Валентин Франчич
БЕЗУМНЫЙ ЛАМА
Рассказы
ЛУЧИ СМЕРТИ
ЛУЧИ СМЕРТИ
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
Комментарии
Комментарии
Лучи смерти, Франчич Валентин Альбинович, Год: 1916
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Дождливым осенним вечером, — когда в стремительно несущихся на улицах потоках воды отражались яркие пятна электрических фонарей, когда прохожие спешили в ресторан или домой, чтобы за бокалом вина или стаканом чаю создать в своем воображении хотя слабую иллюзию чего-то теплого и весеннего, в один из узких переулков Петроградской стороны свернул бешено мчавшийся автомобиль и подкатил к подъезду большого шестиэтажного дома. Из автомобиля выскочил высокий, высокий господин, торопливо расплатился с шофером и быстро вбежал по лестнице во второй этаж, где остановился перед дверью с медной дощечкой ‘Инженер К. И. Пальцев’ и три раза нажал кнопку электрического звонка.
Дверь тихо распахнулась — и лакей помог господину снять пальто.
— Где же ваш больной?
— Пожалуйте, г-н доктор.
Доктор вошел в указанную лакеем комнату и очутился в спальне больного. В воздухе стоял тяжелый, специфический запах лекарств. Люстра из трех зеленоватых лампочек разливала кругом зеленоватый свет, от которого лицо больного, тонувшее в подушках, казалось еще безжизненнее.
— Это… доктор? — слабым голосом спросил больной.
— Одинцов, — представился вошедший и, присев к нему, деловито спросил:
— Ну, рассказывайте, что у вас болит?
— Все, доктор. Я чувствую, что скоро умру.
— Всегда успеете, — оптимистически заметил Одинцов и принялся за скучную процедуру обычных выстукиваний и выслушиваний, потом выпрямился и сказал:
— Правое легкое — капут, левое только наполовину. Достоверно сказать, когда умрете, не могу, но если поедете на юг, то проживете еще годик-два. Как видите, — отчаиваться нечего.
— Все вы так, доктора… — хрипло засмеялся больной: — жить-то мне всего несколько дней, а вы… год! Утешитель вы этакий.
— Ну, к чему такое безотрадное убеждение, — полушутливо возразил Одинцов. — Уверяю вас, что вы будете жить еще по крайней мере год. Год, а то и два.
— Довольно, доктор. Я, собственно, не для того вас пригласил… не для осмотра… У меня другое дело. До вас меня осматривали три профессора. И все трое пришли к единодушному выводу, что мне остается теперь очень немного. Я попросил их быть откровенными, сказав, что я устал и не боюсь смерти. Оказалось, это ‘немного’ — два-три дня. Вот какие вы, доктора, — и больной, откинувшись на подушки, как-то всхлипывая, засмеялся. Сейчас же смех перешел в затяжной, удушливый кашель, от которого все тело инженера начато судорожно вздрагивать. Схватив платок, он приложил его ко рту и, словно желая разом избавиться от потрясающего кашля, выплюнул что-то в платок.
— Опять эта… кровь. Даже смеяться нельзя…
Когда чахоточный успокоился, доктор спросил:
— Что же, однако, заставило вас пригласить меня?
— Сейчас мы поговорим об этом. Дело вот в чем…
Инженер пристально взглянул на Одинцова, словно стараясь разобраться в том, что он за человек, и неожиданно закончил:
— Хотите быть обладателем одной тайны?
— Одной тайны? Зачем?
— Сейчас узнаете. В одном месте земного шара — о нем узнаете из бумаги, которую получите от меня — спрятан документ огромной ценности. Его нужно взять и доставить в министерство военных дел — вот и все.
— Но почему вы обратились ко мне?
— У меня никого нет, кроме экономки.
— Что же это за бумага, которой вы придаете такое значение, и почему она не с вами, а где-то в другом месте, — спросил Одинцов, чувствуя, что у него начинает кружиться голова от всей этой загадочной истории.
— Это… маленькое изобретение. Изобретение, за которое любое иностранное министерство заплатит вам несколько миллионов. Почему оно не со мной? Два года тому назад, когда я совершал мое кругосветное путешествие, я спрятал чертежи в месте, о котором узнаете после, испугавшись за человечество.
— Это похоже на сказку, — слабо улыбнулся доктор.
— Итак, соглашайтесь, — решительно сказал больной, — и вы в короткое время богаты. На предварительные расходы я вам дам… десять, двадцать тысяч — сколько понадобится. Ну? — полувопросительно взглянул на него инженер.
— Я согласен.
— Теперь несколько слов о моем изобретении. Это — телеграф смерти. Вас удивляет определение, но это так. Мой аппарат обладает свойством посылать в пространство особые лучи, которые, проникая в предметы различной плотности, уничтожают только живые организмы. Лучи эти могут посылаться на любое расстояние, достигнув цели, они перекрещиваются, образуя сеть, в которой все захваченное ею гибнет. Вот и все.
В тот же вечер доктор Одинцов получил от Пальцева полномочия, бумагу с указанием места, где находятся чертежи, и чек на двадцать тысяч.
На другой день инженер скончался.
В то время, к которому относится мой рассказ, земля представляла в высшей степени любопытное зрелище. Она была изрезана воздушными дорогами, на которых установилось правильное движение пассажирских аэропланов. Днем и ночью по воздушным трактам мчались огромные, переполненные пассажирами ‘ковры-самолеты’, путь которых ночью намечался яркими маяками-башнями, стоявшими на известном расстоянии один от другого. Местом же спуска в городах являлись особые обширные платформы, которые были воздвигнуты над домами и отправляли функции обыкновенных железнодорожных вокзалов. На этих платформах вы могли купить билеты до любого пункта земного шара. Быстрота, удобство и красота воздушного передвижения давно вытеснили поезда железных дорог, которые продолжали функционировать, обслуживая только беднейшие классы населения и перевозя большие грузы. Человеческий гений к тому времени был на высоте технического совершенства и города земли казались воплощением фантастических сказок, когда-либо пришедших в голову поэта-утописта. Но совершенство техники нисколько не оздоровило и не улучшило само человечество — и чем выше, чем многограннее и утонченнее становилась культура, тем хилее, болезненнее становилось само человечество.
Правда, медицина стояла тогда очень высоко, но она только поддерживала жизнеспособность человечества, а не возрождала его, и физиономии ‘носителей знания’, ‘царей природы’ все резче, все рельефнее отражали признаки глубокого и безнадежного вырождения.
Поздно ночью, вернувшись от инженера домой, Одинцов прошел в свой кабинет и, открыв электричество, сел за письменный стол. Перед ним лежал большой синий конверт с бумагой, в которой указывалось местонахождение чертежей. Но Одинцов не спешил вскрывать его. Он был погружен в мысли и отчетливо видел серое землистое лицо Пальцева, слышал его слова:
‘Итак, соглашайтесь — и вы в короткое время богаты…’
— Да… богатство… — Одинцов вздохнул и на мгновенье подумал, не сон ли все случившееся с ним. Но чек в один из крупнейших банков, конверт и доверенность самым убедительным образом рассеяли его сомнения. Он закурил папиросу и вскрыл конверт.
В нем оказалась бумага с подробным описанием места, карта и вырванный листок дневника. На листке стояла дата: ‘Марта 12-го дня, 2114 года. Вальпарайзо’.
‘Не знаю, — писал Пальцев, — почему, но внезапно у меня явилась фантазия избавиться от моего изобретения. Может быть, боязнь за человечество, которому оно угрожает неисчислимыми бедами? Едва ли. Я никогда не был гуманистом, никогда не переоценивал человечества XXII века. Наоборот, я даже рад был бы, если бы какая-нибудь стихийная катастрофа уничтожила и людей, и культуру — это сатанинское наследие человеческой истории. Я ненавижу себя за то, что я человек, маленький, хилый, хитрый и очень умный человек. И все же что-то заставило меня избавиться от результата многих бессонных ночей и колоссальной работы мысли. Я думал сперва совсем уничтожить чертежи, цифровые вычисления и химические формулы, однако, помешала естественная гордость изобретателя, и я решил спрятать их в каком-нибудь месте. Сегодня утром, выпив чашку кофе в моем отеле, я нанял автомобиль и приказал шоферу ехать за город. Около часа ехали мы по шоссе, по обеим сторонам которого тянулись темно-зеленые рощи пальм. И вот, наконец, я нашел подходящее место. По левую сторону шоссе пальмовая роща разделялась большой поляной, сплошь усеянной гигантскими обломками скал, свидетелями былых геологических переворотов. Я приказал шоферу остановиться, сказав, что хочу осмотреть это живописное место, и, выйдя из автомобиля, углубился в своеобразный гранитный лес. Когда я был уже довольно далеко от шоссе и убедился, что меня из-за обломков совершенно не видно, — я осмотрелся. Это была миниатюрная долина, замкнутая в скалах различной формы и величины. У подножия одной из них я вырыл глубокую ямку, положил в нее металлическую капсюлю с бумагами и снова заполнил ямку землей, притоптав ее ногами. Погребение совершилось. Признаюсь, мне стало грустно, словно я похоронил близкого и дорогого мне человека. Когда я садился в автомобиль, шофер с удивлением посмотрел на меня, но я коротко и сухо приказал ему ехать обратно в Вальпарайзо’…
С ростом культуры, с последними достижениями в технике передвижения и человеческое время сделалось конкретнее, ценнее, короче. То, на что двести или триста лет назад потребовалось бы, по крайней мере, несколько часов, выполнялось теперь в несколько минут. В прошлом, когда пароходы и поезда старой конструкции являлись единственными факторами передвижения, маршрут Петроград — Вальпарайзо совершался в несколько недель, теперь же — в несколько дней. Понятно поэтому, какая досада охватила Одинцова, когда, приехав на ‘Западную платформу’, он не застал срочного пассажирского аэроплана, который за минуту до его прибытия поднялся на воздух и казался теперь на фоне ночного неба огненной точкой. До отлета следующего оставалось десять минут, но эти десять минут показались Одинцову почти вечностью. Он пришел в ресторан и, сев за столик, заказал бутылку вина. В большом зале, ярко освещенном электричеством, сидела и ходила самая пестрая интернациональная публика. Тут были туристы всех национальностей: коммивояжеры, купцы, чиновники, артисты, комиссионеры, военные. Одинцов пил вино стакан за стаканом, бегло взглядывал на своих соседей, изредка вынимая из жилетного кармана золотые часы. Оставалось всего три минуты до отлета аэроплана No 2375, когда Одинцов, допив последний стаканчик вина, встал, чтобы расплатиться. В тот момент, когда он получал сдачу, взгляд его случайно упал на господина за соседним столиком, в свою очередь расплачивавшегося с официантом. Взгляды их встретились и… Одинцов узнал лакея инженера Пальцева, того самого, который несколько дней назад открыл ему дверь. Но теперь это был солидный, элегантно одетый господин, с барской небрежностью говоривший с официантом и оставивший последнему крупные чаевые. Господин, так походивший на упомянутого лакея, спокойно выдержал взгляд Одинцова, взял ручной саквояж и, не торопясь, отправился к выходу на платформу. Одинцов пошел следом и, к удивленно своему, видел, что господин сел в тот же аэроплан, в котором должен был лететь и он. Это обстоятельство его заинтересовало. На воздушных кораблях того времени находилось от десяти до пятнадцати кают для пассажиров, ресторан, библиотека и музыкальный салон, все это было сооружено из алюминия — наиболее легкого и в то же время прочного металла. В движение они приводились десятью, или более, моторами, в тысячу лошадиных сил каждый, и были снабжены громадным пропеллером, шум которого поглощался особым звукопоглощателем. Одинцов вошел в каюту No 6, нашел свое место и сел. Он огляделся, но среди его соседей по каюте странного господина не оказалось. Впрочем, Одинцов о нем скоро забыл и сосредоточил все свои мысли на ближайшем будущем. На перроне послышалась возня, взволнованные голоса — обычные признаки скорого отлета, и в каюту, где сидел Одинцов, ввалился, пыхтя и отдуваясь, грузный, краснощекий толстяк и торжествующе, обращаясь ко всем, сказал:
— Все-таки поспел! Черт подери, это была гонка!
Толстяк сел против Одинцова. В этот момент раздался легкий толчок, заглушенная работа моторов — и аэроплан отделился от платформы.
Одинцов посмотрел в окно и увидел под собой залитый огнями, кишащий людьми Петроград. Вот промелькнули древний Исаакий, огромная бронзовая фигура знаменитого авиатора с электрическим факелом в руке на берегу Невы, Адмиралтейская игла — и через минуту море огней, храмы, музеи, министерства, памятники, как призраки, растаяли в отдалении. Аэроплан мчался с страшной быстротой над бесконечными равнинами и лесами. Вот вспыхнул первый маяк с указанием пройденного расстояния, потом пролетел мимо ярко освещенный аэроплан ‘Вест-Индской Комп.’, а там дальше снова потянулась бесконечная равнина, леса, однообразие которых слегка скрашивалось огненными маяками.
Одинцову надоело смотреть, он закурил сигару и с любопытством начал разглядывать своих спутников. В это время толстяк, которому, очевидно, было очень скучно, приятно улыбнулся и спросил:
— Далеко изволите ехать?
— Нет.
— Куда же именно?
Одинцов с некоторым удивлением посмотрел на любопытного и нехотя ответил:
— В Америку.
— В Южную или Северную?
— В Южную…
— В Южную?! Да уж не в Вальпарайзо ли вы едете?! — воскликнул неугомонный болтун, впиваясь своими маленькими рачьими глазками в Одинцова. — И я туда же. Такое совпадение! Позвольте представиться: Безменов, фабрикант.
Через несколько минут толстяк {Через несколько минут толстяк… — В оригинале явная опечатка: ‘холостяк’, очевидно, вызванная ошибочным прочтением рукописи при наборе.} окончательно овладел его вниманием — и поволок Одинцова на буксире в ресторан, где заказал вино на двоих, продолжал все время сыпать словами, как горохом.
— Слышали вы о воздушных пиратах в районе Атлантического океана? А? Это, должно быть, страшно? Говорят, что уже несколько аэропланов погибло. Какой ужас!
Одинцов снисходительно улыбался, давал короткие ответы, но все время поглядывал туда, где снова сидел господин, похожий на лакея инженера Пальцева, и пристально смотрел на Одинцова холодным, недобрым взглядом, в котором вспыхивали какие-то неуловимые огоньки.
— Несомненно, это он! — решил Одинцов, и чувство какой-то смутной опасности вползло в его душу. Он рассеянно слушал словоохотливого толстяка.
В Париже Одинцов должен был пересесть в другой аэроплан: Париж — Вальпарайзо. Его неизменным мучителем и спутником снова сделался неутомимый говорун Безменов, он не отставал от него ни на шаг, предлагая все время комбинации увеселительного характера.
— Остаюсь на один день в Париже, — сообщал он. — Почему бы вам не остаться тоже? Не бабушка же умерла у вас в Вальпарайзо? Устроили бы интересную экскурсию по злачным местам. Женщины, батенька, в Париже prix-fixe {…prix-fixe — Здесь: на любой вкус (букв.: ‘меню по единой цене’, фр.).}, — и он делал при этом такое лицо, словно только что попробовал кончиком языка какое-нибудь тонкое блюдо.
— Нет, — холодно ответил Одинцов, — я еду без остановки.
Когда аэроплан отделился от платформы, добродушный толстяк крикнул Одинцову, стоявшему у окна:
— До скорого свидания! В Вальпарайзо встретимся!
И долго еще махал платком, пока не превратился в едва заметную точку.
— Надоедливый, но славный парень, — подумал доктор, садясь на свое место, и вдруг легкая дрожь прошла по его телу: против него сидел все тот же господин, обративший на себя его внимание еще в Петрограде.
Одинцов старался не смотреть на него, почувствовал на себе пристальный, наглый взгляд, и это, словно цепями, сковывало его движения, заставляло раздражаться за малодушие.
Когда Одинцов в свою очередь вопросительно взглядывал на него, тот отводил взгляд в сторону, рассеянно смотрел вниз на равнину, словно в этот момент его ничто больше не интересовало.
И постепенно доктором овладело убеждение, что странный субъект следит за ним.
Глубокой ночью по Вальпарайзскому шоссе быстро мчался автомобиль. Было душно. Изредка, как ленты серпантина, по небу, затянутому грозовыми тучами, пробегали синеватые молнии, и вслед за ними глухо и сдержанно перекатывался гром. Одинцов внимательно всматривался в левую сторону шоссе, слабо освещенную двумя лучами автомобильных огней. Тонкие, высокие призраки пальм быстро убегали назад. Доктор стукнул в окошко, и автомобиль остановился.
— Подождите здесь, — сказал Одинцов шоферу в непроглядном мраке тропической ночи. Он тихо шел, огибая обломки скал и надавливая иногда кнопку карманного фонаря, чтобы осветить путь. Чувство какого-то неопределенного страха, так свойственного человеку, когда он идет ночью в лесу, один перед загадочным, молчаливым лицом природы, овладевало доктором.
— Трус, — рассмеялся он и, остановившись, закурил папиросу. Но когда слабый огонек автоматической зажигалки вспыхнул и из мрака выступили силуэты мшистых, громоздких скал причудливой формы и величины, — безотчетный страх еще больше овладел Одинцовым, и какой-то, заглушаемый доводами разума, внутренний инстинкт властно приказал ему идти обратно.
Но это была короткая борьба — и мужчина победил. Одинцов пошел дальше. Вот он уже в знакомой по описанию котловине, вот камень и место у подножия его, где зарыты чертежи инженера. Одинцов опустился на камень, вынул из кармана маленькую лопатку и начал выкапывать землю. Внезапно ему почудился шорох, и он, вздрогнув, прислушался: тихо. Только глухо и сдержанно где-то перекатывается гром. Лопатка ударилась о что-то металлическое — и мгновение спустя в руках Одинцова оказалась заржавелая металлическая трубка. Снова послышался шорох и одновременно блеснула молния. На мгновение в ярком призрачном свете выступили силуэты скал, и Одинцов увидел в двух шагах от себя высокую фигуру в плаще, с надвинутой на глаза шляпой.
— Не двигайтесь, — спокойно сказал знакомый голос: — мы одни, и здесь нас никто не услышит. Если вы сделаете хоть одно движение, я застрелю вас.
— Что вам нужно от меня? — глухо спросил Одинцов.
— То, что у вас в руках, — спокойно ответил незнакомец.
— Нет! никогда! — дико вскрикнул Одинцов, вскакивая на ноги.
— Вы отдадите или… — рука незнакомца медленно поднялась в уровень с головой Одинцова.
И в этот момент доктор, осознав, что положение его почти безвыходно, наклонил голову и ринулся вперед на своего врага. Мимо прожужжала пуля, сплющившись об утес, и двое людей, схватившись, как дикие звери, упали на землю, продолжая душить друг друга на ней в абсолютном мраке, в глубоком молчании природы. Но противник Одинцова был сильнее, и доктор стал ослабевать, он хотел закричать и не смог: стальные руки сжали его горло, не разжимая пальцев. На мгновение в сознании доктора мелькнул веселый, болтливый Безменов, умирающий инженер, лица знакомых и родных, пронеслась, как в калейдоскопе, вся его жизнь с радостями и волнениями, — и сразу все исчезло в каком-то клубящемся, бесформенном хаосе.
В двадцать втором веке тоже были корсары. Но они предпочли воздух морю, как стихию, в которой можно было чувствовать себя более безопасно, так как воздух принадлежал всем и никому, не был разграфлен на государства, города, области с их строгими законами и постоянным надзором за преступными элементами. Пираты морей превратились в пиратов воздуха, и их небольшие, но быстрые, как молния, неуловимые аэропланы рыскали в воздухе, внезапно появляясь то здесь, то там и нападая на переполненные пассажирами громоздкие аэропланы. Правда, бронированные аэропланы международной воздушной полиции периодически исследовали воздушный океан, иногда захватывая не успевшего ускользнуть корсара, однако это не очень мешало пиратам производить свои опасные разбойничьи операции.
Два дня спустя после описанного в предыдущей главе огромный пассажирский аэроплан Вальпарайзо — Париж мчался над Атлантическим океаном.
За одним из столиков в ресторане, ярко залитом электричеством, сидел высокий, широкоплечий господин, сходство которого с лакеем инженера так поразило Одинцова. Он пил коньяк рюмку за рюмкой, дымил сигарой и изредка из-под полей шляпы взглядывал на своих соседей. Если бы кто-нибудь обратил на него внимание, то заметил бы тонкую, ядовитую усмешку на его губах и странный огонь, загоравшийся в его глазах. Но никто не обращал на него внимания.
В это время в ресторан вошел главный кондуктор в сопровождении своих помощников и объявил деланно-спокойным тоном:
— Господа, не волнуйтесь и приготовьтесь: нас преследует корсар.
Наступило мертвое молчание, предшествующее всегда панике. Потом поднялся невообразимый шум, истерические крики женщин, плач детей, проклятья мужчин. Некоторые бросились к окну и старались разглядеть во мраке ночи аэроплан пиратов. Он плавно и быстро спускался на свою жертву, сверкая огнями, неумолимый, как сама судьба.
Мужчины и администрация, все, у кого были револьверы, высыпали на наружную палубу аэроплана и готовились встретить противника достойным образом. Среди них спокойно и уверенно, ничем не проявляя своего волнения, стоял господин в плаще и надвинутой на глаза шляпе.
И вот корсар поравнялся.
— Сдавайтесь! — прогремел голос с площадки аэроплана пиратов. — Сда…
Но говоривший не успел закончить слова, как упал за борт, сраженный сразу несколькими пулями.
Корсар взвился в воздух, и через минуту от него отделилась бомба. Раздался грохот, треск, совершенно заглушивший крики людей, и аэроплан, как раненая птица, рухнул вниз, унося с собой тайну страшного изобретения и смерти доктора Одинцова.
Капитан Стимор сидел в маленькой, но уютной каюте своего ‘Часового’, который быстро скользил по глади океана, направляясь к берегам Южной Америки. ‘Часовой’, по справедливости, считался лучшим охранным и разведочным крейсером английского флота, а капитан Стимор — опытнейшим старым моряком, на которого спокойно можно было положиться.
Последний короткими глотками пил ароматный, дымящийся грог и говорил старшему офицеру Маку Альбену:
— Момент близок, Альбен. Самое большее месяц, и Европа будет охвачена грандиознейшим пожаром, который превзойдет своими размерами ‘великую войну народов’ два века назад. Немцы, посрамленные и разбитые тогда, теперь снова поднимают голову и начинают говорить чересчур требовательно… Читали вы один из последних NoNo ‘Морского вестника’? Они уже заводят речь об уступке им части тихоокеанских островов! А поведение Китая? Как хотите, но оно подозрительно. Мы совершенно упустили из виду нарастание военной мощи этой двуличной, коварной и жестокой расы, в котором деятельное участие… — Стимор не договорил: заглушенный расстоянием грохот заставил его вздрогнуть и остановиться.
— Взрыв, — заметил Альбен.
В этот момент зазвонил телефон, капитан бросился к нему, приложил трубку и первое, что услышал: это — шум разбивавшихся о борта крейсера волн, потом донесся голос дежурного офицера:
— В расстоянии одного кабельтова упал большой пассажирский аэроплан… Очевидно, жертва набега воздушных корсаров…
— Полным ходом идти к нему! — приказал Стимор, многозначительно взглядывая на Альбена.
Приказание капитана было передано по рупору в машинное отделение и ‘Часовой’, задрожав стальным корпусом от титанической работы огромных машин, полетел к месту катастрофы.
Командой ‘Часового’ были подобраны несколько раненых пассажиров, один из которых, не приходя в сознание, скончался на борту крейсера.
Альбен готовился заснуть, когда его позвали к капитану.
Старый Стимор сидел за столом, на котором лежали какие-то чертежи… Лицо его было торжественно, глаза горели странным светом…
— Сэр, — начал Альбен, видя, что капитан не замечает его.
— Ах, это вы! — очнулся тот и вдруг окрепшим, молодым голосом начал говорить:
— Знаете, что это за чертежи? Это величайшее военное изобретение! Я смыслю кое-что в технике и скажу вам, что более тонкого и совершенного орудия смерти, как это, свет не видал. Да-с! Господин, на котором найдены, после смерти его, эти бумаги, — немецкий шпион, на что указывает характер некоторых писем, а само изобретение русского происхождения и, по-видимому, украдено…
— Однако, что это за изобретение? — спросил ошеломленный Альбен.
— ‘Лучи смерти’! Вы знаете — маленький луч, ничтожная нить страшного света и сотни тысяч людей гибнут, не отдавая себе отчета в гибели… О!
Капитан сделал паузу, прошелся по каюте и — вдруг остановившись перед Альбеном, экзальтированно воскликнул:
— Теперь нам не страшны ни Германия, ни Китай! Вы понимаете это, Альбен?
Публикуется по: Всемирная панорама, 1916, No 376-27, 31 июня.