Старый служака
Старый служака
Повсть Зaxepa Мазоха.
(Переводъ съ нмецкаго).
Старый служака, Захер-Мазох Леопольд Фон, Год: 1871
Время на прочтение: 50 минут(ы)
*) Эта повсть издана авторомъ подъ заглавіемъ: ‘der Capitulant’, т. е. солдатъ, выслужившій двойной или тройной срокъ службы, отъ слова ‘Capitulation’, употребляющагося въ Австріи съ совершенно особеннымъ значеніемъ — военныхъ сроковъ.
Кому случалось плыть въ легкой гондол по безмятежному морю, среди играющей стихіи, и оставляя за собой обрисовывающійся вдали въ вид тни берегъ твердой земли и острова, смотрть, съ тревогою въ сердц, на разстилающееся надъ нимъ небо, это второе море съ волнообразными облаками,— тому знакомо отчасти то чувство, которое я испыталъ, несясь въ легкихъ саняхъ по равнинамъ Галиціи, представляющимся зимой въ вид снжнаго океана. Они одинаково влекутъ къ себ — и океанъ и равнина — наполняя нашу душу чувствомъ грусти и неопредленными стремленіями. Только бгъ въ саняхъ быстре, онъ напоминаетъ собою полетъ орла — тогда какъ, лодка въ вод переваливается словно утка въ воздух — а цвтъ безконечной равнины и ея мелодіи боле строгаго, мрачнаго и угрожающаго характера, природа является тутъ во всей своей нагот, а борьба за существованіе и смерть подходятъ къ вамъ ближе, вы чувствуете это по окружающей васъ атмосфер, по тмъ звукамъ, которые вамъ слышатся.
Меня выманилъ изъ комнаты свтлый зимній день, или лучше сказать вечеръ. Мн захотлось покататься, моя лошадь заболла — не всякая лошадь можетъ выдерживать безнаказанно зду по снгу, я позвалъ Мауше Ледъ Каттуна, старшаго господскаго кучера, и веллъ ему заложить въ мои сани его лошадей, на которыхъ можно было вполн положиться. Погода стояла великолпная, въ воздух было тихо, легкія испаренія земли не колебали золотыхъ солнечныхъ волнъ. Воздухъ и свтъ соединились въ одну стихію. И въ деревн все было тихо, не слышно было ни одного звука, по которому можно бы было догадаться, что въ крытыхъ соломою хижинахъ есть жители, одни только воробьи стадами летали во заборамъ и чирикали.
Поодаль стояли маленькія сани съ хромою клячею, не больше жеребенка, на которой крестьянинъ везъ изъ лсу дрова, а еще дале его полувзрослая дочка, кричала ему что-то, пробираясь босыми ногами черезъ высокіе сугробы снга за маленькимъ полномъ, которое онъ обронилъ.
Когда мы, звеня колокольчиками, взлетли на обнаженную гору, передъ нами открылась необозримая равнина. Ея горностаевый зимній нарядъ придавалъ ей необыкновенное величіе. Онъ одвалъ ее всю, только голые стволы невысокихъ ивъ, да виднвшіеся вдали длиннорукіе степныя колодцы, вмст съ двумя какъ будто бы затерянными, закоптлыми хижинами, чернлись на ея снжной шуб.
Мауше Лебъ Каттунъ вздрогнулъ и вскрикнулъ. Первый взглядъ на равнину произвелъ на него дйствіе быстраго яда, его палестинская фантазія начала выражаться библейскими фразами, въ одно мгновеніе она перенесла его изъ страны пушныхъ зврей въ страну пальмъ и кедровъ, онъ бросился на козлы, какъ въ лихорадк, онъ отрывалъ въ своемъ мозгу тысячи образовъ для выраженія того, что его мучило, онъ сыпалъ сравненія дюжинами, пока, наконецъ, я не веллъ ему замолчать. Тутъ онъ сталъ что-то бормотать. Не знаю, продолжалъ ли онъ разговаривать съ самимъ собою или молился, или наконецъ нашелъ желанное сравненіе и углубился въ ту безконечную блую бумагу, на которой онъ записываетъ свои безконечные счеты, и все считаетъ, все считаетъ.
Мы летли по твердой, гладкой дорог.
Насупротивъ насъ лежала господская усадьба, а за нею маленькая деревенька, все было посеребрено снгомъ, снгъ покрывалъ серебромъ жалкія, свсившіеся кровли, выводилъ на стеклахъ маленькихъ оконъ серебристые узоры, каждый желобъ, каждый колодезь, каждое хилое деревцо были обвшаны серебряными кистями. Высокіе валы снга окружали каждое жилище. Люди прорыли себ тутъ дорожки, словно барсуки или лисицы. Легкій дымъ, поднимавшіеся изъ трубъ, какъ будто бы замерзалъ въ воздух. Большіе серебристые тополи окружали господскую усадьбу. Тамъ и сямъ поднимались вверхъ пылинки инея, словно рои маленькихъ брильянтовыхъ мушекъ, и сверкая тысячью маленькихъ молній, точно миніатюрная буря, носились по воздуху.
Въ конц деревни полунагіе крестьянскіе ребятишки съ блыми головами и красными щеками возились въ снгу. Они слпили изъ него болвана, которому воткнули въ широкій ротъ длинную дудку, въ род того какъ дворяне курятъ трубку. Тутъ же на салазкахъ сидлъ молодой крестьянинъ, а дв хорошенькія крестьянки съ длинными темными косами и полной грудью, поднимавшеюся подъ блою рубашкою, влекли его черезъ пни и камни. Какъ он смялись, ужь какъ он смялись!.. а онъ хохоталъ какъ сумасшедшій.
Мы неслись мимо лса.
Куда двалась его мелодія? Хриплымъ голосомъ тявкаетъ лисица и кричитъ галка. Пестро-красные листья вс одинаково покрыты снгомъ. Лсъ и небо облиты розовымъ влажнымъ паромъ. Передъ нами теперь только засыпанные снгомъ холмы словно волны благо моря. Тамъ, гд блое небо глядится въ него, оно блеститъ такъ ярко, что на него можетъ глядть только тотъ, кто можетъ смотрть на солнце. За нами деревня и алющій лсъ, которые все боле и боле тонутъ въ отдаленіи. Вотъ мелькнули послднія вершины обнаженныхъ горъ, но и они потонули, какъ холмы и отдльныя деревья. Передъ нами только снгъ, за нами снгъ, надъ нами блое словно снгъ небо.
Мы движемся какъ во сн. Лошади плывутъ въ снгу, сани неслышно скользятъ за ними. Въ сторон отъ насъ пробжала по снжному полю маленькая срая мышка. Далеко и широко кругомъ не видать ни одной трубы, ни одного пня, ни одной кротовины, а она бжала съ такой осторожностью, съ такимъ усердіемъ. Куда? Теперь она превратилась въ маленькую черную точку, а тамъ и эта точка исчезла, и мы опять остались одни. Мы какъ будто бы не двигались впередъ. Ничто не измнялось ни передъ нами, ни за нами, даже и небо. Безоблачное, одноцвтное, словно вымазанное известкой, оно было неподвижно и даже не мерцало, оно какъ будто бы оцпенло. Только въ воздух все боле вечерло, онъ становился рзче, онъ рзалъ какъ стекло.
Мауше Лебъ Каттунъ недавно остригся, онъ схватилъ горсть снгу и принялся тереть имъ себ ухо, которое закрылъ потомъ наушникомъ своей шапки. Кончилось тмъ, что наши сани остановились, подобно судну въ мор, которое, въ тихую погоду, хотя и качается, но все-таки не трогается съ мста. Намъ казалось, что мы только демъ, но не двигаемся ни впередъ ни назадъ,— въ род того какъ, по нашему мннію, мы живемъ. Но живемъ ли мы? Разв быть не называется у насъ жить?.. а въ отношеніи того кто пересталъ быть — разв не все равно какъ будто бы его никогда и не было?
Вотъ летитъ воронъ съ широкими черными крыльями, съ раскрытымъ клювомъ. Онъ опускается на покрытый снгомъ холмъ. Ужь не занесенный ли это снгомъ стогъ сна, гд онъ чуетъ мышей? Онъ не то летаетъ, не то скачетъ вокругъ него, онъ какъ будто бы хромаетъ на лету, осматриваетъ его со всхъ сторонъ, поднимается на верхъ и начинаетъ клевать. Нтъ, это не сно, а падаль. А вотъ идетъ и волкъ съ косматымъ затылкомъ, онъ поднимаетъ рыло, и втянувъ въ себ воздухъ, рысью подходитъ къ падали. Приблизившись къ ней, онъ начинаетъ ее обнюхивать, взглядываетъ на ворона, визжитъ и машетъ хвостомъ, какъ собака, которая нашла опять своего господина. Воронъ стоитъ на верху, хрипло вскрикивая, махая крыльями, и по видимому совершенно счастливый. ‘Сюда, братецъ, тутъ хватитъ на насъ обоихъ!’ Какъ имъ весело, этимъ плутамъ!
Чмъ ниже опускается солнце, тмъ боле оно представляется намъ въ вид блестящаго, парообразнаго шара. Оно не заходитъ, а опускается въ снгъ. Оно разливается, какъ растопленное золото, золотыя волны доходятъ до насъ, чудныя, радужныя тни пробгаютъ по осыпанному серебромъ снгу. Вотъ оно погасаетъ. Тысячи брошенныхъ имъ огней сливаются, блднютъ. Въ воздух еще носятся легкіе, розовые пары, но и они расходятся, все становится безцвтно, холодно и неподвижно.
Не прошло нсколькихъ минутъ, какъ намъ на встрчу поднялся холодный восточный втеръ.
Вдали плыли сани, легкія волны воздуха доносили до насъ жалобный звукъ ихъ колокольчика, но потомъ и этотъ звукъ замеръ, поглощенный туманомъ, который все боле и боле увеличивался. Скоро стало совсмъ темно, бловато-срыя облака, неопредленныхъ очертаній, обволокли все небо,— какой страшный флотъ, парусъ на парус! Втеръ дуетъ прямо въ нихъ, они надуваются, флотъ плыветъ — и онъ подходитъ къ намъ, да и мы възжаемъ. Вечерніе пары вспыхиваютъ и разршаются легкими тнями.
Еврей останавливаетъ лошадей.
— Собирается буря, говоритъ онъ съ озабоченнымъ лицомъ,— насъ можетъ занести снгомъ, отсюда ближе до Тулавы, чмъ до дому. Куда прикажете хать?
— Разумется, въ Тулаву.
Онъ два раза щелкнулъ кнутомъ надъ головами своихъ лошадей.
Мы полетли дальше. Разорванныя волны тумана шумли вокругъ насъ, словно птицы съ большими усталыми крыльями. Вотъ каменный столбъ съ изображеніемъ святаго. Направо отсюда — дорога въ Тулаву.
Уже втеръ бьетъ насъ по затылку обоими кулаками, онъ завываетъ ужасными, жалобными, безумными голосами, онъ бросается въ снгъ, взрываетъ его, разбиваетъ большія облака, бросаетъ ихъ на земь въ вид пушистыхъ охлопковъ и грозитъ засыпать насъ ими. Лошади опускаютъ внизъ головы и тяжело дышатъ. Буря вздымаетъ блые вихри, поднимающіеся до неба, выметаетъ равнину, блымъ вникомъ, собираетъ громадныя кучи сора, подъ которыми погребаетъ людей и зврей, цлыя деревни.
Всздухъ палитъ, какъ будто онъ накаленъ. Онъ сталъ твердъ, буря рветъ его въ куски, которыя врываются въ легкія вмст со дыханіемъ, и ржутъ какъ осколки стекла.
Лошади медленно и съ трудомъ подвигаются впередъ, имъ приходится бороться съ снгомъ, воздухомъ и втромъ.
Снгъ сталъ теперь стихіей, которую мы переплываемъ съ величайшими усиліями, которую мы вдыхаемъ, которая грозитъ насъ сжечь. Среди самаго страшнаго движенія природа представляется оцпенлою и ледяною, а мы — частями всеобщаго оцпененія и холода. При вид всего этого становится понятно, какимъ образомъ ледъ служитъ могилою допотопнаго міра, какимъ образомъ можно перестать жить, не умирая, не истлвая. Огромные слоны, колосальные мамонты лежатъ подъ нимъ, не подвергаясь порч, словно въ амбар, пока трудолюбивые ученые не сварятъ себ изъ нихъ супа. Вамъ приходятъ на умъ допотопные обды — и вы начинаете смяться. Васъ вообще разбираетъ смхъ. Вдь щекотка возбуждаетъ въ насъ смхъ, а холодъ щекочетъ страшно, не переставая, безжалостно. Когда у мнимоумершихъ щекочатъ въ носу, они начинаютъ чихать и за тмъ оживаютъ. Все замерзаетъ. Мысли виснутъ въ мозгу въ вид ледяныхъ сосулекъ, душа облекается ледянымъ покровомъ, кровь падаетъ въ вид ртути. Нравственныя правила являются чмъ-то въ род застывшаго въ нашихъ волосахъ тумана. Все идетъ у насъ навыворотъ. Какъ сердимся мы, когда гвоздь нейдетъ у насъ въ стну!— мы однимъ ударомъ сбиваемъ у него металлическую головку, мы бросимъ въ уголъ узкій сапогъ, осыпая его самыми бранными словами. Тутъ же, когда намъ приходится отпаивать свое существованіе, мы боремся терпливо, безгласно, безропотно, чуть не равнодушно. Жизнь, которую мы такъ любимъ, оцпенла, а мы, въ этой борьб стихій, тоже что одинъ лишній камешекъ, кусочекъ льда, оцпенлый воздушный пузырь.
Мы щупаемъ свой собственный пульсъ, какъ чужой. Блая завса отдляетъ насъ отъ нашихъ лошадей, мы движемся въ саняхъ, какъ въ лодк безъ весла, безъ паруса,— да они почти и не движутся.
Буря воетъ съ прежнимъ однообразіемъ, воздухъ палитъ, снгъ кружится вихремъ, пространство и время исчезаютъ. Подвигаемся мы впередъ или стоимъ? Ночь это или день?
Медленно тянутся облака къ западу, тяжело дышатъ лошади, вотъ они вынырнули съ покрытыми снгомъ спинами,— снгъ падаетъ большими хлопьями, земля покрыта имъ на локоть отъ поверхности, но мы опять можемъ отличать окружающіе насъ предметы и двигаться. Буря еще не утихла, она съ визгомъ бросается въ снгъ, земля покрыта туманомъ, словно щебнемъ. Гд мы?
Кругомъ все занесено: ни дороги, ни столба, ни деревяннаго креста, который указывалъ бы на нее, лошади вязнутъ въ снгу, онъ доходитъ имъ до груди, отдльные затерянные звуки грозы слышатся вдали. Мы останавливаемся, опять пускаемся въ путь, еврей счищаетъ кнутовищемъ снгъ со спины лошадей. Два ворона летятъ мимо, молча, едва шевеля черными кольями. Они исчезли за завсой падающаго снга.
Лошади отряхаются и идутъ быстре. Падающіе хлопья снга стали легче, воздушне. Но вдали все еще ничего нельзя видть. Опять мы останавливаемся, совтуемся.
Наступаетъ ночь, мракъ увеличивается. Еврей погоняетъ кнутомъ лошадей, отбиваемый ихъ ногами тактъ становится быстре. Что это за красная полоска тамъ на горизонт? демъ туда! Теперь намъ начинаетъ казаться, какъ будто бы красный мсяцъ упалъ на землю, лежитъ въ снгу и гаснетъ, что это вспыхнуло и освтило темныя тни?
— Это крестьянскій караулъ у березоваго лска, сказалъ еврей,— а за этимъ лскомъ — Тулава.
Когда мы подъхали ближе, маленькій березовый лсокъ стоялъ передъ нами въ вид темной стны, освщаемой, мстами, сильно пылавшимъ огнемъ, который крестьянская стража старательно поддерживала на краю его. Огонь былъ расположенъ передъ лсомъ въ вид полукруга, такъ что втеръ ударявшій тамъ и сямъ въ маленькія березки, гналъ пламя наружу. Дымъ медленно тянулся къ лсу и мало по малу исчезалъ за деревьями.
Вокругъ огня стоялъ теплый, сіяющій паръ. Расположившіеся тамъ караульные вдругъ встали, какъ тни. Еврей сдлалъ имъ знакъ.
Они въ одну минуту исчезли, исключая одного, который подошелъ къ намъ.
— Это Балабанъ, сказалъ Лебъ Каттунъ.— Вы знаете его? Это старый служака.
Это былъ отставной солдатъ, полевой сторожъ тулавской волости, чрезвычайно добросовстный человкъ, пользовавшійся особеннымъ уваженіемъ въ околотк. Я не разъ объ немъ слышалъ, но мн до сихъ поръ не представлялось случая познакомиться съ нимъ, поэтому я и сталъ разсматривать его съ особеннымъ интересомъ. Его высокій ростъ и осанка, его голова, его свободныя и вмст съ тмъ умренныя движенія поразили меня какимъ-то выраженіемъ твердости. Онъ поклонился вжливо, но безъ униженія.
— Не потерпли ли вы отъ грозы? спросилъ онъ и взглянулъ на лошадей.— Я надюсь, что кучеръ исполнилъ какъ слдуетъ свою обязанность.
Никакой дворянинъ не могъ бы принять насъ съ большимъ достоинствомъ и граціею. Онъ пригласилъ меня движеніемъ руки къ огню.— Лошади устали, он вс въ мыл, сказалъ онъ,— да и темно — вамъ бы надо отдохнуть.
— Да мы затмъ и пришли сюда, сказалъ я, потому-что расположившееся у огня общество и старый служака заинтересовали меня. Въ это время къ нему подбжалъ мальчикъ.
Онъ ласково погладилъ его рукою по блой головк. Онъ казался совсмъ другимъ. Я понялъ, что это такой человкъ, котораго сразу не узнаешь.
Караульные поднялись.
— Что вы тутъ длаете? спросилъ я.
Вс взглянули на стараго служаку.
— Сосдніе помщики, сказалъ онъ съ важностію,— да и другіе поляки дутъ сегодня въ Тулаву. Разумется, они посылали туда и гонцовъ и письма, они вдь тамъ условливаются. Иные дутъ безъ паспорта. Наша обязанность — смотрть за этимъ. Можетъ быть что-нибудь и откроется. Вотъ въ чемъ дло-то.
— Да, мы стоимъ на караул! сказалъ мальчикъ.
— Въ такую бурю! вскричалъ я.
— Это наша обязанность, отвчалъ старый служака,— мы не пропустимъ ихъ и въ мятель, если будемъ тутъ.
Онъ стало-быть совершенно не понималъ, чтобы борьба стихій и опасность могли удержать его отъ исполненія того, что онъ называлъ своимъ долгомъ, это бросалось въ глаза.
Онъ взялъ лошадей за гривы и подвезъ къ огню сани, сняль съ нихъ покрышку и разостлалъ ее для меня.
— Земля суха, успокоивалъ онъ.— Мы тутъ съ самаго ранняго утра и развели такой огонь, что на немъ можно изжарить цлаго быка.
На нсколько шаговъ кругомъ лежала зола, которая была еще тепла. Пламя вспыхивало вверхъ или рвалось въ сторону. Снжные хлопья летали какъ бабочки, и опустивъ крылья падали въ огонь.
— И Завальскіе тоже дутъ, замтилъ мальчикъ.
— Разумется, вс хорошенькія женщины не прочь отъ участія въ революціи.
— И она, барыня, тоже детъ? спросилъ еврей, барабаня по плечу стараго служаки.
— Я почемъ знаю?! отвчалъ онъ, длая головою движеніе, какъ лошадь, которая хочетъ вспугнуть докучливую муху. Въ глазахъ его блеснуло что-то скрытое, необыкновенное, въ то время какъ лицо его сохраняло тоже самое выраженіе, что и прежде, но минуту спустя онъ уже пристально смотрлъ на дымъ, тянувшійся къ березамъ.
Было совершенно тихо, только втеръ слегка раздувалъ огонь.
Я легъ и сталъ разсматривать своихъ сосдей.
Я зналъ крестьянина, который стоялъ съ косой на караул въ углу лса, и отъ времени до времени подходилъ къ огню, больше для того чтобъ послушать что тамъ говорилось, чмъ погрться. Его звали Мракомъ, у него было одно изъ тхъ ршительныхъ, серьозныхъ лицъ, какія обыкновенно бываютъ у нашихъ крестьянъ.
Другой, сидвшій у огня подл меня, былъ неизвстенъ. Это былъ угрюмый малый въ мохнатомъ серак {Длинный крестьянскій сюртукъ изъ грубаго, мохнатаго сукна съ капишономъ.} мышинаго цвта, на голов у него была маленькая шапка — изъ срыхъ мерлушекъ, эта голова была у него чрезвычайно оригинальной формы, вверху узкая, внизу широкая, точь въ точь парашютъ. Когда я взглянулъ на него съ боку, мн такъ и казалось, что онъ вырзанъ изъ стараго картона. Носъ у него былъ необыкновенно длинный, острый и тонкій, ротъ какъ будто бы провалился, а подбородокъ уходилъ въ шею. Вообще въ чертахъ его лица было что-то неловкое, а самъ онъ точно развинченный. Вс эти недостатки отражались на его силуэт, который обрисовывался на снгу въ такихъ преувеличенныхъ размрахъ, что на него нельзя было смотрть безъ смха.
Подл него лежалъ ничкомъ маленькій человчекъ, котораго называли Юръ Фетеръ Монголъ, Не далеко отъ этихъ мстъ находится поле сраженія, на которомъ, больше чмъ за двсти лтъ до этого, орда татаръ потерпла страшное пораженіе. Опустошенныя деревни населили плнными. Мн можно бы было биться объ закладъ, что нашъ Монголъ происходитъ отъ котораго нибудь изъ нихъ. Онъ вдвое меньше ростомъ, чмъ картонный человкъ, но маленькій горшокъ всегда крпокъ. Стоило только взглянуть на его голый затылокъ, чтобы убдиться въ его сил. Онъ лежалъ въ полотняныхъ панталонахъ и полотняномъ зипун, его открытая грудь покоилась на горячей зол, а ноги въ снгу. И ты тоже, братъ Монголъ, куда не казистъ! Какъ не клеятся у тебя эти широкія бедра и мощная грудь, а твое лицо — что у тебя за лицо! Что у тебя за жалкія маленькія дырочки для твоихъ живыхъ, черныхъ глазъ, и что за ужасныя складки вокругъ рта! При эгомъ и глаза-то у тебя прорзаны какъ-то вкось, а приплюснутый на верху носъ — съ такими большими ноздрями, что одной изъ нихъ было бы достаточно для помщенія обоихъ твоихъ глазъ. За то ты жолтъ, жолтъ какъ зависть, и надвигаешь, на рдкіе, жесткіе какъ проволока, черные волосы, свою суконную шапку, вплоть до самыхъ ушей.
Главнымъ дйствующимъ лицомъ былъ, очевидно, старый служака Фринко Балабанъ.
Какихъ онъ былъ лтъ? Трудно было опредлить, но это былъ человкъ въ истинномъ значеніи этого слова.
Человкъ, котораго нельзя бы не замтить — какъ въ шеренг, такъ и въ общин, точно также здсь у сторожеваго огня крестьянъ. Коричневый, полинялый сюртукъ, подпоясанный чернымъ кожанымъ поясомъ, выказывалъ стройность его стана и казался очень наряденъ. Онъ застегнулъ его до верху, на ше у него былъ его единственный полинялый старый галстухъ, а изношенные синіе солдатскіе панталоны были надты по городски, сверхъ сапогъ. За поясомъ у него висли табачный кисетъ изъ свинаго пузыря (изъ котораго онъ набивалъ маленькую трубочку) и длинный ножъ. Другіе были вооружены косами и цпами, а у него на колнахъ лежало ружье. На груди у него было дв медали за службу и ленточка. Круглая высокая баранья шапка придавала его изящной голов достоинство раввина и дикость янычара, вмст съ коротко остриженными темными волосами, она обрамливала замчательное лицо,— лицо съ кроткими чертами, съ правильнымъ носомъ, прекрасно-обрисованнымъ ртомъ, покрытое тмъ прекраснымъ бронзовымъ цвтомъ, слдствіемъ полевой службы, который вмст съ двумя скорбными линіями рта и спадающими внизъ усами, налагаетъ на нашихъ солдатъ совершенно особенную печать. Но его честные глаза такъ ввалились подъ его густыми бровями, они были такъ влажны, словно наполненные слезами, смотрли такъ спокойно, такъ грустно, что больно было глядть на нихъ. Точно такое же впечатлніе производилъ и его голосъ. Такой твердый человкъ, такой солдатъ, а между тмъ все что касается его внутренняго существа — звучитъ какъ разбитое: и звуки его голоса, и самая его рчь, въ которой слышится что-то однообразное, торжественное. Такъ могли говорить на кострахъ и на горячемъ песк арены христіанскіе мученики.
А потомъ у этихъ крестьянъ была собака — обыкновенная крестьянская собака неопредленнаго цвта, съ длинными темными волосами вокругъ шеи и съ прекрасной лисьей головой. Она спала положивъ острую морду на переднія лапы, на горячей зол, и тихо шевелила хвостомъ, когда грустный голосъ стараго служаки достигалъ ея ушей.
Вс караульные говорили тихо, важно, только одинъ еврей болталъ.
— А у меня есть для тебя жена, поддразнивалъ онъ отставного солдата:— хорошенькая двушка, я вдь знаю, что ты стоишь за это, право хорошенькая и при томъ зажиточная, что тоже очень не дурно. Что ты на это скажешь? Да она ужъ и спрашивала о теб.
Онъ обвелъ глазами всхъ сидвшихъ въ кружк, по никто не обратилъ на него вниманія. Лебъ Каттуну, повидимому, только теперь припала охота поболтать. Онъ погладилъ Балабана но спин и вскричалъ:— Господи Боже мой, да вдь ты не хочешь жениться!
При этомъ онъ сощурилъ глаза и лукаво взглянулъ на крестьянъ.
— Онъ поклялся — такой ужь это человкъ — онъ поклялся, что никогда не женится!
Старый служака такъ взглянулъ на него черезъ плечо, что еврей закашлявшись пошелъ къ санямъ и слъ на козлы, обернувшись спиною къ крестьянамъ. Здсь онъ поболталъ нсколько минутъ ногами, посчиталъ… помолился и наконецъ заснулъ. Произведенный имъ шумъ разбудилъ собаку.
— Смирно, Полякъ! закричалъ мальчикъ.
Лисья голова взглянула на стараго служаку, но не получивъ отъ него отвта, встала, и, вытягивая заднія ноги, подошла ко мн, обнюхала меня, подошла къ санямъ, обнюхала лошадей. Он опустили къ ней головы, она подняла къ нимъ морду, слизала у нихъ съ рыла замерзлый паръ, помахала хвостомъ, повизжала, ласкаясь къ нимъ. Тутъ она подняла носъ, сдлала нсколько шаговъ и подошла прямо къ еврею, обнюхала его, обошла вокругъ него, и подняла ногу — потомъ пошла противъ втра, чхнула и возвратилась тихими шагами къ огню, гд и сунула свой носъ въ теплую золу.
— Тамъ бжитъ какой-то человкъ! вскричалъ крестьянинъ, стоявшій на караул въ углу лса, и показалъ на виднвшагося вдали человка. Мы вс взглянули туда, только одинъ старый служака спокойно остался на своемъ мст,
— Что это? спросилъ онъ, поварачивая голову по этому направленію и улыбаясь.— Разв ты его не знаешь?
— Ахъ, да это Коланко, сказалъ жалобнымъ тономъ картонный человкъ. При этомъ онъ почесалъ у себя за ухомъ и очень кисло взглянулъ на насъ.
— Этого намъ еще недоставало! вскричалъ мальчикъ Юръ, важно складывая на груди руки.
Старый служака сдлалъ презрительное движеніе и обратился ко мн.
— Надобно вамъ знать, сударь, сказалъ онъ съ важностію,— что это за старикъ, ему больше ста лтъ, странный человкъ, умный и опытный человкъ, умный и опытный, только немного болтливъ, а теперь сталъ точно дитя — смется безъ причины, да и плачетъ также безъ причины. Извстное дло, старикъ все равно что ребенокъ, а этому-то больше ста лтъ.
Но тутъ онъ самъ подошелъ къ намъ и избавилъ такимъ образомъ стараго служаку отъ объясненій, это былъ маленькій человчекъ съ трясущимися ногами и руками, со впалой грудью, желтой сухой шеей, старымъ желтымъ личикомъ, на которомъ не было ничего живаго, кром маленькихъ чорныхъ глазъ, которые лежали въ глубокихъ впадинахъ, но отъ которыхъ тмъ не мене ничто не укрывалось.
На немъ были еще совсмъ новые сапоги, теплые панталоны, длинный засаленый овечій тулупъ, шапка изъ трехцвтнаго кошачьяго мха, онъ держалъ въ рукахъ пуховую подушку, покрытую какой-то матеріей съ красными полосками, и такъ скоро говорилъ своимъ беззубымъ ртомъ, что его не всегда можно было понять.
— А что, вьюны, вьюны, поймалъ я васъ! вскричалъ онъ лукаво смясь, и сталъ жаловаться на что-то, чего я не понялъ, а потомъ началъ хвалить стараго служаку.
Къ нему онъ и подслъ и принялся разсматривать каждаго изъ насъ въ лицо, по очереди, пока не дошелъ до меня, тутъ онъ вытянулъ свою сморщившуюся шею, приподнялъ брови, всталъ, поклонился три раза и слъ на прежнее мсто.
— Вы, баринъ, не знаете, что со мною длается, сказалъ онъ, хихикая и проглатывая каждое слово.— Видите-ли вы, я старый человкъ, у меня вс умерли. Какъ вы меня видите, я одинъ что дитя въ утроб матери. Прошлый годъ у меня былъ воронъ, я думалъ, онъ останется со мною,— а онъ взялъ да и улетлъ. Теперь у меня никого нтъ въ хижин, кром меня. Кто захочетъ оставаться съ старымъ человкомъ!… Ктому же я еще и не сплю — это ужь всегда бываетъ такъ, когда состаришься. Мн страшно одному одному ночью,— да, да!.. онъ засмялся такъ, что у него засвистло въ носу.— Тутъ у тумана являются ноги, а у снга руки — и ужь какъ онъ стучитъ ими въ окно, а у мсяца лицо и глаза, такіе большіе какъ у сумасшедшаго, и онъ такой дуракъ — начинаетъ распрашивать о всякой всячин… а мы почемъ знаемъ!
Въ эту минуту онъ самъ былъ точно сумасшедшій.
— Что ты станешь тутъ длать? Вотъ я всегда возьму, бариночекъ, да и уйду потихоньку и побгу туда, гд я знаю, есть люди.
Старикъ занималъ меня.
— А между людьми-то хорошо теб? спросилъ я.
— Да если посмотрть хорошенько, то мн и тутъ ужасно скучно.
Картонный человкъ взглянулъ на него съ негодованіемъ.
— Не то чтобы я осуждалъ ихъ, продолжалъ Коланко,— но нтъ ничего такого, объ чемъ бы я уже не слышалъ. Я все знаю. А если и случится что новенькое, то кому какое дло, что Иванъ оказался еще глупе Василія — вздумалъ было сманить у него жену. Подите вы! Много вы знаете! Если кого стоитъ послушать такъ только одного стараго служаку, вотъ я и прибжалъ сюда къ огню.
— Такъ теб надоло жить? спросилъ я его съ нкоторымъ любопытствомъ.
— Разумется.
— И ты желаешь умереть?
— Какъ умереть? совсмъ по настоящему, да?
— Что это значитъ, по настоящему?
— Да такъ, чтобы человкъ совсмъ умеръ,— а не такъ, чтобы онъ полежалъ нсколько времени въ земл, а потомъ собралъ свои члены и сталъ опять жить.
— Онъ боится вчной жизни, сказалъ картонный человкъ обращаясь ко мн.
Мы вс взглянули на старика. Я съ напряженнымъ вниманіемъ слушалъ его, потому-что наши крестьяне, не прочитавши ни одной книги, не умя держать въ рукахъ пера, тмъ не мене природные политики и философы. Это у нихъ восточная мудрость, какъ у тхъ рыбаковъ, пастуховъ и уличныхъ нищихъ, въ Тысяч и Одной Ночи, къ которымъ заходилъ Гарунъ-Аль-Рашидъ. Я готовился услышать нчто такое, что не каждый день слышишь, чего не вычитаешь изъ Гегеля и Молешота.
— И какой, какъ посмотришь, толкъ въ жизни-то? заговорилъ старикъ тихо и внятно.— Вы, молодежь, можете желать жить. А кто, какъ я, видлъ все, что можетъ человкъ видть, все испыталъ, все вынесъ, что человкъ можетъ вынесть — тотъ, конечно… онъ погрузился въ размышленіе.
— Ты еще бодръ, сказалъ я,— какъ ты думаешь, долго еще теб придется жить?
— Къ сожалнію, долго, отвчалъ онъ.— Когда проживешь этакъ сотенку лтъ, то ужь еще-то жить куда не хочется, бариночекъ. Такъ бы вотъ кажется легъ да и заснулъ, и все спалъ бы, все спалъ бы, да такъ чтобъ ужь не проспаться.
Онъ погрузился въ думу.— Съ небомъ, бариночекъ, плохія шутки. Тутъ на земл все, что только живетъ — зврь ли, человкъ ли, все бьетъ изъ-за того, чтобы прожить подоле, чтобы поживиться на счетъ другаго, а пожалуй и убить его для этого,— а тамъ станутъ будто бы кормить даромъ столько лнтяевъ! Поэтому-то, по моему мннію, лучше всего если человкъ будетъ веселъ въ труд, это его назначеніе, а то кто же перенесетъ его туда, чтобы показать ему, что случится посл него? Такъ написано, слово въ слово.
— Лучше всего, если человкъ будетъ веселъ въ труд! вскричалъ старый служака.— Человкъ долженъ исполнять свои обязанности. Это лучше всего. Чего же намъ еще надо на этомъ свт?
Но меня больше интересовалъ старикъ, чмъ старый служака.
— Послушай, братецъ, сказалъ я, обращаясь къ нему,— такъ теб хотлось бы умереть навсегда? Смерть нисколько не пугаетъ тебя?
— Какъ же, баринъ, какъ же! отвчалъ онъ съ лукавымъ смхомъ и кивая головой,— я ужасно ее боюсь.
— Какъ такъ?
— А видишь ли, какъ: пока я живу, у меня все еще есть надежда, что рано или поздно, а ужь это кончится, не правда ли?
И онъ глядлъ на меня своими маленькими срыми глазками, какъ будто бы хотлъ проникнуть мн въ душу.
— А когда прійдетъ смерть, эта минута, которую я жду вотъ уже слишкомъ сто лтъ, и вслдъ за этимъ я опять оживу… пропалъ, совсмъ я тогда пропалъ!
Вс засмялись.
— Взгляните, пожалуйста, на меня, баринъ! продолжалъ старикъ.— Я вдь не какой-нибудь отчаянный, не бездомовникъ, не бродяга, а между тмъ жизнь мн страшно надола, просто опостылла, видите ли, это такое открытіе, которое не замедлитъ сдлать всякій, кто только хоть немножко поразмыслитъ о себ. Когда кто-нибудь повсится или какъ-нибудь иначе убьетъ себя, люди удивляются ‘какъ могло это съ нимъ случится?’ — Какъ?— Этого не могло не случиться.
На одну минуту все смолкло, огонь продолжалъ горть, дымъ медленно тянулся къ березовой рощиц. Втеръ совершенно утихъ.
Столтній человкъ взглянулъ на стараго служаку.
— Вотъ и этотъ изъ такихъ же, прошепталъ онъ,— неправда ли? Голова стараго служаки опустилась на грудь, онъ промолчалъ.
— Да разскажи же намъ что-нибудь, Балабанъ!
— Разскажи, братецъ, сказалъ я.— Говорятъ, что ты хорошо разсказываешь.
Старый служака грустно улыбнулся.
— Что вы хотите, сказку? спросилъ онъ.
— Нтъ, что-нибудь такое что случилось съ тобою.
Старикъ кивнулъ головою въ знакъ согласія.
— Да, онъ знаетъ больше всхъ на свт, прохриплъ онъ.
Старый служака тихо провелъ рукою но лбу.
— Что мн разсказать?
Картонный человкъ вытянулъ шею и сверкнулъ своими крошечными глазками.
— На что это намекалъ еврей? спросилъ онъ.
— А, это цлая исторія, возразилъ тихимъ голосомъ старый служака, устремляя глаза на огонь, и лицо его покрылось скорбью.
— Исторія? спросилъ съ любопытствомъ Коланко.
— Да, исторія, какихъ много, пробормоталъ старый служака.
— Да? спросилъ старикъ.
— Старая и нисколько не интересная исторія.
— Это любовная исторія, стыдливо и вполголоса сказалъ картонный человкъ и взглянулъ изъ подлобья, какъ бы со страхомъ, на отставного солдата.
— Наврное что-нибудь необыкновенное! вскричалъ Коланко.
— И не необыкновенное, отвчалъ старый служака.— Такое, что случается каждый день. Я разскажу — такъ какъ и баринъ тутъ же — лучше я разскажу про венгерскую кампанію. Итакъ, мы шли…
— Неужели ты опять заставишь насъ маршировать изъ Дуклы въ Каршау? прервалъ его старикъ.— Вдь это будетъ въ седьмой разъ. Лучше ужь разскажи про что-нибудь другое?
— Разскажи намъ исторію — ту, началъ картонный человкъ.
— Какую это исторію?
— Да о Катерин Баранъ, что вонъ тамъ, о барын, сказалъ картонный человкъ не то чтобы громко, но съ какимъ-то горькимъ презрніемъ, и въ его глазахъ вспыхнуло то враждебное чувство которое питаетъ нашъ крестьянинъ въ отношеніи къ дворянству.
— Ты зналъ ее? спросилъ старый служака, не поднимая глазъ.
И онъ замолчалъ.
Никто не ршился заговорить.
— Я ее зналъ.
Его голосъ дрожалъ такъ грустно, какъ послдній звукъ нашихъ народныхъ псенъ. Онъ медленно поднялъ голову, его лицо было блдно а большіе глаза смотрли спокойно и мечтательно.
— Теперь онъ разскажетъ, прошепталъ Монголъ и тихонько толкнулъ въ бокъ картоннаго человка.
Вс приготовились слушать. Мракъ, который, въ качеств сторожа, ходилъ взадъ и впередъ, остановился и оперся на косу.
— Когда это именно я увидалъ ее въ первый разъ? началъ старый служака.— Да, это было въ ольховой рощиц подъ Тулавою, она собирала тамъ орхи и занозила себ ногу, заноза была такая длинная, острая, Катя сидла тамъ на меж и плакала, она была такая хорошенькая и такъ горько плакала, что мн стало жаль ее. Я подошелъ къ ней и спросилъ ее: ‘объ чемъ ты плачешь?’
Она, ничего не отвчая, стала-было выдергивать занозу и еще сильне зарыдала.
Тутъ только я замтилъ, что мучитъ мою птичку, нагнулся къ ней и сказалъ:— погоди, ужь я помогу теб. Она перестала плакать, протянула мн безъ церемоніи ногу и сверкнула на меня глазами съ боку. Я сію же минуту выдернулъ ее, занозу-то, а когда я ее выдергивалъ, Катя только слегка прошипла, потомъ сдернула на лицо свой головной платокъ, вскочила и убжала, не поблагодаривъ меня.
Посл этой исторіи, какъ она завидитъ меня бывало, хоть издали, то сію же минуту пустится отъ меня бжать словно отъ чудовища, отъ гайдамака. А ужь какъ я-то бывало радуюсь, когда встрчусь съ нею.
Разъ я возвращался съ ярмарки, возъ былъ такой тяжелый, я шелъ подл лошадей, смотрю, а она стоитъ за заборомъ,— какъ только я замтилъ ее, она сію же минуту присла, сверкая на меня, черезъ прутья, своими черными глазами, какъ кошка.
— Зачмъ ты прячешься, Катя? вскричалъ я,— я ничего теб не сдлаю. И я въ ту же минуту остановилъ лошадей.
Но двушка не шелохнулась.
— И чего это ты, продолжалъ я,— всегда бгаешь отъ меня? Я не бгаю за тобою.
Тутъ она опять показалась, держа руку передъ глазами, и засмялась плутовка. И что это былъ за смхъ и какіе зубы — точь въ точь блые какъ кораллы!
— Ты съ ярмарки, Балабанъ? сказала она, застыдившись.
— Съ ярмарки, Катерина, вжливо отвчалъ я.
— Ахъ, какъ бы мн хотлось такъ же поздить по свту, какъ ты! сказала она.
— Куда же ты тогда похала бы, Катерина?
— Куда!— разумется на ярмарку и во вс города, посмотрла бы ихъ и Черное море, но прежде всего Коломею, возразила она.
— Ты еще никогда не была въ Коломе? спросилъ я.
— Никогда.
— Никогда?
— Я не видала еще ни одного города, продолжала она, смло глядя на меня.— Правда ли это, что тамъ два и даже три дома стоятъ одинъ на другомъ? а дворяне разъзжаютъ въ ящикахъ? а у этихъ ящиковъ по четыре колеса? а одинъ домъ весь какъ есть набитъ солдатами?
Я объяснилъ ей все это, а она все продолжала разспрашивать, она тогда ничего этого не понимала. Я не могъ удержаться отъ смху, такіе она смшные вопросы задавала. Она съ испугомъ взглянула на меня и вдругъ спрятала голову подъ мышку, словно курочка. Солнце только что закатилось, я какъ будто бы теперь вижу все это: улицу, заборъ и хорошенькую двушку. Небо за нею было какъ растянутое, ярко-красное сукно. Я не могъ смотрть туда, схватился одною рукою за тлегу, а другою водилъ по песку кнутовищемъ.
Въ слдующее за тмъ воскресенье я встртился съ моей Катериной — извините, я говорю: съ моей Катериной, такая глупая привычка. Хорошо, я встртился съ ней въ церкви, усердно молился и взглядывалъ на нее только по временамъ. Когда стали выходить изъ церкви, то подл святой воды сдлалась просто давка, я принялся работать локтями и принесъ моей хорошенькой Катерин святой воды въ своей горсти. Она улыбнулась, окунула свои пальцы, перекрестилась, а потомъ плутовка окропила ею меня и убжала прочь.
Съ этихъ поръ мысль о ней ни на минуту не покидала меня. Вотъ-то было мое горе. Я только и думалъ о томъ, какъ бы встртиться съ нею, но такъ чтобы это выходило какъ будто-бы она сама попалась мн на встрчу. Ахъ, Господи, самая обыкновенная любовная исторія!…
Однажды мн пришлось работать на барскомъ двор, я встртилъ ее, когда она выходила изъ дому. Нашъ помщикъ сидлъ у окна, такъ въ халат, и курилъ изъ чубука. Катерина отыскала какое-то дло подл меня, но я длалъ видъ, что не обращаю на нее вниманія.
— Я уйду, Балабанъ, сказала она нсколько минутъ спустя.
— Это хорошо, что ты уходишь, сказалъ я вполголоса.— Чего теб надобно на господскомъ двор? Тутъ не годится быть такой молоденькой, хорошенькой двушк, какъ ты.
Катерина покраснла, не то отъ гнва, не то отъ стыда.
— Теб что за дло? спросила она, не глядя на меня.
Я смутился, совершенно смутился.
— Что мн за дло до тебя?.. сурово отвчалъ я.— Чортъ вмшивается всюду — и мн жалко всякаго, кто только живетъ на этомъ свт.
— Я бдная двушка, сказала она:— кто мн что дастъ? Кто женится на мн? А вдь я волею-неволею, а все-таки живу и меня радуетъ тоже самое, что радуетъ и другихъ женщинъ. Я могу себ что нибудь заработать на барскомъ двор, новый платокъ на голову, или хорошенькіе кораллы, или даже и шубу.
— Зачмъ теб кораллы? сказалъ я,— или…
— Такъ я никому не понравлюсь! съ жаромъ вскричала она.
Я уже былъ влюбленъ въ нее до послдней степени возможности. Теперь я узналъ, что мн нужно длать. Я вспомнилъ старинныя исторіи и псни, гд разсказывается о томъ, какъ царь пріобрлъ расположеніе царевны, а бдный рыбакъ расположеніе рыбачки прежде всего подарками,— и сталъ откладывать грошъ за грошомъ до тхъ поръ, пока не наступило Крещенье.
Тутъ-то вечеромъ я прежде всхъ вычернилъ себ лицо. Я досталъ себ отъ дьякона красную пелену — изъ этого вышла мантія, и сдлалъ себ корону изъ золотой бумаги. Я исполнялъ роль чернаго короля, а блыхъ королей представляли два мои пріятеля: Яванъ Степнукъ и Пацарекъ, тоже очень хорошо наряженные, а мой двоюродный братъ Іосифъ, у котораго лицо было изрыто оспою, былъ нашимъ служителемъ, настоящимъ мавромъ.
Этотъ несъ подарки. Вотъ мы и отправились въ путь, мы, восточные мудрецы, храбро пли нашу псню.
Не успли мы взойти къ Катерин, какъ двушки вспорхнули, словно стая куропатокъ, и принялись кричать, но старикъ, ея отецъ, улыбнулся и снялъ съ полки водку, чтобы угостить насъ. Въ то время, какъ другіе пили съ нимъ, я вжливо взялъ Катерину за руку, поклонился ей и сказалъ:
— Привтъ теб, цвтокъ запада. Мы, восточные короли, пришли въ эту землю, гд мы услыхали о твоей красот и честности. Мы вошли въ твою хижину, чтобы преклониться Предъ тобою и поднесть теб подарки.
Тутъ я сдлалъ знакъ рукою брату Іосифу, нашему черному служителю, вынулъ изъ своей торбы большой красный платокъ и поднесъ ей, потомъ три нитки большихъ красныхъ коралловъ — и тоже поднесъ ей.
Я купилъ это въ Коломе на свои собственныя деньги.
Моя Катерина въ смущеніи опустила голову, покраснла какъ цвтокъ, и спрятала об руки между колнами, но глазами она какъ будто бы хотла състь и платокъ и кораллы, и я потихоньку подвелъ ее къ лежанк, положилъ ей на колна подарки. Ужь какъ мы тутъ хорошо говорили!
— Прекрасная царевна, сказалъ я,— черезъ годъ я принесу теб соболью или горностаевую шубку, какую прикажешь.
— Великій царь мавровъ, отвчала она,— я не царская дочь, а крестьянская, съ меня довольно и овечьей шубы.
— Ты прекрасна, какъ царская дочь, возразилъ я ей на это,— это истинная правда. У насъ другой свтъ, другой народъ, другая земля: у каждаго человка по сту женъ, а у короля тысячу, но я знаю только одну женщину, которую я желалъ бы имть женою на всю жизнь.
Другіе веселились, прыгали и кричали, а Пацарекъ молодецки поднялъ мою Катерину со скамейки и кубаремъ завертлся съ нею, а я сидлъ не трогаясь съ мста, смотрлъ на нихъ — и вотъ съ этого-то времени у меня тогда и стало болть сердце.. Свтъ сталъ мн казаться ужасно чуднымъ. Какъ есть люди, которые ничего не видятъ ночью, такъ и я вдругъ среди благо дня длался словно слпой, я какъ будто бы смотрлъ только въ самого себя, а ночью я вдругъ становился зрячимъ и видлъ вокругъ себя, въ лсу и въ пол, удивительныя явленія. Я видлъ въ воздух, вод и мсяц то, чего никто другой не видлъ, слышалъ то, чего никто не слышалъ, и чувствовалъ… много, много лтъ прошло посл этого, а я все еще не нашелъ такого слова, которымъ могъ бы выразить то, что я тогда чувствовалъ. Сердце мое то сжималось, то ширилось, то млло, то останавливалось.— Глупость!
Старый служака грустно улыбнулся и покачалъ головою.
Черезъ два дня посл Крещенья я встртился на дорог съ Катериною.
— Вымылъ-ли ты себ лицо щелокомъ? закричала она мн еще издалека, и такъ плутовски засмялась при этомъ.
Я хотлъ схватить ее, но она и на этотъ разъ убжала отъ меня.
Ужь какіе мы стали вести длинные разговоры, когда, бывало, встртимся, да я кром того навщалъ ее и въ ея хижин. Вотъ сосди-то и заговорили.
— Знаешь ли ты, что говорятъ люди? сказалъ я Катерин.
— Я почемъ знаю!
— Они говорятъ, что ты моя возлюбленная.
— А разв это не правда? спросила бдное дитя и съ удивленіемъ взглянула на меня.— Разв ты не подарилъ мн платокъ и кораллы?
Я ничего не отвчалъ.
Дйствительно, вс говорили это — и всякій сторонился отъ насъ.
— Скоро это и перестало быть ложью, сказалъ тихимъ голосомъ старый служака и словно стыдясь, устремилъ глаза на тлющуюся золу, по лицу его разлилось какое-то спокойное сіяніе, а глаза словно засвтились.
Я взглянулъ на крестьянъ: Коланко слдилъ за нимъ сдвинувъ брови и сжавъ губы, картонный человкъ и Юръ сидли рядомъ, прислонившись другъ къ другу словно снопы, Монголъ лежалъ на зол, какъ рыба на песк, и слушалъ съ напряженнымъ вниманіемъ, едва переводя дыханіе.
— Это была чудо какая хорошенькая двушка, замтилъ картонный человкъ, обращаясь ко мн: — и что за гордая женщина изъ нее вышла, настоящая барыня! Походка у ней, братцы мои, что у царицы, а хороша она, что твой блый день.
— И теперь еще?
— И теперь.
— Я разъ поцловалъ у ней руку, вскричалъ съ сіяющими глазами мальчикъ.— Она сняла перчатку и дала мн поцловать свою руку… и что это за рука, бленькая, полненькая, чудо, а не ручка!
— Это была чудо какая хорошенькая двушка, повторилъ старый служака,— работящая, веселая, на работ она пла, а ужь какъ она танцовала! На каждое ваше слово она, бывало, сію же минуту найдетъ отвтъ, и словно колдунья, знаетъ все, что длается у васъ на сердц.
Росту она была выше средняго, у нея были темные волосы и такіе славные голубые глаза, мерцающіе, удивленные, застнчивые, словно у зврка. Когда она глядла на меня, этотъ взглядъ пронизывалъ меня всего. У нея была такая благородная, если можно такъ выразиться, голова. У помщика въ саду стояла каменная женщина, то есть женщина изъ камня, богиня что ли. У Катерины была такая же благородная голова, такіе же строгіе черты лица. Чудная женщина, веселая, словно льющаяся съ вершины горы вода! Мудрено было не полюбить ее. Я любилъ ее больше всего на свт. Я могъ говорить съ нею какъ съ матерью, я могъ все сказать ей, все доврить безъ страха, безъ стыда. Сидитъ она, бывало, словно святая, тихо, серіозно,— такъ бы вотъ, кажется, и сталъ молиться на нее, и я такъ — сказать исповдывалъ ей все, что только было у меня на сердц. Ей былъ извстенъ каждый уголокъ души моей. Она да Господь знали вс мои мысли. А она — она была для меня словно родное дитя, словно взятая изъ гнзда птичка, которую я приручилъ къ себ. Стоило мн только взглянуть на нее — и она уже знала, о чемъ я думаю, чего я хочу.
Когда она начнетъ, бывало, цловать меня, я словно купаюсь въ меду, а тутъ она еще возьметъ да и укуситъ меня, точно змя.
Я былъ счастливъ… онъ улыбнулся.— То есть это я теперь, когда думаю объ этомъ, вижу, что я былъ счастливъ, тогда я не сознавалъ этого. Но чтобы это могло когда нибудь перемниться — этого я не могъ и представить себ.
Вотъ, скажу я вамъ, опять пришла весна. Съ нкотораго времени я началъ замчать перемну. Катерина какъ будто бы немного вздернула носикъ.
Разъ вечеромъ привожу я поить лошадей. Это было у колодца за ивами. Она не шла. Это еще въ первый разъ пришлось мн ждать ее. Вдругъ она показалась на лугу, нарядная что твоя птичка, съ ведрами на плечахъ. Она пла, вотъ эта псенка, я какъ теперь ее слышу:
Ne toho jdu do cerkovci, Bohu ze molyty,
Lys toho jdu do cerkovci, na lubka dyvity:
Oj pydu ja do cerkovci, stanu pid obrazy
Podywliu ze raz na popa, na lubka try razy.
(Не за тмъ хожу я въ церковь, чтобъ молиться Богу, а только за тмъ, чтобъ любоваться на милаго, войду въ церковь, подойду къ образамъ, разъ взгляну на попа, а на милаго три раза).
Она такъ весело пла, она ликовала словно жаворонокъ, а меня разбирала такая грусть. Ужь какъ я цловалъ ее, какъ я обнималъ ее!.. Я не сказалъ ей ни одного худаго слова — а она ничего не могла мн сказать хорошаго, поскоре нагнулась, наполнила свои ведра, я подалъ ихъ ей, она повсила ихъ на коромысло и опять сла.
— Что это будетъ? сказала она,— играя кончикомъ ноги въ вод.— Нельзя же мн не сказать теб этого: баринъ гоняется за мною.
— Баринъ? сказалъ я, почти испугавшись.
Она слегка кивнула головою.
— Онъ называетъ меня своей любушкой, беретъ меня за талію, а разъ даже поцловалъ меня.
Я разсердился и топнулъ ногою.
— Только смотри, не прибей меня! вскричала она.— Онъ сулитъ мн хорошія платья, дорогіе каменья, а теперь у меня часто не на что купить ленточки, я могла бы здить въ его карет съ четырьмя лошадьми, какъ какая нибудь барыня, но я этого не хочу.
Она все еще не смла поднять глазъ.
— Взгляни на меня, сказалъ я.
Она повиновалась, но глаза ея были такіе испуганные, такіе странные.
— Я не слушаю, когда онъ со мною говоритъ, съ живостію продолжала она,— да еще грожусь побить его, когда онъ вздумаетъ цловать меня.
— Такъ онъ цловалъ тебя, сказалъ я,— а ты его не побила?
— Я не хочу его! вскричала она опять:— онъ это знаетъ и мститъ намъ за это. Мой отецъ никакъ теперь не угодитъ ему, онъ отниметъ у насъ хозяйство и выгонитъ насъ изъ деревни, какъ воровъ, какъ нищихъ.
— Этого онъ не сметъ, успокоивалъ я ее.— Перестань трусить. Гд Богъ благословляетъ, тамъ чортъ ничего ужь не можетъ сдлать. Не бойся, моя душечка, моя милушка, моя перепелочка! Разв ты не любишь меня? Держись крпко — и все пройдетъ.
Тутъ она принялась плакать, да такъ жалобно, что у меня разрывалось сердце.
— У меня не хватитъ силъ! вскричала она.
Въ эту минуту изъ зеленой травы поднялся жаворонокъ.
— Жаворонокъ летитъ, сказала она,— онъ летитъ въ небо… О, еслибъ я могла улетть съ нимъ.
— Пожалуйста, не говори глупостей! вскричалъ я.— Останься со мною.
— Этого не будетъ, возразила она, вздыхая и утирая слезы.— Я не выдержу.
Моя лошадь дернула меня, какъ будто бы хотла мн что-то сказать, я погладилъ ее, и у меня выступили на глазахъ слезы.
— Какъ же теб быть? сказалъ я.— Никто не можетъ идти противъ своей натуры.
Катерина тмъ временемъ разсматривала себя въ вод. О, какъ она была хороша! Ея лицо выглядывало изъ качающагося зеркала словно лицо русалки, противъ которой никто не устоитъ.
— Останешься ли ты мн врна?.. спросилъ я ее тихонько.
Мною овладла ужасная тоска, я боялся потерять ее, разстаться съ нею. Я готовъ былъ на колняхъ просить ее: ‘останься со мною!’ Но… пусть Господь Богъ ее проститъ.