T. Щепкина-Куперникъ
Лозанна.
I.
Per aspera ad astra.
——
II.
Цвты Лозанны.
III.
Воскресенье.
Лозанна, Щепкина-Куперник Татьяна Львовна, Год: 1903
Время на прочтение: 45 минут(ы)
T. Щепкина-Куперникъ. Письма изъ далека.
Изданіе Д. П. Ефимова. Москва, Б. Дмитровка, д. Бахрушиныхъ.
Съ какой бы стороны вы ни подошли къ университету, вамъ все равно придется взбираться безъ конца. Университетъ стоитъ въ верхней части Лозанны (vieille Cit) и со всхъ сторонъ ведутъ къ нему или узенькія, вьющіяся въ гору тропинки, или пробитыя въ скал каменныя лстницы. Самая общеупотребительная дорога,— это лстница, ведущая къ собору съ Place Palud (маленькой площади, гд на маленькомъ возвышеніи стоитъ маленькая статуя правосудія, у ногъ которой въ базарные дни усаживаются торговки съ фруктами и овощами), она называется — ‘escalier du March’. Это крутая лстница, около 200 ступеней, крытая. Мстами она прерывается и отступаетъ въ сторону, чтобы дать дорогу убгающимъ то вправо, то влво переулочкамъ. Слва до половины ея идетъ рядомъ съ ней террасами улица, рядъ старыхъ, узкихъ, закопченныхъ домовъ, изрдка веселой нотой оживляютъ ихъ темно-срые, коричневые фасады съ зелеными ставеньками или повшенная у входа клтка съ птицей, или балконъ съ увитой дикимъ виноградомъ ршеткой, или горшки съ цвтами на выступ окна. Тутъ журчитъ фонтанъ, къ которому ходятъ хозяйки наполнять кувшины. Выше кончается улица и идетъ каменная стна.
Лстница вся истерта, продена временемъ, деревянныя колонки и перила навса почернли, источены, словно изгрызены, ступени узкія и крутыя, каменный барьеръ мстами покрытъ бархатистыми пятнами зеленаго мха.
Пройдя четверть дороги, вы должны прюстановиться, еще столько же — и вы уже хватаетесь за сердце, выше — вы едва переводите духъ, наконецъ, дойдя до конца, вы нсколько минутъ стоите неподвижно въ состояніи полнйшей простраціи, смотрите на вставшій передъ вами соборъ и думаете: per aspera ad astra.
Да, ужъ подниматься здсь приходится достаточно. ‘Funiculaire’ пока существуетъ только въ проект. Извозчики рдки, приблизительно какъ блые слоны, на 3000 жителей въ город 30 извозчиковъ. Вмст съ тмъ, Лозанна прекрасно вымощена, иметъ телефоны, электрическое освшеніе, электрическій tramway и т. д. Но ни ‘трамомъ’, ни извозчиками нельзя везд пользоваться: лстницы и узенькія тропинки въ гору невозможны для прозда, объзжать же отнимаетъ много времени, поневол идешь пшкомъ и поневол простаиваешь минутъ пять у собора.
Старый соборъ — перлъ романско-готической архитектуры въ Швейцаріи, возвышается величаво и торжественно, подымаясь къ небу тысячью своихъ стройныхъ колонокъ и съ высоты своей смотритъ на лпящуюся и добирающуюся къ нему по горамъ и горушкамъ Лозанну, словно съ легкой грустью, какъ старый ддъ на рзвыхъ внуковъ.
Такъ и кажется, что онъ вспоминаетъ годы своего величія и минувшую славу,
Онъ начатъ былъ въ 1000 году, а въ 1275 году торжественно освященъ папой Григоріемъ X въ присутствіи императора Рудольфа Габсбургскаго, семи кардиналовъ, семнадцати епископовъ и т. д. и названъ ‘Notre-Dame de Lausanne’.
Суровый духъ кальвинизма уничтожилъ все, что въ немъ напоминало о красот. Скульптурныя и архитектурныя украшенія были разрушены и только въ послдніе годы снаружи соборъ начинаютъ реставрировать, онъ весь въ лсахъ, возобновляютъ la grande Rose, лпные арабески, колонки.
Внутри же отъ прошлаго остались въ немъ только цвтныя vitraux съ изображеніемъ главнйшихъ моментовъ исторіи Лозанны,— чудесныя деревянныя рзныя stalles XVI вка и нсколько могилъ, на которыхъ лежатъ рыцари со стертыми рукою вковъ чертами лица…
Но нтъ статуи Мадонны, предмета горячаго поклоненія окрестныхъ пилигримовъ, хотя еще на каменныхъ плитахъ сохранились отпечатки ихъ слдовъ. Ея нтъ — и въ собор пусто, темно и мрачно.
Если вы хотите взглянуть на Лозанну съ птичьяго полета, позвоните въ дребезжащій колокольчикъ у башни, ведущей неизвстно куда. Вы стоите передъ мрачной срой стной колокольни, и вотъ на вашъ звонокъ изъ маленькой дверки, скоре расщелины, пробитой въ дикомъ камн, появляется, какъ цвтокъ, выросшій на развалинахъ, двушка лтъ 16-ти, съ розовыми щеками и румяными губами. Она улыбается вамъ и ведетъ васъ наверхъ по головокружительной винтовой лсенк, то нагибаясь подъ низенькой аркой, то пропадая въ темнот коридорчика, то опять вырисовываясь на голубомъ фон готическаго отверстія въ стн. Въ каждомъ этаж она указываетъ на колокола, проходя мимо:
— Это — Clmence, онъ звонитъ только во время пожара и во время выборовъ, это — Madeleine, звонитъ въ праздники, этотъ — весь чистаго серебра, звонитъ разъ въ годъ, на Пасх, ‘elle est trop petite, elle n’а pas de nom’, но ему больше пятисотъ лтъ.
Наконецъ, вы наверху.
Четыре турельки по угламъ, стройныя, легкія, балюстрада и столько пространства вокругъ средней башенки, что вы можете обойти ее всю кругомъ и увидть Лозанну, какъ на ладони, съ ея перламутровымъ озеромъ, съ цпью Альпъ на горизонт, синеватыхъ, разрисованныхъ блыми штрихами снга, съ средневковыми домами, узкими улицами и высокими шпицами колоколенъ, молчаливо указывающими на небо.
Гд вы это видли?
Вашъ мозгъ начинаетъ напряженно работать, стараясь уловить воспоминаніе, гд вы встрчали эти черепичныя кровли неправильной треугольной формы, эти стрльчатыя башенки, эти кокетливо убранныя фестонами плюща ограды, эти живописные шалэ… Постойте… постойте…
И вотъ въ туман передъ вами вырисовывается сначала лысинка… потомъ добродушная нмецкая физіономія, напоминающая печеное яблоко… потомъ клтчатый фуляръ на ше и золотыя пуговицы синяго фрака… Ну, конечно, это вашъ гимназическій учитель рисованія, добрйшій Herr Schulz, а т картинки, которыя разстилаются передъ вашими глазами, онъ приносилъ въ большомъ кожаномъ портфел, и вы неумлыми руками срисовывали и эти башенки, и эти шпицы, и эти арабески плюща на старомъ кирпич.
И вы улыбаетесь Лозанн, какъ старой знакомой, и вамъ въ отвтъ улыбается ярко-голубое небо и розоватое озеро, на которомъ, какъ блыя чайки, скользятъ оригинальныя ‘barques de Lman’, лодочки съ двумя парусами, въ вид двухъ крыльевъ.
Просторный дворъ, обнесенный чугунной ршеткой на каменномъ фундамент, усыпанъ мелкимъ гравіемъ, шуршащимъ подъ ногами. Старые вязы, поросшіе мхомъ, простираютъ свои узловатыя втви надъ каменными скамьями, словно охраняя и сторожа свои владнія.
Старое старое трехъ-этажное зданіе, съ обсыпавшейся кое-гд штукатуркой, покатой черепичной крышей, идлинными, узенькими трубами. Окна маленькія съ ршетчатыми зелеными ставнями, а кое-гд круглое ‘Oeuil de boeuf’. Посреди башенка съ острымъ шпицемъ и круглыми часами, отчетливо и гулко выбивающими въ прозрачномъ осеннемъ воздух каждую четверть часа.
Это — университетъ. Зданіе старо, насчитываетъ десятки десятковъ лтъ за собой, но университетъ еще совсмъ молодой (прежде это была академія). Онъ только въ этомъ году выдалъ свой первый ‘bonnet de docteur’ (доктора математики), при чемъ пришелся этотъ bonnet на молоденькую головку женщины, датчанки, m-lle Ведель, блистательно защитившей свою диссертацію.
Лстницы, ведущія въ аудиторіи, крутыя, винтообразныя, истоптанныя не одной тысячью молодыхъ ногъ, сами аудиторіи тсныя и боле чмъ скромныя. Скамьи идутъ амфитеатромъ. Порыжвшія черныя доски пюпитровъ изрзаны и исчерчены надписями не хуже какого-нибудь садоваго стола въ деревенской бесдк. Тутъ и цитата изъ Овидія, и изреченіе изъ Шопенгауэра, и стихи Вольтера, и просто ‘Julia’ — полное смшеніе языковъ и полный просторъ воображенія.
На факультет de belles lettres довольно много женщимъ, особенно у Ренара, профссора французской литературы. ‘Cours de littrature franaise’ Ренара почти единственный, который посщаютъ лозанскія барышни. Профессоръ это чувствуетъ, и поэтому говоритъ мягко, выбирая выраженія, избгая рискованныхъ цитатъ, цитируя все больше Ламартина или Hugo, не забывая и Боссюэта. Такія имена какъ Zola и т. п. произносятся съ нкоторой опаской, а ужъ такія, какъ Huismans или Verlaine вовсе не произносятся. И рчь у него мягкая, плавная, вкрадчивая, и черты лица мягкія, тонкія, и сдоватая бородка аккуратная, изящная. На его лекціяхъ чувствуется духъ интимности, женственности, у окна всегда два стула, занятые супругой его и пожилой дамой, ея пріятельницей, неразлучными, какъ синтезъ съ анализомъ. Madame Ренаръ женщина довольно интересная и еще молодая, она — писательница, впрочемъ, пишутъ они вдвоемъ съ мужемъ разные швейцарскіе очерки — ‘Contes noirs et roses’ и т. д. Эти дамы слдятъ внимательно за рчью профессора, а посл лекціи обмниваются со многими изъ слушательницъ любезными улыбками, поклонами, фразами.
Съ ихъ уходомъ блокурыя и темноволосыя розы Гельвеціи, шурша шелковыми юбочками и щебеча, передаютъ другъ-другу свои невинныя впечатлнія: профессоръ Баннаръ пугаетъ ихъ толстыми томами своего старо-французскаго языка, своей немного сухой, но строго-серьезной эрудиціей и дльнымъ изложеніемъ фактовъ. Онъ читаетъ средніе вка, и если, быть можетъ, недостаточно влюбленъ въ эту таинственную эпоху, когда подъ пламя костровъ, подъ фанатическое пніе церковныхъ гимновъ, въ поискахъ за философскимъ камнемъ и жизненнымъ эликсиромъ, пробуждалось къ жизни книгопечатаніе, готовилось и зрло будущее на окровавленныхъ и пылающихъ развалинахъ прошлаго, если онъ, быть можетъ, не поэтизируетъ эти вка, зато дльно передаетъ суть и предоставляетъ слушателямъ выводить свои заключенія.
Философію читаетъ совсмъ молодой, но талантливый профессоръ, Milliaud. Онъ еще не можетъ, конечно, замнить своего предшественника, умершаго извстнаго Секретана, но отъ него ждутъ многаго. Не стану пересчитывать всхъ, но скажу, что пальма первенства положительно принадлежитъ профессору сверной литературы (русской, нмецкой и англійской) Мауеру. Это полный, румяный, сдой человкъ, съ добрымъ, открытымъ лицомъ и юношески живыми глазами.
Нкоторые его не долюбливаютъ,— не вслушавшись, у него немного затрудневная дикція, къ которой нужно привыкнуть, чтобы свободно слушать его. Но мысль у него сверкаетъ и блещетъ, яркая, образная, и въ его лекціяхъ — живое наслажденіе. Дло свое онъ знаетъ великолпно, о Блинскомъ, напримръ, говоритъ такъ, что дай Богъ хорошему русскому.
Начавъ лекцію, онъ увлекается, и то заговоритъ о философіи Гегеля, то о романтизм французовъ, то о миахъ древней Греціи, на видъ можетъ показаться, что мысль разбрасывается, но въ конц концовъ всегда у него получается стройное и гармоническое цлое, и чувствуешь, что все сказанное имъ было необходимо для полноты впечатлнія. Каждая лекція длится 3/4 часа, между ними 1/4 часа отдыхъ, и въ эти 15 минутъ весь дворъ наполненъ шумомъ и гамомъ молодыхъ голосовъ, топотомъ молодыхъ ногъ. Студенты здсь вс очень рано идутъ въ университетъ, ихъ coles suprieures легче нашихъ гимназій. Все это совсмъ юнцы, отъ 18-ти лтъ включительно, потому часто слышенъ не только шумъ и хохотъ, но и звонъ разбитыхъ стеколъ, и игра чуть не въ чехарду.
Студенты здсь, по заграничному обычаю, длятся на корпораціи, сами себ установили форму — черные мундиры съ шитьемъ, блые рейтузы, блыя перчатки съ большими крагами и фантастическія шапочки: эффингенская корпорація (патріотовъ) — блыя съ краснымъ кантомъ, Lemania (католическая) красныя, belles lettres — плюшевыя зеленыя и т. д.
Гордятся они этими мундирами, какъ дти, и надваютъ ихъ только въ торжественныхъ случаяхъ, напримръ, въ студенческіе праздники.
На дняхъ они устроили въ честь новаго ректора ‘cortge aux flambeaux’. Зрлище было оригинальное. По всему городу вечеромъ тянулась, какъ огненная змя, процессія студентовъ съ факелами, красноватый отблескъ которыхъ сопровождалъ ихъ, высоко стоя заревомъ надъ ихъ головами. Черезъ плечо у студентовъ повшены были турьи рога, наполненные цвтами, молодежь браво шла, отбивая тактъ, держа факелы съ пестрыми щитками наотмашь, подъ музыку оркестра, съ пснями. Обойдя весь городъ, на place Montbenon они устроили костеръ изъ факеловъ и танцовали вокругъ него ‘ріссоlо’ — національный танецъ.
На темномъ фон ночного неба ярко выдлялось зарево дымящагося костра, а пляшущія фигуры казались чмъ-то фантастическимъ, особенно въ средневковой декораціи характерныхъ домовъ Лозанны.
Мн почему-то припомнились наши славные, часто голодные студентики, бгающіе за 8 рублей въ мсяцъ каждодневно изъ Измайловской роты на Петербургскую сторону или на Васильевскій островъ, въ трескучій морозъ, въ лтнихъ, втромъ подбитыхъ пальтишкахъ. Здсь молодежь очень жизнерадостна, совершенно не заражена пессимизмомъ. Пессимиста здсь, пожалуй, еще трудне отыскать, чмъ извозчика. Вс они такіе сытые, крпкіе, здоровые… Если вы видите блдное лицо, лихорадочнымъ огнемъ блестящій взглядъ, впалыя щеки, смло держите пари, что это не швейцарецъ. Вс швейцарцы одарены особымъ отпечаткомъ довольства, покоя и равнодушія. Несомннно, это для нихъ большое счастье, несомннно также и то, что цвтущая и трудолюбивая Швейцарія не насчитываетъ ни великихъ поэтовъ, ни вдохновенныхъ живописцевъ, ни геніальныхъ скульпторовъ,— чмъ это объяснить, не знаю… Литература здсь въ очень несовершенномъ состояніи, за исключеніемъ немногихъ, Эд. Родъ, напр., пишутъ все такія вещи, которыя у насъ съ трудомъ бы нашли мсто въ ‘Родник’ или ‘Игрушечк’ для старшаго возраста, но невзыскательные швейцарцы довольны своей литературой.
Да, Достоевскій не могъ бы родиться въ Швейцаріи.
Оно кажется немного странно, что эта красивая страна, эта дивная природа такъ мало находятъ отзвукъ въ сердцахъ своихъ дтей. Приглядлись ли они, что ли, но вс они поразительно равнодушны. Много этому способствуетъ и очень регулярный образъ жизни. Здсь одинъ человкъ живетъ, какъ другой. Въ 7—8 ч. начинаются и лекціи, и занятія, и работа, въ 12 ч. вс возвращаются домой, вся Лозанна обдаетъ въ половин перваго, ужинаетъ въ 7 и крпко спитъ въ 10. И все здсь такъ мирно, такъ спокойно. У насъ, напримръ, если мужикъ работаетъ на крыш, вы взгляните, у васъ духъ захватитъ и вы скоре уйдете въ сторону. А здсь — гуляетъ рабочій по крыш, напваетъ tyrolienne, самъ онъ не оборванный,— чисто одтый, не полупьяный и не истощенный отъ голода, крыша чистая, съ широкими полями. Онъ себ переговаривается весело со стоящими внизу… И не знаю почему, но сердце за него не дрожитъ.
Однако, я отвлекаюсь.
При университет нашемъ находятся музей (историко-этнографическій и ничмъ не выдающійся) и публичная библіотека. Библіотека по составу очень недурная, но, если вы хотите ею пользоваться, вамъ необходимо вооружиться большимъ запасомъ времени и не меньшимъ — терпнія.
Черезъ какія-то катакомбы вы попадаете въ небольшую salle de lecture (книги выдаются и на домъ). За конторкой возсдаетъ старичокъ-библіотекарь, тамъ у него цлое хозяйство, какія-то картинки, вазочка съ неизбжными хризантемами, футляръ отъ очковъ и т. д. Помогаетъ ему очень свирпаго нрава субъектъ, совсмъ одтый по домашнему, въ туфляхъ, въ рабочей блуз сраго полотна и шапочк la Zola.
Вы начинаете съ того, что берете каталогъ, но каталоги тамъ самаго фантастическаго свойства. Ищете вы, положимъ, Тэна.
Логика подсказываетъ вамъ взять каталогъ подъ буквой Т. Не тутъ-то было. Подъ буквой Т скрывается отдлъ политической экономіи. Почему — неизвстно. Пересмотрвъ вс каталоги, вы догадываетесь, что критика, по капризу судебъ, помщена подъ буквой М, вмст съ белетристикой. Прекрасно. Но буква М содержитъ въ себ не одну тысячу названій, а названія эти помщены абсолютно безъ всякаго порядка,— ни по литерамъ, ни по годамъ, ни по содержанію. Названія перемшаны, какъ будто ребенокъ забавлялся, играя съ ними, и разсыпалъ билетики какъ попало: Маколей рядомъ съ Armand Silvestre, S-te Beuve съ графиней Дашъ, Боссюэтъ съ Катюль Мендесомъ, Вольтеръ съ m-me Gyp и т. д.
Пока вы успете добраться до Тэна, вы пропустите обдъ, опоздаете на лекціи, а тамъ библіотеку запрутъ. И вотъ хваленая швейцарская аккуратность, впрочемъ, вдь это только книги, а не горшки съ молокомъ.
Зданія, принадлежащія университету, разбросаны въ разныхъ мстахъ. Медики, напримръ, слушаютъ лекціи то въ Ecole de chmie (новомъ и красивомъ зданіи, построенномъ на русскія деньги,— нашъ Рюминъ завщалъ Лозанн большой капиталъ, на который теперь собираются строить и новый университетъ), то въ Ecole de mdecine.
Ecole de mdecine — минутахъ въ 15-ти ходьбы отъ университета. Это чистенькій, красивый домъ, съ разбитымъ передъ нимъ цвтникомъ, гд цвтутъ роскошныя хризантемы — темно розовыя, кроваво-красныя, золотыя, фіолетовыя — всхъ тоновъ и оттнковъ. Великолпные ребятишки, здоровые, кудрявые и розовые (дти привратника), играютъ въ цвтник, вбгаютъ въ секціонную залу, присутствуютъ при аутопсіи и опять возвращаются къ цвтамъ. И невольно приходятъ на умъ слова поэта:
… у гробового входа
Младая будетъ жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вчною сіять!..
На медицинскихъ курсахъ больше женщинъ, чмъ на остальныхъ. Здсь относятся къ нимъ далеко не враждебно, какъ во многихъ другихъ университетахъ, а скоре вжливо, но студенты и студентки держатся особнякомъ. Контингентъ учащихся двушекъ довольно симпатичный. Попадаются старинные типы, съ небрежной прической, неряшливымъ видомъ и подавляющимъ презрніемъ ко всему окружающему, но, къ счастію, такихъ все меньше.
Современная двушка начинаетъ понимать, что недостаточно сдлаться пародіей на мужчину, чтобы прослыть образованной женщиной, что женственность такъ же необходима трудящейся двушк, какъ солнце въ аудиторіи.
Я знаю здсь двухъ учащихся двушекъ, нашихъ соотечественницъ, одна съ Волги, другая съ береговъ Чернаго моря. Об молоденькія, миленькія, балованныя и холеныя въ семь, это не мшаетъ имъ не уступать въ работ любому здоровому швейцпрскому студенту. Вскакиваютъ въ 6 часовъ утра, когда еще не разсвло, въ 7 1/2 уже бгутъ въ университетъ, съ 8 до 12 простаиваютъ въ лабораторіи надъ химическими анализами. Прибгаютъ домой наскоро пообдать и торопятся къ 2 опять на лекціи, такъ до 6, и это каждый день, въ дождь, во время злйшей ‘bise’. По вечерамъ переписываютъ лекціи и читаютъ, 10 часовъ ежедневнаго труда — и бодры, звонко смются, не забываютъ по дорог купить душистый букетикъ фіалокъ въ 20 сантимовъ и посмотрться въ зеркало.
Интересную картину представляетъ наша мучительная лстница въ 12 часовъ.
Шумной гурьбой высыпаютъ студенты изъ университета, разсыпаются въ разныя стороны, большинство сбгаетъ по этой лстниц. Въ каменной оград, о которой выше шла рчь, пробита калитка и березовая аллея ведетъ къ Ecole primaire,— тутъ ребятишки съ четырехъ лтъ ходятъ въ школу. Въ 12 часовъ и они выбгаютъ съ птичьимъ гамомъ и щебетомъ на нашу лстницу и, торопясь, толкая другъ-друга, летятъ во вс свои крохотныя толстыя ножонки.
Гд-то мн случилось видть интересную гравюру,— нтъ, дв — въ pendant одна къ другой. Лстница (такая же живописная и старая, какъ эта), и по мей оживленной толпой, со смхомъ и весельемъ, бгутъ дти, юноши, двушки, внизу подписано:
‘Какъ быстро бгутъ часы радости’.
Другая гравюра изображаетъ ту же лстницу: по ней медленно, съ поникнувшими головами, идутъ скорбныя, закутанныя въ черное фигуры похоронной процессіи, и подписано:
‘Какъ медленно тянутся часы скорби’…
Въ 12 часовъ по нашей лстниц бгутъ часы радости.
И встрчаются, весело шумя, на однхъ и тхъ же ступеняхъ — беззаботное дтство и пылкая юность — настоящее и будущее.
Второй день въ Лозанн бушуетъ буря. Дуетъ ‘фэнъ’ и вся природа въ какомъ-то неистовств. По небу быстро несутся свинцовыя тучи, ихъ странныя очертанія приводятъ на память декоративный эффектъ полета валькирій въ Ибсеновскихъ ‘Сверныхъ богатыряхъ’. Темно-лиловый туманъ окутываетъ горы и старается спрятать ихъ отъ непогоды. Грозное, изъ-сро-зеленоватое озеро кое-гд прорзано блестящими, какъ лезвіе холодной стали, полосами яркаго свта, проникающаго откуда-то изъ-за тучъ, сердитыя, блыя волны бьютъ у берега.
У! Какъ завываетъ втеръ въ труб! То съ какимъ-то негодованіемъ шипитъ и свиститъ онъ, разъяренный, въ каждой щели, то утихаетъ и плачетъ, и жалуется, то поднимается могучей хроматической гаммой и разрастается, какъ бшеная страсть.
Дождь льетъ неудержимый, крупный, какъ слезы бурнаго отчаянія, и колотитъ въ стекло оконъ, словно хочетъ сдлать имъ больно. Ураганъ потрясаетъ домъ до основанія, слышно, какъ хлопаютъ ставни, какъ дребезжатъ оконныя стекла, иногда рзко стукнетъ сорвавшаяся черепица. Цлый хаосъ мощныхъ звуковъ — буря ждетъ своего Вагнера.
Въ такую погоду хорошо было бы сидть вдвоемъ съ какимъ-нибудь очень близкимъ, дорогимъ другомъ у пылающей печки, съ книгой любимаго поэта на колняхъ,— и время отъ времени отрываться отъ книги, всмъ сознаніемъ чувствуя ласковую близость милаго существа. И даже не говорить, а такъ, скоре мечтать о чемъ-то очень нжномъ, очень сладкомъ, не совсмъ ясномъ, мечтать — вдвоемъ объ одномъ и томъ же. Но дорогой другъ далеко!.. Швейцарскія игрушечныя печки не грютъ, а только насмхаются,— единственная книга, которую можно взять въ руки безъ потери времени, это руководство старо-французскаго языка Cledat, а кром того, бьютъ часы, и надо торопиться на лекціи.
На улицахъ, несмотря на ливень, движеніе не прекращается, если бы въ Лозанн не выходить во время дождя, то добрыхъ 3/4 всего времени пришлось бы сидть дома. Зато вс закутаны въ непромокаемые плащи и пелерины съ капюшонами, съ трудомъ позволяющія различить мужчину отъ женщины. Дтишки имютъ совсмъ видъ карликовъ изъ сказокъ Гримма, въ своихъ поднятыхъ на голову остроконечныхъ колпачкахъ и круглыхъ пелеринкахъ.
‘Трамваи’ переполнены. По улицамъ бгутъ зонтики, встрчаются, сталкиваются, храбро спшатъ дальше по невообразимой грязи, сдлавшей бы честь какому-нибудь нашему Вышнему-Волочку. (Впрочемъ, по колна не утонешь, и настоящіе лозанцы ухитряются ходить безъ калошъ).
Самый жестокій кризисъ бури разражается во время лекціи. Старое зданіе университета дрожитъ и стонетъ, окна едва выдерживаютъ напоръ втра, онъ проникаетъ въ щели и чуть не тушитъ мелькающій газъ въ аудиторіяхъ, и безъ того скупо-освщенныхъ. Вмст съ втромъ и темнотой въ окно врывается откуда-то, вроятно, изъ сосдней ‘Ecole normale’,— хоровое церковное пніе, придающее совсмъ мрачный характеръ всей обстановк. Мауеръ, читающій о Лессинг, заставляетъ позабыть втеръ, но когда мы, по окончаніи всхъ лекцій, выходимъ изъ университета — вихрь продолжаетъ бушевать, задуваетъ огонь въ рдко разставленныхъ фонаряхъ, уноситъ зонтики, рветъ платье, несмотря на 6-й часъ дня, на улиц абсолютная темнота, по нашей мокрой и крутой лстниц легко сломать себ шею.
Въ полутьм, при неврномъ мерцаніи фонаря, черные силуэты разбгающихся во вс стороны студентовъ, съ ихъ надвинутыми капюшонами, представляются чмъ-то фантастическимъ.
Все мокро, черно, пугающе-мрачно… И я съ ужасомъ думаю о завтрашнемъ утр, о необходимости вставать при огн и холод… Но погода Лозанны капризна — старое сравненіе требуетъ сказать — какъ женщина. Хотя, по чести, я положительно не вижу, чтобы въ умньи капризничать мужчины уступали женщинамъ, но почтимъ традиціи. Погода Лозанны капризна, какъ женщина.
На утро втеръ вымелъ вс тучи съ неба, дождь вымылъ его голубую эмаль, озеро успокоилось и только слегка волнуется, какъ будто вздыхая посл недавнихъ рыданій.
Вся Лозанна, вычистившись и повеселвъ, превратилась въ огромную выставку жанровыхъ картинокъ и чудесныхъ naturemortes, сегодня — jour du march. Для художника, не ищущаго серьезнаго внутренняго содержанія въ картин, а довольствующагося тмъ, что пріятно и безобидно ласкаетъ глазъ, здсь нашлось бы много матеріала.
Хозяйки Лозанны вооружились большими корзинками, многія изъ нихъ, очевидно, поклонницы системы утилитаризма, катятъ передъ собой ручныя колясочки,— ‘poussettes’, въ которыхъ возили своихъ румяныхъ бебешекъ, пока т не начали сами бгать въ школы. Рынокъ раскинулся почти на весь городокъ, площади St. Franois, La Riponne, Palud и вс улицы между ними запружены фруктами, овощами и цвтами. Торговки изъ окрестныхъ деревень сидятъ на складныхъ стульчикахъ. Он въ крестъ-накрестъ завязанныхъ косынкахъ и большихъ передникахъ. Изъ-подъ традиціонныхъ широкополыхъ шляпъ темной соломки выглядываетъ то совсмъ голова теньеровской старухи, то молодое, розовое лицо. Водуазки были бы недурны,— он почти вс очень свжія, темноволосыя, съ тонкими чертами лица, довольно стройныя, но ихъ портитъ удивительно равнодушное, неосмысленное выраженіе глазъ.
Передъ ними прямо на тротуарахъ, а то и на мостовой, разложены деревянные лотки или низкія блыя плетенки съ овощами. Передъ привозомъ на рынокъ ихъ чисто перемываютъ, и он такъ и блестятъ, цлая гамма натуралистическихъ тоновъ, оранжевая морковь, темно-лиловая капуста, свтло-зеленый кудрявый салатъ, красные томаты, чистенькій срый картофель выглядятъ искусственными — до того они опрятны.
Надъ рынкомъ стоитъ шумъ и слышится пвучій говоръ съ характернымъ водуазскимъ выговоромъ:
— Eh mont! Mada-ame, commaing dong! Certnemmaing!
Кухарки закупаютъ провизію, хозяйки выбираютъ фрукты для десерта, молоденькія двушки — цвты.
Прислуга здсь презабавная. Кухарки очень высоко цнятъ свое достоинство. Хозяйки съ ними никогда не говорятъ иначе какъ на вы, ихъ называютъ madame или mademoiselle, между собой он тоже всегда на вы. Он ходятъ въ шляпкахъ и изящныхъ накидкахъ, т, что помоложе, часто бываютъ въ театр, напваютъ испанскіе вальсы и не прочь пофилософствовать на тему о любви, о красот природы и т. д. Он читаютъ фельетоны и очень любятъ ‘Georges Ohnet’. Часы работы у нихъ строго опредлены: отъ 10-ти до 12-ти он готовятъ обдъ, отъ 6-ти до 8-ми ужинъ, вн этого времени он свободны. Не похожи он на нашихъ безхитростныхъ Марьюшекъ и Дарьюшекъ, жарящихъ у плиты день-деньской, у нихъ всегда отдльныя комнатки, и когда у нихъ ‘flemme’, то хозяйка не сметъ имъ длать никакихъ замчаній.
Вотъ еще спеціально швейцарское словечко!
Въ Швейцаріи его слышишь всюду. Человку нездоровится — il la flemme. Не въ дух — flemme, нервы — flemme. Просто лнь обуяла — ну, ужъ конечно flemme. И слово, и состояніе имютъ право гражданства.
Но вернемся къ рынку.
Пока мамаши закупаютъ провизію, младшіе ребятишки по дорог въ школу останавливаются у шофретки съ горячими каштанами, покупаютъ на два су и набгу грютъ объ нихъ руки:
— Monsieur, 2 sous de marrons s’il vous plait!
И monsieur въ синей блуз отвшиваетъ на два су каштановъ совершенно самостоятельному господину въ колпачк и съ пухлыми голыми колнками. Господину года 4, но онъ одинъ бжитъ въ школу, одинъ вернется изъ нея, рано пріучаются они къ самостоятельности. Дти здсь очень развиты, впрочемъ, чмъ они становятся старше, тмъ это сглаживается.
У цвтовъ барышни выбираютъ себ связки пунсовыхъ гладіолусовъ, втви остролиста съ пурпурными ягодами, втки омелы съ круглыми блыми ягодками, а главное — хризантемы, всюду и везд хризантемы. Он или лежатъ, небрежно связанныя въ огромныя, живописныя ‘bottes’, или цвтутъ въ глиняныхъ вазонахъ пышными кустами.
Хризантему вы встртите везд: въ любомъ присутственномъ мст, на казенной конторк, на низенькомъ столик изящной гостиной, въ свтлой двичьей комнатк, на полк чистой кухни: и здсь — своего рода равенство.
Он царятъ и властвуютъ на рынк, и домой вс возвращаются хоть съ небольшимъ букетомъ.
Вс сады Лозанны засажены хризантемами и никто ихъ не опустошаетъ, здсь вообще сильно развито уваженіе къ чужой собственности, если вы что нибудь потеряли или забыли, вы почти можете быть уврены, что вамъ это возвратятъ и, пожалуй, если вы предложите ‘un pourboire’, вамъ отвтятъ: Je n’ai fait que mon devoir’. Каждый день столбца 2 ‘Gazette de Lausanne’ и ‘Feuille d’avis’ заполнены объявленіями о найденныхъ вещахъ.
Здсь никто не растаскиваетъ деревянныхъ плетней, не ломаетъ кустовъ, не рветъ цвтовъ и т. д. Можетъ быть, этой честности очень способствуютъ довольно крупные штрафы за подобное нарушеніе порядка, штрафы, которые, несмотря на полное отсутствіе невидимыхъ городовыхъ, строго взыскиваются.
Поэтому сады здсь выглядятъ очень мило. Теперь особенно, въ начал декабря, когда уже время отъ времени начинаютъ летать въ воздух большія блыя мухи перваго снга, тутъ же и тающія, красиво взглянуть на живописную ограду изъ дикаго камня, въ отверстіе широкой чугунной ршетки воротъ, на теряющіяся въ легкой голубоватой дымк тумана аллеи садовъ.
Въ просвт аллей виденъ красный фонъ заката, подернутый блдно-золотыми облаками, выше тонъ неба совсмъ зеленоватый, на горизонт синія горы словно изнутри освщены, рзкіе блые штрихи снга на ихъ очертаніяхъ придаютъ имъ видъ колоссальной фотографіи на матовомъ стекл. Посреди голубого озера — яркое пятно солнечнаго свта и удивительные переливы красокъ, игра свта и тоновъ, заставляютъ думать, что если бы художникъ перенесъ на полотно вс эти оттнки, его бы сочли сумасшедшимъ.
Деревья не вс обнажены: многія стоятъ совсмъ золотыя или темно-красныя, лавровишненыя деревья и колючій остролистъ съ красными ягодами хранятъ свою сочно-зеленую, глянцевитую листву, ихъ оттняетъ почти черный бархатъ сосенъ и пихтъ. Кое-гдитихо журчитъ фонтанъ,— и весь зимній, немного меланхолическій пейзажъ, какъ нжною улыбкой, оживляютъ блыя, розовыя, пунцовыя звзды хризантемъ.
Пушистые, растрепанные помпоны изъ узкихъ, шелковыхъ лепестковъ улыбаются даже изъ подъ легкаго, шутливаго снга. Тутъ и лиловыя хризантемы, начиная съ розоватаго, теплаго тона китайской сирени, кончая красноватымъ chicago, блые съ легкимъ румянымъ оттнкомъ, темно-розовые, малиновые цвта блой соломы, золотые, наконецъ ко ричневые съ желтыми пятнами, напоминающіе крылья Венеры крапивницы — всхъ цвтовъ и оттнковъ. Свжесть декабря не мшаетъ имъ цвсти, и, можетъ быть, потому здсь такъ любятъ ихъ.
Отъ хризантемъ мн всего легче перейти къ другимъ цвтамъ Лозанны — къ молодымъ двушкамъ, и поговорить о ихъ воспитаніи, рзко отличающемся отъ воспитанія нашихъ двушекъ.
Конечно, немыслимо сравнивать всю нашу огромную страну съ этимъ маленькимъ клочкомъ земли, но молодая двушка — везд останется молодой двушкой — въ Россіи, въ Швейцаріи, въ Японіи — значитъ, ихъ сравнивать можно.
Но прежде всего нсколько словъ о женскомъ воспитаніи (я не говорю образованіи) въ Россіи.
Свобода — великое дло, но, какъ вс стихійныя силы, свобода — вещь опасная.
Вода въ рукахъ энергичнаго инженера будетъ приводить въ движеніе фабрики, заводы, лсопильни, кормить тысячи рабочихъ, способствоватьразвитію промышленности и т. д. Но та же вода, если ее предоставить самой себ, можетъ затопить цлую деревню, принести смерть, опустошеніе, отчаяніе. Безъ огня мы не могли бы существовать, но тотъ же огонь, если съ нимъ быть неосторожными, можетъ въ нсколько минутъ уничтожить и насъ, и наше имущество.
Такъ и свобода.
Я знаю родителей, которые стоятъ за относительную свободу ребенка, но врядъ ли они своихъ маленькихъ дтей согласятся оставить на цлый день однихъ, безъ присмотра, въ комнат съ зажженымъ огнемъ, потому что ребенокъ, по теоріи вроятности, сначала позавтракаетъ кусочкомъ мыла и мдной пуговкой, потомъ, свалившись съ кресла, посадитъ себ шишку, и счастье, если не надлаетъ пожара.
Для того, чтобы нашимъ двушкамъ дать полную свободу, надо сперва научить ихъ ею пользоваться.
Мн вспоминаются слова Блинскаго, горячо заступавшагося за забытый мірокъ за нашихъ дтей: ‘бда въ томъ, что у насъ есть родители, но мало отцовъ и матерей, вы скажете, какая разница между ‘родителями’ и ‘отцомъ и матерью?’ Взгляните лтомъ на мухъ, какая бездна родителей, но гд отцы и матери?’
Онъ писалъ это боле полувка тому назадъ, но и теперь эти слова вполн примнимы.
Какъ воспитывается большинство нашихъ двушекъ, за рдкими исключеніями? Конечно, у нихъ есть институты, гимназіи, учительницы музыки, учителя рисованія, француженки-гувернантки, думаютъ о томъ, чтобы привить имъ приличныя манеры, развить нкоторыя способности къ тому или другому изящному искусству, даже гимнастика и спортъ не забыты, но обращаютъ ли вниманіе на этику ребенка? Думаютъ ли о томъ, чтобы воспитать его нравственность? Берутся-ли умло и осторожно вводить его въ жизнь?
Нтъ! По большей части ограничиваются тмъ, что за одно бранятъ или наказываютъ, за другое — хвалятъ и восхищаются:
— Вообразите, что моя Адочка сегодня сказала?
И если Адочка умна, то она сама подсказываетъ матери (какъ мн случилось слышать).
— Мама, а ты забыла разсказать, что я сказала про церковь!
Почему то или другое дурно или хорошо, или остроумно, ребенокъ долженъ докапываться самъ, и вотъ мало-по-малу развивается взглядъ на родителей (даже при искренней любви къ нимъ), какъ не столько на друзей, сколько на нкую власть предержащую, отъ которой съ юныхъ лтъ (для того ли, чтобъ избжать наказанія, если родители придерживаются строгости, для того ли, чтобы получить похвалу, если они ‘балуютъ’ дтей) приходится скрывать нкоторыя движенія души — тонкимъ чутьемъ ребенокъ всегда схватитъ какія именно — и выставлять на видъ другія.
Родителямъ по большей части прямо некогда заниматься дтьми. И вотъ все то, что ищетъ отклика въ дтскомъ сердечк, находитъ его въ дружб съ товарищами, подругами. У насъ больше, чмъ гд-либо, развита экзальтированная дружба между молодежью, часто весьма эфемерная, такъ какъ она есть одинъ изъ видовъ этого жаднаго исканія авторитета и духовнаго превосходства, которое сильно развито въ молодомъ ум.
Въ гимназіяхъ, благодаря сильному различію классовъ, именъ, состояній (чего зась, понятно, не существуетъ), сталкиваются дти самыхъ различныхъ круговъ. Въ силу притяженія контрастовъ, дочь важнаго бюрократа сходится съ дочерью модной актрисы, дочь бднаго учителя дружится съ дочерью денежнаго туза. Одн учатъ другихъ, раскрываютъ передъ ихъ глазами незнакомыя страницы.
И двушка научается жизни по разсказамъ и теоріямъ старшей, нердко испорченной подруги, по болтовн пустой гувернантки, по валяющемуся въ гостиной фельэтону газеты, по книгамъ, которыхъ ей или вяло ‘не позволяютъ’ читать, оставляя книжный шкафъ открытымъ, или, придерживаясь принципа свободы чтенія, даютъ безъ разбора.
Печально то, что у насъ, въ Россіи, большую, очень большую роль играютъ французскіе романы новйшихъ школъ. Считается почти шикомъ, неотъемлемымъ признакомъ элегантности, чтобы на столик у порядочной женщины лежалъ послдній желтый томикъ Prvost, Mends, а то и Huisman’а, тогда какъ, помню, какъ-то въ Париж мн случилось спросить одну молодую женщину, по простот душевной, ея мнніе относительно одной изъ послднихъ книжекъ Prvost. Она взглянула на меня со слегка испуганнымъ удивленіемъ и отвтила:
— Oh! Estce qu’on lit a, voyons!?
У насъ ‘on lit a’ — почти вс: и женщина бальзаковскаго возраста, и ея шестнадцатилтняя дочь, и пріучается смотрть на жизнь сквозь призму болзненныхъ произведеній французскихъ авторовъ, своей изысканностью формы и утонченной красотой стиля часто увлекающихъ юное воображеніе. Какъ настоящіе ‘Fleurs du mal’, они скрываютъ губительную заразу подъ такой душистой и красивой оболочкой, что трудно поврить въ ихъ опасность.
Ихъ тонкій ядъ незамтно растлваетъ душу, и по большей части въ 20, 22 года у насъ двушка, если фактически и не похожа на героиню новйшей формаціи извстнаго романа Прево, то и умомъ, и душою уже ‘blase’, уже все знаетъ, уже все ей прсно и она ищетъ прянаго.
Я здсь не говорю объ исключительныхъ и богато одаренныхъ натурахъ, въ род С. Ковалевской и ей подобныхъ, т такъ или иначе найдутъ свою дорогу, сами выбьются, достигнутъ ли он смлой цли, погибнутъ ли въ борьб,— все равно, это исключенія, и въ счетъ он не идутъ.
Но возьмите среднюю, обыкновенную двушку, со слабымъ характеромъ, легко поддающейся всякому вліянію натурой. Начните съ того, что проэкзаменуйте ее года черезъ два по выход изъ гимназіи. Училась она много, усердно, передъ экзаменами просиживала ночи напролетъ съ помощью чернаго кофе и даже, можетъ быть, получила медаль. Что же? Она смутно будетъ знать исторію Карловинговъ, съ трудомъ припомнитъ Пиагорову теорему, не сразу скажетъ вамъ, гд находится Мадрасъ и загадочно посмотритъ въ сторону, когда вы пожелаете узнать ясно, что такое логаримы. Зато она читала понемногу всего, начиная съ Вольтера и кончая Верленомъ, въ сущности она знаетъ ихъ не хуже русскихъ классиковъ: она путаетъ нкоторые стихи Ломоносова и Державина и врядъ ли прочла весь ‘Пугачевскій бунтъ’ Пушкина.
И вотъ эта двушка, которая, можетъ быть, въ иныхъ условіяхъ была бы чудесной женой, матерью, ‘хозяйкой’, по примру своихъ прабабушекъ,— теперь, выпущенная со слабымъ багажемъ знанія и фантастическихъ житейскихъ теорій ни съ того, ни съ сего на свободу, пускается въ обширный міръ литературы, одинаково могущій быть и безбрежнымъ моремъ, и грязнымъ болотомъ, видитъ все, что дается въ театр, безъ разбору, и ея слабая головка начинаетъ невольно вертться.
Она уже не наивная, простая двушка, она не удовольствуется несложной ролью матери и жены… Несложной?
Я не могу не вспомнить талантливаго, чисто женскаго отвта автора ‘Мимочки на водахъ’ — одной ‘прелестной пегоse’ послдняго стиля, когда та начала жаловаться на тоску и скуку повседневной жизни, на то, что ‘никогда ничего не случается’.
— Вы, врно, никогда не были въ дтской?
— Нтъ, а что?
— Такъ зайдите туда: тамъ каждую минуту что-нибудь случается!
Молоденькая невропатка, дйствительно, въ дтской не бывала, дтей у ней не было, да она ихъ и не хотла.
Подобно ей, теперь многія не хотятъ дтей, не хотятъ этой ‘несложной жизни’. Быть только женой и матерью! Он для этого слишкомъ много знаютъ, у нихъ слишкомъ много нервныхъ аппетитовъ и исканія чего-то необычайнаго. Вмст съ тмъ он не довольно сильны, не довольно одарены талантомъ, чтобы выдвинуться изъ толпы и стать ‘чмъ-нибудь’.
И вотъ откуда эта масса разбитыхъ существованій, разведенныхъ женъ, не вынесшихъ ‘terreterre’ семейной жизни, плохихъ актрисъ, неудачныхъ писательницъ, учительницъ музыки, жалкихъ и голодныхъ, мечтавшихъ о карьер Софіи Ментеръ, двушекъ, живущихъ въ меблированныхъ комнатахъ, бдныхъ созданій, своей эксцентричностью доведшихъ себя до того, что многіе за ними ухаживаютъ, но никто на нихъ не женится.
Здсь, въ маленькомъ уголк Швейцаріи, не только воспитаніе двушки, но и сама семейная жизнь сохранила отчасти патріархальный характеръ. Узкія, быть можетъ, но надежныя рамки семьи сдерживаютъ въ строгихъ границахъ молодую жизнь. У отца и матери довольно времени на воспитаніе дтей, здсь не свирпствуютъ ни винтъ, ни тройки, ни ужины, ни вчные разъзды по гостямъ. Время цнится дорого, если здсь иногда добрые знакомые сходятся провести ‘aprs midi’, то по вечерамъ очень рдко собираются, если есть театръ, то только два раза въ недлю, зато чуть не каждый день какой-нибудь профессоръ даетъ ‘confrence’, при чемъ старается говорить такъ, что всякая мать можетъ повести свою 16-лтнюю дочь на лекцію. Недавно въ газетахъ по этому поводу даже возникла любопытная маленькая полемика. Въ одномъ изъ отчетовъ мстный хроникеръ такъ отозвался о литературной конференціи проф. Андрэ: ‘По обыкновенію, зала была наполнена молодыми двушками, и уважаемый профессоръ, по обыкновенію, прекрасно, хотя немножко Peau de rose, la pte de Guimauve, щадя ушки своихъ слушательницъ, прочелъ свою конференцію’. Андрэ отвтилъ на это статьей, озаглавленной ‘Pte de Guimauve’, и доказывалъ въ ней, что когда npoфeccopa попробовали отступить отъ этого способа чтенія, то вс ‘vraies jeunes filles ont dsert’, а т немногія, которыя остались, превратились въ печальныя пародіи на мужчинъ, ‘montent la bicyclette, causent de tout et font rougir leurs compagnes’, слдовательно, чтобъ уберечь ихъ отъ этого, надо никогда не вводить ихъ на ложный путь слишкомъ смлыми лекціями. Vive la pte de Guimauve’, такъ заканчиваетъ онъ. Изъ этого одного видно, какъ здсь относятся къ молодой двушк.
Она до замужества находится подъ строгимъ наблюденіемъ отца и матери. Ея жизнь идетъ умренно и въ разъ навсегда заведенныхъ рамкахъ. Вернувшись изъ школы, гд она видитъ только подобныхъ себ, и не слышитъ ни о чемъ новомъ, неожиданномъ, она помогаетъ по хозяйству своей матери, убираетъ свою комнату и т. д.
Она читаетъ только то, что даетъ ей мать, здитъ въ театръ только тогда, когда ее берутъ туда.
Лозанна — маленькій городъ, меньше нашего Кіева, но тамъ, гд въ Россіи царитъ невозможность къ чему-нибудь приложить бродящія молодыя силы, кром ‘развлеченій’ и ‘увлеченій’, въ которыя очертя голову бросается провинціальная двушка, чтобы избавиться отъ гнетущей скуки, здсь молодой двушк некогда скучать.. Во-первыхъ, день значительно короче нашего, въ 10—11 часовъ вс ложатся спать. Порядокъ дня до того одинаковъ, какъ въ богатыхъ семьяхъ, такъ и въ бдныхъ, и до того регулированъ, что не остается времени на бездлье. Он всегда съ работой, чмъ-нибудь заняты, посщаютъ кое-какіе курсы, ходятъ на конференціи, иногда сходятся вмст, чтобы почитать, поиграть, поработать, и все это подъ ласковымъ надзоромъ матери.
Если родители сами умные и развитые люди (что здсь, впрочемъ, далеко не общее правило), то двушки выходятъ дйствительно прекрасными созданіями, разливающими вокругъ себя тепло и свтъ.
Если родители ограничены, то, по крайней мр, подобное воспитаніе внушаетъ двушкамъ извстные принципы, извстное уваженіе къ семейнымъ началамъ, не вселяетъ въ ихъ головы невозможныхъ и опасныхъ мечтаній. Наивно и безхитростно он исполняютъ свое назначеніе, довольствуются имъ и не
‘Ищутъ бури,
Какъ будто въ буряхъ есть покой!’
Взрослыя двушки здсь хранятъ много дтской простоты. Он способны веселиться надъ самой непритязательной дтской игрой, домашними шарадами и т. п. на праздникахъ, въ любительскихъ спектакляхъ здсь барышнямъ участвовать не позволяется, въ этомъ году въ первый разъ одна барышня ршилась выступить на подмосткахъ въ спектакл ‘Muse Lausannoise’, и это надлало большую сенсацію. Обыкновенно женскія роли исполняются молодыми людьми, насколько это пріятно для зрителей видть Сильвію съ голубымъ подбородкомъ, говорящую симпатичнымъ баскомъ и т. п.— вопросъ другой, но опасный духъ кулисъ не касается молодыхъ двушекъ.
Иногда он собираются то у одной, то у другой изъ подругъ, провести ‘aprsmidi’.
Приходятъ он съ работой.
Въ русскихъ кружкахъ рдко вы теперь увидите 15—20 двичьихъ головокъ, склоненныхъ надъ длинной полосой канвы или благо батиста, на которыхъ он набрасываютъ шелкомъ лиловыя фіалки или пестрыя звздочки.
Он работаютъ за чашкой чая съ тоненькими brisselets и или читаютъ вслухъ что-нибудь, прошедшее цензуру матери, или поютъ, или играютъ.
Романсы имъ учительница обыкновенно выбираетъ очень граціозные, сладкіе,— псенки нашихъ прабабушекъ :
‘Colin dit за bergre’.
‘Prire d’une orpheline’ и т. д.
Только музыка не подлежитъ никакому veto — и странно слышать, какъ иногда подъ равнодушными пальчиками какой-нибудь блокурой Маргаритки звучатъ и замираютъ тревожныя, страстныя мелодіи Сенъ-
Санса, Грига, Вагнера… Исполненіе этихъ опасныхъ вещей оставляетъ въ ея невинныхъ глазахъ легкій оттнокъ мечтательности,— ‘mais si peu… si peu que rien…’ И то, эти мечты относятся разв къ какому-нибудь кончающему курсъ университета кузену, съ которымъ барышня уже два года мирно обручена…
Счастливыя… Да, счастливыя двушки.
Можетъ быть, ихъ жизнь безсодержательна, пуста въ общечеловческомъ значеніи этого слова. Но зато у нихъ нтъ и оборотной стороны медали: вчной лихорадочной напряженности мозга, вчнаго подъема нервовъ, он не знаютъ, что такое романы Zola, не были въ оперетк, не ведутъ отчаяннаго флиртэ, он не погибнутъ, смятыя тлетворнымъ дыханіемъ безжалостной жизни, а, спокойно улыбаясь, пройдутъ свой жизненный путь, и имютъ право сказать словами Musset:
‘Mon verre n’est pas grand, mais je bois dans mon verre’!..
Врно, сегодня, какъ въ милой старой идилліи Гебеля, воскресенье рано постучалось къ солнышку и вмст съ нимъ выбрало самые яркіе лучи для праздничнаго дня. Стоя на гор, оно тихо любуется своимъ дломъ — и есть чмъ полюбоваться: утро все ярко-голубое, сверкающее солнцемъ и дышащее живительною свжестью. Въ воздух пахнетъ молодой крапивой и влажной отъ недавно стаявшаго снга землей. По лугамъ щедрою рукой весны разсыпаны блдно-золотыя звзды подснжниковъ. Повсюду весенній шумъ: пнятся каскадами горные источники, летятъ между камней и мха быстрые ручейки съ серебряными трелями, брызжутъ водопадами, бросаясь съ утесовъ внизъ, горныя рчки. На горизонт синютъ улыбающіяся, роскошныя горы, смшиваясь съ пушистыми, блыми облаками, любовно прильнувшими къ нимъ, и отражаясь въ голубомъ, подернутомъ перламутровымъ отблескомъ и недвижномъ, какъ зеркало, озер — настоящемъ озер феи Фантасты. Эту сказочную декорацію хотлось бы населить прекрасными юношами и двами, съ глазами глубокими и прозрачными, какъ воды озера,— съ розовыми внками на головахъ. Они, на ста блокрылыхъ лебедей, перегоняли бы другъ друга, охотились бы на орловъ и заманивали бы путниковъ въ свои недоступныя ущелья, въ свои гибельные ледники… Но, увы! горные духи и двы льда давно покинули свои родныя горы, съ тхъ поръ, какъ повсюду пролетлъ шумя и свистя паровозъ, а на вершину Монблана ступила нога перваго туриста-англичанина въ клтчатыхъ чулкахъ. Теперь по всмъ дорогамъ и дорожкамъ, ведущимъ изъ городка въ окрестности, вмсто горныхъ духовъ разсыпались гуляющіе граждане свободной Лозанны.
Каждый изъ нихъ считаетъ своимъ долгомъ въ воскресенье, одвшись какъ можно тщательне, отправиться на прогулку. Подъ-руку съ нимъ идетъ его разряженная супруга, рядомъ — чистенькіе ребятишки, передъ собой онъ толкаетъ пуссэтку (повозочку) съ послднимъ отирыскомъ своего рода. Добрые буржуа и ремесленники (въ Лозанн вдь существуетъ, такъ сказать, одно только tiers-tat), встрчаясь, обмниваются привтствіями:
— Et ее bon m-r Cornuz?
— Ah, le voil qui ‘s’amne’!..
И усаживаются въ какомъ-нибудь маленькомъ загородномъ кафе на открытой террас за столикомъ. Пьютъ легкое блое vin du pays, гренадинъ, но всего больше пиво. Человкъ на сто и больше прислуживаетъ garon, но дло идетъ быстро и аккуратно.
Дтвора бгаетъ и играетъ тутъ же, не слыхать ни одного браннаго слова, не видать ни одной пьяной физіономіи. Разв въ уголк немного подгулявшая молодежь затянетъ хоровую и весьма безобидную псенку, съ припвомъ, въ род:
‘Savez vous quelle heure il est,
Savez vous quelle heure il est?’!..
Bce это по большей части сапожники, мастеровые и т. д., хотя тутъ же можно встртить и доктора, и адвоката,— по наружному виду различія почти нтъ. Дтишки ихъ одты, какъ дай Богъ нашимъ зажиточнымъ людямъ одвать своихъ.
Въ этой прогулк состоитъ ихъ воскресный отдыхъ.
Здсь, гуляя, дйствительно незамтно и безъ усталости, несмотря на то, что приходится подниматься въ гору, можно сдлать верстъ 8—10: такъ удобны дороги, и все больше идутъ лсомъ.
Въ лсу теперь настоящая прелесть. Въ Россіи еще снгъ и холодъ,— здсь уже вс идутъ въ однихъ платьяхъ, съ огромными букетами желтыхъ подснжниковъ.
Трава въ лсу уже разстилается ковромъ зеленаго бархата. Солнце заставило кое-гд открыть лиловые глазки фіалокъ. На красныхъ вербахъ набухли почки, и уже вс он въ пушистыхъ блыхъ шишечкахъ, напоминающихъ Россію, Вербное воскресенье, дтство и нянины приговорки:
‘Верба хлёстъ, бей до слезъ’!
Дорога идетъ въ гору, то вдругъ переская желзнымъ мостомъ узкое ущелье съ двумя стнами изъ зеленоватаго камня, по которому убжавшія впередъ отъ родного лса стройныя елочки сбгаютъ внизъ къ узенькой, но бурной рчушк, пнящейся, какъ шампанское, то открывая неожиданную панораму на озеро и тонущіе въ голубомъ туман берега Савойи, то заслоняясь величавыми бархатными соснами, красноватые стволы которыхъ красиво вырисовываются на синемъ фон неба.
Вотъ въ зелени мелькаютъ игрушечные домики, шпицъ колокольни съ круглыми часами на башенк, каменныя ограды, по которымъ свшиваются букеты свжаго плюща — это деревенька. Ихъ много раскинуто вокругъ Лозанны. Дома старинные, на которыхъ стоитъ годъ ихъ постройки, на стн изъ дикаго винограда не рдкость прочесть вырзанное ‘1685’.
Въ маленькомъ деревенскомъ кафе, съ висящей у входа, по старому обычаю, на желзномъ прут краснорчивой вывской, изображающей золотую звзду, зеленаго осла, а то и просто кружку пива, вы можете отдохнуть въ увитой плющемъ бесдк. Тамъ вамъ подадутъ сыръ, ветчину, отличное блое вино, шоколадъ. Швейцарскій шоколадъ недаромъ славится повсюду и даже въ пропастяхъ Монблана вы видите огромныя буквы: ‘Chocolat Suchard’. Несносная реклама, пугающая и прогоняющая горныхъ духовъ…
Но если два ледниковъ не любитъ шоколада,— швейцарцы вообще его любятъ, и дтишки, отправляясь въ школу, получаютъ на завтракъ булочку и плитку шоколада.
Въ кафе чисто: стаканы блестятъ, вилки начищены, блыя фарфоровыя тарелочки лоснятся.
Подаетъ вамъ румяная хозяйская дочка, въ корсет и синей блузк, съ кожанымъ кушакомъ. Ей помогаетъ сестренка, маленькая двочка съ двумя блокурыми косами, у нея на ловко сшитомъ синемъ платьиц надтъ черный передникъ.
Нечего говорить, что и въ будни немыслимо встртить крестьянскаго ребенка босого, вс они въ сапожкахъ, въ передникахъ, въ синихъ беретахъ. Береты эти носятъ здсь почти вс дти, безъ различія званія и состоянія. Дтвора играетъ въ мячъ, качается на качеляхъ, прыгаетъ черезъ веревочку,— и невольно, въ силу контраста, припоминаешь полуголыхъ, блоголовыхъ нашихъ деревенскихъ ребятишекъ, валяющихся цлый день въ пыли или въ луж, и не знающихъ не то что шоколада, а часто и хлба.
Дамы (или бабы — затрудняюсь, какъ ихъ назвать) въ шляпахъ, въ плюшевыхъ пелеринкахъ, мужчины — въ сюртукахъ, котелкахъ, въ рукахъ у нихъ та же газета, что и у насъ, и читаютъ они т же статьи въ газет, что и мы, живо обсуждая вопросы политики.
Въ одной изъ лежавшихъ тамъ газетъ мн попалось на глаза слдующее объявленіе:
‘Собраніе итальянскихъ рабочихъ.
Концертъ Филармоническаго Общества итал. рабочихъ и любительскій спектакль.
Rue Madeleine, 9, salle Sociale’.
Итальянскіе рабочіе, устраивающіе концертъ и спектакль! Это было настолько интересно, что заслуживало вниманія. Но здсь они пользуются не особенно хорошей славой, и потому мн пришлось услышать не мало протестовъ на мое заявленіе, что вечеръ надо окончить тамъ:
— Помилуйте! Простые рабочіе! Не пошли же бы вы въ Россіи въ кабачокъ, гд собираются извозчики и мастеровые?
— Если бы они устраивали концертъ, отчего же не пойти.
Наконецъ, любопытство взяло верхъ,— мы отправились цлымъ маленькимъ обществомъ.
Былъ уже девятый часъ вечера, когда мы вышли изъ дому.
За площадью La Palud мы углубились въ узенькую улицу, до того темную и невзрачную, что даже статуя правосудія повернулась къ ней спиной.
Въ темнот съ трудомъ разыскали домъ, и первое впечатлніе было ужасно: жалкое, старое, почернвшее отъ сырости зданіе. Такъ и казалось, что входишь въ какой-нибудь вертепъ изъ стариннаго романа и наткнешься на пьянство или рзню.
Поднявшись по узкой каменной лстниц безъ перилъ въ 3-й этажъ, мы увидали бдную декорацію, убравшую стны и входъ — видъ клочка моря, зелень, складки пурпура, рисованныя на грубомъ холст, выше вела лсенка на чердакъ.
Встртившій насъ итальянецъ, съ красной лентой черезъ рукавъ, предупредилъ, что войти можно, но вс мста уже заняты, придется потсниться.
— Если хотите идти,— прибавилъ онъ,— то идите скорй, они будутъ играть хорошую вещь.
Изъ-за запертой двери, дйствительно, вмсто обычнаго нестройнаго гула пьяныхъ голосовъ, слышались звуки музыки, и мы храбро двинулись впередъ.
Мы очутились на довольно просторномъ, но очень низкомъ чердак, потолкомъ которому служила прямо крыша. Чердакъ былъ оклеенъ весь обоями краснаго цвта, стропила обиты красной матеріей (цвта ихъ партіи). Передъ деревянными лавками и табуретками стояли столы, за которыми сидло сотни три, по меньшей мр, народу. Правда, казалось, что яблоку упасть негд, мы въ нершимости остановились на лстниц. Но въ это время оркестръ кончилъ играть, раздались аплодисменты, итальянцы засуетились и въ минуту очистили два мста для дамъ, а вскор, потснившись, услись и вс, все это длалось съ радушіемъ и полной любезностью, безъ малйшаго признака неудовольствія.
На одной изъ стнъ вислъ рисованный чернымъ карандашемъ портретъ Карла Маркса, на другой — расписаніе цнъ ‘consommations, при чемъ дороже 60 сантимовъ не было ничего. Имлось при этомъ чудесное блое вино съ ароматнымъ букетомъ, не уступающее подающемуся въ нашихъ ресторанахъ дорогому рейнвейну, минеральныя воды, пиво и вермутъ, хорошенькая итальяночка, изогнувшись на одну сторону, разносила корзину съ орхами и отсыпала желающимъ по стаканчику за 10 сант.
Мужчины вс были въ сюртукахъ, чисто выбритые, женщины — въ темныхъ платьяхъ съ блыми воротниками, затянутыя и подвитыя, ихъ итальянское происхожденіе выдавалось разв огромными черными глазами да золотыми кольцами въ ушахъ.
Дти, курчавыя, красивыя вс безъ исключенія, какъ только могутъ быть итальянскіе ребятишки, съ которыхъ писалъ Рафаэль своихъ ангеловъ. Двочки — въ изящныхъ платьицахъ empire, мальчики — въ срыхъ костюмчикахъ и фетровыхъ шляпочкахъ, чинно сидли на рукахъ у матери, а кто побольше, т на стульяхъ, между сосдними столами вертлась очаровательная двочка лтъ десяти, вся въ золотыхъ кудряшкахъ, маленькая сирена уже кокетничала и чаровала всхъ, даже большихъ итальянцевъ, чокавшихся съ ея матерью за ея здоровье.
Впереди, на эстрад, помщался небольшой оркестръ, человкъ въ тридцать. Присутствующіе слушали музыку съ тмъ благоговйнымъ вниманіемъ, какъ ее слушаютъ только итальянцы, въ которыхъ музыкальность — шестое чувство.
Когда раздались звуки струннаго оркестра, я закрыла глаза, и передо мной такъ и встали душныя ночи Неаполя, полныя зноя, аромата апельсинныхъ деревьевъ и сладкихъ звуковъ.
Но я была только въ тсной комнат и вокругъ меня, и слушатели, и оркестръ,— все это были простые рабочіе, оторванные отъ своей прекрасной родины, и за жалкіе гроши работающіе въ буржуазной, сытой Швейцаріи. Бдныя стрекозы, просящія хлба у самодовольныхъ муравьевъ!
Каменщики, извозчики, штукатуры, носильщики тяжестей, которыхъ не разъ приходилось мн видть за работой возл нашего дома, въ синихъ рваныхъ блузахъ, таскающими камни,— теперь это были люди, наслаждающіеся отдыхомъ и музыкой, и этого права никто не смлъ у нихъ отнять.
Огрублыя руки, въ будніе дни поднимающія пудовыя ноши и разбивающія молотами огромные камни, теперь съ художественной любовью держали въ мозолистыхъ пальцахъ смычки скрипокъ и тонкія флейточки, и какіе нжные звуки извлекали они изъ нихъ! Какимъ хорошимъ огнемъ горли глаза на суровыхъ, бронзовыхъ лицахъ! Какъ оживленно, артистически велъ оркестръ дирижеръ, простой рабочій-десятникъ.
Мн приходилось слышать знаменитый оркестръ внскаго Opern-Theater, парижской Grand-Opra, симфоническіе концерты въ Московскомъ дворянскомъ собраніи, и ничто не трогало меня такъ, какъ разыгранная здсь, на этомъ душномъ чердак, этими жалкими тружениками, разыгранная артистически фантазія на мотивы изъ ‘Травіаты’, а также и то, какъ слушали ее эти простыя души, слушали молитвенно, иные чуть не со слезами на глазахъ. Безъ преувеличенія художественно звучали скромные инструменты рабочихъ, гобой выдлывалъ solo нжными, задушевными звуками, какъ поющій голосъ, полный рыданія.
Одинъ изъ моихъ спутниковъ обратился къ сосду справа съ вопросомъ, что играютъ?
— ‘La Traviata’,— отвтилъ тотъ прямо съ нкоторымъ возмущеніемъ, что можно не знать подобной вещи.
Да, посл трудовой недли, эти усталые, измученные люди,— чернорабочіе,— не напивались до пьяна, не избивали своихъ женъ и не доходили до полнаго озврнія, а сидли и слушали ‘Травіату’ и въ ея звукахъ находили наслажденіе и отдыхъ… Какъ хотите, а тутъ было что-то, что подороже перваго представленія ‘Мессидора’ въ Париж и концерта Цумпе — въ Москв, съ равнодушными слушателями первыхъ рядовъ и шепчущимися дамами въ декольте и въ брилліантахъ.
Въ антракт мы разговорились съ однимъ изъ сосдей, такъ какъ мн хотлось знать условія и характеръ ихъ общества.
Намъ подали литръ превосходнаго вина, при чемъ подававшій человкъ на чай не взялъ:
— Здсь не кафе, а общество,— объяснилъ онъ,— и вс мы — сосьетеры, потому отпускаемъ по своей цн и на чай намъ брать не для кого.
Общество устроили рабочіе-итальянцы, которыхъ вообще очень много въ Швейцаріи, а въ Лозанн насчитывается до 4-хъ тысячъ.
Каждый изъ нихъ вноситъ по 30 сантимовъ въ мсяцъ, кром того, общество поддерживается концертами и т. п. Посторонніе постители платятъ по 40 сант., члены общества и ихъ дамы — по 20 сант., дти впускаются безплатно.
Вырученныя деньги составляютъ фондъ общества. На нихъ они нанимаютъ этотъ ‘залъ’ и принадлежащія къ нему еще нсколько клтушекъ (которыя ими уже сдаются) за 2,600 франковъ въ годъ. Для нихъ это страшная цна, да и вообще, принявъ во вниманіе швейцарскую дешевизну квартиръ,— она слишкомъ высока. За залъ хотли сначала 2,000, но пока они размышляли, брать ли имъ или нтъ, провдали про ихъ общество ‘патроны’ и имъ это пришлось не по вкусу, такъ какъ они не одобряютъ дружбы между рабочими, боясь стачекъ, да, кром того, рабочіе вс принадлежатъ къ Соціально-демократической партіи (въ честь которой у нихъ и красный цвтъ, и портретъ Маркса), а патроны къ либерально-демократической, прогрессистской и т. д. Поэтому они всячески старались помшать возникновенію этого общества и заставили набить имъ цну, такъ что т еле успли взять за 2,600.
Собираются они тамъ нсколько разъ въ мсяцъ и, кром того, залъ всегда открытъ для членовъ общества. Тамъ получаются итальянскіе журналы и газета, которые къ ихъ услугамъ безплатно.
Я знаю изъ другихъ источниковъ, что рабочіе, основывая это общество, съ полгода назадъ, обращались къ профессору здшняго университета В. Парето и вообще къ боле или мене значительнымъ здсь итальянцамъ, и просили у нихъ не денежной помощи, а ‘а apoggio morale’ — нравственной поддержки.
Посл того, какъ оркестръ сыгралъ еще нсколько итальянскихъ псенокъ, вальсовъ и т. д. (изъ которыхъ, впрочемъ, ни одинъ не имлъ такого шумнаго успха, какъ ‘Травіата’), молодой итальянецъ въ красной шапочк пошелъ вдоль столовъ съ бумажкой и карандашемъ. Мы думали, что это была благотворительная подписка, но положительно это былъ вечеръ сюрпризовъ: оказалось — вотировка, чтобъ оркестръ сыгралъ ‘Еіа Garibaldi’, которую отъ него напрасно требовали слушатели. Пока ограничивались криками и аплодисментами, все было благополучно, но какъ только показались бумажки, вдругъ въ дверяхъ, на лстниц, какъ изъ земли выросъ розовый жандармъ съ кукольнымъ личикомъ, блокурыми усами и заряженнымъ револьверомъ въ карман. Онъ холоднымъ взглядомъ обвелъ толпу, беззвучно шепнувъ слова два направо и налво… Бумажки исчезли, оркестръ ушелъ, чтобы дать мсто устроить сцену, исчезъ и жандармъ, а я не могла опомниться отъ изумленія.
Швейцарія, хваленая страна свободы, высылаетъ жандармовъ съ заряженнымъ револьверомъ противъ людей чужой страмы, требующихъ своего народнаго гимна, который въ монархической Италіи играютъ чуть ли не подъ окнами королевскаго дворца! Объясненіе было просто и несложно, еще недавно былъ легкій бунтъ въ Тессинскомъ кантон, и вообще настроеніе тамъ отнюдь не швейцарское. Тессинцы считаютъ себя итальянцами и стремятся примкнуть къ Италіи, конечно, Швейцарія строго блюдетъ свои интересы. Не одно смуглое лицо передернулось при этомъ инцидент, но скоро поднялся занавсъ и разыгранный съ итальянской живостью (опять-таки простыми рабочими и работницами) незатйливый фарсъ ‘Un Bagno freddo’, и дв хорошенькія брюнетки, игравшія женскія роли, всхъ привели въ хорошее расположеніе духа. Субретка въ одномъ мст забыла роль: изъ публики ей кто-то громко подсказалъ, она нимало не смутилась и только засмялась, показывая великолпные блые зубы.
Посл горячихъ аплодисментовъ, въ полномъ порядк толпа начала расходиться, только молодежь осталась на танцы. Перешептывающіяся и нжно поглядывающія другъ на друга парочки, держась за руки, стали усаживаться на мста. Мы спустились съ гостепріимнаго чердака и пошли по темнымъ улицамъ.
Въ ночномъ воздух гулко и отчетливо пробили 11 ударовъ городскіе часы, имъ отвтили университетскіе, на это со всхъ сторонъ откликнулись другіе. Съ темно-синяго неба ласково глядли крупныя звзды на этихъ бдняковъ, возвращавшихся въ свои жалкія конурки, чтобы черезъ нсколько часовъ опять приняться за каторжный трудъ. А у меня, при выход съ рабочаго чердака, было на душ легче и свтле, чмъ если бы я возвращалась въ 4-мъ часу ночи посл ужина съ шампанскимъ и устрицами въ честь ‘нашего маститаго’ или ‘нашей уважаемой’ ‘Les beaux arts’.
Такъ необычно и оригинально проведенный вечеръ немного освжилъ меня, да, по правд сказать, я и нуждалась въ этомъ. Въ Лозанн все время чувствуешь себя какъ бы въ теплой ванн,— атмосфера, которая можетъ быть пріятна на нкоторое время, но, какъ гоголевскіе ‘хорошіе канчуки — въ большомъ количеств вещь невыносимая’: отъ нея немного задыхаешься. Хочется чего-нибудь напоминающаго объ искусств, о прекрасномъ, какъ ни стары эти слова, но нигд такъ ярко не вспоминается ихъ существованіе, какъ именно въ этомъ мирномъ, сытомъ и тепломъ уголк.
Я слышала анекдотъ про Тургенева (не знаю, насколько онъ вренъ, но нахожу, что не лишенъ естественности). Онъ гласитъ слдующее: великій нашъ писатель сидлъ за весьма чопорнымъ обдомъ на аглицкій ладъ и, наконецъ, ему стало не въ мочь отъ окружающей его натянутости и отъ лакея съ физіономіей Гладстона, который при каждомъ блюд шепталъ ему безстрастно на ухо: ‘First cotelett… second cotelett’… и т. д.— Тогда онъ стукнулъ кулакомъ по столу и, къ изумленію своихъ собесдниковъ, началъ выкрикивать: ‘Кобыла! баба! рдька! телга! оглобля! каша! Кострома!’
Только этими русскими словами онъ отвелъ душу.
Вотъ именно такой ассоціаціей идей, въ силу контраста, Лозанна вызываетъ желаніе чего-нибудь яркаго, талантливаго, необычнаго.
Я взяла въ руки одинъ изъ лозанскихъ журналовъ: въ театр давали ‘Дтей капитана Гранта’ (тамъ вообще ставятъ только пьесы, признанныя обществомъ и печатью добродтельными), а остальное пространство газеты, какъ всегда, занимали объявленія: ‘Deux beaux porcs vendre’, ‘Un fourneau deux trous vendre’, ‘500 acres de bon fumier vendre’, и такъ дале все въ томъ же род.
Наконецъ, я вспомнила, что здсь существуетъ muse Arlaud, которымъ очень гордятся лозанцы, и ршила отправиться туда, чтобы ‘напитать душу свою’ хотя бы живописью.
Музей находится на той самой площади la Riponne, гд 3 раза въ недлю бываетъ рынокъ. Онъ помщается въ старомъ сромъ дом, украшенномъ надъ входомъ двумя статуями въ нишахъ: въ одной — Аполлонъ съ проломленной почему-то головой, въ другой — Діана, по плечамъ и голов которой спокойно прогуливается большой срый голубь, вроятно, плохо знающій миологію или принявшій строгую двственницу за улыбающуюся Венеру.
Каменная богиня, впрочемъ, милостиво глядитъ на своего пернатаго гостя, можетъ быть, онъ развлекаетъ ея уединеніе, когда ей надостъ смотрть на площадь, гд раскидывается рынокъ, шумный и вульгарный, можетъ быть, онъ приноситъ ей послднія новости о ея бдной, прекрасной Эллад, подслушанныя у лозанскихъ буржуа, которые на углу, покуривая и сплевывая, толкуютъ о судьбахъ Европы.
Намъ отворяетъ двери старуха, которая могла бы служить прекрасной моделью Микель-Анжело для одной изъ его трехъ Паркъ.
Она стоитъ между двумя плохими копіями Венеры-Милосской и Діаны-Охотницы, и заявляетъ намъ, что въ музе всего четыре зала.
Отправляемся въ первый — Salle Bocion. Босіонъ считается ‘художникомъ Женевскаго озера’.
Ищу Женевскаго озера, но никакъ его найти не могу, вмсто него вижу голубые холсты, на которыхъ нарисованы картонныя горы и очень большія чайки, какъ дв капли воды похожія на тхъ восковыхъ дутыхъ гусей, что у насъ продаютъ мальчишки на Вербу.
Вспоминаю невольно послднюю свою прогулку на берегъ озера, къ руинамъ старой башни Haldimand, когда надъ ярко-лазуревой водой летали чайки, привлеченныя хлбными крошками, что мы бросали двумъ блоснжнымъ лебедямъ, заплывшимъ на этотъ уголокъ. Время близилось къ закату. Въ косыхъ лучахъ солнца блыя крылышки чаекъ блестли, какъ серебро. На запад горы были нжно-розоваго цвта, словно освщенныя божественной улыбкой, отъ заходящаго солнца, по озеру ложился дрожащій блдно-золотой столбъ свта…
Тогда еще мн невольно подумалось, что не пришелъ еще тотъ художникъ, что люди еще не изобрли тхъ красокъ, чтобы можно было передать на полотно всю эту волшебную красоту,— лучшее, что есть въ Швейцаріи — ея природу.
Увидавъ картины Босіона, я убдилась, что была права.
Кром Женевскаго озера, онъ писалъ еще и Венецію, безъ перспективы, безъ воздуха, безъ свта, съ апельсинами и арбузами одинаковаго размра. Вообще, пройдя остальные 3 зала, весьма небольшіе, я убдилась, что отсутствіе воздуха и свта — главная черта ихъ живописи, это не можетъ не показаться страннымъ въ виду изобилія того и другого въ природ Швейцаріи.
Кром того, я сдлала еще одно наблюденіе: одинъ жанръ живописи имъ очень удается, а именно — изображенія животныхъ, напримръ: ревущій на одинокой полян въ горахъ быкъ (работы Burnand) прямо великолпенъ, недуренъ и ‘Водопой’ Келлера, въ пейзаж Гюмберта самое лучшее — корова и т. д.
Портреты выписаны недурно, но почти у всхъ нтъ жизни. Обращаютъ на себя вниманіе дв мужскія головы Бишофа и Виллермета и поясная фигура молодого человка съ ружьемъ — кисти женщины, Оттиліи-Редерштейнъ. Среди портретовъ находится, между прочимъ, написанный красками портретъ императора Александра I — даръ его наставнику Лагарпу, и чудная миніатюра на фарфор работы Пиккара — портретъ императора Николая I.
Изъ прочихъ женскихъ картинъ въ музе фигурируетъ картина г-жи Луизы де-Гемъ —‘Химера’.