Рпинъ и Ге.
Рпинъ и Ге.
А. Волынскій.
‘Сверный Встникъ’, No 3, 1895
Репин и Ге, Волынский Аким Львович, Год: 1895
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Въ ноябр истекшаго 1894 года извстный художникъ И. Е. Рпинъ напечаталъ въ приложеніяхъ къ ‘Нив’ небольшую статью подъ названіемъ ‘Николай Николаевичъ Ге и наши претензіи къ искусству’. Производя критическую оцнку произведеніямъ Ге, г. Рпинъ не въ первый уже разъ выступаетъ съ нкоторыми теоретическими соображеніями объ искусств вообще, объ его задачахъ, объ его отношеніи къ прочимъ сферамъ человческой дятельности и творчества. Талантливый художникъ съ яркими красками и сильною, смлою кистью, но съ умомъ холоднымъ, неустойчивымъ, не склоннымъ къ идейному экстазу, не волнуемымъ страстнымъ и упорнымъ исканіемъ истины, г. Рнинъ то мтко вырисовываетъ отдльныя качества произведеній покойнаго Ге, ихъ поэтическую силу и внезапно врывающуюся въ нихъ игру свтовыхъ и красочныхъ эфектовъ, то — не безъ оттнка академической суровости и высокомрной ироніи — изобличаетъ логическую несостоятельность разныхъ теоретическихъ увлеченій своего умершаго собрата. Статейка его, написанная мстами съ риторическимъ блескомъ, съ нкоторою разгульностью и артистической небрежностью въ стил, производитъ впечатлніе какой-то шумной манифестаціи или новаго исповданія вры, съ претензіями человка, нашедшаго надежное убжище для своей долго блуждавшей, многострадальной мысли. Недавній апологетъ публицистически-тенденціознаго искусства, съ его волнующимъ краснорчіемъ гражданственныхъ намековъ и сенсаціонныхъ, хотя и вншнимъ образомъ обработанныхъ темъ, онъ вдругъ отршился и отрекся отъ тхъ боговъ, которымъ прежде воздвигалъ свои алтари и которые покровительствовали его молодой, неокрпшей слав. Теперь онъ на новомъ пути. Сражаясь съ прежними предразсудками, отъ которыхъ онъ уже взялъ все, что они могли дать лучшаго,— широкую популярность въ интеллигентной толп, авторитетное имя среди передовыхъ людей своей страны и своего вка, онъ высказываетъ въ отрывочной форм новыя идеи, ловко схваченныя имъ на-лету изъ современныхъ теченій европейской мысли, не овладвшихъ его умомъ въ томъ, что составляетъ ихъ настоящую сущность. Въ стремленіи молодыхъ поколній къ высшей красот — гармоніи внутренней правды и вншнихъ формъ ея чувственнаго выраженія — онъ улавливаетъ только звонкія слова, и съ приподнятымъ вдохновеніемъ натуры, не живущей оригинальными настроеніями, проповдуетъ новую для него истину: служеніе чистому искусству, свободному не только отъ узкихъ публицистическихъ тенденцій, но и отъ аскетическихъ идеаловъ морали и религіи. Освобожденное искусство, въ поверхностномъ изображеніи академически безмятежнаго художника, является какимъ-то великолпнымъ, но заброшеннымъ дворцомъ, съ пустынными, холодными залами, блистающими причудливой мозаикой паркетовъ, расписными и лпными плафонами и стнами, игрою свта среди барельефовъ, арокъ и колоннадъ. Вотъ ‘ъ чему пришелъ по своему новому пути г. Рпинъ. Въ неглубокомъ и неустойчивомъ ум этого художника идея свободнаго искусства превратилась въ мелкую тенденцію новаго рода, съ мертвою аргументаціей общими, безсодержательными фразами, въ крикливую риторику безсильныхъ дарованій, стремящихся сказать новое слово въ искусств, но не обладающихъ творческой оригинальностью. Его возгласы о красот никого не увлекутъ, потому что идея красоты сведена имъ къ пустой и старой схем. Его призывы къ свободному искусству никого не расшевелятъ, потому что онъ призываетъ къ искусству, опустошенному отъ всякаго содержанія.
Обозрвая жизнь покойнаго Ге, г. Рпинъ видитъ все несчастіе этого художника въ томъ, что онъ постоянно увлекался какими-нибудь идеями. Въ начал своей художественной карьеры онъ горячо примкнулъ къ публицистическому движенію 60-хъ годовъ и подчинилъ свой могучій талантъ утилитарнымъ взглядамъ этой эпохи. Впослдствіи, разочаровавшись въ своихъ ‘либеральныхъ и нигилистическихъ воззрніяхъ’, разошедшись съ людьми, поколебавшими въ немъ его горячую вру въ художественное призваніе, онъ удалился на лоно природы и отдался новымъ увлеченіямъ и вліянію, исходившему отъ мощнаго слова графа Л. Толстого. ‘Ге быстро откликнулся’, пишетъ Рпинъ, ‘на сильныя убжденія пропагандиста самоусовершенствованія, непротивленія злу насиліемъ и любви къ ближнему, выражающейся непосредственно личнымъ трудомъ для блага и помощи несчастнымъ, обездоленнымъ разными условіями сложившейся жизни’. Новая вра захватила горячую, страстную душу этого отзывчиваго человка. Онъ почувствовалъ себя бодрымъ дятелемъ на под моральнаго труда и въ сред простыхъ людей, съ ихъ несложной, но полной внутренняго смысла жизнью, онъ вдругъ развертываетъ свое увлекательное краснорчіе. Къ искусству въ это время Ге, по изображенію Рпина, стадъ относиться тоже по новому: добрая тема, благое намреніе, иллюстрація идей общаго блага — вотъ что можетъ позволить себ художникъ, не увлекающійся искусствомъ въ ущербъ общему благу. ‘Предварительные этюды, разработка композицій, работы съ моделей — все это вещи ненужныя и даже вредныя, какъ нарушающія цльность настроенія, какъ искушенія, увлекающія много силы во вншнюю форму искусства’. Ге подчинился сухой доктрин или, врне сказать, тому геніальному писателю, котораго г. Рпинъ — съ натянутымъ самоуничиженіемъ — не дерзаетъ, какъ онъ говоритъ, громко назвать, хотя тутъ же ршается, въ путанныхъ и банальныхъ выраженіяхъ, фарисейски осудить за преданное рабство морали съ примриваніемъ, подъ старость, ‘веригъ покаянія’ и за ортодоксальную борьбу съ наукой и красотой. ‘Красота! съ какимъ-то подражательнымъ паосомъ восклицаетъ г. Рпинъ. Какое черствое сердце устоитъ передъ ея проявленіями! Создатель покрылъ насъ великолпнымъ голубымъ покровомъ. Миріады цвтовъ, безконечно разнообразныхъ, въ нмомъ восторг тянутся къ нему, благоухая тонкими ароматами. Недосягаемыя скалы и страшныя пропасти земли мерцаютъ въ лиловыхъ переливахъ, уносясь въ небо. Неисчислимыя формы живыхъ существъ пользуются безсознательно сладкими ощущеніями жизни и любуются красотою своихъ видовъ. Но творецъ не ограничился одними простыми организмами животныхъ ощущеній (?) и стихійнаго творчества (?). Онъ создалъ высшую организацію существъ, способныхъ видть и понимать его творенія, способныхъ подражать ему и создавать по его идеямъ вещи, требующія тонкихъ, искусныхъ рукъ человка. Здсь продолжается его безконечное творчество посредствомъ искусства’. Но подражая Богу, вложившему глубокій смыслъ и съ такимъ трудомъ уловимую идею во вс свои созданія, художникъ, по странному разсужденію г. Рпина, можетъ ограничить свою творческую дятельность изображеніемъ одной вншней природы, не мудрствуя лукаво, если творецъ не одарилъ его геніальнымъ умомъ и философскимъ пониманіемъ жизни. Освободившись отъ всякаго утилитаризма, публицистическаго и моральнаго, художникъ долженъ смло отдаться воспроизведенію совершенныхъ формъ и изученію техническихъ пріемовъ для достиженія наибольшаго совершенства въ выполненіи. Глубокія идеи въ искусств, при совершенств формъ и техники, являются удломъ исключительно одаренныхъ талантовъ. Художники меньшаго калибра должны служить свободному и чистому искусству безъ жалкой, безтактной претензіи вложить въ свои произведенія какую-либо глубокую премудрость… Въ заключеніе своихъ разсужденій г. Рпинъ длаетъ нсколько странную попытку изгнать изъ области художественной критики дятелей литературы, которые своими краснорчивыми аналогіями пластики съ литературою ‘сбиваютъ съ толку не только публику, любителей меценатовъ, но и самихъ художниковъ’. Объ искусств пишутъ литераторы, которые ‘безсовстно’ пользуются своимъ авторитетомъ въ мало знакомой имъ сфер художественнаго творчества. Эти ‘покорители изъ другихъ областей’ вносятъ настоящую смуту въ среду художниковъ, которые, при иныхъ условіяхъ, вроятно, легче и успшне справлялись бы со своими задачами — при сочувственномъ вниманія публики и благосклонной поддержк меценатовъ!
Такъ разсуждаетъ въ своей стать г. Рпинъ. Въ его неточныхъ и не совсмъ искреннихъ характеристикахъ художественнаго таланта покойнаго Ге. котораго онъ то возводитъ на высоту Микель-Анджело, то косвеннымъ образомъ соединяетъ съ незначительными художниками, неспособными служить искусству иначе, какъ усовершенствованіемъ техническихъ пріемовъ для воспроизведенія вншнихъ красотъ природы, чувствуется неправильное пониманіе основной силы всякаго творческаго процесса, безъ которой искусство превращается въ ремесло, хотя бы и самое утонченное, изысканное. Г. Рпину кажется, что нтъ никакой разницы между утилитарными идеями, которыя проповдывались журналистикой 60-хъ годовъ, которыя направляли искусство по узкому пути исключительно вншняго протеста, и тмъ моральнымъ движеніемъ — глубокимъ, внутреннимъ, стремящимся передлать жизнь, начиная съ ея основъ,— которое, разливаясь въ обществ широкими волнами, захватываетъ вс его свжія силы и заставляетъ пересматривать старые вопросы подъ новыми углами зрнія. Это движеніе, пробившееся въ Россіи въ тотъ моментъ, когда стало изсякать вліяніе утилитарной пропаганды и новыя прогрессивныя потребности возбудили глухія внутреннія броженія, захватило и такого отзывчиваго и по темпераменту страстнаго художника, какимъ былъ Ге. Со свойственною ему пылкостью онъ отдался новому умственному теченію со всею искренностью своего громаднаго таланта и своихъ агитаторскихъ инстинктовъ. Каковы-бы ни были нкоторыя несовершенства въ художественныхъ произведеніяхъ послдняго періода его жизни, нельзя не видть, что въ Ге процессъ перерожденія его сознательныхъ требованій и взглядовъ совершался на серьезныхъ теоретическихъ основаніяхъ, давая благотворные импульсы и глубочайшія религіозныя вдохновенія для истинно смлаго и оригинальнаго творчества. Въ его картинахъ на религіозныя темы виденъ яркій умъ и свтъ психологическаго прозрнія, озаряющій глубины человческой исторіи и человческой трагедіи. Красота — не вншняя, новая, вдохновенная сіяетъ въ этихъ произведеніяхъ, не всегда законченныхъ и отдланныхъ въ техническомъ отношеніи. Экстазъ глубоко протестантской мысли заливаетъ эти громадные холсты съ небрежно выписаннымъ фономъ и часто уродливыми фигурами, отражающими въ своемъ оригинальномъ уродств духъ нашего времени и настроеніе мятежной души художника. ‘Замыселъ картинъ Ге, сказалъ однажды Толстой, стоя передъ его картиною Что есть истина? лежитъ не въ самихъ дйствующихъ лицахъ, а гд-то между ними, въ ихъ взаимномъ отношеніи’. Какъ истинный проповдникъ, Ге заботится о настоящемъ драматическомъ впечатлніи, которое въ живописи можетъ быть ярко выражено только сопоставленіемъ различныхъ фигуръ. Человкъ съ настоящимъ философскимъ умомъ, онъ видитъ міръ, съ его борьбою различныхъ силъ, съ его слпыми инстинктами и волненіемъ высшихъ стремленій, съ его раздоромъ соціальныхъ и политическихъ страстей, въ свт моральныхъ идей. Острое духовное зрніе преодолваетъ обманчивую перспективу чувственныхъ иллюзій, отбрасывая, какъ ничтожную подробность, вс хотя-бы самыя громоздкія и эфектныя явленія жизни, если въ нихъ нтъ внутренней значительности, выдвигая на первый планъ, вопреки обычнымъ жизненнымъ представленіямъ, все, что служитъ символомъ міровой борьбы и вчной, развивающейся въ жизни истины. Міръ воспринимается двумя путями — вншними чувствами и разумомъ, и настоящій художника, долженъ умть внести въ свои чувственныя впечатлнія вс т поправки и передлки, которыя, при несовершенств нашего физическаго аппарата, являются необходимыми для правильной оцнки окружающихъ предметовъ и событій. Въ этомъ и заключается творческая переработка вншняго жизненнаго матеріала въ художественномъ произведеніи великаго таланта. Моральное отношеніе къ міру, т. е. умнье видть явленія въ ихъ внутренней перспектив, въ ихъ истинномъ порядк, ихъ серьезности и важности въ исторіи человческаго развитія,— таково отношеніе къ міру всхъ настоящихъ талантовъ. Великія произведенія искусства не проникнуты никакими тенденціями — никакими эмпирическими цлями и задачами, но, освщенныя въ самой глубин замысла моральнымъ міровоззрніемъ, представляющимъ жизнь въ правильной логической систем, они тмъ самымъ воспитываютъ людей въ идеалахъ вчно новой, вчно прогрессирующей красоты и перестраиваютъ историческія условія безъ помощи случайныхъ наведеній. Понятіе красоты, при новыхъ перспективахъ, измняется, пріобртая иной, внутренній критерій. Красота выступаетъ изъ своихъ классически законченныхъ, застывшихъ формъ и линій, разбиваетъ условныя академическія схемы, ища воплощенія во всемъ, что таитъ въ себ внутреннее движеніе, стремленіе къ развитію и совершенствованію, драматическій разладъ и борьбу низшихъ и высшихъ началъ. Пренебрегая ограниченными и неподвижно гармоническими формами, она проявляетъ себя въ самыхъ неожиданныхъ, непривычныхъ образахъ, потрясающихъ наши вншнія чувства, сообщающихъ душ глубокое нравственное смятеніе…
Говоря о послдней картин Ге ‘Распятіе’, г. Рпинъ отзывается о ней слдующимъ образомъ: ‘посл неясныхъ, младенческихъ представленій полусоннаго воображенія, которое съ великимъ напряженіемъ иногда приходилось угадывать въ выцвтшихъ, фрескахъ Чимабуе, Жіото, передо мною вдругъ открылъ страшную трагедію современный художникъ, безъ условной замаскировки, съ поразительною рзкостью и правдой. Особенно сильное впечатлніе производитъ голова Христа на крест. Великое страданіе запечатллось на претерпвшемъ до конца лиц Божественнаго Страдальца и на всемъ его слабомъ тл, носившемъ въ себ такой великій духъ. Темный воздухъ заносится вихремъ подымающагося песка. Больше ничего на фон… Къ сожалнію, разбойникъ совсмъ карикатуренъ’… Разбойникъ показался г. Рпину карикатурнымъ. Между тмъ эта фигура вызываетъ при первомъ взгляд на нее дрожь почти физическаго ужаса. Голое, отекшее тло, прикрученное глубоко врзывающимися въ него веревками къ невысокому столбу, высоко и неловко закинутыя за поперечную перекладину руки, нсколько раздвинутыя ноги, съ обращенными внутрь носками, выбритая голова съ грубыми чертами истерзаннаго лица, повернутая какимъ-то неистовымъ напряженіемъ въ сторону умирающаго Христа, безумно выкатившіеся глаза и широко разинутый ротъ, издающій дикій, нечеловческій ревъ,— такова эта ‘карикатурная’ фигура разбойника. Вниманіе болзненно раздваивается между испускающимъ послднее дыханіе Христомъ и разбойникомъ, почти охваченнымъ смертельной агоніей и въ эту минуту, при вид кроткой смерти невинно распятаго, переживающимъ глубочайшее нравственное потрясеніе и перерожденіе.
Въ Петербург много говорили объ этой картин Ге и фигура разбойника вызывала почти всеобщее недоумніе. Ея поразительное вншнее безобразіе, мучительно ударяющее по нервамъ, казалось компетентнымъ людямъ совсмъ не подходящимъ для выраженія нравственнаго обновленія. Духовное возрожденіе, говорили зрители, должно было-бы отразиться свтлымъ, примиряющимъ лучомъ на лиц разбойника. Возвышенныя настроенія должны быть воплощены въ боле эстетическомъ образ… Но полный духовныхъ страстей художникъ, горящій жизнью почти наканун смерти, съ жаромъ проповдника, неустанно переходя изъ одного кружка общества въ другой, не переставалъ отстаивать и объяснять свое произведеніе. Онъ говорилъ съ истиннымъ вдохновеніемъ. Толкуя текстъ Евангелія съ любовью знатока, онъ съ особенною силою защищалъ идею своего разбойника. На каждое возраженіе этотъ подвижной старикъ съ живыми, темными, необычайно прозрачными и блестящими глазами, съ быстро пробгающей по лицу умной усмшкой, отвчалъ съ юношескою стремительностью и остротою логическихъ доказательствъ. Мы помнимъ его послднюю бесду съ нами въ редакціи ‘Свернаго Встника’ 26 марта 1894 г. Онъ пришелъ оживленный какими-то предыдущими преніями и, только что присвши къ столу, сталъ допрашивать насъ о нашихъ впечатлніяхъ отъ его картины. Одно изъ присутствующихъ лицъ, уступая наплыву своихъ эстетическихъ сомнній, стало въ обычныхъ выраженіяхъ доказывать художнику, что образъ разбойника, въ его дикомъ вид, совершенно не передаетъ идеи моральнаго возрожденія. Въ этой фигур, говорилось художнику, нтъ ничего, что отражало-бы духовное состояніе кающагося человка. Снова задтый за живое, слегка взволнованный, Ге отвчалъ на это тремя необычайно убдительными и краснорчивыми разсказами. Вы помните, говорилъ онъ, безподобный, необыкновенно поучительный разсказъ Монасана ‘Портъ’. Морякъ, давно не бывавшій на суш, въ компаніи съ товарищами проводитъ вечеръ въ публичномъ дом, напивается до-пьяна и гуляетъ съ одной изъ двушекъ. Поздно вечеромъ, подъ вліяніемъ пьяныхъ, сентиментальныхъ чувствъ, онъ вступаетъ съ ней въ интимный разговоръ и вдругъ узнаетъ, что она его ротная сестра, давно имъ не виднная и оставшаяся сиротой посл смерти ихъ родителей. Помните эту послднюю сцену? Я никогда не могъ ее забыть… На ней я въ первый разъ понялъ, что перерожденіе бываетъ различно у разныхъ людей, что Богъ говоритъ иногда о себ въ ужасныхъ и безобразныхъ явленіяхъ… Морякъ, узнавъ свою сестру въ публичной женщин, уже посл преступленія съ нею, сначала рыдаетъ, потомъ начинаетъ громко ругаться, стучать кулаками по столу, бросается на полъ, катается, оретъ и хрипитъ такъ, что товарищи, глядя на него, покатываются со смху, думая, что это длается съ нимъ отъ пьянства… Вотъ въ какомъ вид совершается перерожденіе грубаго моряка — въ форм безобразнаго, дикаго изступленія. А между тмъ въ эту минуту въ немъ просыпается Богъ…
Еще я помню, продолжалъ Ге, опытъ изъ личной жизни. Когда умерла ноя жена, съ которой я прожилъ до старости и я подошелъ къ ней, взялъ ея руку, почувствовалъ холодъ и понялъ, что это былъ трупъ, я тоже сталъ кричать и орать,— дико и безсмысленно…
Наконецъ,— еще одинъ случай, отъ котораго у меня остались глубокія впечатлнія. Въ деревн, въ Малороссіи, гд, я былъ, случилось убійство: братъ убилъ брата… Я побжалъ туда, куда шли вс. У входа въ избу мн показали окоченвшій трупъ убитаго. Убійца былъ въ изб и народъ не ршался туда входить. Когда пришли понятые, я вошелъ съ ними. Убійца стоялъ въ углу. Почему-то совершенно голый, вытянувшись, онъ топтался на мст ногами, которыя держалъ какъ-то странно — пятками врозь. При этомъ онъ всхлипывалъ и монотонно твердилъ одно и то же слово: ‘водыци… водыци’… Въ этомъ безобразномъ человк тоже просыпалась совсть, тоже просыпался Богъ. Онъ мн запомнился. Онъ мн пригодился для моего разбойника…
Эти разсказы, переданные художникомъ съ необычайной экспрессіей, произвели на слушателей громадное впечатлніе. Ге былъ нравъ. Красота, воспринимаемая въ мір съ творчески переработанною перспективою и въ моральномъ освщеніи, находитъ свое выраженіе въ формахъ, неожиданныхъ, смло разрывающихъ классическую рутину правильныхъ линій и симметрически расположенныхъ частей. Тутъ красота сливается съ высшей правдой, и красота въ этомъ именно смысл открываетъ новые пути искусству, переживающему въ настоящее время періодъ плодотворныхъ сомнній, колебаній и броженій — среди пестрыхъ попытокъ, нсколько безсильнаго декадентства, символизма и прерафаэлитизма, съ. одной стороны, разрушительнаго, по титаническаго искусства Ибсена, съ другой стороны и, наконецъ, не превзойденныхъ по глубин и новизн исканій Толстого. Старая классическая красота умираетъ для современнаго человка. Среди мглы и тумановъ еще неясныхъ думъ я безформенныхъ грезъ нашего времени зарождается духъ иного, грядущаго творчества, у котораго будетъ, конечно, свой вкъ яркаго расцвта, свои безсмертные герои, свои совершенныя, законченныя произведенія.