T. Щепкина-Куперникъ
Изъ дневника лишней женщины.
(Нсколько страницъ).
* * *
* * *
Еще нсколько страницъ.
Еще нсколько страницъ.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Из дневника лишней женщины, Щепкина-Куперник Татьяна Львовна, Год: 1903
Время на прочтение: 32 минут(ы)
T. Щепкина-Куперникъ. Письма изъ далека.
Изданіе Д. П. Ефимова. Москва, Б. Дмитровка, д. Бахрушиныхъ.
— …Вчера я встртила стараго пріятеля. Мы шли съ нимъ вмст по лсной тропинк. Онъ махалъ палкой, сбивая головки съ высокихъ маргаритокъ, и говорилъ мн:
— Это только такъ кажется, что жизнь не исполняетъ грезъ нашей юности. Она даетъ намъ больше и лучше! Я помню васъ 14-лтней двочкой. Вы были тоненькая, съ лукавыми глазами. Вы бжали передо мной, подпрыгивая, по алле, и на спин у васъ болталась коса, перевязанная голубой лентой. Потомъ вы однимъ прыжкомъ услись на садовомъ стол, ли какія-то ягоды и разсказывали мн съ важностью: ‘я рисую и лплю! Читать мн все позволяютъ. Когда я вырасту, я сдлаюсь артисткой’!.. Въ васъ уже былъ влюбленъ молоденькій студентикъ и ревнивыми и несчастными глазами смотрлъ на то, какъ я, взрослый господинъ, бесдую съ вами…
Я поглядла на моего друга и тоже вспомнила его такимъ, какимъ онъ былъ въ тотъ яркій весенній день,— день весны года, весны моей жизни: стройнымъ, ловкимъ, съ красивыми, блестящими глазами, густою шапкой темныхъ волосъ… Теперь онъ слегка задыхался, когда ходилъ. У него появилось брюшко, въ волосахъ просвчивалась лысинка, а глаза, вмсто прежняго молодого задора, смотрли на меня добродушно-невозмутимо.
Времени прошло немного, а между тмъ…
Тогда онъ только еще ухаживалъ за своей теперешней женой, а сейчасъ впереди насъ бжалъ его десятилтній сынокъ, стройный, ловкій мальчуганъ, взявшій у отца глаза и волосы…
— Вы тогда и не предполагали, что ваше имя, дйствительно, станетъ извстнымъ, что на выставкахъ будутъ останавливаться передъ вашими картинами, что ихъ будутъ покупать въ галлереи и что отъ Парижа до Чухломы можно будетъ встртить ваше имя въ газетахъ?.. Не думалъ и я, что за эти 12 лтъ займу свое мсто въ литератур… Согласитесь, что ни вы, ни я, мы не заходили такъ далеко въ своихъ мечтахъ?..
— Признаться, если такъ далеко я не заходила, то только потому, что по этой дорог не шла.
Мечтамъ юности открытъ весь міръ, вся вселенная и надзвздные края. Изъ моихъ мечтахъ было столько свта, столько счастья, столько невозможнаго — что… не надо о нихъ и вспоминать. Ихъ крылья устали, съ каждымъ взмахомъ они опускались все ближе къ земл, съ каждой каплей грязи, достигавшей до нихъ съ земли — они длались тяжеле — и больше выдержать не могли. Тогда мечты улетли… и если и возвращаются иногда, такъ только во сн.
Только во сн бываетъ такъ хорошо! Кого-то такъ любишь, чмъ-то такъ гордишься, что просыпаешься вся счастливая, умиленная, съ бьющимся сердцемъ и слезами на глазахъ — но увидишь вокругъ себя знакомый узоръ на стнахъ, знакомый лучъ сквозь отверстіе шторы… и возвращаешься на землю.
Почему же эта способность мечтать утрачена?…
…Вчера на ночь я еще думала объ этомъ. Вотъ что мн кажется: какъ вырождается аристократія расы, и могучіе предки даютъ блдные и вялые отпрыски,— такъ вырождается и аристократія талантовъ.
Въ моей семь и ‘по мечу’, и ‘по прялк’ все время встрчались недюжинные люди, натуры очень талантлиныя и просто способныя — и производительность этого рода устала. Она еще успла надлить меня нкоторыми способностями чисто вншними, извстной художественностью — но… не больше.
И я чувствую свое вырожденіе въ увеличивающемся съ каждымъ годомъ, съ каждымъ днемъ отсутствіи активнаго желанія,
Вотъ ясное названіе той болзни, которой я страдаю. Имени этого нтъ въ медицинскихъ словаряхъ, но, тмъ не мене, это мучительная болзнь, я не знаю, умираютъ ли отъ нея люди, но она отравляетъ существованіе не хуже любого туберкулеза.
У меня нтъ силы чего-либо хотть, къ чемулибо стремиться. Я часто говорю: ‘я хотла бы’… ‘я хочу’… и поступаю такъ, какъ ‘хочу’. Но это по тому, что я разсудкомъ сознаю необходимость извстнаго ‘хотнія’ и заставляю себя, настраиваю на какое-либо желаніе, предпочтеніе и т. д. А душою, всмъ своимъ существомъ, безсознательно я ничего не хочу.
Въ дтств, врне въ юности моей, начавшейся очень рано, я чего-то хотла. Ну, напримръ: мн казалось, что я люблю театръ. Я съ увлеченіемъ бывала въ плохенькой провинціальной драм, знала вс пьесы чуть не наизусть, хохотала надъ ‘Плодами просвщенія’, проливала горькія слезы надъ ‘Маргаритой Готье’.
Теперь я иду въ театръ, потому что это принято, нужно, потому что нельзя не быть на первомъ представленіи пьесы знакомаго автора, на бенефис знакомаго артиста, на гастроляхъ Режанъ или еще какой-нибудь зазжей знаменитости. Но театръ утомляетъ меня, я едва досиживаю до конца, и захватить меня ничто не можетъ.
Это пустой примръ, а вотъ серьезне.
Мн казалось, что я способна любить. Но уже съ первымъ увлеченіемъ мн стало ясно, что это — миражъ. Ну, да, я читала, я слышала постоянно о любви. Ее воспвали поэты, анализировали романисты, изъ-за нея люди лишали себя жизни… Значитъ, надо было ‘любить’. Меня любили. Я добросовстно исполняла все то, что требуется отъ любви, играла всю ‘комедію любви’, а иногда и драму. Когда приходилось, я въ подходящихъ мстахъ плакала, смялась, ждала, радовалась, отчаивалась… а въ глубин души мн было все равно. Самый горячій поцлуй вызывалъ во мн только холодокъ. Даже не отвращеніе, а легкое недоумніе: ‘Зачмъ это я?…’ И мн становилось не въ мочь продолжать эту игру — и я удаляла человка въ такую минуту, когда онъ былъ увренъ, что я его люблю, и не чувствовалъ за собою никакой вины. Со временемъ я прекратила и эти попытки натолкнуться на истинное чувство и обрсти его: я ршила, что неблагородно брать для моихъ опытовъ людей съ живымъ сердцемъ и умомъ — когда я жалла даже кроликовъ, принесенныхъ для вивисекціи въ жертву наук…
Что еще? Мн казалось, что должно быть счастьемъ имть ребенка. Я не могла пройти мимо чужого ребенка, даже некрасиваго, жалкаго, грязнаго, чтобы не приласкать его. Я возилась съ ними, усердно ходила въ ‘Ясли’ въ свободныя отъ работы минуты… А теперь? Я продолжаю улыбаться имъ по привычк, но опять-таки ясно сознаю, что даю имъ чисто-вншнюю ласку, которая не задваетъ всего моего существа. Можетъ быть, если бы былъ свой собственный… Но какъ судить о томъ, чего нтъ? А хочется ли мн ребенка, сознательно, глубоко, говоритъ ли во мн мощный инстинктъ материнства, заставляющій иногда обожать ребенка отъ ненавистнаго человка? Положа руку на сердце — нтъ.
Я пробовала сдлать себ культъ изъ дружбы.
Съ мужчинами это мн положительно не удавалось. Мужчины длятся, съ женской точки зрнія, на дв категоріи: свободныхъ и несвободныхъ. (Я говорю, разумется, въ моральномъ смысл слова). Съ несвободными дружба потому невозможна, что для нихъ существуетъ только одна женщина въ мір: та, которую они въ данное время любятъ. Свободныхъ же… всхъ немного обижало, почему же именно дружба, когда могло бы быть иное?
Женская дружба… Однако, пора спать. Послдній поздъ прошумлъ подъ моимъ окномъ, только на мор блестятъ огоньки, все тихо, все такъ спокойно, какъ будто въ мір нтъ ни отчаянія, ни тревожно бьющихся сердецъ, ни рыданій…
Лицемрный покровъ ночи такъ хорошо скрываетъ это все…
— Я говорила о женской дружб. Въ сущности, женская дружба иметъ мсто постольку, поскольку одна сторона нуждается въ наперсниц, а другая способна ей быть.
Женщина должна или подчиняться или подчинять: равноправіе не въ ея натур. Это совершенно естественно. Вками она привыкла подчиняться, если же она чмъ-нибудь выдлялась изъ среды ей подобныхъ красотой, властью, очарованіемъ, умомъ ли, то она спшила подчинить, чтобы вознаградить себя съ избыткомъ за вс вка прошлаго униженія.
Очень недавно женщина боле или мене получила право гражданства, но свойства, созданныя десятками вковъ, такъ скоро не отпадутъ.
Мн подчинять никого не хотлось. Мн ничего не было нужно. У меня не было завтныхъ, сладкихъ тайнъ, которыя я, пылая и дрожа, могла бы передавать подруг: жизнь моя настолько свободна и самостоятельна, что тайну мн пришлось бы выдумывать разв какъ мизансцену, какъ одной моей знакомой. Она была до того романтична, что, будучи сиротой и совершенно самостоятельной, не согласилась выйти замужъ за своего жениха иначе, какъ увозомъ черезъ окно.
Но я отвлекаюсь. Итакъ, подчинять я не хотла, приходилось волей-неволей подчиняться. Я это длала. Но мое подчиненіе было тоже неубжденное. Я покорно исполняла все, что требовалось по ритуалу дружбы, пока въ одинъ прекрасный день передо мной ярко не вставала мысль:
‘Да полно! Не ты нужна твоему другу, кто говоритъ о сродств душъ, и т. п.? Любую поставь на твое мсто, чтобы умла вовремя улыбнуться, вовремя сострадать, вовремя гармонировать съ тмъ или другимъ настроеніемъ твоего друга… и будетъ то же самое. Лично къ теб здсь нтъ чувства — а если есть, то лишь постольку, поскольку ты соотвтствуешь главной бредовой иде твоего друга…
А, вотъ я и дошла до того, чему больше всего завидую: до великолпнаго свойства почти каждой женщины — имть свою бредовую идею.
Эта идея составляетъ для женщины смыслъ бытія, значеніе жизни, импульсъ къ дятельности, причину радостей, страданій, ощущеній, впечатлній — словомъ, нервъ существованія.
И вотъ этого-то нерва я и лишена волею судьбы.
Эта бредовая идея можетъ остаться всю жизнь одна и та же у натуры недюжинной, нсколько разъ смниться у иной, всю жизнь мняться у третьей, но она есть — и она поддерживаетъ масло въ свтильник, и заставляетъ женщину горть, а значитъ — и жить.
У одной — это какая-нибудь отвлеченная идея.
Мн приходитъ на память моя пріятельница, женщина молодая, прекрасная, любимая своимъ мужемъ. Она могла бы жить въ буржуазномъ довольств, обезпеченности и праздности — т.-е. счастливо по мннію толпы. Но ея мечтою было издавать журналъ, и вотъ она убждаетъ мужа сдлать это — и жизнь ея наполняется. Она ночи сидитъ въ типографіи, она сама просматриваетъ статьи, волнуется изъ-за полемики, трепещетъ отъ радости при каждомъ новомъ подписчик — не изъ-за денегъ — о деньгахъ она думать неспособна: когда случилось временное затрудненіе въ касс, она не задумавшись отдала свои фамильные жемчуга ‘на дло’. Она плачетъ горячими слезами умиленія надъ благодарственнымъ письмомъ студента, пылаетъ негодованіемъ на вылазку враждебной газеты, она живетъ этимъ. Наборщики — ея друзья, на каждое мелкое событіе въ жизни журнала, типографіи, рабочихъ — она отзывается всмъ существомъ. И когда журналъ закрывается по обстоятельствамъ, ‘отъ редакціи не зависящимъ’ — она пытается отравиться.
Это — жизнь, полная тревогъ, непріятностей, волненій — но жизнь… и у меня такой нтъ.
А вотъ еще одна… Она двушка, и полюбила несвободнаго человка. Любитъ его безумно, мучительно, до боли, до отчаянія. Она думаетъ и говоритъ только о немъ, живетъ отъ свиданія до свиданія, отъ письма до письма.
Я встртила ее здсь: она выходила съ почты. Былъ чудный день. Небо, воздухъ, море — все голубое, какъ греза, пышныя коронки пальмъ чуть трепетали отъ мягкаго, ароматнаго втра, розы стояли въ цвту.
— Какъ хорошо, не правда ли? Когда подумаешь, что у насъ глубокій снгъ, пахнетъ елками и яблоками!.. сказала я ей.
— Что тутъ хорошаго? — съ тоской отвтила она.— И что можетъ быть лучше Рождества въ Россіи?..
Опять мы встртились дня черезъ два тамъ же.
Погода испортилась, дулъ рзкій втеръ, море стояло въ туман и небо плакало.
Она сіяла и спросила меня:
— Какой чудесный день сегодня, правда?
Я поняла, что она получила письмо. Если она слышитъ что-нибудь, напримръ, касающееся… ну хоть мандариновъ въ Пекин,— то ея первая мысль все-таки о немъ:
— Знаетъ ли онъ? Заинтересовало ли бы это его?.. Въ герояхъ романа она отыскиваетъ его черты, она съ почтеніемъ смотритъ на людей, носящихъ его имя, и это для вся нчто въ род того, что для ‘сноба’ — титулъ маркиза или герцога: даетъ право на вниманіе. Даже буквы его имени священны ей. Всякій человкъ, который съ нимъ знакомъ, уже для нея полонъ значенія и интереса. А когда при ней случайно произнесутъ его имя — ея прелестные, какъ звздчатые сапфиры, глаза наполняются почти молитвеннымъ экстазомъ…
Я не знаю, чмъ это кончится, но знаю, что если бы онъ умеръ, она не осталась бы жить ни минуты. И это — жизнь…
— … Чмъ больше вызываю я въ своей памяти женскихъ образовъ, тмъ боле нахожу примровъ.
Это — женщина, жена моего хорошаго пріятеля. Она — мать по призванію, но ея дти начали подрастать и, волей-неволей, благодаря занятіямъ и т. д., отдаляться отъ непосредственной близости къ ней. Ею начала овладвать апатія и тоскливость, я ее видла сонную, вялую, убиваюшую время какъ попало. Года два спустя я, посл отсутствія изъ города, гд они жили, опять попала къ нимъ — и не узнала ея: расцвла, поздоровла, пояснла — у нея родилась двочка.
Опять на полу валяются крохотные, вязаные башмачки, опять пахнетъ молокомъ и пеленками… опять на рукахъ у нея крохотное, розовое тльце, все въ ямочкахъ и перевязанное, какъ ниточками, опять она переживаетъ поэму перваго пробужденія сознанія въ фіалковыхъ глазкахъ, перваго лепета, перваго воркованія, первой улыбки ребенка…
И она счастлива, и жизнь полна волненій, неожиданностей: то маленькое нездоровье, страстная молитва, безсонныя ночи… все прошло — и радость, какъ солнце, заливаетъ весь домъ.
Она ходитъ въ капот, непричесанная, забывши о своей еще цвтущей миловидности…
Для нея на свт только это.
— А когда не будетъ дтей?..
— Но, Боже мой! Тогда — будутъ внуки!..
Вотъ выдвигается стройная, ‘змистая’ женская фигура съ головокружительными глазами. Это — актриса. Съ дтства она бредила театромъ. Откуда, какъ это къ ней попало — неизвстно, но она пошла противъ воли родителей, бросила семью, ушла въ театръ, какъ уходятъ къ любимому человку. Сначала она терпла нужду, почти голодъ, униженія, подачки меценатовъ, позже,— когда увидали ея талантъ, интриги, нападки и сплетни: ей все равно, она видитъ вс отрицательныя стороны театра, и это ей безразлично. Она достигла извстмой высоты, но удержаться еще трудне, чмъ достигнуть… И вся ея жизнь — одна борьба. Она старается поддержать любовь публики, она совершенствуется, здитъ учиться, откапываетъ пьесы, посщаетъ музеи, ища костюмовъ, складокъ и позъ, съ утра и до поздней ночи театръ занимаетъ все ея существованіе, и, вроятно, когда-нибудь, когда на сцен, играя ‘Адріенну Лекувреръ’, она посл 5-го акта долго не встанетъ на вызовы — поймутъ, что на этотъ разъ смерть была настоящей…
Еще одна — странная фигура, въ почти монашескомъ плать, гладко причесанная — уже очень немолодая…
Всю жизнь свою эта двушка посвятила обожанію одного великаго артиста,— великаго на сцен, разумется. Она отлично поняла, что онъ, идеальный Фаустъ, Рауль, Германъ — имющій возможность выбирать изъ перловъ красоты — не захочетъ ее, некрасивую, жалкую — въ возлюбленныя — и ршила стать его другомъ. Она любитъ его жену, его дтей, весь его домъ — и они платятъ ей тмъ же: она сумла сдлаться необходимой въ его семь, почти родной, общей ‘тетей Соней’, съ которой уютне и тепле… Нтъ услуги, на которую она не пошла бы для нихъ. И зато какая гордость, какая радость, когда онъ при всхъ предложитъ ей руку или скажетъ, знакомя ее съ кмъ-нибудь:
А это — нашъ лучшій другъ, тетя Соня…
Десятки, сотни примровъ встаютъ передо мной. Я могла бы приводить ихъ сколько угодно, стоило бы мн пересчитать женщинъ, которыхъ я знаю — и, за рдкимъ исключеніемъ, каждая была бы вмстительницей такой бредовой идеи.
Я привела такихъ, которыя всю жизнь остаются врны одной иде, но сколько же другихъ, у которыхъ она мняется?..
Правда, она несетъ съ собой часто муку, отчаяніе, проклятія… Но въ ней — жизнь, и, повторяю, ея-то у меня и нтъ.
— …Я оглядываюсь на свою жизнь и думаю: чего мн не хватаетъ?
У меня есть все. Я зарабатываю свой хлбъ, и не только хлбъ, а и комфортъ, и поздки отъ Сибири до Ниццы, отъ Вологды до Испаніи за сюжетами для моихъ картинъ. Я получаю изъ глухихъ уголковъ Россіи письма отъ неизвстныхъ, но сочувствующихъ мн сердецъ. Имя мое знаютъ. У меня есть люди, которые, кажется, меня любятъ, и такіе, которыхъ, кажется, я люблю…
Но вдь я знаю, что т, кого я люблю, въ сущности, любятъ только свою бредовую идею, а т, кто меня любитъ… Да что это значитъ, ‘любятъ’? Любятъ, потому что я не. длаю имъ зла, а наоборотъ, чмъ могу, рада сдлать пріятное, что со мной не скучно поболтать, что я не скуплюсь на этюды ‘Копны сна при лунномъ свт’ и ‘Голубой ночи’ и т. д.
Но умри я — и ни въ чьей жизни это не сдлаетъ пустоты, разв въ существованіи моей 70-лтней няньки, любящей меня только потому, что кормила кашкой и носила на рукахъ, когда я еще и не ползала… И право, ея любовь мн дороже и ближе всхъ остальныхъ, конечно съ тхъ поръ, какъ у меня нтъ матери.
Но не будемъ искать счастья въ любви, разъ ея нтъ. Или будемъ говорить о любви, но о другой любви?.. Есть же люди, не знающіе меня, чужіе мн — которымъ я помогаю, стараюсь посильно облегчить ихъ страданія?..
Къ чему, къ чему громкія фразы? Да, я помогаю людямъ, и длаю что въ силахъ, но не вношу же я въ это экстаза тургеневской Сонечки, которая ушла за юродивымъ… Какъ-никакъ, я не лишаю себя всего для другихъ.
Я прекрасно живу, и мое умиленіе надъ несчастіями людскими, и дрожь въ спин при чтеніи въ газет, какъ кто то умеръ отъ голода — тмъ не мене не заставляетъ меня сейчасъ же все кинуть, и нести туда мои силы, здоровье и работоспособность.
Есть у меня талантъ, говорятъ, иногда мн самой это кажется (большей частью я въ него не врю). Но мое искусство… разв я его люблю, въ сущности? Гд фанатизмъ Фра Анжелико Беато, гд виднія Перуджино? Я люблю свое искусство пассивно, поскольку оно владетъ мной, толкаетъ меня помимо воли взяться за кисть и воспроизвести поразившую меня картину, пейзажъ, клочокъ неба… Но активно любить его, самой овладть имъ, направить его — моя душа на это неспособна.
Она ни на что неспособна, и во всемъ этомъ одинъ ужасъ: это то, что я понимаю это, я понимаю свою болзнь.
И какъ докторъ, который самъ слдитъ за развитіемъ въ себ неизлчимой чахотки,— такъ смотрю я въ свою душу, и вижу, какъ она умираетъ — умираетъ раньше, чмъ умираю я сама.
… Пятый день идетъ дождь, упорный, тихій, не утомляющійся мы на минуту.
Весь горизонтъ затянутъ срой кисеей тумана, только разъ, передъ закатомъ солнца, выглянули было горы, словно нарисованныя тонкою кистью на матовомъ стекл, показали цлую фантасмагорію блыхъ зубчатыхъ стнъ, розовыхъ выпуклостей, темно-голубыхъ пропастей — и снова скрылись, какъ миражъ — и непроницаемо-срое небо удивленно глядитъ, точно спрашивая, съ затаенной усмшкой:
— Горы? Какія горы? Это вамъ почудилось!..
Я сижу у окна и гляжу на море. Оно — цвта больной бирюзы, съ блыми жемчужными завитками пны, какъ на гребняхъ работы Лалика. Ни одной лодки на его сердитой поверхности.
Большая аллея, ведущая отъ подъзда отеля къ воротамъ парка, совсмъ опустла. Разъ или два въ день прозжаетъ по ней, тяжело громыхая, омнибусъ, весь блестящій отъ дождя и похожій на огромную черепаху, повозка булочника, почтальонъ въ мокромъ клеенчатомъ плащ — и больше никого.
Все — красноватый песокъ дорожекъ, зелень лавровъ, апельсиновъ, пышныя коронки пальмъ, все сіяетъ, глянцевитое, точно отъ свжаго лака.
А дождь все идетъ и идетъ, не вспнивая канавокъ, не разливая большихъ лужъ, въ которыхъ бы опрокинулось небо, но тихо просачиваясь сквозь песокъ и только еще свже заставляя казаться и безъ того яркую, точно искусственную зелень газоновъ.
Я хотла одиночества — ну, вотъ я и въ одиночеств. Отель стоитъ совсмъ уединенно, въ глубин большого парка. Паркъ спускается къ морю террасами, гд посреди блыхъ каменныхъ глыбъ тамъ и сямъ, какъ фантастическіе букеты, торчатъ острые мечи агавъ, вперемежку съ колючими, круглыми кактусами.
Въ эту погоду, когда все словно вымерло, глядя на широкія мраморныя ступени лстницы, украшенной вазами съ роскошной ползучей геранью, на завитыя плющемъ и розами стны и ограду — можно бы подумать, что находишься въ замк ‘спящей красавицы’… если бы не англичане!
Я перехала сюда изъ Ниццы съ цлью пожить растительнымъ существованіемъ, ‘поскучать’ и этой благодтельной скукой подиравить свои уставшіе (какъ у всякой, уважающей себя женщины, а тмъ боле ‘общественной дятельницы’ нашего времени) нервы.
Ницца — это кусочекъ Парижа, перенесенный подъ пальмы ‘лазореваго берега’, это — ‘cit du plaisir’, какъ ее зовутъ справедливо. Она, какъ опьяненная собственной прелестью, успхомъ и весельемъ, кокетка, едва успваетъ улыбнуться себ, поглядвшись въ зеркало Средиземнаго моря, убрать себя новыми цвтами,— какъ уже стремится къ новому удовольствію, новому развлеченію. То ‘rgates’, гребныя гонки, то скачки, то бга, то битва цвтовъ, то на суш, то на мор, то ‘bataille de confetti’, то балъ, то ‘veglione’, то ‘djeuner masqu’ — и вчный шумъ, звонъ, движеніе, которые и здороваго утомятъ. Близость Monte-Carlo, всемірнаго игорнаго дома, еще больше отравляетъ Ниццу лихорадкой, и подъ конецъ изъ нея хочется бжать.
Въ смысл тишины, лучше выбрать было бы трудно,— отель ‘du Cap’ очень далеко отъ станціи. Въ Ниццу здить неудобно, и потому сюда являются, главнымъ образомъ, люди, ищущіе покоя,— все больше старики и старушки, или примрныя семьи съ малолтними дтьми, англійскаго или тевтонскаго происхожденія. Старики преобладаютъ.
Не потому ли и отель, къ тому же существующій съ незапамятныхъ временъ, принялъ такой почтенно-старообразный видъ?
‘Modern Style’, такъ элегантно отдлывающій теперь заграничные отели, съ его свтлыми тонами, причудливо выгнутыми линіями, большими цвтами ирисовъ и лилій всюду, гд возможно — сюда еще не проникалъ. Обои здсь практичные, темноватые, мебель массивная, праддушкиныхъ временъ, добрые, старые ковры съ пестрыми букетами и балдахины надъ кроватями, которые поддерживаютъ золоченые амуры съ добродтельными лицами. Все это и не пахнетъ 20-мъ вкомъ! Не вноситъ своего энергичнаго и яркаго свта электричество, а горятъ тяжелыя керосиновыя лампы. Горничныя вс почтеннаго возраста, lift не существуетъ, несмотря на очень дорогія цны. Да и къ чему? Живутъ здсь старички подолгу, торопиться имъ некуда, и, привыкнувъ за 6—7 десятковъ лтъ жизни къ старымъ порядкамъ, нововведеній они не требуютъ.
Попробовала я за эти дождливые дни заглянуть въ библіотеку отеля.
Главное мсто въ ней занимаютъ книги въ красномъ, тисненомъ золотомъ, переплет: ‘Пэрства, графства, баронства и т. д,— Великобританіи’. Этими книгами обыкновенно овладваютъ сдыя лэди въ блыхъ вдовьихъ вуаляхъ, какъ только появится на доск отеля новое громкое англійское имя, чтобы разузнать, ‘которая это — изъ Суссэкса или Эссекса’ и т. п.
Кром того, здсь есть англійскіе романы и, скромно теряющіяся въ ихъ большинств, нсколько французскихъ книгъ, изъ которыхъ самая новая помчена 1860 годомъ, вроятно, годомъ основанія отеля.
Тутъ ‘Корреспонденція Жакмона съ семействомъ и нкоторыми друзьями’ 1828 г., страшная драма ‘La tireuse des cartes’ (‘Самый крупный успхъ 1852 года’…), нсколько путеводителей и житіе святого Онорія.
Тмъ лучше! и читать нечего, займусь исключительно ‘ничего недланіемъ’ — если не считать ‘корреспонденціи съ семействомъ и нкоторыми друзьями’ по примру Жакмона. Да и это не займетъ очень много времени, благодаря остроумной выдумк ‘cartes postales’ съ видами и картинками, упрощающихъ переписку…
Однако, звонятъ… Надо спускаться къ table d’hte’у’
… Въ долгіе часы завтраковъ и обдовъ, пока лакей съ загадочно-глубокомысленнымъ лицомъ опернаго Гамлета, молча и торжественно подаетъ мн неизбжные ‘hors d’oeuvre’, ‘filets de sole’ и ‘ctelettes d’agneau’, я занимаюсь тмъ, что наблюдаю своихъ сосдей-англичанъ или нмцевъ. французовъ здсь только двое: толстый, розовый, упитанный аббатъ и графиня второй имперіи, съ которой онъ отечески почтительно ‘не совтуетъ мн сходиться: ‘c’est une compagne un peu dangereuse pour une jeune personne comme madame’… Бдной опасной женщин лтъ за 70, у нея ярко-желтый парикъ, вставная челюсть и трясущаяся, нарумяненная голова, она едва ходитъ и дв горничныя водятъ ее подъ руки, но я очень тронута попеченіемъ аббата о моей добродтели, на которую, очевидно, ‘les moeurs blmables du second Empire’ имли бы тлетворное вліяніе.
Что значитъ — скука! Я пресерьезно наблюдаю за остальными обдающими и даже нахожу въ этомъ нкоторое развлеченіе.
Вотъ парочка: дв сестры, толстенькія, румяныя, съ кудрявыми накладками на лбу. Одна — постарше, посолидне, другая — trs jeune fille, всегда въ розовомъ или голубомъ. Он очень нарядны и мняютъ туалетъ каждый день, за ними ухаживаетъ ихъ сосдъ, господинъ совершенно лысый и волочащій правую ногу. Я видла, какъ онъ поднесъ младшей сестр букетикъ фіалокъ: она покраснла, а старшая улыбнулась ей съ покровительственной нжностью. Обимъ имъ лтъ подъ 60. Я назвала ихъ мысленно ‘Жирофле-Жирофля’, но потомъ мн стало совстно, когда я подумала объ ихъ долгой одинаковой жизни, которая, можетъ быть, таитъ столько потерянныхъ иллюзій, мечтаній о неудавшемся счасть. Кто знаетъ?
Вотъ семья, при вид которой я представляю себ неизбжно ‘Le mariage blanc’ въ карикатур. Въ трогательной пьес являются дйствующими лицами: ‘mre noble’, старшая дочь — драматическая злодйка, а младшая — injenue лилейной чистоты и невинности, умирающая потому, что подслушала любовное признаніе старшей сестры къ своему мужу (мужу младшей, конечно), не отвчающему ей, впрочемъ.
‘Mre noble’ въ этой семь, какъ вс дамы на ея emploi, достаточно полна, сда и носитъ черное кружево на голов, при чемъ говоритъ басомъ отставного драгунскаго ротмистра. Драматическая злодйка олицетворяется молодой особой добрыхъ 6 пудовъ всомъ. Ее отлично было бы показывать на ярмарк въ вид ‘чуда-природы’. Нжный цвтокъ — это тощая двица, лтъ 17-ти, съ блесоватыми волосами и водянисто-голубыми глазами. Когда я мысленно ставлю ихъ на мсто героинь, то выходитъ такой курьезъ, что я не могу удержаться отъ улыбки, къ изумленію лакея и сосдей.
А вотъ нмка съ тремя дтьми, изъ которыхъ старшій, 5-лтній, носитъ очки и пьетъ пиво…
Какіе пустяки занимаютъ меня! Но это тогда, когда я встаю безъ мигрени. Иной же разъ, зайдя посл обда въ ‘salon’ или ‘grill-room’ и машинально просматривая опаздывающую на 6 дней русскую газету, которую я получаю, я ловлю себя на томъ, что мн почти страшно въ этомъ большомъ обществ, состоящемъ почти исключительно изъ очень старыхъ людей. Худые, высохшіе, сморщенные, какъ муміи, или разбухшіе, красные, съ апоплексическими шеями, они занимаютъ другъ друга, смются скрипучимъ смхомъ, жестикулируютъ, гримасничаютъ. И мало-по-малу картина въ моихъ глазахъ превращается въ какую-то гогартовскую ‘пляску мертвыхъ’,— по крайней мр, полумертвыхъ. И мн жутко, что это люди — чуждые мн по рас, по духу, по возрасту, эти, по большей части, раскрашенныя руины — (потому что настоящая, почтенная старость рдко покидаетъ свое насиженное гнздо), что это люди, съ которыми я должна длить кровъ и столъ.
Иногда эта мысль до того непріятна мн, что я приказываю подавать себ обдъ наверхъ и запираюсь у себя.
Въ конц концовъ, я не знаю можно ли назвать одиночествомъ эту гостиничную жизнь: здсь все время ощущаешь присутствіе чужихъ и ненужныхъ теб существованій, слышишь чьи-то стокы, вздохи, старческій кашель, видишь любопытные взгляды, все это меня раздражаетъ, я даже работать хорошенько не могу. Впрочемъ, должна еще сказать, что вс эти чистенькіе, нарядные, сверкающіе пейзажи не настраиваютъ меня, вообще, на работу, мн кажется, что прямое ихъ мсто — фигурировать на ‘cartes postales’ или художественныхъ объявленіяхъ отелей, или можетъ быть надо имть 18 лтъ отъ роду, чтобы въ нихъ найти картину, настроеніе, надо, чтобы своя юность отвчала вчной юности этой природы. Да, но почему это же побережье въ Италіи такъ полно настроеній, такъ и просится само на холстъ?..
…Есть на берегу Средиземнаго моря растеніе, которому я мучительно завидую: это — агава, или, какъ ее здсь зовутъ, алоэ. Что можетъ быть поэтичне ея судьбы? Она живетъ отъ 15 до 20 лтъ на берегу голубого моря, подъ почти неизмнно голубымъ небомъ, питаясь соками богатой и плодородной почвы. Втеръ съ моря освжаетъ ее, и приноситъ въ своемъ влажномъ, здоровомъ, соленомъ дыханіи ароматы цвтовъ, пока въ одинъ прекрасный день онъ же не принесетъ на своихъ крыльяхъ воздушный поцлуй другой агавы… И отъ этой мистической, чистой любви алоэ произведетъ прекрасный, пурпурный цвтокъ, на стройномъ громадномъ стебл тянущійся къ солнцу и весь пропитанный жизнью и страстью — и, совершивъ свое великое назначеніе, умираетъ… Разъ въ жизни любитъ и умираетъ, точно онъ ‘изъ рода бдныхъ Азровъ’… Какая мечта!…
…Сегодня, сойдя къ завтраку внизъ и какъ всегда механически оглядвъ всю большую залу, я увидла, что за столикомъ противъ меня сидитъ новая пара. Я невольно обратила на нее вниманіе: новыя лица, въ этомъ ‘добровольномъ заточеніи’! Нчто, имюшее отдаленное сходство съ настроеніемъ узника, увидавшаго новаго паука въ углу своей каморки.
Прежде всего меня удивило, въ этомъ царств старости, увидть молодого мужчину, если въ отел иной разъ и попадались молодыя женщины,— то ужъ мужчинъ совсмъ было не видно: вс въ Монте-Карло.
Сначала мн показалось, что онъ русскій и я безсознательно обрадовалась этой мысли.
Слегка растрепанные волосы, небрежно курчавящаяся бородка, кое-какъ повязанный галстухъ и просторный пиджакъ — все это длало его непохожимъ на англичанина или нмца.
Молодые англичане и нмцы взегда выглядятъ такъ, какъ будто ихъ сдлали нарочно, и на ночь убираютъ на полочки.
Я за свое пребываніе за границей почти безошибочно научилась опредлять національности, я и тутъ сразу ршила бы, что это русскій, но меня сбила съ толку его дама: она безспорно и очевидно принадлежитъ къ нмецкой рас. Это женщина не моложе, а можетъ быть и старше его, лтъ подъ 40 во всякомъ случа. Меня поразила въ ней странная смсь выраженія наивной пансіонерки и сухости классной дамы. Сразу нельзя опредлить, что она такое: видъ у нея — старой двы, манеры молодой и влюбленной женщины. Она была въ дорожномъ синемъ плать, но на ше и въ волосахъ у нея были свтло-голубые бантики.
Я постаралась прислушаться къ ихъ разговору, мн по-дтски захотлось, чтобы это были русскіе: у него было такое славное, доброе и умное, хоть и некрасивое лицо, но именно лицо русскаго, простого и порядочнаго человка.
Иностранецъ — прежде всего мужчина, какъ бы онъ старъ ни былъ, особенно французъ, а этотъ былъ такъ похожъ на русскаго… И у нея въ сущности не антипатичная физіономія. Можетъ быть, они русскіе? Только голубые банты что-то ужъ очень нмку выдаютъ…
И вдругъ до меня долетло ея восклицаніе.
— Das war ja wunderschn!..
Я съ невольнымъ разочарованіемъ посмотрла опять въ ихъ сторону и поймала на себ его взглядъ. Я опустила глаза и прилежно занялась своимъ бананомъ. Но этотъ взглядъ былъ мн скоре пріятенъ. За все мое пребываніе здсь, я встртила только тусклые, рыбьи взгляды старыхъ англичанъ — и сейчасъ этотъ взглядъ, живой, блестящій и ясно говорившій:
— Ого! Какъ ты интересна!
Онъ явился для меня чмъ-то новымъ, необычнымъ. А сомнваться въ значеніи этого взгляда я не могла, да и не мудрено, оставивши въ сторон то, что вообще я считаюсь интересной женщиной,— безъ ложной скромности,— я думаю, что въ этомъ скопищ ‘старухъ зловщихъ, стариковъ’,— я не могла не обратить на себя его вниманія.
И мн опять стало досадно, что онъ не русскій.
Вотъ что значитъ сидть въ одиночномъ заключеніи больше двухъ недль. И то сказать, я почти ни съ кмъ здсь не говорю, кром консьержа. Онъ одинъ понимаетъ по-французски, остальная прислуга все больше привыкла къ англійскому и нмецкому языкамъ, съ которыми я (особенно съ первымъ) во вражд.
И мн иной разъ очень хотлось бы поговорить съ кмъ-нибудь, чисто по-русски, не готовыми фразами, касающимися метеорологическихъ наблюденіе насчетъ ‘pluie et beau temps’, а поспорить о Толстомъ, поболтать о знакомыхъ, раскритиковать послднюю пьесу Ибсена и поссориться изъ-за какого-нибудь ‘рокового’ вопроса …
Только за границей, нсколько мсяцевъ не слыша русской рчи начинаешь ясно понимать ея красоту и благородство. Говорятъ, что французскій богаче, образне, какая это неправда! Его можно брать готовымъ, онъ легче поддается всякимъ фантазіямъ поэтовъ-декадентовъ, римамъ, каламбурамъ и т. п., но онъ зато и принадлежитъ всмъ, всякій скверненькій писатель будетъ тамъ писать прекраснымъ стилемъ, а русскій языкъ не даетъ себя проституировать, если можно такъ выразиться.
А дождь все идетъ и идетъ… Вотъ тоска!..
…— Онъ оказался русскимъ! Сегодня посл обда я сидла въ качалк ‘hall’а’ и держала въ рукахъ прочитанную газету. Мн было лнь подниматься наверхъ. Насколько я люблю у себя дома этотъ вечерній отдыхъ, когда у меня въ спальн топится каминъ, потрескиваетъ зажженная нянькой лампадка, и блая постель манитъ свжимъ, прохладнымъ бльемъ, а на столик лежитъ открытая книга — и сплошь да рядомъ остаюсь дома, не иду въ театръ, не иду на вечеръ, предпочитая всему этотъ покой и тишину,— настолько мн здсь неуютно идти въ темную, всегда немного холодную, какъ ее ни топятъ, комнату, въ ней точно предчувствіе могильной темноты и холода…
Я и не торопилась, и сидла, задумавшись безъ мыслей, когда вдругъ услыхала русскую фразу:
— Простите, можно у васъ попросить вашу газету на минутку?
— Ахъ, Господи, какъ я рада! — вмсто отвта вскрикнула я, и сама надъ собой разсмялась.
Знакомство было сдлано.
Онъ прислъ рядомъ со мной — жена его играла въ шашки съ нмецкой двицей (изъ ‘Mariage blanc’) — и черезъ полчаса я уже знала о немъ все, что можно. Прежде всего онъ представился: докторъ Левинскій изъ Москвы. Мы, по русскому обычаю, сосчитались знакомыми и нашли ихъ чуть не полъ-Россіи. Оказалось, онъ въ университет слушалъ моего дда и т. п. Мы очень оживленно разговорились, я замтила, что жена его кидала нсколько разъ въ нашу сторону не очень спокойные взгляды. Я думаю, ей не очень нравилось, что я была въ бломъ кружевномъ плать съ букетомъ красной гвоздики у пояса,— немного слишкомъ элегантно для этого отеля, можетъ-быть? Тмъ не мене, когда она кончила свою партію и онъ, попросивъ у меня позволенія представить ее мн, предупредивши, что она, какъ нмка (я не ошиблась таки!), не говоритъ ни слова по-русски, подвелъ ее ко мн — она кисловато, но любезно промолвила 2 слова по-французски, и такъ знакомство завязалось.
Хоть душу есть съ кмъ отвести!..
—… Дождикъ все продолжаетъ идти: но у меня теперь есть, по крайней мр, развлеченіе. Такъ какъ здить некуда, то посл обда докторъ сидитъ со мной у камина и разсказываетъ мн свою жизнь,— пока его жена занимается своими шашками, разсказываю и я ему, но меньше: моя жизнь богаче настроеніями, чмъ фактами, а ихъ трудне передать, хотя съ нимъ мн говорится легко и просто. Я замчала такъ: иногда въ своихъ безконечныхъ путешествіяхъ встртишься съ кмъ-нибудь въ вагон, на пароход — и вдругъ этотъ совсмъ чужой, случайный спутникъ или спутница возьметъ и разскажетъ всю свою жизнь, мало того — всю драму своей жизни, со всми подробностями, такъ искренно, какъ можетъ быть не разсказалъ бы ближайшему другу. Мн часто приходилось слушать такія исповди. Я задавала себ вопросъ: почему это такъ-бываетъ? Думаю, что иной разъ человку необходимо высказаться, вылить избытокъ горечи, чтобы его не задушило (вдь такія исповди большею частью бываютъ горькія). Самому близкому другу не разскажешь, онъ и самъ видитъ, въ чемъ дло, да и страдаетъ за тебя вдвойн, не врагу же говорить… Вотъ и встрчается чужой человкъ, который не знаетъ, незнакомъ, у котораго душа не заболитъ объ его гор, но въ чьихъ глазахъ онъ читаетъ симпатію и участіе… И слова прорываются, и изболвшую душу облегчаетъ потокъ словъ, жалобъ и слезъ… Но — свистокъ, остановка, и человкъ, оставившій вамъ кусочекъ своей души, уйдетъ, вы не встртитесь, гордость его не будетъ страдать, а вмст съ тмъ, высказавшись, легче сносить свою ношу, которую на минуту вы раздлили съ нимъ…
Вы въ этомъ случа сыграли роль тростника съ царемъ Мидасомъ, но это все равно: вы принесли человку хоть пассивную пользу.
И я теперь немножко чувствую себя такъ съ этимъ докторомъ. Я такъ намолчалась, такъ много надумалась въ уединеніи своей комнаты, такъ долго произносила одн банальныя фразы изъ учебника Марго, что теперь прямо чувствую потребность съ этимъ — совершенно чужимъ мн, но говорящимъ со мною на одномъ язык (во всхъ смыслахъ) — человкомъ длиться и мыслями, и впечатлніями.
Онъ тоже… нсколько мсяцевъ вынужденъ довольствоваться нмецкимъ языкомъ.
Они женаты 4 мсяца, но — онъ сообщилъ мн это подъ секретомъ — роль ‘молодожена’ ему, очевидно, не улыбается.
Между нами быстро установилась эта откровенность, я вижу иногда подозрительные и недовольные взгляды, которые докторша искоса посылаетъ мн. Она, врно, съ тревогой спрашиваетъ себя, о чемъ мы можемъ говорить? Съ ней у насъ дальше двухъ-трехъ французскихъ фразъ отельнаго характера разговоръ не идетъ. Я не думаю, чтобы она была довольна а parte ея мужа со мной, но что же длать! Моя совсть чиста. Ни тни кокетства въ моемъ поведеніи съ нимъ нтъ, и я не хочу лишать себя удовольствія и оставлять перваго разумнаго собесдника за вс три мсяца.
— … Какое странное супружество! И какъ изъ этихъ двухъ существованій, соединенныхъ закономъ, религіей и обществомъ, никогда не сольется одного!..
Онъ.— Ему 39 лтъ. (Записываю съ его словъ). У себя, на родин, онъ считался немного оригиналомъ: жилъ очень замкнуто, длилъ свое время между медициной и музыкой, не любилъ общества, не посщалъ клуба и т. п. Въ ранней юности онъ ‘отдалъ дань’ увлеченіямъ: студентомъ влюбился въ одну хорошенькую заблудшую душу и, какъ водится, возмечталъ ее спасти. Вырвалъ ее изъ вертепа… прожилъ съ нею годъ, но, пооперившись, она бросила его и поступила въ русскій хоръ г-жи Шмитъ.
Посл этого, года черезъ два, онъ увлекся дочерью своей квартирной хозяйки. Посл его неудачнаго опыта, эта двица показалась ему ангеломъ, особенно когда разливала чай или кормила куръ въ палисадник. Онъ называлъ ее ‘Гетевской Лотой’, но Лота вышла замужъ за квартальнаго надзирателя, а бдный Вертеръ страдалъ и игралъ на своей скрипк элегіи по ночамъ, пока остальные жильцы не запротестовали. Уже зрлымъ человкомъ онъ сошелся съ одной замужней женщиной, но та, за нсколько лтъ ихъ связи, сумла вызвать въ немъ только страстную жажду покоя и отвращеніе къ тому, что докторъ называлъ любовью.
Любовь все равно что музыка: въ ней есть свои геніальные композиторы и виртуозы, своя ‘9-я симфонія’ и Шопеновскіе этюды, но есть и пошлая полька, и затрепанные шарманкою вальсы, и въ дл любви бдный докторъ кажется мн не ушедшимъ дальше Лютшевскихъ упражненій… Я ему это высказала, и онъ, смясь, согласился со мной, и заявилъ, что истинной любовью его была да и есть — скрипка.
Такъ онъ жилъ тихо и незамтно, сотрудничая въ медицинскихъ журналахъ на 4-хъ языкахъ, составивъ себ имя въ медицинскомъ мір за границей — и ничмъ этого не выдавая въ своемъ кружк.
Я отлично понимаю то, чего онъ не досказываетъ, да, можетъ-быть, и не уясняетъ себ. Никто не вздумалъ бороться, чтобы завоевать его любовь, онъ былъ для этого слишкомъ мало ‘ярокъ’ вншне,— и такъ его не тронули до 40 лтъ почти…
Обстоятельства сложились такъ, что ему пришлось временно покинуть Россію, но ему сейчасъ же предложили каедру въ Германіи, главнымъ его занятіемъ всегда была не столько практика, сколько лекціи (онъ былъ приватъ-доцентомъ) и кабинетныя работы. Поэтому онъ безъ особеннаго сожалнія перехалъ на родину Бетховена, Моцарта, Мендельсона.
Не усплъ онъ прожить нсколько мсяцевъ въ Германіи, какъ его другъ — корреспондентъ большихъ русскихъ журналовъ, русскій, но по привычкамъ и тому жизни совершенно ‘онмечившійся’ — сталъ уговаривать его жениться.
— Безъ хозяйки жить невозможно! Я не говорю теб о любви: любовь въ брак вещь стснительная, а ты возьми женщину безъ претензій на любовь и ухаживаніе, но такую, которая создастъ теб уютный, пріятный домашній очагъ… Я знаю такую: она не молодая двушка, лтъ за 30, но милая, тихая, отличная музыкантша и въ тягость она теб не будетъ.
— Прислуга меня обворовывала,— разсказывалъ докторъ, по привычк ероша свои густые волосы,— въ дом вчно былъ безпорядокъ, кухарки считали себя полными хозяйками, кром того, перспектива имть хорошую, постоянную аккомпаніаторшу меня очень соблазнила,
Онъ говорилъ спокойно и громко, въ это время докторша обернулась и взглянула на него. У меня даже уши вспыхнули и только потомъ я сообразила, что она ничего не понимаетъ, но она ужъ наврно замтила мое смущеніе.
— Я и ршился,— продолжалъ онъ.— Ршился совершенно спокойно, предполагая, что этотъ бракъ ни въ чемъ не измнитъ мою жизнь…
Она въ это время смшала шашки, встала и, подойдя къ мужу сзади его кресла, положила ему руки на плечи съ неумлой и немножко вызывающей фамильярностью, словно желая подчеркнуть свою власть надъ нимъ и, вмст съ тмъ, безпокойно вслушиваясь въ звукъ чужихъ для нея словъ.
Онъ потрепалъ ея руку и продолжалъ (маленькое предательство,— она его не могла понять):
— Да… думалъ только, что она прибавитъ мн тепла, уюта и покоя, а…
Тутъ онъ оборвалъ.
— А что? — спросила я.
Онъ только вздохнулъ.
— Genug, vielleicht? — скрывая раздраженіе подъ жалкой, дрожащей улыбкой, спросила она и, очень любезно простившись со мной, увела его наверхъ…
— … Она:— (то, что онъ мн разсказалъ,— факты, и то, что легко добавило мое воображеніе,— настроенія).
Ей 38 лтъ. Зовутъ ее — Frau Rosamunde. Мамаша ея — Frau Kommerzienrath — рано овдовла и эгоистично удерживала дочь возл себя елико возможно дольше. Rosamunde — довольно пассивная натура — не замчала, какъ идетъ время, купаясь въ материнскомъ баловств и нжности, какъ въ теплой ванн, и лучшаго ничего не хотла. Но за послдніе годы мать ея, подъ вліяніемъ разныхъ бабушекъ, тетушекъ и т. д., начала думать о томъ, какъ бы пристроить дочь. Это казалось ей легкимъ, потому что у нея было недурное состояніе. Какъ разъ въ это время появился докторъ, очень понравился матери, за нею, какъ всегда, и Розамунд — и въ два-три мсяца вопросъ былъ ршенъ.
Ему, въ свою очередь, былъ симпатиченъ и весь мирный складъ добродушной нмецкой жизни, и красивая сдая будущая теща (кстати: я думаю, что и его жена со временемъ сдлается лучше,— она изъ тхъ, кому старость идетъ, такъ он уже смолоду старообразны).
Розамунда показалась ему тихой, спокойной, простой двушкой. Играла она немного безвкусно, хотя очень бгло и добросовстно, и онъ съ удовольствіемъ думалъ о томъ, какъ исправитъ и разовьетъ ея вкусъ.
Видя ее немолодую, въ темныхъ платьяхъ, но съ до сихъ поръ наивными глазами — онъ рисовалъ себ, какъ ихъ жизнь пойдетъ тихо, гладко, мирно, и радовался, что этому новому товарищу, не очень щедро (какъ ему казалось) балованному судьбой, онъ дастъ съ своей стороны атмосферу симпатіи, дружбы и ‘очага’.
Но онъ не разсчиталъ, что каждая женщина неизбжно при ближайшемъ разсмотрніи представитъ изъ себя ящикъ съ сюрпризами…
Они обвнчались и по желанію тещи и жены — какая же уважающая себя нмецкая женщина обойдется безъ свадебнаго путешествія?— ухали на Озера.
Первые дни Розамунда только рыдала, повторяя:
— Oh, meine Mutter! Meine Mutter!.. такъ безутшно, что доктору становилось ее жалко, и онъ принимался ее утшать и непривычно ласкать. Оказалось, что три дня Розамунда такъ горько рыдала потому только, что ее никто больше не зоветъ — какъ звали дома — ‘Mauschen’. Докторъ улыбнулся себ въ усы… но сталъ жену звать ‘Mauschen’.
Онъ никакъ не ожидалъ того, что бдная, сухенькая ‘мышка’ составляла дома центръ вселенной, и естественно, и отъ него потребуетъ къ себ такого же вниманія и интереса. Онъ лумалъ, что женится на немолодой двушк… а женился на 38-лтнемъ ребенк.
Розамунда, хотя и не была влюблена въ него, но, какъ большинство нмецкихъ двушекъ, всегда была настроена довольно сантиментально, она создала себ извстный идеалъ медоваго brigua,— ршила, что если докторъ на ней женился, то, очевидно, онъ долженъ быть въ нее влюбленъ,— и сочла своей обязанностью быть влюбленной, молодой супругой.
Можетъ быть, если бы за этотъ мсяцъ докторъ сумлъ остаться на высот положенія ‘молодого, влюбленнаго супруга’, то Розамунда сочла бы себя удовлетворенной, вошла бы въ колею, и все сгладилось бы. Но, столкнувшись съ нмецкими воззрніями на медовый мсяцъ, докторъ никакъ не могъ сообразить, что по церемоніалу сейчасъ слдуетъ любоваться вдвоемъ луной, а сейчасъ цитировать Ленау и т. д.
Разъ или два онъ въ простот душевной посмялся надъ ея розовыми наколками — она почувствовала уколъ въ сердце!
Когда она, въ дождь, мечтательно смотрла на сплошь закутанное туманомъ Lago Maggiore и вздыхала: — Oh, wie schn!.. онъ закутался въ пальто и ушелъ въ каюту, оставивъ ея душу истерзанной.
Итакъ, мелочи, булавочные уколы, но они ее раздражали.
Главное же заключалось въ томъ, что она совсмъ не умла быть одна, привыкши къ постоянному обществу матери и врнаго члена семьи экономки Минны… а онъ лишился своего одиночества, къ которому, въ свою очередь, привыкъ.
Такимъ образомъ — пока что, онъ ‘наказанъ тмъ, чмъ согршилъ’ — онъ женился больше всего затмъ, чтобы о немъ заботились… а попаль въ няньки къ своей жен..
Онъ разсказываетъ мн это все и прибавляетъ:
— Васъ не должно удивлять, что я съ вами такъ откровененъ.
— Я и не удивляюсь…
— Нтъ, вы не можете представить, какое наслажденіе съ вами говорить…
— Я, кажется, очень мало говорю?
— Да, но вы слушаете, понимаете, ловите мысль на-лету! У васъ — этотъ чудесный, эластичный умъ русской женщины, расширенный прикосновеніемъ къ культур и литератур всхъ другихъ нацюнальностей, который даетъ вамъ возможность на все откликнуться, все схватить сразу! О, да это живая вода по сравненію съ…— онъ запнулся — съ нмецкой женщиной. Охъ, ужъ это нмецкое воспитаніе! Возьмите вы мою жену: вдь она умная женщина, и со способностями,— играетъ отлично, книжку стиховъ издала, и, право, недурныхъ, ко дню рожденія своей матери… Но… у насъ женщина съ ея данными давно бы стремилась впередъ, развивалась бы, достигла чего-нибудь… А она до 38 лтъ у маменьки сидитъ и воспваетъ то утреннюю, то вечернюю тишину, а для разнообразія — страданія мушки въ лапахъ у паука… Кусочекъ любви къ природ, чуточка музыкальности… а души-то и нтъ!..
И оборвалъ, словно устыдившись, что много сказалъ…
— … Наконецъ, дождь пересталъ, и, какъ всегда здсь, точно по волшебству все засіяло, заблестло и улыбнулось. Все купается въ той голубой дымк, которая врно и заставила назвать этотъ берегъ ‘cte d’Azur’. Дйствительно, море ярко-голубое, эмаль неба чиста и ясна, горы уходятъ вверхъ, какъ голубыя грезы. Блый камень домовъ и оградъ блеститъ на солнц такъ, что глазамъ больно, и по немъ цпляются сочныя, жирныя, ползучія растенія, съ пышными красными, желтыми, лиловыми кистями цвтовъ. Тамъ и тутъ роскошные букеты ярко-розовой герани, съ ея бархатной, изсра-зеленой листвой, прилпились къ стнамъ, такъ велика здсь жизнеспособная и производительная сила, что изъ каждой расщелины ограды пробивается тонкій стебель какого-нибудь растенія, ему едва хватаетъ мста, чтобы проползти на волю, но, разъ вырвавшись, этотъ стебель разрастается въ цлыя гирлянды, фантастическіе букеты, самой природой устроенныя корзинки чудесныхъ цвтовъ. То, что у насъ растетъ маленькой травкой, едва замтнымъ отъ земли листкомъ, здсь принимаетъ колоссальные размры, разрастается кустарникомъ, кустарники превращаются въ деревья.
Въ тни колоннады пальмовыхъ стволовъ просыпаны блыя фіалки, прозрачная, перистая мимоза блеститъ на солнц своими пушистыми желтыми гроздьями, коренастыя, низкія и безъ того деревья гнутся подъ тяжестью усыпавшихъ ихъ апельсиновъ, лимоновъ, мандариновъ, какъ жаръ горящихъ. Переплетаются словно въ опьяненной оргіи, въ безумныхъ объятіяхъ, кактусы, агавы, острые ‘cornes de bouc’ съ алыми цвтами, ползучія растенія, плющъ, розы, блыя, желтыя, красныя…
А вотъ издали кажется, что въ зелени деревьевъ зацпилось и повисло розовое облачко и, того гляди, растаетъ — подойдешь ближе, это миндальное дерево въ цвту, нжное, почти прозрачное…
Мы пользуемся чуднымъ днемъ, чтобы сдлать прогулку въ горы, къ моему ‘пріятелю’, садовнику, Mr Andr.
Отправляемся: докторъ, его жена, чета старыхъ, но бодрыхъ нмцевъ, и я. Естественно, соотечественники разговариваютъ на родномъ язык, мы съ докторомъ немного впереди.
Карабкаемся по тропинкамъ, откуда то и дло открываются виды то на лощину, всю въ кудрявыхъ соснахъ, то на море, по которому, какъ блыя чайки, скользятъ лодочки, то на блые домики, которые стерегутъ Беклиновскіе кипарисы, стадо овецъ перебгаетъ намъ дорогу, за нимъ идетъ пастушонокъ въ красной шляп.
Mr Andr живетъ въ полной идилліи. По склону горы лпится его садъ, какъ здсь длаютъ, террасами, въ вид большой лстницы, ступени которой представляютъ гряды съ цвтами. Выше стоитъ его блый домикъ, окруженный оградой и утопающій въ розахъ. Его палисадникъ полонъ мандариновъ, ирисовъ, фіалокъ, густымъ лиловымъ ковромъ, покрывающихъ землю. Курятникъ весь завитъ геранью. Въ углу сада, на выступ утеса бесдка изъ плюща и въ ней подзорная труба, но и безъ подзорной трубы открывается у ногъ горы все мстечко, старая церковь, молъ и портъ и необъятная гладь моря…
У Mr Andr молодая, румяная жена, трое черноглазыхъ дтишекъ и кошка и собака, похожіе другъ на друга мастью и живущіе въ мир и согласіи. Mr Andr всегда радъ гостямъ, радушно угощаетъ фруктами, заставляетъ дтвору нарвать фіалокъ и радъ, когда восхищаются его хозяйствомъ — онъ отъ удовольствія смется и говоритъ:
— H b! Moi mme j’aurais pas envie de descendre, on est mieux cheznous…
Докторша нашла здсь полное удовлетвореніе своей мечтательной сантиментальности. Она восторгается одинаково и дтьми, и курами, и розами, и чистотой и восклицаетъ:
— Dass ist ja wunderschn! hier mcht’ ich leben und sterben!..
— Ach, ja! Eine Htte und ein Herz!— прибавляетъ старая нмка.
Мы разспрашиваемъ Mr Andr, хорошъ ли былъ этотъ годъ.
— Pas mal! pas mal! — отвчаетъ онъ.— Tout de mme, il а plu un peu… Y avait du vent… ее n’est pas des meilleures annes!.. качаетъ онъ головою.
Мы взглядываемъ съ докторомъ другъ на друга и въ одно время произносимъ:
— А помните сегодняшнюю газету?
Одна и та же мысль, очевидно, мелькаетъ у насъ. Мы вспоминаемъ отрывокъ изъ русской газеты:
— ‘Отчего въ нашихъ южныхъ губерніяхъ такая теплая зима? Крестьяне волынской губерніи уже разршили этотъ вопросъ и сложили легенду, вотъ она.
‘На границ теплыхъ странъ съ нашей находится густой темный лсъ, тянущійся на ‘милліоны верстъ’. Этотъ лсъ мшаетъ теплу пройти въ Россію… Теперь этотъ лсъ ршили вырубить и, чмъ больше его вырубаютъ, тмъ тепле становится у насъ. Когда послднее дерево будетъ свалено, сдлается такъ тепло, что не будетъ зимы — и крестьянамъ можно будетъ два раза въ году сять и пахать’…
Невыразимо трогательной казалась эта мечта ‘два раза въ году сять и пахать’ здсь, въ этой стран вчнаго солнца и роскоши, гд любой крестьянинъ живетъ такъ, что сытые и счастливые люди могутъ ему позавидовать и искренно сказать ‘hier mocht’ ch leben und sterben’!..
И у насъ сжалось сердце…
А докторша продолжала восклицать:
— Ach, dass ist ja reizend! Sieh mal dise Nelken!..
— … Странное чувство бываетъ иногда у меня. Я уже сравнила себя съ врачомъ, который сознаетъ и наблюдаетъ ту болзнь, отъ которой умираетъ.
Скажу дальше: такъ какъ эта болзнь хроническая, то къ ней привыкаешь. О ней не думаешь, а тупо подчиняешься ей и способенъ ее настолько забыть, что длаешь какія-нибудь распоряженія, проекты на будущее… И вдругъ, въ одинъ прекрасный или, врне, ужасный день просыпаешься, вспомнивъ о своей болзни. Какое глубокое, безграничное, неисцлимое отчаяніе овладваетъ тогда человкомъ! Кажется, что вдругъ стоишь въ черной пропасти, ни позади, ни впереди тебя нтъ свта, ты вотъ-вотъ погибнешь… Въ такую минуту благословенъ будь тотъ, кто встртится вамъ на пути и взглядомъ, словомъ, жестомъ дастъ вамъ минуту симпатіи, минуту сознанія, что вы не одни… Такъ я встала сегодня. Я ушла отъ завтрака и спряталась въ парк. Я была разбита, голова налита свинцомъ. Я думала: зачмъ я здсь? На что мн лчиться отъ воображаемыхъ болзней, когда моя болзнь — неизлчима? Не лучше ли было бы быть дома въ эту минуту полной внутренней безнадежности, имть съ собою рядомъ хоть кого-нибудь, хоть ту же старую няньку, которая, не понимая, будетъ тебя ‘жалть’ той жалостью, какой жалла въ дтств, когда ты ушибалась объ столъ и шла къ ней съ горькими слезами?.. Она бы такъ же, какъ тогда, взяла тебя въ свои врныя, одряхлвшія руки, и качала, и леляла бы…
Приласкать меня надо, няня, безпріютную!
Жизнь ушибла, больно ушибла твою питомицу, ей нужны твои старческіе добрые глаза, твои наивныя утшенія.
— Не плачь, моя родимая, не плачь, моя болзная!..
Съ этими мыслями я сидла въ самомъ дальнемъ углу парка и позволила слезамъ падать, не удерживала ихъ.
Вдругъ чья-то рука взяла мою. Я открыла глаза, вздрогнувъ отъ неожиданности… Это былъ докторъ.
Я не отняла руки. Я въ его взгляд прочла такую же большую жалость, какъ читала въ старыхъ глазахъ моей няньки. Онъ не зналъ причины моего горя, но врилъ ему…
Такимъ добрымъ, такимъ взволнованнымъ былъ его голосъ, когда онъ произнесъ:
— Не плачьте, голубушка… Ну, что, ну, что такое?
Онъ говорилъ со мной, какъ съ ребенкомъ, я, сама не отдавая отчета себ въ томъ, что длаю, положила голову на плечо этому чужому мн человку и плакала,— но уже не такими безнадежными слезами, какъ пять минутъ раньше. А онъ тихо гладилъ мои волосы и успокоивалъ меня… Я пришла въ себя, отстранилась отъ него, разсмялась, извинилась передъ нимъ, постаралась обратить все въ шутку:
— Вы, какъ докторъ, врно привыкли, чтобы вамъ ‘плакали въ жилетъ’?
Но шутка намъ не удавалась. Потомъ весь день, встрчая его взглядъ, я думала, что мн, гордой, этотъ человкъ подалъ милостыню… милостыню ласки въ ту минуту, когда моя душа томилась голодомъ…
И мн было тяжело и хорошо.
Кто знаетъ — вотъ, можетъ быть, человкъ, который могъ бы дать мн то, чего я такъ напрасно всегда добивалась: дружбу и возможность врить ему?..
… — Сегодня вечеромъ въ первый разъ я услышала, какъ онъ играетъ.