна, въ противномъ случа онъ оскорбляетъ, онъ унижаетъ свою природу. Потому Лео убжденъ, что Сильвя не ради него ршилась пожертвовать своей репутацей, а ради той великой человческой цли, за которую она собствеи, но и полюбила Лео. А потому можетъ ли онъ считать себя отвтственнымъ за ея поступокъ, можетъ ли онъ считать себя обязаннымъ въ отношени ея признательностью, благодарностью или другими какими нибудь чувствами, о которыхъ говоритъ Вальтеръ? Конечно, нтъ, тысячу разъ нтъ.— Но мщанскй умъ Вольтера, разумется, не могъ этого понять, и онъ, вроятно, все-таки остался при своемъ мнни насчетъ бездушя и сердечной холодности Лео.

Но не возводя женскую любовь въ перлъ созданя и не считая ее краеугольнымъ камнемъ человческой жизни, люди будущаго вовсе не думаютъ признавать ее какимъ-то зломъ, опаснымъ и соблазнительнымъ. Они допускаютъ ее, какъ и всякое другое человческое чувство, они даже готовы увлечься ею, если она не противурчитъ своими требованями главной иде, лежащей въ основ ихъ мросозерцаня и дятельности. Но какъ только возникаетъ это противорче между чувствомъ, отклоняющимъ въ сторону, и свтлымъразсудкомъ, увлекающимъ на прямой путь, мыслящй человкъ ни на одну минуту не колеблется въ выбор, онъ не таетъ и не млетъ въ мщанскомъ счасти, а разсуждаетъ и дйствуетъ. Тутъ не требуется со стороны его никакой героической борьбы, никакихъ самоистязанй, борьба (боле или мене, разумется, продолжительная) невозможна потому, что какъ бы сильно ни было возбуждено въ человк чувство, но если оно идетъ наперекоръ его завтнымъ стремленямъ, его давнишнимъ мечтамъ, если оно заставляетъ человка отказаться отъ его прошлаго, перестроить его мросозерцане, создать себ новыя жизненныя цли,— то чувство самосохраненя всею силою возстанетъ на этого дерзкаго нарушителя его спокойствя, возстанетъ съ такою силою, что противорче изчезнетъ какъ бы само собою. Такимъ образомъ, стойкость людей будущаго и ихъ преданность своей иде объясняется совсмъ не чудодйственнымъ героизмомъ, а, напротивъ, весьма простымъ, естественнымъ и каждому знакомымъ консерватизмомъ человческой природы.— Только въ силу этого сознаня, люди будущаго не уродуютъ себя, подобно героямъ мщанства, попавшимся на удочку любви, люди будущаго не бгутъ въ пустыни, подобно аскетамъ, отъ соблазновъ и прелестей ‘сего мра’, они знаютъ, что эти соблазны и прелести для нихъ нисколько не опасны, они знаютъ, что какимъ бы прекраснымъ и ‘теплымъ’ тломъ не обладала женщина, какою бы ‘ладною гармонею’ не звучалъ ея голосъ и какимъ бы ‘небеснымъ блескомъ’ не свтились ея глаза,— она все-таки не выдержитъ ни малйшаго соперничества съ неотразимой силой той идеи, которая наполняетъ собою всю ихъ жизнь и дятельность, потому что съ этой идеей соединяется столько радостныхъ и горестныхъ воспоминанй, столько плановъ и надеждъ, столько другихъ мыслей и соображенй, потому что эта идея такъ крпко связана со всмъ ихъ внутреннимъ существомъ, что отречься отъ нея — было бы равносильно самоубйству. Зная, или, покрайней мр, инстинктивно чувствуя все это, люди будущаго не спасаются отъ женщинъ ни въ кельи, ни въ пустыни. Напротивъ, они ищутъ ихъ, стараются ихъ привлечь къ себ (лучшимъ доказательствомъ можетъ служить Лео), потому что въ нихъ они всего скоре могутъ найти самыхъ дятельныхъ и страстныхъ помощниць,— потому, что женщина — какъ мы это покажемъ по второй стать,— при настоящихъ условяхъ своей жизни, всего легче можетъ сдлаться ‘новымъ человкомъ’. Феликсъ Гольтъ не прячется отъ Эстеръ, напротивъ, онъ каждый день съ нею видится, и съ перваго же свиданя старается навести ее на истинную дорогу, ея кажущаяся пустота и суетность, не далеко отстоящая отъ глупости,— не смущаютъ его, посл нсколькихъ визитовъ, онъ говоритъ ей прямо: ‘я хочу, чтобы вы измнились. Конечно я дикарь, что говорю вамъ это. Я бы долженъ сказать — вы совершенство, другой на моемъ мст наврное сказалъ бы это, но я хочу, чтобы вы измнились.— Я желалъ бы, чтобы вы когда нибудь задали себ вопросъ: дйствительно ли жизнь такое важное, такое торжественное дло, какъ думаетъ вашъ отецъ, чтобы вы когда нибудь подумали, что отъ васъ зависитъ быть благословенемъ или проклятемъ для многихъ. Вамъ это никогда и въ голову не приходило. Вы живете себ какъ птичка, распуская блестящя перышки и поклевывая на право и на лво, что вамъ нравится. Вы недовольны свтомъ, потому что вамъ не удается имть блестящя бездлушки, которыми вы дорожите, а не потому, что въ немъ миллоны людей задавлены и опозорены нищетой, неправдой и невжествомъ’ (Феликсъ Гольтъ, стр. 136). И слова Феликса не остались голосомъ вопющаго въ пустын: Эстеръ, подъ влянемъ его бесдъ, развилась на столько, что не только съумла понять характеръ любимаго ею человка (см. разговоръ ея съ Гаральдомъ Трансономъ, стр. 444, 445 и др.), но и ршилась даже сдлаться его помощницею. Туски, почувствовавъ въ себ любовь къ Кат, тоже не бжитъ отъ нея и даже не связываетъ ея свободы бракомъ, но пользуется ею для своихъ цлей: ‘въ хижин ея зятя была главная квартира, откуда Туски управлялъ всмъ движенемъ. И если нужно было тайкомъ послать въ какую нибудь изъ горныхъ деревень извсте или поджидать въ лсу дальнихъ встей изъ деревень, тогда Катя отправлялась въ походъ, часто въ бурную, снжную, завывающую ночь, караулила, голодала, мерзла на мороз за дло, котораго она почти совершенно не понимала только изъ одного желаня сдлать угодное любимому человку’ (стр. 1015, т. 2-й)

Лео… Но, относительно Лео мы должны сдлать нсколько замчанй. Намъ кажется, что въ его отношеняхъ къ Сильви но вполн выдержанъ характеръ новаго человка. Лео любилъ Сильвю, но для его цлей необходимо было скрывать эту любовь. Если бы король узналъ о ней, вс его блестяще планы превратились бы въ мыльные пузыри, любя Сильвю, онъ, въ тоже время, долженъ былъ хлопотать, чтобы она продолжала разыгрывать свою двусмысленную роль у короля, чтобы она не покидала своего поста у тетушки Сары. Если бы онъ узналъ, что Сильвя тоже любитъ его, онъ долженъ бы былъ сказать ей: откажитесь отъ всякой надежды когда нибудь сдлаться моею женою,— я тоже вотъ люблю,— но, никто, и въ особенности король, не долженъ объ этомъ знать. Вы должны пробрсти надъ нимъ вляне, для этого вы не должны останавливаться ни передъ чмъ, если это вамъ удастся — мы будемъ сторицею вознаграждены за нашу маленькую жертву: стремленя наши увнчаются успхомъ. Хотя Лео ничего подобнаго не говорилъ Сильви, однако, въ первое время, онъ и она поступали именно такъ, какъ будто между ними состоялось это соглашене, наконецъ оба они, ни съ того ни съ сего, бросаютъ свои роли и длаютъ кучу глупостей и безтактностей, еще боле ускоряющихъ падене Лео. Сильвя злитъ и бситъ короля и совершенно неожиданно покидаетъ дворецъ, Лео — пишетъ къ ней письмо, въ которомъ, совершенно не кстати открываясь ей въ своей любви (о чемъ она, именно въ эту-то минуту, и не должна была знать) — умоляетъ ее покинуть тотъ путь, на которой она вступила ради великой цли и бжать, бжать… ‘Я самъ прошу тебя,— пишетъ онъ ей,— ‘бжать, я содрогаюсь при одной мысли, что могъ бы нечаянно встртиться съ тобою, и ты могла бы отвергнуть лицо отъ меня или устремить на меня тотъ неподвижный взглядъ, которымъ ты смотрла на меня въ послднй разъ. Ты не должна ради меня сносить доле то бремя, которое — какъ я чувствую — теб не но силамъ. Пусть будетъ, что будетъ (стр. 1063). Подъ этимъ горячечнымъ бредомъ приличне было бы подписаться Вальтеру, а уже никакъ не такому дятелю, какъ Лео. Въ ту минуту, когда онъ писалъ это письмо, для него же, для торжества его идей, было крайне необходимо присутстве Сильви около короля. И что же? онъ самъ ей совтуетъ бжать… и зачмъ же, ради какихъ причинъ? А эти причины даже глупе мщанской морали! Онъ не хочетъ, чтобы она смущала его своими взорами, онъ боится, чтобы она не отвернулась отъ него при встрч. Какъ будто ему, этому неутомимому и энергическому бойцу, посвятившему всю свою жизнь неуклонному преслдованю своей великой цли, можно этого смущаться, можно этого бояться? ‘Ты не должна ради меня сноситъ доле то бремя, которое,— я чувствую,— теб не по силамъ’. А давно ли онъ говорилъ совершенно другое Вальтеру? Можетъ быть, теперь онъ дйствительно убдился, что Сильвя приноситъ себя въ жертву не ради идеи, а только ради него самого,— но что же изъ этого? Если для Сильви онъ выше идеи, если Сильвя не поняла ни значеня своей роли, ни положеня Лео, то тмъ хуже для нея, но за что же идея-то будетъ страдать? Для ея торжества, по мнню, по крайней мр, Лео, жертва Сильви необходима: если Сильвя не принесетъ ее ради идеи,— то пусть она принесетъ ее ради Лео. И Лео не иметъ права отъ нея отказаться, потому что — это значило бы отдать предпочтене любимой женщин передъ любимой и благотворной дятельностю всей это жизни. А разв это хотя сколько нибудь сообразно съ характеромъ и съ главнымъ направленемъ всей жизни Лео? Нтъ, такъ могъ поступить только Вальтеръ или Паулусъ или какой нибудь другой добродтельный мщанинъ, но уже никакъ не Лео. Эту странную непослдовательность мы можемъ только отчасти объяснить себ тмъ не нормальнымъ, болзненнымъ психическимъ состоянемъ, въ которомъ находился Лео, когда писалъ это письмо. Но филистеры, разумется, объяснятъ себ это дло иначе,— они скажутъ съ торжествующимъ видомъ: видите-ли — чувство сильне мысли, природа заговорила въ этомъ холодномъ человк,— и онъ въ ршительную минуту отступаетъ передъ страданями женщины, онъ умоляетъ ее снять съ себя то бремя, которое самъ же наложилъ на нее, во имя своихъ идей! Однако, успокоивая себя такимъ образомъ филистеры только доказываютъ свое полнйшее невжество, но части психологи. Неужели они врятъ во внезапные и чудодйственные перевороты въ человческомъ характер? Неужели они думаютъ, что человкъ, привыкшй жертвовать всмъ въ жизни для достиженя своихъ цлей,— человкъ, о которомъ вс близко знавше его единогласно говорили, что для него нтъ ничего святого, кром его принциповъ,— могъ въ нормальномъ состояни даже написать Сильви подобное письмо? Мы убждены, что если бы Лео перечелъ письмо на другой день, онъ посмотрлъ бы на него иначе и бросилъ бы его подъ столъ…

Готовность людей будущаго отказаться отъ любви и любимой женщины, если это необходимо для осуществленя ихъ цлей, приводитъ филистеровъ, какъ и слдовало ожидать, въ горестное негодоване и вызываетъ съ ихъ стороны безчисленное множество стованй и упрековъ насчетъ бдственной участи покинутой или отвергнутой, насчетъ холодности и безсердечя покинувшаго или отвергнувшаго. Но и на этотъ разъ филистеры жестоко ошибаются, и ошибаются прежде всего насчетъ бдственной участи покинутой. ‘Бдная, разбитая жизнь, говорятъ они — и за что ты разбита?.— За то, что полна была любовью. И во имя чего принесена ты въ жертву?— во имя идеи, которая, быть можетъ, совершенно ложна въ самомъ основани, и которой никогда не суждено будетъ осуществиться. Бдныя женщины!— вотъ вамъ награда за вашу любовь,— вотъ вамъ — крестъ и терновый внокъ’ и т. д. и т. д. все въ томъ же элегическомъ тон.— Вы думаете, что растрогали слушателей до слезъ и доказали жестокосерде новыхъ людей. Но посмотрите, т бдныя женщины, о которыхъ вы плачете,— сами же протестуютъ противъ вашихъ слезъ. Катя — не новый человкъ,— она бдная, необразованная крестьянка, чуждая всякихъ возвышенныхъ идей и широкихъ взглядовъ — послушайте, что она говоритъ своему возлюбленному, своему Конраду: ‘нтъ, нтъ, Конрадъ, ты рожденъ для боле высокихъ цлей, чмъ для брака съ необразованной двушкой, которая почти однихъ лтъ съ тобою и которая вчно будетъ для тебя въ жизни бременемъ и препятствемъ,— ты долженъ возвщать твое дло по всему блому свту и потому ты не долженъ обременять себя мною. Встникъ долженъ идти совершенно свободно, если не хочетъ выбиться изъ силъ’ (стр. 1014, 1015). Сильвя, въ ршительную минуту, также сама отказывается отъ любви къ Лео и даже дважды повторяетъ: Я тебя не люблю, я тебя не люблю! (см. стр. 921, т. 2-ой). Такъ поступаютъ двушки, не особенно одаренныя умственными способностями, но, къ счастю, не зараженныя филистерской моралью, он дйствуютъ по собственной иницатив, по собственному побужденю весьма простому и естественному, женщина любитъ въ человк не только его тло, но и его умъ, его мросозерцане, она любитъ его лучшя надежды и стремленя, его образъ мыслей, его идеи. И чмъ сильне и глубже эта любовь, тмъ сильне и глубже привязывается она къ послднимъ: потому, чмъ глубже и серьезне любитъ женщина, тмъ больше силы чувствуетъ она въ себ во всемъ повиноваться голосу любимыхъ идей, если любимыя идеи приказываютъ ей отказаться отъ любимаго тла, она отказывается безъ горькихъ слезъ и приторныхъ воздыханй. Такя разочарованя съ избыткомъ вознаграждаются сознанемъ дйствительной и глубокой любви не къ одному теплому тлу любимаго человка, а ко всей его дятельности и жизни. Такимъ образомъ готовность новыхъ людей отказаться отъ любви и любимой женщины, въ случа если обязанности, налагаемыя любовью, противорчатъ обязанностямъ, налагаемымъ идеей, не требуетъ съ ихъ стороны ни особеннаго геройства ни гнуснаго жестокосердя, по большей части, починъ принадлежитъ самимъ же женщинамъ,— и женщины, какъ видите, длаютъ это тоже безъ всякаго героизма, повинуясь только простымъ и естественнымъ законамъ своей природы, простымъ и естественнымъ внушенямъ своей любви. Изъ-за чего же негодовать и выходить изъ себя?

IV.

Однако филистеры и съ этимъ готовы помириться. Богъ съ ними, пускай бы люди будущаго пренебрегали любовью — это еще ничего, но они посягаютъ на то, что филистеры приникли считать самымъ святымъ и неприкосновеннымъ. Послушайте, что они говорятъ. ‘Кто служитъ иде, поучаетъ Туски Лео,— тотъ долженъ быть готовъ на самыя тяжелыя жертвы, тому предстоитъ жертвовать своими благороднйшими чувствами. Не мы виноваты, что принуждены сражаться- подобнымъ орудемъ. Можно ли бдному, слпому рабу вмнять въ преступлене то, что онъ не отваживается вступить съ своими тираннами въ открытый бой, и не побиваетъ ихъ, какъ прежде, ослиною челюстью? Можно ли называть его измнникомъ, когда онъ, чтобы не забавлять праздныхъ зрителей своею игрою, говоритъ мальчику, ведущему Самсона за руку: дай мн ощупать столбы, на которыхъ стоитъ домъ,— я хочу къ нимъ прислониться? А вдь ты знаешь, Лео, домъ былъ полонъ мужчинъ, женщинъ, и князи филистимлянске также сидли тутъ. И онъ схватилъ два средне столба и сказалъ: пусть душа моя погибаетъ вмст съ филистимлянами, и нагнулъ свою мощную спину. И вотъ домъ обрушился на мучителей и на весь народъ, бывшй вмст съ ними. Лео, Лео! если бы я былъ Самсономъ, котораго Богъ избралъ для спасеня чадъ своихъ, если бы я обладалъ силою исторгать столбы, поддерживающе гордую твердыню насиля,— если бы такъ было, неужели ты отказалъ бы вести слпого! Неужели ты въ ршительную минуту вырвалъ бы свою руку изъ его руки и громко закричалъ бы: измна! измна! старый скоморохъ замышляетъ вашу гибель’ (т. 1-й стр. 193). Тогда Лео еще ничего не отвчалъ своему учителю,— но вотъ онъ сталъ на собственныя ноги, онъ сдлался самъ учителемъ другихъ,— послушайте же, что онъ говоритъ либералу Вальтеру. Либералы задумали, для достиженя своихъ либеральныхъ цлей, вступить въ союзъ съ феодалами. Лео ясно понимаетъ, что союзъ этотъ не принесетъ ожидаемыхъ отъ него выгодъ и потому называетъ его неразумнымъ. Вальтеръ же и Паулусъ возмущаются, главнымъ образомъ, не непрактичностью, а безнравственностью такой коалици. Такая чисто-моральная точка зрня въ политическихъ вопросахъ бситъ Лео. ‘Совсть, говоритъ онъ Вальтеру, слышите-ли — совсть! Какъ будто политическая арена — тотъ же овощный рынокъ, на которомъ честный торгашъ возвращаетъ нечаянно переплоченный талеръ! Какъ будто въ политик кредитъ и дебетъ должны также строго сводиться къ одинаковому итогу, какъ въ купеческихъ книгахъ. Какъ будто предки нашихъ бароновъ не удерживали сплошь и рядомъ плнниковъ и выкупныхъ за нихъ денегъ! Какъ будто вонъ т господчики (это говорилось въ комнат, гд сидло нсколько полупьяныхъ хлыщей-аристократовъ) могли бы теперь такъ спокойно сидть и пить шампанское, если бы ихъ предки были такими же честными идеалогами, какъ докторъ Паулусъ съ братей!..’ (Т, 2-й, стр. 300.) Въ одномъ разговор съ Сильвей, Лео развиваетъ ту же мысль, по поводу только другого обстоятельства, которое сильно скомпрометировало Лео въ глазахъ добродтельныхъ мщанъ. Я говорю о дл съ письмомъ принца и объ отношеняхъ, возникшихъ по этому поводу между Лео и Фердинандомъ. Даже Сильвя, уже знакомая съ мросозерцанемъ новаго человка, не хочетъ врить, чтобы Лео могъ ршиться на такой низкй (по понятямъ мщанской морали) поступокъ. ‘Все это ложь, не такъ-ли, Лео, проговорила она медленно,— все это наглая ложь! Ты никогда не имлъ въ своихъ рукахъ этого несчастнаго письма…— Кто теб это говоритъ? вскричалъ Лео, быстро повернувшись къ ней, разумется, это письмо было въ моихъ рукахъ и, слава Богу, что оно у меня было и что я сдлалъ изъ него надлежащее употреблене! Не случись этого, я и до сихъ поръ, по всей вроятности, торчалъ бы тамъ же, гд былъ мсяца два тому назадъ!’

‘При этихъ славахъ Сильвя страшно поблднла.— Такъ это правда,’ пробормотала она чуть слышно, закрывая лобъ и глаза руками.’

— ‘Удивляюсь, что это такъ тебя смущаетъ, сказалъ Лео, (стр. 879) и онъ начинаетъ ей развивать свою теорю о необходимости смотрть даже на дурныхъ людей, какъ на средство для осуществленя великихъ цлей.— Мы можемъ употребить ихъ только для нашихъ цлей, сообразно съ тмъ, какъ цли этого требуютъ. Химя учитъ составлять изъ самыхъ нечистыхъ веществъ тончайше ароматы, и вообще для науки нтъ ничего нечистаго. Жизнь — наука, и кто смотритъ на жизнь иначе, тотъ не живетъ, а только прозябаетъ. А кто смотритъ на жизнь, какъ на науку, тотъ можетъ конечно заблуждаться, но это заблуждене не приноситъ скорй, если же и приноситъ, то скорбь эта во всякомъ случа гораздо сносне безсмысленной муки, возникающей для насъ изъ такъ называемаго моральнаго мровоззрня, которымъ пугаютъ только дтей — малыхъ и старыхъ’ (т. 3, стр. 882). Вс эти теори и поученя Лео вполн подтверждаетъ своею дятельностью: чтобы доставить торжество своимъ идеямъ, онъ но щадитъ ни людей, ни принциповъ. Паулусъ совершенно врно понимаетъ его, когда говоритъ: ‘онъ (т. е. Лео) признаетъ только одну добродтель — доставлять торжество своимъ принципамъ, одну только слабость — отвлекаться отъ этого пути какими нибудь побочными соображенями онъ пожертвовалъ бы своимъ лучшимъ другомъ, онъ пожертвовалъ бы любимою женщиною, если бы считалъ это необходимымъ для успха дла (стр. 472). Совершенно справедливо, и это свойство или эта черта, подмченная Паулусомъ, есть одна изъ самыхъ существенныхъ и замчательныхъ чертъ въ характер людей будущаго. За нее-то имъ всего боле и достается отъ филистеровъ. По обыкновеню своему, они и тутъ нападаютъ на нихъ, по преимуществу съ нравственной точки зрня. Въ вопрос о любви и женщинахъ они старались выставить людей будущаго холодными и безсердечными, въ настоящемъ же случа — они хотятъ представить ихъ — людьми развратными, безнравственными, непризнающими ничего святымъ, кром своихъ собственныхъ идей. Мы уже видли, какъ неосновательны были первыя изъ этихъ обвиненй, теперь посмотримъ, насколько основательны вторыя.

‘Кто далъ вамъ, говорятъ филистеры, право жертвовать для осуществленя своихъ цлей, своихъ идей, счастемъ и часто даже жизнью постороннихъ людей? Кто далъ вамъ право распоряжаться тмъ, что вамъ никогда не принадлежало и не можетъ принадлежать? Обманывая довре своихъ друзей, выманивая и безъ ихъ вдома и соглася обнародывая документы, могуще ихъ компрометировать — разв вы не эксплуатируете самымъ безсовстнымъ и безнравственнымъ образомъ человческую личность? Противъ этого люди будущаго не въ силахъ будутъ ничего возразить’…. Но вглядитесь же попристальне въ разнообразныя и многосложныя отношеня, соединяющя между собой современныхъ людей, анализируйте ихъ, снимите съ нихъ парадныя одежды, отнимите условныя названя — что останется? Въ осадк останется эксплуатаця, и только эксплуатаця. Ученый эксплуатируетъ неуча,— бднякъ хотлъ бы эксплуатировать богатаго, богатый эксплуатируетъ бднаго и т. д. При такой систем взаимныхъ отношенй не быть какимъ нибудь эксплуататоромъ ршительно невозможно, невозможно даже физически,— переберите вс занятя, приносящя прибыль, и вы убдитесь, что каждое изъ нихъ только тогда и даетъ вамъ возможность существовать, когда вы будете эксплуатировать… Если бы вы серьезно ршились отказаться отъ этой печальной необходимости, вамъ пришлось бы куда нибудь улетучиться. При такомъ положени вещей, за что же такъ яростно нападать на людей будущаго? Вдь они длаютъ только то, что и вс длаютъ? Единственная разница между ними и добродтельными филистерами заключается въ томъ только, что они не прикрываютъ своихъ поступковъ никакими благовидными названями, не длаютъ, въ своей совсти существеннаго различя между прятелями (которыхъ филистеры изъ трусости, щадятъ) и незнакомцами или чужими (съ которыми они не церемонятся), а главное,— эксплуатируютъ не съ цлью личныхъ выгодъ и барышей, а съ цлью доставить торжество иде, которая совершенно исключаетъ и уничтожаетъ всякую эксплуатацю.— И такъ, скажите, на чьей сторон больше совстливости и нравственности?— Банкиръ Зонненштейнъ и баронъ Тухгеймъ считаются въ обществ за людей весьма почтенныхъ и солидныхъ, они всегда стараются поступать сообразно съ точнымъ смысломъ и точною буквою мщанской морали, однако рабоче на ихъ фабрикахъ находятся въ крайней нищет, и чуть не умираютъ съ голоду. Это имъ прощается. Но когда Лео, воспользовавшись довремъ къ нему барона, уговариваетъ его отказаться отъ участя въ этой эксплуатаци и заявить объ этомъ въ газетахъ, противъ Лео возстаютъ и вооружаются вс мягкосердечные моралисты мщанскаго мра, начиная съ добродтельной Шарлоты и кончая столь же добродтельною м-съ Джонсъ. Какое наглое вроломство, какое черное предательство, распваютъ он на разные голоса.— Посовтовать барону Тухгейму отказаться отъ участя въ эксплуатаци рабочихъ, т. е. посовтовать ему разсориться съ банкиромъ Зонненштейномъ, и этимъ окончательно запутать свои, и безъ того не блестящя дла,— это могъ сдлать только самый вроломный, самый низкй изъ его враговъ, прикрываясь личиною дружбы и прязни! Вотъ вамъ образчикъ справедливости и сообразительности добродтельныхъ мщанъ: они осуждаютъ и проклинаютъ Лео за то, что онъ эксплуатировалъ барона, съ цлью заставить его отказаться отъ эксплуатаци рабочихъ, и въ тоже время они сожалютъ, и даже недовольны барономъ за то, что онъ отказался отъ этой эксплуатаци и потомъ поссорился съ богатымъ банкиромъ Зонненштейномъ! И кто же посл этого осмлится назвать нравственною эту мщанскую мораль, въ которой,— какъ совершенно справедливо говоритъ Лео,— все мряется на аршинъ индивидуальныхъ выгодъ.

— Но, люди будущаго, продолжаютъ филистеры,— готовы приносить въ жертву своимъ идеямъ не только людей но даже и нравственные принципы. Допустимъ, что эксплуатаця первыми можетъ быть оправдана общею системою существующихъ отношенй, но кто осмлится оправдывать эксплуатацю послднихъ? Кто можетъ сказать, что исполнене нравственныхъ правилъ не обязательно для Петровъ, потому только, что ихъ не исполняютъ Иваны? Совершенно справедливо, и мы согласны, что Лео, оправдывающй ложь въ политик, на томъ основани, что вс лгутъ и предки лгали,— аргументируетъ неврно и неосновательно. Нравственныя правила установлены для пользы общежитя, и потому соблюдене ихъ обязательно для каждаго,— независимо отъ того, соблюдаютъ или не соблюдаютъ ихъ друге. Но нравственное правило, какъ все житейское, иметъ характеръ относительный, и важность его опредляется важностью того интереса, для охраны котораго оно создано. Нтъ сомння, напримръ, что нравственное правило, запрещающее намъ мучить животныхъ, мене для насъ важно, чмъ то нравственное правило, которымъ запрещается таскать другъ у друга платки изъ кармана, въ свою очередь правило относительно неприкосновенности платковъ уступаетъ въ важности правилу о неприкосновенности чести, свободы, жизни и т. д. Такимъ образомъ нравственныя правила не вс равны между собою, есть правила боле важныя и мене важныя. Съ этимъ, я думаю, долженъ всякй согласиться. Но это еще не все: не только различныя правила могутъ быть различны по своей важности, но даже важность одного и того же правила, въ различныхъ случаяхъ его измненя, можетъ видоизмняться до безконечности. Есть, напримръ, нравственное правило, запрещающее обманывать. Но случаи обмана, весьма разнообразны: въ одномъ случа отъ обмана не страдаетъ ни чей интересъ, въ другомъ — страдаетъ интересъ одного лица или нсколькихъ лицъ,— въ третьемъ — интересъ цлый парти, или сословя,— въ чертвертомъ — цлаго народа и т. п. Разумется, важность несоблюденя правила, запрещающаго обманывать, въ каждомъ изъ этихъ случаевъ различна. Этого тоже не станетъ отрицать ни одинъ филистеръ. Прекрасно. Теперь предположите, что эти неодинаковыя, по своей важности и соцальной полезности, нравственныя правила (или одно и то же правило), въ разныхъ случаяхъ его примненя сталкиваются, приходятъ во взаимное противорче,— которому изъ нихъ вы отдадите предпочтене? Боле важному передъ мене важнымъ или на оборотъ? Разумется, въ интересахъ нравственности, мы должны желать, чтобы человкъ при всякомъ такомъ столкновени, не колеблясь, отдавалъ предпочтене боле важному передъ мене важнымъ. Въ противномъ случа, наша мораль ничмъ не будетъ отличатся отъ морали фарисеевъ, возставшихъ на Учителя за то, что онъ ‘въ день субботнй’ занимался врачеванемъ больныхъ и поученемъ народа. Для фарисеевъ нравственное правило, предписывающее не нарушать покой субботняго дня, было такъ же важно, какъ и другое нравственное правило, предписывающее помогать ближнимъ — до какого вреднаго абсурда можетъ довести подобное безразличное отношене къ различнымъ нравственнымъ правиламъ или къ одному и тому же правилу, въ различныхъ случаяхъ его примненя.— Неужели добродтельные мщане хотятъ подражать мудрости фарисеевъ? Но мы знаемъ и могли бы привести здсь,— еслибы мы не были уврены, что ихъ вс знаютъ,— нсколько примровъ, ясно показывающихъ, что и филистеры часто одобряютъ и даже положительно требуютъ нарушеня одного нравственнаго правила для торжества другого.

И такъ, если мы не хотимъ уронить свою мораль до уровня фарисейской морали, если мы не хотимъ превратить свою нравственность въ сухую, мертвую формалистику, мы должны признать за каждымъ человкомъ право относиться къ предписанямъ нравственнаго закона, при каждомъ частномъ случа его примненя, не догматически, а критически. Иными словами, въ сфер нравственности, какъ и во всхъ другихъ случаяхъ человческой дятельности, мы должны дозволить человку или правильне, мы должны требовать отъ него, что бы онъ поступалъ, какъ зрячй и разсуждающй субъектъ, а не какъ слпой, по рукамъ и ногамъ скованный рабъ. Это требоване формулируется обыкновенно въ такъ называемомъ требовани нравственной свободы, свободы совсти. А это послднее мы всегда встрчаемъ во глав всхъ любимыхъ филистерскихъ вокабулъ. Слдовательно все, что мы здсь говорили, мы говорили только для уясненя филистерской же морали, мы не сказали ничего, чтобы хотя въ чемъ нибудь ей противорчило, мы разжевывали ихъ любимый тезисъ, пли ихъ любимую псню. Теперь мы желали бы знать, какимъ образомъ возможно съ точки зрня этой морали, съ точки зрня этой вокабулы осудить Туски и Лео, осудить людей будущаго за ихъ отношеня къ нравственнымъ принципамъ? Вдь это значитъ запутаться въ противорчяхъ и торжественно снять маску съ фарисея. Разберите, въ самомъ дл, какъ и при какихъ обстоятельствахъ нарушаютъ нравственные принципы Лео и Туски? Туски учитъ Лео скрывать отъ своего добродтельнаго семейства и не мене добродтельнаго семейства бароновъ Тухгеймовъ свои отношеня къ нему. Онъ учитъ его обманывать кроткую тетушку Шарлоту и лицмернаго ханжу пастора Урбана, онъ учитъ его, слдовательно, нарушить, въ данномъ случа, то нравственное правило, которое запрещаетъ обманывать. Но для чего? Для того, чтобы дать ему возможность не нарушить въ другихъ случаяхъ боле важныхъ и боле полезныхъ предписанй того же нравственнаго закона. И чтобы Лео не ошибся, чтобы понялъ именно въ этомъ-смысл его слова, Туски иллюстрируетъ ихъ библейскимъ примромъ. ‘Если бы я, говоритъ онъ, подобно Самсону, имлъ силу исторгать столбы, поддерживающе гордую твердыню насиля, неужели бы ты не захотлъ быть мальчикомъ, подведшимъ слпца къ этимъ столбамъ, неужели бы ты въ ршительную минуту вырвалъ свою руку изъ его руки и закричалъ бы: измна! измна!’ Такимъ образомъ Туски требуетъ отъ Лео нарушеня извстнаго нравственнаго принципа, ясно мотивируетъ это требоване необходимостью сохранить другой, боле великй принципъ. Это ли вы считаете безнравственнымъ¹? Это ли вы считаете опаснымъ для общественнаго порядка?

Какъ учатъ, такъ и поступаютъ люди будущаго. Туски скрываетъ свои планы отъ Урбана и барона, потому что только такимъ образомъ онъ могъ предупредить то постоянное нарушене нравственныхъ правилъ, которое дозволяютъ себ эти почтенные господа, въ отношени къ споивъ ближнимъ. Не потому онъ нарушаетъ нравственное правило относительно барона, что баронъ нарушаетъ его относительно другихъ лицъ, а потому, что нарушене его въ послднемъ случа вредне, нежели въ первомъ. Въ первомъ случа страдаетъ только интересъ двухъ, трехъ лицъ, и притомъ интересъ не существенный, во второмъ — интересы многихъ лицъ и притомъ интересы существенные. А мы уже знаемъ, что чмъ существенне интересы, защищаемые нравственнымъ правиломъ, тмъ важне, самое правило. Могъ ли же Туски колебаться? Неужели онъ поступилъ бы лучше, чмъ поступали фарисеи, если бы отказался въ частномъ случа нарушить нравственное правило мене важное, ради торжества боле важнаго? Разв онъ не нарушилъ бы такимъ отношенемъ къ нравственнымъ принципамъ филистерской же вокабулы о нравственной свобод? Разв онъ не поступилъ бы въ этомъ случа, какъ слпой рабъ?

Точно также дйствуетъ и Лео. Разберите вс т случаи, въ которыхъ его поведене, съ нравственной точки зрня, кажется нсколько сомнительнымъ, и вы увидите, что во всхъ этихъ случаяхъ онъ руководствовался тми же высоко-нравственными побужденями, которыя заставляютъ насъ, при всякомъ столкновени нравственныхъ принциповъ, отдавать предпочтене боле важному передъ мене важнымъ. Онъ самъ везд объ этомъ говоритъ, онъ не скрываетъ того или другого нарушеня нравственнаго принципа (какъ это длаютъ обыкновенно люди безнравственные), нтъ, онъ открыто говоритъ: смотрите, я нарушилъ то-то и то-то, потому что только такимъ образомъ возможно снасти свою идею. А такъ какъ его идея была несравненно важне, чмъ то-то и то-то, то, слдовательно, такъ именно и долженъ былъ поступить Лео. Съ точки же зрня филистерской вокабулы, все это приводитъ насъ къ тому выводу, что отношеня людей будущаго къ нравственнымъ принципамъ не безнравственны, какъ полагаютъ филистеры, а напротивъ, высоко-нравственны и высоко-нравственны, съ филистерской же точки зрня, — всякую другую мораль мы съ презрнемъ отвергаемъ. Но мы знаемъ, что филистеры сейчасъ же готовы будутъ сами оставить эту точку зрня, чуть только замтятъ, что стояне на ней сопряжено съ нкоторыми неудобствами, они сейчасъ же заговорятъ другимъ голосомъ — не голосомъ уже проповдника-моралиста, а голосомъ глубокомысленнаго политика,— о тхъ опасностяхъ, къ которымъ можетъ понести послдовательное практическое примнене ихъ же собственной нравственной вокабулы. Если вы предоставите каждому человку право, въ каждомъ частномъ случа, ршать, какое нравственное правило иметъ большее, какое — меньшее значене, скажутъ они, то вдь мы должны будемъ поставить весь нашъ нравственный порядокъ въ зависимость отъ произвола личныхъ мннй, субъективныхъ толкованй? А кто поручится, что эти мння будутъ всегда самыя врныя, что эти толкованя будутъ всегда самыя истинныя? Все это такъ, все это совершенно врно. Но подумайте, съ другой стороны, что выйдетъ, если вы откажетесь отъ послдовательнаго примненя своей вокабулы, если вы заставите каждаго человка относиться ко всмъ нравственнымъ правиламъ съ одинаковымъ безразличемъ, тогда нравственный законъ превратится въ сухую, неподвижную, мертвую догму, и вмст съ фарисеями вы должны будете осудить того, кто нарушилъ покой субботняго дня. Но это еще не все: вы должны будете заставить человка разучиться мыслить, умственно ослпить его, потому что только тогда онъ можетъ превратиться въ того послушнаго и сговорчиваго раба, какимъ вы хотите его сдлать, съ своей грязной практической точки зрня. И такъ ваша точка зрня грозитъ ни чуть не меньшими затрудненями, чмъ и нравственная, и потому нтъ ни малйшаго основаня отдавать предпочтене первой передъ второю, тмъ боле, что филистеры слишкомъ уже преувеличили опасности послдней: ставить нравственный порядокъ въ зависимость отъ личныхъ мннй и субъективныхъ толкованй совсмъ не такъ страшно, какъ они полагаютъ: относительно нравственныхъ вопросовъ, по крайней мр, важнйшихъ, мння людей боле или мене сходны и не представляютъ никакихъ существенныхъ противорчй. И это, опять таки, мы высказываемъ не свое мнне, а ваше же собственное и притомъ самую любимйшую филистерскую вокабулу. О, филистерская послдовательность! Филистеры обвиняютъ людей будущаго въ безнравственности, а между тмъ чуть-только мы станемъ на ихъ точку зрня, чуть-только мы войдемъ въ арсеналъ ихъ нравственныхъ принциповъ, то на каждомъ шагу встрчаемся съ тми самыми нравственными вокабулами, которыя проводятъ въ жизнь и люди будущаго, и проводятъ ихъ гораздо послдовательне, чмъ филистеры. Кого же вы мистифируете и противъ кого же и за что же вы возстаете, добродтельные Вальтеры, Паулусы, Фрицы, Шарлоты, Амели и вс вы герои и героини самодовольнаго мщанства.

Ознакомившись съ общею идеею характера людей будущаго и съ ихъ отношенями къ любви, къ женщинамъ и нравственнымъ принципамъ, мы еще все-таки оставили нетронутыми очень много вопросовъ, возникающихъ но ихъ поводу, и совсмъ почти не коснулись ихъ отношеня къ существующему соцальному порядку. Но мы полагаемъ, что все это гораздо удобне и легче можно будетъ выяснить изъ сопоставленя людей будущаго съ мщанскими героями къ которымъ мы и обратимся въ слдующей книжк.

П. Ткачевъ.

‘Дло’, No 4, 1868

Читайте также: