ЛУКРЕЦІЯ
ЛУКРЕЦІЯ
I
I
II.
III.
IV.
. Злинскій.
Лукреция (Шекспира), Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1905
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Шекспиръ В. Полное собраніе сочиненій / Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 5, 1905.
Съ ‘Венерой и Адонисомъ’ принято сопоставлять ‘Лукрецію’, виною этому самъ поэтъ, который посвятилъ эту послднюю поэму тому же графу Саутгемптону, и притомъ всего годомъ позже, и написалъ ее лирикоэпическими строфами, съ виду очень схожими съ шестистишными строфами той, первой поэмы. Тмъ не мене это сопоставленіе несправедливо: если вншнія примты сближаютъ ‘Лукрецію’ съ ‘Венерой и Адонисомъ’, то своему внутреннему достоинству она предваряетъ съ одной стороны ‘Коріолана’ и ‘Цезаря’, съ другой— ‘Отелло’ и ‘Цимбелина’. Передъ нами не юношескій опытъ, a зрлое, самоувренно величавое произведеніе.
Съ Лукреціей шутить нельзя было. Это — первообразъ римской матроны, героиня супружеской врности и цломудрія, святая и подвижница. Да именно святая, когда бл. Августинъ, не признававшій другой добродтели кром христіанской, назвалъ добродтели язычниковъ ‘скрытыми пороками’ — язычники выставили противъ него Лукрецію, и онъ страстно и безуспшно пытался, въ своей Civitas Dei, низвести ее съ того пьедестала, который воздвигло для нея удивленіе всхъ вковъ римской исторіи. Возрожденіе съ радостью вернуло ей прежній ореолъ, живописцы изображали ее наравн съ ветхозавтной Сусанной, а поэты восторгались ею предпочтительно передъ всми библейскими и христіанскими героинями. Англія отстала отъ материка, но наверстала свое упущеніе какъ разъ въ эпоху Шекспира: въ 1568 г. появилась баллада, ‘Скорбная жалоба Лукреціи’, въ 1569 ‘баллада о смерти Лукриссіи’ (sic), въ 1576 еще стихотвореніе на туже тему. Четвертымъ и лучшимъ было наше.
Источниками Шекспира были два римскихъ писателя, Ливій и Овидій. Правда, тотъ критикъ, о которомъ была рчь во введеніи къ предыдущей поэм, и здсь облегчилъ себ литературно-историческій анализъ дешевымъ и удобнымъ предположеніемъ, что въ ‘Лукреціи’ Шекспира ‘только имена античны’ (стр. 43), на самомъ же дл достаточно сравнить слова, которыми обезчещенная Лукреція встрчаетъ своего мужа y Ливія (кн. I, гл. 58 ‘другой мужчина оставилъ отпечатокъ на твоемъ лож, Коллатинъ’) со строфой 232 у Шекспира, чтобы убдиться, что въ нашей поэм античнаго больше, чмъ одни имена. Ливій передаетъ легенду о Лукреціи, какъ историческій фактъ съ величавой простотой историка, въ послднихъ главахъ своей первой книги исторіи Рима, Овидій его подробно описываетъ въ своемъ поэтическомъ ‘Мсяцеслов’ по поводу ежегоднаго праздника, справлявшагося 24 февраля подъ именемъ Regifugium (кн. II 685 сл.). Изъ его описанія Шекспиръ заимствовалъ зародыши психологическаго и поэтическаго развитія фабулы. Считаемъ поэтому не лишнимъ передать легенду именно въ той форм, въ какой она читается y него — отчасти его словами, отчасти сокращая его разсказъ:
Бгство царя разсказать предстоитъ мн. Оно дало имя
Дню, что шестымъ отъ конца въ мсяц нашемъ стоитъ.
Названъ Тарквиніемъ былъ послдній въ ряду внцоносцевъ
Рима не праведный мужъ, хоть и отважный въ бою.
Разсказывается хитрость, посредствомъ которой его сынъ Секстъ Тарквиній завладлъ Габіями, затмъ — оракулъ Феба о престолонаслдіи, разгаданный однимъ только Брутомъ, родственникомъ царя, скрывавшимъ глубокій умъ подъ личиной простоты, наконецъ — осада Ардеи.
Стихла война, ардеаты боятся довритьса полю,
Тшится играми станъ, праздно гуляетъ солдатъ.
Царь угощаетъ бойцовъ молодыхъ, за богатой трапезой
Тотъ, что царемъ былъ рожденъ, рчь имъ такую ведетъ:
‘Вотъ неподатливый городъ лвивой томилъ насъ войною,
‘He дозволяя къ роднымъ намъ возвратиться богамъ,
‘Чисто ль тмъ временемъ ложе, товарищн, наше? И такъ же ль
Наши лебедки о насъ въ врныхъ,тоскуютъ мечтахъ?’
Каждый тутъ хвалитъ свою, разгораются бурные споры,
И въ языкахъ и въ сердцахъ пламенемъ пышетъ вино.
Вдругъ поднимастся тотъ, что Коллатіей былъ возвеличенъ:
‘Бросьте слова!’ говоритъ. ‘врьте лишь длу: друзья.
‘Ночь впереди, осдлаемъ коней, на столицу нагрянемъ!’
‘Врно!’ кричитъ молодежь. Вотъ осдлали коней,
Вотъ они въ Рим. He медля во дворъ они царскій възжаютъ,
Видятъ — помхи имъ нтъ: стража покинула постъ,
Видятъ — невстка царя за трапезою ночь коротаетъ:
Грудь утопаетъ въ цвтахъ, въ кубкахъ искрится вино.
Посл нея торопливо къ Лукреціи дутъ. За прялкой
Бодрствуетъ та, возл ногъ коробы съ шерстью стоятъ.
Она прядетъ и разговариваетъ со своими двушками: не слыхали ли чего о войн? Какъ долго тянется она! Только бы не палъ въ бою ея смлый супругъ, Коллатинъ…
Слезы слова прерываютъ, изъ рукъ выскользаетъ работа,
Грустно чело опустивъ, взоръ потупляетъ она.
Какъ ее красить печаль, какъ красятъ стыдливыя слезы!
Врнымъ зерцаломъ души былъ ея ликъ молодой.
‘О не кручинься, я здсь!’ восклицаетъ супругъ. Встрепенулась
Вмигъ — и повисла на немъ сладкою ношей она.
Юный царевичъ межъ тмъ нечестивою страстью пылаетъ,
Умъ его меркнетъ, огонь скрытый бушуетъ въ груди,
Все ему нравится: цвтъ блоснжный, коса золотая,
Станъ ея стройный и ласкъ неыринужденныхъ краса,
Рчи, и голосъ… и то, что соблазнъ передъ нею безсиленъ.
Слабость надежды сама страстъ разжигаетъ его
Трижды усплъ ужъ пропть предвстникъ зари голосистый,
Съ бшеной скачки ночной въ станъ возвратились друзья,
Тотъ не владетъ собой. Предъ очами витаетъ далекій
Образъ красы и сильнй память волнуетъ его.
‘Такъ ты сидла… такой былъ нарядъ… такъ нить выводила…
‘Незаплетенная такъ грудь окаймляла коса…
‘Такъ ты на мужа смотрла… такія слова говорила,
‘Такъ зарумяннлась вдругъ… такъ улыбнулась ему’.
Какъ посл бури морской, хотъ утихла ужъ мощь урагана,
Все-жъ отъ недавныхъ втровъ ходитъ и пннтся валъ,
Такъ y безумца того, хоть далекъ ужъ предметь вожделній,
Все же отъ мысли одной страстно вздымается грудь.
Весь онъ въ огн, его мучитъ неправедной похоти жало,
Силой и кознями онъ чистому ложу грозитъ.
Только… удастся ли дло? ‘На все я готовъ!’ говорить онъ.
‘Богъ ли, судьба ль надо мной имъ я ввряю себя’.
Онъ вторично детъ въ Коллатію, Лукреція принимаетъ его ласково, какъ родственника своего мужа, и угощаетъ.
Скоро окончился ужинъ, ужъ сонъ себ требуеть дани,
Ночь воцарплась, и вс въ дом потухли огни.
Тихо Тарквиній встастъ, позолоченный мечъ обнажаеть,
Тихой крадется стопой въ теремъ стыдливой жены.
Вотъ онъ y ложа… ‘Ни слова. Лукреція! мечъ надъ тобою!’
‘Сынъ я царя твоего — любитъ Тарквиній тебя!’
Жертва безмолвствуетъ: силы и голосъ оставили члены,
Умъ помутился, едва держится въ тл душа,
Трепетъ объялъ еe всю… такъ въ стойл порой одинокомъ,
Чувствуя гибель, овца въ пасти y волка дрожитъ.
Гд ей спасенье? Въ борьб? Ненадежна для женщины сила.
Въ крик? Холодный булать голосу путь преградилъ.
Въ бгств? Желзныя длани Тарквинія грудь ей сжимаютъ —
Чистую грудь, что чужой раньше не знала руки!
Тотъ ее молитъ, дары ей сулитъ, угрожаетъ ей карой —
Тщетны посулы, мольбы, тщетны угрозы его…
‘Нтъ, не уйдешь!’ говоритъ онъ, ‘позоръ твою смерть запятнаетъ,
‘Хотъ я и гршникъ’ тебя въ лживомъ грх уличу —
‘Конюхъ, убитый съ тобой, осквервеніе ложа докажетъ…
Страхомъ стыда сражена, бдная жертва сдалась.
О, не ликуй, побдитель! погубить васъ эта побда,
Страшною карой твой родъ вскор искупитъ ту ночь.
День наступилъ. Ta на лож сидитъ съ расплетенной косою —
Такъ собирается мать сына въ огн хоронить.
Въ станъ за супругомъ своимъ и за старцемъ-отцомъ посылаетъ —
Быстро на жалобный зовъ къ ней поспшаютъ они.
Видятъ печальный нарядъ ‘что случилось? зачмъ эти слезы?
Кто предается земл? что огорчило тебя?’
Долго молчала она, покрываломъ свой ликъ осняя,
Неудержимымъ ключемъ слезы текли изъ очей.
Тщетно супругъ и отецъ утшають ее, о доврьи
Просятъ… невдомый страхъ сердце обоимъ щемитъ.
Трижды пыталась она… наконецъ, посл страшныхъ усилій
Не подымая очей. такъ начинаетъ разсказъ:
‘Пусть же и это зачтется Тарквинію! Собственной рчъю.
‘О горемычная! — свои я раскрываю позоръ’.
И разсказала, по скольку могла, предъ концомъ лишь признанья
Голосъ въ слезахъ потонулъ. краска покрыла лицо.
Оба прощаютъ ей грхъ подневольный, она жъ отвчаетъ:
‘Въ этомъ прощеньи сама я отказала себ’.
Молвила скрытый кинжалъ въ свое врное сердце вонзила —
Брызнула кровь, и къ ногамъ пала отцовскимъ она.
Долго надъ тломъ ея, пораженные общею скорбью,
Санъ свой высокій забывъ, плакали мужъ и отецъ.
Вотъ къ нимъ является Брутъ, уличая облыжное имя,
Онъ вырываетъ кинжалъ изъ полумертвой груди.
И поднимая булатъ, благородной окрашенный влагой,
Съ ясной грозой на чел, молвитъ безстрашную рчъ.
‘Внемли, святая! Клянусь этой храброй и чистою кровью,
‘Духомъ клянуся твоимъ, высшей святынею мн:
‘Кара лихого царя съ отверженнымъ родомъ настигнетъ
‘Время, чтобъ доблесть изъ тьмы ликъ обнаружила свой.
Точно услышавъ обтъ, она вдругъ шевельнула очами
Тихимъ движеньемъ главы благословила его.
Вотъ на костр ужъ сложили жену съ богатырской душою —
Слезы текутъ въ ея честь, слышптся ропотъ глухой —
Рана зіяетъ въ груди. Крикъ Брута сзываетъ квиритовъ,
Страшный властителя грхъ онъ раскрываетъ толп.
Съ родомъ Тарквиній бжитъ, получаютъ годичную почесть
Консулы, такъ для царей день наступилъ роковой.
Пріятно и интересно съ этимъ разсказомъ эпическаго поэта сравнить эпиколирическое твореніе Шекспира. Уже одна форма ставила особыя требованія: если овидіевскій дистихъ, требовавшій для каждаго двустишія законченной мысли, самъ собою наводилъ поэта на эпиграмматическую краткость и мткость, то семистишная станца Шекспира съ такимъ же правомъ требовала широкаго развитія поэтическихъ идей, обстоятельныхъ опасеній, пространныхъ анализовъ. Психологія, къ которой былъ такъ склоненъ вдумчивый умъ Шекспира, заняла первое мсто, a это повело къ нкоторому сосредоточенію дйствія. Во-первыхъ, нашъ поэтъ начинаетъ свой разсказъ не со сцены въ палатк Тарквинія, a съ одинокой поздки Секста Тарквинія въ Коллатію (и вотъ причина, почему онъ, въ посвященіи графу Соутгемптону называетъ свой даръ ‘поэмой безъ начала’). Во-вторыхъ, онъ слегка измнилъ фабулу Овидія. У того Коллатинъ показываетъ Сексту свою жену ночью за пряжей — y Шекспира неблагоразуміе счастливаго супруга состоитъ лишь въ томъ, что онъ хвалитъ свое счастье передъ предателемъ-другомъ. Секстъ влюбляется въ Лукрецію со словъ ея мужа, главнымъ образомъ потому, что онъ называлъ ее цломудренной (стр. 2, ср. y Овидія: ‘нравится… то, что соблазнъ передъ нею безсиленъ’). Выгода этой новой обстановки заключается въ томъ, что т воспоминанія о Лукреціи, которыя y Овидія смущаютъ молодого Тарквинія въ стан, y Шекспира перенесены въ т минуты борьбы страсти съ разсудкомъ, которыя непосредственно предшествуютъ преступленію (особ. стр. 42). Вмст съ тмъ эта новая обстановка сближаетъ ‘Лукрецію’ съ ‘Цимбеллиномъ’, Имогена, Постумъ, Якимо — вотъ имена нашихъ героевъ въ этой пьес. Правда, разница есть: Якимо — не влюбленный, a фанфаронъ, имъ руководитъ не любовь, хотя бы и чувственная, a тщеславіе, оттого то онъ и довольствуется вншними знаками побды. Напротивъ, Тарквиній — влюбленный, врный инстинктъ любви не дозволяетъ ему допустить ту ошибку, въ которую впадаетъ Якимо, вздумавшій чернить Постума передъ Имогеной — онъ хвалитъ Коллатина (стр. 16), и этими разсчитанными похвалами пріобртаетъ если не любовь, то дружбу его нжной жены.
Но это, сравнительно, мелочи. Психологическій анализъ души Тарквинія, котораго Шекспиръ значительно облагородилъ, данъ въ двухъ картинахъ — до и посл преступленія. Тамъ борьба между разсудкомъ и страстью, между чистой родственной любовью и мрачной чувственной влюбленностью… y Овидія ея нтъ, вс сомннія Тарквинія сводятся къ мысли о возможной неудач. Тмъ не мене образецъ монолога Тарквинія (стр. 28—40) Шекспиръ нашелъ y Овидія: это — знаменитый монологъ Медеи, въ начал VII книги ‘Превращеній’, той Медеи, которая ссудила ему столько красокъ для ‘Макбета’. — Другое дло — картина душевнаго состоянія Тарквинія посл нечестиваго дла. Когда невинность Лукреція была побждена (поэтъ удержалъ тутъ овидіево сравненіе съ овечкой, стр. 97) — Тарквиній не чувствуетъ себя удовлетвореннымъ, ‘онъ выигралъ то, что желалъ бы вновь потерять’. Стоитъ много разъ прочесть это мсто (стр. 99—107), оно принадлежитъ къ самымъ глубокимъ y Шекспира. Овидій отпускаетъ своего преступнаго героя, напутствуя его пророчествомъ о потер царства — y Шекспира вншней кар предшествуетъ нравственное само осужденіе виновнаго: ‘нужно, чтобы пьяная страсть изрыгла то, что ее насытило, прежде чмъ увидть свою собственную отверженность’.
Drunken Desire mus vomit his recipt
Ere be can see gis own abomination.
Русскій читатель охотно припомнитъ тутъ схожую картину изъ ‘Воскресенія’ Толстого.
Предатель ушелъ: Лукреція осталась одна. Она проклинаетъ ночь, проклинаетъ случай, проклинаетъ время… въ ея жалобахъ много поэзіи, он напоминаютъ порой причитанія оскорбленнаго Лира, но намъ кажется, что простое изображеніе молчаливой Лукреціи y римскаго поэта здсь боле умстно.
passis sedet ilhi cepillis.
Ut solet ad nati mater itura rogum.
Она посылаетъ за мужемъ… тутъ хорошо и врно представлено боязливое состояніе ея духа, ея невольное подозрніе, что вс знаютъ о ея позор. До стана не такъ близко, несмотря на наивный адресъ ‘въ Ардею, моему господину, боле чмъ спшное’ (стр. 191), пройдетъ не мало времени, пока ее письмо приведетъ Коллатина къ ней. Овидій просто пропускаетъ это время, Шекспиръ пожелалъ его заполнить. У Лукреціи оказывается картина, изображающая послдніе дни Трои, онъ его разсматриваетъ и питаетъ свое горе ея созерцаніемъ (стр. 196—226). Страдалица Гекуба — это она, предатель Синонъ — это Тарквиній. Критики ставили вопросъ, какая современная картина могла служить образцомъ для поэта, намъ же не думается, чтобы живописецъ XVI вка могъ сопоставить на одной картин столь несовмстимыя хронологически сцены, какъ битва Ахилла и смерть Пріама, споръ Аякса и предательство Синона. Нтъ, содержаніе своихъ сценъ поэтъ заимствовалъ отчасти изъ ‘Превращеній’ Овидія, но главнымъ образомъ изъ II книги Энеиды Вергилія, самую же мысль заполнить паузу ожиданія созерцаніемъ такой картины — мысль очень оригинальную — ему подсказалъ тотъ же Вергилій. У него къ I кн. Эней, дожидающійся прихода Дидоны, открываетъ въ общественной палат барельефы, изображающіе сцены изъ троянской войны, и ихъ видъ вызываетъ съ его стороны возгласъ, который на неподражаемомъ язык римскаго поэта гласитъ такъ sunt lacrimae rerum! Вотъ это то ‘sunt lacrimae rerum’ — основное настроеніе Лукреціи передъ разсматриваемой картиной.
Въ послднихъ сценахъ поэтъ опять очень близко слдуетъ Овидію: разспросы отца и мужа (стр. 229), троекратная попытка Лукреціи говорить (230), прощеніе присутствующихъ (245), ея собственный отказъ (245, сравни 234), ея самоубійство (247) плачъ мужа и отца (248 сл.), откровеніе Брута (260), его клятва (263 — особенно близко), развязка (265) — все мы тутъ находимъ. О подражаніи Ливію уже была рчь. Кое что, впрочемъ, измнено и вставлено, но не особенно удачно. У Овидія Лукреція съ первыхъ же словъ называетъ Тарквинія, планъ мести возникаетъ въ душ Брута, появленіе котораго только благодаря этому является достаточно мотивированнымъ и эффектнымъ, y Шекспира она сначала связываетъ присутствующихъ клятвой, ‘рыцарей ихъ присяга обязываетъ доставлять удовлетвореніе оскорбленнымъ дамамъ’ (стр. 242) — a затмъ уже называетъ оскорбителя, такъ что клятва Брута оказывается уже излишнимъ повтореніемъ. Затмъ: Овидій не передаетъ разсказа Лукреціи, содержаніе котораго намъ уже извстно — Шекспиръ, напротивъ, влагаетъ ей въ уста подробный пересказъ случившагося (стр. 232—236), впадая этимъ въ ошибку, которую древніе называли ‘диссологіей’. По другого рода причин намъ не нравятся и жалобы отца и мужа Лукреціи (стр. 251—258) — он въ своей неестественности непріятно напоминаютъ намъ причитанія королевы Маргариты въ ‘Ричард III’. Haконецъ… но здсь мы можемъ только поставить вопросъ: откуда взялъ поэтъ странную ‘этіологію’ яркой и водянистой крови въ стр. 250? Она и по форм напоминаетъ ‘этіологическіе’ миы y Овидія: и съ тхъ поръ, точно оплакивая горе Лукреціи, оскверненная кровь являетъ водянистую влагу, но кровь чистая все остается багровой, какъ будто она краснла за ту, которая была заражена’.
And ever since, as pitying Lucrece’ woes
Corrupted blood some watery token shows,
And blood untainted still does red abide,
Blushing at that, which is so putrified.
Такъ и Овидій объясняетъ двойной, алый и блый, цвтъ плодовъ шелковицы: это — дань состраданія безвременно погибшимъ Пираму и Тизбе. Позволительно ли предположить, что этотъ патетическій разсказъ, играющій такую роль въ ‘Сн въ лтнюю ночь’ повліялъ на поэта и здсь?
При всемъ томъ ‘Лукреція’ стоитъ много выше ‘Венеры и Адониса’: она представляетъ не одинъ только литературно-историческій, но и значительный литературно-художественный интересъ. Врядъ ли можно сомнваться, что она возникла въ томъ же 1594 г., въ какомъ поэтъ посвятилъ ее графу Соутгемптону, чтобы эта ‘поэма безъ начала’ свидтельствовала объ его къ нему любви ‘безъ конца’. Она много зрле того юношескаго произведенія, это видно и по стилю, гораздо боле свободному отъ лишнихъ эпитетовъ, вычурныхъ сравненій, рискованныхъ гиперболъ и прочей ‘драгоцнной’ безвкусицы. Интересно, между прочимъ, что поэтъ исправилъ здсь, осмысливъ его, то сравненіе вкъ со шлюзами, которое въ своемъ нагомъ вид, какимъ оно читается въ ‘Венер’, вызвало его собственный здоровый смхъ въ ‘Генрих IV’ (см. выше, предис. къ ‘Венер и Адонису’). Анахронизмы, конечно, встрчаются и здсь: какъ въ той ранней поэм Венера разсказываетъ своему любимцу не только про весталокъ, но даже про монахинь (стр. 126), такъ и здсь врныя супруги посылаютъ мужьямъ ‘очень спшныя’ письма, рыцари клянутся защищать честь благородныхъ дамъ, пушки грохочутъ (строфа 149), и красавицы роняютъ свои перчатки (стр. 46). Но эта беззаботность была свойственна поэту до конца его жизни.
Вмст съ ‘Венерой’ наша ‘Лукреція’ — единственные образчики эпико-лирической позмы y Шекспира, если тамъ было еще очень замтно вліяніе моралитетовъ и аллегоріи, то здсь мы стоимъ на твердой почв дйствительности, расплывчатость отвлеченныхъ понятій замнена отчетливыми контурами жизненныхъ, правдивыхъ характеровъ. Современники оцнили по заслугамъ нашу поэму: она была издана почти столько же разъ, сколько и ‘Венера и Адонисъ’, для потомковъ же она стала образцомъ, вліяніе котораго можно прослдить вплоть до 19 вка. Дйствительно, романтическія поэмы Байрона, столь мощно отразившіяся и на нашей литератур — не что иное, какъ послдніе отпрыски посаженнаго Шекспиромъ дерева. ‘Корсаръ’ и ‘Гяуръ’ имютъ своей родоначальницей нашу ‘Лукрецію’.