Лунная ночь.
Лунная ночь.
Повсть Захера Мазоха.
(переводъ съ немецкаго).
Лунная ночь, Захер-Мазох Леопольд Фон, Год: 1871
Время на прочтение: 56 минут(ы)
Была свтлая теплая августовская ночь. Я спускался съ горы, съ ружьемъ на плечахъ, моя большая чорная англійская собака медленно тащилась за мною, усталая и высунувъ языкъ. Мы сбились съ пути. Нсколько разъ я останавливался и осматривался кругомъ себя, ища дороги. Въ такомъ случа собака непремнно садилась и устремляла на меня глаза.
Передъ нами лежала холмистая, страна, поросшая лсомъ. Кругомъ все было тихо. Надъ сине-чорными деревьями стоялъ полный красный мсяцъ, бросая яркій свтъ на темное небо. Величаво-тихо тянулся блый потокъ звздъ съ востока на западъ, въ углубленіи свернаго горизонта стояла большая медвдица. Между сосдними стволами изъ поднимался съ маленькаго болота легкій, прозрачный паръ, дрожавшій въ блдно-зеленомъ мерцаніи, въ тростник стонала вынь. По мр того какъ мы подвигались впередъ, становилось все свтле да свтле. Темныя стны лса по обимъ сторонамъ дороги медленно отступали назадъ, и передъ нами открылась равнина — зеленое мерцающее море, съ блой усадьбой, окруженной высокими тополями и мелькавшей вдали словно плывущій на всхъ парусахъ корабль. Отъ времени до времени, вмст съ тихимъ потокомъ воздуха, проносившимся между стеблями и листьями, до меня долетали какіе-то чудные звуки. Когда я подошелъ ближе, изъ нихъ развилась дивно-прекрасная мелодія, полная грусти. Это было прекрасное фортепьяно, на которомъ опытная рука художника играла бетговеновскую сонату ‘лунное сіяніе’. Словно израненая больная душа разливалась слезами на клавишахъ. Еще одинъ отчаянный диссонансъ — и инструментъ замолкъ. Я былъ шагахъ во ста отъ маленькой одинокой усадьбы съ темными, грустно шумвшими тополями. Собака жалобно гремла цпью, къ которой она была привязана, вдали слышалось однообразное журчаніе воды.
На площадк лстницы показалась женщина, она оперлась обими руками на перила и стала глядть внизъ. Это была высокая стройная фигура. Ея блдное лицо, освщенное луннымъ сіяніемъ, свтилось фосфорическимъ блескомъ, темные волосы, свернутые въ роскошный узелъ, разсыпались но блымъ плечамъ. Услыхавъ мои шаги, она выпрямилась и устремила на меня большіе влажные темные глаза. Въ это время я стоялъ уже у лстницы. Я разсказалъ ей свою исторію и сталъ просить о ночлег.
— Все что наше, сказала она тихимъ, нжнымъ голосомъ,— къ вашимъ услугамъ, намъ такъ рдко достается удовольствіе принимать гостей. Пожалуйте.
Я взошелъ наверхъ по гнилымъ деревяннымъ ступенькамъ, пожалъ маленькую ручку, протянутую мн владтельницей помстья, и пошелъ за нею черезъ отворенныя двери въ домъ.
Мы вошли въ большую четвероугольную комнату съ крашеными блыми стнами, все убранство которой состояло въ одномъ старомъ игорномъ стол и пяти деревянныхъ стульяхъ. У стола не было одной ножки, мсто которой занималъ одинъ изъ этихъ проблематическихъ стульевъ, поддерживая его при помощи нсколькихъ наложенныхъ другъ на друга кирпичей.
За игорнымъ столомъ сидли четверо игравшихъ въ тарокъ. Владлецъ усадьбы, маленькій человкъ съ тупыми, неподвижными чертами, съ короткими жесткими усами, съ коротко-обстриженными блокурыми волосами, всталъ чтобы поздороваться со мною — и крпко держа зубами трубку, протянулъ мн руку. Въ то время какъ я повторялъ ему свою исторію и свою просьбу, онъ, приводя въ порядокъ свои карты, кивнулъ въ знакъ согласія головою, потомъ опять слъ на стулъ и съ тхъ поръ уже не обращалъ на меня никакого вниманія.
Жена его приказала принесть для меня изъ сосдней комнаты стулъ и вслдъ за этимъ вышла, такъ что я могъ не торопясь разсмотрть то общество, въ которомъ я такъ неожиданно очутился.
Прежде всего обратилъ на себя мое вниманіе священникъ изъ сосдней деревни, атлетъ по сложенію и сил мускуловъ, съ бычачьимъ затылкомъ, съ тупымъ краснымъ лицомъ. Онъ безпрестанно улыбался и набивалъ отъ времени до времени свой плоскій курносый носъ табакомъ изъ овальной табакерки древесной коры, а потомъ вынималъ изъ-за пазухи голубой платокъ съ фантастическими турецкими цвтами и отиралъ имъ ротъ. Подл него сидлъ сосдъ нашего хозяина, арендаторъ, въ чорномъ обшитомъ шнурками сюртук, и все время не переставалъ нтъ тихонько въ носъ, куря самыя крпкія контрабандныя сигары. Третій былъ гусарскій офицеръ, съ рдкими волосами и какъ бы оцпенлыми черными усами. Онъ стоялъ тутъ съ своимъ полкомъ и расположился теперь со всевозможнымъ комфортомъ. Онъ былъ безъ галстука, въ разстегнутомъ лтнемъ киттел съ полинялыми обшлагами, онъ не измнялся въ лиц во время игры, только страшно бранился когда проигрывалъ, барабаня въ то же самое время правою рукою по столу. Меня пригласили играть. Я отказался, ссылаясь на усталость. Скоро намъ подали нсколько холоднаго кушанья и вина.
Хозяйка возвратилась, сла въ маленькое темное кресло, принесенное казакомъ, и закурила папиросу. Она выпила нсколько глотковъ изъ моего стакана и подала мн его съ пріятной улыбкой. Мы говорили о сонат, которую она играла съ такимъ искусствомъ, о послднемъ произведеніи Тургенева, о русской трупп которая дала нсколько представленій въ Коломе, объ уборк хлба, объ общинныхъ выборахъ, о нашихъ крестьянахъ которые начинаютъ пить кофе, о томъ какъ число плуговъ увеличилось со времени уничтоженія крпостнаго права. Она громко смялась и металась въ кресл. Мсяцъ свтилъ ей прямо въ лицо.
Вдругъ она замолчала, закрыла глаза, стала жаловаться черезъ нсколько минутъ на головную боль и ушла въ свою комнату. Я свиснулъ своей собак и точно такъ же удалился.
Казакъ повелъ меня черезъ дворъ. Вдругъ онъ остановился и глупо улыбаясь, взглянулъ на мсяцъ. ‘Что у него за власть надъ людьми и зврьемъ’, сказалъ онъ: ‘нашъ Бетіаръ воетъ на него цлую ночь, а когда онъ свтитъ нашей кухарк въ лицо, она говоритъ во сн и предсказываетъ. Ей Богу, не лгу!’
Моя комната находилась за садомъ, изъ котораго вплоть до моего окна поднималась узенькая терраса. Я отворилъ окно и сталъ глядть въ садъ.
Полный мсяцъ, высоко стоявшій въ неб, обливалъ землю торжественнымъ, святымъ сіяніемъ, вокругъ него не было ни одного облака, таинственный міръ его поверхности являлся на его круг только въ вид легкаго пара, въ вид нжнаго очерка на освщенной извнутри ламп. По темно-синему небу не пролетало ни одного облака, тамъ не носилось даже этого легкаго блестящаго пара, который, будучи пронизанъ насквозь мсячнымъ сіяніемъ, закрываетъ его таинственнымъ покрываломъ. Тамъ и сямъ, словно потухающія искры, сверкали звзды. Безконечно, мечтательно-безмолвно тянулась къ востоку равнина. Большіе блые какъ снгъ столбики кукурузы перевшивались ко мн черезъ садовый заборъ, вдали, словно на огромной шахматной доск, пестрли поля: коричневая гречиха и темный выгонъ смнялись блою рожью. Тамъ и сямъ жались другъ къ другу темные снопы, словно маленькія крестьянскія хижины. На горизонт горлъ одинокій огонь, отъ котораго тихо и медленно поднимались вверхъ серебристо-срыя струи дыма. Передъ нимъ скользили и исчезали тни, отъ времени до времени глухіе звуки колокольчиковъ становились явственне, и пасшіяся лошади съ связанными передними ногами показывались тамъ и сямъ. А тамъ, гд явственно и рзко слышался звукъ косы, свтились большіе стоги сна, окруженные влажнымъ паромъ, тянулся мерцающій влагою лугъ, виднлись черные колодцы, стояли темныя кротовины, словно отдалеипые крпостные валы. Нсколько поодаль сверкалъ быстрый горный потокъ, окруженный болотами, словно кусочками разбитаго зеркала.
По саду проходила блая кошка, неслышно ступая своими бархатными лапками, она сверкала какъ снгъ между высокими, слегка колыхавшимися стеблями травы, издавая по временамъ т полные доврія и тоски звуки, которые напоминаютъ собою не то воркованіе голубя, не то своенравный плачь заспавшагося ребенка. Она перепрыгнула еще разъ черезъ заборъ и показалась черезъ нсколько минутъ у подножія землянаго моста, тянувшагося въ вид остатковъ вала отъ усадьбы къ деревн. Она неслышно взобралась на него и сла, жалобно мяуча, на берегу пруда, въ серебряномъ его зеркал она повидимому разсматривала себя. Надъ нимъ, словно кружевная покрышка, растянулись широкія листья водяной чечевицы, между которыми поднимались мстами блые и желтые кувшинчики, горвшіе при мсячномъ сіяніи словно пестрое пламя.
Тутъ маленькая влюбленная ночная странница вытянула свои мягкіе члены и пошла тихими шагами мимо высокаго блестящаго тростника, блдныхъ водяныхъ лилій, стоявшей на цпи лодки и заснувшаго лебедя — къ дымившемуся лсу, поднимавшемуся при лунномъ сіяніи въ вид блестящей полированной стны. Вокругъ, во влажно-блестящихъ кустахъ, которыми былъ окруженъ прудъ, пли соловьи — и вотъ одинъ изъ нихъ застоналъ въ саду такъ сладко и такъ грустно. Тяжелыя фруктовыя деревья затемняли своими безчисленными черными листьями свтлое сіяніе мсяца, а все-таки каждая травка свтилась, каждый цвтокъ горлъ магическимъ огнемъ, всякій разъ, какъ легкій втерокъ проносился по саду, струи жидкаго серебра разливались по дерну, по усыпаннымъ пескомъ дорожкамъ, по малиновымъ кустамъ подъ моимъ окномъ, красный макъ начиналъ горть, дыни принимали видъ золотыхъ шаровъ, лежащихъ на зеленыхъ грядахъ, прудъ какъ будто бы наполнялся серебромъ, покрытая свтящимися червячками сирень, окруженная влажнымъ паромъ, представлялась горящей и сверкающей. Кусты жимолости, облитые лупнымъ сіяніемъ и освщенные насквозь, поднимались словно часовня, освщаемая пеугасимой лампадой. Воздухъ былъ напоенъ упоительнымъ благоуханіемъ сирени и тимьяна, вмст съ запахомъ свжаго луговаго сна, доносившимся по временамъ въ садъ.
Освщенная цломудреннымъ сіяніемъ мсяца, вся природа какъ будто бы мечтала, ища выраженія. Вода пла свою однообразную псню, втерокъ шелестилъ отъ времени до времени листьями, соловьи пли, кузнечики чирикали, тамъ и сямъ трещала древесная лягушка, въ косяк моего окна стучался неутомимый древодъ, а надъ головою у меня чирикали въ гнзд ласточки. И вотъ все это: свтъ, благоуханіе и звуки слились въ одну мелодію — владтельница помстья играла сонату ‘лунное сіяніе’. У меня на душ стало удивительно тихо, а когда она кончила, деревья и соловьи замолкли, только одинъ древодъ продолжалъ стучать.
Вдали все было тихо и неподвижно, пока не поднялся рзкій свжій втеръ и не донесъ до меня оторванныхъ акордовъ грустной псни.
Это пли жнецы, которые, воспользовавшись прохладной ночью, прилежно работали, я видлъ при лунномъ освщеніи ясно, какъ они копошились на желтомъ пол, словно муравьи.
И вотъ, когда все отдыхаетъ, одинъ только человкъ не спитъ и трудится въ пот лица ради этого жалкаго и забавнаго существованія, которое онъ одинаково сильно любитъ и презираетъ.
Вся его мысль съ ранняго утра и до глубокой ночи устремлена на это, его сердце судорожно сжимается, его бдная голова начинаетъ горть, когда онъ замтитъ, что этому существованію что нибудь угрожаетъ или что онъ лишается того, что придаетъ ему, по его мннію, цну, даже во сн его бдный мозгъ не перестаетъ работать для этой цли и картины жизни мучатъ его и въ сновидніяхъ. Онъ вчно волнуется, силясь обезпечить жизнь, онъ добываетъ и копитъ, какъ будто бы онъ былъ вченъ, и взрываетъ-ли онъ плугомъ землю или несется въ своемъ маленькомъ судн по океану, изучаетъ-ли ходъ звздъ или записываетъ съ дтскимъ прилежаніемъ судьбу и исторію своего рода — онъ учится, изобртаетъ и замышляетъ для того только, чтобъ его жалкая машина не перестала двигаться, его лучшія мысли вертится около куска хлба. Жизни — вотъ чего онъ прежде всего ищетъ, жизни и питанія для жалкой лампадки, которая ежеминутно грозитъ потухнуть навсегда.
Но онъ не умретъ, онъ будетъ жить въ другихъ созданіяхъ, которымъ онъ думаетъ завщать свои радости и которыя получаютъ въ наслдство только его горести, его борьбу, его страданія. Какъ онъ ихъ любитъ, своихъ наслдниковъ!.. онъ заботится о нихъ, бережетъ и воспитываетъ ихъ, какъ будто бы его любезное я утроилось, удесятерилось.
Та же самая изобртательность является въ немъ и тогда, когда дло, идетъ о томъ, чтобъ продолжить его собственное существованіе, точно такъ же неутомимъ и безжалостенъ бываетъ онъ и тогда, когда, добывая нужныя для этого средства, вредитъ и угрожаетъ существованію всхъ другихъ. Онъ лжетъ, воруетъ, грабитъ, убиваетъ безостановочно. Онъ создаетъ обширныя, безумныя теоріи для того, чтобъ подчинить цлыя поколнія своихъ братьевъ своему себялюбію. Онъ безъ колебанія отвергнулъ и заклеймилъ какъ животныхъ, такъ и людей другаго цвта, или говорящихъ другими языками,— и все это для того только, чтобъ жить насчетъ живущихъ.
Такимъ образомъ жестокая, кровавая война никогда не прекращается, сегодня она ведется втихомолку между двумя очагами, двумя дымовыми трубами, завтра громко и шумно на поляхъ сраженій и океанахъ, но всегда подъ обманчиво-святыми знаменами, всегда безъ жалости и безъ конца.
А между тмъ въ теб, суровое, святое отреченіе, единственное счастье, которое суждено намъ, спокойствіе, тишина, сонъ и смерть, зачмъ же, посл этого, мы такъ боимся смерти — ее, которая разршаетъ вс сомннія и утоляетъ вс муки! Отчего лампада въ нашей груди вспыхиваетъ такимъ трепетнымъ свтомъ, когда на нее новетъ ледяное дыханіе уничтоженія? Какъ мы держимся за наши воспоминанія, какъ мы желаемъ продолженія своей внутренней жизни! Перестань вспоминать, перестань думать, перестань мечтать! При этой мысли человкомъ овладваетъ такая тоска, такое отчаяніе, такой неодолимый ужасъ.
Неодолимый? Нтъ. Отъ него исцляются, но только посредствомъ мысли. Она поддерживаетъ насъ везд, она свтитъ холодно и ясно, но не безъ дружелюбія, среди ночной тьмы и на дн пропасти,— и освщаетъ мало-по малу нашу душу, разгоняетъ мучительныя тни и внушаетъ намъ умренность, любовь къ миру и спокойствіе.
По мр того какъ тихій, мягкій свтъ лунной ночи проникалъ мн въ душу, передо мною вставали знакомые милые образы, и святые идеалы прошедшаго времени неслись мимо меня, словно изгнанные боги: существа, которыя я когда-то любилъ и которыя теперь отдлены отъ меня равнодушіемъ или ненавистью, или же давно ужь лежатъ въ могил, и т высокія мечты отважной золотой юности. Разорванные клочки тумана неслись при лунномъ сіяніи по воздуху, словно дорогіе, старыя, давно разорванныя знамена, увядшіе цвты и засохшіе внки. Любимая женщина, съ роскошными блокурыми волосами и милымъ двическимъ лицомъ, смотрла на меня глазами полными любви и грусти,— и опять новыя мечты и новыя мысли… Лунный свтъ горлъ тысячью синихъ огней, пылавшихъ словно жертвенная свча передъ образомъ, благоуханіе лунной ночи поднималось вверхъ какъ дымъ иміама, въ шум лса слышались глубокіе, торжественные звуки органа.
Я отвернулся.
Мн наконецъ стало страшно этихъ блестящихъ мечтаній, этихъ лживыхъ идеаловъ легкомысленной, безумной молодости.
Дйствительность сурова но честна. Это ложь, будто природа не хочетъ знать тебя. Она, вчно измняясь, всегда одна и та же — и показываетъ теб такое же холодное, мрачное, но материнское лицо, какое было у ней за тысячу тысячъ лтъ передъ этимъ. Но ты отъ нея оторвался, ты равнодушно смотрлъ на нее, ты презираешь ея дтей, твоихъ братьевъ, которые почему либо ниже тебя, ты поднялся надъ ними и висишь между небомъ и землею, словно польскій Фаустъ {Твардовскій. Преданіе говоритъ, что когда сатана поднялся съ нимъ на воздухъ, онъ, проносясь надъ Краковымъ и услышавъ звуки Ave Maria, началъ пть гимнъ Божіей Матери, которому онъ выучился когда-то у своей матери. Тутъ сатана выпустилъ его — и онъ остался между небомъ и землею, гд носится еще и теперь. Отъ времени до времени къ нему поднимается паукъ, который приноситъ ему извстія о земл.}. А между тмъ она питаетъ тебя, который такъ холоденъ къ ней, своею грудью и ея объятія всегда готовы принять тебя. Ея суровые законы начертаны неизгладимыми буквами, ты можешь ихъ прочесть везд, если хочешь у ней учиться.
Псня жнецовъ послышалась снова, мсяцъ свтилъ такъ ярко, что можно было различить каждую былинку травы, лсъ шумлъ. Въ воздух начало свжть.
Я не хотлъ раздваться, отыскалъ свое ружье, поставилъ его въ головахъ, въ углу, и бросился на монастырское ложе, стоявшее у голой стны. Моя собака растянулась по обыкновенію передъ моей кроватью, взглянула на меня еще разъ врными, полными смысла глазами, и махая хвостомъ, положила голову на усталыя переднія лапы. По мр того какъ она засыпала, движенія хвоста становились все медленне да медленне, она дышала все тяжеле да тяжеле, и вотъ она вздохнула, она грезила. Окно оставалось отвореннымъ.
И я тоже грезилъ, сначала съ открытыми глазами, а потомъ и во сн. Я усталъ — и мною овладлъ этотъ благодтельный сонъ, который служитъ намъ ласковымъ предвстникомъ смерти.
Какъ долго я спалъ — не знаю.
Вдругъ мн послышался странный шумъ, сначала какъ будто бы во сн, но потомъ и съ открытыми глазами. Собака пошевелилась, подняла свою прекрасную голову съ бдительными глазами, потянула въ себя воздухъ и начала взлаивать отрывисто и хрипло, словно на дичь. Я окончательно проснулся и какъ-то невольно положилъ руку на холодный стволъ моего ружья.
Кругомъ все было тихо, такъ длилось нсколько минутъ, а тамъ опять этотъ странный, таинственный шорохъ, словно шелестъ невидимаго существа, словно шорохъ волочившейся по полу одежды.
Еще одна минута — и въ открытомъ окн показалась высокая фигура вся въ бломъ: женщина съ царственными членами, едва прикрытыми легкой, волнующейся матеріей, съ отвращеннымъ отъ меня лицомъ, она отъ яркаго сіянія мсяца казалась какъ будто-бы прозрачною. Ея протянутая рука, особенно эффектно освщенная, свтилась, словно красное пламя.
Моя собака задрожала, попятилась и завизжала. Я схватилъ ружье и приготовился выстрлить, я и теперь еще не знаю почему. Я сдлалъ это инстинктивно. Я чувствовалъ холодъ во всемъ тл.
Курокъ щелкнулъ.
Въ эту минуту она обернула ко мн голову.
Это была владтельница помстья. Ея распущенные черные волосы падали на ея блую блузу. Ея лицо было еще блдне и невидимому такъ же свтилось какъ и мсяцъ. Она съ улыбкою манила меня къ себ. Тутъ только я замтилъ, что глаза ея были закрыты. На меня нашелъ ужасъ. Она повидимому глядла въ комнату и на меня черезъ закрытые вки — и колебалась.
Когда я нсколько ободрился, она еще разъ поманила меня, положила себ на губы палецъ, еще разъ оглянулась, не раскрывая глазъ, назадъ и вслдъ за этимъ спустилась въ комнату. Не обращая на меня вниманія, она медленно прошла по ней, мимо меня, твердымъ шагомъ, грустно опустивъ голову и медленно спустилась на колни въ ногахъ моей кровати. Она положила правую руку на пожку кровати и прижалась лбомъ къ жесткому дереву. Въ этомъ положеніи она оставалась нсколько минутъ, потомъ начала тихонько плакать.
Женскія слезы никогда не производили на меня особеннаго впечатлнія, но она плакала такъ горько, изъ глубины груди,— словно зврь, который не можетъ говорить,— что я былъ глубоко тронутъ и нагнулся къ ней.
— Онъ умеръ, я это знаю, начала она тихимъ голосомъ проникавшимъ мн въ душу,— они похоронили его за стною кладбища, какъ самоубійцу, и мн хотлось бы пойти къ нему’. Она подперла голову рукою и вздохнула.— Но это такъ далеко, далеко,— глухо повторяла она.— Поэтому-то я и прихожу сюда къ нему. Онъ долженъ быть и тутъ.
Вслдъ за этимъ она встала и пошла, опираясь рукою объ стну, какъ будто бы она боялась, что ноги откажутся служить ей. Вдругъ она обернулась ко мн, долго и внимательно смотрла повидимому на меня и покачала головою.— Его нтъ тутъ, твердо и звучно сказала она,— онъ умеръ. Въ то же самое время она задрожала всмъ тломъ, заскрежетала зубами и бросилась съ глухимъ крикомъ на полъ, лицомъ внизъ. Не перемняя положенія, она схватилась рукою за волосы и начала громко рыдать. Ея рыданія становились все тише да тише, и наконецъ она совершенно успокоилась.
Она не шевелилась.
Я сдлалъ движеніе, чтобы поспшить ей на помощь, тогда она приподнялась. Ея лицо стало замчательно кротко и какъ будто бы освщалось извнутри улыбкой. Когда она встала, она какъ будто бы не касалась ногами земли. Неслышно скользила она по комнат,— и обратившись лицомъ къ мсяцу, голубые лучи котораго падали теперь прямо на нее, остановилась, тихая и спокойная.
Она взглянула на него и обратилась ко мн съ слдующими словами.
— Что подумаетъ Леопольдъ объ Ольг?… сказала она съ грустной нжностію. Она говорила о себ и обо мн въ третьемъ лиц и назвала по имени себя и меня. Я молчалъ, смотрлъ на нее и у меня замерло сердце. Она была очевидно лунатикъ. Я все еще держалъ, не сознавая этого, въ рук ружье. Она подошла ближе и протянула къ нему руку. Я съ испугомъ подался назадъ. Она улыбнулась.— Леопольду нечего бояться, сказала она,— онъ можетъ дать Ольг ружье, она видитъ больше чмъ онъ.
Когда же я прислонилъ ружье къ стн, она нахмурила брови и съ нетерпніемъ рванула его къ себ, какъ человкъ, который сердится что ему не довряютъ и хочетъ доказать что это несправедливо. Быстрымъ эластическимъ движеніемъ она подалась назадъ и подняла ружье стволомъ вверхъ.
— Ну, сказала она,— гд же тутъ опасность?— осторожно спустила курокъ и спокойно поставила ружье въ уголъ.
Я отдохнулъ.
— Леопольдъ не долженъ худо думать объ Ольг, начала она, поднимая опять лицо къ полному мсяцу,— пожалуста!.. вскричала она, и на глазахъ ея выступили слезы, она стала на колна и подняла ко мн руки.— Онъ не долженъ ничего никому разсказывать, продолжала она таинственно вполголоса,— даже и Ольг, она умерла бы со стыда.
— Никому, сказалъ я. Мой голосъ дрожалъ.
Глубоко тронутый, я нагнулся къ ней и хотлъ поднять ее. Она покачала своею прекрасною головою и потомъ медленно опустила ее на грудь.— Теперь онъ узнаетъ все, все, прошептала она,— все.
— Нтъ, вскричалъ я,— не разсказывай, если это теб больно. Я не хочу твоей тайны.
— Онъ станетъ заблуждаться насчетъ Ольги, да онъ и теперь уже сомнвается, печально возразила она,— Ольга не легкомысленна, но безконечно несчастлива. Я разскажу ему теперь все. Но онъ поклянется. Не правда ли? Она спрашивала, не глядя вверхъ.
— Да, отвчалъ я.
Въ это время къ ней вдругъ подошла собака, обнюхала ее, полаяла хриплымъ голосомъ и стиснула зубы. Ольга протянула къ ней руку и начала ее гладить. Собака задрожала и боязливо опять забилась подъ кровать.
— Я раскажу, я раскажу, простонала она,— я не хочу, чтобы Леопольдъ худо думалъ объ Ольг, она вдь такъ несчастна!.. Она не вставая съ колнъ, подползла ко мн и положила голову на ножку кровати. Она съ рабской покорностію скрестила на груди руки.— Я знаю, онъ пойметъ Ольгу, поэтому-то я и раскажу ему.
Меня трясла легкая лихорадка.
— Онъ можетъ быть покоенъ, доврчиво прошептала она,— тутъ нтъ и рчи о преступленіи. Ольга сознательно никому не сдлала зла. Ея исторія — простая, грустная исторія и больше ничего. Онъ не долженъ плакать.
Я отодвинулся къ стн и молча глядлъ на нее, мои глаза горли, въ горл у меня пересохло.
— Я охотно раскажу ему, начала она съ какою-то грустною граціею,— ему извстна природа женщины.
Я невольно кивнулъ головою.
‘На Ольг нтъ никакого грха, кром того, что она женщина — и воспитана такъ, какъ воспитываютъ женщину, для наслажденія,— а не для труда, какъ воспитываютъ мужчинъ. Женщина живетъ особенною жизнію’ продолжала она, и рчь ея лилась свободно: — ‘она не такъ оторвалась отъ природы — и ровно настолько же хуже, а вмст съ тмъ и лучше мужчины, то есть съ той точки зрнія съ какой смотрятъ на добро и зло люди’.
Она улыбнулась.
‘Но отъ природы — всякій думаетъ только о себ, и такимъ образомъ женщина видитъ въ любви прежде всего пользу и удовлетвореніе своей суетности. Ей прежде всего нужно жить! а служа удовольствію мужчины, она можетъ жить безъ всякаго труда — въ этомъ сила женщины, а также и ея несчастіе. Не правда ли?’
‘Любовь — роскошь, которую можетъ доставить себ мужчина, для женщины она насущный хлбъ. Но всякій, обезпечивъ свою жизнь, хочетъ посл этого еще другаго: онъ хочетъ возвыситься какъ только можно больше надъ другими. У женщины свое честолюбіе, точно такъ же какъ и мужчины, но ей нужно только показаться — и она уже видитъ у ногъ своихъ рабовъ и поклонниковъ, ей не нужно для этого работать, добывать средста и трудиться, подобно мужчин. Точно такъ же не нуждается она и въ ученьи вообще — ея наука въ томъ чтобъ быть прекрасною, чего ей еще нужно?’
‘А когда, раньше или позже, она пойметъ что такое мужчина и любовь мужчины, и ею овладетъ безсознательное стремленіе любить и быть любимой,— вотъ тутъ-то, если участь ея давно уже ршена, ее и постигаетъ судьба’.
‘О! бдствіе безъ надежды, безъ выхода, безъ освобожденія! ‘
‘Ольга могла бы быть хорошей женой, у ней понятливая голова и честное сердце,— но не при такой обстановк! ‘
‘Женщину нужно воспитывать такъ же какъ и мужчину, тогда только она можетъ быть ему подругою’.
‘Онъ сомнвается?’ Я дйствительно сомнвался.
— Никакое уклоненіе отъ законовъ природы не проходитъ даромъ, сказалъ я разсуждая вслухъ.— Пусть женщина учится быть хорошею матерью. Все остальное мечты, или обманъ и сумасбродство.
— Онъ думаетъ? возразила Ольга, не измняя своего положенія и тона своей рчи.— Такъ стало-быть и мужчина созданъ только на то чтобъ добывать пропитаніе себ, своей жен и своему ребенку?
— Въ конц концовъ, все сводится къ этому! вскричалъ я.
— Человкъ сталъ съ теченіемъ времени совсмъ не тотъ что прежде, коротко сказала она,— онъ далеко опередилъ звря: человку, который мыслитъ, изобртаетъ, у котораго искуства и науки,— нужна другая жена, чмъ тому, который за тысячу лтъ передъ этимъ собиралъ плоды не ся и душилъ пойманную дичь, словно волкъ.— Но я разскажу ему исторію.
— Я скажу ему все, все разскажу, какъ это было. Я такъ ясно вижу все, точно все это прозрачное. Я вижу, что длается у человка въ сердц, и смотрю на Ольгу какъ на постороннюю, и не чувствую къ ней ни любви, ни ненависти.
Она грустно улыбнулась.
— Я вижу ее ребенкомъ.
‘Это была хорошенькая маленькая двочка съ полными смуглыми ручками, съ темными кудрями, съ большими пытливыми глазами. Старый Иванъ, дворникъ, отъ котораго всегда пахло водкой и у котораго-были красные какъ будто бы заплаканные глаза, всякій разъ какъ проходилъ мимо нея. бралъ ее на руки и гладилъ по голов’.
‘Однажды она стояла на крыльц. Окна въ гостинной были открыты — и она услыхала, какъ молодой помщикъ-сосдъ, пользовавшійся большею благосклонностью со стороны женщинъ, сидя рядомъ съ ея матерью на полинявшемъ желтомъ диван, говорилъ ей: ‘Да это просто маленькая Венера, вы можете гордиться этимъ ребенкомъ, вотъ-то будетъ женщина!’ Ольга знала, что рчь идетъ о ней,— вся покраснла и убжала въ садъ. Тамъ, гуляя между цвтами, она нарвала розъ, левкоевъ и гвоздики, и убравъ ими себ голову, внимательно и съ гордостію разсматривала себя въ небольшомъ пруду. Тутъ стояла богиня любви изъ благо мрамора. Она подняла на нее глаза и подумала: ‘Когда я выросту — буду такъ же хороша, какъ ты’.
‘Зимою въ сумерки, при свт зеленой муравленой печки, добрая няня Кастаповна разсказывала дтямъ сказки. Вся скорчившись сидла она въ большомъ черномъ кресл, на которомъ умеръ ддушка на глазахъ дтей и на которое они глядли съ тхъ поръ съ какимъ-то уваженіемъ и страхомъ. Чмъ боле темнло, чмъ туманне становилось ласковое, освщенное красноватымъ свтомъ огня лицо Кастановны, такъ-что наконецъ были видны только ея голубые глаза, сіявшіе словно глаза духа,— тмъ ближе жались другъ къ другу дти, тмъ тише слышался ихъ шопотъ. Тутъ Ольга клала голову на колна няни, закрывала глаза, и все, о чемъ разсказывала эта послдняя, превращалось для нея какъ бы въ дйствительность. При этомъ Ольга была всегда прекрасной царевной, плывшей по Черному морю на спин блоснжнаго лебедя, или поднимавшейся подъ облака на крылатомъ кон,— и никто кром царевича не смлъ за нее свататься, а когда она услыхала однажды сказку о томъ, какъ глупый Пвавъ, мужикъ, женился на королевской дочери, она вдругъ выпрямилась и вскрикнула съ гнвомъ: ‘Я некоролевская дочь, Кастановна!’
‘Лтомъ, когда жившіе въ усадьб дти играли по вечерамъ подъ тополями и Ольга подходила къ нимъ, они начинали играть въ свадьбу. Одинъ изъ мальчиковъ представлялъ священника. Ольга надвала на себя внокъ изъ дубовыхъ листьевъ и играла роль невсты. ‘Ты долженъ быть по крайней мр графомъ’, говорила она маленькому жениху, ‘иначе я не выйду за тебя замужъ, я слишкомъ хороша для простаго шляхтича’.
‘Она выросла, стала высока и стройна, но слегка кашляла и немного гнулась впередъ. Какая тяжелая забота для матери. ‘Ольга’, не разъ говаривала ей мать, ‘Ольга, ты будешь кособока и на теб никто не женится, ты должна будешь заработывать себ хлбъ шитьемъ, какъ горбатая Целеста’. Когда къ ея матери приходили на чай сосдки, то при этомъ прислуживала Ольга, она приносила холоднаго мяса и пирожнаго. Она была полувзрослая двушка, съ тонкими кружевами на панталончикахъ и длинными толстыми косами за спиною. И когда бы ни заговорили эти женщины о своихъ дочеряхъ или другихъ двушкахъ и объ ихъ будущности — всегда рчь шла у нихъ объ одномъ только замужеств, какъ у мужчины о должности или мст. Одна лишь дочь пастора воспитывалась въ столиц для того, чтобъ быть потомъ учительницею’.
‘Да ей кром этого ничего и не остается’, разсуждали между собою эти дамы: ‘она, бдняжка, такъ безобразна, у ней нтъ даже переднихъ зубовъ’. Однажды лтомъ она пріхала въ гости, и вс удивились, какъ она была свдуща въ географіи, исторіи, естественныхъ наукахъ и иностранныхъ языкахъ, но Ольга училась только танцовать, здить на лошади, пть, играть на фортепьяно, рисовать, немножко вышивать и по французски,— всему что можетъ привлечь мужчину къ женщин, ничему что можетъ обезпечить ей кусокъ хлба. Прибавьте къ этому материнскія наставленія: ‘Вмсто того чтобы смотрть такъ по сторонамъ, когда съ тобой говоритъ мужчина, теб слдуетъ отвчать ему вжливо но коротко, и стараться поскоре прервать разговоръ. Чмъ больше, будешь ты дорожить собою, тмъ выше будетъ онъ цнить тебя’. Точь въ точь какъ будто бы дло шло о товар. Ей вчно твердили, что она самая хорошая двушка во всемъ околодк,— а когда родители повезли ее на первый балъ, то вс въ одинъ голосъ сказали, что она красавица, съ которой другихъ и сравнивать нельзя. Посл этого всякій разъ, какъ ее везли къ сосдямъ или въ воскресенье въ церковь,— ее наряжали наподобіе того, какъ вплетаютъ лошадямъ въ гривы ленты, когда ведутъ ихъ на рынокъ. Мать не жалла денегъ, когда дло шло о наряд для ея прекрасной дочери. Ольга замчала, какъ при вход ея все общество начинало шептаться, она видла сверкающіе глаза молодыхъ людей, она слышала ихъ рчи, полныя сладкой лести — и мало-по-малу ея теплое, молодое сердце покрылось жесткою ледяною корою’.
‘Ольга училась у помощника школьнаго учителя. Онъ заставлялъ ее писать по прописямъ, длать вычисленія и читать вслухъ. Это было далеко не лишнее, потому-что въ то время, какъ она получила въ первый разъ любовное письмо, она не умла правильно писать, да и никогда не выучилась этому. За это ея родители позволяли ему жить въ маленькомъ тсномъ домик, стоявшемъ въ саду, и обдать за ихъ столомъ’.
‘Онъ назывался Тубаль. Я какъ теперь его вижу: застнчивый молодой человкъ, съ большими круглыми близорукими глазами, длинными худыми руками, и въ красномъ жилет, купленномъ имъ у камердинера какого-то графа. Но подъ этимъ краснымъ жилетомъ у него было благородное человческое сердце, полное любви и доброты,— и для того чтобы вытащить изъ воды котенка, онъ готовъ былъ рисковать своею жизнію’.
‘Когда Ольга, придя къ нему въ домикъ, увидитъ бывало, какъ это не разъ случалось, что онъ сидитъ на стол и штопаетъ старую рубашку или башмакъ,— онъ при этомъ всегда краснлъ какъ огонь, и совершенно растерявшись, начиналъ бросаться по комнат, какъ будто бы ища чего-то. Но обыкновенно у него было блдное зеленоватое лицо, все въ веснушкахъ. Какъ скоро Ольга садилась къ столу подл него, онъ длался совершенно другимъ человкомъ: онъ опирался на большую линейку, какъ кавалеристъ на лошади на свою саблю, его голосъ становился звонокъ, а въ его глазахъ загорался какой-то строгій, тихій огонь, отъ котораго у Ольги становилось почему то хорошо на душ. А когда онъ наклонялся надъ ея тетрадью, она чувствовала, что его глаза какъ будто бы съ нжностію покоились на ней’.
‘Иногда, при наступленіи сумерекъ, онъ вынималъ изъ-подъ подушки старую грязную тетрадь и читалъ Ольг различныя стихотворенія’.
‘Они были выбраны имъ съ большимъ вкусомъ и тактомъ изъ лучшихъ поэтовъ — и въ то время, какъ онъ читалъ ей ихъ, лицо его блестло такимъ одушевленіемъ, что становилось даже прекрасно, а его голосъ проникалъ до глубины ея сердца’.
‘Въ день рожденія Ольги родители пригласили его къ обду. Посл стола ожидали нсколько сосднихъ семействъ. Между прочимъ предполагались и танцы. Около полудня Ольга сошла въ садъ — и подойдя къ роскошнымъ грядамъ цвтовъ, начала набирать букетъ, которому предстояло красоваться на стол. Вдругъ она увидла передъ собою господина Тубаля въ блыхъ панталонахъ, бломъ жилет, бломъ галстух и старенькомъ черномъ фрак. Его жидкіе темные волосы были гладко причесаны, онъ стоялъ въ облак мускуса, пролепеталъ какое-то дву-стишіе — и подалъ Ольг, дрожа всмъ тломъ, маленькій пакетъ, который онъ нершительно вынулъ изъ-за пазухи. Она не-могла видть содержанія этого пакета, поблагодарила съ замшательствомъ и побжала домой, гд, улыбаясь отъ удовольствія, принялась цловать свою мать. ‘Тубаль поздравилъ меня’, вскричала она: ‘онъ мн сдлалъ какой-то подарокъ, бдный добрый Тубаль.’ — ‘Чтобы это такое было?’ возразила мать и нахмурила брови. Ольга почти испугалась. ‘Конечно конфекты или что нибудь въ род этого’, продолжала мать.
‘Разумется конфекты, а то что же?’ сказала Ольга и съ робостію передала ей пакетъ. Мать взяла его, развернула, и глазамъ ея представилась пара перчатокъ, лежавшихъ на совершенно блой бумаг. ‘Перчатки!’ вскричала мать. ‘Въ самомъ дл перчатки!’ повторила вполголоса Ольга, и щеки у нея загорлись’.
‘Сію же минуту отошли ихъ ему назадъ, приказывала мать,— и напиши ему’.
‘Мн писать къ нему!’ вскричала Ольга и ея гордая голова откинулась назадъ’.
‘Ты права. Не пиши ему ни строчки, но сію же минуту отошли ему назадъ перчатки. Кто бы могъ предполагать это!.. О, оселъ! Онъ хочетъ ухаживать за моей дочерью, длаетъ ей подарки или даже и объясненіе! Онъ испортилъ мн весь день’.
‘Ольга запечатала перчатки и отослала ихъ назадъ бдному помощнику школьнаго учителя’.
‘Онъ не пришолъ къ столу, сославшись на нездоровье, и онъ дйствительно быль боленъ, онъ уже нсколько лтъ страдалъ грудью. Въ этотъ день въ усадьб весело чокались стаканами, и Ольга носилась въ танцахъ какъ вахканка, въ то время какъ онъ лежалъ на своемъ соломенномъ тюфяк, кашлялъ такъ что едва не задохнулся, и кормилъ хлбными крошками, оставшимися на его стол, маленькую мышку, которая подошла къ самой его постели, въ то время какъ онъ былъ погруженъ въ думу, по щекамъ его струились слезы’.
Прекрасная женщина, лежавшая передо мною на полу, какъ бы во сн, зашевелилась. Ея грудь приподнялась.
— Я не въ состояніи разсказывать Леопольду все по порядку, продолжала она,— я вижу слишкомъ много, виднія проносятся передо мною, словно облака во время бури. Я вижу все какъ есть, каждую тнь, каждый отблескъ, каждый оттнокъ, я слышу каждый звукъ.
‘Странствующая толпа актеровъ, проходя изъ Молдавіи въ Польшу, остановилась въ Каломе, чтобы дать тамъ нсколько представленій. Извстіе объ этомъ быстро распространилось по всему округу изъ деревни въ деревню,— и въ слдующее воскресенье, когда они въ первый разъ играли, не было можетъ-быть ни одного помщика, который не заложилъ бы своей лошадки въ бричку и не привезъ бы жены и дочерей на это рдкое зрлище’.
‘Театръ былъ устроенъ въ большой, но довольно низкой зал гостинницы, такъ что султаны на головахъ актеровъ касались неба. Тмъ не мене было очень весело. Давали трагедію: Барбара Радзивиловна’.
‘Пока занавсъ еще не поднимался, нсколько молодыхъ господъ стояли подл одного помщика среднихъ лтъ, довольно нецеремонно расположившагося на подоконник и болтавшаго тамъ ногами. ‘Да гд же наконецъ ваша хваленая красавица?’ сказалъ онъ, поправляя себ усы,— ‘я ничего не вижу’. Другіе стали на ципочки и стали глядть на дверь. Наконецъ вошла въ залу Ольга.— ‘Это должно-быть она, больше некому быть’, сказалъ посл минутнаго молчанія помщикъ: — ‘очаровательное созданіе!’ Онъ подошелъ къ ольгинымъ родителямъ и отрекомедовалъ имъ себя’.
‘Онъ пользовался во всемъ округ самою лучшею репутаціею и былъ превосходно принятъ ими, мать привтствовала его самою дружескою улыбкою, и Ольга очень внимательно прислушивалась къ тому, что онъ говорилъ. Съ перваго взгляда его холодная самоувренность поразила Ольгу, но ей и на мысль не приходило, чтобы она могла любить его, или что онъ будетъ ея мужемъ, а между тмъ это случалось — и не позже какъ черезъ пять недль’.
‘Въ сущности онъ ей не понравился, но онъ внушилъ ей уваженіе, а это иметъ гораздо боле значенія для женщинъ. Михаилъ много учился, много путешествовалъ и возвратился на родину съ порядочнымъ запасомъ юмора. Онъ очень свободно разсуждалъ объ актерахъ, о піес, обо всемъ возможномъ, онъ былъ въ состояніи улыбаться при самыхъ печальныхъ сценахъ, когда Ольга плакала отъ всего сердца и только замтилъ: ‘Я очень радъ, что вы не нарумянены. Посмотрите на эти кровавыя слезы, которыя текутъ по щекамъ нашихъ двицъ’. И дйствительно, по щекамъ тронутыхъ дамъ вмст съ слезами бжали румяны, это было чрезвычайно комическое зрлище’.
Ольга плутовски улыбнулась, показавъ при этомъ свои ослпительные зубы.
‘По окончаніи представленія, продолжала она,— онъ довелъ дамъ до ихъ экипажа и попросилъ у нихъ позволенія навстить ихъ’.
‘Онъ все чаще и чаще сталъ бывать у нихъ. При этомъ мать всякій разъ разсыпалась передъ нимъ въ извиненіяхъ, что ей нужно идти посмотрть что длается съ грядами спаржи или заглянуть въ кладовую, и мало ли еще. куда, такъ что Ольга оставалась съ нимъ одна. Тогда Михаилъ начиналъ разсказывать ей о чужихъ земляхъ, о Германіи, Италіи, онъ былъ въ Берлин, Венеціи, Флоренціи, даже въ Париж, всходилъ на Везувій и былъ въ мор. Онъ умлъ разсказывать объ успхахъ другихъ націй, не уиижая своей собственной’.
‘Его пріятно было слушать, такъ ясно и съ такою теплотою говорилъ онъ, притомъ онъ былъ очень наблюдателенъ’.
‘Другія женщины называли его невжливымъ, но если Ольга роняла свой клубокъ, онъ съ быстротою молніи кидался къ нему чтобы поднять его,— а разъ, когда онъ сталъ передъ нею на колна чтобы надть на нее калоши, у Ольги отъ удовольствія кровь бросилась въ щеки. Объ немъ много ходило слуховъ. Его называли суровымъ, строгимъ, гордымъ человкомъ, но его острый умъ, его большая начитанность, его многостороннія познанія и его дуэли доставили ему необыкновенное уваженіе со стороны всего околотка. Его помстья управлялись по новой систем и на нихъ не было долгу, вообще онъ считался самымъ выгоднымъ женихомъ’.
‘Чмъ съ большимъ уваженіемъ и какою-то робостью относились къ нему другіе, тмъ пріятне было Ольг видть какъ этотъ сильный дятельный человкъ не переставалъ думать о ней ни днемъ ни ночью и какъ она заставляла страдать его. Она удовлетворяла на немъ своей гордости, своему двическому жестокосердію. Только тогда, какъ увидитъ на его глазахъ слезы, протягивала она ему руку, говоря: ‘цлуйте ее, я позволяю’.
‘На двор была злая, сварливая собака, которая, бывало, начнетъ играть съ Ольгою, а потомъ станетъ рвать ея платье. Она отталкивала ее ногой, всякій разъ какъ та попадалась ей на дорог, и долго била ее палкой, пока наконецъ полюбила. То же самое случилось съ нею и въ отношеніи ея мужа. Она до тхъ поръ оскорбляла его, пока не очутилась однажды на его груди, а на ея губахъ не задрожалъ первый поцлуй’.
‘На другой день Михаилъ пріхалъ на четверк лошадей. Онъ былъ въ черномъ фрак и довольно блденъ. Черезъ нсколько минутъ все было ршено — и Ольга сдлалась его невстой. Она думала, что такъ и должно быть, она длала блестящую партію, ей завидовали, и этого было для нея довольно’.
‘Однажды вечеромъ она сидла вмст съ Михаиломъ у открытаго окна въ первомъ этаж и шила что-то для своего приданаго, въ то время какъ онъ говорилъ о будущности славянскаго племени, какъ вдругъ она увидла передъ собою Тубаля. Онъ былъ блденъ какъ смерть, глубоко ввалившіеся глаза какъ бы выступили изъ орбитъ, а изо рта у него бжалъ потокъ крови на рубашку и платье до самой земли’.
‘Соли, соли!’ вскричалъ онъ, больше онъ ничего не могъ выговорить’.
‘Ольга кинулась къ буфету и достала соли. Михаилъ выскочилъ изъ окошка и поспшилъ на помощь къ бдному помощнику школьнаго учителя, онъ обхватилъ его одной рукой, боясь что тотъ упадетъ, и положилъ ему въ ротъ соли. Тубщль съ трудомъ проглотилъ ее, кровь все еще продолжала идти, Михаилъ дотащилъ его до ближайшей скамьи, Ольга принесла воды, мало по малу кровь остановилась’.
‘Тубаль лежалъ съ закрытыми глазами, какъ мертвый’.
‘Велите отнести его въ постель, сказалъ Михаилъ,— тутъ надобно лкаря’.
‘Онъ слъ на лошадь и отправился въ городъ. Ночью онъ вернулся съ докторомъ. Тубаля отнесли въ его домикъ въ саду, тамъ онъ умеръ нсколько дней спустя. Только тогда, какъ почувствовалъ приближеніе смерти, онъ потребовалъ Ольгу’.
‘Она пришла, но онъ уже былъ не въ состояніи говорить, одни только зубы у него шевелились, а въ груди какъ-то странно хрипло. Ходившій за нимъ садовникъ сидлъ на крыльц на деревянныхъ ступенькахъ, и уже примрялъ на себ блые панталоны умирающаго’.
‘При бдномъ Тубал не было никого, кром Ольги, она еще разъ осмотрлась кругомъ себя, нагнулась надъ нимъ и поцловала его въ лобъ, на которомъ уже выступили холодныя капли предсмертнаго пота. Тутъ его глаза засіяли, онъ протянулъ руки надъ покрываломъ — и его безкровное, истощенное лицо освтилось блаженной улыбкой. Съ этой улыбкой онъ умеръ’.
‘Подъ его подушкою нашли жолтую тетрадь стихотвореній и дв пары тонкихъ дамскихъ перчатокъ въ измятой бумаг’.
‘Ольга взяла и то и другое себ. У ней и теперь еще хранится эти перчатки. Одну пару она надвала въ день своей свадьбы’.
Тубаля похоронили, пожалли и забыли. Вскор посл этого Ольга оставила родительскій домъ какъ супруга Михаила, который съ гордостію увезъ ее оттуда на четверк лошадей въ свое помстье’.
‘Нсколько времени Ольга была истинно счастлива. По крайней мр вс такъ думали, да и она сама тоже. Какъ вс вообще женщины, она представляла себ свтъ такимъ, какъ будто бы все было устроено въ немъ для ея удовольствія: хорошій столъ, прекрасныя платья, лошади и экипажи, а ей остается только лежать на диван, курить и читать романы. А мужчины?— они тутъ на то, думала она, чтобы заботиться о нашихъ удовольствіяхъ, проводить съ нами время, да разв еще на то, чтобы находить насъ прекрасными и обожать насъ. Такъ и пошла ея жизнь, сегодня какъ вчера, а завтра какъ сегодня. Къ тому же у нея родились дти, которые скоро доставили ей достаточно занятія. Такимъ образомъ она прожила цлые годы, довольствуясь своимъ состояніемъ. Да о другомъ она не имла и понятія. Ея сердце было спокойно и мертво. Только иногда, когда она — что случалось очень рдко — читала поэтовъ, въ душ ея вставало какое-то предчувствіе, на нее находила какая-то неопредленная тоска.
‘А между тмъ все такъ и осталось бы навсегда, еслибы только ея мужъ съумлъ давать постоянную пищу ея суетности’.
— Онъ не вритъ?
Она плутовски засмялась и обернулась ко мн, ея рсницы задрожали,— и не смотря на закрытые глаза, я чувствовалъ, будто она видитъ меня насквозь, и потупился.
Ольга встала, подошла медленными шагами, не касаясь, повидимому, земли къ открытому окну, гд она остановилась и стала смотрть на полный мсяцъ. Она граціозно откинула назадъ голову, руки у нея опустились, она стояла окруженная теплымъ мерцающимъ сіяніемъ, вокругъ нея носились ночныя мелодіи, легкій втерокъ разввалъ ея волосы, игралъ ея платьемъ.
— Я желала бы летать, сказала она нсколько минутъ спустя, съ тоскою и какъ будто бы стыдясь.— Леталъ ли онъ?
— Я?
Она засмялась ребяческимъ смхомъ.— Во сн?
— Во сн — да.
— Въ такомъ случа, ему извстно это блаженное чувство — парить въ тихомъ, свтломъ воздух, надъ нами тяпутся облака, а подъ нами земля, какъ бы задернутая дымкой тумана. Я бы желала летать.
Она протяпула руки, и широкіе, блые, кружевные рукава ея платья волновались вокругъ ея плечь, словно блестящія крылья херувима.
Въ эту минуту невозможное стало казаться мн возможнымъ. Я пересталъ думать.
— Почему же ты не летишь? спросилъ я.
— Я могла бы, возразила она съ невыразимой грустью,— но Ольга не пускаетъ меня.
Мн стало страшно.
— Тамъ по ту сторону лса идетъ по мосту крестьянинъ, вдругъ вскричала она съ живостію,— онъ разставитъ сти дли тхъ черныхъ дроздовъ, которыхъ Ольги такъ любитъ. Онъ не слышетъ?
— Нтъ.
— Это слишкомъ далеко, но все-же это такъ.
— Разскажешь ли ты мн, что было потомъ? спросилъ я посл долгаго молчанія.
— Да. Я охотно разскажу ему. Мн будетъ такъ легко… Я вижу въ немъ все такъ ясно — и мои губы двигаются какъ бы сами собою и говорятъ ему, что у меня на душ.
— Но какимъ образомъ можешь ты разсказывать все такъ связно, такъ обстоятельно? спросилъ я.— Какимъ образомъ можешь ты описывать все до мельчайшихъ подробностей, всякій звукъ голоса, всякое движеніе, такъ живо и вмст съ тмъ такъ равнодушно, какъ будто бы рчь шла вовсе не о теб?
Ольга покачала головою. Но ея лицу пролетла улыбка.— Да вдь я и говорю не о себ, наивно отвчала она,— а объ Ольг. Я смотрю на Ольгу, какъ смотрю на всхъ другихъ людей, а вижу все такъ какъ будто бы это происходитъ въ настоящую минуту. Онъ не можетъ понять меня. Пространство и время для меня изчезли, и я вижу прошедшее и будущее какъ будто бы это настоящее. Все до малйшихъ подробностей. Когда я вижу Ольгу, какъ она лежитъ на диванныхъ подушкахъ, погрузясь въ чтеніе французскаго романа, я въ то же время вижу, какъ шевелится отъ ея дыханія мховая опушка ея мантильи, я вижу золотисто-зеленую муху, носящуюся вокругъ ольгиныхъ локоновъ, и паука, который стережетъ ее на потолк.
Ольга прислонилась къ простнку, закинувъ голову назадъ и подпирая руками затылокъ
— Разсказывать ли?
— Пожалуйста.
— Это такъ грустно, что я теперь вижу, продолжала она: — Ольга уже несчастлива.
‘Ея мужъ любитъ ее и стережетъ свое счастье съ безграничнымъ недовріемъ. Онъ хочетъ, чтобъ его жена жила для него, совершенно для него одного. Онъ прогналъ всхъ своихъ друзей, онъ не терпитъ въ своемъ дом постороннихъ, какъ онъ выражается, юпокъ, онъ ненавидитъ разсужденія о людяхъ и вещахъ, книгахъ и политик съ людьми, которыхъ мы не понимаемъ и которые никогда не поймутъ насъ. Самъ онъ живетъ только для своей жены и дтей, работаетъ для нихъ, старается развивать и занимать ихъ’
‘А между тмъ его молодая жена начинаетъ чувствовать себя страшно одинокою въ его угрюмомъ дом, осненномъ мрачными тополями. Ея гордое, суетное сердце уязвлено, и она все глубже да глубже вгоняетъ туда это жало, все боле и боле увеличиваетъ свою рану’.
‘Ее когда-то называли самой лучшей танцовщицей, это льстило ей. Когда она вспоминаетъ объ этомъ, ей длается больно. Съ кмъ стала бы она теперь танцевать? Иногда она возьметъ на руку своего меньшаго ребенка, начнетъ прыгать съ нимъ по комнат, напвая псенку, и вдругъ, безо всякой повидимому причины, зальется слезами.
‘Она рисуетъ съ натуры, набрасываетъ сцены, описанныя въ тхъ книгахъ, которыя они читали вмст, измняетъ и передлываетъ все это по своему, создаетъ сама. Ея мужъ долго разсматриваетъ ея работу а потомъ говоритъ: ‘Это хорошо. Но и я также сдлалъ бы это’. Это все боле и боле начинаетъ раздражать ее. Она садится за фортепьяно, играетъ Мендельсона, Шумана, Бетховена,— для кого? Она поетъ Шуберта, его чудную серенаду,— кто слушаетъ это? Возвращающійся съ поля крестьянинъ, который можетъ быть остановился подъ ея окномъ, или ея мужъ, который можетъ-быть уже возвратился съ мызы и куритъ на своемъ диван сигару’.
‘Она прекрасна — и какъ женщина все больше и больше хорошетъ. Ея лицо стало выразительне, въ немъ больше характера, больше гармоніи, ея формы достигли полной степени своего развитія, она смотритъ настоящей царицей. Для кого? Одно ея зеркало говоритъ ей это. Мужу не приходитъ этого и въ голову. Разв его любовь, его преданность не говорятъ ей этого?’
‘Она одвается съ большимъ вкусомъ. Для кого? для крестьянки, которая приноситъ ей грибы? для ловчаго, который идетъ за своимъ господиномъ, неся застрленную дичь? для няньки ея дтей? для мужа, въ глазахъ котораго это такъ и должно быть. Вдь онъ заплатилъ за это своимъ состояніемъ, своей свободой, ему нужна красивая жена — и все въ его дом, начиная съ нея, должно доставлять ему покой и удовольствіе. Это ея долгъ быть красивой, это вовсе не заслуга, если она увеличиваетъ свои прелести посредствомъ туалета’.
‘Она превосходно сидитъ на лошади, она съ такою отвагою скачетъ черезъ рвы и заборы,— кто удивляется ей? Конечно не ея мужъ, который сталъ бы презирать ее, еслибъ она была малодушна. Онъ, напротивъ того, останавливаетъ ее, напоминая ей о дтяхъ’.
‘Въ ея душ живетъ теперь такое же чувство, какъ у актера, которому приходится играть безъ публики, который скрежещетъ отъ бшенства зубами и въ безсонныя ночи обливаетъ слезами свою подушку’.
‘Однажды мужъ замтилъ у ней на лбу облако грусти, которое на этотъ разъ ршительно не трогалось съ мста. ‘Ты такъ грустно настроена’, сказалъ онъ, нсколько времени спустя: ‘я придумалъ кое-что новое, что можетъ доставить теб удовольствіе’. Онъ улыбнулся и принесъ Ольг прехорошенькое маленькое ружье, которое только-что привезли, но его порученію, изъ города. ‘Ты выучишься стрлять и будешь ходить со мною на охоту’.
‘Все было забыто въ эту минуту. Ольга въ порыв радости бросилась къ нему на шею и цловала его жесткія щеки’.
‘Я сейчасъ же стану учиться’ вскричала она: ‘сегодня же’.
‘Сегодня же, если ты этого хочешь’. Михаилъ всегда былъ очень любезенъ.
‘Сегодня же, до обда?’ спросила Ольга’.
‘Разумется, ступай же, когда такъ, одваться’.
‘А то не начать ли теперь — сейчасъ’, сказала она робко: ‘но можетъ быть теб некогда?’
‘Для тебя у меня всегда есть время’, сказалъ мужъ, цлуя ее въ лобъ. Ольга въ волненіи зашпилила булавкой свою блую блузу и, взявъ мужа подъ руку, весело сбжала съ крыльца. Было свжее, теплое іюньское утро, воздухъ былъ напоенъ благоуханіемъ скошенной травы, земля плавала въ жаркомъ солнечномъ сіяніи, маленькія блыя облачка кружились по небу. На дорог противъ барскаго дома шумная толпа веселыхъ воробьевъ купалась въ пыли.
Михаилъ осмотрлъ маленькое ружье, зарядилъ его и прицлился, потомъ онъ далъ его въ руки Ольг, приложилъ къ ея щек, наложивъ, въ то же время, ея палецъ на спускъ. Ольга прицлилась къ яблоко, выглядывавшее изъ зелени, потомъ въ ласточку, опустившуюся на землю. ‘Хорошо! теперь смотри, какъ я заряжаю’. Ольга съ напряженнымъ вниманіемъ слдила за патрономъ, за шомполомъ. ‘Теперь наднь пистонъ. Осторожне… Взводи курокъ. Хорошо. Цлься въ то яблоко’.
‘Ольга приложила ружье къ щек’.
‘Выше’.
‘Раздался выстрлъ, полетли листья. ‘Теперь заряжай сама. Слдующій опытъ будетъ удачне’.
‘Ольга взяла маленькій патронъ, насыпала пороху въ дуло, крпко забила пыжъ, положила дроби и надла пистонъ’.
‘Видишь ли ты воробьевъ вонъ тамъ на дорог?’ спросилъ Михаилъ, внимательно глядя вокругъ.
‘Да’.
‘Ну ка, попытай счастья’.
‘Ольга не задумываясь прицлилась въ нихъ. Маленькіе крикуны съ распростертыми крыльями беззаботно плавали въ мелкой, блой, теплой пыли, ныряли, потомъ шумно подымали свои сренькія головки, вспархивали, ссорились, чирикали и играя перекатывались одинъ черезъ другаго. Сверкнуло дуло. Раздался крикъ изъ нсколькихъ десятковъ маленькихъ горлышекъ, густая стая приподнялась, полетла и опустилась на живую изгородь, такъ что нкоторыя изъ ея втокъ закачались. Ольга пришла въ восторгъ и побжала туда. Тамъ на земл лежало пять маленькихъ бдняжекъ, которые были на-повалъ убиты. Ихъ кровь окрасила пыль. Одинъ еще трепеталъ, вертлся кубаремъ — и испустя дыханіе, упалъ возл другихъ. Ольга быстро подобрала ихъ, положила въ подолъ своей блузы и вернулась. ‘Пятеро! я застрлила пятерыхъ!’ кричала она съ ребяческой рзвостью: ‘вотъ они!’ Она взбжала на крыльцо, положила ихъ на перила другъ возл друга, въ род того какъ складываютъ на пол сраженія убитыхъ солдатъ, собираясь ихъ хоронить, и стала глядть на нихъ съ чувствомъ удовлетвореннаго тщеславія’.
‘Пятерыхъ однимъ выстрломъ’, твердила она, не переставая радоваться: ‘это былъ очень удачный выстрлъ’. Михаилъ снова зарядилъ ружье’.
‘Ольга между тмъ присмирла. Опустивъ голову на руку, она неподвижнымъ взоромъ глядла на маленькихъ мертвецовъ — и на нихъ тихо закапали свтлыя, крупныя слезы’.
‘Что съ тобой?’ вскричалъ мужъ. ‘Ты кажется плачешь!’
‘Ольга начала рыдать. ‘Бдныя животныя’, заговорила она: ‘какъ печально лежатъ они тутъ! перья запеклись кровью, глазки помутились, посмотри, они еще теплы,— что они намъ сдлали? У нихъ въ гнзд есть можетъ быть маленькіе птенчики, которые ихъ ждутъ и которые вроятно умрутъ съ голоду, а я лишила ихъ жизни и не могу возвратить имъ ее! Всему причиной наша проклятая жизнь — это уединеніе! Такимъ образомъ человкъ по невол станетъ хищнымъ звремъ’.
‘Мужъ захохоталъ. Его смхъ на этотъ разъ показался ей грубымъ и мужиковатымъ’.
‘Ты я вижу, не хочешь понять меня’, вскричала Ольга, ‘такъ я стану говорить съ тобой еще ясне. Это давно уже лежитъ у меня на сердц. Это не можетъ такъ оставаться, или теб не жаль меня? Ты прогоняешь отъ меня всхъ людей, ты. меня запираешь, всякая крестьянка свободне меня. Я не могу больше переносить этого, я прихожу въ отчаяніе, я заболю или сойду съума’. Она снова судорожно зарыд ла’.
‘Мужъ молчалъ, разрядилъ ружье и спокойно вошелъ въ комнату. Она послдовала за нимъ и стала у окна со скрещенными на груди руками. ‘Ты не говоришь ни слова’, сказала она черезъ нсколько времени, ‘я вроятно не стою, чтобъ ты безпокоился изъ-за меня!’
‘Я никогда не говорю не подумавъ’, возразилъ ей мужъ. ‘Обдумала ли ты свои слова?’
‘Обдумала ли я?’ вскричала Ольга, ‘я плакала ночи напролетъ, я просила Бога, чтобъ онъ меня избавилъ’.
‘Нужно помочь этому горю’, сухо сказалъ мужъ.
‘Такъ помоги!’
‘Наша уединенная жизнь теб не нравится? ты чувствуешь себя несчастной?’
‘Да’.
‘Ты не можешь переносить ее?’
‘Нтъ’.
‘Такъ живи какъ теб нравится. Принимай гостей, приглашай подругъ, позжай къ сосдямъ, танцуй, зди верхомъ, охоться съ другими. Я ничего не имю противъ этого.
‘Благодарю тебя’, сказала пристыженная Ольга.
‘Не благодари’, возразилъ ей мужъ серіозно.
‘Владиміръ сталъ приходить чаще’, продолжала она, ‘Ольга обращалась съ нимъ совершенно иначе, чмъ съ другими мужчинами, съ нимъ она была скромна, безпритязательна, когда онъ говорилъ, она слушала, спрашивала о томъ или другомъ, по сама мало говорила — и ея глаза были какъ бы прикованы къ нему. Она стала одваться съ изысканно-изящною простотою: на ней было всегда темное шелковое платье съ закрытымъ лифомъ и маленькимъ блымъ воротничкомъ. Широкія косы ея великолпныхъ волосъ лежали на ея голов, словно большія темныя петли’.
‘Въ то время какъ другіе пили изъ ея башмаковъ, она осыпала Владиміра безчисленными знаками вниманіи и положительно ухаживала за мимъ. Всякое замчаніе съ его стороны казалось ей важнымъ’.
‘Однажды онъ обронилъ нсколько полновсныхъ словъ противъ употребленія корсета’.
‘Въ слдующій же вечеръ она явилась въ широкой кацавейк изъ темнаго бархата, подбитой и обложенной куньимъ мхомъ’.
‘Вотъ это такъ нарядъ!’, сказалъ Владиміръ, смотря на нее, въ первый еще разъ, съ какимъ-то удовольствіемъ’.
‘Я никогда ужь больше не надну корсета’, возразила съ живостію Ольга’.
‘Почему это?’
‘Да вдь вы же говорили противъ этого’, вскричала она, ‘а вы все знаете лучше насъ’.
‘За чаемъ она неосторожно коснулась его руки мховой опушкой своего рукава и увидла, какъ это электрически подйствовало на него, ея грудь приподнялась, въ ея глазахъ сверкнуло торжество’.
‘Но онъ въ ту же самую минуту замтилъ, что она хочетъ покорить его, и сталъ съ этихъ поръ еще сдержанне прежняго, избгалъ ея по мр возможности и еще боле привязался къ ея мужу’.
‘Нсколько дней спустя разговоръ какъ-то зашелъ объ одной кокетк, изъ-за которой молодой офицеръ погибъ на дуэли’.
‘Можетъ ли быть въ подобной женщин какое-нибудь чувство чести или любви къ своимъ дтямъ’, замтилъ Михаилъ, ‘когда она не боится даже крови?’
‘Подобнаго рода женщины такъ же смотрятъ на честь какъ и завоеватели, он цнятъ ее по успху’, сказалъ съ насмшкою Владиміръ: ‘такая женщина жертвуетъ своей суетности счастьемъ, любовью, уваженіемъ, всмъ. Но человкъ честный и съ характеромъ всегда будетъ держаться поодаль отъ нея: только фаты, глупцы и негодяи могутъ быть ея добычею, она какъ кошка, которая, не будучи способна къ благородному хищничеству, ловятъ дома мышей и мухъ. Эта порода впрочемъ все боле и боле увеличивается, потому-что наша образованная женщина — тунеядка, которая читаетъ романы и играетъ на фортепьяно, вотъ гд зло-то’.
‘Вы презираете искусства?’ вмшалась Ольга’.
‘О нтъ’, отвчалъ онъ съ живостію: ‘но безъ труда нтъ истиннаго удовольствія. Люди, создавшіе безсмертныя произведенія искусства, тоже трудились, они макали кисть или перо въ кровь своего сердца. Только тотъ, кто самъ произвелъ что-нибудь, въ состояніи понимать ихъ и наслаждаться ими’.
‘Вы правы’, печально возразила Ольга. ‘Какъ часто чувствовала я въ груди своей ужасную пустоту, отвращеніе къ жизни!’.
‘Попробуйте трудиться’, заговорилъ строгимъ голосомъ Владиміръ, ‘вы еще молоды, васъ можетъ-быть еще можно спасти’.
‘Ольга не смла на него взглянуть’.
‘Прошли недли’.
‘Барская усадьба окружена густыми туманами, обширная равнина опять покрыта глубокимъ снгомъ, прудъ задернутъ сверкающимъ льдомъ. А между тмъ сани стоятъ еще въ пыли въ сара и въ пушистыхъ медвжьихъ шкурахъ кишитъ моль. Ольга зарывается въ мягкія подушки своей кушетки и строитъ планы. Чмъ меньше дйствуетъ на Владиміра огонь ея пламенныхъ взоровъ, тмъ съ большей пеукротимостью требуетъ ея высокомріе побды надъ нимъ, она оскорблена, ранена, унижена передъ самой собою. Она должна видть его у ногъ своихъ — и тогда-то станетъ она топтать его съ радостью побдителя. Ей не приходитъ на умъ, что это можетъ быть опасно для нея. Она въ первый еще розъ встрчаетъ такого человка, который стоитъ того, чтобъ его побдили,— и тутъ-то ея красота, ея искусство оказываются недйствительными’.
‘Нтъ, онъ долженъ быть ея, она не постоитъ ни за какой цной — ни за какой!’
‘Она знаетъ, что онъ уважаетъ трудъ,— и вслдствіе этого начинаетъ трудиться’.
‘Ты имешь чрезвычайно благодтельное вліяніе на жену’, сказалъ однажды вечеромъ ея мужъ Владиміру, въ то время какъ Ольга сидла за пяльцами, ‘посмотри какъ она, съ нкотораго времени, постоянно занята’.
‘Владиміръ взглядываетъ на нее. ‘Разв я говорилъ вамъ, чтобъ вы портили глаза и вдавливали грудь?’ сухо сказалъ онъ. ‘Встаньте, сію же минуту!’ Ольга повиновалась. ‘У васъ есть дло лучше этого’, продолжалъ онъ: ‘какъ ни нравится мн ваше хозяйство, но тмъ не мене я замчаю въ вашемъ дом недостатокъ той блестящей чистоты, которою такъ сильно отличается Голландія и часть Германіи. Вотъ вамъ дло, при которомъ вы останетесь здоровы и прекрасны’.
‘Это была первая дань ея красот со стороны этого серіозпаго, желзнаго человка. Изумленная Ольга обратила къ нему свое лицо, по которому разлилась яркая краска,— h съ робостію и въ то же время съ благодарностію взглянула на него’.
‘Въ слдующій разъ она попалась навстрчу Владиміру въ то время, какъ сметала паутину съ потолка столовой. Онъ взялъ у ней изъ рукъ вникъ и поставилъ его въ уголъ. ‘Эта работа не для васъ’, заговорилъ онъ мягко: ‘я говорилъ не съ тмъ, чтобъ ваши нжныя, полнокровныя легкія глотали столько пыли’.
‘Но какъ же мн быть’, сказала она: ‘моя прислуга далеко не похожа на голландцевъ!’
‘Они привыкнутъ къ этому со временемъ’, вскричалъ онъ. ‘Будьте только къ нимъ строги и въ тоже время справедливы,— да не на одинъ день, по впродолженіи цлыхъ мсяцевъ, всего года. Не забывайте никогда, что вы госпожа,— что если вы исполняете работу вашей лнивой прислуги, то длаете это случайно, подобно Наполеону, стоявшему на караул вмсто заснувшаго гренадера’.
‘Сказавъ это, Владиміръ взялъ ее подъ руку и повелъ по всему дому, въ кухню и погребъ’.
‘Тутъ будетъ для васъ дла съ утра до вечера, если вы станете присматривать за всмъ этимъ. Управляйте, распоряжайтесь, приказывайте: это ваше дло. Ведите кром того счеты, вы доставите такимъ образомъ вашему мужу существенное облегченіе’.
‘Онъ указалъ ей съ террасы на садъ. ‘Когда придетъ весна, вы можете тутъ сять, сажать, рыть, поливать, полоть, все это принесетъ вамъ большую пользу. Тутъ можете вы быть и жестоки (какъ слдуетъ быть, по временамъ, каждой женщин), ведя немилосердную войну съ гусеницами и червями. Но за то я рекомендую вамъ пчелиныя улья и моихъ маленькихъ, трудолюбивыхъ любимицъ. Теперь же’, сказалъ онъ въ заключеніе, ведя ее назадъ въ зало, ‘теперь я попрошу васъ что-нибудь сыграть мн, вы играете съ такимъ пониманіемъ и чувствомъ’.
‘Ольга дрожала всмъ тломъ’.
‘Потупивъ взоры, она сла за фортепьяно и ея пальцы пробжали по клавишамъ’.
‘Я понимаю вашу игру, когда смотрю на ваши пальцы, эти тонкіе, прозрачные, какъ бы одушевленные пальцы’, тихо сказалъ онъ’.
‘Ольга поблднла такъ, что у ней поблли даже губы, она приложила на одну минуту руку къ сердцу, потомъ стала играть’.
‘Сонату Бетховена: ‘лунное сіяніе’.
‘При первыхъ тихо-жалобныхъ звукахъ адажіо, Владиміръ закрылъ рукою глаза. Всевозможныя чары лунной ночи лились на нее и на него, вокругъ ложились глубокія тни, вмст съ магическимъ, дрожащимъ, скорбнымъ свтомъ, ихъ души носились въ мерцающей грустной мелодіи. Когда послдній звукъ исчезъ въ воздух. Ольга опустила руки’.
‘Оба молчали’.
‘Отреченіе, покорность судьб’, сказалъ онъ наконецъ, ‘вотъ что говоритъ намъ эта дивная соната, точно такъ же какъ и природа и окружающій насъ міръ. Покорность судьб, что бы ни ожидало насъ впереди: пусть это будетъ обманутая любовь которая продолжаетъ жить въ врномъ сердц, или же любовь сама осуждающая себя на молчаніе. Мы вс должны учиться отреченію’.
‘Онъ взглянулъ на Ольгу. Его глаза были влажны. Онъ говорилъ необыкновенно мягко’.
‘Нсколько времени онъ избгалъ ея и не приходилъ къ нимъ. Ольга поняла его’.
‘Потомъ насталъ день, когда ея мужъ ухалъ для закупокъ въ окружной городъ Каломею. Она осталась дома. У нея ежеминутно замирало сердце. Она знала, что онъ долженъ придти — и когда первыя тни сумерокъ оснили комнату, она быстро надла на себя опушенную мхомъ кацавейку и сла за фортепьяно. Почти безсознательно стала она играть сонату. Вдругъ она прервала ее диссонансомъ. Она горла какъ въ огн въ своей роскошной шубк, она сорвала ее и, скрестя руки на волнующей груди, стала ходить, большими шагами, взадъ и впередъ по комнат’.
‘Вдругъ она остановилась’.
‘Кровь бросилась ей въ щоки, она завернулась въ кацавейку и протянула ему руку’.
‘Гд же Михаилъ?’ спросилъ онъ’.
‘Въ Каломе’.
‘Въ такомъ случа я’…
‘Вдь вы не уйдти хотите?’
‘Владиміръ медлилъ’.
‘Я съ ранняго утра радовалась тому, что буду говорить съ вами, говорить наедин’, сказала Ольга подавленнымъ голосомъ. ‘Пожалуйста останьтесь со мною’.
‘Владиміръ положилъ свою шапку на фортепьяно и слъ въ од іо изъ маленькихъ коричневыхъ креселъ, Ольга сдлала еще нсколько шаговъ по комнат и потомъ остановилась передъ нимъ’.
‘Любили ли вы уже, Владиміръ?’ быстро и рзко спросила она его. ее, конечно?’ Ея губы презрительно сжались’.