T. Щепкина-Куперникъ
Дама въ бломъ.
Дама в белом, Щепкина-Куперник Татьяна Львовна, Год: 1903
Время на прочтение: 8 минут(ы)
T. Щепкина-Куперникъ. Письма изъ далека.
Изданіе Д. П. Ефимова. Москва, Б. Дмитровка, д. Бахрушиныхъ.
Съ береговъ лазурнаго, жемчугами играющаго, улыбающагося Комо, по горамъ и долинамъ, разубраннымъ вишневыми и персиковыми деревьями въ цвту, которыя, какъ громадные блые и розовые букеты, украшаютъ весенній пейзажъ, мимо задумчивыхъ прудовъ съ наклонившимися тонкими ивами, мимо блыхъ и розовыхъ домишекъ, обвитыхъ плющемъ и глициніями, откуда слышатся смхъ и крики итальянцевъ, играющихъ въ лото,— поздъ мчится по узкой дорог, взбирается все выше и выше, и вдругъ передъ нами на высот открывается новое озеро, изумрудное Лугано, узкое, длинное, какъ коридоръ между высокими, зелеными ствами горъ. Рже встрчаются здсь городки, которыми усыпано Комо, какъ разбросанными игрушками, рдко они здсь, какъ птичьи гнзда, лпятся на почти отвсныхъ скалахъ, купая свои подножія въ темно-зеленыхъ водахъ Лугано, и прелестны ихъ старые, срые, блые каменные домишки, внизу бархатистые отъ налета зеленой плсени, наверху, какъ улыбками, украшенные массой цвтовъ.
И вотъ нашъ пароходъ подходитъ къ открывающемуся волшебной картиной Лугано.
Повыше! Повыше, отъ шумной набережной, отъ узкихъ улицъ стариннаго городка, пестрыхъ лавокъ, гд продаютъ выжженное дерево, филигранное серебро, деревянные башмаки и апельсяны, повыше — въ сады Paradiso, въ свтлые, уютные отели, гд издавна усталые, измученные люди ищутъ у природы отдыха, покоя, исцленія.
Мы уже въ отел, и я съ равнодушнымъ любопытствомъ разглядываю примелькавшуюся мн за долгое путешествіе и такую однообразную въ своемъ разнообразіи толпу.
Непремнно англичане съ ихъ деревянной выправкой — классическіе англичане, не измнившіеся, кажется, со временъ Фра-Діаволо, непремнно пара нмецкихъ новобрачныхъ — онъ плотный, блокурый, довольный, въ золотыхъ очкахъ и съ путеводителемъ, она — бленькая и застнчивая, нсколько соотечественниковъ, узнающихся по небрежности костюма и привычк громко говорить, француженки съ подкрашенными волосами и непремнно въ обществ мужчины, вс на лицо, какъ везд, какъ всегда. Только въ одномъ отел это были Смитсы, Мюллеры, Ивановы и Дюпоны, а здсь это будутъ Блэки, Шульцы, Семеновы и Дюраны.
И я собираюсь углубиться въ чтеніе газеты подъ аккомпаниментъ зазжихъ пвцовъ, изъ которыхъ одинъ — слпой и рыжій — чуднымъ теноромъ поетъ неаполитанскую псенку ‘О sole mio!’
Какъ вдругъ мой взглядъ падаетъ на совершенно необычную женскую фигуру, необычную — для моихъ близорукихъ глазъ — сперва прямо по очертаніямъ, а затмъ, когда я беру лорнетку — и по общему виду.
Это женщина лтъ 70, если не больше, со слдами необыкновенной красоты и глазами, которые сейчасъ еще прекрасны.
На ней срое платье англійскаго покроя, но съ очень широкой юбкой, а всего боле бросается въ глаза ея прическа.
Такую прическу носили лтъ 50—60 тому назадъ: волосы раздлены прямымъ проборомъ на два гладкихъ бандо, а чрезмрно пышный шиньонъ низко уложенъ на затылк и сдерживается сткой.
Эта прическа мн что-то напоминаетъ: что именно — я не могу себ дать отчета, и только въ моей голов начинаетъ работать какая-то мысль помимо моего сознанія, какъ иной разъ не даетъ покоя слово, которое не можешь припомнить, или забытый мотивъ. Что я вспоминаю?..
Старушка разговариваетъ съ окружающими, обращающимися съ ней со снисходительной почтительностью, оживленно и громко, она аплодируетъ пвцамъ, кладетъ на скромно стоящую на камин ихъ тарелочку съ мелочью — крупную монету, а когда они, окончивъ, собираютъ свои инструменты и уходятъ покорной походкой усталыхъ людей — она, не въ примръ прочимъ, подходитъ къ рыжему тенору и со словами:
— Grazie per suo bello canto!..
По англійски крпко трясетъ ему руку.
Замтивъ мой взглядъ, и, вроятно, предположивъ въ немъ удивленіе, она объясняетъ мн:
— Mais ce sont de vrais artistes!..
— Comment donc, madame! — подтверждаю я, и нашъ разговоръ принимаетъ правильное теченіе.
Черезъ минуту мы, моя товарка по путешествію и я,— уже знаемъ о старушк очень многое. Мы узнаемъ, что ее зовутъ графиня делла-Маррэ, что у нея домъ въ Чарингъ-Кросс и вилла во Флоренціи, что здсь она уже мсяцъ, и что она купила тутъ лошадь, которая завтра — къ нашимъ услугамъ.
Лошадей графиня обожаетъ. Ей 78 лтъ, а она только недавно перестала сама править. Зато теперь она собирается, какъ только окончитъ дла по наслдству, на лошадяхъ объхать всю Швейцарію, передъ тмъ какъ вернуться въ Лондонъ.
Ея бойкій разговоръ, яркій, образный, непохожій на обычное хладнокровіе англичанокъ, нравится намъ.
И ее, врно, влечетъ къ молодымъ лицамъ, и она не уходитъ отъ насъ.
Мы обдаемъ за однимъ столикомъ, она ведетъ насъ въ садъ и показываетъ намъ стараго и безобразнаго пса, за которымъ ходитъ садовникъ и котораго она купила оттого, что хозяева его немилосердно били, сводимъ знакомство и съ лошадью, которую она цлуетъ въ шелковистую морду, любуемся цвтами, которые она посадила въ саду, чтобы поблагодарить хозяйку за милое отношеніе, насъ она не знаетъ чмъ угостить, подноситъ намъ цвты, и къ концу вечера — мы совсмъ друзья съ оригинальной старушкой.
Вечеромъ мы сидимъ вс три на веранд.
Темное, звздное небо смотритъ въ стекло веранды, мерцаютъ огоньки Лугано, разбросанные по гор, внизу, какъ живое, колышется темное озеро, а по нему мелькаютъ красныя, зеленыя, желтыя звздочки — фонари пароходовъ и лодокъ.
Изъ сада тянетъ свжестью и запахомъ цвтовъ, кто-то играетъ на рояли…
Я покачиваюсь въ качалк, смотрю на графиню, которая разсказываетъ намъ свою исторію, и все что-то вспоминаю.
Что я вспоминаю?..
Въ полумрак, въ тни ея блдное лицо съ тенными глазами вдругъ даетъ какую-то смутную иллюзію молодости, въ эту секунду мн кажется, что я вотъ-вотъ вспомню что-то… Нтъ — ничего! Только сердце у меня сжимается при мысли:
— Какъ она была прекрасна!
И я инстинктивно, словно чтобы отогнать жуткое чувство, перевожу взглядъ на изящное лицо другой, на темно-голубые глаза, полные жизни и молодости…
И мы слушаемъ старушку,— точно читаемъ старинный романъ.
— Моя мать была шотландка, отецъ итальянецъ. Одно время онъ былъ посланникомъ въ Россіи, я совсмъ молоденькой двочкой была у васъ, вотъ почему я люблю русскихъ и считаю друзей между ними.
Она называетъ нсколько именъ, знакомыхъ въ Россіи.
— Пришлось и еще разъ побывать въ Россіи, но уже при боле печальныхъ условіяхъ. Мать моя считалась первой красавицей при двор двухъ государствъ, но она была очень гордая, холодная и властолюбивая женщина. Мы съ братомъ очень рдко видли ее и страшно боялись, моментъ, когда утромъ надо было идти цловать ей руку, былъ для насъ всегда самымъ ужаснымъ изъ всего дня. И также трепеталъ передъ ней отецъ, и вс слуги и, право, даже окружающіе: она однимъ взглядомъ умла заставить себ повиноваться. Правда и то, что, когда она одвалась и прикрпляла къ своимъ темно-рыжимъ волосамъ графскую корону,— она была ослпительна и хотлось эту корону замнить имперской.
До 16 лтъ меня водили въ короткихъ платьяхъ и держали въ дтской, но когда мн минуло 16 лтъ, мать призвала меня къ себ и сказала:
— Джиневра, вы выходите замужъ за графа делла-Маррэ. Завтра я ршу когда свадьба, а пока идите къ себ.
Мы были пріучены никогда не возражать матери, и я только сдлала низкій реверансъ и ушла вся дрожащая.
А я любила товарища брата и дальняго нашего кузена, Макъ Робертса, съ которымъ играла еще въ дтств,
Я пришла къ брату, плакала и сказала ему:
— Я въ церкви скажу, что я не согласна, что меня насильно выдаютъ. Ей я сказать не посмю!
На ночь я спросила няню:
— Какъ вы думаете, Феличія, поцлуетъ меня мать моя хоть въ день моей свадьбы?
Но Феличія, хорошо знавшая мою мать, отвчала:
— По чести, я этого не думаю, контессина Джиневра!
— О, если бы мать моя меня поцловала,— я бы не такъ боялась, я стала бы на колняхъ молить ее… но этого не случилось.
Въ церкви, стоя рядомъ съ графомъ, я хотла крикнуть священнику, что меня отдаютъ противъ моей воли…
Въ эту минуту я невольно взглянула на мою мать. Она стояла, вся сверкая брилліантами, а ея глаза холодно и жестоко смотрли на меня — она замтила мое волненіе и была недовольна мной, слова застыли у меня на язык подъ неумолимостью этого взгляда… и я была обвнчана.
Я такъ еще была наивна, я не имла понятія о томъ, что меня ждало.
Мать, отпуская меня съ новой камеристкой, сказала мн коротко:
— Помните, что отнын ваша обязанность во всемъ — слышите вы? — во всемъ повиноваться вашему мужу.
Эта формула была мн мало ясна.
Когда я пріхала въ мое новое жилище и вошла въ отведенный мн покой, я прежде всего, изумленная, спросила:
— Зачмъ же здсь вторая кровать?
— Для синьора rpaфa…— отвтила та.
— Да вы забылись, милая! — не на шутку разсердилась я.— Вы очевидно не въ своемъ ум, чужой мужчина въ моей комнат!
Мн это казалось до того чудовищнымъ, что я дйствительно подумала, что имю дло съ сумасшедшей.
— Позовите графа! Пусть онъ укажетъ вамъ, какъ позволять себ такія шутки со своей госпожей.
Она выскользнула изъ комнаты и больше не вернулась, а вмсто нея пришелъ графъ…
Графу было 45 лтъ. Подъ его безупречной наружностью таился самый гнусный, самый грубый развратъ,— а громкое имя скрывало то, что этотъ человкъ женился на мн — 16-ти лтнемъ ребенк, даже не изъ любви. Ему нужны были мои деньги, чтобы поправить свои дла.
Когда я все это поняла… было уже слишкомъ поздно…
Глаза графини и сейчасъ пылали, когда она разсказывала это, и горло сжало что-то похожее на рыданіе. и эта исповдь отжившей души, эта трагедія въ прошломъ казалась намъ еще тяжеле, чмъ чье-нибудь горе въ настоящемъ — потому что у нея уже не было ни надежды, ни будущаго.
— Онъ получилъ мсто при русскомъ двор, и я похала съ нимъ. Но онъ былъ боленъ страшной… неизлчимой болзнью — и черезъ 2 года онъ умеръ. Я была свободна, и мн было 18 лтъ.
— А Макъ Робертсъ?
— А вашъ кузенъ?
Вырвалось одновременно у насъ обихъ.
— Онъ въ это время былъ въ Индіи. Я… умолила брата не писать ему, что я овдовла… и не позвала его.
— Но почему?..
— Онъ вернулся бы… онъ началъ бы умолять меня стать его женой. Мн слишкомъ мучительно было бы отказать ему: а сдлать этого я не могла… Не могла, посл того какъ тотъ… надругался надо мной… такъ осквернилъ меня.
Она провела рукой по глазамъ.
— И вы… не любили съ тхъ поръ? прозвучалъ вопросъ моей спутницы.
— Не любили? — повторила она почти съ ужасомъ и взглянула на меня — и мы об точно увидли длинный, безконечный рядъ мсяцевъ, лтъ, десятилтій, это существованіе безъ любви, неизвстно зачмъ сгубленное… и оставленное жить.
— Нтъ. Макъ Робертсъ умеръ въ Индіи. Я закрыла свое сердце. Я больше не любила ни одного человка, но я люблю человчество. Когда была война, я была сестрой милосердія. Я помогаю людямъ, какъ и чмъ могу, не только людямъ, но даже животнымъ. Да, да… я одна изъ тхъ старухъ, надъ которыми принято смяться: у меня въ Чарингъ-Кросс цлый лазаретъ для животныхъ.
— Вы живете одн?
— Совсмъ одна. Кто былъ изъ родныхъ — вс давно умерли. Домъ въ Чарингъ-Кросс — наслдство моей матери, но я не могу обходиться долго безъ Италіи, и полгода живу въ ней. Я люблю ея солнце, ея псни, ея поэзію и красоту.
Любить поэзію, солнце, псни… и прожить 60 лтъ безъ любви… О! Мн становится холодно.
— И съ вашей красотой! Говорю я вслухъ.
— Да, я была очень красива! — спокойно и безъ сожалнія говоритъ она.— Знаменитый Берстемъ писалъ мой портретъ. Это было въ 1845 году. Такъ о немъ говорила вся Европа. ‘Дама въ бломъ’ .. Я была въ бломъ плать, тогда была мода на сильно вырзанныя платья, и вс портреты писались съ открытыми плечами, въ брильянтахъ и т. д. А я осталась, какъ ходила всегда, въ плать такого покроя, съ черной бархатной лентой вмсто галстука.
— Съ такой же прической — быстро, полувопросительно слегка приподнимаясь со стула, говоритъ моя спутница.
— Да… съ розой въ рукахъ.
— И съ гончей собакой? — уже утвердительно продолжаетъ — та, у собаки тонкая, длинная морда?
— Да. Откуда это вы знаете?— удивляется старушка.
— Помните? Помните? — обращается та ко мн.
— ‘Les beauts du temps pass?’
— Боже мой!
И я ясно вспоминаю. Я вижу ея гостиную въ Петербург, низкій столъ, на немъ великолпный in folio въ красномъ сафьян съ золотымъ обрзомъ, а на корешк золотыя буквы.
‘Les beauts du temps pass’.
И на одной изъ страницъ книги — отдльно чудесный офортъ: юная, горделивая красавица въ бломъ, съ царственной головкой, съ тми же дивными глазами, которые сейчасъ смотрятъ на меня изъ глубоко впавшихъ орбитъ, съ пергаментнаго, все блднющаго и блднющаго во мрак лица.
‘Beaut du temps pass’!
Прошлое! Оно прошло, это прошлое, и все ушло съ нимъ, а она еще живетъ. Еще смотрятъ эти глаза, уже никого не грющіе, никому не дорогіе, еще бьется это старческое сердце… И скитается она по блому свту, изъ отеля въ отель, ищетъ жадно ласки и вниманія отъ первыхъ встрчныхъ — все изжившая, никому ненужная, кром тхъ, кому нужны ея деньги… Радующаяся ласковому визгу накормленнаго пса…
А глаза горделивой красавицы изъ тьмы прошлаго смотрятъ на насъ, и мы видимъ не эту развалину, а ту царственную головку, и холодъ пробгаетъ по сердцу. Мы переглядываемся и об вздрагиваемъ… А она, точно подслушавъ наши мысли, шепчетъ угасающимъ голосомъ:
— Beaut du temps pass…
И мракъ нисходитъ вокругъ.