В.В. Розанов
В.В. Розанов
Лучшая книга по средневековой истории
(К воспоминаниям о М.М. Стасюлевиче)
Лучшая книга по средневековой истории
(К воспоминаниям о М.М. Стасюлевиче)
* * *
Лучшая книга по средневековой истории, Розанов Василий Васильевич, Год: 1911
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Это, конечно, пустяки, что об умершем можно говорить ‘или хорошо, или ничего’. Что за условность? Что за притворная ложь в такой страшный час, перед священством смерти? Нет, не то, совсем не то хотели сказать сами римляне своим ‘aut bene, aut nihil’ [или хорошо, или ничего (лат.)]. Что-то другое они хотели сказать.
Когда задернется золотым покровом церкви тело вчера еще живого человека, так странно холодное сегодня, так странно безмолвное сегодня, то неожиданно его фигура поднимается перед нашею душою совершенно в иных чертах, чем в каких она знала ее, видела ее в необозримой ‘сплетне мира’, как хочется назвать эту нашу теперешнюю, земную жизнь. Мы все здесь немного сплетничаем и всегда сплетничаем. Злословим, смеемся. Шутим, остроумничаем. ‘Золотой покров церкви’ вдруг говорит властное: ‘Довольно’. И тон речей наших невольно переменяется. ‘Ходим на цыпочках’ около гроба, в тесной комнате, и также в некрологах, воспоминаниях. Вот что значит древнее ‘aut bene, aut nihil’.
Говорим ‘последнее прости‘ человеку… и говорим неодолимо любя, сожалея, припоминая все дорогое в нем. ‘Каждый человек нам дорог’, вправду дорог: вот что говорит хор голосов вокруг гроба, где исключено все дурное. Это не условность, это нравственность. При жизни шутили, смеялись, но, когда ‘вот вдруг умер’ — все это опадает как не настоящее, и остается только настоящее: ‘как был он нам нужен, как мы любили его, кто-то теперь за него выполнит его дело‘…
Зияние, пустота. Смерть — всегда пустота, вот что страшно. Мы хватаем, обнимаем ‘пустое место’, которое нам осталось вместо ‘живого человека’. Порыв к словам, восторгу, слезы, шум, — все это образуется как смятение вокруг этого ужасного ‘пустого места’, которого не выносит душа человеческая, как физическая природа тоже не выносит ‘пустоты’. ‘Horror vacui’, ‘Natura habet horrorem vacui’: как эти поговорки средневековых физиков применимы к смерти! Вот и ‘смерти’ не выносит душа человеческая: и перед бледным лицом ее бежит в шум, сообщество, коллективность. Бежит трусливо, ужасно заробев. Вот происхождение, вот древний корень и старинных ‘похоронных обедов’, и тризны, и ‘надгробных речей’, и всей ‘пышности’ похорон, всей их сложности… ‘Только бы не остаться одному‘, ‘на миру и смерть красна’… Как мы боимся этой ужасной гостьи. А ко всем она придет…
Мне хочется указать на самое лучшее, что, по-моему взгляду, оставил покойный Мих. Матв. Стасюлевич и что, наверное, останется совсем незамеченным. Он, однако, работал над этим трудом много лет: работал в лучшую, молодую свою пору, работал, когда преподавал историю покойному цесаревичу Николаю Александровичу, и труд этот составляет собственно процесс, материал, как бы ‘черновые тетради’ преподавания, тщательно собранные, приведенные в систему и изданные любящим учителем. Да, вот что хочется сказать надгробно Стасюлевичу: ‘Иди, белый старец, с побелевшими волосами — туда, где встретит тебя юная тень любимейшего ученика твоего. И обнимет тебя за всю крепкую любовь, какою ты его любил столько десятков лет. Любил, и помнил, и лелеял’.
Как известно, цесаревич Николай Александрович был необыкновенно даровит, впечатлителен, жив и любознателен. Приглашенный к нему в преподаватели М.М. Стасюлевич, только что из учителей Ларинской гимназии перебравшийся в профессуру, ответил на эту любознательность со всей энергией именно начинающего ученого, энтузиаста. Два энтузиазма встретились: и результатом явилась изумительная трехтомная книга, подобной которой нет не только в русской, но вряд ли есть и в иностранной литературе, даже в германской. Это ‘Хрестоматия по истории средних веков, в памятниках современных (т.е. средневековых) и в освещении новых ученых’.
Узнал я ее тридцать лет назад: и поверит ли читатель, что страницы ее, большого формата, крупной печати, на ‘так себе’ бумаге, — до сих пор памятны мне как страницы какой-то священной летописи, из которой впервые я узнал, что такое ‘былая история’, не эта только, не одних средних веков, но всякая вообще. Понял из нее впервые существо истории как науки, не только in concreto [в действительности (лат.)], но in idea [в идее (лат.)]. А ‘средние века’ стали буквально для меня родными, прямо ‘легли мне за пазуху’: и средневековую, положим, Англию, поезжай я туда на место всяких Вестминстерских аббатств, я понимал бы и чувствовал не меньше самого англичанина, даже очень образованного, даже ученого. ‘Суть’ всегда в ‘сути’: вот ее-то изумительный Стасюлевич и дает в изумительной своей книге.
Сидоний Аполлинарий, Тертуллиан, еще кто-то, еще многие (имена забылись за тридцать лет), — все говорят языком V, VI веков: говорят в лагере Атиллы, говорят в Риме, потрясаемом варварами, говорят за юную христианскую общину, говорят против развратных патрициев, говорят в частном письме ‘к другу’, говорят в полемическом трактате. ‘О, жители Трира (может быть, путаю город): стены города вашего дрожат под таранами гуннов, а вы сидите в цирке и услаждаетесь зрелищем’… Или: ‘Я вижу бедствие еще худшее, чем всеобщая погоня за наслаждением и покупка его всякою ценою. Я вижу, что из вас, римляне, никто не чувствует себя счастливым, пока не видит несчастными всех окружающих’… Как едкая соль, эти неслыханные строки, эти незнакомые нашему веку ощущения и переживания падали из священной ‘хрестоматии’ на мою душу юного учителька гимназии… И у меня был порыв всякого гимназиста схватить ‘за шиворот’ и заставить читать со мной эту книгу… Но у учеников всегда было ‘так много задано по другим предметам’. Я только передаю впечатление: через тридцать лет я цитирую на память строки, ‘все одинаковы и далеки’, нет: скорее — ‘пять пальцев на руке, и который ни занозить — больно и кровь потечет’. Космополитизм — сглаживание, упрощение, возврат к элементарности и, в сущности, к одичанию, ‘европейское образование’ есть усложнение, расширение ‘родного’. Дальнейшее развитие ‘организма’.
Но вернусь к книге… ‘Хрестоматия’ — это не ‘мое сочинение’, и оттого в большинстве они тусклы, бесцветны, ‘космополитичны’. У Стасюлевича был определенный ученик, любимый ученик, как он ожидал — будущий царь России. Таким образом, то несчастное обстоятельство, какое сопутствует составлению всякой хрестоматии, ремесленность, ‘сколачивание из чужого материала своей книги’, выпало отсюда. Стасюлевич создал свою хрестоматию, как художник лучшее свое художественное создание, — с этою же любовью, надеждой и верой. И это было возможно для Стасюлевича, ибо здесь работал его вкус, выбор. Ни при каких стараниях он не мог бы написать художественной своей книги: но хрестоматию он мог ‘выполнить’ именно художественно, с наивысшим мастерством, какое вообще досягаемо для человека. Ибо тут действовали только его ученость, вкус, выбор, знание ‘материала’ и готовность много перечитывать его, много работать над ним. Из ‘ученых статей нового времени’ я тоже помню строку, а общее впечатление до сих пор так ярко, что я мог бы войти в Кельнский собор или в Вестминстерское аббатство ‘как свой человек’, как ‘тутошний житель’, со всей психологией германца или англичанина, с правом их сказать: ‘Это мое, это наше‘ (европейское, из цивилизации Европы).
Наравне с лекциями Герье, Стороженко, Троицкого, Буслаева (гуманисты Московского университета) дивная ‘Хрестоматия’ Стасюлевича сделала меня европейцем. Не в смысле, что там ‘лучше удобства’, а в смысле: сколько же там пережито! Какая золотая река людей, непрерывная река червонного золота из века в век катилась там, и позолота вся почернела, но сохранилась, была и есть. И нигде в мире еще нет, ни на одном из пяти континентов земли, столько этой черной позолоты, слой за слоем, слой над слоем… И все это до того прекрасно, до того благоуханно, что ‘не быть европейцем‘ уже нет более ни сил, ни способностей. Это не космополитизм, ‘без цвета, вкуса и запаха’. Напротив, это сто запахов в одной точке. Стасюлевич и другие ‘гуманисты’ внесли по лепестку, живому лепестку, настоящему, в сердце русского юноши: и он стал немножко ‘от плоти германца’, ‘от плоти англичанина’, не потеряв совершенно ничего из русского и даже из костромского. Мне кажется, настоящее ‘европейское образование’ совершенно противоположно космополитизму (‘без цвета, вкуса и запаха’): оно не сглаживает чувства своей земли, но оно делает тоже своею и чужие земли, но именно с чувством этого же ‘родного’. Не из О. Тьерри, которая есть канон исторического знания: ‘Как один стакан из целебного источника более лечит здоровье, нежели бочка обыкновенной пресной воды, — так точно прочитывание нескольких листочков из памятника, современного самому событию, более ознакомляет с ним, с его духом и смыслом, с его сущностью и мировым значением, нежели чтение целой диссертации или нескольких диссертаций о том же событии, но принадлежащих новым ученым и написанных новых языком‘.
Священный канон — для школы, для образования.
Сам Стасюлевич никогда не обращал чужого внимания на свою хрестоматию, это была его милая и прекрасная скромность. Наша бурлацкая публика, конечно, тоже ее ‘не заметила’. ‘Зачем Стасюлевич, когда есть Петр Лавров-Миртов’. Известно, ‘по Писареву’. Но чуть ли не ‘по Писареву’ живет, дышит и движется тоже и все наше министерство просвещения. ‘Зачем учиться истории, если можно читать современные циркуляры, изложенные изящным языком здания у Чернышева моста’. Оно никогда не рекомендовало, никогда не указало на изумительную учебную книгу, давно написанную на русском языке. Да всеконечно, и понятия о ней не имеет. Нигде так мало не учатся, как ‘у Чернышева моста’. С ученых пажитей Руси, ученых и служебных, выпалываются плевелы: но не кидаются ‘в огнь вечный и неугасимый’ по угрозе Спасителя, а по русскому благодушию собираются в один пучок и всаживаются ‘у Чернышева моста’. Сими ‘горькими травами’ опояется Русь…
Книга совершенно неизвестна… Неизвестна в учебных заведениях, неизвестна учителям истории. Сам я наткнулся на нее по стечению особых и случайных обстоятельств. Но каждый ‘с ответственностью в душе’ родитель, если у него есть сыновья в 17 лет, не сделает ничего лучшего, как если ‘ко дню Ангела’ и ‘к Пасхе’ купит этому сыну 1) по всеобщей истории — ‘Хрестоматию по средним векам’ Стасюлевича, 2) а для ознакомления с русскою культурою — незабвенную книгу Барсукова: ‘Жизнь и труды Погодина’, которую можно назвать ‘Всеобщим жизнеописанием русского образования за XIX век’. Трудитесь, русские родители, —
Сейте разумное, доброе, вечное.
А то пройдет время, хватитесь — и будет поздно. Задичают ваши сыновья ‘над Миртовым’ и ‘у Чернышева моста’.
Впервые опубликовано: Новое время. 1911. 30 января. No 12531.