Литературные заметки, Волынский Аким Львович, Год: 1895 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 33 минут(ы)

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМТКИ.

Бографя и общая характеристика Писарева *).

*) Исторя новйшей русской литературы, А. М. Скабичевскаго, Спб. 1891 Главы шестая и седьмая.— Сочиненя А. Скабичевскаго, Спб. 1890. Томъ I. Дмитр&#1110,й Ивановичъ Писаревъ,— ‘С.-Петербургскя Вдомости’, 1868. NoNo 193, 194. Воспоминаня о Дмитр Иванович Писарев (1857—1861). П. Полевого.— Тамъ-же No 197. Недльные очерки и картинки (Нчто о г. Благосвтлов) Незнакомца (А. С. Суворина).— Бографическая библотека Ф. Павленкова. Д. И. Писаревъ, его жизнь и литературная дятельность. Е. Соловьева, Спб. 1893.— Сочиненя H. В. Шелгунова, томъ второй. Спб. 1891. Изъ прошлаго и настоящаго, главы XVIII и XIX.— ‘Дло’, 1868 г. Августъ, Съ Невскаго берега (Похороны Д. И. Писарева).— ‘Отечественныя Записки’. 1868, юль. Некрологъ. Д. И. Писаревъ. H. К.— ‘Русское Обозрне’ 1893 г. Январь: Письма покойнаго Д. И. Писарева, писанныя имъ къ разнымъ лицамъ изъ подъ ареста. Предислове А. Д. Данилова. Письмо Д. И. Писарева къ Р. А. Г. Письмо къ двушк, никогда авторомъ его не виднной. Февраль: Второе письмо Д. И. Писарева къ той-же двушк. Мартъ: Письмо къ Г. Е. Благосвтлову. юнь: Письмо къ Благосвтлову. Августъ: Письмо къ Благосвтлову.— Октябрь Письмо къ Благосвтлову.

Дтске годы.— Первая любовь.— Университетская жизнь, студенческй кружокъ, Трескинъ.— Движеня въ университет, женскй вопросъ, разборъ ‘Обломова’ въ ‘Разсвт’.— Первыя статьи Писарева въ ‘Русскомъ Слов’.— Психическое разстройство, окончане университета,— Заключене романа и скандалъ на вокзал Николаевской желзной дороги.— Крпость.— Труды, письма, новый романъ въ письмахъ и новая неудача.— Освобождене.— Послдняя любовь, ссора съ Благосвтловымъ, сотрудничество въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’.— Смерть.— Заключене.

Статья I.

Своеобразная, совершенно законченная фигура рисуется предъ нами при изучени немногочисленныхъ бографическихъ документовъ, относящихся къ жизни рано угасшаго литературнаго таланта, начавшаго свою умственную карьеру среди шума и грохота журнальной борьбы, въ бурную эпоху шестидесятыхъ годовъ. Это былъ человкъ, который своей вншностью и физическимъ темпераментомъ мало походилъ на страстныхъ борцовъ, придававшихъ опредленный колоритъ современной ему журналистик. Обычное впечатлне, производимое на публику его статьями, совершенно не совпадало съ тмъ ощущенемъ, которое онъ возбуждалъ при личныхъ встрчахъ. Казалось, что неумолимый разрушитель эстетики, съ злымъ сарказмомъ и поразительнымъ упорствомъ издвавшйся даже надъ Пушкинымъ, безпощадный и прямолинейный врагъ всякихъ житейскихъ кодексовъ, долженъ быть существомъ грубымъ, антиэстетическимъ, отрицающимъ на практик все, что могло казаться излишнимъ съ точки зрня убжденнаго реалиста того времени. Люди, не знавше Писарева въ лицо, руководимые ходячею легендою, должны были удивляться, увидвъ этого характернаго представителя извстнаго умственнаго движеня. Онъ былъ совсмъ не таковъ, какимъ его ожидали встртить. Изящный, предупредительный, гладко причесанный и щеголевато одтый, охотно прибгающй въ разговорахъ къ французскому языку, сдержанный, хотя и самоувренный въ обращени, онъ могъ служить образцомъ изысканно воспитаннаго молодого человка изъ состоятельной дворянской семьи. Въ общемъ его нельзя было назвать красивымъ. Только большой, открытый и чистый лобъ и слегка выпуклые, темно-каре глаза подъ правильно очерченными бровями были красивы, отражали твердый, ясный и свободно стремительный умъ. Въ остальныхъ частяхъ его лица было что-то дисгармоническое: длинный, слегка выдающйся подбородокъ, изъ подъ котораго торчала впередъ негустая блокурая борода, жидке, высоко ростуще усы, оставляюще открытымъ край длинной верхней губы, яркй, нсколько вульгарный, кирпичнаго цвта румянецъ, какъ-бы застывшй на щекахъ — все это производило несовсмъ прятное впечатлне. Этому различю между верхней и нижней частью его лица отвчало явное несоотвтстве между его блестящимъ, смлымъ умомъ и медлительнымъ, флегматичнымъ темпераментомъ, который не давалъ ему сразу развернуться и обнаружить себя въ одномъ патетическомъ момент, въ одной страстной, поэтической вспышк, который сообщалъ его далектик плавный, напряженный, рзкй, но холодный и нсколько резонерскй характеръ. Это былъ опасный спорщикъ — безъ увлеченй въ сторону, безъ скачковъ, безъ игры какими-бы то ни было психологическими эфектами, это былъ никогда не затрудняющйся, не ищущй словъ ораторъ, всегда имющй въ запас закругленныя, безупречно литературныя выраженя, поражающй въ живой рчи тмъ-же, чмъ онъ изумлялъ всхъ, видвшихъ его рукописи: способностью излагать свои мысли прямо набло, безъ единой поправки и перестановки, одинаково твердымъ и безтрепетнымъ стилемъ и ровнымъ, четкимъ почеркомъ. Эти характерныя черты Писарева остались неизгладимыми въ воспоминани людей, приходившихъ съ нимъ въ соприкосновене при жизни. Компетентный цнитель краснорчя, блестящй, ядовитый ораторъ изъ корпораци петербургскихъ адвокатовъ, другъ и товарищъ Писарева, В. И. Жуковскй, передававшй намъ въ личной бесд свои живыя воспоминаня о немъ, не стертыя потокомъ времени, съ сочувственнымъ удивленемъ говорилъ о необычайной плавности и стройности устной полемической далектики Писарева: рчь его лилась безпрепятственно свободно, неутомимо, одинаково сильно и свтло въ каждомъ перод. Старый типографъ В. . Демаковъ, которому приходилось въ молодости въ качеств наборщика имть дло съ рукописями Писарева, съ восторженнымъ хохотомъ описывалъ намъ великолпныя достоинства этихъ чистыхъ, каллиграфически безупречныхъ оригиналовъ безъ единой помарки. Вс, виднные имъ, безчисленные, разнообразные писательске почерки слились въ его воображени во что то расплывчатое, неприглядное, мучительно нестерпимое для глазъ наборщиковъ, но почеркъ Писарева, эти чистыя страницы съ ровными строками и отчетливо выписанными буквами стоятъ въ его воображени со всею свжестью утшительныхъ отдохновенй. Иногда, разсказывалъ намъ типографъ, Писареву приходилось докончить статью въ типографи, и необычная, шумная обстановка нисколько не мшала ему излагать свои мысли съ тою-же легкостью, непринужденностью и отчетливостью. Такимъ-же невозмутимо аккуратнымъ, слегка медлительнымъ былъ онъ всегда, съ молодыхъ лтъ до послднихъ дней своей короткой жизни. Даже во времена своего студенчества, въ демократической обстановк товарищескаго общежитя, онъ не измнялъ ни въ чемъ своимъ корректнымъ привычкамъ благовоспитаннаго и склоннаго къ вншнему изяществу юноши. Къ утреннему чаю онъ выходилъ послднимъ. Въ то время, какъ товарищи безцеремонно сходились у самовара, безъ всякаго помышленя о своихъ костюмахъ, Писаревъ, равнодушно внимая ихъ призывамъ и понуканямъ, сидлъ предъ зеркаломъ, приводя въ изысканнйшй порядокъ свои изжелта-блокурые волосы, подчищая и подпиливая слегка отпущенные ногти.

— Дмитрй Ивановичъ, чай остылъ!— кричалъ кто нибудь изъ товарищей. А Дмитрй Ивановичъ тщательно снималъ послдня пылинки со своего моднаго, изъ толстаго сукна, пиджака. Въ общую комнату онъ выходилъ не иначе, какъ въ самомъ законченномъ и безукоризненномъ туалет.

Въ годы возмужалости онъ былъ по характеру такимъ же, какимъ былъ въ дтств и юности: чистоплотный, деликатный, уступчивый — во всемъ, кром разсужденй. При темперамент, неспособномъ на сильные взрывы, можно сказать безкрыломъ, его развите шло ровнымъ, безмятежнымъ, нсколько медленнымъ ходомъ. Онъ учился въ дтств цлыми часами безъ перерыва и даже на прогулкахъ упражнялся съ помощью матери въ передач своихъ впечатлнй на французскомъ язык. Неповоротливый и несклонный ни къ какимъ физическимъ забавамъ, онъ находилъ удовольстве въ чтени книгъ и въ раскрашивани картинокъ въ иллюстрированныхъ изданяхъ. У него были слабые, нсколько вялые нервы и всякое неудовольстве разражалось у него слезами. Дтство до десяти лтъ онъ провелъ въ деревн, сначала въ сел Знаменскомъ, Орловской губерни, потомъ въ усадьб Грунецъ, Тульской губерни, куда переселились его родители. Въ 1851 г. Писаревъ перевезенъ былъ въ Петербургъ на попечене дяди, который опредлилъ его въ 3-ю, классическую гимназю. Въ гимнази Писаревъ учился прилежно, обнаруживая замтныя способности, тонкую память и ту особенную выправку, которая выдвигала его изъ толпы шумныхъ, шаловливыхъ товарищей. Безукоризненно и тщательно одтый, розовый, гладко причесанный и даже припомаженный, онъ производилъ впечатлне,— разсказываетъ Скабичевскй — переодтой двочки. Учебники его всегда содержались въ самомъ исправномъ вид, а каждая его тетрадочка въ красивой, радужной обертк, съ пунцовымъ кляксъ-папиромъ на розовой ленточк, занимала свое опредленное мсто въ его стол и сумк. Самъ Писаревъ вспоминаетъ объ этомъ времени въ своей прекрасно написанной стать. ‘Наша университетская наука’ съ нкоторымъ чуть-чуть напускнымъ юморомъ. ‘Я принадлежалъ въ гимнази къ разряду овецъ, пишетъ онъ. Я не злился и не умничалъ, уроки зубрилъ твердо, на экзаменахъ отвчалъ краснорчиво и почтительно’. Развите его не принимало широкаго размра и въ своихъ литературныхъ интересахъ онъ не шелъ тогда дальше романовъ Купера и Дюма. Онъ пробовалъ знакомиться съ Маколеемъ, но чтене подвигалось туго и казалось ему подвигомъ, требующимъ сильнаго напряженя. На критическя статьи въ журналахъ онъ смотрлъ, какъ на каке то героглифическя надписи, совершенно не доступныя человческому пониманю. Русскихъ писателей онъ зналъ тогда только по именамъ. ‘Словомъ, заключаетъ Писаревъ, я шелъ путемъ самаго благовоспитаннаго юноши’… Такъ проходили дтске годы Писарева, среди обычныхъ, нсколько безцвтныхъ гимназическихъ занятй и механическаго усвоеня мертвенной гимназической мудрости. Въ Петербург, въ чопорной обстановк аристократическаго родственника, мальчикъ не могъ развернуть тхъ умственныхъ силъ, которыя крылись за его лимфатическимъ отъ природы темпераментомъ. Ничто поэтическое не вливалось яркимъ лучомъ въ его прозаическую петербургскую жизнь. Ничто и въ немъ самомъ не обнаруживало никакихъ умственныхъ броженй, которыя впослдстви, преодолвъ препятствя темперамента, вырвались въ его блестящихъ статьяхъ, очертившихъ опредленной, твердой линей умственный горизонтъ цлой эпохи. Но его дтское сердце было уже задто и тяготло къ маленькому, изящному существу, съ которымъ онъ могъ видаться только въ деревн своихъ родителей въ дни вакацонной свободы. Кузина Раиса, которую онъ любилъ съ девятилтняго возраста, была привезена въ его семью по смерти своей матери и должна была, до поступленя мальчика въ гимназю, воспитываться съ нимъ вмст. Онъ обрадовался новому товарищу: его замкнутая, лишенная дтскихъ удовольствй жизнь стала боле разнообразной и веселой. Въ этой ‘хрустальной коробочк’, какъ прозвали Писарева съ самаго дтства, что-то зашевелилось, засвтилось, заиграло — взрослые легко могли наблюдать всякое, самое тонкое движене въ душ чистаго, правдиваго и необычайно откровеннаго ребенка. Между нимъ и кузиной Раисой сразу вложились какя-то странныя отношеня, вытекавшя изъ особенностей ихъ характеровъ. Они не походили другъ на друга и ихъ постепенное сближене должно было окончиться когда-нибудь трагически для Писарева. Еще въ раннемъ дтств Раиса умла понимать людей, въ среду которыхъ она попадала при своемъ скитани отъ одного родственника къ другому, сразу, на лету, съ поразительной быстротой взгляда схватывая духъ новой обстановки. Не взявши ни одной фальшивой ноты, она легко приспосабливалась къ чужимъ людямъ. Съ гибкимъ умомъ, съ сильно развитымъ воображенемъ, разгоряченнымъ преждевременнымъ чтенемъ романовъ, хорошенькая и кокетливая, Раиса должна была сразу заставить биться сильне сердце неуклюжаго мальчика съ эстетическими наклонностями. Но въ этой романтической привязанности преимущество съ самаго начала оставалось на сторон бойкой, набравшейся разныхъ впечатлнй двочки, хотя разсудкомъ и знанемъ онъ далеко превосходилъ ее. Она побждала его живымъ, поэтическимъ темпераментомъ, тми чертами своего характера, которыя развились на почв этого темперамента и которыхъ недоставало ему. Она тревожила его нсколько вялое воображене, которому природа мшала самостоятельно раскаляться и вспыхивать побждающимъ и опаляющимъ огнемъ. Маленькй Писаревъ, съ его разсудочной твердостью и ясностью и сердечной прямотой, кротко шелъ по слдамъ хорошенькой кузины, почти молился на нее, терпливо выжидалъ ея дтской благосклонности, не будучи способенъ ни на какую страстную романтическую борьбу, въ которой иногда добывается взаимность. А Рапса, подростая, все смле и смле заглядывала своимъ острымъ, пытливымъ взоромъ въ глубину его врнаго, любящаго, слегка безпомощнаго сердца, и не очаровываясь ничмъ, что она отгадывала въ немъ своимъ чисто женскимъ инстинктомъ, искала недостающихъ впечатлнй помимо него. Видаясь съ нимъ ежегодно въ вакацонное время, она постепенно отталкивалась и отдалялась отъ него. Дружескя отношеня ихъ не прекращались, но шансы его любви падали все ниже и ниже.

II.

Уже въ послднихъ классахъ гимнази Писарева манило въ храмъ свободной науки, какимъ ему представлялся университетъ. По его собственному разсказу, самыя слова — студентъ, профессоръ, аудиторя, лекця,— заключали въ себ для него какую-то необъяснимую прелесть. Молодому, еще не жившему человку хотлось не кутежей, не шалостей, а какихъ-то неиспытанныхъ ощущенй, какой-то дятельности, какихъ-то стремленй. Даже вншне атрибуты студенчества казались ему привлекательными: синй воротникъ, безвредная шпага, двуглавые орлы на пуговицахъ — все это плняло воображене. Писаревъ не чувствовалъ никакого особеннаго влеченя къ опредленному кругу наукъ. Въ немъ не было никакихъ инстинктовъ учености и потому, когда пришлось выбрать тотъ или другой факультетъ, онъ ‘въ одно мгновене ока, полюбовавшись на синеву воротника и на блескъ золоченаго эфеса шпаги’, ршилъ поступить на филологическй факультетъ. Это было въ 1856 году, когда Писареву исполнилось всего шестнадцать лтъ. Въ университет потянулась жизнь съ новыми впечатлнями, которыя должны были въ конц концовъ расшевелить его умственную природу. Каждый годъ вносилъ въ его душу новыя настроеня, которыя толкали его на путь его настоящаго призваня. Медленно, но врно просыпался въ немъ публицистическй агитаторъ. На первыхъ порахъ однако въ Писарев нельзя было замтить никакихъ перемнъ. Это былъ все тотъ-же ребенокъ, одтый съ иголочки, приглаженный и припомаженный и записывающй профессорскя лекци въ тетрадяхъ съ цвтными обложками. Но въ аудитори онъ поражалъ своею умственною бойкостью и подготовленностью по классическимъ предметамъ. Вспоминая это время, одинъ изъ товарищей Писарева, П. Полевой, описываетъ намъ подробно типическую фигуру юнаго студента. Худощавый и розовый мальчикъ, онъ выдлялся среди другихъ студентовъ всею своею вншностью. Его свтлые волосы, темно-каре глаза и румянецъ во всю щеку, нжный и тоненькй голосокъ, который часто бойко раздавался въ аудитори, его способность безъ всякаго приготовленя переводить передъ профессоромъ классическихъ авторовъ въ чистыхъ, литературныхъ выраженяхъ, его размренная, почти методическая походка и нкоторая важность въ лиц,— все это останавливало на себ внимане. Но Писаревъ, отличаясь предъ каждымъ профессоромъ въ отдльности, все-таки не сосредоточивался ни на какой спецальности. ‘Неумолимый демонъ умственнаго эпикуреизма’, который сталъ въ немъ просыпаться по мр того, какъ онъ все ближе и ближе соприкасался съ университетскою наукою, насильно увлекалъ его къ инымъ занятямъ, къ инымъ интересамъ. Онъ пробовалъ переводить съ греческаго географическое сочинене Страбона, изучать исторю по энциклопедическому словарю Эрша и Грубера, писать о Гумбольдт и Гегел по извстной брошюр Штейнталя, но ничто не захватывало его души. Исполняя свои работы съ какимъ-то механическимъ упорствомъ, онъ не находилъ въ нихъ ни малйшаго наслажденя для своего ума. Различныя научныя слова и мало-понятныя фразы ‘кувыркались’ въ его голов, не возбуждая въ немъ живого отношеня къ изучаемому предмету. Предложенные рефераты писались съ необычными для студента литературными достоинствами, даже отдавались профессорами въ студенческе сборники для печати, но его духовное развите все-таки не длало серьезныхъ успховъ. Писаревъ спшилъ заняться чмъ-нибудь, хватался за разные предметы, съ глухимъ отчаянемъ, съ постоянной мыслью, что все это безполезно. Отъ философи языка бросался онъ къ славянскимъ нарчямъ, обрушивался на русскую исторю, потомъ вдругъ принимался изучать гомеровскую миологю, потому что въ голов его внезапно возникла генальная идея, великолпно объясняющая греческое поняте судьбы или рока. Вопросъ о какихъ-нибудь спецальныхъ занятяхъ становился для него мрачнымъ, грозя сдлаться неразршимымъ. Его не тянуло ни къ какой спецальности, а между тмъ ему казалось, разсказываетъ Полевой, что онъ долженъ избрать себ спецальность во что-бы то ни стало. Его отчаяне доходило до слезъ. Онъ плакалъ оттого, что кружокъ его товарищей занимался серьезно наукою, когда онъ переходилъ отъ предмета къ предмету, и его уныне не знало-бы границъ, если-бы въ это самое время, на исход второго года студенческихъ занятй, онъ не сдружился съ товарищемъ по университету, пылкимъ энтузастомъ съ проповдническими наклонностями, Трескинымъ. Писаревъ перехалъ отъ своего дяди генерала на Васильевскй островъ, поближе къ университету и къ тсному товарищескому кружку, въ который ввелъ его новый другъ, и въ этой свжей обстановк онъ какъ-то вдругъ повеселлъ и приподнялся духомъ. Родители Трескина полюбили его какъ родного сына, и старикъ Трескинъ, умный и оригинальный человкъ, сталъ оказывать на Писарева полезное вляне, сдерживая въ немъ нкоторые порывы и возбуждая потребность въ настоящей серьезной мысли.

При такихъ обстоятельствахъ наступилъ третй годъ ученя Писарева въ петербургскомъ университет. Настало бурное время въ жизни учащагося юношества. Въ начал 1858 г. студенты начали сплачиваться въ тсные кружки, возникли броженя и порывистыя стремленя юношества къ вольной жизни. Въ университетскомъ коридор какъ-то вдругъ появились пестрые жилеты, радужные галстуки, клтчатые штаны, усы, бороды. Цлыя толпы студенческой молодежи осаждали университетское начальство, доказывая ему справедливость своихъ требованй. Среди студентовъ появились свои сподвижники. Волна новаго движеня стала проникать въ душу Писарева, то увлекая его къ ораторству на сходкахъ, то вызывая въ немъ потребность какого то шумнаго протеста въ дух общаго студенческаго настроеня. Онъ начинаетъ чувствовать себя живымъ человкомъ въ этой стихйно бушующей толп. Его вялые нервы напрягаются до болзненности, и когда ему не удается излить въ толпу свое мучительное по сил умственное волнене и овладть ею въ качеств агитатора, онъ разражается, какъ это бывало въ дтств, слезами. Былъ случай, разсказываетъ Скабичевскй, когда Писаревъ, придя въ энтузазмъ, расплакался на студенческой сходк. Въ другой разъ Писаревъ, во время нкоторыхъ недоразумнй, происшедшихъ между студентами и однимъ изъ профессоровъ, увлекся до того, что легъ на столъ и сталъ барабанить ногами въ стну, за которою сидлъ профессоръ, чтобы помшать ему читать лекцю… Въ это время Писаревъ еще состоялъ членомъ того кружка, съ исключительно учеными цлями и задачами, въ который ввелъ его Трескинъ. Но въ немъ уже закипали сомння, которыя должны были увлечь его навстрчу реалистическимъ стремленямъ эпохи. Умъ его мужалъ, его понятя свтлли и загорались агитаторскимъ огнемъ. Духъ его крпчалъ и опредлялъ задачи для своей ближайшей, освободительной дятельности. Онъ проникался враждою и къ университетской наук, и ко всмъ мертвымъ житейскимъ шаблонамъ, сковывающимъ развите человческой личности. Неуклюжй молодой орленокъ, онъ безпомощно и напряженно кружился въ своей тсной обстановк, инстинктивно стремясь къ смлому полету, но не умя расправить своихъ отъ природы больныхъ и нсколько пришибленныхъ крыльевъ. Фанатическй приверженецъ чистой науки, Трескинъ накидывался на Писарева съ жаромъ, съ вдохновенемъ, пылко рисуя предъ нимъ роль ученаго дятеля, призывая его къ строгимъ университетскимъ занятямъ, а Писаревъ, расхаживая по комнат мрными шагами, заложивъ руки въ карманы своего причудливаго домашняго балахона и нсколько приподнявъ плечи, повидимому спокойно возражалъ ему, не измняя себ ни единымъ словомъ, ни голосомъ, ни единымъ жестомъ. Сдержанно и твердо онъ отстаивалъ свое право идти въ ряды литературныхъ работниковъ съ наличнымъ, хотя-бы и небольшимъ, запасомъ знанй, съ готовностью каждую минуту открывать передъ читателями то, что волнуетъ его душу, безъ прикрасъ, безъ схоластическихъ тумановъ, заботясь только объ ясной и добросовстной передач своихъ сознательныхъ требованй. Кружокъ давилъ его теперь уже больше механически, не имя прежней власти надъ его умомъ, окончательно помтившимъ ту дорогу, на которой ему можно будетъ развернуть вс свои силы. Уравновшенное положене его ученыхъ товарищей среди бурнаго движеня, охватившаго все столичное общество, раздражало его своей инертностью. Вс наиболе важные вопросы, выдвинутые событями эпохи, разъединяли его съ кружкомъ, хотя, по старой привычк, онъ еще участвовалъ въ его вечернихъ собраняхъ, которыя почти всегда оканчивались веселыми ужинами. Онъ чувствуетъ себя теперь почти литераторомъ, потому что сталъ принимать очень дятельное участе въ передовомъ журнал для взрослыхъ двицъ, издаваемомъ Кремпинымъ. Онъ одинъ изъ главныхъ бойцовъ ‘Разсвта’, этого своеобразнаго журнала съ эмансипацонными задачами, изящно иллюстрированными на самой обертк изображенемъ спящей, красивой двушки, съ закинутыми за голову руками, и свтлаго геня, который пробуждаетъ ее, указывая ей на лучезарный дискъ восходящаго солнца. Женскй вопросъ отнын станетъ одною изъ главныхъ темъ его постоянныхъ размышленй, и въ этомъ вопрос онъ не можетъ сдлать ни малйшей уступки своимъ отсталымъ товарищамъ. Его эмансипаторскя идеи проснулись во время. Общество смутно колыхалось, и цлыя толпы народа, офицеровъ, чиновниковъ всхъ вдомствъ, густыя массы молодежи обоего пола и всхъ возрастовъ стали наполнять аудитори и коридоры петербургскаго университета. Умственное брожене, медленно нароставшее въ Писарев, должно было теперь вырваться на полную свободу, побдивъ лимфатическй темпераментъ и сообщивъ нервамъ необычайную для нихъ силу и напряжене. До сихъ поръ тсно связанный съ членами своего кружка, который сохранялъ строгй нейтралитетъ по отношеню къ университетскимъ движенямъ, онъ вдругъ, осенью 1859 г., сталъ сближаться съ коноводами студенческихъ труппъ и наиболе замтными лицами изъ общества, посщавшаго университетскя лекци. Товарищи по кружку усмотрли въ этомъ измну своему ученому уставу. Полевой сталъ доказывать Писареву, что русскя женщины еще не подготовлены для занятй въ университетахъ рядомъ со студентами и что модному движеню, охватившему петербургскую интеллигенцю, не слдуетъ придавать черезчуръ серьезнаго значеня. Но Писаревъ, боле чуткй къ пробуждающимся запросамъ общества, твердо стоялъ на своемъ, доказывая, что въ русской жизни начинается новая эпоха, что новые идеалы начинаютъ озарять русскую исторю. Споры выходили между бывшими единомышленниками горяче, съ одной стороны, и блестяще, смлые, побдоносные — съ другой. Писаревъ отстаивалъ свои мысли со всею свжестью понера въ этой благодарной области человческаго освобожденя. Съ обычнымъ ораторскимъ искусствомъ онъ выдвигалъ свои отчетливыя теоремы, рисовавшя извстное мровоззрне. Его прямолинейные аргументы, ни на минуту не уклоняющеся въ сторону и нигд не принимающе отвлеченнаго характера, въ контрастъ съ возраженями и доказательствами его противниковъ, звучали, какъ первыя пробныя ноты удалой, лихой псни. И отъ этихъ бурныхъ состязанй въ узкой сфер товарищескаго кружка Писаревъ прямо переходилъ къ агитаци литературной въ томъ орган печати, въ которомъ онъ началъ свою журнальную карьеру. Той-же осенью 1859 г., въ октябр мсяц, онъ печатаетъ въ ‘Разсвт’ разборъ ‘Обломова’, въ которомъ, подробно обрисовавъ характеръ Обломова и Штольца, посвящаетъ шесть пылко и талантливо написанныхъ страницъ великолпному образу Ольги. Превосходное литературное дароване, еще не съуженное тенденцознымъ отрицанемъ того, что было щедро заложено въ его собственной природ — съ широкой способностью къ эстетическимъ оцнкамъ и острому психологическому анализу, выступаетъ здсь во всей красот свжихъ словъ, свободно льющихся выраженй и афоризмовъ. Онъ передаетъ исторю ея любви съ изяществомъ молодого романтика, но романтика съ новыми, прогрессивными горизонтами. Онъ оправдываетъ вс ея поступки, проникаетъ въ ея душу и, открывъ въ ней самородное золото, съ радостью выноситъ его на свтъ, чтобы провозгласить новую теорю женской эмансипаци. Дойдя до послдняго момента въ истори Ольги, онъ сочувственно отмчаетъ ея нравственную неудовлетворенность окружающими ее условями комфортабельной семейной жизни. Ея сильная, богатая природа не способна заснуть, по его толкованю, ни въ какой обстановк. Эта природа, пишетъ онъ, требуетъ дятельности, труда съ разумною цлью, ибо только творчество способно до нкоторой степени успокоить ея тоскливое стремлене къ чему-то высокому, незнакомому. Вся жизнь и личность Ольги, заключаетъ Писаревъ, представляетъ живой протестъ противъ зависимости женщины, протестъ, который, конечно, не составлялъ главной цли автора, потому что ‘истинное творчество не навязываетъ себ практическихъ цлей’, но который, именно благодаря своей непосредственности и сил художественнаго воплощеня широкой идеи въ образ Ольги, долженъ серьезно подйствовать на сознане общества. Товарищи Писарева были въ ужас отъ статьи его. Они восхищались второй частью Обломова, удивлялись тому, какъ могла ршиться Ольга выйти за Штольца, всмъ имъ жалко было Обломова и досадно на Ольгу за то, что она ‘не продолжала своей трудной работы надъ пересозданемъ этого истаго произрастеня захолустной россйской почвы’. Но четвертой части Обломова, съ изображенемъ того недовольства жизнью, которое высказываетъ Ольга своему мужу, они ршительно признать не могли. Полевой говорилъ: ‘Чего ей еще нужно? У нея есть мужъ, любимый и уважаемый ею, есть дти, есть обезпеченное состояне, которое даетъ ей возможность сосредоточить вс заботы на муж и дтяхъ? Чегоже ей еще нужно и отчего она скучаетъ?..’ На вс эти недоумня, шедшя изъ неглубокаго умственнаго источника, Писаревъ отвчалъ почти тми-же словами, какими онъ выразилъ свою мысль въ напечатанной имъ стать объ Обломов: ‘Въ ея недовольств, говорилъ онъ, можно подозрвать стремлене къ творчеству’, и это истолковане, какъ передаетъ Полевой, имло громадный успхъ въ обществ и вызвало даже сочувственный отзывъ самого Гончарова.

Въ 1860 году Писаревъ былъ уже совершенно сформировавшимся реалистомъ. Основной тезисъ реализма — ‘все, что естественно, то и нравственно’, окрпъ въ немъ окончательно, и онъ защищалъ его въ борьб съ товарищами съ поразительнымъ далектическимъ искусствомъ, со всми красотами своего замчательнаго,дара слова. Посл нсколькихъ колебанй въ эстетическихъ вопросахъ въ начал 1861 г., о которыхъ сообщала поздне мать Писарева на имя Некрасова, онъ очень быстро сдлался главнымъ дятелемъ ‘Русскаго Слова’. Разсказываютъ, что при первомъ-же свидани съ Благосвтловымъ, которому Писаревъ принесъ сдланный имъ стихотворный переводъ ‘Атта Троля’, напечатанный въ декабрьской книг ‘Русскаго Слова’ 1860 г., чуткй редакторъ, пристально всмотрвшись въ лицо этого много-общающаго юноши, внушительно сказалъ ему: ‘Бросьте стихи, займитесь критикой’. И дйствительно, съ февраля мсяца 1861 г. въ ‘Русскомъ Слов’ начался рядъ поистин блестящихъ дебютовъ молодого таланта въ статьяхъ, надлавшихъ огромнаго шума въ литератур и обществ. Университетъ еще не былъ оконченъ, а статьи Писарева уже вызывали полемическя перестрлки, иногда и бури. Въ небольшой рецензи на книгу Кева нова разгулявшйся завоеватель умовъ, полный кипучихъ протестантскихъ стремленй, но совершенно лишенный философскаго образованя, высокомрно даетъ отставку ‘старику Платону’, иронически называя его ‘генераломъ отъ философи’. Не всегда попадая въ цль при трактовани серьезныхъ научныхъ вопросовъ, онъ въ статейк о ‘Физологическихъ эскизахъ Молешотта’ серьезно распространяется о вляни чая на возникновене протестантизма и кофе на развите католицизма. Въ ма мсяц появились первыя десять главъ ‘Схоластики XIX вка’, статьи, написанной съ публицистическимъ огнемъ и огромнымъ полемическимъ задоромъ. Каждая новая журнальная работа широко распространяла извстность молодого писателя, который въ это время сводилъ послдне счеты съ петербургскимъ университетомъ и прежними товарищами, искренно оплакивавшими, вмст съ университетскими профессорами, его явное уклонене съ врнаго пути науки. По прзд съ каникулъ 1860 года Писаревъ ршился писать диссертацю на медаль, воспользовавшись исторической темой объ Апполони Танскомъ. предложенной историко-филологическимъ факультетомъ. Диссертаця должна была быть представлена въ первыхъ числахъ января, а Писаревъ приступилъ къ подготовк только въ октябр. Въ ноябр онъ началъ писать, по обыкновеню, прямо набло, и къ назначенному сроку огромная тетрадь въ 15 печатныхъ листовъ была представлена въ факультетъ. Эпиграфомъ къ диссертаци Писаревъ сдлалъ слегка ироническое но отношеню къ самому себ изречене: ‘еже писахъ, писахъ’… Быстро написанное сочинене было удостоено однако серебряной медали и.затмъ напечатано авторомъ на страницахъ ‘Русскаго Слова’ {В. И. Жуковскй разсказалъ намъ относящйся сюда эпизодъ. Писаревъ, безпокоясь нсколько о библографическихъ матералахъ для своей диссертаци, явился къ однокурснику своему, нкоему Утину, который работалъ на ту-же тему и получилъ затмъ золотую медаль за свое сочинене. Оказалось, что Утинъ обставилъ свою работу массой сочиненй на разныхъ языкахъ, которыя лежали тутъ-же въ его кабинет. Въ то время, когда его вызвали въ другую комнату, Писаревъ, по естественно загорвшемуся любопытству, сталъ перелистывать раскрытыя книги и прочитывать отдльныя мста. Возвратившйся Утинъ, желая осадить опаснаго соперника, замтилъ: ‘Дмитрй Ивановичъ, вы злоупотребляете вашимъ зрнемъ’. Слегка смущенный Писаревъ, съ недоумнемъ въ глазахъ и улыбкой удивленя, произнесъ какую-то незначительную фразу и, вжливо откланявшись, ушелъ. Онъ не искалъ больше никакихъ литературныхъ пособй для своей диссертаци.}.

III.

А романъ съ Раисою шелъ своимъ порывистымъ ходомъ, разгораясь во время свиданй на каникулахъ, но не давая никакой отрады сердцу Писарева. Нельзя было не видть со стороны, что Раиса никогда не сдлается его женою, о чемъ онъ открыто мечталъ въ разговорахъ и письмахъ къ матери. Расцвтая, Раиса все боле и боле удалялась отъ своего друга, у котораго не хватало силъ для побды надъ ея чувствами. Его любви недоставало непосредственной выразительности и мощи, которая захватываетъ женское сердце, поднимаетъ и уноситъ безъ разсужденй и даже вопреки всякимъ разсужденямъ. Подходя къ ней со всею правдивостью и откровенностью убжденнаго реалиста, готоваго снять съ любви ея поэтическй покровъ, какъ фальшивую театральную мантю, хотя и во всеоружи передовыхъ взглядовъ на назначене женщины, Писаревъ, лишенный въ глазахъ Раисы обаяня страстной силы, долженъ былъ казаться ей непривлекательнымъ героемъ для романа. Выростая духовно, онъ долженъ былъ казаться ей боле или мене чуждымъ человкомъ, изъ совершенно другой среды, съ другимъ назначенемъ, мало подходящимъ для семейной жизни. Ея влеченя, страсти, вся ея неглубокая, но изящная душевная организаця тянулись въ другую сторону, навстрчу другимъ, боле жгущимъ впечатлнямъ. Въ ней была потребность въ настоящей, страстной любви, съ ея яркими вспышками въ патетическе моменты, съ ея кокетливою игрою легкихъ, дразнящихъ ощущенй, съ ея волнующей борьбою различныхъ желанй и требованй. Ихъ разводила дисгармоня темпераментовъ, и мятежному духомъ, но вялому по организаци Писареву не суждено было овладть тмъ счастьемъ, которое рисовало ему воображене при мысли о Раис. Настоящй разладъ между ними начался съ осени 1859 года. Прхавъ въ Грунецъ, Писаревъ не нашелъ Раисы. Она оказалась у своего дяди, который не пустилъ ее въ ‘то семью на это время. Писаревъ затосковалъ, сталъ убгать въ садъ, чтобы гд-нибудь, въ тнистой бесдк или на трав, лежа на ковр съ раскрытой книгой въ рукахъ, отдаться упорной и тревожной мысли о любимой двушк. ‘Онъ не любилъ, разсказываетъ сестра его, Вра Ивановна Писарева,— чтобы его заставали въ такя минуты тяжелаго раздумья. Въ немъ при этомъ просыпалась какая-то гордая стыдливость, и онъ старался навести., рчь о какомъ-нибудь совершенно безразличномъ предмет, меньше всего интересовавшемъ его въ данную минуту’. Видя глубокое огорчене сына, мать Писарева ршилась похать за Раисой. Прошло нсколько дней въ самомъ тяжеломъ, мучительномъ ожидани. Онъ не могъ работать, статьи не писались. Наконецъ, мать вернулась съ письмомъ отъ Раисы, въ которомъ она откровенно созналась, что любитъ другого. Прочтя письмо, Писаревъ, какъ это бывало съ нимъ всегда, когда нервы его не могли совладать съ напряженемъ души, судорожно зарыдали., какъ маленькй ребенокъ. Утшеня и горяче призывы къ труду молодого Трескина, который тогда еще не разлучался со своимъ другомъ и въ вакацонные мсяцы, не могли, конечно, успокоить Писарева. Онъ крпился, самъ разрисовывалъ новыя перспективы — жизнь ради литературнаго труда, съ одними умственными наслажденями, съ новой любовью или даже вовсе безъ любви, но вс эти реалистическя мудрствованя ни къ чему не приводили. Униженная страсть сильне, чмъ когда либо, скручивала его душу, напрягая вс ея естественныя склонности, толкая ее къ чему-то смлому, ршительному, экстравагантному. На обратномъ пути изъ Грунца въ Петербургъ онъ постилъ своего счастливаго соперника, красавца Гарднера, и узнавъ на мст, что онъ страдаетъ, серьезнымъ физическимъ недугомъ, который ногъ-бы даже быть препятствемъ къ его браку съ Раисой, онъ съ нкоторымъ злорадствомъ спшитъ подлиться этимъ важнымъ открытемъ съ своей матерью. Въ первомъ письм изъ Петербурга онъ проситъ ее приласкать Раису въ минуту тяжелаго горя и помочь ей перенести грустное испытане. Самъ онъ не отказывается теперь отъ своихъ первоначальныхъ надеждъ, хотя онъ былъ-бы не согласенъ повторить Раис свое предложене: это было-бы неуваженемъ къ ея несчастной любви, сломленной въ самомъ стебельк. Онъ подружился съ Гарднеромъ и свтло смотритъ на открывающуюся передъ нимъ дорогу, пишетъ онъ съ напускною разсудительностью. Только одно несчастье могло-бы сломить его: сумасшестве съ свтлыми проблесками сознаня. ‘Все остальное: потеря близкихъ людей, потеря состояня, глазъ, рукъ, измна любимой женщины,— все это дло поправимое, это всего этого можно и должно утшиться’. Желая во что-бы то ни стало доказать своей матери, что онъ не переоцниваетъ постигшее его несчастье, онъ развиваетъ въ письм къ ней цлую теорю эгоизма, хотя тутъ-же, явнымъ образомъ обнаруживая замшательство психическаго настроеня, разсказываетъ ей о своихъ ужасныхъ сомнняхъ во всемъ и во всхъ, въ самой жизни, которая показалась ему вдругъ сухою, безцвтною, холодною. Онъ вообще не понимаетъ, что съ нимъ происходитъ и, заканчивая одно изъ своихъ трогательнйшихъ писемъ къ матери, нервно восклицаетъ: ‘мама, прости меня! мама, люби меня!’ Опрокинувъ въ своемъ ум всяке научные Казбеки и Монбланы, какъ вспоминаетъ онъ объ этомъ перод своей жизни въ стать ‘Наша университетская наука’, онъ вдругъ представился самому себ какимъ-то титаномъ. Ему показалось, что онъ совершитъ чудеса въ области мысли. Два-три мсяца онъ, дйствительно, работалъ неутомимо. Руководимый какою-то странною идеею, онъ прочелъ восемь псенъ ‘Илады’ въ подлинник, сдлалъ много выписокъ изъ нмецкихъ изслдованй, трактовавшихъ о миологическихъ и теологическихъ понятяхъ Гомера. Онъ чувствуетъ себя Прометеемъ, имющимъ право презрительно выслушивать совты и увщаня товарищей… Однажды, за ужиномъ въ товарищескомъ кружк, Писаревъ, все время казавшйся скучнымъ и молчаливымъ, быстро всталъ съ своего мста, разсказываетъ Полевой, и поднялъ кверху руку. Вс разомъ взглянули на него и, весело настроенные, ожидали блестящаго спича. Но Писаревъ вдругъ обвелъ своихъ товарищей какими-то мутными глазами и сталъ медленно опускаться на полъ. Товарищи бросились къ нему и успли его подхватить. Обморокъ продолжался недолго, но посл минутнаго просвтлня смнился совершенно безсознательнымъ состоянемъ. Его бережно снесли на рукахъ въ сани и, привезя на квартиру, осторожно раздли и положили на диванъ въ кабинет старика Трескина. Прхалъ докторъ, осмотрлъ, ощупалъ его и покачалъ головой. Черезъ нсколько дней Писарева пришлось перевезти въ психатрическое заведене доктора Штейна. Въ течене четырехъ мсяцевъ о немъ не было извстно ничего положительнаго. Говорили, что Писаревъ дважды покушался на свою жизнь и что вообще болзнь его находится въ самомъ печальномъ состояни. Вдругъ, въ одинъ весеннй день, онъ бжалъ изъ заведеня Штейна, явился въ семейство Трескина, гд былъ встрченъ съ распростертыми объятями любившимъ его старикомъ. Черезъ полчаса посл Писарева къ Трескину прхалъ докторъ Штейнъ съ однимъ изъ своихъ помощниковъ, но старикъ Трескинъ. рзко загородивъ собою Писарева, отказался выдать пацента. Онъ отвезъ его къ матери, и за лто, на свжемъ воздух, здоровье Писарева совершенно понравилось. Когда онъ явился осенью въ Петербургъ, онъ показался товарищамъ повеселвшимъ и даже пополнвшимъ: румянецъ игралъ у него во всю щеку, онъ говорилъ попрежнему умно и бойко, и только въ глазахъ его было замтно какое-то безпокойство. Повидимому, кузина слегка приласкала его, и онъ опять, быть можетъ, не безъ вспышки новой надежды, ожилъ и сталъ стремиться къ широкому литературному труду. Къ этому времени относятся его переговоры съ Евгеней Туръ о сотрудничеств въ ‘Русской Рчи’, которое не сложилось только потому, что Писаревъ оказался въ эту минуту черезчуръ ярымъ эстетикомъ и фанатическимъ поклонникомъ поэзи Апполона Майкова.

Между тмъ романъ его шелъ въ окончательной развязк. Бракъ Раисы съ Гарднеромъ считался дломъ ршеннымъ и, по мр приближеня рокового дня, Писаревъ снова терялъ душевное равновсе онъ сталъ убждать ее вступить съ нимъ хоть въ фиктивный бракъ, чтобы сейчасъ-же посл внца ухать съ Гарднеромъ за-границу, въ разсчет, что Раиса вернется къ нему, когда пройдетъ первое брожене страсти. Зная, что супружеское счастье Раисы съ Гарднеромъ не можетъ устроиться, онъ ршился даже откровенно объясниться съ нею на счетъ ея будущаго мужа. Очевиднымъ образомъ теряя всякое самообладане, онъ раскрылъ передъ нею эту интимную сторону дла, смягчая грубость своего безтактнаго сообщеня въ хорошо отшлифованныхъ фразахъ французскаго письма. Раиса отвчала сдержанно и съ. достоинствомъ, что не поколеблется въ своихъ намреняхъ. День свадьбы насталъ. Посл внчаня, происходившаго въ Петербург, такъ-какъ за послднее время Раиса жила у дяди Писарева, А. Д. Данилова, молодые отправились на вокзалъ Николаевской желзной дороги. Не помня себя отъ отчаяня и ревности къ сопернику, Писаревъ полетлъ за ними и на платформ произошла ужасная сцена: онъ быстро подошелъ къ Гарднеру и ударилъ его хлыстомъ по лицу. Взбшенный Гарднеръ опрокинулъ его на дебаркадеръ и, вырвавъ хлыстъ, нсколько разъ хватилъ его по щекамъ. Писаревъ, какъ онъ самъ объ этомъ разсказывалъ, не сопротивлялся, даже не сдлалъ попытки защитить лицо руками…

Скандалъ этотъ произошелъ съ Писаревымъ въ то время, когда его имя уже пользовалось популярностью въ петербургскихъ кружкахъ.

IV.

Въ воспоминаняхъ Шелгунова мы находимъ небольшой разсказъ о томъ, какъ онъ впервые познакомился съ Писаревымъ. Однажды, въ 1861 году, Шелгуновъ утромъ зашелъ къ Благосвтлову. Въ первой комнат у конторки стоялъ щеголевато одтый, совсмъ еще молодой человкъ, почти юноша, съ открытымъ, яснымъ лицомъ, большимъ, хорошо очерченнымъ, умнымъ лбомъ и съ большими, умными, красивыми глазами. Онъ держался прямо и во всей его фигур чувствовалась боевая готовность. Это былъ Писаревъ — въ начал своей блестящей литературной карьеры, покончившй счеты съ университетомъ и выступившй смлымъ бойцомъ на журнальномъ пути. Слава въ это время, можно сказать, бжала за Писаревымъ. Каждая статья его, исполненная молодой силы и стихйной удали, гремла и звенла. Его литературное краснорче холоднымъ, освжающимъ каскадомъ вливалось въ сознане общества. Благосвтловъ понялъ цну своего новаго сотрудника и давалъ ходъ всмъ его писанямъ съ готовностью умнаго и ловкаго издателя, знающаго потребности современнаго читателя. Каждая книжка ‘Русскаго Слова’ выходила съ нсколькими работами Писарева, вносившими необычайное оживлене въ критическй отдлъ журнала. Въ полтора года молодой писатель напечаталъ рядъ статей по самымъ разнообразнымъ литературнымъ вопросамъ, которыя точно опредлили главныя черты его умственной физономи. Ясно было, что Писаревъ идетъ по совершенно опредленному пути, и когда, 3-го юля 1862 г., онъ былъ оторванъ отъ своихъ постоянныхъ занятй и заключенъ въ крпость, его писательская личность уже могла считаться въ очень значительной степени выясненной. Къ этому времени опредлилось существенное различе въ понимани молодой Росси между критикомъ ‘Русскаго Слова’ и критикомъ ‘Современника’ въ стать Писарева объ ‘Отцахъ и дтяхъ’: ‘Базаровъ’. Такя статьи Писарева, какъ ‘Московске мыслители’, ‘Русскй Донъ-Кихотъ’, ‘Бдная русская мысль’ не могли не создать ему совершенно опредленной литературной репутаци. Живой талантъ, съ огромною производительною энергею, съ необычайною ясностью и почти примитивной простотой своихъ отчасти реформаторскихъ, отчасти разрушительныхъ требованй и аргументовъ, чувствовался въ каждой его замтк. Общество насторожило внимане и потянулось къ ‘Русскому Слову’, гд раздавалась эта звонкая, смлая, новая рчь. И въ это-то время, сейчасъ-же посл простановки журнала на восемь мсяцевъ, Писаревъ долженъ былъ выйти изъ жизненнаго водоворота, который могъ укрпить и разносторонне развить его силы. Одиночное заключене въ крпости, продолжавшееся почти четыре съ половиною года, до 18 ноября 1866 г., должно было, при его реалистическихъ склонностяхъ, неизбжно сковать его духъ и, придавъ ему необычайную интенсивность въ одномъ направлени, съузить его умственный горизонтъ нкоторыми теоретическими вопросами, возникшими для него еще на послднемъ курс университета и сохранившими на долгое]?время юношески-докторальный характеръ. По справедливому замчаню Скабичевскаго, Писаревъ не былъ расположенъ ни къ какой конспиративной дятельности, и можно считать роковою случайностью, что писатель, начавшй теорями чистйшаго индивидуализма безъ малйшаго политическаго оттнка, вдругъ оказался въ чемъ-то виноватымъ и былъ призванъ къ тяжелой уголовной отвтственности. Скабичевскй такъ передаетъ въ своей ‘Истори новйшей русской литературы’ причину ареста Писарева. Въ апрл 1862 г., разсказываетъ онъ, появилась брошюра Шедо-Фероти, содержавшая въ себ разборъ письма Герцена къ русскому лондонскому посланнику,— брошюра, крайне благонамренная и потому допущенная цензурою къ продаж. Въ качеств критика ‘Русскаго Слова’, Писаревъ написалъ рецензю на эту брошюру, которую однако оказалось невозможнымъ напечатать въ журнал. Однажды къ нему пришелъ товарищъ по университету Баллодъ и, узнавъ исторю съ рецензей, предложилъ ему отдать ее для напечатаня въ тайной типографи, съ которой онъ состоялъ въ постоянныхъ сношеняхъ. Въ другое время Писаревъ наврно отклонилъ бы подобное предложене, но по закрыти ‘Русскаго Слова’ и въ томъ угнетенномъ настроени духа, въ какомъ онъ тогда находился, онъ быстро согласился переработать въ надлежащемъ тон свою статейку и отдать ее въ полное распоряжене подпольной печати. Вскор затмъ Баллодъ былъ арестованъ, а за нимъ, по документамъ, найденнымъ при обыск, попался и Писаревъ. Такова одна, наиболе распространенная въ печати верся. По краткому, но, какъ намъ кажется, боле правдоподобному разсказу Шелгунова дло съ арестомъ Писарева происходило иначе. Баллодъ пришелъ къ Писареву и попросилъ его написать какую то прокламацю. Писаревъ согласился, но написанная имъ прокламаця, найденная у Балдода, послужила матераломъ для обвиненя ею въ государственномъ преступлени. Эту версю подтвердили намъ и нкоторыя лица, интересовавшяся арестомъ Писарева въ качеств близкихъ ему людей…

Въ крпости жизнь Писарева потянулась однообразная, но полная литературнаго труда. Четыре года одиночнаго заключеня не могли сломить его сильный умъ, съ необычайною поспшностью и легкостью изливавшйся въ многочисленныхъ, ясныхъ и свжихъ статьяхъ, проходившихъ, какъ говорили въ то время — по словамъ А. К. Шеллера, любезно передавшаго намъ нкоторыя свои воспоминаня въ небольшомъ письм — черезъ благосклонную цензуру коменданта крпости кн. Суворова, который изумленъ былъ свтской выдержкой этого политическаго арестанта и его безукоризненнымъ знанемъ иностранныхъ языковъ. Къ этому тяжелому времени, служившему испытанемъ его физическихъ и нравственныхъ силъ, относится большинство его литературныхъ работъ, все то, что окончательно упрочило его славу въ качеств перваго критика эпохи. Онъ не падалъ духомъ. Даже не зная, когда и какъ окончится его заключене, онъ переходилъ отъ одной темы къ другой, затвалъ полемическя войны и бился со своими многочисленными литературными противниками, не давая чувствовать ни единымъ словомъ, ни тончайшимъ намекомъ своего исключительнаго, страдальческаго положеня, какъ это длали-бы на его мст люди боле мелкаго пошиба, склонные къ кокетливой бравад и рисовк передъ публикой. Онъ жилъ напряженными, головными интересами. Отъ литературныхъ занятй онъ отвлекался только для самыхъ необходимыхъ писемъ, которыя онъ писалъ микроскопическими буквами на маленькихъ клочкахъ, оторванныхъ отъ полей печатныхъ страницъ, и которыя мать уносила посл свиданй съ нимъ въ башмак, переписывала для доставленя по адресу, сохраняя на память оригиналы. И въ этихъ письмахъ, не стсняемыхъ никакой цензурой, нтъ ни малйшей жалобы. Вникая въ свою отвтственную литературную задачу, онъ какъ-бы радуется своему невольному одиночеству. Его силы сберегаются для настоящаго труда: нтъ боле безсонныхъ ночей за картами, сознается онъ въ одномъ изъ трогательныхъ писемъ къ матери, обстоятельства взялись пручать его къ правильному образу жизни, накапливать въ немъ энергю, которую онъ, живя на свобод, непремнно разбросалъ-бы по сторонамъ. Уединене бываетъ полезно не для однихъ сумасшедшихъ, разсуждаетъ онъ съ серьезнымъ убжденемъ,— отъ него часто выигрываютъ люди, совершенно здравомысляще: становишься спокойне, выучиваешься сосредоточивать мысль на одномъ предмет. Въ одиночеств, вдали отъ впечатлнй столичной жизни, хотя она клокочетъ гд-то вблизи, за стною, онъ чувствуетъ себя настоящимъ журналистомъ. ‘Журналистика, пишетъ онъ почти за два года до выхода изъ крпости, 24 декабря 1864 г.,— мое призване. Это я твердо знаю’. Ему не трудно написать въ мсяцъ отъ четырехъ до пяти печатныхъ листовъ, совершенно не изнуряя себя. Не развлекаемый никакими случайными интересами, онъ чувствуетъ, что форма выраженя дается ему теперь еще легче, чмъ прежде, хотя онъ сталъ гораздо требовательне къ себ въ отношени мысли. Эти свойства растутъ и развиваются въ немъ съ каждымъ днемъ, такъ что всякая новая его статья, чуждая какой-либо раздражительности, пышныхъ риторическихъ фразъ, выдержанная въ строгой логической послдовательности, не можетъ не содйствовать полному успху любимаго дла. ‘Если мн удастся выйти опять на ровную дорогу, мечтаетъ вслухъ Писаревъ, то я наврное буду самымъ послдовательнымъ изъ русскихъ писателей и доведу, свою идею до такихъ ясныхъ и осязательныхъ результатовъ, до какихъ еще никто не доводилъ раньше меня’. Онъ будетъ выбирать подходяще для его таланта сюжеты, станетъ популяризировать естествознане, строго придерживаясь метода опытныхъ наукъ, и въ годъ онъ напишетъ не меньше 800 страницъ…

Среди этихъ мужественныхъ юношескихъ размышленй вдругъ проносится поэтическое воспоминане о Раис. Ея образъ еще не померкъ, несмотря на пережитыя отъ нея униженя и испытаня послднихъ лтъ. Онъ думаетъ о ней часто, иногда съ досадою, иногда съ грустью, но всегда съ сильнымъ желанемъ увидть ее. Онъ упрашиваетъ свою мать сообщить какя-нибудь свдня о ней. Но въ борьб со своими неугасшими поэтическими чувствами онъ ощущаетъ неодолимую склонность къ безбурной, слегка идиллической семейной жизни съ женщиной, которая могла-бы оцнить его правдивыя и честныя стремленя, которая давала-бы ему свтлый отдыхъ отъ труда, не волнуя и не терзая его сердца никакой особенной любовью. Онъ увренъ, что былъ бы очень хорошимъ мужемъ, такъ какъ будетъ всегда любить и уважать ту женщину, которая согласится быть его женой, никогда не станетъ измнять ей, потому что будетъ всегда занятъ серьезнымъ дломъ. Но гд же Раиса? Увы! Съ ея именемъ не связано больше никакихъ надеждъ. Гд вообще та двушка, которая согласилась бы принять его предложене? Слегка разгоряченное одиночествомъ воображене, не встрчая отрады ни въ какомъ живомъ впечатлни, готово ухватиться за всякй случай, чтобы наполнить какимъ-нибудь содержанемъ это пустое мсто въ его жизни. Нтъ Раисы, но въ письмахъ сестры и матери стало мелькать имя какой-то другой двушки, Лиди Осиповны, которая, судя по ихъ словамъ, могла-бы занять мсто Раисы въ его жизни. И вотъ онъ ршается на странный, въ высокой степени наивный поступокъ. Онъ проситъ свою мать сдлать ей отъ его лица офицальное предложене и затмъ, какъ бы сознавая неловкость своего поступка, посылаетъ ей длинное объяснительное письмо, гд онъ въ холодно-резонерскомъ тон доказываетъ ей, что они могли бы пойти одною дорогою, въ качеств мужа и жены. Онъ увренъ, что она должна его понять и оцнить. Умный и порядочный человкъ съ честнымъ образомъ мыслей, безъ всякаго романтическаго отношеня къ самой любви, умющй смотрть правд прямо въ глаза, онъ не можетъ допустить, чтобы она предпочла ему какого-нибудь олуха. ‘Лидя Осиповна!— восклицаетъ онъ, обращаясь къ ней,— не губите себя! вамъ непремнно надо выйти за новаго человка’. Что можетъ ей помшать принять его предложене? Отсутстве любви? Но любовь вещь очень простая и естественная, когда даны вс ея условя: молодость, умъ, приличная наружность. Онъ некрасивъ собою, но, во 1-хъ, красивыхъ мужчинъ на свт очень немного, а во 2-хъ, онъ не уродъ, у него не пошлая физономя, у него даже ‘съ нкоторыхъ поръ сдлались очень умные глаза’. Вы умны и я уменъ, соображаетъ Писаревъ, стало быть тутъ, кром равенства, не можетъ быть другихъ отношенй. Пусть ее не безпокоитъ Раиса. Она исчезла изъ его сердца съ тхъ поръ, какъ она бросилась на шею своему красивому олуху… Изумленная этимъ предложенемъ, сдланнымъ человкомъ, который находился въ исключительномъ, жизненно-безсильномъ положени, Лидя Осиповна отвчала отрицательно. Иначе, конечно, она поступить и не могла. Но Писаревъ, во всеоружи своихъ реалистическихъ аргументовъ, сталъ съ особенной силой выкладывать предъ нею свои преимущества предъ всякимъ олухомъ. Она будетъ съ нимъ счастлива. Ихъ жизнь будетъ отличаться рдкою содержательностью. Во-первыхъ, они будутъ получать вс русске журналы и многя статьи будутъ прочитывать вмст. Во-вторыхъ, они будутъ получать нсколько иностранныхъ газетъ и журналовъ. Въ-третьихъ, къ ихъ услугамъ будетъ всегда множество книгъ. Въ-четвертыхъ, они будутъ водить знакомство съ людьми очень смирными, простыми, работающими и совершенно безцеремонными. Въ-пятыхъ, Лидя Осиповна можетъ обращаться къ своему ученому мужу за объясненями, когда наткнется на каке-нибудь непонятные ей вопросы. Въ-шестыхъ, она можетъ усвоить, при помощи своего ученаго мужа, нмецкй или англйскй языкъ. Наконецъ, въ седьмыхъ, въ ихъ жизни не будетъ никакой роскоши, но и никакихъ чувствительныхъ лишенй, а министерство финансовъ будетъ всецло въ рукахъ Лиди Осиповны. Выписавъ съ такою полною добросовстностью вс пункты этой харти семейныхъ вольностей, Писаревъ выражаетъ твердое убждене, что двухъ-трехъ задушевныхъ разговоровъ достаточно для того, чтобы они полюбили другъ друга. О Раис пусть она забудетъ: прошедшее не воротится назадъ. Да и Раиса теперь не такая, какою онъ ее помнитъ. Онъ видлъ ея карточку: она сдлалась худою, больною, пожилою женщиной, въ ея письмахъ — пустота, слабость, усталость. Нтъ, онъ больше не завидуетъ Гарднеру. Весь прошедшй перодъ жизни кажется ему какимъ-то бснованемъ, не исключая даже того момента, который выбросилъ его изъ колеи его обычной литературной дятельности и привелъ къ крпости. Онъ здоровъ и крпокъ, и воспоминаня прошедшей любви уже начинаютъ застилаться туманомъ. Ему нужна дйствительность… Но вс эти доказательства ни къ чему не привели. Лидя Осиповна уклонилась отъ его лестнаго предложеня, въ которомъ не проглядывало никакое непосредственное чувство. Къ тому же вся мудрая разсудительность Писарева относительно его собственныхъ чувствъ и желанй разлетлась прахомъ при первомъ новомъ испытани. Повидимому, Писаревъ не выдержалъ характера, когда обстоятельства позволили ему обмняться съ Раисою нсколькими новыми фразами — неизвстно точно, при личномъ ли свидани въ крпости, во время прзда Раисы въ Петербургъ, или въ письмахъ. Во всякомъ случа въ печати недавно обнародовано небольшое письмо Писарева къ Раис Гарднеръ. Отвчая ей на какое-то расхолаживающее замчане, онъ съ дланнымъ равнодушемъ, подъ которымъ чувствуется уязвленное самолюбе, старается разсять ея иллюзи насчетъ неизмнности его пылкихъ чувствъ. Въ послднй разъ онъ длаетъ усиле, чтобы вырвать изъ сердца эту любовь, которая манила, дразнила и волновала его съ дтства. Она еще разъ промелькнула на его блдномъ, тускломъ небосклон, но это была уже послдняя туча разсянной бури. Горизонтъ очистился, но неудачи s сердечныя обиды наложили меланхолическую печать на всю его дальнйшую жизнь и нравственную физономю…

Среди писемъ интимнаго характера, сохранившихся отъ времени пребываня Писарева въ крпости, находятся и письма его къ Благосвтлову, съ которымъ онъ поддерживалъ постоянныя отношеня. По содержаню эти письма имютъ или строго-практическй характеръ, или, въ большинств случаевъ, относятся къ различнымъ дламъ его по редакци ‘Русскаго Слова’. Писаревъ то слегка перекоряется съ Благосвтловымъ но вопросу о гонорар, нсколько афектированно подчеркивая свои реалистическя понятя и матералистическя наклонности, то изъ уединеня крпостного каземата управляетъ полемикой журнала съ ‘Современникомъ’.. Онъ не допускаетъ пока и мысли разстаться когда-нибудь съ ‘Русскимъ Словомъ’, и для приведеня къ твердому принципу ихъ взаимныхъ отношенй, онъ предлагаетъ Благосвтлову, ‘вмсто нравственной деликатности’, сдлать фундаментомъ этихъ отношенй ‘взаимную выгоду, что совершенно согласно съ нашей общей теорей послдовательной утилитарности и систематическаго эгоизма’. Пусть Благосвтловъ отыскиваетъ и доставляетъ ему какъ можно больше книгъ, а онъ, Писаревъ, будетъ попрежнему писать какъ можно лучше — ‘для того, чтобы пробртать себ деньги и извстность’… Въ этихъ словахъ чувствуется юношеская бравада упрощенностью разумнаго принципа. Имя дло съ такимъ практическимъ человкомъ, какъ Благосвтловъ, Писаревъ, съ наивностью кабинетнаго теоретика, старается перещеголять своего опытнаго и знающаго толкъ въ денежныхъ длахъ издателя и защитить свои интересы подъ маскою убжденнаго ревнителя житейскихъ благъ. Однако сила въ этихъ дловыхъ отношеняхъ была всецло на сторон Благосвтлова, который искусно и успшно сочеталъ огромное трудолюбе толковаго редактора съ талантомъ твердой эксплоатаци своихъ ближайшихъ и полезнйшихъ сотрудниковъ. Наивная и безкорыстная душа, Писаревъ, со всмъ своимъ реалистическимъ апломбомъ, всегда проигрывалъ въ своихъ денежныхъ схваткахъ съ Благосвтловымъ и въ то же время, раздражая его издательское самолюбе, давалъ ему противъ себя оруже своими циническими изреченями.

Очутившись на свобод, Писаревъ почувствовалъ себя какъ-то странно. Одиночество, создавшее его лучше, наиболе ярке, наиболе сильные литературные труды, вошло въ его привычки. Онъ приноровился жить одною внутреннею жизнью и умственно сгорая надъ своею работою, онъ пробрлъ всю сосредоточенность отшельника и страстную напряженность невольнаго узника. Четыре лучшихъ года пронеслись, какъ одно мгновене, безъ единой сердечной, человческой радости, но съ злораднымъ удовлетворенемъ безпощаднаго борца, наблюдающаго изъ скрытой засады, какъ разрываются среди остервенвшаго непрятеля посылаемыя имъ гранаты. Онъ былъ отрзанъ отъ мра, но духъ его жилъ среди русскаго общества, возбуждая молодые умы, вызывая всеобщя распри. Выйдя на вольный воздухъ, онъ какъ-то растерялся. На него нахлынули живыя, пестрыя впечатлня, отъ которыхъ въ течене четырехъ лтъ отвыкъ его мозгъ. Его охватило волнене — психическое и физическое волнене человка, который, посл долгаго плаваня по-морю, сойдя на берегъ, ощущаетъ головокружене, какъ-бы не находя подъ ногами твердой почвы. Его природная неспособность переживать страстныя бури и потрясеня дала себя чувствовать. Нервы отказывались служить ему, и недугъ, пережитый еще во время студенчества, минутами смутно шевелился въ немъ, прорываясь въ экстравагантныхъ поступкахъ. Однажды разсказываетъ Скабичевскй, Писаревъ поразилъ своихъ знакомыхъ, смшавъ во время обда вс кушанья въ одной тарелк и начавъ сть эту мшанину. Въ другой разъ онъ вдругъ сталъ раздваться въ гостяхъ при всеобщемъ переполох… Писаревъ не сразу вошелъ въ старую колею усерднаго журнальнаго труда, и на нкоторыхъ статьяхъ его, появившихся въ ‘Дл’ 1867 г., нельзя не видть отпечатка какого-то внутренняго недомоганя. Рзкй переходъ отъ одиночества, въ которомъ онъ съумлъ сохранить всю крпость и остроту своей духовной организаци, къ свобод, которая еще не создала необходимыхъ для него условй и обстановки успшной литературной работы, временно отнялъ у его статей тотъ блескъ свтлой, быстрой мысли, который поражаетъ въ его лучшихъ произведеняхъ. Но мало-по-малу разстройство улеглось. Прежня привычки ожили въ немъ вмст съ любовью ко всякому вншнему изяществу, со склонностью къ романтическимъ увлеченямъ. Онъ попрежнему корректенъ и даже слегка кокетливъ въ своихъ костюмахъ. Его манеры пробрли печать изысканнаго благородства, и весь онъ, со своею деликатностью, благовоспитанностью и нкоторою застнчивостью, смнившею теперь прежнюю юношескую самоувренность, долженъ былъ производить, при личномъ свидани, подкупающее и даже до нкоторой степени трогательное впечатлне. Такимъ именно онъ рисуется въ своей встрч съ Тургеневымъ, котораго онъ поразилъ своею сдержанностью въ разговор на самую жгучую для него, боевую тему о Пушкин. Тургеневъ не скрылъ отъ него своего негодованя по поводу его статей о лучшемъ русскомъ писател, рзко подчеркнувъ его безтактность въ истолковани пушкинской поэзи. Не смягчая предъ юнымъ и дерзкимъ критикомъ своего полнаго разноглася въ этомъ важномъ вопрос, Тургеневъ могъ ожидать страстной и увренной реплики, пылкаго и краснорчиваго возраженя съ знакомымъ ему задоромъ писаревскихъ статей. Но Писаревъ, внимательно слушая его, не возражалъ. Тургеневу запомнилась его изящная фигура въ бархатномъ пиджак и общее впечатлне отъ свиданя съ нимъ, въ которомъ съ первыхъ-же моментовъ выступалъ его прямой и честный умъ, не пугающйся никакой правды.

Съ оживленемъ старыхъ манеръ и привычекъ, въ Писарев пробудилась съ новою силою мечта, волновавшая его съ юношескихъ лтъ, претерпвшая многя перемны и испытаня, не покидавшая его даже среди вдохновенныхъ занятй одиночнаго заключеня, мечта объ уютной, отрадной, семейной жизни. Въ томъ-же 1867 г. Писаревъ поселился вмст съ своею дальнею родственницею, Марей Александровной Марковичъ (извстною подъ псевдонимомъ Марко-Вовчокъ), разошедшейся съ своимъ мужемъ. Высоко цня талантъ Писарева, хотя и не подходя къ нему по темпераменту, быть можетъ, не любя его тою страстною, поэтическою любовью, которой онъ добивался отъ женщинъ, не умя побждать ихъ силою собственныхъ страстей, она сошлась съ нимъ по инстинкту высокоодаренной, блестящей женщины, стремящейся стать центромъ интеллигентнаго кружка и широкихъ литературныхъ влянй. Пикантная, съ гибкимъ женственнымъ умомъ и вспышками злого и эфектнаго остроумя, она сразу увлекла и даже слегка подчинила себ молодого, не избалованнаго судьбою Писарева. Это не было то тихое, ровное счастье, озаряющее минуты отдохновеня отъ тяжелаго литературнаго труда, о которомъ онъ мечталъ. Не уступая ему въ тонкости литературнаго вкуса и острог художественныхъ сужденй, женщина начитанная и съ богатыми жизненными впечатлнями, МаркоВовчокъ не нуждалась въ ученыхъ указаняхъ и руководств даже со стороны такого человка, какъ Писаревъ. Популярная въ обществ, полная творческихъ силъ, привлекательная, она, въ тсномъ кругу домашняго обихода не могла не взять верхъ надъ Писаревымъ, вся духовная сила котораго, не расплываясь по сторонамъ, сосредоточилась на опредленной, ршительно поставленной публицистической задач, вращалась постоянно въ одной и той-же сфер идей и напрягала его мощный, разрушительный талантъ въ извстномъ, узкомъ направлени. Писаревъ съ его блестящимъ, сильнымъ и свободнымъ краснорчемъ умолкалъ въ присутстви этой женщины, которая умла въ нсколькихъ художественныхъ штрихахъ обрисовать и уязвить цлый человческй характеръ, выставить его смшную сторону и сообщить бесд живое, игривое течене. В. И. Жуковскй, слегка коснувшись въ своемъ разсказ этого момента въ жизни своего друга Писарева, перешелъ отъ краснорчя острыхъ и мткихъ словъ къ краснорчю деликатныхъ недомолвокъ и утонченной, чуть-чуть сатирической мимики. Однажды, разсказывалъ Жуковскй, прхавъ изъ провинци, онъ нашелъ Писарева одного въ квартир, свободнымъ отъ занятй. Марья Александровна Марковичъ куда-то ухала и два друга могли распорядиться временемъ по старой, холостой привычк. Безъ лишнихъ разсужденй, они помчались въ какой то ресторанъ и, подъ звуки органа, отдались откровенному разговору. Бесда затянулась на нсколько часовъ. Наконецъ, краснорче друзей истощилось, а органъ продолжалъ гудть. На лиц Писарева отразилось явное раздражене. Жуковскй отчетливо помнитъ тотъ моментъ въ ихъ бесд, когда Писаревъ, на вопросъ о причин его неудовольствя, отвтилъ: ‘я не люблю ни музыки, ни живописи. Я ничего въ нихъ не понимаю, особенно — въ музык’… Когда друзья вернулись на квартиру Писарева, имъ сказали, что хозяйка дома, которую не ожидали въ этотъ день, уже прхала. Писаревъ не замедлилъ пройти въ ея комнату, но скоро вернулся оттуда къ Жуковскому и, тщетно стараясь скрыть свое смущене, передалъ ему приглашене Марьи Александровны къ завтрашнему обду, намекая этимъ, что затягивать сегодняшнее свидане было-бы, можетъ быть, не совсмъ удобно…

Въ юн 1867 г. Писаревъ, нсколько подчинившйся вляню г-жи Марковичъ, порываетъ свою давнюю литературную связь съ Благосвтловымъ ‘не изъ принциповъ и даже не изъ за денегъ’, какъ онъ писалъ объ этомъ Шелгунову, а просто изъ за личныхъ съ нимъ неудовольствй. Благосвтловъ поступилъ невжливо съ Марко-Вовчокъ, отказался извиниться передъ нею, когда отъ него этого потребовали, твердо замтивъ Писареву, что если отношеня его къ журналу (‘Длу’) могутъ поколебаться отъ каждой мелочи, то этими отношенями нечего и дорожить. Лишившись постояннаго литературнаго сотрудничества въ журнал, Писаревъ сталъ заниматься переводами и выжидать новыхъ обстоятельствъ, которыя поставили-бы его на прежнюю писательскую дорогу. Слава его была слишкомъ громка, чтобы онъ ршился занять второстепенное положене въ какомъ-нибудь другомъ издани, а новаго журнала съ родственнымъ ему. направленемъ пока еще не было. Слухи о преобразовани ‘Отечественныхъ Записокъ’, съ Некрасовымъ, Елисевымъ и Салтыковымъ во глав редакци, еще не получили никакого оправданя. Въ Петербург говорили, что Некрасовъ ведетъ переговоры съ Краевскимъ, но ничего положительнаго не было извстно. При томъ-же Писаревъ не могъ надяться занять выдающееся положене въ журнал, составленномъ изъ главнйшихъ сотрудниковъ ‘Современника’. ‘Эта партя, писалъ онъ Шелгунову, меня не любитъ и нсколько разъ доказывала печатно, что я очень глупъ. Сомнваюсь, чтобы Антоновичъ и Жуковскй захотли со мною работать въ одномъ журнал’. Однако Писаревъ ошибался, и въ начал 1868 г. онъ получилъ приглашене участвовать въ возрожденныхъ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ — ‘съ тою степенью свободы, которая совмстна съ интересами цлаго’. Въ короткое время въ этомъ журнал появились слдующя его статьи: ‘Старое барство’, ‘Романы Андре Лео’, ‘Мистическая любовь’, ‘Французскй крестьянинъ 1789 г.’. Кром того онъ передлать для ‘Отечественныхъ Записокъ’ два романа: ‘Принцъ-собачка’ Лабулэ и ‘Золотые годы молодой француженки’ Дроза. Ни одна изъ этихъ работъ не была подписана, такъ какъ, но объясненю редакци ‘Отечественныхъ Записокъ’, съ подписью своего имени онъ хотлъ появиться поздне, въ самостоятельныхъ критическихъ статьяхъ, которыя выразили-бы зрлые результаты его постоянно развивавшейся мысли, хотя такая статья, какъ ‘Французскй крестьянинъ’, по стилю и опредленности мысли, была вполн достойна его таланта. Не подлежитъ сомнню, однако, что положене Писарева въ новой редакци, гд вдохновляющую роль долженъ былъ играть Щедринъ, не могло быть ни особенно свободнымъ, ни особенно ловкимъ. Его полемика на страницахъ ‘Русскаго Слова’ была еще слишкомъ жива въ памяти всхъ читателей, и его прямая, честная и открытая натура не могла безъ ущерба для себя подчиниться интересамъ того цлаго, которое во многомъ не отвчало его наиболе сильнымъ и оригинальнымъ убжденямъ. ‘Отечественныя Записки’ съ самаго начала пошли совершенно инымъ путемъ, чмъ ‘Русское Слово’, и можно сказать съ полною увренностью, что рзко очерченная индивидуальность Писарева должна была-бы сдлать слишкомъ много принципальныхъ уступокъ направленю новаго журнала, чтобы вызвать къ себ безусловное товарищеское довре со стороны его главныхъ руководителей. Скабичевскй разсказываетъ, что Писаревъ почти никогда не бывалъ въ редакци ‘Отечественныхъ Записокъ’. Только два раза онъ видлъ его въ квартир Некрасова. Одинъ разъ это было на обд, который Некрасовъ давалъ своимъ сотрудникамъ по выход первой книжки журнала. Писаревъ сидлъ рядомъ съ Скабичевскимъ, молчаливый, сосредоточенный, нсколько растерянный, среди людей мало ему знакомыхъ, въ обществ Салтыкова, котораго онъ еще недавно обрызгалъ ядомъ своего безпощаднаго сарказма. Въ другой разъ это было въ редакци ‘Отечественныхъ Записокъ’, въ одинъ изъ понедльниковъ, когда сотрудники собирались отъ 2 до 4 часовъ, весною 1868 г. На этотъ разъ онъ влетлъ въ редакцю веселый, бодрый. Онъ пришелъ, чтобы проститься передъ своимъ отъздомъ на лто въ Дуббельнъ, на морскя купанья. Онъ оживленно говорилъ, когда въ редакцю вдругъ вошла совершенно незнакомая ему двушка съ большимъ пояснымъ портретомъ его и, узнавши подлинникъ, подошла къ нему съ робкою просьбою подписаться подъ фотографическимъ изображенемъ. Его самолюбе, пишетъ Скабичевскй, было польщено этимъ доказательствомъ его популярности, тмъ боле, что она обнаружилась на глазахъ людей, предъ которыми Писареву должно было быть особенно прятно выступить въ своемъ настоящемъ значени. Это было его послднее свидане съ сотрудниками журнала. Онъ задумывалъ рядъ статей для будущаго сезона, бросилъ дв статьи о Дидро и о современной Америк, потому что случайно сошелся: въ выбор предмета съ другимъ извстнымъ писателемъ, и съ свтлыми надеждами говорилъ о своихъ будущихъ литературныхъ занятяхъ, которыя до сихъ поръ какъ-то не складывались въ настоящую систему. Отъ морскихъ купанй онъ ожидалъ благотворнаго воздйствя на разстроенные нервы и халъ въ Дуббельнъ потому, что не могъ получить офицальнаго разршеня на поздку за-границу. Никто не могъ предположить, что дни Писарева были тогда уже сочтены. 4-го юля онъ вышелъ, но обыкновеню, купаться въ мор. Недалеко отъ него, разсказываетъ въ ‘С.-Петербургскихъ Вдомостяхъ’ г. Суворинъ, купались друге больные и видли, какъ онъ началъ биться въ вод. Они подумали, что Писаревъ длаетъ обыкновенныя движеня. На самомъ дл это была борьба со смертью. Его тло приняло ненормальное положене, къ нему бросились, вынесли его на берегъ, призвали трехъ мстныхъ докторовъ… Но вс усиля возбудить молодую жизнь оказались уже напрасными. ‘Очевидно, прибавляетъ г. Суворинъ, съ Писаревымъ сдлался тотъ-же нервный ударъ, который поразилъ его разъ во время студентства, среди шумной бесды съ друзьями’, какъ это описано въ воспоминаняхъ Полевого. Съ разршеня администраци тло Писарева было привезено въ Петербургъ, и 29 юля состоялись его похороны на Волковомъ кладбищ. Въ 1 ч. пополудни отъ воротъ Маринской больницы двинулось погребальное шестве, сопровождаемое довольно многочисленной толпой друзей и почитателей покойнаго. Несмотря на тяжесть свинцоваго гроба, его сняли съ катафалка и несли на рукахъ поперемнно до самаго кладбища. Въ публик было не мало дамъ.

— ‘Кого это хоронятъ?’ спрашивали многе по дорог. И узнавъ, что хоронятъ Писарева, примыкали къ толп и шли безъ шапокъ до самой могилы.

Когда гробъ былъ опущенъ въ землю противъ могилы Добролюбова, черезъ дорожку, на его крышку посыпались цвты. Воцарилось долгое, глубокое молчане. Наконецъ, начались рчи. Говорили Павленковъ, Гирсъ, Гайдебуровъ и Благосвтловъ. Два оратора бросили другъ въ друга полемическя копья. Друге говорили задушевно, дружески горячо. Рчь Благосвтлова произвела сильное впечатлне. Дамы громко рыдали. Гирсъ прочелъ два стихотвореня… По окончани погребеня многими было выражено желане почтить память покойнаго учрежденемъ при Петербургскомъ университет стипенди его имени, и тотчасъ-же была собрана довольно значительная сумма въ 700 рублей.

Такъ закончилась эта короткая, безрадостная жизнь. Писаревъ умеръ на двадцать восьмомъ году, посл восьмилтняго литературнаго труда, посл цлаго ряда публицистическихъ и критическихъ битвъ, окружившихъ его имя всероссйской славой. Неутомимый работникъ и яркй литературный талантъ, онъ усплъ оставить глубокй слдъ въ истори цлой эпохи и связать свою дятельность, въ качеств ближайшаго преемника, съ журнальною дятельностью Добролюбова и Чернышевскаго. Онъ былъ прямымъ продолжателемъ философскихъ идей Чернышевскаго въ той области, въ которой его дароване сверкало лучшими достоинствами. Онъ довелъ до конца т взгляды на искусство, которые Чернышевскй разработалъ въ своей знаменитой диссертаци, и на живомъ, можно сказать, классическомъ примр невольно обнаружилъ ихъ теоретическую несостоятельность и практическую опасность для развитя литературнаго творчества. При выдающихся публицистическихъ способностяхъ, Писаревъ не обладалъ ни философскимъ образованемъ, ни серьезными научными знанями, которыя позволили-бы ему взглянуть на задачу литературы подъ боле широкимъ угломъ зрня. Настоящй критикъ по призваню, съ непосредственной любовью къ изящному, съ острымъ и свободнымъ аналитическимъ умомъ, онъ не нашелъ, можетъ быть, не усплъ найти своего пути и сдлалъ критику орудемъ журнальной агитаци въ пользу идей, не имвшихъ прямого отношеня къ тому длу, къ которому онъ былъ призванъ. Вотъ почему въ его наиболе извстныхъ критическихъ статьяхъ, страдающихъ, несмотря на блескъ краснорчя, нкоторою растянутостью и утомительнымъ многословемъ популяризатора для учащагося юношества, мы, рядомъ съ сильными и гибкими опредленями художественной манеры писателей, ихъ мровоззрня и психологическихъ наклонностей, встрчаемся постоянно съ искусственно притянутыми и до наивности простодушными разсужденями объ эгоизм, о мыслящихъ реалистахъ, о безплодности всякихъ научныхъ абстракцй. Онъ никогда не можетъ удержаться въ предлахъ своего предмета и мысль его, уносимая теченемъ времени, механически привязываетъ къ своей тем т вопросы, которые, при иномъ отношени къ критической задач и критическимъ методамъ, могли-бы получить внутреннее освщене и разработку по пути всесторонняго и глубокаго психологическаго анализа самого художественнаго произведеня. Оставивъ посл себя интереснйшй матералъ для изученя эпохи, для обрисовки боровшихся въ ней теченй и стремленй, онъ параллельно съ этимъ оставилъ въ русской литератур рядъ критическихъ работъ, поражающихъ своей дикой и безплодной парадоксальностью и на долгое время наложившихъ свою печать на сужденя журналистики и общества о важнйшихъ проявленяхъ русской духовной культуры. Не имя глубокихъ философскихъ и научно-соцальныхъ основанй, направляя интеллигенцю къ освободительной правд случайными и ложными путями, его принципы легко распространялись среди мало образованныхъ, хотя и передовыхъ слоевъ русскаго общества, воспитывали поколне въ узкой дисциплин догматическаго и поверхностнаго реализма, а въ литератур призывали къ дятельности людей безъ оригинальнаго ума и таланта, съ тощимъ запасомъ затверженныхъ фразъ изъ ходкаго реалистическаго лексикона, людей, неспособныхъ ни на какую самостоятельную культурную работу. Идеи реалистическаго утилитаризма размнивались на мелкую монету, теряя всякую жизненную свжесть, и за поколнемъ фанатическихъ борцовъ, сильныхъ своею самобытностью, стали выступать мелке, придирчивые эпигоны.

А. Волынскй

‘Сверный Встникъ’, No 2, 1895

Бографя и общая характеристика Писарева *).

Читайте также: