Лукавый, Булгаков Петр, Год: 1914 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 45 минут(ы)

Лукавый.

I.

О. оаннъ Лпевъ доживалъ шестой десятокъ лтъ въ собственномъ дом въ самомъ центр своего прихода.

Давно уже схоронивъ жену и дтей, онъ не искалъ сближенія съ людьми, устраняясь отъ всхъ, и оставался совершенно одинокимъ на свт.

Даже прислуги старикъ не держалъ, и только дв цпныя собаки и котъ населяли съ нимъ его владнія, да нмая поденщица приходила убирать комнаты, и внукъ просвирни приносилъ ему обдъ и ужинъ.

Робкій мальчикъ молча выстаивалъ за дверью, пока священникъ подалъ пищу, а потомъ торопливо собиралъ посуду и почти убгалъ изъ лпевскаго дома.

О. оаннъ въ свою очередь также спшилъ уходить изъ тхъ домовъ, куда по долгу своего сана заходилъ съ молитвой или на семейныя торжества. Къ нему же и вовсе не жаловали гости.

Если же кто по длу заглядывалъ къ нему, то сухимъ пріемомъ скоро выпроваживалъ постителя.

Милостыни, денежныхъ ссудъ, поручительствъ Лпевъ не давалъ никому, увряя, что въ деньгахъ можетъ нуждаться лишь только лнивый, распущенный человкъ, а скромный и трудолюбивый всегда устроится безбдно и обезпечитъ себя на черный день, подавать же нерадивымъ оаннъ считалъ большимъ грхомъ.

Богослуженіе совершалъ торжественно, съ чувствомъ и картинно, рчи говорилъ съ большимъ подъемомъ духа, причтъ держалъ строго и начальства своего не раздражалъ. Отъ повышенія же отказался, такъ какъ не хотлъ оставлять своего дома и сада, къ которымъ привыкъ и на благоустройство и благолпіе которыхъ немало потрудился.

Плоды трудовъ его, положенныхъ на культуру сада, хорошо вознаграждали его, а рзьбой по дереву онъ художественно украсилъ фасадъ своего дома, крыльцо и самую ограду.

Въ город привыкли къ нелюдимому характеру стараго священника, любовались его рзьбой и охотно раскупали бы его фрукты, если бы онъ не отправлялъ ихъ въ столицы, предпочитая торговлю гуртомъ торговл въ розницу.

Поговаривали также въ город, что оаннъ Лпевъ иметъ большой капиталъ въ банк или бережетъ деньги въ своихъ подвалахъ, однако, объ этомъ не знали ничего опредленнаго.

II.

Случилось, что именно въ то время, когда священникъ мстнаго военнаго госпиталя ухалъ въ отпускъ, а на замну его былъ приглашенъ о. оаннъ Лпевъ, въ одной изъ госпитальныхъ палатъ умиралъ молодой солдатъ Павелъ Балаганъ.

Страдалъ онъ давно какимъ-то тяжелымъ недугомъ, но врачи не могли понять его болзни, и леченіе не облегчало его мукъ. Смертельно блдный, худой и молчаливый, догоралъ Балаганъ, и только силился открытъ глаза, когда къ нему подходилъ фельдшеръ Авивъ Плужникъ.

Но не только Балаганъ отмчалъ Авива своей благосклонностью: вс къ нему относились хорошо за его вниманіе, услужливость и веселый характеръ.

За все это Авивъ получалъ воздаяніе: по служб его вознаграждали, сестры милосердія длали ему подарки, а больные длились съ нимъ своими копейками, лакомствами, и щедро угощали его табакомъ.

Проворно, какъ все, что онъ длалъ, Плужникъ бралъ со всхъ дань, не брезгая ничмъ, но большую часть получаемаго продавалъ мене счастливымъ товарищамъ, собиралъ копейки въ рубли, относилъ ихъ въ кассу, и больше всего на свт любилъ книжку, въ которой отчетливо была записана его фамилія съ точно отмченнымъ поступленіемъ его денегъ.

И, когда оставался одинъ въ своемъ помщеніи, онъ вынималъ эту книжку, завернутую въ пестрый платокъ, любовно разсматривалъ обложку, раскрывалъ ее и любовался тмъ, что было написано въ ней красивымъ, круглымъ почеркомъ кассира, если же ему удавалось утромъ проснуться раньше другихъ, онъ и тогда спшилъ получить наслажденіе отъ созерцанія своего сокровища.

III.

Изъ всхъ больныхъ, находившихся въ его палат, Плужникъ чувствовалъ наибольшее состраданіе къ Галагану, узнавъ изъ бесды съ нимъ, что вся жизнь его была сплошной болзнью.

— Все вотъ болю, — не разъ говорилъ Галаганъ, — а жить то хочется мн. Раза три даже совсмъ умиралъ… а разъ и вправду мертвый былъ… да ожилъ,— разсказывалъ онъ.

— Ну, теперь, какъ помрешь, не оживешь уже больше,— подумалъ Плужникъ, всматриваясь въ лицо больного, такое измученное, что оно не носило ни красокъ, ни выраженій живого лица.

Но однажды оно показалось Плужнику еще боле худымъ и измученнымъ, и глаза его еще боле безжизненными.

— Вотъ и конецъ насунулся,— подумалъ Авивъ и, вспомнивъ, что Галаганъ хотлъ отговться, подслъ къ Галагану и, улыбаясь, сказалъ:

— Сегодня совсмъ ты герой! значитъ къ лучшему поворотъ, а чтобъ идти было легче, позовемъ, братъ, попа. Онъ тутъ такую молитву прочтетъ, что, если намъ пришла пора выздоравливать, мы въ мсяцъ расцвтемъ, а коли Богу угодно намъ смерть послать, мы свои грхи съ собой не возьмемъ. Какъ разсудишь, братъ? Отъ тебя ршеніе… Я же что? я теб не указчикъ, такъ лишь отъ сердца говорю. Хочешь, позовемъ, вреда не будетъ.

Галаганъ что-то прошепталъ въ отвтъ, и Авивъ, понявъ это, какъ знакъ согласія, побжалъ къ смотрителю, отъ того къ фельдфебелю, а черезъ часъ изъ госпиталя была отправлена телжка за священникомъ.

Часовъ около десяти утра въ палату торопливо входилъ о. оаннъ, держа въ рук крестъ, обернутый въ епитрахиль.

Къ нему быстро подошелъ Плужникъ и шопотомъ заговорилъ:

— Вы, батюшка, не очень пугайте его смертью, а такъ читайте, чтобъ ничего онъ не понялъ.

Священникъ не привыкъ къ такому языку. Лицо его насупилось, точно потемнло. Онъ сдвинулъ брови и строго сказалъ:

— А ты не очень языкомъ мели: помни, о чемъ говоришь.

Авивъ моментально съежился и виновато прошепталъ:

— Ужъ очень онъ смерти боится, я потому такъ сказалъ. А помереть ему сегодня, какъ пить дать.

— Не пророкъ ты, такъ и не предсказывай,— отрзалъ о. оаннъ и направился къ кровати, у которой стояла сестра милосердія и жестомъ указала священнику, куда подойти.

О. оаннъ подошелъ, а сестра съ поклономъ удалилась.

О разговор съ больнымъ, объ исповди не могло быть и рчи, потому что Павелъ уже не двигался, и глаза его были совершенно неподвижны. Только слабое дыханіе говорило, что жизнь еще не покинула измученное тло.

Священникъ прочиталъ отходную, поднесъ къ блымъ губамъ Павла крестъ, снялъ епитрахиль, сложилъ, поклонился въ поясъ умирающему и хотлъ отойти, какъ вдругъ почувствовалъ, что его кто-то держитъ за рясу. Священникъ вздрогнулъ и оглянулся.

Его держала рука Галагана.

Понявъ, что онъ хочетъ говорить, о. оаннъ наклонился къ нему и спросилъ:

— Что скажешь?

— Подушечку мою… со мной… мать благословила… Не разлучиться-бы…— сказалъ, звнулъ, потянулся и умеръ.

О. оаннъ пристально всмотрлся въ него, перекрестился, перекрестилъ его, прочиталъ молитву и позвалъ къ себ Авива.

— Померъ!— сказалъ онъ фельдшеру,— да вотъ завщалъ подушечку съ нимъ въ гробъ положить… Такъ ты ужъ наблюди, а за собой слди, и словъ неподходящихъ не болтай зря, вдь учатъ же васъ чему-нибудь.

Сказалъ, поклонился общимъ поклономъ и вышелъ.

IV.

Слдующій день былъ кануномъ госпитальнаго праздника и прошелъ въ приготовленіяхъ къ торжеству, а длинный и худой, какъ мощи, трупъ Галагана, прикрытый простыней, лежалъ въ мертвецкой, и только на четвертый день приступили къ похоронамъ.

Насколько Плужникъ любилъ свою книжку изъ сберегательной кассы, настолько-же, вообще, онъ не любилъ и боялся мертвыхъ, и дорого стоило ему побдить свое чувство на служб въ госпитал.

Правда, съ лтами его инстинкты въ этомъ отношеніи притупились, хотя иногда просыпались съ былою силой.

Въ день похоронъ Галагана онъ забжалъ въ мертвецкую убдиться, что служитель положилъ подушечку въ его гробъ, и взглянулъ на покойнаго. Лицо Галагана было красиво своей восковой блдностью и тонкимъ выраженіемъ удивленія.

Никогда еще не видалъ Плужникъ его такимъ свжимъ и пріятнымъ.

— Смерть украсила,— подумалъ онъ и вдругъ испуганно прошепталъ:

— А если и теперь онъ живъ?

Ноги подкосились подъ нимъ, но онъ пятясь выскочилъ изъ мертвецкой и, хватаясь руками за стны, прошелъ въ палату.

Однако, были продланы опыты, убдившіе, что Галаганъ окончательно мертвъ, и надъ поднявшимъ тревогу Плужникомъ лишній разъ посмялись.

Когда выносили трупъ изъ часовни, о. оаннъ увидлъ стоявшаго въ сторон Авива и громко спросилъ его:

— А про подушечку ты не забылъ?

— Никакъ нтъ, положилъ… самъ клалъ,— солгалъ Авивъ и пояснилъ:— Она тамъ внизу, подъ большой, казенной.

Священникъ кивнулъ головой.

Скромная процессія потянулась къ кладбищу, и черезъ часъ окрашенный сажей гробъ скрылся подъ толстымъ слоемъ земли.

Какую-то тяжесть чувствовалъ Авивъ на душ съ момента, когда ему показалось, что Галаганъ можетъ быть живъ. И теперь въ сторон онъ шелъ за гробомъ, напрягая свой слухъ и не спуская глазъ съ крышки.

На кладбище онъ не пошелъ, но что-то екнуло въ его сердц, когда гробъ вынесли изъ госпитальнаго двора.

V.

Дворъ и садъ о. оанна охранялись Тигромъ и Пушкой, большими темными собаками, полными силы и злобы. Он никогда не знали свободы и получили особое воспитаніе по систем своего хозяина, сумвшаго разжечь въ нихъ жгучую ненависть ко всему живущему. Собаки эти были привязаны цпями къ кольцамъ, свободно ходившимъ по проволокамъ, которыя перекрещивали дворъ и садъ.

Если въ дом Лпева былъ посторонній, он чувствовали себя неспокойно и слдили за каждымъ шорохомъ. Будь на мст о. оанна другое лицо, оно имло бы большія непріятности съ сосдями, недовольными его буйными охранниками, но о. оаннъ былъ не изъ тхъ, кто допускаетъ вести съ собой непріятные разговоры, и потому Тигръ и Пушка не служили поводомъ къ раздорамъ.

Все-же пытались отравить собакъ, и въ садъ, однажды, были брошены куски мяса съ примсью яда. Но собаки Лпева ли лишь то, что давалъ имъ хозяинъ, и покушеніе осталось безъ результата. О. оаннъ же съ церковной каедры громилъ своихъ прихожанъ проповдью на тему: ‘Блаженъ мужъ, иже и скоты милуетъ’.

Дня черезъ четыре посл похоронъ Балагана, освщенный лучами заходящаго солнца, священникъ сидлъ во двор, возл таза, поставленнаго на керосинную печку, и мшалъ въ немъ клейстеръ.

Мысли его, сосредоточенныя на работ, были прерваны лаемъ собакъ, извстившихъ его, что кто-то приближается къ калитк.

Дйствительно, скоро раздался рзкій звонокъ и слился съ новымъ залпомъ собачьяго лая.

Священникъ свистнулъ, и собаки затихли, но самъ онъ не тронулся съ мста, а по обыкновенію ждалъ второго звонка, и только посл него прикрутилъ горлку, поднялся и направился къ калитк.

Эта калитка считалась однимъ изъ украшеній города, но она и ограда скрывали другое лучшее украшеніе: садъ и клумбы цвтовъ, поистин образцовые.

О. оаннъ подходилъ къ калитк въ то время, когда поститель нервно звонилъ третій разъ.

Отодвинувъ два засова и открывъ клюнемъ замокъ, онъ распахнулъ калитку.

Предъ нимъ былъ Авивъ Плужникъ.

VI.

Первымъ движеніемъ о. оанна, скоре привычнымъ, чмъ сознательнымъ, было стать на дорог съ цлью не пропустить Авива во дворъ и, не кивнувъ даже головой на его ‘здравія желаю’, онъ спросилъ:

— Ну что, никакъ опять за мной?— Здорово-же вы летите тамъ, коли у васъ ежедневно покойники.

— Никакъ нтъ,— отвтилъ Авивъ,— я по своему длу.

— Говори,— сказалъ о. оаннъ, не пропуская постителя во дворъ.

Авивъ замялся.

— Здсь?— спросилъ онъ и, не ожидая отвта, сказалъ:— позвольте зайти, батюшка.

— Заходи,— сухо пригласилъ оаннъ и, отступивъ два, три шага, остановился.

Авивъ разсчитывалъ пройти дальше, но увидавъ, что хозяинъ стоитъ, тоже остановился, смущенный пріемомъ.

— Что-жъ? говори,— прервалъ о. оаннъ молчаніе.

— Здсь?— снова спросилъ Плужникъ.

— А что-жъ ты? Куда хочешь?

— Если-бъ въ комнату…— заикнулся Авивъ.

— Вишь, что ему нужно?— разсердился старикъ, но сейчасъ же серьезно прибавилъ:— ты что-же это, никакъ исповдываться хочешь?

— Нтъ! нтъ!— заторопился Плужникъ,— я не говю, я такъ только…

— Не всегда исповди предшествуетъ говніе,— рзко отвтилъ священникъ и, подойдя къ калитк, сталъ ее запирать.

Авивъ между тмъ осматривался кругомъ, и какъ вс, кто былъ здсь, подумалъ:— хорошо-же у него!

Замкнувъ входъ, о. оаннъ на ходу проронилъ короткое ‘идемъ’.

Но въ домъ не повелъ, а направился къ скамейк, въ садъ.

На дорог стояла огромная темно-срая собака. Авивъ тихо вскрикнулъ и прижался къ о. оанну.

— Не бойся,— успокоилъ священникъ,— когда со мной, не бойся, а какъ крикну ‘возьми’! вмигъ раздеретъ на куски.

Авивъ подавилъ страхъ и прошепталъ, длано улыбаясь:— выучили, значитъ.

— Да, и то сказать,— подчеркнулъ о. оаннъ,— понятливы он очень, куда понятливй иного чурбана.

Авиву показалось, что послднія слова. Лпевъ отнесъ почему-то къ нему.

Священникъ опустился на скамейку и сказалъ, пристально глядя въ глаза Плужнику.

— Что-же? разсказывай!

Авивъ вздрогнулъ и съ минуту не могъ начать, или не умя приступить прямо, или колеблясь привести въ исполненіе свое намреніе. Наконецъ, онъ выпалилъ:

— Что хотите длайте со мной, батюшка, а не могу я дальше такъ…

— Въ чемъ дло?

— Не могу! и днемъ, и ночью мучаютъ меня гршныя мысли, и точно чортъ наталкиваетъ меня на нихъ, не могу отъ нихъ отвязаться.

— Мысли! какія жъ это мысли?

— А вотъ о подушечк Галагана.

О. оаннъ сразу вспомнилъ.

— А что?— спросилъ онъ.

— Да вотъ, что положить онъ веллъ съ собой въ гробъ. Гд это видано, гд слыхано, чтобъ подушечками благословляли.

— Не видано было, а теперь увидли,— сказалъ священникъ, не то серьезно, не то насмшливо.

— Иконъ у нихъ не хватило, — нервно усмхнулся Авивъ,— дранымъ перьямъ молиться стали.

О. оанну не хотлось согласиться съ Плужникомъ, и онъ упрямо возражалъ:

— И пища Божье, созданіе, а въ голубя самъ Духъ святой воплощался.

— Такъ-ли, батюшка? Подлинно-ли то было благословеніе? Чудно что-то, не врится мн.

— Что-жъ ты думаешь?

Но Авивъ какъ-бы не разслышалъ вопроса, и священникъ повторилъ:

— Такъ ты все о подушечк? Далась теб она. Что-жъ ты думаешь?

Авивъ заволновался:

— Что думаю я? Я не думаю, а кто-то во мн сидитъ и одно твердитъ, что то не было благословеніе…

— А что?— спросилъ о. оаннъ, и въ свою очередь почувствовалъ волненіе даже до дрожи.

— Деньги тамъ были,— прошепталъ Авивъ, нагнувшись къ священнику.

О. оаннъ ослъ и заговорилъ:

— Деньги? что ты? Богъ съ тобой! Что ты?

— Думаю я такъ, знаю, что такъ,— настойчиво утверждалъ Авивъ.— Знаю, потому что теперь сталъ припоминать, что раньше, было. Когда Галаганъ могъ еще ходить, онъ, бывало, никуда шагу не длалъ безъ подушки, не сталъ-бы онъ съ собой всюду икону таскать, а подушку чего таскалъ? А потому, что то не благословеніе, а казна его, кошелекъ его, деньги материнскія. И въ первый день, какъ прибылъ къ намъ, чтобъ ту подушечку изъ цейхгауза взять, онъ мн рубль далъ, а рубль у него былъ подъ мышкой приклеенъ. Вишь, какой хитрый онъ былъ. Вотъ мысли какія во мн. Не то и другія мысли на умъ приходятъ: думается мн, что все это было, чтобъ я въ великій грхъ впалъ… Нтъ, батюшка, не такъ… Всякія мысли приходятъ, а какъ пораздумаешь, такъ вздоръ он вздоромъ. Одно не вздоръ: подушечка была съ деньгой.

Священникъ поднялъ голову и смотрлъ въ глаза Авиву ничего не выражающими глазами, но онъ не только слушалъ, а заучивалъ то, что ему говорилъ все больше и больше возбуждающійся Плужникъ.

— Открыть-бы…— шепнулъ Авивъ, нагнувшись къ самому уху священника.

О. оаннъ быстро поднялся, какъ разогнувшаяся пружина, и сталъ во весь ростъ предъ фельдшеромъ.

— Благословите, отецъ,— молилъ Авивъ.— Безъ вашего благословенія не могу… рука не поднимется.

— Мн? мн ты это говоришь!— медленно выговорилъ о. оаннъ, нагнувшись къ Плужнику, точно желалъ всадить ему въ голову свой вопросъ, полный силы его мыслей и его чувствъ.

— Не посмлъ я безъ васъ…— какъ бы оправдываясь, сказалъ Авивъ и потомъ сейчасъ-же твердымъ голосомъ прибавилъ:— какъ вы гробъ сами запечатали, вы и открытъ его разршите.

Священникъ протянулъ руку, указывая ему на калитку, но рука опустилась, и онъ съ скорбью въ голос, произнесъ:

— Точно! правду сказалъ ты: сидитъ въ теб нечистый, и помрачаетъ онъ умъ твой, но ты борись съ нимъ. Молитвой, постомъ, надлежитъ намъ отгонять отъ себя лукаваго. Вотъ пойдемъ, помолимся вмст.

И священникъ сдлалъ движеніе для исполненія своего предложенія, но Авивъ закачалъ головой и съ сердцемъ проговорилъ:

— Не беретъ меня молитва. Да для того и молиться не стоилъ, чтобы оставить царскія деньги гнить подъ землей.

— Не отрывать-же,— сурово отрзалъ о. оаннъ.

— Не отрывать?— спросилъ Авивъ, и страстно, горячо продолжалъ:— почему не отрытъ? Зачмъ бросить деньги, можетъ тысячи цлыя… Недаромъ же онъ такъ берегъ ихъ. А нуждаюсь я какъ. Семья осталась голодная, и тутъ же рядомъ деньги гніютъ. Разумомъ своимъ посудите, батюшка, подходящее ли это дло. А грхъ въ чемъ? Не въ томъ же грхъ, что деньги мы достанемъ, сгнить имъ не дадимъ.

— Не теб меня учить,— сказалъ о. оаннъ и, опустивъ голову, промолвилъ:— такъ и зналъ я, что погибшій ты человкъ: вольнодумецъ ты, страха Божьяго не знаешь. Тогда сразу я тебя разгадалъ.

— Благословите, батюшка,— молилъ Авивъ,— благословите, и сегодня-же я пойду… коль удача, вамъ дамъ…

— Вонъ!— крикнулъ о. оаннъ.— Подкупить меня хочешь! или отсюда! Иди, не грши здсь. Я твоему начальству обо всемъ донесу. Пусть слдитъ за тобой. Накажетъ пусть!

Авивъ стиснулъ зубы и отнялъ, не двигаясь.

О. оаннъ положилъ ему руку на плечо.

— Вижу, мучаетъ тебя нечистый,— сказалъ онъ,— но ты не поддавайся его наученію.

— Не дьяволъ тутъ!— взвинтился Авивъ:— разумъ мой говоритъ. Иной всю жизнь работаетъ, рукъ не покладаетъ, а сапогъ нтъ на ногахъ, дти голодаютъ, мы же тысячи подъ землей оставимъ… А, можетъ, тысячъ пять… больше… Угодно ли Богу это?

— Не теб судить, что Богу угодно. Молись чаще. Вотъ, что онъ отъ тебя потребуетъ… Теперь же домой иди… Дло свое длай. Служи врой, правдой и… о глупостяхъ не думай.

— Благословите, батюшка.

— Ступай! говорю теб, ступай, — повторилъ священникъ.

— Благословите…

— Ступай! ступай!— и о. оаннъ сильнымъ движеніемъ руки, наложенной на Авива, направлялъ его къ калитк.

— Можетъ потомъ прійти?— тихо спросилъ Авивъ.

— Не пущу я тебя къ себ, начальству скажу.

— Не губите.

— Ступай, ступай.

Авивъ вышелъ и медленно пошелъ по улиц, часто оглядываясь въ надежд, что о. оаннъ позоветъ его.

VII.

Но о. оаннъ не позвалъ.

Онъ остался одинъ и продолжалъ свою работу, ужиналъ, кормилъ своихъ собакъ, и все, какъ всегда, точно у него но было никакой встрчи съ человкомъ, одержимымъ бсомъ.

Но на состояніе его внутренняго міра посщеніе Авива произвело потрясающее впечатлніе, и, когда окончивъ свои дла, онъ заперъ вс двери и ставни, то прежде, чмъ идти на молитву, точно обезсиленный мыслями, слъ онъ у стола въ зал, тускло освщенномъ большой лампадой.

Темныя, строгія лица въ золотыхъ и серебряныхъ сіяніяхъ выступали въ широкихъ, блестящихъ рамахъ и неподвижными глазами смотрли на о. оанна, величаваго и грознаго при этомъ слабомъ свт.

Можетъ быть, съ цлью разсять свои мысли, онъ нервно раскрылъ библію и сталъ читать.

Ему открылась шестая глава первой книги Царствъ, я онъ прочиталъ:

‘И пробылъ ковчегъ Господенъ въ области Филистинской семь мсяцевъ, и наполнилась земля та мышами’.

О. оаннъ всталъ и заходилъ изъ угла въ уголъ, остановился у стола и сквозь зубы проронилъ:

— Распущенность какая! А все оттого, что служба коротка, оттого, что грамота пошла, оттого, что офицеры доблесть поддерживать не умютъ…

— Ко мн посмлъ прійти съ такимъ словомъ? Нашелъ сообщника!.. И не разберешь его: то будто и въ Бога не вритъ, святыхъ Его, слово Его не признаетъ, то тутъ-же благословенія проситъ… А все-же голова не пустая… Только не больно ли много хватилъ… Пять тысячъ… Откуда? Шутка ли сказать?

О. оаннъ снова слъ и машинально сталъ перелистывать библію.

Вдругъ до него донесся слабый, едва слышный шорохъ съ улицы.

Онъ вскочилъ и замеръ на мст.

— Пришелъ.— мелькнула у него мысль, и онъ стоялъ и слушалъ. Прошло нсколько минутъ, шороха не повторилось.

— Нтъ! ошибся я,— сказалъ о. оаннъ и снова заходилъ по комнат.

Было очень поздно, когда старикъ сталъ на молитву. По обыкновенію онъ молился долго и горячо, но всталъ съ молитвы не укрпленный ею.

Въ постели о. оаннъ долго еще думалъ о Плужник, о могил Галагана и о богатств подъ головой мертвеца. Долго ворочался съ боку-на-бокъ, заснулъ лишь къ утру и плохо спалъ.

И ночью, и утромъ проснувшись, все силился старикъ представить себ, что бы другое могло быть въ подушк Галагана, если то не были деньги, но ни на какомъ иномъ предположеніи не могъ остановиться.

— А, можетъ, фельдшеръ дйствительно знаетъ, да только хитритъ, виляетъ. Скверный онъ, ненадежный человкъ.

VIII.

Посл вечерней поврки, совершивъ свой послдній обходъ палатъ, Авивъ слъ на скамейку у входа въ баракъ.

Тревожное состояніе духа увеличивалось мучительнымъ вопросомъ: что предприметъ священникъ?

Авивъ чувствовалъ, что не только свою тайну поврилъ онъ о. оанну, но что вмст съ ней открылъ тому входъ въ могилу, далъ ключъ отъ кассы, отдалъ залогъ своего благополучія и своего счастья.

— Узналъ все, вывдалъ и выгналъ,— думалъ онъ въ безсильномъ отчаяніи,— а я то все, все выложилъ ему.

Горько усмхнулся надъ собой.

— Начальству грозилъ сказать. И скажетъ: что ему? И все пропало.

— Пойти-бы отрыть, да съ кмъ?— мучился онъ.

— Онъ говоритъ: нечистый путаетъ меня. Нтъ, не нечистый то, а нужда: хлба чистаго хочется.

И онъ задумался.

Изъ глухой деревни, отъ черной работы, почти безграмотнымъ, темнымъ пришелъ онъ на службу и здсь впервые увидлъ городъ, богатство въ витринахъ, обширную панораму различныхъ проявленій человческаго духа.

Воспріимчивый, способный, любознательный, онъ къ концу перваго-же года службы сталъ неузнаваемъ въ сравненіи съ тмъ наивнымъ, грубымъ парнемъ, какимъ прибылъ на службу.

Его развитію много способствовало сближеніе съ ротнымъ фельдшеромъ, у котораго онъ состоялъ въ качеств ‘камчадрала’, а фельдшеръ былъ петербургскимъ жителемъ, изъ трактирныхъ.

— Умру, если не буду фельдфебелемъ или фельдшеромъ,— думалъ Авивъ и достигъ фельдшерскаго званія.

Прошло пять лтъ, которыя тянулись, какъ вчность, и прошли, какъ день. Приближалось увольненіе въ запасъ.

— Что-жъ будетъ?— мучилъ его вопросъ, когда онъ думалъ о скоромъ конц службы.

— Домой,— а дома что?

Домъ, родина, отецъ и мать, все казалось ему чмъ-то безконечно далекимъ, чуждымъ, ненужнымъ.

Раньше его соблазняло тщеславное желаніе появиться въ родной деревн въ новомъ преобразованномъ вид, потомъ это слишкомъ мелкое желаніе смнилось другимъ.

Онъ думалъ о такомъ устройств жизни, чтобъ не знать ни черной работы, ни горькой нужды.

Онъ мечталъ о чемъ-то, что было связано съ собственнымъ домомъ, съ золотыми часами и съ женой изъ ‘барышень’.

Его фельдшерскія познанія открывали ему дорогу къ спеціальной дятельности, но гд заняться ею? Въ деревн, дома?

— Заработаешь тамъ немного,— соображалъ онъ:— старый птухъ за то, что отъ смерти кого спасешь, или грошъ получишь, если ночью съ постели потащатъ по грязи въ холодную дымную избу, лечить безъ лекарствъ…

Другія картины рисовались Авиву: онъ видлъ себя въ город франтовато одтымъ фельдшеромъ съ широкой нелегальной практикой ‘секретныхъ’ болзней, съ кошелькомъ, изъ котораго свободно могъ вынимать на билетъ въ циркъ, на извозчика, чтобъ прохаться за городъ, на конфекты какой-нибудь блюндиночк съ маленькимъ ротикомъ и пухленькими ручками.

— Деньги, деньги,— часто шепталъ онъ, сжимая руки.

Деньги нужны были на обзаведеніе приличнымъ платьемъ, инструментомъ и аптечкой.

Раньше ему казалось, что на первое время ему будетъ достаточно маленькой, скопленной имъ суммы, но съ тхъ поръ, какъ его смутила мысль о подушк Галагана, онъ сталъ съ мучительнымъ упрямствомъ думать, что безъ тхъ денегъ ему не обойтись, и все чаще и чаще шепталъ:

— Ахъ, если бы…

IX.

Вечеръ спустился сырой и холодный.

Небесный куполъ почти весь былъ покрытъ темными тучами, и только на восток выдлялась часть его, испещренная темными полосами синяго неба и облаками, освщенными луной, которая изрдка показывалась изъ-за нихъ и снова, скользя между ними, скрывалась отъ взоровъ.

Широкой дугой отъ сверо-запада къ югу, какъ пунктиромъ, обозначенный фонарями, тянулся городъ.

А за нимъ, на запад, правильнымъ квадратомъ на ровномъ мст, обсаженное молодыми деревьями лежало новое кладбище, большое и еще пустынное, на свер же противъ госпиталя разбросанные по холмамъ, какъ братья — близнецы, распростирались другія два: старое городское и военное.

Теперь ночью не видно ихъ, по Авивъ старался проникнуть своимъ острымъ взглядомъ черезъ черную завсу дали въ то мсто, гд срая масса земли налегла на черный гробъ и скрыла худое, измученное тло Галагана.

Видъ этого тла отчетливо рисуется въ представленіи фельдшера и пугаетъ его, и неотвязная идея снова всплываетъ изъ хаоса разныхъ мыслей.

— Не умеръ онъ,— была та идея.

Въ характер Галагана, въ его неопредленной болзни съ разсказами о бывшихъ замираніяхъ, цвтъ лица его въ гробу — все заставляло думать Авива, что Галаганъ могъ быть живымъ.

Вспомнилъ онъ и случай, натолкнувшій его на мысль о тайн подушки Галагана. Вечеромъ, посл похоронъ, Авивъ, обходя палату, увидлъ, что одинъ изъ больныхъ, что то пряталъ въ подушку, подсунувъ руку подъ наволочку.

Авивъ усмхнулся, но вдругъ вспомнилъ подушку Галагана и замеръ.

Онъ все понялъ.

…Часы пробили полночь. Усталость взяла свое, и Авиву захотлось спать.

Онъ поднялся, бросилъ послдній взглядъ по направленію къ кладбищу и пошелъ въ помщеніе. Входя въ домъ, онъ взглянулъ на небо съ безконечной тоской. Свтлыя облака уже потемнли, зато почти надъ самой его головой верхній гребень черныхъ тучъ освтился яркимъ серебрянымъ свтомъ, и изъ-за этого бордюра вышла круглая, какъ жемчужина, луна и вознеслась надъ землей, свтлая и спокойная съ сро-голубыми іероглифами, начертанными на ея нжно перламутровомъ лик. А кругомъ ея бархатомъ стлалось синее, мягкое небо.

X.

Раннее утро застало о. оанна въ саду за работой.

Ночью выпалъ небольшой дождь, было свжо, по небу быстро неслись, похожія на дымъ, сро-желтыя облака, слегка окрашенныя въ золотисто-розовый цвтъ лучами только что вставшаго солнца, омытая зелень травы и деревьевъ ярко блестла на солнц, и капли дождя сверкали на ней, какъ брилліанты и слезы.

О. оаннъ снималъ щипцами гусеницъ съ листьевъ деревьевъ.

Онъ еще не усплъ прибраться и посл безпокойной ночи казался теперь старше и некрасивй, сидя на втк дерева, въ полосатыхъ брюкахъ, въ клтчатомъ пиджак поверхъ рубахи изъ темнаго ситца, въ старой срой шляп и въ сапогахъ съ рыжими голенищами. Онъ быстро и ловко снималъ гусеницъ и въ то же время думалъ свои новыя думы:

— Вчера былъ мн искусъ отъ Бога, а я не уразумлъ и прогнвилъ Всемогущаго. Сказано было давно: ‘Научу беззаконныхъ путямъ Твоимъ, нечестивые къ Теб обратятся’. И вотъ пришелъ ко мн беззаконный и обратился онъ къ Богу. Не такъ поступилъ я. Гнвомъ Божьимъ, судомъ Его страшнымъ, долженъ былъ разсять злодйскіе его замыслы и гнусное желаніе, а я, изгнавъ его, отпустилъ съ тмъ-же дьявольскимъ вожделніемъ, съ какимъ пришелъ онъ ко мн.

Горячо и съ пафосомъ, точно составляя церковную рчь, мысленно произносилъ о. оаннъ это покаяніе, но среди напыщенныхъ образныхъ изреченій мелькали другія тревожныя и полныя злобы мысли:

— А что если ночью онъ былъ тамъ и, безстрашный, сильный, разрылъ могилу? Теперь ничего не подлаешь. Докажи-ка. И хоть бы пришлось доказать, что разрыта могила, но того, что онъ разграбилъ ее, не докажешь: кто слышалъ насъ! кто видлъ его здсь? Посмется безчестный злодй, а тысячи (въ представленіи о. оанна рисовалась мучительная теперь для него цифра 5000), тысячи теперь у него, и глумится онъ надо мной, что я добру его не научилъ, и отъ зла не отвратилъ его.

Эти два теченія мысли работали тамъ, въ глубин невидимаго, таинственнаго, духовнаго міра стараго священника, и слились вмст, какъ горный потокъ, прозрачный и чистый, сливается съ мутной, соленой, морской водой и вылились въ новую форму:

— О нужд своей сказалъ онъ, а я промолчалъ, не отвтилъ ему словами пророка: ‘Горе тому, кто жаждетъ неправильныхъ пріобртеній для дома своего, чтобъ устроить гнздо свое на высот, и тмъ обезопасить себя отъ руки несчастья’. Согршилъ, не сказалъ… Да что говорить такимъ. Проповдью не доймешь ихъ, словомъ Божьимъ не передлаешь ихъ. Только и держатся они страхомъ суда человческаго, страхомъ катррги, страхомъ казни смертной, а слово мудрое не проникаетъ въ темную душу. Самого Бога не послушаетъ онъ. Начальству, начальству сказать вчера-же нужно было. Были-бы приняты мры. Ну, я теперь, власти, полицію подыму на ноги. Не разыщутъ денегъ, всеже слдить будутъ. Страха, тревоги нагонятъ, и самъ онъ не радъ будетъ своему богатству, заброситъ его, въ печк сожжетъ, а не создастъ своего благополучія на кощунств да на грабеж…

XI.

Какъ тяжелый кошмаръ тянулся этотъ безконечный для Плужника день.

Съ утра онъ былъ увренъ, что Лпевъ донесетъ на него, и все ждалъ его прихода въ госпиталь.

Что бъ ни длалъ онъ, съ кмъ бы ни говорилъ, куда бы ни шелъ, онъ все норовилъ смотрть въ ту сторону, откуда можно было ждать появленія священника.

Каждый шорохъ сзади его, каждое слово къ нему будили его тревогу: не пришли ли за нимъ, не зовутъ ли его.

Своей нервностью, суетливостью и разсянностью онъ вызвалъ неудовольствіе врача, спросившаго его, не пьянъ ли онъ.

Но утро прошло, и ничего не случилось.

Все было благополучно и въ полдень и посл обда.

Однако, время мучительно длилось, безпокойство не ослабвало, хотя Авиву никто ничего не говорилъ тревожнаго, ни къ кому его не призывали, и о. оанна никто не видлъ.

Доставъ бинокль, Авивъ забрался на гимнастическую лстницу и оттуда смотрлъ на городъ, на дорогу изъ него, и на т холмы, которые виднлись тамъ вдалек, и гд подъ землей лежалъ не то живой, не то мертвый, а у него подъ головой счастье Авива.

Сегодня онъ былъ еще боле увренъ, что Галаганъ не умеръ, и что въ подушку его старая мать зашила огромную сумму.

Вчера, идя къ священнику, онъ ршилъ не говорить тому, что Галаганъ, можетъ быть, не умеръ. Хорошо зналъ онъ, что священникъ запросилъ бы объ этомъ врача, врачъ, ссылаясь на опыты, разубдилъ бы священника, а на Авива разсердились бы вс за то, что распускаетъ онъ слухи, которые порочатъ госпитальные порядки, и могло бы достаться ему за это.

Теперь же идти къ о. оанну и сказать ему свое предположеніе Авивъ уже не могъ.

И вотъ съ высоты лстницы смотрлъ онъ и туда, гд былъ о. оаннъ, и гд лежалъ Галаганъ и воображеніемъ своимъ проникалъ въ тайники души стараго священника, и въ самый гробъ молодого солдата.

А здороваго сна и спокойствія духа Авивъ уже не видлъ больше.

XII.

Слегка наклонивъ свой прямой станъ, точно закованный въ желзный корсетъ, сидлъ о. оаннъ за чертежомъ новаго причудливаго узора.

Составленіе узоровъ для выпиливанія было однимъ изъ наиболе любимыхъ занятій, и онъ всегда отдавался ему съ увлеченіемъ, и сейчасъ они у него выходили оригинальными и тонкими, но сегодня мысли его часто отвлекались отъ работы, и онъ устремлялъ свой задумчивый взглядъ черезъ окно туда, гд подъ лучами заходящаго солнца лежали собаки.

— Жестоко наказаны люди,— вздохнулъ о. оаннъ,— а жизнь животныхъ благо безъ горя. Вотъ тамъ Пушка и Тигръ — что — имъ? Живутъ не зная печали: поли, выспались и солнцу рады. Не то человкъ: все ему мало, всмъ недоволенъ, большого хочетъ. Хотъ изъ могилы у мертваго отнять, лишь бы больше имть. Къ примру вотъ… Фельдшеръ. Что ему? Сытъ, обутъ, одтъ и жалованье получаетъ, а если старательный, честный, то и начальство довольно имъ. Молодъ, здоровъ, вся жизнь впереди. Радоваться-бы, а онъ терзаетъ себя неутолимой жаждой… Ночи не спитъ! Отдалъ Господь людей дьяволу, и велика власть того надъ ними.

Священникъ вздохнулъ.

— По ихнему, по ученому называется это инстинктомъ собственности, а оно просто-на-просто сила чортова, власть лукаваго. Хитеръ врагъ Господень, придумалъ крючекъ магнитный и ловить имъ насъ, и держитъ имъ насъ въ своей власти.

Темнло. Дальше работалъ было нельзя, о. оаннъ отшпилилъ кнопки, и, полюбовавшись своей работой, свернулъ ее, спряталъ, вышелъ на крыльцо, облокотился на перила и наблюдалъ собаку, которая затяла поймать себя за хвостъ, и вертлась, путаясь въ собственной цпи, и визжала отъ ударовъ ею.

XIII.

Отецъ оаннъ не донесъ ни госпитальному начальству Авива, ни въ полицію о заявленіи, сдланномъ ему фельдшеромъ.

Причинъ тому было много, и между ними многія ему самому неясны, но если бы ему былъ сдланъ запросъ по этому поводу, онъ готовъ былъ сказать, со свойственнымъ ему жаромъ рчи:

— Съ удрученной душой пришелъ ко мн человкъ, подпавшій дьявольскимъ кознямъ. Какъ пастырь его, какъ духовный отецъ, я выслушалъ его признаніе, по-своему разумнію надежнымъ и врнымъ путемъ вступилъ въ борьбу съ искушеніемъ нечистой силы. Горе больного сердца, безсильные потуги возбуждающаго ума, страхъ души, опутанной стями — открылись мн, какъ на исповди. Но не для того поставленъ я между Богомъ и людьми, чтобы открывать повданныя мн тайны.

Плужнику-жъ онъ сказалъ бы:

— Тебя жаля и надъ твоей солдатской долей смилостившись, молчу я о твоемъ гор. Но, если ты нарушишь заповдь Божью, гнвъ Господенъ призову на голову твою, на судьбу твоихъ дтей и внуковъ, и вовкъ не получишь ты прощенія, ни отъ меня, ни отъ Господа.

А въ глубин души его клокотали злоба и завитъ, и ненависть.

— Донести… Жаловаться… Да онъ изъ воды сухой выйдетъ. Онъ отпоетъ: ‘сказать то я сказалъ, что думалъ, а кто могилу грабилъ, не вдаю, можетъ тотъ, кому пути я открылъ’. Донести, въ шпіоны попасть и въ пустую…

XIV.

На слдующее утро, въ субботу о. оаннъ пошелъ въ церковь, гд было условлено совщаніе о размщеніи иконъ, пожертвованныхъ богатымъ купцомъ во спасеніе душъ жены и дочери, утонувшихъ въ рк.

На улиц рядомъ съ картинно-красивымъ домомъ Лпева, примыкая къ его узорной стн и уродуя всю линію, доживала свой вкъ лачуга плотника Мартова.

Не любилъ этого зданія о. оаннъ.

Оно грязнымъ пятномъ выдлялось на улиц, ему же не нравилось никакое безобразіе, и, можетъ быть, самая бдность и нищета, сопровождаемыя грязью и грубостью наружной обстановки, не внушали ему добрыхъ чувствъ. Неудивительно-же, что однимъ изъ желаній о. оанна былъ переходъ сосдняго дома изъ рукъ бднаго пьяницы Мартова въ другія, но покупателямъ не удалось сломить воли жены Мартова и ея матери, не допускавшихъ продажи своего очага.

Не разъ о. оаннъ бралъ на себя переговоры съ упрямыми женщинами, доказывая имъ непрактичность ихъ упорства жить въ лачуг, вмсто того, чтобы продать ее на сломъ, и, получивъ хорошую сумму за мсто, купить гд-нибудь на окраин новый домъ, удобный и теплый.

Но он не поддались вліянію его убжденій и пріобрли его непріязнь ко всей своей семь.

Четыре раза въ эту субботу о. оаннъ проходилъ мимо дома Мартова и съ большой настойчивостью думалъ:

— Мн бы досталось мсто это, игрушку бы построилъ я…

— Давали имъ полторы тысячи… если бы дать дв… дв съ половиной… Не выдержали бы, и завтра же съ котомками за плечами ушли бы отсюда, чтобы больше не вступать уже сюда хозяйками.

— Великая сила деньги:— продолжалъ разсуждать старикъ,— имй я лишнія, я пріобрлъ бы въ два, въ тридорога это мсто, и выстроилъ бы домъ съ параднымъ ходомъ, съ полукруглыми окнами, съ штукатуркой подъ дикій камень на фундамент и на карнизахъ. А еслибъ въ самую штукатурку подсыпать битаго цвтного стекла, оно горло бы на солнц, переливалось, сверкало… И доходу принесъ бы домъ немало, а часть двора огородами я занялъ бы.

Такъ мечталъ о. оаннъ, но ему ни разу не пришло на мысль взять изъ банка сумму, которую онъ считалъ вполн достаточной для исполненія желанія.

Нтъ, т деньги, что лежали въ банк, были неприкосновенны, ихъ уже набиралась двадцатая тысяча, и мысль о томъ, что он могутъ быть изъяты оттуда и обращены на что-нибудь нужное или желанное, никогда не являлась о. оанну.

Такую мысль онъ счелъ бы невыполнимой.

XV.

Ночью, лежа подъ легкимъ покрываломъ, облокотившись на руку, о. оаннъ говорилъ себ:

— Не сердцу подчиняться надо, а разуму. Тогда сгоряча, не провривъ мыслей своихъ, я прогналъ его, обидлъ… И вотъ моя гордыня наказана: послднему изъ насъ двоихъ пріуготовлено первое мсто въ этомъ дл.

— А темнота какая! Деньги, тысячи зарыть съ собой въ могилу… Ко мн, кто жить оставался, онъ обратился съ просьбой, чтобъ съ нимъ, съ мертвымъ положить его богатство. На церковь не могъ оставить, калка жалкій. Отдалъ бы на вчное поминовеніе души. Можетъ, проклятіе нужно снять съ тхъ денегъ награбленныхъ, разбоемъ добытыхъ. Не трудами жъ правильными скопилъ ихъ: не разбогатешь да крестьянской земл.

— Размечетъ ихъ по кабакамъ да по трактирамъ солдатъ и словомъ не помянетъ, не то что молиться станетъ.

— А упрямый, непокорный какой: ушелъ… и больше нтъ ни слуху, ни духу.

— А если не посмлъ разрыть, если тамъ лежатъ он?

Блдный, какъ мертвый, привсталъ о. оаннъ, и снова безсильный опустился на подушку.

— Лежатъ… Если лежатъ, такъ и будутъ лежать… Не мы возьмемъ. А, да нтъ же: выходитъ, что фельдшеръ клалъ и можетъ взять… Онъ клалъ, а я разршалъ, приказывалъ.

— Клалъ и взялъ. Безпутную жизнь началъ.

О. оанну рисовался пьяный Плужникъ въ фуражк на бекрень съ нафабренными усами и съ ухарскимъ видомъ, окруженный женщинами въ завитушкахъ и съ большими, золотыми серьгами въ ушахъ. Вино льется ркой. Он обступили его. Одна на ше повисла, другая сидитъ на колняхъ и теребитъ ему усы, третья сла рядомъ и руки жметъ. А онъ отъ тхъ продажныхъ ласкъ таетъ, деньги вынимаетъ пригоршней и раздаетъ ихъ, не смотря, не считая. Какъ раскаленное желзо, жгла о. оанна зависть и петлей душила ненависть.

— Донести, непремнно донести надо!— волновался онъ, и, твердо ршивъ донести на солдата, почти до утра не могъ заснуть, составляя планъ доноса, предполагая его дйствіе и заране радуясь пораженію и посрамленію Авива.

Когда, наконецъ, онъ заснулъ, ему приснилось, будто фельдшеръ купилъ домъ Мартова, выстроилъ красивые хоромы и поселился въ нихъ съ молодой женой и дтьми, и поетъ тамъ, танцуетъ, пьянствуетъ…

Въ ту ночь о. оаннъ не разъ просыпался, больной отъ тоски, сомнній и зависти.

Въ ту же ночь жен Мартова приснилось, что гигантскій воронъ спустился на крышу Лпева и съ визгомъ и стономъ кружится надъ ней, и то хохочетъ, то плачетъ. Его большія, черныя крылья бьются о желзо, и кровь синяя льется и пачкаетъ стны, а по небу плыветъ свтлый ангелъ, блоснжный прекрасно-блестящій.

Испуганная сномъ проснулась она. Свтлый мсяцъ скользить между черныхъ, несущихся тучъ, втеръ визжалъ и рвалъ, и собаки о. оанна неистово лаяли.

XVI.

На старомъ кладбищ, подъ высокими, блыми крестами, кипарисами и сиренью, окруженными блой рзной ршеткой, покоилась семья о. оанна.

Двадцать три года прошло съ тхъ поръ, какъ послдній гробъ вынесли изъ его дома и опустили здсь, за блой оградой.

Жена, три сына, три дочери покоились тамъ, разставшись съ міромъ.

Самыя черты ихъ лицъ уже сглаживались изъ памяти стараго сироты, но онъ аккуратно посщалъ ихъ могилы, потому что здсь были предметы его собственности, и онъ наблюдалъ за порядкомъ и за чистотой здсь.

Тоски одиночества, сиротства, горя отъ потери близкихъ существъ, о. оаннъ не испытывалъ.

Сварливая жена, вульгарная и глупая, и болзненныя дти не внушили ему привязанности, а тяготили его, подчиняя его необходимости жить не такъ, какъ хотлось.

Къ тому же былъ въ его жизни моментъ еще при жен, когда пламя страсти охватило его и, туманя разсудокъ, готово было перевернуть все въ немъ и въ его существованіи.

То была преступная любовь къ чужой жен.

Въ т дни вс силы его ума и чувствъ расцвли пышнымъ букетомъ, но онъ былъ отвергнутъ, надъ нимъ посмялись, играли его душой, больной отъ страсти и отчаянія, и съ того дня, когда онъ все разгадалъ и потерялъ надежду, онъ уже никого, никогда не любилъ.

Работа и заучиваніе величаваго, мощнаго библейскаго слова наполняли его жизнь. Онъ врилъ въ ихъ силу и прочность, зналъ, что надъ ними онъ властвуетъ, какъ надъ орудіемъ, въ дйствіи которымъ находилъ цль, смыслъ и интересъ своей жизни.

Людей онъ узнавалъ изъ размышленій о нихъ, изъ ихъ исповдей и изъ предсмертныхъ бесдъ съ ними. Жалкихъ, слабыхъ рабовъ страстей и привычекъ, безсильныхъ въ борьб съ самими собой, видлъ ихъ онъ своимъ мрачнымъ окомъ.

Узнавалъ обманчивость наружности, и мало его уваженія заслуживала природа, въ тайникахъ которой онъ отыскивалъ жестокіе инстинкты, сухое себялюбіе и порывы къ злу, но еще больше, чмъ даже преступное, отталкивало его отъ нихъ то мелкое и пошлое, что казалось ему общимъ свойствомъ людей.

Что же касается себя, то онъ понялъ, что для полноты его жизни ему нужны: работа, независимость и деньги.

XVII.

Въ воскресенье часа въ четыре, посл обда, о. оаннъ въ синей кашемировой ряс, съ откинутыми рукавами, подшитыми золотисто-коричневымъ шелкомъ, и въ соломенной шляп, опираясь на палку, входилъ на кладбище, и увренной твердой поступью направился къ блымъ крестамъ родныхъ могилъ.

О. оаннъ зналъ, что онъ одинъ изъ тхъ лицъ въ город, за каждымъ движеніемъ которыхъ всегда слдятъ, и что всегда и везд найдутся праздный глазъ и болтливый языкъ, способный повредить ему, если онъ подастъ къ тому поводъ.

Вотъ почему только у себя дома чувствовалъ онъ себя свободнымъ человкомъ, а въ остальныхъ мстахъ тонко связаннымъ.

Входя теперь на кладбище и подходя къ своей оград, о. оаннъ самую церемонію посщенія могилъ обставилъ такъ, точно на виду у тысячной толпы, и такъ, какъ длалъ это всегда: онъ снялъ шляпу еще на ходу, и, подойдя, низкимъ поклономъ привтствовалъ мсто успокоенія своей семьи, у ршетки онъ остановился съ поникшей головой, въ оград склонился передъ могилой жены и молился.

Затмъ онъ подходилъ къ каждому кресту: на одномъ поправилъ внокъ, на другомъ смахнулъ пыль съ дощечки, къ третьему, въ которомъ былъ старый медальонъ съ изображеніемъ Воскресенія Христова, онъ прикоснулся губами.

Наконецъ, онъ опустился на блую скамейку и поникъ головой. Посидвъ немного, всталъ и еще разъ обошелъ внутренность самой ограды, подобралъ нанесенные втромъ клочки бумаги, свернулъ ихъ въ комокъ, перевязалъ сухой травой и выбросилъ за ршетку.

Еще разъ помолился, вышелъ, закрылъ ршетку, отвсилъ прощальный поклонъ и пошелъ по алле.

Прошелся по ней, свернулъ въ другую, изъ другой въ третью и очутился въ томъ углу, который клиномъ врзался въ военное кладбище.

Насколько позволялъ рельефъ мстности, здсь былъ установленъ самый скучный порядокъ въ размщеніи могилъ рядами по прямымъ линіямъ, вдоль прямыхъ перекрещивающихся Подъ прямыми углами дорожекъ, съ интервалами точными до квадратнаго вершка. Ни травки, ни кустика. Все подчищалось. Мелкій гравій усыпалъ дорожки и площадки. Могилы сохраняли форму гробовъ, и надъ ними одинаковой формы и величины возвышались небольшіе каменные памятники, одинаково похожіе и на кресты, и на звзды.

Лишь пышнй и наряднй было мсто, занятое офицерскими могилами. Тамъ памятники были выше и разнообразнй, были ограды, деревья и кусты разрослись въ цлую рощицу, и среди ихъ зелени пестрли цвты и ленты.

Осматривая солдатскую часть кладбища, о. оаннъ проговорилъ:

— Сухо, неуютно, казарма настоящая. Зато не забудешься здсь.

— Никого! Да хоть бы кто и былъ, что же могутъ сказать, если увидятъ меня?

И онъ усмхнулся:

— Вдь теперь я къ госпиталю причастенъ, ну, вотъ и пришелъ на свой участокъ.

И пошелъ дальше, но ни въ его походк, ни въ его взгляд не было прежней увренности.

— ‘Тамъ отъ воротъ влво… за угломъ…

И онъ пошелъ туда.

— Посл того не было покойника, значитъ самая крайняя, самая свжая.

— Ого! на ней уже крестъ. Скоро у нихъ все это…

О. оаннъ подошелъ.

— Вотъ!

— Здсь…

— Павелъ Балаганъ, Павелъ Балаганъ, такъ. Онъ тогда сказалъ ‘подушечка Балагана’.

— Здсь.

Все покрыто тайной. Самый острый проницательный взглядъ не проникъ бы туда въ гробъ богатаго мертвеца.

О. оаннъ смотрлъ и замтилъ, что незамтно какъ-то имъ овладло спокойствіе, даже радость. Онъ чувствовалъ себя такимъ же чуждымъ желанія имть это скрытое богатство, какъ оставался чуждымъ желаній взять себ сокровища, какія видлъ на иконахъ, или на дамахъ, подходившихъ къ принятію причастія.

О. оанномъ овладло такое настроеніе, и онъ былъ неизмримо далекъ теперь отъ того о. оанна, который въ безсильной злоб дышалъ ненавистью къ Авиву Плужнику и въ порывахъ алчности и зависти готовъ былъ своими собственными руками, рискуя всмъ и попирая вс законы и преданія, разрыть могилу и вырвать подушку изъ-подъ головы мертвеца. Нтъ, здсь, стоя предъ могилой, онъ былъ спокоенъ и чистъ.

— Если же фельдшеръ пришелъ и взялъ… Богъ судья ему,— сказалъ про себя о. оанн съ облегченнымъ сердцемъ.— Не безъ моей вины здсь, не умлъ я тогда говорить съ нимъ.

Священникъ поднялъ голову,— похолодлъ, замеръ и ослъ.

Изъ-за сосдней могилы на него смотрли чьи-то блестящіе, злые глаза.

Кто-то, прижавшись къ надмогильной насыпи и, очевидно, сдерживая дыханіе, пожиралъ его взглядомъ.

То былъ Авивъ.

— Ты?— прошиплъ о. оаннъ и почувствовалъ невыносимую сухость въ горл.— Ты? Зачмъ ты здсь?

— А вы зачмъ здсь?— донеслось до него и опалило его, какъ знойный, отравленный втеръ

Священникъ опустилъ голову, отступилъ и пошелъ, не оглядываясь, не видя ничего подъ ногами, путаясь въ ряс, натыкаясь на могилы.

XVIII.

— А!— явилось странное, мучительное подозрніе въ душ Авива.— Онъ не донесъ потому, что самъ…

Но что самъ? Хочетъ взять или взялъ…

— Какъ узнать теперь? Откуда? Кто скажетъ?

Онъ подкрался къ могил и сталъ смотрть.

Ничего не замтно.

Земля не разбросана, крестъ стоитъ прямо и въ линіи съ крестами сосднихъ могилъ.

— А если тамъ живой теперь… проснулся.

Авивъ приподнялся: нигд никого, только вдали по дорог въ городъ виднются плечи и шляпа отца оанна. Авивъ снова опустился на землю, прилегъ и приложилъ къ земл ухо.

Долго лежалъ онъ и слушалъ: все тихо, могила молчала.

— А вдругъ вчера ночью попъ съ кмъ-нибудь былъ здсь…

Авивъ поднялся блдный, измученный, съ лицомъ и руками покрытыми потомъ.

— Нтъ, нтъ,— сказалъ онъ себ,— нтъ! Вчера не былъ здсь попъ. Не то онъ бы не теперь пришелъ сюда смотрть,— все ли въ порядк, а раньше, утромъ, не утерплъ бы до этого часу.

— Сегодня, сегодня надо все покончить. Скажу Харламову и придемъ, непремнно придемъ! довольно такъ!

Стряхнувъ съ себя землю, бодрый и ршительный, Авивъ понесся къ госпиталю.

XIX.

— Вотъ какой онъ: зврь, убійца…— шепталъ о. оаннъ, пораженный взглядомъ Авива.— Съ нимъ ножъ безпремнно.— И Лпевъ, точно спасаясь отъ погони, шелъ все быстре и быстре.

Только дома пришелъ он въ себя, но долго, нервно ходилъ по залу, потомъ вышелъ въ садъ и ходилъ въ немъ.

Часовъ въ семь сигнальный лай и звонокъ дали знать о приход мальчика съ ужиномъ.

Священникъ впустилъ его во дворъ и въ первый разъ заговорилъ съ нимъ ‘не по служб’.

— Вишь, какая на теб рубаха сегодня,— сказалъ онъ,— съ цвтами, а ты вотъ порвешь.

— Не полку.

— Ну, запачкаешь.

— Не запацкаю.

— Ну, я отыму.

— Не отымесь.

— Вишь, какой ты!

На томъ и кончился обмнъ ихъ мыслей.

Выпроводивъ мальчика, ооаннъ слъ на крыльц и задумался.

А мальчикъ бжалъ, не чувствуя подъ собой ногъ отъ восхищенія и гордости, что съ нимъ заговорилъ священникъ.

— Какъ хорошо,— облегченно вздохнулъ отецъ оаннъ,— какъ хорошо, что я не связался съ нимъ тогда… Богъ спасъ.

И о. оаннъ перекрестился.

XX.

Авивъ спшилъ въ госпиталь съ твердымъ намреніемъ переговорить со служителемъ Харламовымъ о томъ, чтобъ предпринять ночную экспедицію къ могил Балагана.

Изъ всхъ окружающихъ Авивъ остановилъ свой выборъ на Харламов, какъ на сильномъ, послушномъ и глупомъ человк, способномъ сдлаться орудіемъ въ рукахъ предпринимателя.

Придя въ госпиталь, онъ сталъ искать Харламова, но не нашелъ его ни въ комнат, ни въ палат, ни на двор.

Это его раздражало.

И только передъ повркой, онъ его встртилъ, но въ такомъ пьяномъ вид, что вести съ нимъ разговоръ никакъ нельзя было.,

— Вотъ ужъ не везетъ!— вскричалъ Авивъ, и всю злобу, накипвшую въ немъ, выразилъ въ сильномъ удар, который, сгоряча, нанесъ въ спину Харламову.

Весь вечеръ изъ помщенія въ помщеніе бгалъ Авивъ, всматриваясь въ лица, заговаривая, отыскивая тхъ, кого вспоминалъ и на кого на мигъ надялся, какъ на возможнаго помощника.

Поиски измучили его, а онъ ни къ чему не пришелъ.

— Связаться съ нашимъ братомъ страшно,— думалъ онъ.— Нашъ выдастъ, за рюмку водки выдастъ. Скоты — темные они люди.

Измученный духовно и уставшій тломъ, онъ въ десять часовъ вечера слъ, на крыльц и смотрлъ туда, гд назадъ тому нсколько часовъ у него произошла встрча со священникомъ.

Эти нсколько часовъ прошли въ такой душевной тревог, что казались цлыми мсяцами.

— Недаромъ приходилъ онъ туда,— съ отчаяніемъ думалъ Авивъ,— недаромъ мсто разсматривалъ. А ночью сегодня съ дьяками да пвчими могилу разроетъ, заберетъ все… А я? Ни къ чему я имъ… Я свое дурацкое дло сдлалъ, указалъ…

Жалкимъ, смшнымъ, обиженнымъ почувствовалъ себя Авивъ.

— Что жъ это? Что жъ это? Киснуть стыдно, идти туда надо, или рыть могилу, или имъ мшать…

XXI.

Вотъ онъ у самаго кладбища.

Здсь осторожно пригнувшись, кое-гд даже ползкомъ, добрался онъ до рва, напрягая слухъ, онъ неподвижно простоялъ нсколько минутъ, потомъ сползъ въ ровъ, поднялся на валъ, сползъ съ него и опять замеръ.

Все тихо.

На восток показалась луна большая и красная, какъ зарево пожара.

— А если тутъ они?— мелькнула у него мысль, и страхъ сковалъ его члены.

Оправившись отъ тяжелаго чувства, ползкомъ онъ сталъ подвигаться впередъ.

Проползъ еще и притаился.

Онъ узналъ ее, эту крайнюю могилу.

Никого. Тихо.

Время тянулось…

Онъ смотрлъ, и дрожалъ, и оглядывался.

Церковная колокольня отбивала часы, но втеръ относилъ звуки, и Авивъ не могъ оріентироваться во времени, а каждый шорохъ вызывалъ дрожь всего тла, и чуть ли не искры въ глазахъ.

Казалось, что вся предыдущая жизнь была короче этой ночи.

Онъ то порывался уйти, то хотлъ рыть могилу.

И такъ до утра, дрожа отъ страха и холода.

Первые лучи восходящаго солнца застали его въ борьб со сномъ.

Организмъ не могъ длитъ напряженія.

Усталый поднялся онъ, бросилъ послдній взглядъ на могилу и поплелся домой.

Но не зашелъ ни въ палату, ни въ помщеніе, а забрался на самый чердакъ и легъ тамъ на сложенныхъ мшкахъ.

Долго лежалъ, колеблясь въ ршеніяхъ, не побдилъ себя и заснулъ сномъ, долгимъ, но очень тревожнымъ.

XXII.

О. оаннъ почувствовалъ пустоту жизни.

Точно кто-то лишилъ, его самаго дорогого и интереснаго въ ней.

Авивъ своимъ посщеніемъ и словами вызвалъ въ отшельник цлый міръ мыслей и чувствъ. Онъ освжилъ его, встряхнулъ.

Съ того часу дни и ночи его были наполнены злобой, надеждами, страхомъ и мечтами.

И вдругъ всему конецъ.

Все вырвано, отобрано силой разсудка и воли.

Побдило нравственное чувство и стало мучительно скучно.

Онъ ходилъ изъ угла въ уголъ, брался за работу, но она не шла у него, открывалъ книгу, и не читалось теперь.

Таковы были три ночи и два дня.

Въ среду съ утра о. оаннъ скучалъ еще больше.

Онъ не зналъ, куда идти ему, что длать.

Сильный подъемъ духа послднихъ дней не прошелъ безслдно, и упадокъ энергіи явился его слдствіемъ: настроеніе, чуждое вкусамъ и привычкамъ о. оанна.

Онъ томился, ему не сидлось дома.

Онъ одлся, вышелъ изъ дому и направился въ госпиталь.

— Посмотрть на богача скоросплаго, напугать его малость,— шутливо думалъ о. оаннъ, и самъ не врилъ себ.

Священникъ вошелъ въ ту палату, въ которой умеръ Галаганъ, и у самаго входа встртилъ ординатора.

— Что прикажете, батюшка?— спросилъ тотъ.

О. оаннъ не готовился къ отвту, но слова сами полились.

— Ужъ какіе тамъ приказы могу отдавать я вамъ?— сказалъ онъ, усмхаясь.— Съ просьбой пришелъ я: пьявки нужно поставить… тамъ старух-сосдк,— такъ фельдшера пришлите на домъ… ко мн.

— Какъ же ставить пьявки безъ діагноза врача,— неодобрительно закачалъ головой ординаторъ.

— Мы, люди старые, стараго закала, старыхъ привычекъ,— возразилъ о. оаннъ.— Обычай — наша наука, а рискъ нашъ совтникъ. Иной изъ насъ въ лихорадк подъ медвдя ляжетъ, а аптеки, врача боится.

— Надо искоренять предразсудки,— настаивалъ врачъ.

— Куда ужъ! поздно. А вотъ насчетъ фельдшера вы потрудитесь.

— Слушаюсь,— отвтилъ врачъ, и, обратившись къ проходящему служителю, веллъ позвать фельдшера.

— Не присядете ли, батюшка,— пригласилъ врачъ.

— Некогда, мы сейчасъ же и пойдемъ.

— А вотъ и фельдшеръ.

Къ нимъ подходилъ солдатъ.

Но то не былъ Авивъ.

На лиц о. оанна отразилась внутренняя тревога, и онъ смущенно произнесъ:

— Нтъ, не этотъ… другой… Такой чернявый, остроглазый… того я знаю.

Ординаторъ нахмурилъ брови, силясь вспомнитъ.

— А, Плужникъ,— протянулъ онъ и прибавилъ:— Плужникъ, батюшка, подгадилъ у насъ.

Сердце о. оанна усиленно забилось.

— Что же съ нимъ?— еле выговорилъ онъ и, чтобы скрытъ смущеніе, закашлялся.

— Попалъ подъ арестъ. Въ воскресенье самовольно отлучился и пришелъ только къ обду въ понедльникъ. Намъ, этого нельзя спускать. Мы и арестовали его на пять сутокъ. Старшій врачъ у насъ строгъ, и хотя Плужника любитъ, но призналъ необходимымъ его наказать, и для примра, и для острастки.

— Жаль…— сказалъ о. оаннъ съ крайне разсяннымъ видомъ.

— Ничего, батюшка: фельдшеръ Шведовъ вполн замнитъ его,— успокоивалъ врачъ.

— Да, конечно, но… Знаете ли вы, я въ самомъ дл лучше пришлю больную къ вамъ,— сказалъ о. оаннъ, озабоченный желаніемъ отдлаться отъ фельдшера Шведова.— Вы ужъ осмотрите ее.

Онъ поспшно всунулъ свою руку въ руку врача и вышелъ изъ палаты.

Врачъ проводилъ его глазами.

— А все-таки совтъ мой иметъ воздйствіе,— сказалъ онъ, самодовольно улыбаясь.

XXIII.

— Пьянствуетъ, распутничаетъ, ночи напролетъ прогуливаетъ, — шепталъ о. оаннъ, и опять зашевелились въ немъ зависть и гнвъ.

— Такъ вотъ куда идутъ деньги. А, да разв я не зналъ? На лучшее, что ли, надялся?

Усталый пришелъ онъ къ себ и опустился на скамью подъ деревомъ, гд впервые Авивъ искусилъ его мыслью о подушк Балагана.

Собаки, визжа, рвались къ нему, но онъ не шелъ къ нимъ ласкать ихъ, теребить ихъ за уши, гладитъ головы, и он недовольныя, обиженныя, злились и нервничали.

— И я допустилъ. Я зналъ, что такъ будетъ, и не воспрепятствовалъ… Я злу далъ просторъ и волю.

О. оаннъ опустилъ голову на руки подъ гнетомъ тяжелой обиды.

— За пивомъ и водкой смется фельдшеръ надъ моимъ словомъ, надъ тмъ, что я въ дуракахъ остался. А выйдетъ на волю, опять запоетъ и запляшетъ. Немало денегъ взялъ онъ, коли по суткамъ гуляетъ…

И опять священнику рисовался Плужникъ веселый, франтоватый и молодцоватый, а вокругъ него чернявыя, блднолицыя женщины съ взбитыми сухими волосами, широкими кольцами въ ушахъ и въ желтыхъ платьяхъ.

И эти желтыя, пышныя юбки съ чернымъ кружевомъ и круглыя серьги мерещились ему и раздражали его.

Тянулся день.

Состояніе духа о. оанна напоминало ему два другихъ дня: именно день, когда безъ любви и увлеченія, повинуясь приказу, женился онъ, и тотъ день, когда онъ пересталъ обольщаться надеждой на отвтную любовь.

Какъ въ т дни, безконечно пустынное чувство одиночества охватило его душу.

Ему стало ясно вновь, какъ тогда, что въ жизни у него нтъ ни надежды, ни цли.

XXIV.

Три шага длины, три ширины, койка безъ матраца и подушки, окошечко подъ потолкомъ, другое въ дверяхъ, на койк недоденные куски чернаго хлба, исцарапанныя стнки и полчище клоповъ…

Это карцеръ, въ которомъ искупалъ свою вину Авивъ Плужникъ.

Тогда онъ спалъ, и не спалъ, но лежалъ дома въ углу чердака, пока яркіе горячіе лучи солнца не врзались въ его глаза.

Онъ быстро поднялся, встревоженный и смущенный, и первую минуту не могъ прити въ себя отъ удивленія и неловкости.

— И достанется-жъ мн!— воскликнулъ онъ и побжалъ въ палату.

Ему очень досталось.

Посл разносовъ ему объявили, чро онъ арестованъ.

Авивъ взмолился.

Быть арестованнымъ теперь, не значило ли устранитъ вс препятствія для разграбленія: священникомъ могилы, не значило ли навсегда, навки устранить Авива отъ тхъ денегъ, мысль о которыхъ изсушила и измучила его, и безъ которыхъ онъ уже не могъ представить себ дальнйшей своей жизни.

Еще никогда и никого Авивъ не просилъ такъ настойчиво и такъ униженно. Онъ клялся, пытался броситься къ ногамъ старшаго врача. Но старшій врачъ имлъ свою логику, и чмъ больше молилъ его Авивъ, тмъ больше онъ заковывался въ броню неумолимости.

Авива отвели въ карцеръ. Потянулись томительные для него, дни.

— Да что они, сговорились вс, что ли?— кричалъ онъ, стуча кулаками то въ стну, то въ грудь себ, то по своей голов.

И ему начало казаться, что его арестъ былъ произведенъ по уговору врача съ отцомъ оанномъ.

И вотъ теперь запертый, лишенный свободы, онъ предоставленъ себ съ своей жгучей завистью и обидой, а попъ считаетъ деньги, откладываетъ сотни къ сотнямъ, десятки къ десяткамъ, рубли къ рублямъ.

— Или, можетъ, тамъ и рублей и десятковъ не было, а все крупныя бумажки были: подушечка то небольшая была — онъ считаетъ ихъ, раскладываетъ, любуется, а я… что я ему? Ключь я отдалъ ему, и теперь хоть сгинь. Я ему ничего, ни къ чему я ему, какъ тотъ… Галаганъ.

Онъ ломалъ руки, сжималъ себ виски, скрежеталъ зубами.

Утромъ и вечеромъ приносили ему пищу. Караульные начальники обыкновенно допускали принесшихъ въ камеру арестованнаго.

Эти посщенія были цлымъ праздникомъ для Авива. Онъ ждалъ ихъ и набрасывался на пришедшаго съ вопросами о томъ, что длается, что слышно? правда ли, что у попа съ старшимъ врачемъ затялась дружба? правда ли, что какіе то цыгане отрываютъ мертвецовъ изъ могилъ? не слыхать ли, что кого то живымъ зарыли?

Ни на одинъ вопросъ не получилъ онъ опредленнаго отвта: никто ничего не зналъ.

XXV.

И сомннія увеличивались, смнялись, снова являлись, снова исчезали.

— Повситься, что ли?— спрашивалъ онъ себя.— Для чего дураку на свт жить? далось мн счастье въ руки, а я?.. Ну, хоть бы за выгоды какія продалъ, а то даромъ, даромъ отдалъ богатымъ, сытымъ…

XXV.

На лиц о. оанна заиграла блдная улыбка, у него мелькнула мысль:

— А, можетъ, и мучаюсь я напрасно: Плужникъ не разрылъ еще могилы, и деньги цликомъ лежатъ подъ головой Галагана.

Сомнніе, вкравшись въ душу о. оанна, зарождало надежды.

— Не взялъ Плужникъ подушку до того часа, какъ мы тамъ встртились,— разсуждалъ о. оаннъ,— потому, коли онъ взялъ бы ее раньше, не шелъ бы ползать среди могилъ, и даже не заглянулъ бы туда никогда, чтобы не давать подозрній. Нтъ, онъ былъ тамъ, высматривая мсто, былъ до грабежа. Если же ограбилъ, то тогда, въ ту ночь, въ воскресенье, съ вечера. Пойти бы посмотрть. Да скажутъ: ‘зачастилъ’. Пойдутъ догадки.

— А какъ быть? И вотъ не умираетъ на этотъ случай никто изъ ихъ брата.

Наконецъ, онъ поборолъ препятствія, выставленныя имъ самому себ, и пошелъ на кладбище.

И снова стоялъ предъ могилой Галагана. Все то же: земля не разбросана, крестъ стоитъ прямо и въ одной линіи съ крестами сосднихъ могилъ, и недалеко отъ него ребромъ лежитъ кусокъ кирпича, случайно попавшій съ комомъ земли.

Его тогда еще замтилъ о. оаннъ, но не остановилъ на немъ вниманія, а теперь увидлъ, вспомнилъ, и сердце его наполнилось радостью.

XXVI.

Ликующій, возрожденный, съ сіяющими глазами и съ весело бьющимся сердцемъ спшилъ священникъ домой.

И ему казалось зелень боле яркой, и солнце боле яснымъ, и самъ себ онъ казался на порог новой жизни, новыхъ событій, предъ началомъ довольствія и счастья, и чего То еще неизвданнаго.

Ему хотлось говорить, смяться, и, подходя къ лачуг Мартова, онъ внезапно для самого себя ршилъ зайти къ нимъ.

Посщеніе его было неожиданно, и пріемъ, оказанный ему, носилъ слды удивленія.

— А вы все жметесь въ своемъ погреб,— сказалъ онъ съ гой фамильярностью, которую усвоилъ по отношенію къ Мартовымъ.

— Благодаря милости Божьей, имемъ свой уголъ,— съ дланнымъ смиреніемъ сказала старуха.

— Нигд это не сказано, чтобъ люди себя безцльно мучили.

— Не жалуемся мы, батюшка,— тмъ же тономъ отвтила старуха.

— Упрямятся бабы,— вдругъ энергично вмшался Мартовъ.— Намедни проходилъ я близъ Снного базара и видлъ, какой домъ продаютъ за тысячу. Наше корыто и сравнивать стыдно. Да что подлаешь съ ними. Слова выговорить не дадутъ.

— И съ чего это вы такъ?— удивился о. оаннъ, обращаясь къ жен Мартова.

— Сами знаете, батюшка,— сказала она чуть не со слезами,— семья у насъ большая, а горіодъ растетъ, мста дорожаютъ. Лтъ черезъ пять намъ за это самое мсто тысячъ шесть дадутъ, обезпечитъ это насъ.

— Такъ вы нажиться хотите?— спросилъ о. оаннъ съ нехорошей, ядовитой усмшкой.

— Не о нажив тутъ рчь идетъ, батюшка, — грустно сказала жена — Не суждено намъ о нажив стараться. О дтяхъ безпокоимся мы съ маменькой.

— Вотъ и продайте домъ,— совтовалъ о. оаннъ,— а себ новый купите просторный, чистый, теплый, и деньги еще останутся.

— Не такъ ужъ много и денегъ,— возразила жена.

— А теперь и того нтъ,— зло перебилъ ее мужъ.

— Пропивать нечего,— сердито взглянула жена.

— Зла желать вамъ, конечно, мн нтъ расчета,— сказалъ о. оаннъ съ сердечностью во взгляд и въ голос.— Какъ добрый сосдъ, совтую я вамъ не держаться упрямо своей невзгоды. А то, что вы въ будущемъ предполагаете получить лишнюю копейку, это вдь еще бабушка надвое положила.

— Не копейку, батюшка, а тысячи три-четыре даже. Для насъ — это капиталъ, богатство цлое,— какъ то виновато пояснила младшая.

— На богатство не льститесь, Марья Григорьевна, а держитесь семейнаго согласія,— съ грустнымъ участьемъ произнесъ о. оаннъ.— У васъ же мужъ въ одну сторону, вы въ другую — неладно это.

— Нтъ, батюшка, вы ужъ не уговаривайте насъ.

— Жаль, жаль, а я вамъ покупателя нашелъ. Онъ цну хорошую дастъ. Тысячи дв… дв съ половиною дастъ.

Мартовъ даже привсталъ. Женщины переглянулись.

— Мало намъ, батюшка,— качая головою говорила жена.— Знаемъ мы настоящую цну нашему мсту.

— Смотрите, прогадаете,— холодно отвтилъ о. оаннъ вставая, и, обратившись къ Мартову, скривилъ губы въ улыбку и прибавилъ:— А теб, сосдъ, стыдно не имть въ дом голоса и подъ башмакомъ у семьи быть. Стыдно. Не стерплъ бы я на твоемъ мст. Право. А вамъ,— повернулся онъ къ старух,— вамъ, какъ женщин пожилой, благочестивой, не слдовало бы поддерживать разладъ въ дом дочери. Если мы, старики, не станемъ миротворцами, на землю никогда не придетъ царство Божіе. У васъ же дти въ семь, малъ-мала меньше. Чему научатся они на старшихъ глядя? Ссоры, корыстолюбіе… Васъ же не уважать будутъ, и тмъ нарушатъ заповдь Господню. А если строго обсудить, такъ кто виноватымъ окажется. Никто, какъ вы. И, можетъ, та тысяча, изъ-за которой бьетесь вы, есть ничто, какъ искушеніе вчнаго врага нашего лукаваго. Вы же поддаетесь его наущенію, Господа Бога гнвите, себя и дтей губите. А нтъ сильне грха преднь Всемогущимъ, какъ единаго изъ малыхъ сихъ въ соблазнъ ввести. Неладами же своими, сребролюбіемъ, чему наставляете вы ихъ? можетъ пасть на васъ вина страшная. Говорю я вамъ то, что на сердц моемъ лежитъ, и то, чтосъ писаніемъ святымъ согласно.

— Отнять у нищаго и отдать имущему тоже по писанію будетъ,— заговорила старуха, нервно переставляя посуду.— Куда ужъ намъ заповди соблюдать. Мы хоть бы о куск хлба успли позаботиться.

— Не единымъ хлбомъ живъ будетъ человкъ, а вы о многомъ пещетесь, единое же на потребу,— сказалъ о. оаннъ, и, перекрестившись на иконы, кивнулъ головой въ сторону и вышелъ.

Мартовъ пошелъ провожать его.

— Приходи, сосдъ, на той недл: мы это дло обсудимъ,— сказалъ ему о. оаннъ, крпко пожимая его руку.— А бабъ… того… распустилъ ты ихъ очень. Въ свт семейномъ имъ мста нтъ: умъ у нихъ короткій.

— Какъ дло придется длать,— многозначительно сказалъ Мартовъ,— и безъ нихъ обойдемся.

Лицо о. оанна просвтлло. Онъ ласково потрепалъ Мартова по плечу и сказалъ:

— Добрыми сосдями съ тобой мы были, такими и разстанемся.

И онъ пошелъ къ себ съ бодрымъ, почти веселымъ видомъ.

XXVII.

Въ субботу утромъ Плужникъ ждалъ освобожденія.

Онъ имлъ измученный, болзненный видъ, и въ глазахъ съ расширенными зрачками были признаки начинающагося безумія. Онъ намревался сейчасъ же изъ карцера бжать на кладбище.

Минуты тянулись безконечно.

Каждый шорохъ мучилъ его, вызывалъ треногу, возбуждалъ надежды на освобожденіе и, проходя, повергалъ въ отчаяніе.

Вдругъ онъ услышалъ чей-то преувеличенно громкій голосъ:

— А что это у васъ за зданіе?

— Карцера, батюшка.

Батюшка!

Это слово пронзило Авива.

— Какіе карцера?— еще громче продолжалъ тотъ же голосъ.

— А вотъ, чтобъ солдатъ сажать.

— И васъ сажаютъ туда?

— Сажаютъ, батюшка.

Авивъ вскочилъ на койку и потянулся къ окошечку.

Вдоль зданія, пытливо всматриваясь въ окна, медленно шелъ о. оаннъ.

— Онъ!

Солдатъ, отвчавшій на его вопросы, вроятно, стоялъ недалеко, но его не было видно.

Глаза о. оанна и Авива встртились, и смертельная блдность покрыла ихъ лица.

Какъ бы повинуясь таинственной сил, священникъ забылъ всякую осторожность и Порывисто приблизился къ окну Плужника.

— Какъ стемнетъ, приходи,— сказалъ онъ и прошелъ дальше.

Лица ихъ покрылись красными пятнами, сердца страшно бились, руки дрожали…

ХXVIII.

Еще Авивъ не подходилъ къ калитк, какъ о. оаннъ открылъ ее. Авивъ юркнулъ во дворъ.

Дрожа, точно въ лихорадк, съ горячими руками и пересохшимъ горломъ, священникъ, торопливо задвинувъ засовъ, быстро пошелъ по направленію къ дому, согнувшись, будто прячась отъ кого-то.

Взволнованный, еще недоврчивый и мрачный, шелъ за нимъ Авивъ, осунувшійся и постарвшій.

Они вошли въ столовую, большую комнату, наполненную старинной мебелью.

Священникъ только здсь посмотрлъ въ глаза Авиву, и, стараясь улыбнуться, сказалъ:

— Ну, здравствуй!— и протянулъ ему руку.

Улыбка вышла жалкая, привтствіе робкое, пожатіе руки вялое.

Неловко перегнувшись и молча Авивъ прикоснулся къ его рук своей холодной влажной рукой.

— Читай вотъ,— сказалъ о. оаннъ, подходя къ столу, на которомъ лежала книга, и, раскрывъ ее, указалъ пальцемъ:

— Вотъ этотъ стихъ.

Авивъ нагнулся и прочиталъ статью, грозящую каторгой за разграбленіе могилы.

— Хорошій стихъ?— спросилъ о. оаннъ, пробуя шутить. Авивъ отстранилъ книгу и сказалъ:

— Не про насъ писано.

О. оаннъ ободрился:

— Ужъ будто-бы?

— Съ головой на плечахъ не попадаются, — сказалъ Авивъ, хотя лицо его сдлалось еще мрачнй.

— А все помнить надо,— проговорилъ священникъ.

— Дло длать надо,— рзко оборвалъ Авивъ.— Надо сегодня идти часовъ въ десять, не то не кончимъ.

— Сегодня…— глухо выговорилъ о. оаннъ и слъ.

— Ну, да, что-жъ медлить?

— Такъ, такъ,— повторилъ старикъ и снова всталъ.

Авивъ показался ему страшнымъ, и — онъ, можетъ быть, дорого далъ-бы, чтобы не видть его здсь.

Глаза Авива бгали по сторонамъ, и на короткій мигъ остановились на о. оанн

— И на что ему деньги!— подумалъ онъ.— Одной ногой въ могил стоитъ, а туда жъ: богатть хочетъ.

— Страшный, страшный онъ человкъ,— въ то же время думалъ старикъ.— Коли бъ не нужда, по гробъ не связался бы съ нимъ.

— Насчетъ вещей тоже,— сказалъ Авивъ.— Вамъ бы заступъ надо, да лопату. У меня будутъ: въ саду возьму.

— И у меня есть.

— Ладно. Да фонарь надо.

— Фонарь есть.

— Ножъ большой поострй.

— Ножъ?— запинаясь переспросилъ о. оаннъ.— Зачмъ ножъ? Что-жъ ты?

— А какъ кто нападеітъ? Цловаться будемъ?

— Что ты? что ты?— бормоталъ старикъ,— не смогу я,— что ты?

— Какъ за свою жизнь придется постоять сможешь, гд и сила возьмется.

— Не въ сил тутъ дло,— тихо возразилъ о. оаннъ,— въ душ дло.

— Еще недоставало раздумывать, — усмхнулся Авивъ.— Какъ будто я доподлинно знаю, что непремнно рзать кого-то будемъ. Это лишь такъ для безопасности ножъ.

— То-то,— повеселлъ о. оаннъ.— Ты такъ съ самаго начала и сказалъ бы. А то хоть кого напугаешь, какъ о нож заговоришь.

— Можетъ, за себя боится,— и бгающіе глаза Авива остановились на о. оанн.

— Вишь, какимъ букой стоитъ,— думалъ священникъ.— Теперь видъ то у него неважный, а пусть достанетъ деньги оттуда, не узнаешь тогда. Фертомъ заходитъ. На первое дло идетъ — дрожитъ. Потомъ на все пойдетъ. Не только мертвыхъ — живыхъ грабить начнетъ. Какъ покончимъ это и встрчаться не стану съ нимъ, за три версты обходить буду.

— Что-жъ, я пойду,— сказалъ Авивъ.— А часовъ въ десять вы выходите.

Священникъ страшно поблднлъ.

— Выходите,— продолжалъ фельдшеръ,— и прямо туда на уголъ путь держите, гд сторожка, а не доходя до того мста ждите, пока приду. Если я раньше приду, я буду ждать. Тамъ куча камней есть…

— Вишь, какъ все изучилъ.

— Около той кучи можно притаиться.

— А страшно,— вздохнулъ о. оаннъ.

— Хуже, чмъ было, не будетъ,— мрачно проворчалъ Авивъ, и старикъ понялъ, что онъ намекаетъ на пережитыя волненія.

И ему также казалось, что страшнй не будетъ, но то страшное уже кончилось, а это новое только начинается и кажется безконечнымъ.

— Пройти бы незамтно,— вздохнулъ онъ.

— Глухіой стороной и смлй идите,— училъ Авивъ.

— Не ладно тащиться съ заступомъ да съ лопатой.

— А безъ нихъ тоже не обойтись.

— Знаю,— протянулъ о. оаннъ и почувствовалъ, что присутствіе Авива его страшно тяготить, и потому онъ обрадовался, когда тотъ сказалъ:— ну, я пойду.

— Иди, иди!

Они вышли.

Открывъ калитку, о. оаннъ выглянулъ на улицу и, убдившись, что вокругъ никого нтъ, выпустилъ своего гостя.

XXIX.

Оставшись одинъ, о. оаннъ почувствовалъ себя свободнй.

— Само собой разумется,— повторялъ онъ одну и ту же мысль,— дло нехорошее могилу отрывать, нарушать законы. Да шутка ли, не разрыть могилы Галагана? Да и грхъ тоже, вдь, какъ кто смотритъ. Разбойника распятаго, грабителя, Господь простилъ за слово, Богу угодное, за чистое покаяніе. Потому Богу нужно, чтобъ мы каялись въ своихъ грхахъ, а безъ грха прожить немыслимо. Такъ ужъ мы созданы, такъ, стало быть, надо. Что изъ того, что цвты или камни не гршатъ. Отъ нихъ и Богу угоднаго раскаянія не будетъ. Люди жъ безъ грховъ, точно безъ жизни.

Онъ подошелъ къ окну и сталъ смотрть въ садъ.

— Въ томъ и отличіе наше отъ зврей, что мы можемъ понимать, и кто понялъ, что онъ предъ Богомъ виноватъ…

— А какъ тамъ денегъ мало?— вдругъ подумалъ онъ и провелъ рукой по лбу.

— Муки, муки сколько было, а вотъ расчетъ придетъ и ничего.

И ему стала рисоваться картина, когда онъ съ Плужникомъ распоретъ подушку, и глазамъ ихъ представятся засаленныя ассигнаціи.

— Да нтъ же, нтъ же,— силился онъ отогнать непріятныя мысли.— Не сталъ бы солдатъ рублевку въ подушку прятать.

— Неужто пополамъ… половину? Дв съ половиной тысячи, или сколько тамъ… А если тамъ мало? тоже половину?.. И съ кмъ длиться поровну? Съ солдатишкой пьяницей.

— Ни въ чемъ не ровны мы, а тутъ вотъ поровну.

XXX.

Сейчасъ же посл поврки Авивъ сталъ собираться. Онъ досталъ мшокъ, завернулъ въ него лопату и заступъ и положилъ ихъ подъ стной у калитки, тамъ же поставилъ фонарь.

Часовъ въ десять онъ захватилъ приготовленные предметы, вышелъ со двора и пошелъ въ сторон отъ дороги, къ завтному мсту.

Въ послдніе дни онъ все меньше и меньше думалъ о томъ, что Галаганъ зарытъ живымъ.

Не хотлось ему этого думать, священнику же онъ и заикнуться о томъ не хотлъ, боясь напугать старика.

— А что, какъ попъ не придетъ?— вдругъ подумалъ онъ и встревожился, но, вспомнивъ взглядъ о. оанна, его посщеніе могилы Галагана, его видъ близъ карцера, Авивъ успокоился.

— Придетъ! еще бы не прити загребать золото. Какъ будто даромъ кто въ карманъ сыпетъ. А все черезъ меня. Онъ, хоть бы тысячу лтъ жилъ, ничего не придумалъ бы…

Дрожь пробжала по всему тлу Авива: ему противъ воли мерещилось, какъ въ темной могил, разломивъ крышу гроба, онъ очутится лицомъ къ лицу съ мертвецомъ.

Онъ остановился и не могъ двинуться дальше.

— Не одинъ же я буду. И тотъ не каменный же, а вотъ не боится. Да и чего ему бояться? Не мертвеца же бояться. Вотъ сторожа или такъ кого, живого, а мертваго бояться — людей смшить.

— Не боится же попъ, а онъ постарше, поученй будетъ, и знаетъ вс эти штуки.

Подбодривъ себя, Авивъ двинулся дальше.

— А все же рыть безъ меня не пошелъ попъ. Небось, есть у него разные люди и врные, и надежные, только на нихъ онъ не разсчитываетъ. И, коли бъ не я, можетъ, и сто лтъ не пошелъ бы онъ за деньгами. Ну, что жъ? вотъ и подлимся. Поровну надо. Тоже ровня нашелся.

И внезапно имъ овладла заманчивая перспектива какъ-нибудь обсчитать священника.

XXXI.

Дулъ холодный втеръ. Луна вышла поздно и неслась высоко, а ниже ея ходили облака, и то закрывали ее совсмъ, то показывали земл кусочекъ ея серебрянаго полукруга, то на короткое время открывали ее всю, и тогда было видно, что она взвивается еще выше.

О. оаннъ, придерживаясь стны, шелъ глухими улицами города.

На немъ былъ клтчатый пиджакъ, брюки, всунутые въ сапоги. Волосы заплетены въ косичку и подшпилены подъ низко надвинутой фуражкой.

Въ одной рук онъ держалъ завернутые въ мшокъ лопату и заступъ, въ другой фонарь. Огромный ножъ былъ всунутъ въ рукавъ.

Онъ шелъ, согнувъ фигуру и стараясь измнить походку. Сердце его усиленно билось, и стоило гд-нибудь показаться человку, чтобъ у него захватывало духъ, и ноги подкашивались подъ итгмъ. Гораздо лучше почувствовалъ онъ себя въ пол, но онъ давно не совершалъ ночныхъ прогулокъ, глаза его совсмъ отвыкли отъ темноты, и онъ спотыкался на каждомъ шагу.

Везд ему чудились ямы, и хотя онъ хорошо выслдилъ направленіе, все-жъ сталъ бояться потерять дорогу и заблудиться въ пол.

Однако, онъ благополучно дошелъ до городского кладбища, а оттуда дойти до военнаго не представляло труда. Еще боле согнувшись, пошелъ онъ вдоль ограды, мстами же почти ползкомъ подвигался впередъ.

Въ его глазахъ и на всемъ его лиц отражалось столько напряженія и страха, что онъ самъ испугался бы, если бъ увидлъ себя въ зеркал.

И какъ мало теперь онъ былъ похожъ на того вдохновеннаго священника., который разъяснялъ своей паств, зачмъ ей данъ священникъ и какова его роль.

Впрочемъ, о. оаннъ говорилъ еще и другія слова — въ бесд съ отцомъ Паисіемъ, священникомъ другой церкви въ томъ же город.

— Ужъ, что имъ угодно, а за три рубля хоронить не стану. Извозчикъ дороже возьметъ за такіе концы. Мало, что мы духовнаго сана, а съ неба намъ ни сапогъ, ни хлба не отпускаютъ. И хоть ты на молитв лобъ пробей себ, не залечишь его одной молитвой, пока мази не купишь. Въ кабак и то своя такса, а что сверхъ таксы, отъ того не откажется, хоть какой чиновный человкъ.

XXXII.

О. оаннъ прислъ и замеръ: до него донесся шорохъ.

— Онъ или не онъ?— думалъ старикъ, напрягая слухъ и зрніе.

Но все было тихо кругомъ, и никого не было, видно.

Выждавъ еще, священникъ поползъ впередъ, оглядываясь, останавливаясь.

Снова шорохъ.

Опятъ онъ припалъ къ земл и затаилъ дыханіе, и опять все было тихо кругомъ, и никого не было видно.

А между тмъ изъ облаковъ, точно борясь съ кмъ-то, пробивались лучи луны, и хотя они сейчасъ же прятались, но насталъ мигъ, когда серебряный серпъ высунулся и освтилъ землю.

Шагахъ въ двадцати-тридцати отъ оанна, какъ и онъ, прижавшись къ земл, лежалъ другой человкъ.

То былъ Авивъ.

Онъ пришелъ раньше о. оанна и терзался здсь сомнніемъ и нетерпніемъ. На голову священника онъ посылалъ страшныя проклятія и брань, подозрвая его въ измн и въ трусости.

Сердце его сжималось отъ тоски и страха. Подомъ ему казалось, что все погибло,— и богатство, и надежды, и самая жизнь. Слезы душили его, и онъ въ минуту отчаянія билъ себя въ грудь и рвалъ на себ волосы.

Но вотъ, наконецъ, онъ услышалъ шорохъ и увидлъ пригнувшуюся къ земл человческую фигуру.

— Онъ, — радостно прошепталъ Авивъ, но вдругъ усомнился:

— А если не онъ?

— Онъ. Нтъ… не онъ.

Почти ползкомъ подвигались они другъ къ другу.

— Вы?— прошепталъ Авивъ.

— Я. А то ты?

— Я.

У обоихъ вырвался вздохъ облегченія.

Они подползли другъ къ другу, и обрадованный Авивъ сильно сжалъ руку о. оанна.

— Что-жъ долго такъ?— упрекнулъ онъ его.

— Отвыкъ ходить по ночамъ,— проворчалъ старикъ, отирая потъ съ себя.

— Ну, что-жъ. Идемъ туда, — сказалъ Авивъ, и они согнувшись, тихо ступая, часто останавливаясь, подошли ко рву.

Осторожно спустились въ ровъ, потомъ зацпляясь за траву, забрались на ограду, оттуда спрыгнули во внутрь кладбища и долго лежали на земл, прислушиваясь и всматриваясь.

Ни слухъ, ни взоръ не обнаружили ничего: было тихо и пустынно, но, не довряя себ, о. оаннъ и Авивъ лежали, боясь сдвинуться съ мста.

— Что-жъ, пойдемъ,— шепнулъ Авивъ.

Священникъ что-то крякнулъ въ отвтъ, но оба они еще полежали такъ же неподвижно, съ тмъ же напряженнымъ вниманіемъ — Ну, ну,— подбадривалъ Авивъ и себя, и своего спутника, и не двигался.

Наконецъ, онъ собрался съ духомъ и приподнялся, осмотрвшись еще разъ, онъ тихо сунулся впередъ.

Старикъ слдовалъ за нимъ.

XXXIII.

Черезъ минуту они на корточкахъ стояли у могилы Галагана.

Авивъ приложилъ ухо къ земл.

Все было тихо и тамъ, какъ здсь.

Авивъ первый началъ работу, за нимъ о. оаннъ, что-то шепча.

Сначала лопаты задвали одна другую, потомъ дло наладилось, и они дружно сбрасывали землю съ могилы.

Авивъ скоро началъ уставать: онъ отвыкъ отъ тяжелой работы.

Священникъ былъ крпче и работалъ бодрй, и самъ безъ помощи Авива, и безъ особаго труда спихнулъ съ могилы каменный крестъ.

— Скоро все кончится,— думалъ Авивъ.— Дня три отдыхать буду. Лягу и не встану. Скажу, что боленъ. Ни разу еще на служб не боллъ.

И онъ вдругъ живо представилъ себ, какъ будетъ считать деньги, какъ будетъ беречь ихъ.

— А сколько тамъ?— мучилъ его вопросъ. А если… если тотъ оживетъ тамъ?

Сдлавъ знакъ перестать, Авивъ наклонился къ земл и слушалъ. Все было тихо. О. оаннъ озирался кругомъ и трепеталъ, какъ въ лихорадк… Надмогильные кресты показались ему людьми. Руки его опустились. Холодный потъ покрылъ лицо, ноги подкашивались.

— Вишь, какимъ храбрецомъ держится,— думалъ онъ, взбрасывая глаза на Авива.— Что ему? Можетъ, не впервые, можетъ, привыкъ къ грабежамъ да разбоямъ. А мн не по силамъ совсмъ.

— Уйти бы отъ муки такой,— молніей мелькнуло ршеніе о. оанна.— Уйти бы… но…— И въ его воображеніи опять рисовались деньги въ рукахъ Авива, и домъ Мартова. Онъ съ усиленіемъ и энергіей принялся за работу.

Авивъ отбросилъ лопату и слъ отдыхать.

— Скоро усталъ,— злобно подумалъ о. оаннъ.— Вишь блоручка… А все служба, балуетъ она ихъ! И какъ бы на зло Авиву онъ сталъ еще энергичне бросать землю.

— Здоровый чортъ!— позавидовалъ Авивъ.

Однако, между собой они не обмнивались словами: ужъ сильно ненавидли они другъ друга. Авивъ не могъ простить старику тхъ душевныхъ страданій, которыя перенесъ вслдствіе упрямства священника. А чувства о. оанна были еще сложнй: во-первыхъ, разница служебныхъ положеній между нимъ и его сообщникомъ была слишкомъ велика, вовторыхъ, въ Авив онъ видлъ своего соблазнителя на тяжкій и гнусный грхъ, наконецъ, Авивъ являлся какъ бы наслдникомъ на часть денегъ, зарытыхъ въ могил.

— А почему? за что? Почему, за что достанутся ему деньги? Да и на что он ему? Пропить? Двкамъ раздать? У пьянаго другіе такіе же прощалыги вытащатъ… И тоже пропьютъ. А деньги можно бы на дло потратить.

О. оаннъ опустилъ лопату и слъ.

Авивъ поднялся и сказалъ:

— Что разслись? Не на праздникъ пришли.

— А самъ отдыхалъ,— сказалъ о. оаннъ.

— Наше дло хозяйское,— кололъ Авивъ.— А коль кто усталъ, можетъ спать идти. Не по найму работаемъ.

— Вишь, куда гнетъ?— подумалъ о. оаннъ, и чувство злобы сжало его сердце.

— Пришли вмст, вмст и уйдемъ,— холодно сказалъ онъ и взялся за лопату.

— Вмст, да разными дорогами,— отрзалъ Авивъ.

— Конечно, кто куда,— кто домой, а кто и въ кабакъ,— сквозь зубы процдилъ о. оаннъ.

— Подавился бы языкомъ своимъ ты,— хотлъ сказать Авивъ, но удержался.

— Скверный, скверный человкъ онъ,— думалъ о. оаннъ.

Они работали еще съ большимъ напряженіемъ, инстинктивно вздрагивая при каждомъ неожиданномъ шорох, стук и шум.

Авивъ снова опустилъ руки и слъ.

— Какъ много земли навалено,— сказалъ онъ.— А все отъ поповъ. Это вы учите, чтобъ зарывать на три аршина.

Священникъ молча слъ и сталъ потирать мускулы на рукахъ. Онъ очень усталъ, но отдыхалъ недолго и подымаясь сказалъ:

— Не будемъ вальяжничать, кончать надо, не то свтъ настанетъ.

Авивъ вскочилъ.

Въ это время съ колокольни донесся бой часовъ.

— Двнадцать,— прошептали оба и прибавили про себя,— успемъ.

XXXIV.

Лопата задла крышку гроба.

Оба вздрогнули и замерли.

Авивъ прислушивался: ничего не было слышно.

О. оаннъ думалъ:

— Каторга, позоръ, стыдъ за это самое дло, а что въ немъ? Изъ-подъ земли вырыть деньги. И все тутъ. А поди, какъ караютъ? Да разв лучше было бы, чтобъ сгнили он? Кому отъ того прибыль? закону, что-ль? Писали законы, да не все писанное къ длу прилагаемо!

Высокіе взмахи лопатой быстро утомляли, но скорый конецъ работы и близость завтнаго сокровища возбуждали энергію.

Лопаты непрерывно подымались, земля, сбрасываемая ими, увеличивала насыпь по об стороны могилы. Небольшая часть ея ссыпалась внизъ, но скоро она опять попадала на лопату и вновь водружалась на насыпи.

О. оанну представлялось, какъ онъ будетъ отсчитывать деньги Авиву.

Въ то же время Авивъ думалъ:

— Схватить бы подушку…

Но досадная мысль тревожила его:

— Нельзя не зарыть могилу, надо, чтобъ и слдовъ не осталось.

Однако, чмъ ближе становился жданный моментъ. Авивъ больше роблъ:

— А что, какъ живъ тотъ? Какъ отъ воздуху оживетъ онъ?

… Послдняя земля, лежавшая на крышк гроба, снята лопатой. Между ними и подушкой только дюймовая доска, и голова мертвеца.

— Страшно какъ,— прошепталъ Авивъ.

Священникъ, напротивъ, страха теперь не чувствовалъ, но томился лихорадочнымъ нетерпніемъ.

— Кончать, кончать надо,— повторялъ онъ.

— Молитву бы надо,— напомнилъ Авивъ.

Чмъ больше Авивъ проявлялъ паники, тмъ радостне становилось на душ о. оанна. Онъ начиналъ чувствовать себя господиномъ положенія, и онъ видлъ, что Авивъ сознаешь свою слабость.

Первенствующая роль переходила къ старику.

Онъ схватилъ кирку, и доски гробовой крышки затрещали.

Авивъ прижался въ уголъ.

О. оаннъ ломалъ крышку.

— И запаха нтъ!— съ ужасомъ думалъ Авивъ.— Не воняетъ, живой.

Въ могил было темно, и нельзя было разобраться, гд голова, гд ноги покойника.

Священникъ секунду колебался зажечь спичку, наконецъ, черкнулъ. Она сломалась. Черкнулъ другой. Эта не загорлась.

Наконецъ, третья на нсколько секундъ освтила могилу.

Крышка была разломана у ногъ.

Еще два удара киркой.

Авивъ стоялъ, не двигаясь, почти безумный.

Старикъ еще черкнулъ спичку.

Прямо противъ Авива, на разстояніи трехъ шаговъ, лежала голова мертвеца съ широко раскрытыми глазами.

Авивъ мертвымъ упалъ на гробъ.

XXXV.

Священника испугало паденіе Авива.

Онъ тоже видлъ голову мертвеца, но усплъ разсмотрть, что сквозь разломанныя доски просыпалась земля и легла на волосы, на шею, легла и въ глазныя впадины.

— Испугался!— сказалъ онъ, придя въ себя, и толкнулъ ногой Авива. Тотъ не шевелился.

Вмигъ о. оаннъ выхватилъ подушку изъ-подъ головы Галагана и дрожащей рукой пощупалъ, нтъ ли тамъ другой.

— Есть!

Маленькая, приплюснутая, холодная.

— Она!

Онъ всунулъ ее за пазуху.

Цпляясь руками за землю, упираясь въ ней колнами, нсколько разъ соскальзывая, вылзъ о. оаннъ изъ могилы, и, тяжко дыша, опустился на землю.

Все тихо, темно и пустынно.

Первой мыслью о. оанна было бжать съ подушкой.

— Но вдь тотъ выдастъ,— подумалъ онъ.— Выдастъ съ головой, погубитъ… Да, вдь, все равно опасный онъ,— думалъ священникъ, и чувствовалъ, что имъ одолваетъ все усиливающаяся дрожь.— Пропьетъ свою часть и вчно ходить будетъ. Будетъ просить… грозить…

Новая мысль зародилась въ немъ, онъ всталъ блдный, съ гримасой на сжатыхъ губахъ, съ глазами, потускнвшими отъ внутренней тревоги, и, схвативъ лопату, сталъ быстро сбрасывать землю въ могилу.

Это была работа безумнаго отчаянія.

Каждый мигъ грозилъ гибелью, и потому онъ тянулся, какъ день.

О. оаннъ не уставалъ, Напротивъ, казалось, что силы прибываютъ, и онъ сбрасывалъ землю лопатой, иногда сдвигалъ ее руками, ногами. Перебгалъ на другую сторону и работалъ тамъ съ той же энергіей и съ той же страшной силой…

— А если Авивъ вылзать начнетъ?— мелькнулъ острый страхъ.

Рука судорожно подвинула ножъ.

Онъ работалъ, какъ никогда еще въ жизни, а вся жизнь его была занята трудомъ.

Быстрй, быстрй мелькала лопата.

XXXVI.

Восходящее солнце застало могилу Галагана въ прежнемъ порядк.

Правда, вокругъ ея были слды свжей земли, но лтнее солнце скоро уничтожило этотъ признакъ ночной работы.

О. оаннъ аккуратно кончилъ работу: насыпь была выравнена и утоптана. Каменный крестъ стоялъ на прежнемъ мст, а самъ о. оаннъ несся домой, точно гнались за нимъ, точно силъ у него былъ неизсякаемый источникъ.

Наконецъ, запершись въ спальн, онъ распоролъ подушку и вытряхнулъ изъ нея все, что было въ ней.

Тамъ были перья, маленькій крестикъ, мдная иконка, сухая трава.

И ничего больше. Какъ ни выворачивалъ онъ наволоку, больше ничего не нашелъ.

Крестикъ, иконка, сухая трава, все, что сердобольная странница принесла матери Галагана изъ святыхъ мстъ для исцленія всегда болвшаго сына…

И только!

Крестикъ, иконка, сухая трава, перья и только, больше ничего!..

XXXVII.

Раздался первый колоколъ, звавшій къ заутрени…

O. оаннъ порывистымъ движеніемъ заткнулъ уши и широко раскрытыми глазами смотрлъ на крестикъ, иконку, сухую траву и перья…

Петръ Булгаковъ.

‘Современникъ’, кн.IV, 1914

Лукавый.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

ХXVIII.

XXIX.

XXX.

XXXI.

XXXII.

XXXIII.

XXXIV.

XXXV.

XXXVI.

XXXVII.

Читайте также: