Литературные заметки, Волынский Аким Львович, Год: 1895

Критика
Время на прочтение: 62 минут(ы)
Скачать в PDF

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМТКИ.

Д. И. Писаревъ.
Статья III.

Полемика съ ‘Русскимъ Встникомъ’.— Писаревъ и Герценъ о Киревскомъ.— Писаревъ о Петр Великомъ.— Историческія, естественно-научныя, философскія и педагогическія статьи Писарева.— ‘Темное царство’ въ новомъ освщеніи.— Реалистическій взглядъ на любовь и ревность.— Первыя нападки на искусство.— Пушкинъ и Блинскій.— Разрушеніе эстетики.— Два романа съ эмансипаторскими идеями.— ‘Новый типъ’.— Проблески новыхъ настроеній.

I.

Первый періодъ своей литературной дятельности Писаревъ завершилъ тремя большими статьями, напечатанными въ ‘Русскомъ Слов’ 1862 года: ‘Московскіе мыслители’, ‘Русскій Донъ-Кихотъ’ и ‘Бдная русская мысль’. Въ ‘Московскихъ мыслителяхъ’ Писаревъ подробно обозрваетъ критическій отдлъ ‘Русскаго Встника’ за 1861 годъ. Полемизируя съ Катковымъ, онъ по пути обстрливаетъ ядовитыми замчаніями Я. Грота, Лонгинова, торжественно отрекается отъ всякаго спора съ Юркевичемъ и не безъ апломба выставляетъ свое полное разногласіе во всхъ литературныхъ и общественныхъ вопросахъ съ солидными убжденіями ученой редакціи ‘Русскаго Встника’. Сознавая себя дятельнымъ поборникомъ либеральнаго принципа, яснаго и понятнаго для всякаго безпристрастнаго ума и безъ помощи широкихъ научныхъ или философскихъ доказательствъ, Писаревъ съ юмористическою усмшкою проводитъ параллель между публицистическими претензіями московскаго журнала и бойкими, быстрыми пріемами радикальнаго ‘Русскаго Слова’, пріемами, разсчитанными на чуткость передовыхъ читателей къ блестящимъ парадоксамъ и афоризмамъ, ко всякой ярко и пылко выраженной мысли. ‘Мы фантазеры, верхогляды, говоруны’, восклицаетъ Писаревъ съ оттнкомъ явной ироніи надъ своими учеными противниками. ‘Мы, гршные, вязнемъ въ тин и барахтаемся среди всякихъ нечистотъ, а Русскій Встникъ идетъ себ ровною дорогою и неспшною поступью пробирается къ храму славы и безсмертія’. Собираясь дать отчетъ о нкоторыхъ выдающихся статьяхъ этого журнала, Писаревъ и не думаетъ вооружаться противъ нихъ серьезными аргументами. Къ чему возражать? Для кого возражать? Если его читатели не сочувствуютъ тмъ идеямъ, которыя онъ выражалъ въ прежнихъ своихъ работахъ, они не пойдутъ съ нимъ по одной дорог и въ настоящемъ случа. При различіи въ міровоззрніяхъ и радикально несходныхъ взглядахъ на задачу русской журналистики, между ними не можетъ оказаться ничего общаго въ пониманіи литературной дятельности Каткова. Если-же читатели сочувствуютъ ему, то совершенно достаточно врно передать содержаніе, общій смыслъ важнйшихъ, руководящихъ статей московскаго журнала, чтобы отчетливо выразить извстное къ нимъ отношеніе. Проницательные люди поймутъ, въ чемъ дло.
Это — одна изъ самыхъ слабыхъ статей Писарева. Присутствуя при первыхъ ршительныхъ схваткахъ Каткова съ ‘Современникомъ’, показавшихъ силы враждующихъ сторонъ въ ихъ настоящемъ объем. Писаревъ не сумлъ вмшаться въ эту важную борьбу какимъ-нибудь значительнымъ, серьезнымъ заявленіемъ, смлою и новою мыслью, увеличивающею шансы успха на его сторон. Полемическій походъ Каткова на петербургскихъ журналистовъ радикальнаго лагеря былъ уже въ полномъ разгар, когда Писаревъ отдавалъ въ печать свою пространную статью о ‘Русскомъ Встник’. Въ теченіе двнадцати мсяцевъ об партіи успли обмняться самыми ршительными возраженіями, и разрывъ ‘Русскаго Встника’ съ либеральнымъ движеніемъ общества обозначился съ полною очевидностью. Удары Каткова въ извстную сторону сыпались безпрерывно, обнаруживая неистощимую энергію, движеніе страстей и силъ къ опредленной, твердо намченной цли. Пользуясь каждою оплошностью противника и превосходя его размрами литературнаго таланта, Катковъ все сильне и сильне набрасывался на главныхъ коноводовъ либеральной партіи, то уличая ихъ въ грубомъ философскомъ невжеств, то со смхомъ обнаруживая все жалкое ничтожество ихъ полемическихъ придирокъ и громкихъ, пышныхъ фразъ безъ серьезнаго, внутренняго содержанія. Мы уже слдили за всми моментами этой кипучей, яркой борьбы между двумя видными журналами, борьбы, затянной Катковымъ и доведенной имъ до конца съ извстнымъ успхомъ. Несмотря на весь свой мятежный задоръ, Чернышевскій не только не сразилъ своего храбраго и искуснаго соперника, но, схватившись съ нимъ на опасной для него почв философскихъ разсужденій, сдлалъ нсколько явныхъ промаховъ, осмянныхъ Катковымъ со всею яростью безпощаднаго полемиста. Отвты Чернышевскаго, показавшіеся молодому Писареву образцомъ литературной полемики, обнаружили только слабую сторону ‘Современника’. О побд Чернышевскаго надъ Юркевичемъ и Катковымъ не могло быть и рчи. Строго научныя возраженія ІОркевича на статью ‘Современника’ требовали объективнаго разбора, для котораго у Чернышевскаго не хватало соотвтствующихъ знаній, умнья тонко разбираться въ трудныхъ вопросахъ метафизическаго мышленія. Борьба съ Катковымъ, проигранная на философской почв и чрезмрно запутанная ненужными изліяніями и увертками Чернышевскаго, не могла окончиться торжествомъ ‘Современника’ даже въ самой ограниченной области. Не сознавая своего безсилія въ вопросахъ философской науки, Чернышевскій выступалъ на защиту примитивно справедливыхъ требованій русской жизни съ арсеналомъ такихъ теоретическихъ аргументовъ, которыхъ нельзя было отстоять въ серьезномъ спор. Онъ шелъ впередъ, не сомнваясь въ успх, но шансы побды — ршительной, исторической побды надъ реакціонною силою, вставшею на пути прогрессивнаго движенія, уменьшались съ каждымъ днемъ. Союзники сближались между собою, но, обезсиленные въ корн фальшивымъ философскимъ ученіемъ, не прибавляли новыхъ элементовъ для побды, не давали свжихъ и свтлыхъ доказательствъ своей правоты передъ высшими интересами русскаго общества…
Врный партизанъ Чернышевскаго въ вопросахъ философіи и эстетики. Писаревъ не могъ оказать ‘Современнику’ серьезной поддержки въ его полемическомъ раздор съ ‘Отечественными Записками’ и ‘Русскимъ Встникомъ’. Новыхъ объясненій, по сравненію съ доводами Чернышевскаго, онъ не давалъ. По типу, вс его возраженія, въ ‘Схоластик XIX вка’, противъ Дудышкина, Альбертини, Громеки, Бестужева-Рюмина, ничмъ не отличались отъ жестокой расправы Чернышевскаго съ неожиданными защитниками ІОркевича на страницахъ умренно либеральнаго журнала. Вс его доводы въ пользу матеріализма, выраженные съ необузданнымъ задоромъ, эти смлые скачки черезъ бездны научныхъ затрудненій, отъ сложныхъ теоремъ философіи къ вопросамъ и событіямъ текущей жизни, каждое частное разсужденіе, отдльные афоризмы и замчанія — все обнаруживало непобдимое вліяніе Чернышевскаго, овладвшее всмъ его существомъ, его симпатіями и убжденіями. При значительномъ литературномъ талант, Писаревъ этими своими статьями не могъ, конечно, смутить ни сотрудниковъ ‘Отечественныхъ Записокъ’, ни такого сильнаго вождя начинавшейся реакціи, какимъ былъ Катковъ. Оба журнала — петербургскій, съ представителями умреннаго либерализма во глав, и московскій, управляемый опытною рукою блестящаго публициста, не могли войти въ самостоятельную борьбу съ молодымъ писателемъ, не показавшимъ, при видной свжести литературнаго дарованія, при необычайной бойкости и рзкости полемическаго тона, никакой серьезной умственной подготовки въ научно-философскомъ направленіи. ‘Схоластика XIX вка’ произвела большую сенсацію своимъ эффектнымъ краснорчіемъ, задоромъ своихъ ршительныхъ афоризмовъ, своимъ смлымъ заступничествомъ за Чернышевскаго, но она не могла поколебать общаго положенія вещей въ журналистик, потому что, несмотря на яркіе проблески индивидуализма, не заключала въ себ никакихъ новыхъ теоремъ по сравненію съ главными тезисами ‘Антропологическаго принципа’ Чернышевскаго. А статья ‘Московскіе мыслители’, по стилю и оригинальности содержанія, значительно уступала всему, написанному критикомъ ‘Русскаго Слова’ въ этотъ періодъ его литературной дятельности.
Подъ пышнымъ заглавіемъ ‘Русскій Донъ-Кихотъ’ Писаревъ въ коротенькой стать пытается набросать исчерпывающую характеристику взглядовъ и стремленій И. В. Киревскаго, одного изъ самыхъ талантливыхъ представителей славянофильскаго движенія. Вышедшее въ 1861 году полное собраніе его сочиненій, въ двухъ томахъ, съ приложеніемъ обширныхъ матеріаловъ для біографіи Киревскаго, собранныхъ А. И. Кошелевымъ, давало критику ‘Русскаго Слова’ полную возможность подвергнуть обстоятельному разбору рядъ статей литературно-эстетическаго и философскаго характера, написанныхъ вдохновеннымъ языкомъ и мстами обнаруживающихъ поразительную глубину оригинальнаго умственнаго настроенія. Широкое образованіе Киревскаго, соединенное съ удивительною чистотою нравственнаго характера, не представляло, конечно, никакого повода для легкомысленнаго, рецензентскаго юмора и дилетантскаго пустословія о постороннихъ, къ длу не относящихся, вопросахъ. Въ его разсужденіяхъ о русской литератур, о стихотвореніяхъ Языкова, о Грибодов, о Пушкин, о русскихъ писательницахъ разсяно столько великолпныхъ замчаній, заслуживающихъ полнаго вниманія, что, при серьезномъ пониманіи своей задачи, каждому новому критику именно на этихъ разсужденіяхъ легко было показать и развернуть свое собственное эстетическое міровоззрніе, свой взглядъ на искусство, свое отношеніе къ важнымъ философскимъ вопросамъ. Въ статьяхъ Киревскаго подъ названіемъ: ‘Девятнадцатый вкъ’, ‘Въ отвтъ А. С. Хомякову’, ‘О характер просвщенія Европы и о его отношеніи къ просвщенію Россіи’, ‘О необходимости и возможности новыхъ началъ для философіи’ обрисовалась совершенно опредленная точка зрнія на важнйшія событія европейской жизни, на задачу русской культуры,— обрисовалась цлая историческая система, возникшая въ ум, богатомъ смлыми и свтлыми мыслями. Для литературнаго критика, идущаго по самостоятельному пути, эти два тома произведеній Киревскаго представляли драгоцнный случай высказаться съ надлежащею силою по цлому ряду вопросовъ первостепенной важности. Главнымъ тезисамъ Киревскаго надо было противопоставить свои собственныя теоремы, продуманныя во всхъ отношеніяхъ, въ ихъ ближайшихъ и самыхъ отдаленныхъ выводахъ, соединенныя въ стройное философское ученіе. Съ полнымъ вниманіемъ надо было разсмотрть каждый изъ элементовъ его исторической теоріи, представляющей самостоятельное, широкое обобщеніе разнообразныхъ фактовъ духовнаго и соціальнаго характера, потому что въ спор съ такимъ противникомъ, какъ Киревскій, всякое дешевое глумленіе надъ враждебными понятіями, всякое легкомысленное бряцаніе воинствующими фразами не имло никакого смысла.
Но не рожденный для серьезныхъ споровъ и всмъ своимъ умственнымъ воспитаніемъ совершенно не подготовленный для пониманія такихъ натуръ, какою былъ Киревскій, Писаревъ отнесся къ своей задач съ тою же легкостью и бойкостью, ‘?ъ какою онъ обрушивался на разныхъ второстепенныхъ авторовъ. Въ ‘Русскомъ Донъ-Кихот’, несмотря на кричащія, побдоносныя фразы, нтъ ни одной серьезной мысли, ни одного научнаго аргумента противъ яркихъ доводовъ Киревскаго, ни одного смлаго и цльнаго обобщенія, бросающаго иной свтъ на историческіе факты, собранные и но своему объясненные лучшимъ изъ русскихъ славянофиловъ. Ограничиваясь мелкими по содержанію, но язвительными по форм замчаніями, Писаревъ не разбираетъ серьезно ни одной изъ статей Киревскаго, хотя каждая изъ нихъ, какъ мы уже сказали, заслуживала изученія съ пристальнымъ вниманіемъ ко всмъ ея литературнымъ и философскимъ особенностямъ. Богатый біографическій матеріалъ, представленный Кошелевымъ, не увлекъ его своимъ превосходнымъ психологическимъ содержаніемъ, несмотря на то, что самое славянофильство показалось Писареву ‘психологическимъ явленіемъ, возникшимъ вслдствіе неудовлетворенныхъ потребностей’ русской жизни. Ничего не доказывая, Писаревъ ничего серьезно не объясняетъ своему читателю, и вся его смлая рецензія о важномъ литературномъ явленіи, при внимательномъ разсмотрніи, должна быть признана наборомъ звонкихъ, но пустыхъ фразъ, производящихъ убогое впечатлніе, по сравненію съ глубокими, оригинальными, мстами ошибочными и односторонними, но всегда возвышенными, разсужденіями Киревскаго.
Вотъ какими словами Писаревъ старается опредлить значеніе Киревскаго въ движеніи русскаго просвщенія. Друзья и единомышленники Киревскаго, пишетъ онъ, скажутъ, что его слдуетъ изучать, какъ [мыслителя, что его должно уважать, какъ двигателя русскаго самосознанія, что принесенная имъ польза будетъ оцнена послдующими поколніями. Съ подобными мнніями Писаревъ согласиться не можетъ. По его твердому, но ничмъ недоказанному убжденію, ‘Киревскій былъ плохой мыслитель, онъ боялся мысли’. Киревскій никуда не подвинулъ русское самосознаніе, и статьи его никогда не производили серьезнаго впечатлнія. Пользы Киревскій, категорически заявляетъ Писаревъ,— не принесъ никакой, и если послдующія поколнія, по какому нибудь чуду, запомнятъ его имя, то они пожалютъ только о печальныхъ заблужденіяхъ этого даровитаго писателя, хотя Киревскій ‘былъ человкъ очень не глупый и въ высшей степени добросовстный’. Разсказывая вслдъ за Кошелевымъ о заграничныхъ впечатлніяхъ Киревскаго, Писаревъ замчаетъ: ‘мягкосердечный московскій юноша мрялъ западную мысль крошечнымъ аршиномъ своихъ московскихъ убжденій, которыя казались ему непогршимыми и которыя раздляли съ нимъ вс убогія старушки Блокаменной’. Киревскій слушалъ лекціи извстнйшихъ профессоровъ, сообщалъ въ письмахъ къ родственникамъ и друзьямъ ‘остроумныя замтки о метод и манер ихъ преподаванія’, но при этомъ онъ самъ оставался ‘неразвитымъ, наивнымъ ребенкомъ, не умвшимъ ни на минуту возвыситься надъ воззрніями папеньки и маменьки’. Въ стать Киревскаго ‘Девятнадцатый вкъ’, по мннію Писарева, не затронута ни одна реальная сторона европейской жизни. Киревскій преклоняется передъ вожаками европейской мысли, не умя ‘взглянуть на умозрительную философію, какъ на хроническое повтріе, какъ на болзненный наростъ, развившійся вслдствіе того, что живыя силы, стремившіяся къ практической дятельности, были насильственно сдавлены и задержаны’. Объ Европ и Россіи Киревскій судитъ вкривь и вкось, ‘не зная фактовъ, не понимая ихъ и стараясь доказать всему читающему міру, что и философія, и исторія, и политика нуждаются для своего оживленія именно въ тхъ понятіяхъ, которыя были привиты ему самому’. Въ сочиненіяхъ его хороши только т мста, въ которыхъ онъ является чистымъ поэтомъ, заявляетъ въ одномъ мст Писаревъ, но тутъ же прибавляетъ: ‘повсти Киревскаго очень плохи, потому что въ нихъ преобладаетъ головной элементъ, он сбиваются на аллегоріи’.
Въ трехъ статьяхъ Киревскаго: ‘Девятнадцатый вкъ’, ‘Въ отвтъ А. С. Хомякову’, ‘О характер просвщенія Европы’ выразились съ полною отчетливостью основные принципы его философскаго міровоззрнія, хотя первая изъ этихъ статей относится къ тому періоду его литературной дятельности, когда мысль Киревскаго не достигла своего окончательнаго развитія. Въ ‘Девятнадцатомъ вк’ только намчены. въ общей, схематической форм, т вопросы, которые занимали Киревскаго до послднихъ минутъ его жизни. Въ ясныхъ выраженіяхъ предлагаетъ онъ на судъ философской критики опредленную формулу западно-европейскаго просвщенія, перечисляетъ вс главныя силы европейской исторіи, но, обозначивъ путь и направленіе своихъ будущихъ литературныхъ работъ, онъ при этомъ не доводитъ своихъ разсужденій до послднихъ возможныхъ заключеній. Въ дальнйшихъ статьяхъ Киревскій видоизмняетъ свой взглядъ на отдльные элементы европейскаго просвщенія, оттняя ихъ новыми важными замчаніями, иначе опредляя ихъ природу въ блестящей параллели съ историческими силами русской народной культуры. Между первою и послдующими статьями легла глубокая умственная работа, въ которой міровоззрніе Киревскаго обнаружило вс свои типическія черты, свою духовную мощь, въ которой этотъ несомннно большой и разнообразно одаренный умъ, горвшій экстазомъ, получилъ свою окончательную и характерную для русскаго духа формировку.
Обрисовавъ въ крупныхъ, яркихъ чертахъ движеніе европейской мысли въ девятнадцатомъ вк, Киревскій слдующимъ образомъ объясняетъ положеніе Россіи въ исторіи европейскаго просвщенія. Между Россіей и Европой, пишетъ онъ, стоитъ какая-то китайская стна, которая только сквозь нкоторыя свои отверстія пропускаетъ къ намъ воздухъ просвщеннаго запада. Прошло уже цлое тысячелтіе съ тхъ поръ, какъ началась историческая жизнь Россіи, но, несмотря на долгій періодъ политической дятельности, ея просвщеніе еще находится въ зародыш. Очевидно, говоритъ Киревскій, что причины, мшающія правильному развитію русскаго общества, не могутъ быть случайными, но должны заключаться ‘въ самой сущности его внутренней жизни’, въ коренныхъ, первоначальныхъ элементахъ національнаго русскаго быта. Эти причины могутъ быть опредлены только сопоставленіемъ западноевропейской и русской культуры. Какими силами управлялось развитіе Европы? Гд главные факторы движенія Европы по пути прогресса? Какія стихіи спасали европейское общество отъ разрушительнаго дйствія разныхъ вншнихъ обстоятельствъ, постоянно возрождая въ немъ духъ для успшной борьбы съ враждебными ему элементами? Три начала легли въ основаніе европейской исторіи, говоритъ Киревскій: христіанская религія, классическій міръ древняго язычества и духъ варварскихъ народовъ, разрушившихъ Римскую имперію. На этихъ началахъ выросло европейское общество. Классическая мысль, не перестававшая участвовать во всхъ областяхъ научной и философской работы, вліяла постоянно не только на свтскую, но и на духовную жизнь европейскихъ народовъ. Самая противоположность между христіанскою и языческою культурою открывала новымъ идеямъ широкое поле развитія. Въ постоянной борьб съ окружающими обстоятельствами, съ преданіями языческихъ нравовъ и влеченій, христіанство только укрпляло свои силы. Посреди разногласнаго, нестройнаго, невжественнаго броженія противоположныхъ стремленій, христіанство естественнымъ образомъ становилось средоточіемъ всхъ элементовъ европейскаго развитія, облагораживая политическую и соціальную борьбу народовъ и увлекая къ высшимъ цлямъ и задачамъ могучія силы классическаго образованія.
Въ Россіи христіанская религія, воспринятая въ самомъ чистомъ вид, не имла такого ршительнаго вліянія на историческое развитіе общества. Недостатокъ классическихъ преданій, классической образованности помшалъ христіанской мысли развернуться здсь во всемъ могуществ ея природныхъ силъ. Въ Европ просвщенное единодушіе, поддерживаемое общимъ религіознымъ идеаломъ, возбуждало постоянно одни и т-же стремленія въ различныхъ политическихъ тлахъ, спасало ихъ отъ нашествій дикихъ племенъ. Въ Россіи народъ, раздробленный по удламъ на враждебныя части, не связанный общими интересами просвщенія, долженъ былъ очень легко подпасть владычеству татаръ, несмотря на все превосходство своихъ религіозныхъ врованій надъ умственною и нравственною безкультурностью этого дикаго, развращеннаго племени. ‘Если-бы мы, говоритъ Киревскій, наслдовали остатки классическаго міра, то религія наша имла-бы боле политической силы, мы обладали-бы большею образованностью, большимъ единодушіемъ и, слдовательно, самая раздленность наша не имла-бы ни того варварскаго характера, ни такихъ пагубныхъ послдствій’. Только со времени Петра I начинается истинное развитіе Россіи. До Петра просвщеніе вводилось къ намъ, пишетъ Киревскій, мало по малу, отрывисто, отчего, по мр своего появленія, оно постоянно искажалось вліяніемъ ‘нашей пересиливающей національности’. Но переворотъ, совершенный Петромъ, былъ неизбжнымъ, хотя и насильственнымъ переломомъ въ русской исторіи,— тмъ переломомъ, который открылъ классическому міру доступъ въ страну бытового и умственнаго невжества. Въ энергическихъ выраженіяхъ Киревскій заступается, въ конц статьи, за реформу, совершенную Петромъ Великимъ. Въ послднее время, говоритъ онъ, въ русскомъ обществ появилось цлое множество обвинителей Петровскаго дла. Они говорятъ намъ о просвщеніи національномъ, самобытномъ. Они запрещаютъ намъ всякія заимствованія, бранятъ нововведенія и мечтаютъ о коренномъ возвращеніи къ старинной русской жизни. Вотъ опасный путь для страны, которую можетъ спасти только широкое европейское просвщеніе. Французы, нмцы, англичане все боле и боле проникаются національными интересами и взглядами и это нисколько не мшаетъ ихъ дальнйшему развитію. Въ союз съ народными стремленіями европейская культура достигнетъ высшаго, самобытнаго выраженія. ‘Но у насъ искать національнаго значитъ искать необразованнаго, развивать его на счетъ европейскихъ нововведеній значитъ изгонять просвщеніе. Не имя достаточныхъ элементовъ для внутренняго развитія образованности, откуда возьмемъ мы ее, если не изъ Европы {Полное собраніе сочиненій И. В. Киревскаго, томъ I, Девятнадцатый в&#1123,къ, стр. 83.}?
Въ этихъ немногихъ соображеніяхъ заключается главная мысль статьи. Обнявъ все европейское просвщеніе въ одной широкой формул, Киревскій безъ труда отмчаетъ, въ чемъ заключается важная причина умственной и политической отсталости русскаго общества по сравненію съ западными народами. Въ Россіи нтъ просвщенія. Христіанской мысли не на что опереться въ борьб съ темнымъ невжествомъ народныхъ массъ. Вся прошедшая исторія Россіи, до насильственнаго переворота, совершеннаго Петромъ, можно сказать, пропала даромъ для интересовъ высшаго христіанскаго развитія. Безъ классическаго элемента русское общество не выйдетъ на широкую политическую и умственную дорогу…
Но, какъ мы уже сказали, Киревскій не остановился на этихъ важныхъ мысляхъ. Въ полемическомъ отвт Хомякову и въ пространномъ письм на имя графа Е. Е. Комаровскаго добытая имъ формула европейскаго прогресса получила новое освщеніе и, по отношенію къ Россіи, открыла широкую перспективу совершенно иныхъ философскихъ соображеній, политическихъ догадокъ и надеждъ. Ничего не вынимая изъ этой формулы, Киревскій вошелъ въ боле подробный анализъ ея историческаго содержанія и, пристально всмотрвшись въ событія русской народной жизни, показалъ, что въ его философскихъ обобщеніяхъ нтъ ничего безотраднаго для Россіи. Въ самой формул европейскаго развитія ничто не требуетъ никакихъ перемнъ, но ея частное примненіе къ русской исторіи должно быть сдлано въ совершенно иномъ направленіи. Къ этому убжденію привела его сосредоточенная умственная работа надъ коренными вопросами философіи и исторіи въ теченіе нсколькихъ лтъ. Посл тяжелой неудачи на поприщ журнальнаго издательства, Киревскій ушелъ въ себя, забросилъ перо, замкнулся и затворился отъ міра. Медленно созрвала въ немъ новая мысль, новый взглядъ на русскую жизнь въ ея главныхъ историческихъ моментахъ, и въ замтк, служившей отвтомъ на статью Хомякова ‘О старомъ и новомъ’, это новое направленіе Киревскаго впервые обозначилось съ полною отчетливостью, иначе освтивъ прежнія мысли, выраженныя съ громадною силою въ ‘Девятнадцатомъ вк’. Теперь онъ рисуетъ исторію католическаго христіанства въ иныхъ словахъ, боле мрачными красками, съ другою философскою тенденціею. Римская церковь отличается отъ восточной только своимъ стремленіемъ къ разсудочности, къ сухому отвлеченному раціонализму, своимъ пристрастіемъ къ формальной логик. На запад бытіе Бога доказывается силлогизмами, инквизиція, іезуитизмъ развились въ атмосфер, насыщенной схоластическими спорами. Логическое убжденіе легло въ самое основаніе европейской жизни, сузивъ ширину и свободу ея духовнаго роста, придавъ всей культур западныхъ народовъ характеръ односторонней, поверхностной мудрости. Классическое образованіе. не подчинившееся христіанской мысли, проникшее въ плоть и кровь европейскаго общества, задерживало движеніе истинно религіознаго духа. ‘Я совсмъ не имю намренія писать сатиру на западъ, заявляетъ Киревскій, никто больше меня не цнитъ тхъ удобствъ жизни общественной и частной, которыя произошли отъ раціонализма. Я люблю западъ, я связанъ съ нимъ многими неразрывными сочувствіями’. Но признавая большое значеніе за европейскою культурою, онъ думаетъ при этомъ, что ‘въ конечномъ развитіи’ разсудочное просвщеніе уже обнаружилось ‘началомъ одностороннимъ, обманчивымъ, обольстительнымъ’. Въ прошедшей исторіи Россіи Киревскій находитъ нкоторые элементы, въ которыхъ христіанская мысль могла получить настоящую поддержку. Россія не блестла никогда ‘ни художествами, ни учеными изобртеніями’, но въ ней постоянно хранились условія широкаго духовнаго развитія, ‘собиралось и жило то устроительное начало знанія, та философія христіанства, которая одна можетъ дать правильное основаніе наукамъ’ {Полное собраніе сочиненій. Томъ I. Въ отвтъ А. С. Хомякову, стр. 198.}… Въ этихъ отрывочныхъ фразахъ слышатся первые отголоски того новаго настроенія, которое съ такою силою сказалось въ стать ‘О характер просвщенія Европы’, напечатанной спустя двадцать лтъ посл знаменитаго дебюта Киревскаго на страницахъ быстро угасшаго ‘Европейца’. Все движеніе европейской философіи представилось ему въ новомъ освщеніи. Его уже больше не восторгаетъ политическое могущество католической церкви, а характерныя особенности русской жизни выступили изъ мрака прошлаго въ яркомъ сіяніи цльной, свтлой, могучей вры, не заглушенной въ народ никакими вншними насиліями. Раздвоеніе и цльность, разсудочность и разумность — вотъ послднія выраженія западно-европейской и древне-русской образованности {Полное собраніе сочиненій. Томъ II. О характер просвщенія Европы, стр. 276.}. На запад христіанство приняло характеръ разсудочной отвлеченности, въ Россіи оно сохранило внутреннюю полноту духа. Въ Европ церковь смшалась съ государствомъ, въ Россіи она осталась всегда чуждою мірскимъ цлямъ. Мечтая о возрожденіи русскаго общества къ новой плодотворной дятельности, Киревскій проповдуетъ при этомъ необходимость разумнаго, осмысленнаго отношенія къ западно-европейcкому просвщенію. Онъ хотлъ-бы, чтобы высшія начала жизни, которыя хранятся въ христіанскомъ ученіи, господствовали надъ элементами разсудочнаго образованія, не вытсняя, а обнимая ихъ ‘своею полнотою’. Пусть христіанская мысль оживотворяетъ плодотворную, но ограниченную работу человческой логики, потому что вра не можетъ и не должна быть слпою.
Этимъ мыслямъ Киревскій не измнялъ уже до конца своей жизни. Все глубже проникаясь ими, онъ хотлъ подвергнуть обширной критик главные принципы раціонализма въ цльномъ, законченномъ философскомъ произведеніи, съ подробнымъ изложеніемъ новыхъ началъ, на которыхъ разовьется будущая духовная работа человчества. Передъ самою смертью Киревскому пришлось напечатать только первые наброски этой оригинально задуманной работы въ ‘Русской бесд’ Кошелева, изъ этихъ немногихъ страницъ совершенно достаточно для того, чтобы судить о необычайной смлости его огромнаго критическаго таланта, о поэтической свжести и яркости его философскаго настроенія, о могучей способности искать высшую религіозную правду въ самыхъ глубинахъ человческой исторіи. Отдльныя мысли въ этой стать, носящей пространное заглавіе ‘О необходимости и возможности новыхъ началъ для философіи’, критика Аристотеля, краткая, но мткая оцнка Декарта, нсколько горячихъ разсужденій о Шеллинг — проникнуты духомъ смлаго новаторства и звучатъ агитаціоннымъ призывомъ къ свободному научному труду вн порабощающей власти тхъ или другихъ школьныхъ авторитетовъ. Основная тенденція рисуется въ каждомъ ея довод, волнуя воображеніе, постоянно держа передъ читателемъ увлекательный образъ самого Киревскаго, переливавшаго въ свои произведенія вс страсти своей души, боровшагося противъ сухой разсудочности всею полнотою своихъ нравственныхъ и умственныхъ силъ.
И эти два небольшихъ тома сочиненій Киревскаго, представляющіе огромный интересъ для пониманія русскаго просвщенія, Писаревъ оцнилъ, какъ мы видли, съ пренебреженіемъ передового мыслителя, которому незачмъ разбираться въ предразсудкахъ и заблужденіяхъ славянофильскаго писателя. Обвиняя ‘Современникъ’ въ легкомысленномъ отношеніи къ дятелямъ славянофильскаго движенія, Писаревъ симъ не обнаруживаетъ ни малйшаго знакомства съ ихъ лучшими статьями, съ ихъ настоящими политическими и философскими стремленіями. Онъ рубитъ съ плеча вопросы, требующіе строгаго изученія, самаго широкаго пониманія, вопросы, въ самой постановк которыхъ выразилась несомннно прогрессивная потребность общества — осмыслить внутреннюю исторію своего развитія, уловить, постичь и разгадать черты народной психологіи, незамтно направляющей его развитіе по извстному пути. Въ такомъ писател, какъ Киревскій, помимо поразительно яркаго литературнаго таланта, помимо огромной научной образованности, нельзя не видть типическихъ особенностей народнаго духа, и критическій анализъ его произведеній, сдланный съ необходимымъ безпристрастіемъ, врне всякой вншней пропаганды, долженъ открыть дорогу къ самому источнику національнаго самосознанія. Эта необычайная искренность его полу-лирическихъ, полу-философскихъ изліяній, окруженныхъ волнующимся туманомъ глубокихъ намековъ, не всегда ясныхъ для ума, но всегда тревожащихъ душу, этотъ патетическій тонъ, придающій любимымъ идеямъ автора характеръ убжденной проповди,— все это постоянно сближаетъ читателя не съ тми или другими мелкими вопросами данной минуты, а именно съ мотивами внутренней, еще не вполн развернувшейся народной жизни. Никакая разумная, сознающая свою задачу критика не можетъ пройти мимо Киревскаго съ равнодушіемъ къ тому, что волновало его въ теченіе всей жизни, длало его энергичнымъ бойцомъ за народныя врованія, вливало въ его писанія святую страсть миссіонерскаго увлеченія. Въ Киревскихъ выражается существенная особенность данной національной культуры, и кто хочетъ лишить ихъ обаянія въ глазахъ людей, долженъ бороться съ ними въ честномъ бою, лицомъ къ лицу съ ихъ дйствительными философскими взглядами и религіозными врованіями, проникая до глубины ихъ логическихъ доказательствъ, не оставляя безъ самаго широкаго, систематическаго возраженія ихъ основныя теоремы, ихъ руководящія убжденія. Можно обойти молчаніемъ какое нибудь мелкое явленіе консервативнаго или условно-либеральнаго характера, но нельзя, безъ ущерба для литературы, для своего знамени, отдлываться холостыми выстрлами дешеваго остроумія, привлекая на судъ критики людей, подобныхъ Киревскому, Хомякову и К. Аксакову. Легко блеснуть эффектнымъ изреченіемъ, когда терзаешь, какъ жалкую добычу, какого нибудь ничтожнаго журнальнаго крикуна, дерзнувшаго вступить въ рискованную полемику съ любимцемъ толпы, но только настоящая острота мысли, умющей прорзаться къ средоточію чужой системы, можетъ съ успхомъ состязаться съ выдающимся талантомъ. Но Писаревъ, такъ-же, какъ и авторъ статьи въ ‘Современник’ подъ названіемъ ‘Московское словенство’, своимъ банальнымъ глумленіемъ надъ лучшими представителями славянофильской партіи, могъ, по закону противорчія, только укрпить то настроеніе умовъ, съ которымъ онъ боролся своими несовершенными орудіями. Об статьи — ‘Русскій Донъ Кихотъ’ и ‘Московское словенство {Современникъ 1862, январь, Русская Литература, стр. 15—32.}’ — лишній разъ показываютъ, что въ прогрессивномъ движеніи нашей недавней исторіи не было тхъ силъ и знаніи, которыя одни могли обезпечить за нимъ настоящій успхъ и значеніе.
Но о герояхъ славянофильскаго движенія, въ томъ числ о братьяхъ Киревскихъ, судили въ русской литератур и люди съ большими знаніями и съ большой политической и философской прозорливостью — и судили совершенно иначе. Въ немногихъ словахъ Герцена личность Киревскаго оживаетъ во всемъ богатств ея патетической натуры и природныхъ талантовъ. Благородный ратоборецъ, Герценъ провожалъ въ могилу своихъ достойныхъ противниковъ торжественнымъ звономъ своего колокола, и его надгробная рчь, сказанная по поводу смерти К. Аксакова, звучитъ высокою, свтлою правдою. ‘Киревскіе, Хомяковъ и Аксаковъ, писалъ онъ 15 января 1861 года, сдлали свое дло. Долго-ли, коротко-ли они жили, но закрывая глаза, они могли сказать себ съ полнымъ сознаніемъ, что они сдлали то, что хотли сдлать, и если они не могли остановить фельдъегерской тройки, посланной Петромъ, въ которой сидитъ Биронъ и колотитъ ямщика, чтобъ тотъ скакалъ по нивамъ и давилъ людей, то они остановили увлеченное общественное мнніе и заставили призадуматься всхъ серьезныхъ людей’. Съ нихъ начинается переломъ русской мысли, и хотя между ними и Герценомъ было огромное различіе въ нкоторыхъ убжденіяхъ, но, по собственному признанію Герцена, всхъ ихъ соединяла общая любовь. Это было ‘сильное, безотчетное, физіологическое, страстное чувство, которое они принимали за воспоминаніе, а мы за пророчество, чувство безграничной, обхватывающей все существованіе любви къ русскому народу, русскому быту, къ русскому складу ума’. Въ обихъ партіяхъ билось одно общее сердце, хотя лица ихъ, какъ у Януса или двуглаваго орла, смотрли въ различныя стороны. Поклонникъ свободы и великаго времени французской революціи, Киревскій не раздлялъ пренебреженія новыхъ старообрядцевъ къ европейскому просвщенію, въ чемъ онъ самъ открыто сознавался съ глубокой печалью въ голос при разговор съ Грановскимъ. Это былъ, пишетъ Герценъ, человкъ съ необыкновенными способностями, съ умомъ обширнымъ, политическимъ, страстнымъ, съ характеромъ чистымъ и твердымъ, какъ сталь. О статьяхъ его, напечатанныхъ въ No 1 ‘Европейца’ — ‘Девятнадцатый вкъ’, ‘О слог Вильменя’, ‘Обозрніе русской литературы’, ‘Горе отъ ума на Московской сцен’ — Герценъ отзывается въ самыхъ восторженныхъ выраженіяхъ. Статьи Киревскаго — удивительныя, пишетъ онъ, он опередили современное направленіе умовъ въ самой Европ. ‘Какая здоровая, сильная голова, какой талантъ, слогъ…’ {‘Дневникъ’ А. И. Герцена, стр. 156.} Оба брата Киревскихъ стоятъ печальными тнями на рубеж народнаго воскресенія. Преждевременно состарившееся лицо Ивана Киревскаго носило рзкіе слды страданій и борьбы. Жизнь его не удалась. Съ жаромъ принялся онъ за изданіе журнала, но на второй книг ‘Европеецъ’ былъ запрещенъ. Въ ‘Денниц’ помстилъ онъ статью о Новиков, но ‘Денница’ была схвачена и цензоръ Глинка посаженъ подъ арестъ. Этого твердаго и чистаго человка ‘разъла ржа страшнаго времени’ {Не наши, славянофилы и панславизмъ, Хомяковъ, Киревскій, К. Аксаковъ, П. Я. Чаадаевъ, стр. 301.}.
Такъ рисуетъ Киревскаго и его единомышленниковъ Герценъ. Эта характеристика вполн сливается со словами самого Киревскаго о той роли, какую, онъ хотлъ-бы играть въ литератур своего времени и народа. ‘Мы возвратимъ права истинной религіи, говоритъ Киревскій въ письм къ А. И. Кошелеву, изящное согласимъ съ нравственностью, возбудимъ любовь къ правд, глупый либерализмъ замнимъ уваженіемъ законовъ и чистоту жизни возвысимъ надъ чистотою слога’ {Полное собраніе сочиненій, томъ I, стр. 13. Матеріалы для біографіи Киреевкаго.}. Тотъ не знаетъ Россіи и не думаетъ о ней въ глубин сердца, говоритъ онъ, обращаясь къ Погодину, кто не видитъ и не чувствуетъ, что изъ нея рождается что то великое, небывалое въ мір. ‘Общественный духъ начинаетъ пробуждаться. Ложь и неправда, главныя наши язвы, начинаютъ обнаруживаться’… Вся страстная сила Киревскаго выразилась въ этихъ яркихъ строкахъ.
Первый періодъ литературной дятельности Писарева — до приключенія съ брошюрой Шедо-Фероти, т. е. до заключенія его въ крпость,— Писаревъ закончилъ довольно обширной рецензіей на огромное изслдованіе П. Пекарскаго: ‘Наука и литература въ Россіи при Петр Великомъ’. Это — смло и бойко написанная статья съ проблесками свободнаго, хотя и не вполн оригинальнаго отношенія къ нкоторымъ историческимъ вопросамъ, имвшая большой успхъ въ обществ, даже привлекшая къ себ, спустя нсколько лтъ, при выпуск въ отдльномъ изданіи, пристрастное вниманіе заинтересованныхъ сферъ. Писаревъ, по обыкновенію, не орудуетъ никакими серьезными фактами, ничего убдительно не доказываетъ, но, давая волю чисто публицистическому порыву, играетъ дерзновенными афоризмами съ протестантской окраской. Самое сочиненіе Пекарскаго, въ двухъ томахъ котораго разсыпано множество цнныхъ матеріаловъ, осталось въ сущности безъ надлежащаго разбора, но Писаревъ и не считалъ необходимымъ входить въ подробное изученіе того, что онъ сразу же, безъ всякихъ колебаній, окинувъ орлинымъ взглядомъ безконечную библіографію изслдованія, отнесъ къ ‘сухой и дряхлой офиціальной наук’, надъ которою, по его мннію, ‘можетъ и долженъ смяться всякій живой, энергическій человкъ’. Отдлавъ въ немногихъ словахъ Пекарскаго, щелкнувъ по дорог любителей ‘народной подоплеки’ и некстати повторивъ дрянную клевету Минаева на Юркевича, Писаревъ приступаетъ къ изложенію своихъ собственныхъ взглядовъ на роль личности въ историческомъ процесс. По его убжденію, вс великіе историческіе дятели только ‘мудрили’ надъ жизнью народовъ, потому что, въ сущности, въ ихъ работ не могло быть ничего оригинальнаго, имъ самимъ принадлежащаго. Образчики извстной эпохи, ‘безотвтныя игрушки событій’, безвинныя жертвы случайностей и переворотовъ, которые выносили ихъ на вершины исторіи, эти титаны сами по себ только вредили интересамъ личной свободы и просвщенія. Никакая крупная личность не можетъ управлять историческимъ потокомъ. Вс великіе люди, совершавшіе реформы съ высоты своего умственнаго величія, вс ‘въ равной мр достойны неодобренія’. Одни изъ нихъ были очень умны, другіе ‘замчательно безтолковы’, но вс вмст насиловали природу вещей, ведя за собою общество ‘къ какой-нибудь мечтательной цли’. Вс поголовно могутъ быть названы ‘врагами человчества’. Свобода постоянно приносилась въ жертву ‘разнымъ обширнымъ и возвышеннымъ цлямъ, созрвающимъ въ разныхъ великихъ и высокихъ головахъ’… Подводя итогъ этимъ общимъ соображеніямъ, Писаревъ формулируетъ основную мысль статьи въ слдующихъ трехъ пунктахъ: во первыхъ, дятельность всхъ великихъ людей была совершенно поверхностна и проходила мимо народной жизни, не шевеля и не пробуждая народнаго сознанія, во вторыхъ, дятельность великихъ людей была всегда ограничена тмъ кругомъ идей, въ которыхъ вращалась общая мысль эпохи, и въ третьихъ, дятельность великихъ людей ‘не достигала своей цли, потому что претензіи этихъ господъ постоянно превышали ихъ силы’ {‘Русское Слово’ 1862 г., май, Русская литература, стр. 61.}.
Обращаясь къ главному предмету статьи, Писаревъ въ рзкихъ выраженіяхъ оттняетъ свое отвращеніе ко всякаго рода цивилизаторамъ ‘ la Паншинъ, или, что то же самое, la Петръ Великій’. Любя европейскую жизнь, мы не должны обольщаться тою блдною пародіею на европейскіе нравы, которая ‘разыгривается высшими слоями нашего общества со временъ Петра’. Съ веселымъ задоромъ Писаревъ взываетъ къ настоящему европеизму, слегка иронизируя при этомъ надъ ‘остроумными затями Петра Алексевича’. Дятельность Петра вовсе не имла такихъ плодотворныхъ послдствіи, какъ это кажется его восторженнымъ поклонникамъ. Его цивилизаторскія попытки прошли мимо русскаго народа. Все, что онъ сдлалъ, было плодомъ его личныхъ соображеній, не считавшихся съ волею людей, которыхъ имла въ виду его реформа. Человкъ, не имвшій во всю свою жизнь никакой цли, кром ‘удовлетворенія крупнымъ прихотямъ своей крупной личности’, онъ усплъ ‘прослыть великимъ патріотомъ, благодтелемъ своего народа и основателемъ русскаго просвщенія’. Нельзя не отдать Петру Алексевичу полной дани уваженія, насмшливо восклицаетъ Писаревъ, не многимъ удается такъ ловко ‘подкупить въ свою пользу судъ исторіи’ {‘Русское Слово’ 1862 г., май, Русская литература стр. 63.}. Онъ прослылъ великимъ русскимъ дятелемъ, хотя ‘жизнь тхъ семидесяти милліоновъ, которые называются общимъ именемъ русскаго народа, вовсе не измнилась-бы въ своихъ отправленіяхъ’, если-бы, напримръ, Шакловитому удалось совершить задуманное имъ преступленіе {‘Русское Слово’, 1862 г., апрль, Русская литература стр. 43.}.
Такова общая историческая философія статьи, таково примненіе этой философіи къ частному историческому явленію. По врному замчанію, такъ сказать, случайнаго критика Писарева — Ф. Павленкова,— въ рецензіи на книги Пекарскаго нтъ ничего особенно оригинальнаго, принадлежащаго собственнымъ творческимъ теоріямъ Писарева: то, что высказано Писаревымъ, въ гораздо боле рзкой и неумолимой форм ‘можно встртить на каждой страниц Бокля, Дрэпера и другихъ’. У Бокля мы встртимъ ‘буквально то-же самое’, что такъ поразило нкоторыхъ читателей въ произведеніи Писарева. ‘Книга Бокля, говорилъ Павленковъ, была разобрана въ предыдущихъ номерахъ Русскаго Слова, положенія его цитировались чуть не въ каждой журнальной книжк, затмъ дятельность Петра тоже была оцнена въ журнал,— такимъ образомъ задача Писарева состояла въ обсужденіи значенія Петра съ боклевской точки зрнія’ {Матеріалы для пересмотра дйствующихъ постановленій о цензур и печати, ч. III, отдлъ первый, 1870 г., стр. 284.}. Но хотя Писаревъ и шелъ по стопамъ такого моднаго для того времени авторитета, какъ Бокль, тмъ не мене въ его разсужденіяхъ о роли великихъ людей въ исторіи человчества нтъ надлежащей отчетливости и сколько нибудь убдительныхъ логическихъ поясненій. Смшавъ воедино историческихъ героевъ, ‘состоявшихъ на дйствительной служб’, съ тми великими людьми, которые въ самомъ дл управляли судьбами и просвщеніемъ народовъ, не прикасаясь къ офиціальному рулю государствъ, Писаревъ не показываетъ, какими силами совершается прогрессивное движеніе всякаго общества. Въ каждомъ народ выдающимися работниками являются постоянно отдльныя личности, глубже проникающіяся его духомъ, его умственными и нравственными понятіями, ярче сознающія его потребности и счастливою отгадкою находящія новыя начала для переустройства жизни. Он бросаютъ новыя идеи въ народныя массы, взбудораженныя общимъ воздухомъ эпохи, я безъ всякаго вншняго насилія, не прикасаясь къ жезлу и мечу, совершаютъ великіе умственные перевороты. Объ этихъ герояхъ никакимъ образомъ нельзя сказать, что ихъ дятельность поверхностна и не пробуждаетъ народнаго сознанія. Наивно утверждать, что пропаганда этихъ людей ограничена кругомъ современныхъ понятій и никогда не достигала своей цли, потому-что ихъ ‘претензіи постоянно превышали ихъ силы’. Не разобравшись серьезно въ этомъ коренномъ вопрос о значеніи личности въ исторіи, Писаревъ отнесся и къ дятельности Петра Великаго безъ должной научной осторожности въ обобщеніяхъ и характеристикахъ. Его насмшка не глубока и отдаетъ юношескою хлесткостью. Какъ-бы ни были различны взгляды на роль Петра въ русской исторіи, къ какимъ-бы выводамъ ни пришла серьезная научная критика, при оцнк его реформаторской дятельности, нельзя не видть, что въ бойкой стать Писарева нтъ серьезнаго содержанія. Онъ не рисуетъ личности Петра, этой богато одаренной индивидуальности съ яркою печатью новаторскихъ стремленій, какъ это могъ-бы сдлать человкъ, глубоко и вдумчиво изучившій эпоху, уловившій сквозь туманъ историческаго отдаленія живыя настроенія современнаго общества. Можно держаться по отношенію къ Петру I и такого мннія, какого держится, напримръ, какъ это намъ извстно, графъ X Толстой, широко изучившій документы времени для нкогда задуманнаго имъ романа, но тогда весь центръ тяжести долженъ быть перенесенъ отъ личности Петра въ глубину общества, потому-что нельзя не видть рзкихъ и многознаменательныхъ соціальныхъ переворотовъ этого яркаго историческаго момента. Есть минуты въ жизни Петра, писалъ Киревскій, когда, дйствуя иначе, онъ былъ-бы согласне самъ съ собою, согласне съ тою мыслью, которая одушевляла его въ продолженіе всей жизни. Но общій характеръ его дятельности, но образованность Россіи, имъ начатая,— ‘вотъ основанія его величія и нашего будущаго благоденствія’. Будемъ осмотрительны, продолжаетъ Киревскій, когда рчь идетъ о преобразованіи, имъ совершенномъ. Не забудемъ, что судить о немъ легкомысленно есть дло неблагодарности и невжества {Полное собраніе сочиненій, томъ I, Девятнадцатый вкъ, стр. 83.}. Не представивъ никакихъ доказательствъ, совершенно не изучивъ самостоятельно не только документовъ эпохи, но даже и обширнаго труда Пекарскаго, Писаревъ не пошелъ по тому пути, по которому могъ-бы съ огромнымъ успхомъ идти такой талантъ, какъ Толстой, и не обнаружилъ той осмотрительности, которую проповдывалъ Киревскій. Отрицая всякое значеніе за дятельностью Петра Великаго и не признавая въ то-же время во всей прошедшей жизни русскаго общества ничего отраднаго, прогрессивнаго, дятельнаго, Писаревъ даже не выдерживаетъ своей мысли до конца и, соглашаясь съ крайними славянофильскими мнніями относительно личности Петра, отрекается отъ тхъ посылокъ, которыя давали смыслъ и даже нкоторую силу ихъ историческимъ выводамъ. Мы не думаемъ, говоритъ Писаревъ, чтобы ‘мыслящій историкъ’ могъ въ исторіи московскаго государства до Петра подмтить какіе-нибудь симптомы народной жизни. ‘Мы не думаемъ, чтобы онъ нашелъ что-нибудь, кром жалкаго подавленнаго прозябанія. Мы не думаемъ, чтобы мыслящій гражданинъ Россіи могъ смотрть на прошедшее своей родины безъ горести и безъ отвращенія’ {‘Русское Слово’, 1862 г., апрль, Русская литература, стр. 42.}. Но если таково было до Петра прошедшее Россіи, то какимъ образомъ при немъ что-нибудь могло сложиться въ темной жизни русскаго общества? Изъ какихъ элементовъ, спрашивается, образовалась эта новая прогрессивная сила, которая безъ Петра I сломила-бы то, что разбито имъ ради новыхъ формъ государственнаго существованія? Писаревъ не видитъ, что ршительно отрицая всякій смыслъ въ допетровской жизни, онъ этимъ самымъ неизбжно возвышаетъ значеніе и силу Петра и впадаетъ въ явное противорчіе съ самимъ собою. Писареву кажется, что русскій народъ долженъ проснуться самъ собою и что всякая иниціатива въ этомъ направленіи со стороны не иметъ никакого смысла, ‘Мы его не разбудимъ, говоритъ онъ, воплями и воззваніями, не разбудимъ любовью и ласками… Если онъ проснется, то проснется самъ по себ, по внутренней потребности’. Среди множества примровъ, показывающихъ въ Писарев отсутствіе дятельнаго соціальнаго инстинкта, это одинъ изъ самыхъ типическихъ, не требующій никакихъ комментаріевъ.

II.

Мы разобрали все боле или мене важное, напечатанное Писаревымъ въ теченіе первыхъ лтъ его литературной дятельности. Съ 3-го іюля 1862 года по 18-ое ноября 1866 года и затмъ, съ этого послдняго момента до его смерти, передъ нами проходитъ вся его умственная работа, напряженная, кипучая, смлая,— сначала въ крпости, потомъ на свобод. Не покидая литературной критики, Писаревъ печатаетъ цлый рядъ статей по историческимъ, естественно-научнымъ, философскимъ и педагогическимъ вопросамъ, которые, повидимому, занимали его умъ, хотя и не увлекали его къ серьезному изученію науки. Онъ популяризируетъ европейскихъ авторовъ, передавая ихъ мысли въ ясныхъ выраженіяхъ, нигд не критикуя ихъ по существу, никогда не поднимаясь выше или даже на одинъ уровень съ ихъ идеями. Писаревъ самъ сознавалъ ограниченность своихъ знаній и, со свойственной ему откровенностью, не стснялся признаваться въ этомъ передъ своими читателями въ тхъ самыхъ статьяхъ, которыя должны были ввести ихъ въ кругъ новйшихъ научныхъ идей. ‘Я не спеціалистъ, и читалъ до сихъ поръ очень мало по естественнымъ наукамъ’, пишетъ онъ на заключительныхъ страницахъ своихъ пространныхъ очерковъ о Дарвин подъ названіемъ ‘Прогрессъ въ мір животныхъ и растеній’. Онъ отлично понимаетъ, что при наличныхъ свдніяхъ онъ не можетъ быть признанъ образцовымъ популяризаторомъ. Не видя кругомъ себя людей, которые могли-бы выполнить по отношенію къ обществу истинно просвтительную задачу, онъ готовъ ‘изобразить своей особой деревянную ложку, которую немедленно можно и даже должно бросить подъ столъ, когда на этотъ столъ явится благородный металлъ’. Но при всей ограниченности научной подготовки, Писаревъ не перестаетъ занимать своихъ читателей безконечно длинными компиляціями, написанными прекраснымъ слогомъ, но безъ широкихъ обобщеній, безъ опредленнаго историческаго или философскаго плана. Въ этихъ пространныхъ статьяхъ, составленныхъ въ большинств случаевъ по двумъ-тремъ книгамъ, разбросано множество своеобразныхъ характеристикъ и не везд выдержана послдовательность основныхъ логическихъ соображеній. Историческія темы интересовали Писарева почти столько-же, сколько и темы естественно-научныя. Напечатавъ еще въ 1861 году свое студенческое сочиненіе объ Аполлоніи Тіанскомъ, не представляющее, несмотря на превосходный матеріалъ, живого изображенія этой замчательной, нсколько загадочной личности, Писаревъ сейчасъ-же вслдъ за этой работой помщаетъ въ ‘Русскомъ Слов’ довольно бойкую характеристику Меттерниха. Спустя нсколько мсяцевъ онъ публикуетъ свои ‘Очерки изъ исторіи печати во Франціи’ — почему-то подъ псевдонимомъ И. П. Рагодина — и затмъ историческія статьи становятся его постояннымъ вкладомъ въ первый отдлъ журнала. Въ обширной компиляціи ‘Очерки изъ исторіи труда’ онъ излагаетъ идеи американскаго писателя Кэри, въ длинной стать, озаглавленной ‘Историческое развитіе европейской мысли’ онъ идетъ по стопамъ извстнаго изслдованія Дрэпера, въ другихъ своихъ компиляціяхъ онъ передаетъ важные, но общеизвстные факты, относящіеся къ перелому въ умственной жизни средневковой Европы, и, наконецъ, въ цломъ ряд эскизовъ онъ рисуетъ событія, предшествовавшія французской революціи и создавшія ее. Несмотря на темпераментъ крайняго индивидуалиста и даже вопреки собственному убжденію, Писаревъ во всхъ этихъ статьяхъ остается въ высшей степени объективнымъ повствователемъ, лишь иногда выражающимъ опредленныя, субъективныя сужденія о явленіяхъ и лицахъ, пріобрвшихъ широкую историческую извстность. Опредливъ однажды задачу историка, какъ ‘осмысленіе событія съ личной точки зрнія {‘Русское Слово’ 1861 г., сентябрь, Иностранная литература, стр. 3.}’, Писаревъ въ первой глав своихъ ‘Историческихъ эскизовъ’ самъ же вооружается противъ всякаго излишняго субъективизма въ такого рода работахъ. ‘Дло историка, пишетъ онъ, разсказать и объяснить. Дло читателя передумать и понять предлагаемое объясненіе {Сочиненія Д. И. Писарева, ч. VIII, изд. 1872 г., Историческіе эскизы, стр. 69.}’. Въ настоящемъ историческомъ разсказ нтъ мста ни для похвалъ, ни для порицанія, и вотъ почему можно сказать, что вся ‘колоссальная знаменитость’ Маколея основана, въ сущности, на ложномъ пріем. Онъ рисуетъ историческіе портреты и торжественно произноситъ надъ историческими дятелями оправдательные или обвинительные приговоры, хотя такая адвокатская или прокурорская декламація должна быть признана вопіющею нелпостью. Въ томъ мст, гд Писаревъ сдлалъ впервые опредленіе исторической науки, онъ простираетъ свой субъективизмъ до того, что даетъ каждой политической партіи право имть свою собственную всемірную исторію, потому что ‘исторія есть и всегда будетъ теоретическимъ оправданіемъ извстныхъ практическихъ убжденій, составившихся путемъ жизни и имющихъ свое положительное значеніе въ настоящемъ {‘Русское Слово’ 1861 г., сентябрь, Иностранная литература, 3—4.}’. Въ своихъ ‘Историческихъ эскизахъ’ онъ уже не считаетъ возможнымъ что-либо оправдывать или обвинять въ жизни народовъ съ современной точки зрнія, потому что онъ пришелъ къ твердому убжденію, что ‘всякое отдльное событіе, какъ бы оно ни было ужасно или величественно, есть только неизбжное и очень простое слдствіе такихъ же неизбжныхъ и простыхъ причинъ {Сочиненія Д. И. Писарева, ч. VIII, изд. 1872 г., стр. 70.}’.
Не большею самостоятельностью отличаются, какъ мы это уже отчасти знаемъ, и статьи Писарева по естественно-научнымъ и философскимъ вопросамъ. Вся его обширная пропаганда идей Дарвина въ стать ‘Прогрессъ въ мір животныхъ и растеній’ не заключаетъ въ себ ни одной самостоятельной мысли и при томъ пестритъ совершенно наивными и ненужными изліяніями по адресу читателя. Превознеся Дарвина въ выраженіяхъ, не обнаруживающихъ настоящей, научной компетентности, и поглумившись въ заключеніе надъ его нмецкими оппонентами, которые фамильярно обзываются при этомъ ‘милашками’ и приравниваются къ Пульхеріи Ивановн и купчих Кабановой, Писаревъ увреннымъ взмахомъ руки повергаетъ во прахъ геніальнаго въ своемъ род Ламарка и Жофруа-Сентъ-Иллера. Разрушая старыя воззрнія въ естествознаніи, Писаревъ молодцовато прогуливается вокругъ побжденной имъ системы, восклицая: ‘Принципъ, принципъ! Каково ты себя, другъ мой, чувствуешь?’ Въ другомъ мст Писаревъ, желая развить самостоятельную мысль въ дух Дарвина, длаетъ слдующую игривую оговорку, обличающую однако нкоторую неувренность въ своей научной правоспособности: ‘Если Дарвинъ, пишетъ онъ, позволяетъ медвдю превратиться почти въ кита, то, пожалуй, почему бы и моему воробью не превратиться, не говорю въ крота, а въ подземное и, разумется, совершенно не летающее и не совсмъ зоркое животное? Pourquoi pas? Однако я все-таки не ршусь этого сказать. Дарвину хорошо храбриться, онъ знаетъ, что не навретъ. А я на этотъ счетъ, при сильной наклонности моей къ широкимъ умозрніямъ, побаиваюсь за себя ежеминутно {Сочиненія Д. И. Писарева, ч. VI, изд. 1866 г. Прогрессъ въ мір животныхъ и растеніи, стр. 197.}’. Въ стать подъ названіемъ ‘Подвиги европейскихъ авторитетовъ’ Писаревъ передаетъ знаменитый споръ Пастера съ французскими учеными, защищавшими теорію произвольнаго зарожденія — Пуше, Жоли и Мюссе, при чемъ рисуетъ въ комическихъ чертахъ Пастера, отрицавшаго за ихъ ученіемъ научную солидность. Писареву представлялось, что механическая теорія навки обезпечила за собою полное господство, и знаменитыя возраженія Пастера, основанныя на блестящихъ экспериментахъ, кажутся ему какими-то подозрительными происками ловкаго чиновника отъ науки, не дорожащаго ея истинными, прогрессивными интересами. По непривычк къ осторожности, необходимой въ разршеніи научныхъ споровъ, онъ въ ршительныя минуты измняетъ скромному сознанію своей некомпетентности и систематически гнетъ въ сторону гетерогенистовъ, не давая при этомъ никакихъ матеріаловъ для анализа ихъ воззрній и въ то же время грубо размалевывая портретъ ихъ противника. Замтимъ, кстати, въ этомъ пункт, что вопросъ, не перестававшій волновать умы лучшихъ европейскихъ ученыхъ, можно сказать еще на этихъ дняхъ былъ представленъ въ его настоящей стадіи въ брошюр талантливаго русскаго профессора И. П. Бородина ‘Протоплазма и витализмъ’. Если бы наук, пишетъ Бородинъ, удалось неопровержимымъ образомъ доказать возможность зарожденія хотя бы наипростйшаго живого существа изъ бездушныхъ веществъ мертвой природы, если бы ей удалось уничтожить грань, отдляющую въ природ живое отъ мертваго, подобно тому, какъ она блестяще стерла границы, раздлявшія нкогда растительное и животное царства, то пошатнулся бы одинъ изъ важнйшихъ оплотовъ витализма. Но механическое воззрніе теряетъ постоянно довріе ученыхъ и, говоря словами профессора К. Тимирязева, вся исторія попытокъ открыть самозарожденіе организмовъ должна быть признана рядомъ боле и боле ршительныхъ пораженій. Посл блестящихъ опытовъ Пастера, заявляетъ Бородинъ, угасла всякая надежда на возможность самозарожденія даже мельчайшихъ живыхъ существъ — бактерій. Наука все ршительне и громче провозглашаетъ, что живое порождается только живымъ. Но изображая въ такомъ вид положеніе главнаго вопроса, затронутаго въ свое время на страницахъ ‘Русскаго Слова’, профессоръ Бородинъ длаетъ при этомъ нкоторую фактическую ошибку — по отношенію къ Писареву. ‘Когда велся знаменитый споръ Пастера съ гетерогенистами, пишетъ профессоръ Бородинъ, симпатіи всего нашего либеральнаго лагеря, съ покойнымъ Писаревымъ во глав, были ршительно на сторон Пастера, а Пуше, Жоли и вообще всю компанію гетерогенистовъ громили ретроградами, обскурантами. Вотъ уже истинно своя своихъ не познаша {И. И. Бородинъ. Протоплазма и витализмъ, изданіе журнала ‘Міръ Божій’. Спб. 1895 г., стр. 25—26.}’. Профессоръ Бородинъ прекрасно понимаетъ, что Писареву, при его міросозерцаніи, естественно было держать сторону оппонентовъ Пастера, и, приписывая ему солидарность съ Пастеромъ, онъ отказываетъ ему въ логической послдовательности. Но Писаревъ въ настоящемъ случа не измнилъ себ, и статья его ‘Подвиги европейскихъ авторитетовъ’, напечатанная въ іюньской книг ‘Русскаго Слова’ 1865 года, служитъ тому неопровержимымъ доказательствомъ.
Къ попыткамъ философскаго мышленія, теоретическаго и практическаго, нужно отнести слдующія статьи Писарева: ‘Пчелы’, ‘Историческія идеи Огюста Конта’, ‘Времена метафизической аргументаціи’ и ‘Популяризаторы отрицательныхъ доктринъ’. ‘Пчелы’ представляютъ довольно остроумную сатиру въ аллегорической форм, высмивающую нкоторыя одряхлвшія формы соціальной жизни. Статейка написана съ талантомъ и обнаруживаетъ въ Писарев способность къ тонкому политическому юмору безъ рзкой гражданственной крикливости. Полная движенія, борьбы и шума, общественныхъ катаклизмовъ и торжественныхъ празднествъ, проносится передъ нами своеобразная жизнь пчелъ, во многомъ напоминая людскую жизнь. Писаревъ выдерживаетъ до конца основную тенденцію статьи, въ высокой степени сочувственную рабочимъ силамъ всякаго общества, хотя по отдльнымъ фразамъ можно догадаться, что его политическій индивидуализмъ не былъ особенно послдовательнымъ и ршительнымъ. ‘Историческія идеи Огюста Конта’ составляютъ въ сущности одно цлое со статьею ‘Времена метафизической аргументаціи’, напечатанною впервые въ январьской книг ‘Русскаго Слова’ 1866 года, но въ отдльномъ изданіи слитою съ первою. Писаревъ, не разбирая и даже не излагая главныхъ теоретическихъ началъ Контовской философіи, пространно говоритъ объ историческихъ идеяхъ Конта, не подвергая ихъ при этомъ никакой критик. Теологическій періодъ въ жизни человчества не отличается въ изображеніи Писарева никакою рельефностью, и сужденія критика о первобытныхъ религіяхъ не идутъ дальше самыхъ поверхностныхъ обобщеній. Отличительныя черты позитивнаго мышленія поняты Писаревымъ по дилетантски, а основныя особенности метафизическаго направленія представлены въ его стать въ такомъ извращенномъ вид, который, по своей наивности, не можетъ быть признанъ правильнымъ отраженіемъ даже контовской системы. Не будемъ останавливаться и на компилятивной работ ‘Популяризаторы общественныхъ доктринъ’, примыкающей къ двумъ предшествующимъ очеркамъ, въ которой онъ съ необычайной развязностью издвается надъ ‘бабьей’ натурой Руссо и хлещетъ за недостатокъ ума Вольтера, и отмтимъ, въ заключеніе настоящей главы, нсколько статей его по педагогическимъ вопросамъ. Объ одной изъ этихъ статей — ‘Наша университетская наука’ — мы уже упоминали въ біографіи Писарева. Она написана прекраснымъ, спокойнымъ языкомъ и въ заключительныхъ разсужденіяхъ, посвященныхъ общему образованію, содержитъ нсколько мткихъ замчаній о нашемъ гимназическомъ и университетскомъ воспитаніи. Осмявъ старые педагогическіе пріемы, Писаревъ требуетъ полной реформы низшаго образованія и расширенія свободы обученія въ университетскихъ аудиторіяхъ. Въ основу гимназической програмы должно быть положено изученіе математическихъ и естественныхъ наукъ — вотъ идея, которая проходитъ по всмъ его разсужденіямъ, длая его ярымъ поборникомъ реализма противъ всхъ видовъ современнаго классицизма. Эта же идея свтится въ его обширной стать подъ названіемъ ‘Школа и жизнь’, заключающей его собственную учебную програму — низшую и высшую. Она-же руководитъ имъ и при изложеніи взглядовъ Вирхова на воспитаніе женщинъ, при разсмотрніи извстной книги Юманса ‘Modern culture’, содержащей въ себ публичныя лекціи Тиндаля, Добени, Паджета и другихъ объ умственныхъ потребностяхъ современнаго общества, при составленіи предисловія къ ‘Урокамъ элементарной физіологіи’ Гекели. Враждою ко всякаго рода классицизму проникнута и его рзкая, почти взбшенная полемика противъ Шаврова, автора статьи ‘Классическое и реальное воспитаніе’, напечатанной въ ‘Дн’ {‘День’, 1865. No 16, 17, 19. Педагогическіе очерки, I Классическое и реальное образованіе. И Открытыя и закрытыя учебныя заведенія. NoNo 34, 35. Семейство и школа. М. Шаврова.}. Не сдерживая потока бранныхъ словъ, хотя и давая понять читателю, что соперникъ его отнюдь не принадлежитъ къ числу жалкихъ фразеровъ изъ ‘Московскихъ Вдомостей’, Писаревъ яростно обороняетъ свои реалистическія убжденія отъ всякаго компромисса, отъ всякой возможной поправки или оговорки. Въ самомъ разгар своей публицистической агитаціи, развернувшись во всей своей неумолимой, но наивной приверженности къ реализму, Писаревъ не щадитъ противника, проповдывающаго боле гармоническое воспитаніе гуманныхъ и образовательныхъ стремленій. Эта статья полна шумныхъ криковъ, оскорбительныхъ придирокъ и заносчивыхъ поученій, совершенно незаслуженныхъ мало извстнымъ, но серьезнымъ авторомъ.

III.

Въ этомъ період своей дятельности Писаревъ окончательно входитъ въ кругъ своихъ любимыхъ реалистическихъ идей и понятій. Безъ малйшихъ сомнній и колебаній онъ разршаетъ теперь эстетическіе и моральные вопросы, выводя на строгій, безпощадный судъ реализма лучшихъ русскихъ писателей. Вс прошедшія воззрнія, юношеская наклонность къ красот и изяществу окончательно исчезаютъ, уступая мсто духу смлой, но прозаической публицистики, производящихъ полное замшательства въ его критическихъ пріемахъ и сужденіяхъ. Статьи его пріобртаютъ вызывающій характеръ, не смягчаемый никакими случайными проблесками эстетическаго чувства, а слогъ становится грубо-популярнымъ, подчасъ вульгарнымъ, несмотря на поэтическія темы критической разработки. Его мысли сосредоточиваются въ одномъ направленіи, сокращаясь въ содержаніи и, можетъ быть, вслдствіе исключительныхъ вншнихъ условій, при которыхъ онъ писалъ эти статьи, не обогащаясь никакими свжими, яркими, идущими изъ самой жизни впечатлніями. Образъ Базарова, въ томъ патетическомъ, но узкомъ истолкованіи, о которомъ мы уже говорили, завладлъ его умомъ. Каждое частное его соображеніе доказывается теперь ссылкою на Базарова, направляется Базаровымъ, вдохновляется Базаровымъ. Общія разсужденія, до безконечности растянутыя, утомляющія своими безчисленными повтореніями, вращаются въ магическомъ кругу однихъ и тхъ же вопросовъ, не затрогивающихъ сущность и свойства разсматриваемыхъ художественныхъ произведеній, но глубоко волнующихъ настроенія прогрессивной толпы. Полемика съ ‘Современникомъ’, возникшая по поводу Базарова, разожженная неожиданнымъ преступленіемъ нкогда врныхъ вассаловъ Чернышевскаго, появленіе романа ‘Что длать?’, показавшаго новыхъ людей въ борьб съ обстоятельствами жизни и бросившаго заманчивый свтъ отдаленной утопіи на волненія и страсти современности,— все это окончательно закалило молодого критика ‘Русскаго Слова’. Базаровъ и Лопуховъ, Одинцова и Вра Павловна, взгляды Чернышевскаго на эстетическія отношенія искусства къ дйствительности — вотъ тотъ матеріалъ, которымъ Писаревъ постоянно пользуется въ своихъ новыхъ статьяхъ. Доведя до крайнихъ выводовъ главныя мысли Чернышевскаго, онъ съ неукротимою энергіею набрасывается на русскую эстетическую литературу, разнося ударами своего остраго ножа пустую, вздутую славу разныхъ литературныхъ авторитетовъ, усыплявшихъ русскую публику своимъ сладкогласнымъ пніемъ, разбивая вковые предразсудки въ широкой области эстетическихъ пристрастій. Никому никакой пощады, ни съ кмъ никакого союза, кром истиннаго властителя современныхъ думъ, такъ-же какъ и онъ сброшеннаго волною жестокихъ событій съ видной и твердой жизненной позиціи. Никому никакого сочувствія, кром Чернышевскаго. Даже Добролюбовъ въ этотъ кипучій моментъ его умственной дятельности не внушаетъ ему полной симпатіи. ‘Если бы Блинскій и Добролюбовъ поговорили между собою съ глазу на глазъ, съ полной откровенностью, заявляетъ Писаревъ въ сентябр 1864 года въ стать своей Нершенный вопросъ, то они разошлись бы между собою на очень многихъ пунктахъ. А если бы мы поговорили такимъ же образомъ съ Добролюбовымъ, то мы не сошлись бы съ нимъ почти ни на одномъ пункт’ {‘Русское Слово’ 1864 г., сентябрь, Нершенный вопросъ, стр. 36.}. Ему представляется, что преслдуя эстетиковъ ‘мткими и справедливыми насмшками’, Добролюбовъ самъ въ очень многомъ сходился со своими всегдашними противниками, восхищался ‘общими впечатлніями’, не всегда отдавался спокойному, разумному анализу. Чтобы нагляднымъ образомъ показать свое полное разногласіе съ этимъ недавно умершимъ критикомъ ‘Современника’, Писаревъ еще въ март 1864 года печатаетъ статью подъ названіемъ ‘Мотивы русской драмы’. Добролюбовъ нашелъ какой-то свтлый лучъ въ темномъ царств своеволія и насилія. Онъ поддался порыву эстетическаго чувства и возвелъ въ перлъ созданія образъ заурядной Катерины. Намъ придется быть строже и послдовательне Добролюбова, говоритъ Писаревъ. Намъ необходимо защитить его идеи противъ его собственныхъ увлеченій. Статья его объ Островскомъ была настоящею литературною ошибкою. Взглядъ Добролюбова на Катерину не вренъ, потому что ни одно свтлое явленіе не можетъ ни возникнуть, ни сложиться въ темномъ царств патріархальной русской семьи. Обращаясь къ самой драм Островскаго, Писаревъ слдующимъ образомъ низводитъ Катерину съ той высоты, на которую поставилъ ее Добролюбовъ. Во всхъ ея поступкахъ и ощущеніяхъ, пишетъ онъ, насъ поражаетъ прежде всего рзкая несоразмрность между причинами и слдствіями. Каждое вншнее впечатлніе потрясаетъ весь ея организмъ, самое ничтожное событіе, самый пустой разговоръ производитъ цлый переворотъ въ ея мысляхъ, чувствахъ и поступкахъ. Кабаниха ворчитъ — Катерина отъ этого изнываетъ, Борисъ Григорьевичъ бросилъ нсколько нжныхъ взглядовъ — Катерина влюбляется. Варвара сказала мимоходомъ нсколько словъ о Борис, Катерина заране считаетъ себя погибшей женщиной. При свиданіи съ Борисомъ она сначала кричитъ: ‘поди прочь, окаянный человкъ’, а вслдъ за тмъ кидается ему на шею. Когда прізжаетъ Тихонъ, она вдругъ начинаетъ терзаться угрызеніями совсти, доходитъ до полу сумасшествія, хотя Борисъ живетъ въ томъ же город и, ‘прибгая къ маленькимъ хитростямъ и предосторожностямъ, можно было бы кое когда видться и наслаждаться жизнью’. Грянулъ громъ, полоумная барыня прошла но сцен съ двумя лакеями,— и Катерина бросается къ ногамъ своего мужа съ полнымъ покаяніемъ въ грхахъ. Случайно произнесенное ею слово ‘могила’ возбуждаетъ въ ней мысль о самоубійств: ‘прыжокъ въ Волгу — и драма оканчивается’. Обрисовавъ такимъ образомъ ничтожество Катерины и затмъ показавъ ея постоянныя внутреннія противорчія, Писаревъ схватывается съ тми старыми эстетическими понятіями, которыя мшаютъ сложиться правильному отношенію къ человческимъ страстямъ и которыя даже такого человка, какъ Добролюбовъ, поставили на узкую тропинку, ведущую ‘въ глушь и болото’. Къ людямъ, а слдовательно и къ ихъ художественнымъ отраженіямъ въ поэтическихъ произведеніяхъ надо относиться съ точки зрнія естественно-научнаго натурализма, и тогда не трудно будетъ найти истинное мрило человческаго величія или паденія. Критикъ, чуждый эстетической рутины, слдующій въ своемъ міровоззрніи за идеями Фохта, Молешотта, Бюхнера, проникшійся ученіемъ Дарвина и Бокля, увидитъ свтлое явленіе только въ томъ человк, который уметъ быть счастливымъ и приносить пользу себ и другимъ. Всякаго рода карлики и уроды, само собою ясно, только по ошибк могутъ привлекать къ себ симпатіи мыслящаго человка. Люди, которымъ обстоятельства подставляютъ постоянно ‘разноцвтные фонари’ подъ глаза, не могутъ служить свточами жизни. Способность страдать, ослиная кротость, нелпые порывы безсильнаго отчаянія — только мшаютъ развитію реалистическихъ идей въ обществ. Средневковымъ людямъ, даже Шекспиру, было еще извинительно принимать ‘большія человческія глупости за великія явленія природы’, но намъ, людямъ XIX столтія, пора уже называть вещи ихъ настоящими именами {‘Русское Слово’, 1864, Мотивы русской драмы, стр. 37.}.
Вотъ какъ оцниваетъ одно изъ замчательныхъ русскихъ произведеній Писаревъ. Проводя границу между собственными воззрніями и воззрніями Добролюбова и желая остаться врнымъ принципамъ строгаго и въ этомъ случа совершенно безплоднаго индивидуализма, онъ пересматриваетъ старый литературный вопросъ и на яркомъ художественномъ примр обнаруживаетъ непреклонную прямолинейность своихъ убжденій. Но, разойдясь съ Добролюбовымъ, Писаревъ не проливаетъ ни одного свтлаго луча на явленія жизни, изображенныя сильнымъ и характернымъ талантомъ. Въ извстной стать Добролюбова слышатся живыя публицистическія ноты, открываются какіе-то просвты изъ мрачнаго настоящаго къ восходящему изъ-за темной тучи солнцу. При господствующемъ гражданственномъ настроеніи, Добролюбовъ, со свойственной ему иногда тонкой дкостью, набрасываетъ нсколько блестящихъ характеристикъ, прекрасно передающихъ типическія свойства разбираемаго произведенія. Постоянно держа передъ своимъ сознаніемъ мысль о живой личной работ, онъ правильно шелъ отъ освобожденія личности къ широкому соціальному освобожденію. Въ разсужденіяхъ Писарева о драм Островскаго, совпадающихъ съ его разсужденіями о ‘бдной русской мысли’, публицистическая идея, вытснившая окончательно вс чисто критическіе пріемы, приводитъ его къ такому безсодержательному индивидуализму, который оставляетъ безъ какого-бы то ни было разршенія соціальный вопросъ. Совершенно не вникая въ историческія затрудненія, преодолваемыя въ борьб за освобожденіе, не признавая значенія за психологическими протестами отдльныхъ единицъ, Писаревъ всю надежду возлагаетъ на естественно-научное просвщеніе молодыхъ поколній, на отрезвляющее воздйствіе анатомическихъ вивисекцій. ‘Пока одинъ Базаровъ окруженъ тысячами людей, не способныхъ его понимать, восклицаетъ Писаревъ, до тхъ поръ Базарову слдуетъ сидть за микроскопомъ и рзать лягушекъ и печатать книги и статьи съ анатомическими рисунками’. Только это и нужно: ‘въ лягушк заключается спасеніе и обновленіе русскаго народа’. Вотъ ясная дорога къ эмансипаціи общества. А что касается страстей, треволненій любви съ ея приливами ревности, отчаянія — все это пустые предразсудки старины, прекрасно разоблаченные въ роман ‘Что длать?’ Посмотрите на Вру Павловну: она отказалась отъ корсета, завела мастерскую и смло завладла своимъ счастьемъ, великодушно подброшеннымъ ей ея реалистически-просвщеннымъ мужемъ, Лопуховымъ. Для Вры Павловны, заявляетъ Писаревъ, даже немыслимы т огорченія, которыя выпадаютъ на долю ординарныхъ женщинъ. Она знаетъ на перечетъ вс свои нужды, уметъ контролировать вс свои желанія, сама отыскиваетъ средства для удовлетворенія своимъ потребностямъ. Ея любовныя отношенія, безъ оттнка пустой ревности, протекаютъ среди сознательнаго труда на свою и чужую пользу. ‘Я всегда смотрлъ на любовь, говоритъ Писаревъ, не какъ на самостоятельную цль, а какъ на превосходное и незамнимое вспомогательное средство’. Какъ настоящій реалистъ, имющій высокія положительныя задачи, онъ совершенно застрахованъ противъ всякихъ разочарованій и охлажденій. Ощущеніе ревности обрекаетъ женщину на вчную, унизительную и тягостную зависимость отъ любимаго человка. Это уродливое психическое явленіе, указывающее ‘на страшную внутреннюю пустоту’ тхъ людей, для которыхъ любовь составляетъ ‘высшее благо и единственную цль существованія’. У этихъ несчастныхъ людей нтъ никакой любимой дятельности. Они не принимаютъ никакого участія въ общей работ человчества. Вс величайшія усилія человческой мысли, вс колоссальныя событія новйшей, исторіи, вс животрепещущія надежды и стремленія лучшихъ людей совершенно имъ неизвстны. ‘Взаимная любовь, замчаетъ Писаревъ, конечно, даетъ много наслажденій, больше, чмъ хорошій обдъ, больше, чмъ роскошная квартира, больше, чмъ оперная музыка. Но наполнять всю жизнь взаимною любовью, не видть въ жизни ничего выше и обаятельне взаимной любви, не умть, въ случа надобности, отказаться отъ этого наслажденія,— это значитъ не имть понятія о настоящей жизни, это значитъ не подозрвать, какъ великъ и силенъ человческій умъ и какія неисчерпаемыя сокровища неотъемлемыхъ наслажденій скрыты въ сромъ веществ нашего головного мозга’ {‘Русское Слово’ 1864 г., августъ, Литературное обозрніе, стр. 37—38.}. Такъ разсуждаетъ Писаревъ о любви и о ревности въ стать своей ‘Кукольная трагедія съ букетомъ гражданской скорби’ и въ томъ-же направленіи онъ рисуетъ, съ терпливою постепенностью, романическія отношенія Базарова и Одинцовой въ ‘Нершенномъ вопрос’. Писаревъ понимаетъ причину, помшавшую Базарову увлечь Одинцову, онъ признаетъ, что чувство его выразилось некрасиво, въ такой форм, которая напугала тонкую, чуткую организацію Одинцовой. Но врный своимъ реалистическимъ понятіямъ, не видя въ любви никакого высшаго элемента, онъ съ полемическимъ сарказмомъ обсуживаетъ поведеніе Одинцовой, ея кокетство, ея упорное желаніе отыскать и разбудить въ Базаров скрытую поэтическую силу. Весь этотъ тонко написанный романъ, въ которомъ художникъ незамтно подтачиваетъ устои Базаровской философіи, заставляетъ на нашихъ глазахъ колебаться могучую, почти героическую фигуру подъ напоромъ живой струи непобдимыхъ душевныхъ запросовъ, въ изложеніи Писарева пріобртаетъ узкій смыслъ, сводится къ простой иллюстраціи его реалистической ирограмы. Несчастная развязка любви Базарова есть, по мннію Писарева, только- результатъ недомыслія Одинцовой въ этомъ вопрос. Ее связала эстетика: въ чувств Базарова не было той ‘вншней миловидности, joli voir’, которую Одинцова совершенно безсознательно считаетъ необходимымъ атрибутомъ всякаго любовнаго паоса. Не будь у Одинцовой подобнаго печальнаго предразсудка, все сложилось-бы такъ, какъ это достойно двухъ мыслящихъ реалистовъ. При естественно-научномъ взгляд на любовь, какъ на ‘вспомогательное средство’, при самомъ наивномъ истолкованіи глубокихъ страстей, овладвающихъ человческою душою, Писаревъ долженъ былъ легко покончить съ тмъ сложнымъ вопросомъ, который такъ трудно разршается въ жизни и въ настоящихъ художественныхъ произведеніяхъ отражается во всей своей трагической запутанности. Съ наивностью, почти невроятною въ устахъ человка, когда-либо жившаго сердцемъ, Писаревъ совершенно не допускаетъ самой возможности ревности, охлажденія, какихъ-либо недоразумній или драмъ въ союз двухъ людей, связанныхъ между собою, при любви, общими реалистическими убжденіями, общимъ реалистическимъ трудомъ. ‘Чортъ знаетъ, что за чепуха! восклицаетъ онъ. Охладть къ другу потому, что онъ десять лта былъ другомъ. Разочароваться въ этомъ друг потому, что мы вмст съ нимъ постарли на десять лтъ. Искать себ новой привязанности, когда старый другъ живетъ со мною въ одномъ дом. Скажите, пожалуйста, есть-ли человческій смыслъ въ подобныхъ предположеніяхъ’? {‘Русское Слово’ 1864, октябрь, Нершенный вопросъ, стр. 55—56.}. Глубоко проникнутый своими понятіями, настоящій реалистъ, въ дух Базарова, какъ его понимаетъ Писаревъ, не только не долженъ, но и не можетъ терзаться какими-бы то ни было любовными неудачами, не только не долженъ, но и не можетъ ревновать. Таковы были твердыя, въ своемъ род благородныя, но лишенныя глубины и пониманія души, убжденія Писарева въ 1864 году, выраженныя имъ съ юношескою силою и пылкостью — въ статьяхъ, которыя онъ писалъ въ невольномъ уединеніи, въ тиши каземата, вдали отъ солнечнаго свта, отъ настоящей жизни съ ея прихотливою зыбью на поверхности, скрывающею подъ собою темную и опасную глубину. Еще за два года передъ тмъ Писаревъ, быть можетъ, охватывалъ этотъ вопросъ шире, чмъ въ указанныхъ статьяхъ. Тогда онъ думалъ о любви, какъ человкъ, хотя и имющій опредленныя убжденія, но безъ той прямолинейности и ограниченности, которая привела его къ ряду категорическихъ жизненныхъ выводовъ, лишенныхъ всякаго основанія. Коснувшись этого вопроса въ -стать своей ‘Бдная русская мысль’, Писаревъ не безъ тонкости замчаетъ, что при разршеніи его приходится имть дло съ цлою областью неизвстныхъ, непредвиднныхъ и случайныхъ силъ, о которыя часто разбиваются заране придуманныя теоріи. ‘Кто изъ насъ не знаетъ, напримръ, спрашиваетъ онъ, что ревность — чепуха, что чувство свободно, что полюбить и разлюбить не отъ насъ зависитъ, и что женщина не виновата, если измняетъ вамъ и отдается другому? Кто изъ насъ не ратовалъ словомъ и перомъ за свободу женщины? А пусть случится этому бойцу испытать въ своей любви огорченіе… Что же выйдетъ? Неужели вы думаете, что онъ утшитъ себя теоретическими доводами и успокоится въ своей безукоризненно-гуманной философіи {‘Русское Слово’, 1862, апрль, Русская литература, стр. 35.}’? Выражая эти правдивыя, искреннія сомннія, Писаревъ былъ очень близокъ къ пониманію дйствительной жизни и, можетъ быть, принималъ въ соображеніе личный опытъ. Онъ былъ тогда еще очень не далекъ отъ того времени, когда онъ, потерявъ господство надъ собою, въ минуту ревниваго отчаянія, явился на дебаркадеръ Николаевской желзной дороги, скрывъ лицо подъ маской и вооружившись хлыстомъ, чтобы выместить свою ревнивую злобу на счастливомъ соперник. Въ 1864 году вс непосредственныя впечатлнія жизни, не проникая за стны крпостного заключенія, уже не шевелили въ немъ интереса къ тмъ психическимъ явленіямъ, которыя умъ его, лишенный отъ природы философской или художественной глубины, не постигалъ въ своемъ чисто теоретическомъ движеніи.. Мысль его, достигнувъ извстной высоты, еще на первыхъ порахъ его литературной дятельности, уже больше не развивалась, не обогащалась никакими свжими эмпирическими матеріалами и потому должна была, въ конц концовъ, выродиться въ какую-то безплодную, радикальную схоластику, съ безконечнымъ повтореніемъ однихъ и тхъ-же доводовъ и постояннымъ тяготніемъ къ однимъ и тмъ-же темамъ, при поразительной бдности поэтическихъ образовъ и иллюстрацій.
Въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ Писаревъ завершаетъ путь своего умственнаго развитія. Утвердившись въ своемъ реалистическомъ міровоззрніи, онъ безъ всякаго труда раскрываетъ передъ своими читателями вс детали своей програмы. Типическія черты человка изъ новаго поколнія вырисовываются у него съ необычайной отчетливостью, и разсужденія Писарева о нуждахъ времени, о потребностяхъ данной минуты, пріобртаютъ живой колоритъ эпохи. Реалисты, съ ихъ опредленнымъ отношеніемъ къ обществу и фанатическимъ убжденіемъ, что въ естественныхъ наукахъ заключается спасеніе людей отъ всхъ золъ, выступаютъ теперь въ качеств единственно ‘свтлыхъ личностей’, за которыми должна послдовать литература, если она не хочетъ удариться въ реакцію. Самое понятіе о благородномъ человк и полезномъ труженик суживается въ тискахъ реалистическаго ученія, становится партійнымъ лозунгомъ извстнаго рода. Писаревъ входитъ въ опредленіе самыхъ мелкихъ подробностей реалистическаго образа мысли и жизни. Ничто не должно быть упущено. Все иметъ высокій смыслъ, если лучшія силы должны быть направлены на ршительную реформу старыхъ, отжившихъ понятій и привычекъ. Въ новомъ устав каждый параграфъ долженъ имть строго утилитарный характеръ,— иначе все движеніе можетъ улетучиться въ случайныхъ проявленіяхъ безсмысленныхъ, личныхъ капризовъ. У человка съ реалистическими убжденіями все должно имть опредленное значеніе. ‘Человкъ строго реальный, говоритъ Писаревъ, видится только съ тми людьми, съ которыми ему нужно видться, читаетъ только т книги, которыя ему нужно прочесть, даже стъ только ту пищу, которую ему нужно сть, для того чтобы поддерживать въ себ физическую силу. А поддерживаетъ онъ эту силу также потому, что это кажется ему нужнымъ, т. е. потому, что это находится въ связи съ общею цлью его жизни’. Человкъ съ реальнымъ направленіемъ нуждается мене другихъ умныхъ и честныхъ людей въ отдых и можетъ обходиться безъ того, что называется личнымъ счастьемъ. Ему нтъ надобности ‘освжать свои силы любовью женщины, хорошею музыкою, смотрніемъ шекспировской драмы или просто веселымъ обдомъ съ добрыми друзьями’. У него можетъ быть разв только одна слабость: ‘хорошая сигара, безъ которой онъ не можетъ вполн успшно работать’, хотя онъ куритъ вовсе не потому, что это доставляетъ ему удовольствіе, а потому, что куреніе ‘возбуждаетъ его мозговую дятельность’ {‘Русское Слово’, 1864 г., сентябрь, Нершенный вопросъ, стр. 6—7.}. Вся жизнь мыслящаго реалиста ясна и разумна. Онъ трудится только надъ тмъ, что иметъ близкое или отдаленное отношеніе къ естественнымъ наукамъ. На любовь онъ смотритъ только какъ на вспомогательное средство, отъ котораго ему не трудно отказаться при возвышенномъ образ мысли, устремленной къ боле важной задач. У него нтъ ни единой свободной минуты, а для умственнаго подкрпленія и возбужденія достаточно затянуться хорошей сигарой. Искусство реалистъ допускаетъ въ самомъ ограниченномъ вид. Вн реализма онъ не признаетъ никакой поэзіи. ‘Кто не реалистъ, говоритъ Писаревъ, тотъ не поэтъ, а просто даровитый неучъ или ловкій шарлатанъ, или мелкая, но самолюбивая козявка’. Быстро подходя къ своимъ крайнимъ, дикимъ выводамъ, Писаревъ отказывается признать какую нибудь пользу отъ изученія русской литературы. Онъ протестуетъ противъ одного романиста за то, что тотъ приписалъ своему герою, принадлежащему къ молодому поколнію, интересъ къ литературнымъ занятіямъ. Если въ этомъ человк должны воплощаться преобладающія стремленія теперешней молодежи и если онъ дйствительно одаренъ блестящими способностями, то изученіе русской литературы навязано ему совершенно некстати. Передовыя силы общества относятся съ полнымъ равнодушіемъ къ такимъ дятелямъ, какъ Тихонравовъ, Буслаевъ, Сухомлиновъ. Что можно изучать въ русской литератур? Какая сторона ея можетъ завлечь даровитаго представителя современности? Съ ршительностью убжденнаго варвара, онъ осмиваетъ самую возможность интересоваться народнымъ міровоззрніемъ, отражающимся въ народной литератур. Люди, посвятившіе свою жизнь на изученіе памятниковъ народнаго творчества, какъ, напримръ, знаменитые братья Гриммы, могутъ быть уподоблены Рафаэлю, за котораго Базаровъ справедливо не хочетъ дать мднаго гроша. Если бы въ Италіи было десять тысячъ художниковъ съ талантомъ Рафаэля, то это нисколько не подвинуло бы итальянскій народъ ни въ какомъ отношеніи, даже въ умственномъ. Если бы Германія имла тысячу такихъ ученыхъ, какъ Яковъ Гриммъ, она не сдлалась бы ни богаче, ни счастливе. ‘Поэтому, съ убійственной ршимостью заявляетъ Писаревъ, я говорю совершенно искренно, что желалъ бы быть лучше русскимъ сапожникомъ или булочникомъ, чмъ русскимъ Рафаэлемъ или Гриммомъ… Я не могу, не хочу и не долженъ быть ни Рафаэлемъ, ни Гриммомъ — ни въ малыхъ, ни въ большихъ размрахъ’. Отрицая интересъ древней и народной русской литературы, Писаревъ за произведеніями новйшаго искусства признаетъ значеніе только сырыхъ матеріаловъ, на которыя нечего тратить время въ безплодныхъ эстетическихъ разглагольствованіяхъ {‘Русское Слово’ 1864, августъ, Кукольная трагедія, стр. 53—58.}. Къ тому, что называется русской поэзіей въ тсномъ смысл этого слова, онъ относится съ явной ироніей. У насъ были, говоритъ онъ, или зародыши поэтовъ, или пародіи на поэта. Къ первымъ относятся Лермонтовъ, Гоголь, Полежаевъ, Крыловъ, Грибодовъ, а къ числу пародій надо отнести Пушкина и Жуковскаго. Первые, какъ бы то ни было, заслуживаютъ уваженія, какъ зародыши, хотя и не развернувшіеся по недостатку благопріятныхъ обстоятельствъ, чего то полезнаго для общества. Вторые не заслуживаютъ никакой пощады. Они процвтали, ‘яко кринъ’, щебетали, какъ пвчія птицы, имъ жилось легко и хорошо и это останется вчнымъ пятномъ на ихъ прославленныхъ именахъ. Хотя Писаревъ еще недавно, въ своей ‘Кукольной трагедіи’, снисходительно допускалъ, что Пушкинъ уменъ, что стихъ его легокъ, что образы картинны, но въ ‘Нершенномъ вопрос’, при постепенно возроставшемъ полемическомъ раздраженіи и задор, при постоянно усиливавшемся шум литературной стихіи, яростно гнавшей въ одномъ направленіи его легковсный и утлый челнъ, онъ уже не знаетъ удержу своему отрицанію. Онъ окончательно отвернулся отъ этой ложно вздутой славы, ‘ничмъ не связанной съ современнымъ развитіемъ нашей умственной жизни’. Имя Жуковскаго уже забыто, говоритъ онъ, но Пушкина мы еще какъ-то не ршаемся забыть окончательно, хотя въ дйствительности онъ уже почти забытъ. Эстетическіе критики пустили въ ходъ о Пушкин разные нелпые слухи, прославивъ его, какъ великаго поэта, а между тмъ Пушкинъ только великій стилистъ — и больше ничего. Не онъ, а Гоголь основалъ новйшую литературу. Пушкину мы обязаны только нашими милыми лириками. Затмъ, какъ бы чувствуя вокругъ себя шопотъ общаго недоумнія, Писаревъ общаетъ развернуть свои настоящія доказательства по этому вопросу, ошибочно ршенному Блинскимъ, въ ряд готовящихся статей подъ названіемъ: ‘Пушкинъ и Блинскій’ {‘Русское Слово’ 1864 г. Ноябрь, Нершенный вопросъ, стр. 27—28.}. Отдлавшись пока отъ Пушкина общаніемъ будущаго разгрома, Писаревъ въ небольшой глав выражаетъ свой взглядъ на искусства ‘пластическія, тоническія и мимическія’. По своей эксцентричной откровенности, поддерживаемой дтской наивностью совершенно неразвитаго въ этомъ отношеніи ума, эта страница останется навсегда курьезнымъ памятникомъ страннаго культурнаго періода нашей жизни, съ ея прогрессивными гражданственными стремленіями, освобожденіемъ крестьянъ, судебной реформой и грубо ошибочными, хотя и въ высшей степени вліятельными философскими и литературными теоріями, уже тогда подрывавшими успхи соціальнаго развитія. Несмотря на свою краткость, эти разсужденія Писарева о различныхъ искусствахъ заключаютъ въ себ извстную силу и привлекательность новизны, которая не могла не произвести впечатлнія на молодое общество, искавшее новыхъ началъ для жизни. Писаревъ прямо сознается, что онъ глубоко равнодушенъ ко всмъ искусствамъ, потому что онъ не вритъ, чтобы они ‘какимъ-бы то ни было образомъ’ могли содйствовать умственному или нравственному совершенствованію человчества. Конечно, онъ понимаетъ самыя различныя пристрастія вкусовъ: одинъ любитъ рюмку очищенной водки передъ обдомъ, другой увлекается взвизгиваніемъ Ольриджа въ роли Отелло. ‘Ну и безподобно, пускай утшаются’. Разнообразіе вкусовъ можетъ, конечно, привести къ устройству различныхъ обществъ, какъ, напримръ, общество любителей водки, общество театраловъ, общество любителей слоеныхъ пирожковъ, общество любителей музыки — и такія общества станутъ раздавать патенты на геніальность. ‘Вслдствіе этого могутъ появиться на свтъ великіе люди самыхъ различныхъ сортовъ: великій Бетховенъ, великій Рафаэль, Канова, великій поваръ Дюссо, великій маркеръ Тюря’. Но зная настоящую цну всмъ этимъ обществамъ съ ихъ патентованными героями, людямъ съ просвтленнымъ реалистическимъ сознаніемъ остается только осторожно проходить мимо нихъ, ‘тщательно скрывая улыбку’. Впрочемъ, для живописи, не нашедшей себ особеннаго наименованія въ приведенномъ перечисленіи видовъ искусства, Писаревъ готовъ сдлать маленькое исключеніе: черченіе плановъ необходимо для архитектуры, почти во всхъ сочиненіяхъ по естественнымъ наукамъ требуются рисунки,— и талантливый художникъ своимъ карандашемъ можетъ содйствовать архитектору въ его дл и ученому натуралисту въ распространеніи полезныхъ знаній {‘Русское Слово’ 1864 г. Ноябрь, Нершенный вопросъ, стр. 35.}.
Въ апрльской и іюньской книгахъ ‘Русскаго Слова’ 1865 года появились, наконецъ, общанныя статьи Писарева подъ названіемъ ‘Пушкинъ и Блинскій’. Въ первой изъ нихъ Писаревъ подробно разбираетъ ‘Евгенія Онгина’, во второй лирику Пушкина. Но мы начнемъ со второй, потому что въ ней Писаревъ точно опредляетъ свои отношенія къ двумъ предыдущимъ русскимъ критикамъ, высказываетъ нсколько общихъ теоретическихъ соображеній и, наконецъ, приводитъ къ извстному единству вс разнообразныя поэтическія черты, разбросанныя въ стихотвореніяхъ Пушкина. Не по таланту, а по своему историческому значенію это самыя важныя изъ статей Писарева. Вся его огромная извстность въ русскомъ обществ основана на этомъ критическомъ разбор поэтическихъ произведеній Пушкина, невроятномъ по рзкости тона, по открыто выраженному презрнію къ его свтлому генію. Статьи эти, такъ сказать, ввели въ литературу грубую утилитарную логику, чуждую всякихъ утонченныхъ эстетическихъ интересовъ и, забрызгавъ уличною грязью вдохновенныя поэтическія страницы, надолго убили критическое пониманіе русскаго общества. Дико насмявшись надъ Пушкинымъ и приложивъ къ его творчеству критерій новйшаго реализма, Писаревъ съ шумомъ и звономъ побднаго ликованія провозгласилъ полное ничтожество того, кого общественное мнніе до сихъ поръ считало лучшимъ представителемъ русскаго искусства. Поэтъ съ геніальнымъ умомъ и съ талантомъ свободнымъ и смлымъ, какъ стихія природы, былъ выведенъ на рыночную площадь и, оговоренный передъ лицомъ толпы, какъ измнникъ ея насущнымъ интересамъ, подвергнутъ безпощадному суду ея типичныхъ, тупыхъ и нагло-самоувренныхъ представителей. Съ этого момента въ русской литератур долженъ былъ начаться тотъ разливъ вульгарныхъ притязаній и тираническихъ придирокъ по отношенію къ произведеніямъ искусства, которому присвоено наименованіе либеральной тенденціозной критики и которому русское общество обязано цлымъ рядомъ почти позорныхъ ошибокъ въ эстетическихъ приговорахъ и пагубнымъ предубжденіемъ противъ высшихъ, себ довлющихъ интересовъ человческой природы. До знаменитой рчи Достоевскаго на Пушкинскомъ праздник въ Москв, когда съ такою силою прозвучалъ протестующій голосъ этого фанатическаго апостола истиннаго искусства, надъ развитіемъ художественной литературы тяготла узкая програма утилитаризма, сдавливавшая ея ростъ, сковывавшая ея воздйствіе на общественное сознаніе, державшая подъ страхомъ отверженія свободную работу поэтическихъ талантовъ. Слово Писарева, несмотря на всю свою внутреннюю пустоту, несмотря на явный недостатокъ мткости и настоящаго остроумія, произвело свое громадное вліяніе на общество, развязавъ его деспотическія стремленія, признавъ за его случайными, пристрастными и недальновидными сужденіями значеніе верховнаго суда въ вопросахъ, требующихъ для своего разршенія тонкаго чутья и изысканной умственной подготовки. Вся эта срая накинь безсвязныхъ философскихъ идей съ оттнкомъ научнаго недомыслія и фанфаронской передовитости, вс эти заносчивые окрики на дятелей искусства, идущихъ къ высшей цли народнаго просвщенія но своимъ самобытнымъ путямъ, вся эта раздраженная нетерпимость, свирпо бичующая за малйшее уклоненіе отъ партійнаго шаблона — все это началось отсюда, съ этихъ двухъ знаменитыхъ статей Писарева о Пушкин. И что особенно важно замтить и что уже указано нами въ нашихъ предыдущихъ статьяхъ, Писаревъ, въ своихъ сужденіяхъ о Пушкин, о задачахъ поэзіи шелъ по стопамъ не только Чернышевскаго и Добролюбова, но и Блинскаго, который въ послднемъ період своей дятельности, несмотря на свою удивительную природную чуткость въ вопросахъ искусства, оставилъ огромный матеріалъ для реалистической разработки такого именно рода, Писаревъ самъ хорошо сознавалъ выгодность своего положенія въ качеств открытаго партизана философскихъ идей Чернышевскаго и свободнаго отъ всякихъ эстетическихъ предразсудковъ и шелухи гегелизма преемника Блинскаго. Обороняясь отъ своихъ противниковъ, онъ прямо ссылается на Блинскаго, котораго называетъ при этомъ своимъ великимъ учителемъ. Въ нкоторыхъ сужденіяхъ Блинскаго онъ видитъ живые элементы, развернувшіеся въ 1855 г. въ знаменитомъ трактат Чернышевскаго. Идеи Блинскаго, прошедшія черезъ научную переработку Чернышевскаго и получившія при этомъ простоту и ясность общедоступной аксіомы, восприняты имъ и приложены къ оцнк отдльныхъ явленій русской литературы. Въ статьяхъ Блинскаго — корень того явленія, которое съ такою силою стало заявлять себя на страницахъ ‘Русскаго Слова’, вызывая на бой все то, что стояло на пути его развитія. Осуждая пріемы реалистической критики въ лиц Писарева, мы должны произнести безпристрастное, безбоязненное слово осужденія тмъ многочисленнымъ и, по своему яркому таланту, крайне вліятельнымъ реалистическимъ уклоненіямъ Блинскаго, которыя создали извстную атмосферу для изступленнаго отрицанія Писарева. ‘Уже въ 1844 году, заявляетъ Писаревъ, была провозглашена въ русской журналистик та великая идея, что искусство не должно быть цлью самому себ и что жизнь выше искусства, а слишкомъ двадцать лтъ спустя тотъ самый журналъ (‘Отечественныя Записки’), который бросилъ русскому обществу эти дв блестящія и плодотворныя идеи, съ тупымъ самодовольствомъ возстаетъ противъ Эстетическихъ отношеній, которыя цликомъ построены на этихъ двухъ идеяхъ’ {‘Русское Слово’, 1865, іюнь. Пушкинъ и Блинскій, стр. 3.}. Даже самыя смлыя и блистательныя сальтомортале Зайцева оправдываются, по мннію Писарева, этими двумя идеями, и не подлежитъ никакому сомннію, что между теперешними реалистами и Блинскимъ существуетъ самая тсная родственная связь. Кто принимаетъ Блинскаго, тотъ, во имя простой логической послдовательности, не можетъ отказаться и отъ философскихъ воззрній Чернышевскаго. Кто внимательно усвоилъ вс сужденія Блинскаго о Пушкин, въ томъ вид, въ какомъ они отразились въ его критическихъ статьяхъ объ ‘Евгеніи Онгин’ и другихъ произведеніяхъ Пушкина, тотъ долженъ согласиться съ воззрніями Писарева, признавъ, что они представляютъ собою только законченный выводъ изъ посылокъ его учителя. Оговорившись такимъ образомъ относительно главныхъ пунктовъ своего единомыслія съ Блинскимъ, Писаревъ на нсколькихъ страницахъ приводитъ его отдльные теоретическіе взгляды, не выдерживающіе, по его мннію, никакой серьезной критики и затмъ разражается оглушительнымъ свистомъ по поводу восьми лирическихъ стихотвореній Пушкина. Онъ приводитъ небольшую цитату изъ. УТИ тома Блинскаго, гд говорится, что настоящее художественное произведеніе есть нчто большее, чмъ извстная идея, втиснутая въ придуманную форму. Какъ бы ни была врна мысль человка, если у него нтъ настоящаго поэтическаго таланта, произведеніе его все-таки выйдетъ мелочнымъ, фальшивымъ, уродливымъ и мертвымъ. Толпа не понимаетъ искусства: она не видитъ, что безъ творчества поэзія не существуетъ. Такъ разсуждаетъ Блинскій. Но Писаревъ, окончательно стряхнувшій съ себя прахъ какихъ либо эстетическихъ пристрастій, свойственныхъ ему по природ и оживлявшихъ поэтическимъ огнемъ его юношескія замтки на страницахъ ‘Разсвта’, не находитъ въ этихъ мысляхъ ничего, кром ‘богатой дани эстетическому мистицизму’, который держится въ обществ благодаря отъявленному шарлатанству однихъ и трогательной доврчивости другихъ. По свойственной ему наивности. Блпискій думаетъ, что поэты не втискиваютъ идеи въ форму, а между тмъ, съ увренностью заявляетъ Писаревъ, ‘вс поэтическія произведенія создаются именно такимъ образомъ: тотъ человкъ, котораго мы называемъ поэтомъ, придумываетъ какую-нибудь мысль и потомъ втискиваетъ ее въ придуманную форму’ {‘Русское Слово’, 1865, іюнь, Пушкинъ и Блинскій, стр. 7.}.
Поэтъ, какъ плохой портной, кроитъ и перекраиваетъ, урзываетъ и приставляетъ, сшиваетъ и утюжитъ до тхъ поръ, пока въ окончательномъ результат не получится нчто правдоподобное и благообразное. Поэтомъ можно сдлаться, точно такъ-же какъ можно сдлаться профессоромъ, адвокатомъ, публицистомъ, сапожникомъ, ибо художникъ такой-же ремесленникъ, какъ и вс т, которые своимъ трудомъ удовлетворяютъ различнымъ естественнымъ или искусственнымъ потребностямъ общества. Подобно этимъ людямъ, онъ нуждается въ извстныхъ врожденныхъ способностяхъ, но у каждаго ‘нормальнаго и здороваго экземпляра человческой породы’ обыкновенно встрчается именно та доза силъ, которая нужна ему для его ремесла. ‘Затмъ все остальное довершается въ образованіи художника впечатлніями жизни, чтеніемъ и размышленіемъ и преимущественно упражненіемъ и навыкомъ’. Посл такого простодушно-развязнаго вступленія, Писаревъ, подходя къ Пушкину, счищаетъ своимъ рабочимъ ножомъ шелуху гегелизма съ критическихъ опредленій Блинскаго. Нашему ‘маленькому’ Пушкину, замчаетъ онъ, ршительно нечего длать въ знатной компаніи настоящихъ, большихъ, европейскихъ талантовъ, къ числу которыхъ относитъ его Блинскій. ‘Нашъ маленькій и миленькій Пушкинъ не способенъ не только вставить свое слово въ разговоръ важныхъ господъ, но даже и понять то, о чемъ эти господа между собою толкуютъ’. Что такое Пушкинъ, въ самомъ дл? спрашиваетъ Писаревъ. ‘Пушкинъ — художникъ?! Вотъ теб разъ! Это тоже что за рекомендація?’ Пушкинъ — художникъ, и больше ничего. Это значитъ, что онъ пользуется своею художественною виртуозностью, какъ средствомъ ‘посвятить всю читающую Россію въ печальныя тайны своей внутренней пустоты, своей духовной нищеты и своего умственнаго безсилія’. Серьезно толковать о его значеніи для русской литературы напрасный трудъ, и въ настоящее время онъ можетъ имть только историческое значеніе для тхъ, которые интересуются прошлыми судьбами русскаго стиля. Мсто Пушкина не на письменномъ стол современнаго реалиста, а въ пыльномъ кабинет антикварія, ‘рядомъ съ заржавленными латами и изломанными аркебузами’. Для тхъ людей, въ которыхъ Пушкинъ не возбуждаетъ истерической звоты, его произведенія оказываются врнйшимъ средствомъ ‘притупить здоровый умъ и усыпить человческое чувство’ {‘Русское Слово’, 1865 г., іюнь, Пушкинъ и Блинскій, стр. 19.}.
Обращаясь къ отдльнымъ лирическимъ стихотвореніямъ Пушкина., Писаревъ съ распущенностью площадного оратора коверкаетъ въ грубыхъ и нелпыхъ фразахъ его тонкія поэтическія мысли. Онъ издвается надъ Пушкинымъ съ полною откровенностью. Онъ хохочетъ надъ его талантомъ, топчетъ грязными охотничьими сапогами лучшіе перлы Пушкинской поэзіи, то комкаетъ въ нсколькихъ фразахъ полныя глубокаго смысла лирическія строфы, то, затягиваясь для возбужденія умственныхъ силъ дозволенною реалистическимъ уставомъ хорошею сигарою, размазываетъ на многія страницы длиннйшій резонерскій комментарій къ какому нибудь маленькому стихотворенію. И каждое новое объясненіе того или другого поэтическаго образа сопровождается у него надменными нотаціями по адресу ловкаго, но пустого стилиста, лишеннаго образованія, чуждаго лучшимъ интересамъ своей эпохи, плохо владющаго орудіями простого и яснаго логическаго мышленія. Окончательно убдившись въ совершенномъ ничтожеств Пушкина, Писаревъ уже не выбираетъ никакихъ особенныхъ выраженій для передачи своей мысли: онъ то фамильярно подступаетъ къ самому Пушкину и, пуская ему въ лицо густой дымъ своей сигары, какъ-бы приглашаетъ его самого понять всю глубину его нравственнаго паденія, то съ игривой ужимкой обращается къ передовой публик, призывая ее въ свидтели недомыслія я явнаго умственнаго убожества поэта. Разбирая стихотвореніе Пушкина ’19-ое октября 1825 года’, гд Пушкинъ въ трогательныхъ стихахъ вспоминаетъ нкоторыхъ своихъ лицейскихъ товарищей, Писаревъ приводитъ его отдльные куплеты и затмъ подвергаетъ ихъ особому, мучительно искусственному истолкованію въ нарочито-плебейскомъ стил. Пушкинъ говоритъ:
Ты, Горчаковъ, счастливецъ съ первыхъ дней,
Хвала теб — Фортуны блескъ холодный
Не измнилъ души твоей свободной:
Все тотъ же ты для чести и друзей.
Намъ разный путь судьбой назначенъ строгой,
Ступая въ жизнь, мы быстро разошлись,
Но невзначай проселочной дорогой
Мы встртились и братски обнялись.
Желая, повидимому, представить Пушкина человкомъ безъ гордости и чувства собственнаго достоинства, Писаревъ на цлой страниц допекаетъ поэта вопросами о томъ, почему бы фортуна могла испортить Горчакова и что особеннаго въ томъ, что при встрч они дружески обнялись. Допустивъ, для реализаціи изображеннаго положенія, что Фортуна могла раздлить товарищей различіемъ какихъ-нибудь двухъ-трехъ чиновъ, онъ передаетъ всю соль поэтическаго куплета въ слдующихъ короткихъ словахъ: ‘коллежскій совтникъ великодушно обнялъ титулярнаго, и Пушкинъ восклицаетъ съ восторгомъ: хвала теб, ваше высокоблагородіе’. Приводя на другой страниц извстныя слова изъ стихотворенія ‘Чернь’, Писаревъ донимаетъ поэта слдующими необузданногрубыми вопросами: ‘Ну, а ты, возвышенный кретинъ, ты сынъ небесъ, въ чемъ варишь себ пищу, въ горшк или въ Бельведерскомъ кумир? Или, можетъ быть, ты питаешься только амирозіею, которая ни въ чемъ не варится, а присылается къ теб въ готовомъ вид изъ твоей небесной родины?’ Писареву кажется совершенно невроятнымъ то презрніе, которое поэтъ обнаруживаетъ по отношенію къ назойливой черни. Увренный въ томъ, что тщеславіе составляетъ преобладающую страсть въ дятельности чистыхъ художниковъ, онъ не можетъ постичь, какія силы способны ихъ двинуть противъ общаго теченія? ‘Вс отрасли искусства, провозглашаетъ онъ, всегда и везд подчинялись мельчайшимъ и глупйшимъ требованіямъ измнчиваго общественнаго вкуса и прихотливой моды’. Перебравъ два-три стихотворенія Пушкина и отпустивъ относительно каждаго изъ нихъ по нсколько вульгарныхъ шутокъ и пошловатыхъ остротъ, Писаревъ, въ заключеніе статьи, выкидываетъ рядъ неприличныхъ акробатическихъ фокусовъ по поводу знаменитаго вдохновеннаго пророчества Пушкина, начинающагося словами: ‘Я памятникъ себ воздвигъ нерукотворный’… Почти задтый крыломъ смерти, подъ надвигающейся зловщей, грозовой тучей, дышащей влажнымъ холодомъ, изъятый изъ оживленнаго круга своихъ друзей, осыпаемый низкими подметными письмами, окруженный шипящей клеветою и уже слегка удаленный отъ зыбкой, измнчивой симпатіи легкомысленной толпы, Пушкинъ, въ минуту духовнаго откровенія, видитъ свою судьбу въ пномъ лучшемъ свт.
* Въ этомъ поразительномъ стихотвореніи, въ которомъ, несмотря на ровный, далеко впередъ льющійся свтъ надежды, вс образы смягчены широкою благородною грустью, Пушкинъ не проронилъ ни одного лишняго слова, и его каждое выраженіе шевелитъ нжнйшія струны сердца. Но Писаревъ сдлалъ изъ этого стихотворенія какую-то скверную буфонаду. Дло Пушкина, восклицаетъ онъ, не задумываясь надъ судьбою своихъ собственныхъ словъ, проиграно окончательно. Мыслящіе реалисты имютъ полное право осудить его безапелляціонно. ‘Я буду безсмертенъ, говоритъ Пушкинъ, потому что я пробуждалъ лирой добрыя чувства. Позвольте, господинъ Пушкинъ, скажутъ мыслящіе реалисты, какія же добрыя чувства вы пробуждали? Любовь къ красивымъ женщинамъ? Любовь къ хорошему шампанскому? Презрніе къ полезному труду? Уваженіе къ благородной праздности?’ Писаревъ увренъ въ полной убдительности своихъ доказательствъ, убійственности своихъ допросовъ и потому, подведя итогъ всмъ своимъ взглядамъ на Пушкина, онъ слдующимъ образомъ передаетъ свое настоящее мнніе о немъ. ‘Въ такъ называемомъ великомъ поэт, пишетъ онъ, я показалъ моимъ читателямъ легкомысленнаго версификатора, опутаннаго мелкими предразсудками, погруженнаго въ созерцаніе мелкихъ личныхъ ощущеній и совершенно неспособнаго анализировать и понимать великіе общественные и философскіе вопросы нашего вка…’ {‘Русское Слово’ 1865 г., іюнь, Пушкинъ и Блинскій, стр. 57. Кн. 5 Отд. I.} Стихотвореніе Пушкина, начавшееся торжественнымъ аккордомъ, заканчивается строфою, выражающею истинно философскую твердость, которая въ самой грусти одерживаетъ полную духовную побду въ настоящемъ и будущемъ. Высшее религіозное настроеніе даетъ поэту ршимость мужественно встртить всякій приговоръ современниковъ и потомства:
Велнію Божію, о муза, будь послушна:
Обиды не страшись, не требуя внца,
Хвалу и клевету пріемли равнодушно
И не оспаривай глупца.
Разборъ ‘Евгенія Онгина’ отличается тми-же красотами остроумія и тонкаго пониманія, какими блистаетъ критика лирическихъ стихотвореній Пушкина. Все произведеніе кажется Писареву совершенно ничтожнымъ. Въ немъ нтъ даже исторической картины нравовъ, никакихъ матеріаловъ — бытовыхъ или психологическихъ,— для характеристики тогдашняго общества въ физіологическомъ или патологическомъ отношеніи. Это какая-то коллекція старинныхъ костюмовъ и причесокъ, старинныхъ прейсъ-курантовъ и афишъ, ‘старинной мебели и старинныхъ ужимокъ’. Онгинъ — ничто иное, какъ Митрофанушка Простаковъ, одтый и причесанный по столичной мод двадцатыхъ годовъ, и скука Онгина, его разочарованіе жизнью не могутъ произвести ничего, кром нелпостей и гадостей. ‘Онгинъ скучаетъ, какъ толстая купчиха, которая выпила три самовара и жалетъ о томъ, что не можетъ выпить ихъ тридцать-три. Если бы человческое брюхо не имло предловъ, то Онгинская скука не могла-бы существовать. Блинскій любитъ Онгина но недоразумнію, но со стороны Пушкина тутъ нтъ никакихъ недоразумній’ {‘Русское Слово’ 1865 г., апрль, Пушкинъ и Блинскій, стр. 37.}. Онгинъ — это вчный и безнадежный эмбріонъ. Расхлеставъ Онгина ходкими словами изъ современнаго естественно научнаго лексикона, Писаревъ упрекаетъ Пушкина за то, что онъ возвысилъ въ своемъ роман такія черты человческаго характера, которыя сами по себ низки, пошлы и ничтожны. Пушкинъ, говоритъ онъ, такъ красиво описалъ мелкія чувства, дрянныя мысли и пошлые поступки, что онъ подкупилъ въ пользу ничтожнаго Онгина не только простодушную толпу читателей, но даже такого тонкаго критика, какъ Блинскій. Взявъ подъ свою защиту ‘нравственную гнилость и тряпичность’, прикрытую въ роман сусальнымъ золотомъ стихотворной реторики, Блинскій восторгается Пушкинымъ тогда, когда его слдуетъ строго порицать и, съ послдовательностью убжденнаго реалиста, выставить на позоръ передъ всей мыслящей Россіей.
Показавъ въ юмористическомъ свт фигуру Онгина, Писаревъ начинаетъ выводить на чистую воду Татьяну, эту любимицу пушкинской фантазіи, героиню перваго русскаго романа, безсмертный типъ русской женщины, съ ея поэтическими грезами, схороненными въ глубин души, съ ея смлостью и прямотою подъ юношескою бурею любви, съ ея непоколебимою твердостью въ борьб съ нравственными искушеніями. Съ начала романа до конца она стоитъ передъ нами живая, нжная, врная себ въ каждомъ слов, достигая въ послднемъ монолог чарующей горделивой красоты. Она любитъ Онгина, но не сдлаетъ теперь ему навстрчу ни одного шага, потому-что его неожиданно вспыхнувшее чувство кажется ей мелкимъ по мотиву. Она бросаетъ Онгину упрекъ, проникнутый глубокой горечью, упрекъ, въ томъ, что, не сумвъ понять и полюбить ея душу, онъ увлекся теперь случайною эффектностью ея положенія въ свт и обстановки. Не изъ врности условному долгу, а изъ нравственной гордости, не позволяющей человку быть жертвой чужой измнчивой прихоти, она не отвтитъ на его страстныя мольбы. Суровость его прежнихъ холодныхъ назиданій она считаетъ боле благородною и потому мене оскорбительною для себя, чмъ его теперешнія письма:
Тогда имли вы хоть жалость,
Хоть уваженіе къ лтамъ…
А нынче!.. Что къ моимъ ногамъ
Васъ привело? Какая малость!
Какъ, съ вашимъ сердцемъ и умомъ,
Быть чувства мелкаго рабомъ?
Она любитъ Онгина, но, не любимая имъ тою любовью, которая всегда носилась въ ея мечтахъ, и презирая, какъ ветошь маскарада, весь тотъ блескъ и чадъ, который кружитъ голову Онгину, несмотря на его разочарованность, она уже не сойдетъ съ того пути, на кбторый ршилась вступить въ трагическую минуту своей жизни… Писаревъ, разсматривая образъ Татьяны, не находитъ въ немъ ничего привлекательнаго и даже мало-мальски удовлетворительнаго съ точки зрнія новйшихъ требованій реализма. Голова ея ‘засорена всякою дрянью’. Она предпочитаетъ страдать и чахнуть въ мір ‘воображаемой’ любви, чмъ жить и веселиться ‘въ сфер презрнной дйствительности’. Комментируя ‘безтолковое’ письмо Татьяны къ Онгину, онъ перебиваетъ приводимыя имъ цитаты грубыми обращеніями къ самой Татьян: ‘Это съ вашей стороны очень похвально, Татьяна Дмитріевна, что вы помогаете бднымъ и усердно молитесь Богу, но только зачмъ-же вы сочиняете небылицы?’, ‘Да перестаньте-же, наконецъ, Татьяна Дмитріевна, вдь вы уже до галлюцинацій договорились!..’ Передавая смыслъ послдняго монолога Татьяны, Писаревъ открываетъ въ немъ самое ничтожное прозаическое содержаніе. По его словамъ, Татьяна говоритъ Онгину: ‘Я васъ все-таки люблю, но прошу васъ убираться къ чорту. Свтъ мн противенъ, но я намрена безусловно исполнять вс его требованія’. Татьяна ничего не любитъ, никого не уважаетъ, никого не презираетъ, а живетъ себ, разгоняя непроходимую скуку ‘разными крошечными подобіями чувствъ и мыслей’. Вообще говоря, Пушкинъ въ своей Татьян рисуетъ съ восторгомъ ‘такое явленіе русской жизни, которое можно и должно рисовать только съ глубокимъ состраданіемъ или съ рзкою ироніею {‘Русское Слово’ 1865 г., апрль, Пушкинъ и Блинскій, стр. 38.}’. Такъ раздлывается съ Татьяною стремительный критикъ ‘Русскаго Слова’. Представивъ въ утрированномъ вид нкоторыя разсужденія о ней Блинскаго, онъ сдлалъ два-три дополнительныхъ вывода въ реалистическомъ дух и свелъ все произведеніе къ заурядному и скверному по тенденціи романическому разсказу. Пушкинъ оказался разбитымъ на голову, и его ложная слава, мшавшая успхамъ русскаго просвщенія, разсяна дуновеніемъ отрезвляющаго втра.
Но Пушкинъ какъ-бы предвидлъ вс превратности судьбы ‘Евгенія Онгина’, когда дописывалъ его послднія вдохновенныя строфы. Его не пугала никакая критика. Съ простодушіемъ молодого генія, легко и непринужденно творящаго самыя сложныя произведенія, онъ безстрашно приглашаетъ всхъ на судъ своего только-что оконченнаго романа. Онъ самъ почти не чувствуетъ значенія своего труда, который онъ называетъ малымъ. Онъ работалъ съ наслажденіемъ, онъ излилъ въ образахъ Онгина и Татьяны свою пылкую душу, и теперь онъ спокойно ждетъ приговора современниковъ и потомства:
Кто-бъ ни былъ ты, о мой читатель,
Другъ, недругъ,— я хочу съ тобой
Разстаться нынче, какъ пріятель.
Прости. Чего-бы ты за мной
Здсь ни искалъ въ строфахъ небрежныхъ:
Воспоминаній-ли мятежныхъ,
Отдохновенья-ль отъ трудовъ,
Живыхъ картинъ, иль острыхъ словъ,
Иль грамматическихъ ошибокъ,
Дай Богъ, чтобъ въ этой книжк ты,
Для развлеченья, для мечты,
Для сердца, для журнальныхъ сшибокъ
Хотя крупицу могъ найти.
За симъ — разстанемся, прости.
Въ этой стать о Пушкин и Блинскомъ Писаревъ сдлалъ только практическое приложеніе своихъ общихъ идей, изложенныхъ въ теоретической форм въ разбор знаменитаго трактата Чернышевскаго и развившихся въ немъ подъ вліяніемъ этого трактата. Разрушая всякую эстетику, Писаревъ продолжалъ дло своего учителя и потому имлъ полное право бросить критику ‘Современника’, въ этотъ періодъ его существованія, упрекъ въ отступничеств отъ его прежнихъ философскихъ принциповъ. Эстетическій элементъ долженъ быть совершенно изъятъ изъ обсужденія художественныхъ произведеній, потому что эстетикъ можетъ разсматривать только то, что не существенно въ созданіяхъ искусства,— ихъ форму, вншнее выраженіе внутренней мысли. Когда между двумя критиками возникаетъ споръ по поводу какого-нибудь литературнаго явленія, имъ для разршенія вопроса приходится заглядывать въ естествознаніе, въ исторію, въ соціальную науку, въ политику, но объ искусств между ними не будетъ сказано ни одного слова, если только ихъ интересуетъ существо дла. ‘Именно потому, что оба критика будутъ спорить между собою не о форм, а о содержаніи, именно поэтому они оба окажутся адептами того ученія, которое изложено въ Эстетическихъ отношеніяхъ‘ {‘Русское Слово’ 1865 г., май, Разрушеніе эстетики, стр. 21.}. Чернышевскій своею доктриною оградилъ разумную критику отъ опасности ‘забрести въ пустыню стариннаго идеализма’. Онъ уничтожилъ самый принципъ, самый фундаментъ эстетики вообще, потому что доказалъ пустоту и призрачность прежнихъ, старыхъ представленій о красот. Писаревъ ни въ чемъ не возражаетъ Чернышевскому и, воюя съ Антоновичемъ, только усиливаетъ грубость отрицанія, только откровенне и пряме, чмъ Чернышевскій, не маскируясь ученымъ человкомъ, выражаетъ свои основныя убжденія въ этомъ вопрос. Статья ‘Разрушеніе эстетики’, напечатанная между первою и второю статьею о Пушкин и Блинскомъ, служитъ какъ-бы соединительнымъ звеномъ между частнымъ разсужденіемъ объ одномъ изъ произведеній Пушкина — ‘Евгеніи Онгин’ — и главными тезисами его общихъ сужденій, выраженныхъ по поводу Пушкинской лирики. Эта статья связуетъ въ одинъ солидарный союзъ Чернышевскаго, Писарева и Блинскаго, въ послднемъ період его литературной дятельности.
Статья ‘Пушкинъ и Блинскій’ была главнымъ дломъ Писарева въ 1865 г., но къ стать этой по тенденціи примыкаютъ и такіе очерки, какъ ‘Мыслящій пролетаріатъ’, представляющій въ нкоторыхъ отношеніяхъ талантливую характеристику Помяловскаго, ‘Сердитое безсилье’ — сокрушительный разборъ обличительнаго романа Клюшникова ‘Марво’, заключающаго въ себ, вопреки безпощадному глумленію критика, нкоторыя интересныя черты современной жизни, ‘Посмотримъ’, содержаніе котораго мы уже знаемъ, ‘Промахи незрлой мысли’ (конца 1864 г.) — очеркъ, написанный въ дух общихъ педагогическихъ взглядовъ Писарева и, наконецъ, ‘Прогулка по садамъ Россійской словесности’ — огромное литературное обозрніе, задвающее въ полемической форм рядъ текущихъ журнальныхъ вопросовъ. Въ этой послдней стать Писаревъ даетъ характеристику Аполлону Григорьеву, этому ‘чистому и честному фанатику отжившаго романтическаго міросозерцанія’, щелкаетъ Писемскаго за его ‘Взбаломученное море’, поноситъ Аверкіева за духъ мракобсія и сикофантства, огрызается противъ Островскаго, которому пророчитъ союзъ съ Кахановскою, Аксаковымъ и ІОркевичемъ, а ‘никакъ не съ мыслящими реалистами нашего времени’. По дорог онъ, не вдаваясь въ серьезную критику, жестоко отдлываетъ Стебницкаго-Лскова, попрекая его даже безграмотностью, за нкоторыя его объясненія по поводу романа ‘Некуда’. Не проводя никакой черты между Стебницкимъ и ‘съ позволенія сказать’ Клюшниковымъ, онъ предаетъ поруганію автора ‘Некуда’, этого истинно талантливаго писателя, за его смлое и во многихъ отношеніяхъ глубоко-правдивое изображеніе современныхъ нравовъ. Свою несправедливую филиппику противъ Лскова Писаревъ заканчиваетъ слдующими двумя вопросами, на которые время., уже дало свои отвты — и не въ томъ смысл, какъ ожидалъ ихъ Писаревъ. ‘Меня очень интересуютъ, заявляетъ Писаревъ, слдующіе два вопроса: во-первыхъ, найдется-ли теперь въ Россіи, кром Русскаго Встника, хоть одинъ журналъ, который осмлился-бы напечатать хоть что-нибудь, выходящее изъ подъ пера Стебницкаго и подписанное его фамиліей, и во-вторыхъ, найдется-ли въ Россіи хоть одинъ честный писатель, который будетъ настолько неостороженъ и равнодушенъ къ своей репутаціи, что согласится работать въ журнал, украшающемъ себя повстями и романами Стебницкаго {‘Русское Слово’ 1865 г., мартъ. Прогулка по садамъ Россійской словесности, стр. 15.}’. Весь смыслъ этой пространной статьи сводится къ тому, что не можетъ быть иной философіи, кром реалистической, и что новйшая критика ‘Русскаго Слова’, связанная историческою преемственностью съ идеями Блинскаго и непосредственно вышедшая изъ школы Чернышевскаго, должна быть признана самымъ прогрессивнымъ явленіемъ времени. Онъ, Писаревъ, популяризаторъ этой философіи, борецъ на поприщ литературной критики за трезвое пониманіе искусства и жизни. Чернышевскій — законодатель эпохи. Онъ, Писаревъ,— безпристрастный и послдовательный судья тхъ явленій, старыхъ и новыхъ, которыя возникали и возникаютъ на русской почв. Никто лучше Писарева не объяснилъ романа Тургенева въ дух реалистическихъ идей и никто съ такою отвагою не выражалъ своихъ симпатій тому произведенію, которое при своемъ появленіи взволновало все русское общество — не своими литературными красотами, а заманчивой картиной утопическихъ нравовъ, съ загадочными намеками на жгучую современность и скрытое въ туман будущее.

IV.

Статьи литературно-публицистическія, экономическія и историческія не исчерпываютъ дятельности Чернышевскаго на журнальномъ поприщ. Несмотря на фактическую принадлежность къ такъ называемой партіи прогрессивнаго движенія, несмотря на теоретическую вражду противъ искусства, онъ самъ нкоторыми сторонами своего характера представлялъ собою человка, способнаго отдаваться мечт, увлекаться беллетристическими задачами и цлями. Его простой слогъ, почти ничмъ не отличающійся отъ разговорнаго, живой и бойкій, проникнутый природнымъ сарказмомъ, позволялъ ему воспроизводить въ діалогической форм многія черты современнаго ему общества и смлыми, жгущими словцами будить скрытыя симпатіи и стремленія молодыхъ поколній. Писатель, передавшій въ печати свои личныя впечатлнія о Чернышевскомъ, отмчаетъ въ немъ одну особенность, объясняющую многое въ характер его дятельности, то впечатлніе, которой производили его статьи на русское общество. Развивая какую-нибудь сложную мысль, Чернышевскій, говоритъ онъ, отмчалъ ходъ своей аргументаціи, такъ сказать, отдльными вхами, снимая при этомъ т логическіе мостики, которые облегчаютъ слушателю возможность легко и безъ труда слдовать за нимъ. Чтобы не отстать отъ него въ разговор, приходилось длать самые неожиданные скачки. При большой сил и ясности жизненно — созерцательной мысли, онъ быстро выстраивалъ свои общія положенія, часто не снабжая ихъ никакою діалектикою или замняя логическіе доводы яркими бытовыми иллюстраціями. Съ какимъ-то добродушнымъ лукавствомъ онъ порою мистифицировалъ собесдника, подставляя ему остроумные капканы, черезъ которые онъ долженъ былъ пробраться, чтобы врно его понять. Работа постепенно развертывающейся изъ глубины мысли его не удовлетворяла, и каждому его оппоненту приходилось считаться съ его неожиданными, эксцентричными примрами, въ которыхъ основная идея пробивалась съ оттнкомъ своеобразнаго, подчасъ нсколько вульгарнаго юмора. Инымъ способомъ онъ не умлъ обнаруживать того, что накипало въ его душ, и если собесдникъ въ удачной реплик давалъ ему чувствовать свое пониманіе, въ его глазахъ вспыхивало выраженіе удовольствія, почти наслажденія. Тотъ-же авторъ приводитъ по тетради одного изъ лицъ, близко стоявшихъ нкоторое время къ Чернышевскому, и другіе факты, рисующіе съ необычайною отчетливостью созерцательный по существу характеръ его ума, съ чертами ясности, рзкости и простоты. Никогда не затрудняясь въ подбор вншнихъ, конкретныхъ положеній, Чернышевскій обладалъ огромною силою импровизаціи, которая изумляла всхъ окружавшихъ его людей. Принимая участіе въ занятіяхъ одного кружка, сомкнувшагося благодаря жизненнымъ обстоятельствамъ, онъ часто приходилъ на его засданія съ толстой тетрадью, изъ которой читалъ свои повсти, длинныя аллегоріи, притчи. Чтеніе это продолжалось иногда два, три вечера и читалъ Чернышевскій неторопливо, спокойно и плавно. Сложное дйствіе съ массой приключеній, отступленій научнаго свойства, психологическимъ и даже физіологическимъ анализомъ вставало передъ слушателями въ оригинальныхъ и яркихъ эпизодахъ. Но каково-же было удивленіе кружка, когда одинъ изъ его членовъ, заглянувъ черезъ плечо лектора, увидлъ, что Чернышевскій съ самымъ сосредоточеннымъ видомъ смотритъ въ чистую тетрадь и перевертываетъ неисписанныя страницы. Разговаривая съ людьми, отстаивая любимую идею, защищаясь противъ какихъ-нибудь упрековъ, нападая на того или другого общественнаго дятеля, Чернышевскій постоянно прибгалъ къ живымъ уподобленіямъ, выхватывалъ отдльные факты изъ современной волны и туть-же обращалъ ихъ въ орудіе острой, нетерпимой борьбы съ неродственными его духу теченіями. Сатирическая нота никогда не переставала звучать въ его рчахъ, не уходившихъ ни въ какую глубокую аргументацію. Обладая смлымъ публицистическимъ талантомъ, онъ, однако, бралъ верхъ надъ своими соперниками не силою чисто логическихъ сужденій, а именно этою почти художественною способностью быстро овладвать всми положеніями извстнаго ученія и затмъ искусно распоряжаться ими передъ глазами читателя и добиваться самыхъ эффектныхъ впечатлній двумя-тремя удачными штрихами и параллелями.
Эти особенности его характера и толкнули Чернышевскаго на путь беллетристическаго творчества, которое до сихъ поръ еще совершенно не оцнено въ его литературной дятельности. Онъ не былъ типичнымъ художникомъ, поэтическая сторона въ его извстныхъ двухъ романахъ страдаетъ огромными недостатками, которые не позволяютъ поставить ихъ рядомъ съ какими-нибудь выдающимися произведеніями русскаго искусства. Но при всхъ своихъ чисто литературныхъ недочетахъ, несмотря на небрежную форму, испорченную кром того ненужными отступленіями, длинными комментаріями собственныхъ героевъ и идей, фамильярными разговорами съ читателемъ, романы эти должны быть признаны далеко не заурядными явленіями, стоящими серьезнаго вниманія. Въ нихъ такъ или иначе пробивается живая личность автора, съ его подкупающею, нсколько чудаческою оригинальностью, бросается въ глаза его внутренняя, почти органическая связь съ героями повствованія, его то сдавленная, то широко разливающаяся рчь, полная намековъ и партизанскихъ эмблемъ. Несмотря на бдность и блдность художественныхъ красокъ, на совершенное отсутствіе поэтическихъ описаній, многія фигуры этихъ романовъ движутся передъ глазами, какъ живыя, въ напряженной стихіи современныхъ идей, выраженныхъ въ первый разъ и съ дерзостною отчетливостью. Своеобразная фантазія, сухая новаторская фантазія — виситъ надъ угловатымъ, грубымъ изображеніемъ современности, смягчая диссонансы, сглаживая явныя и раздражающія шероховатости. Романы эти читаются съ огромнымъ интересомъ, потому что на нихъ вырзалась печать безпредльно энергичной и богатой натуры. Индивидуальность автора подыскала себ въ первомъ изъ этихъ двухъ романовъ прямое выраженіе, воплотивъ себя въ лиц ученаго писателя Волгина. Волгинъ живетъ среди пестрой толпы новйшихъ общественныхъ дятелей, занятыхъ проектами реформъ, не смшиваясь *съ ними и даже представляя непримиримую оппозицію ихъ наивному жизненному оптимизму. Въ роман собраны образцы различныхъ оттнковъ общественнаго движенія: Нивельзинъ, Савеловъ, Рязанцевъ, Соколовскій и другіе. Между ними складываются разныя отношенія съ запутанными романическими интригами, которыя Волгинъ разбиваетъ при посредств своей молодой, красивой жены, описанной съ трогательною любовью, съ явнымъ восхищеніемъ автора. Романъ и посвященъ ‘той, въ которой будутъ узнавать Волгину’. Волгинъ стоитъ во глав передового журнала и слава его, повидимому. растетъ съ каждымъ днемъ. Онъ пишетъ много, безпрерывно, по текущимъ вопросамъ общественной жизни, но самъ онъ не высокаго мннія о своихъ произведеніяхъ. ‘Литературнаго таланта у меня нтъ, говоритъ Волгинъ одному своему собесднику,— я пишу плохо, длинно, часто безжизненно. Десятки людей у насъ умютъ писать гораздо лучше меня. Мое единственное достоинство, но важное, важне всякаго мастерства писать, состоитъ въ томъ, что я правильне другихъ понимаю вещи’. Видя то впечатлніе, которое производятъ его статьи, Волгинъ съ недоумніемъ качаетъ головой.
— Я золъ? Я кажусь вамъ злымъ потому, что вы видите вокругъ себя все только невинныхъ младенцевъ. Умно то общество, въ которомъ я кажусь рзкимъ и дкимъ. Я, цыпленокъ, золъ! Хороши птицы, среди которыхъ цыпленокъ — ястребъ.
Въ современномъ русскомъ обществ нтъ человка съ настоящею свтлою головою, и Волгину приходится подавать свое мнніе по всякому боле или мене важному вопросу, чтобы своимъ протестующимъ словомъ вытснить ту ‘ахинею’, которою сбиваются съ толку умы. И хотя его дятельность не выходитъ за предлы журнальной публицистики, предчувствіе подсказываетъ ему, что надъ головою его соберутся тучи. Дйствіе романа относится къ 1857 году, и мы находимъ въ немъ нсколько штриховъ, рисующихъ первыя отношенія Чернышевскаго къ Добролюбову. Волгинъ встрчаетъ молодого студента съ длинными, гладкими, свтлорусыми волосами, нсколько сгорбленнаго, съ блднымъ лицомъ и срыми глазами, тускло глядящими сквозь очки въ золотой оправ. Они знакомятся при оригинальныхъ обстоятельствахъ, при чемъ Волгинъ даетъ ему свою визитную карточку.
— Вы Алексй Ивановичъ Волгинъ?— съ нкоторою оживленностью сказалъ студентъ, взглянувъ на карточку.
— Да-съ,— флегматически отвтилъ Волгинъ, и вслдъ затмъ взвизгнулъ пронзительнымъ ультра-сопрано, отъ котораго зазвенли стекла въ сосднихъ окнахъ и изумительная рулада перелилась черезъ теноровые раздирающіе ухо звуки въ контрабасовой ревы — ххи-ххи-ххи-хха-ххахха-ххо-ххо-ххо… А вы, я вижу, мой поклонникъ? Вотъ находка! Драгоцнность! Въ цлой Россіи только два экземпляра: вы, да я самъ… Въ которомъ вы курс?
— Я студентъ Педагогическаго Института, а не университета. Кончаю курсъ.
Волгинъ прощается съ Левицкимъ, который говоритъ, что придетъ къ нему по окончаніи курса съ какой-нибудь статьей. Въ первыхъ же разговорахъ между новыми знакомыми Левицкій обнаруживаетъ умъ и талантъ. Волгинъ въ восторг отъ его литературныхъ способностей. Левицкій пишетъ сжато, легко, блистательно. Онъ все понимаетъ, какъ слдуетъ. Холодность его взгляда, самобытность мысли убждаютъ Волгина, что онъ нашелъ сотоварища по убжденіямъ и незамнимаго помощника по журналу…
Волгинъ и Волгина живутъ въ самой тсной дружб, хотя Волгина не всегда понимаетъ своего мужа, гораздо ниже его въ умственномъ отношеніи, а по привычкамъ и характеру приближается къ типу эстетической и нсколько свтской женщины. Но авторъ, сблизивъ ее съ героемъ самыхъ крайнихъ демократическихъ стремленій, долженъ былъ вложить въ нее нкоторыя черты прогрессивности, развившіяся подъ вліяніемъ мужа. Она пряма, рзка, презираетъ ловеласничанье, не носитъ дома корсета, легко справляется съ чужими романическими увлеченіями, приходя на помощь знакомымъ своими здравыми натуралистическими сужденіями. Въ Волгиной авторъ уже заключилъ т задатки, изъ которыхъ пышно развилась Вра Павловна въ роман ‘Что длать?’ Но вотъ что любопытно при этомъ замтить: Волгинъ любитъ свою жену, несмотря на свой реалистическій образъ мыслей, съ настоящимъ эстетическимъ увлеченіемъ. Въ роман имется одна поистин трогательная сцена, не лишенная повидимому автобіографическаго оттнка: когда Волгина пошла въ театръ, мужъ прибгаетъ туда на нсколько минутъ изъ типографіи, чтобы, осмотрвъ въ бинокль публику съ верхней галлереи, въ сотый разъ убдиться, что красота ея привлекаетъ всеобщее вниманіе. Онъ самъ убждалъ ее когда-то не выходить за него замужъ и терзается мыслью, что въ его простой рабочей обстановк она не пользуется всми тми удобствами жизни, которыя такъ легко могла-бы получить при иныхъ обстоятельствахъ. Онъ повсюду подчеркиваетъ ея удивительную свжесть и молодость и какъ-бы нарочно растягиваетъ эпизодъ, въ которомъ одно изъ дйствующихъ лицъ романа не хочетъ признать въ ней замужнюю женщину. Волгина платитъ своему мужу разумнымъ уваженіемъ, попеченіемъ о его здоровь, постоянными заботами о его нуждахъ и, несмотря на его мшковатость и неуклюжесть, никогда не теряетъ сознанія, что онъ не простой, обыкновенный работникъ, а писатель съ славнымъ будущимъ.
Таково первое беллетристическое произведеніе Чернышевскаго, къ сожалнію, не доведенное до конца и по яркости концепціи значительно уступающее его роману, напечатанному въ ‘Современник’ 1863 года. Дйствующія лица, кром главныхъ героевъ, встаютъ въ туман, очерченныя съ нкоторою сбивчивостью на тсномъ пространств и не сгруппированныя надлежащимъ образомъ посредствомъ цльной внутренней идеи. Это какъ-бы только прологъ къ настоящему роману — съ полнымъ раскрытіемъ эмансипаторскихъ стремленій автора, съ законченными и идеализированными типами новыхъ людей.
Во второмъ роман много движенія, характеры обрисованы съ своеобразною силою и своеобразными пріемами — не художественными, но достигающими въ результат цльныхъ и продолжительныхъ впечатлній. При всей скудости живописныхъ сценъ и матеріаловъ, въ автор чувствуется большая способность къ беллетристическому вымыслу, умнье разбрасывать многочисленные, пестрые эпизоды и черёзъ нихъ вести главную нить разсказа. Вс важнйшія сцены этого романа залиты пнящимися волнами дкаго юмора, оживляющаго повствованіе и невольно захватывающаго и уносящаго воображеніе. Несмотря на огромную трудность задачи и на крайне узкую философскую доктрину, которою авторъ хотлъ пропитать свое произведеніе, его главные герои въ общемъ встаютъ живыми людьми, взятыми изъ среды молодого поколнія, а нкоторыя утопическія картины, передающія широкія мечты автора, по крайней мр въ первыхъ частяхъ романа, нарисованы съ чувствомъ мры и кажутся почти возможными. Лопуховъ, Вра Павловна, Кирсановъ, въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ и дйствіяхъ, сосредоточиваютъ въ себ основную мысль Чернышевскаго и изображены имъ ради контраста съ представителями отживающаго поколнія. Они отршились отъ всякаго идеализма, презрли условные житейскіе шаблоны, устраиваютъ свои дла только согласно съ собственными убжденіями, въ которыхъ утонченный утилитарный разсчетъ играетъ роль руководящаго критерія. ‘Я хотлъ изобразить обыкновенныхъ порядочныхъ людей новаго поколнія, говоритъ Чернышевскій, людей, которыхъ я встрчаю цлыя сотни. Гд я говорилъ о нихъ не въ такомъ дух? Что я разсказывалъ о нихъ не такого? Я изображалъ ихъ съ любовью и уваженіемъ, потому что каждый порядочный человкъ стоитъ любви и уваженія. Но гд я преклонялся передъ ними?’ Въ самомъ дл, эти люди, по своимъ стремленіямъ и твердому желанію освободиться отъ тираніи житейскихъ обычаевъ, могутъ быть названы лучшими представителями эпохи, хотя, въ качеств творца упрощенной реалистической философіи, Чернышевскій сдлалъ ихъ черезчуръ прямолинейными, разсудочными, такъ сказать, докторальными. Но необходимо отмтить, что въ этомъ, по преимуществу, тенденціозномъ роман, пропагандирующемъ прозаически-трезвое отношеніе къ жизни, жизнь прорвалась сильными, играющими струями, почти наперекоръ узкой доктрин автора. Вра Павловна, съ ея любовью къ музык, опер, цвтамъ и танцамъ,— съ ея непосредственнымъ, иногда бурнымъ веселіемъ, съ ея склонностью къ широкому, хотя и невинному разгулу, съ ея фантастическими, вщими снами, раскрывающими передъ ней новые горизонты жизни и, наконецъ, что всего характерне, съ ея жаждой любви, страстной любви, для которой недостаточно всей высокой порядочности Лопухова,— такая героиня какъ-бы невольно раздвигаетъ рамку романа и наполняетъ его нервною жизненною тканью. И не только эти три дйствующихъ лица, которыя Чернышевскій самъ относитъ къ числу обыкновенныхъ людей, но даже и наиболе идеализированная фигура романа, Рахметовъ, съ чертами почти сектантскаго подвижничества, героическимъ самоотреченіемъ, со склонностью къ самоистязанію, которая заставляетъ его спать на гвоздяхъ, даже этотъ Рахметовъ, мыслями котораго Писаревъ наполнилъ свою статью ‘Нершенный вопросъ’, вышелъ боле сложнымъ и глубокимъ психологическимъ типомъ, чмъ это было нужно по замыслу автора. Рахметовъ понимаетъ, что его прозаическое самоограниченіе вызвано случайными жизненными обстоятельствами, что, при всей его глубокой природной склонности къ подвигамъ, его настоящій душевный обликъ, съ яркимъ выраженіемъ грубой экономіи силъ и утилитарнаго разсчета въ каждомъ его движеніи, сложился подъ воздйствіемъ экстраординарныхъ историческихъ условій и вытекающихъ изъ нихъ задачъ.
— Рахметовъ, вы удивляете меня, говоритъ ему Вра Павловна, вы совсмъ не такой, какъ мн казалось. Отчего вы всегда такое мрачное чудовище? А вдь вотъ теперь вы милый, веселый человкъ.
— Вра Павловна, я исполняю теперь веселую обязанность, отчегоже мн и не быть веселымъ? Но вдь это случай, это рдкость. Вообще видишь невеселыя вещи, какъ-же тутъ не будешь мрачнымъ чудовищемъ? Только, Вра Павловна, если ужъ случилось вамъ видть меня въ такомъ дух, въ какомъ я былъ-бы радъ бытъ всегда, и дошло у насъ до такихъ откровенностей,— пусть это будетъ секретъ, что я не по своей охот мрачное чудовище. Мн легче исполнять мою обязанность, когда не замчаютъ, что мн самому хотлось-бы не только исполнять мою обязанность.
Натура Рахметова, широкая по своимъ задаткамъ, могучая по темпераменту, но сдавленная, какъ веригами, поставленной себ програмою, таитъ въ себ нкоторыя противорчія, подрывающія утилитарную тенденцію автора. Его фактическая приверженность къ научному знанію въ первоисточникахъ, при суровой размренности въ употребленіи времени, его любовь къ изяществу при его нарочито нищенскомъ костюм, его скрытая склонность къ кипучей страсти при его аскетическомъ образ жизни — вс эти свойства далеко выступаютъ за т границы, въ которыхъ могла-бы уложиться сознательная философія романа. Корни его практической, гуманитарной дятельности развиваются въ таинственной духовной глубин, по боле широкимъ и сложнымъ законамъ, чмъ т ариметическія правила эгоистическаго разсчета, къ которымъ сводитъ всю психическую жизнь философія Чернышевскаго. Рахметовъ, этотъ послдній аргументъ Писарева, этотъ его любимый образъ до конца мыслящаго безпощаднаго реалиста, по мрк котораго написаны наиболе убжденныя страницы ‘Нершеннаго вопроса’, вплоть до маленькой слабости Рахметова къ хорошей сигар,— Рахметовъ, только въ контур и нсколько блдно намченный Чернышевскимъ, представляетъ изъ себя матеріалъ для настоящей художественной разработки — какъ это ни странно сказать,— въ дух Достоевскаго. Такой натур, какъ Рахметовъ, съ его бурлацкой физической силой, развитою сознательнымъ упражненіемъ для высшихъ цлей, нужны, какъ мотивы дятельности, какъ импульсъ къ подвижническому самоотреченію и страстотеричеству, гораздо боле высокія убжденія, чмъ разумный эгоизмъ въ матеріалистическомъ ученіи Чернышевскаго. И можно думать, что Чернышевскій самъ инстинктивно понималъ это, когда призналъ въ разговор съ ‘проницательнымъ читателемъ’, что Рахметовъ не можетъ быть сдланъ героемъ въ его роман. Если уже Вра Павловна и Кирсановъ многими своими чертами, непредусмотрнными утилитаріанскою програмою, какъ-бы завлекаютъ въ произведеніе Чернышевскаго боле широкую стихію интересовъ, страстей и стремленій, чмъ это могъ бы одобрить, напримръ, такой педантическій, но добросовстный ученикъ Чернышевскаго, какъ Писаревъ, то какимъ образомъ развернулся бы въ этой ограниченной сфер богатырь съ высокимъ духовнымъ энтузіазмомъ и трагическимъ темпераментомъ, которому хитро разсчитанное самопожертвованіе Лопухова кажется пустою, ненужною мелодрамою. Узкое философское ученіе, которое было сознательнымъ мотивомъ для написанія романа, шумное движеніе неожиданно возникающихъ, какъ бы импровизированныхъ эпизодовъ, таящихъ въ себ глубокій разумный смыслъ, живая и минутами нжная психологія, въ которой чуть слышно пульсируетъ скрытая эстетическая жилка автора, и, наконецъ, пестро развернувшаяся экономическая утопія, согртая гуманными стремленіями,— вотъ что наполняетъ этотъ характерный романъ, обличающій въ Чернышевскомъ своеобразный талантъ, оживленный кипучимъ темпераментомъ, озаренный яснымъ и трезвымъ умомъ. Тутъ, при широкомъ замысл, нтъ истинно художественнаго исполненія задачи, но есть могучее настроеніе, отражающее потребность живыхъ, яркихъ и сложныхъ впечатлній, которое не было доступно темпераменту Писарева.
Въ послднихъ частяхъ романа фантастическій элементъ развертывается съ огромною силою и вдохновеніемъ. Весь четвертый сонъ Вры Павловны, съ смутнымъ шумомъ кипящаго въ немъ водоворота идей, захватываетъ читателя какимъ-то сочувственнымъ волненіемъ къ этимъ легкимъ и прозрачнымъ утопическимъ образамъ, въ которыхъ играютъ эстетическія настроенія автора. Гимнъ любви, гд въ патетическихъ монологахъ воздается должное тремъ богинямъ — Астарт, Афродит и Непорочности — и мечта о роскошныхъ и легкихъ дворцахъ изъ серебристаго аллюминія заставляютъ широко разступиться холодную, узкую, головную програму оригинальнаго и талантливаго романиста. А эти описанія разгульныхъ пикниковъ съ перегоняющими другъ друга тройками и съ загадочной буйной дамой, носящей трауръ, потому что герой ея сердца находится въ отсутствіи — быть можетъ, тотъ самый герой, который нкогда съ бурлацкой силой остановилъ за ось ея экипажъ, увлекаемый взбсившимися лошадьми — все это вноситъ въ романъ широкую, мятущуюся эстетическую стихію, очевидно противъ воли автора, но не въ противорчіи съ бьющимися въ немъ могучими инстинктами русскаго народа. Теперь понятно, почему вульгарное буфонство молодого Щедрина, съ его грубою карикатурою именно на то, что есть въ роман поэтическаго, должно было взорвать людей свжихъ и впечатлительныхъ къ новымъ настроеніямъ и послужить началомъ побоища, въ которомъ потерпли нравственное фіаско прозаическіе и недальновидные преемники Чернышевскаго по журналу. Чернышевскій, какъ авторъ утопическаго романа, уже въ 1863 году значительно поднимался надъ своими публицистически-философскими и критическими писаніями, которыя, проповдуя грубый утилитаризмъ и эгоистическій разсчетъ, убивали вс широкія и непосредственно идеальныя стремленія общества.
Спустя много лтъ этотъ оригинальный человкъ самъ ощутилъ въ себ разладъ. Съ оттнкомъ скептическаго юмора оглядывался онъ на нкоторые, прежде имъ излюбленные, пути прогресса. Въ этой непосдвшей голов уже не молодого человка, съ длинными, кудрявившимися волосами и съ печатью болзни на лиц, быть можетъ, складывалось что-то новое, теоретически обхватывающее т горизонты, которые онъ прежде старался закрыть отъ своего сознанія. Иногда онъ разражался нападками на свое прошлое въ рзкой форм самообличенія. ‘Я тотъ баранъ, который хотлъ кричать козломъ’, говорилъ онъ о себ съ веселымъ юморомъ, аллегорически изображая свою жизнь въ форм фантастической легенды. Новые дятели реформированныхъ въ 1868 году ‘Отечественныхъ Записокъ’, съ наиболе типическими для нихъ философскими притязаніями, не удовлетворяли его. Онъ совершенно отвергалъ ‘біолого-соціологическія’ параллели Михайловскаго, т.-е. именно то, что несвдущая и не самостоятельно мыслящая толпа прокричала на всю Россію лучшимъ образцомъ новйшей, прогрессивной философіи, не уразумвъ ея обезсиливающихъ внутреннихъ противорчій и теоретической пустоты. Не имя, однако, силъ для новыхъ самостоятельныхъ трудовъ, онъ углублялся въ изученіе всеобщей исторіи, съ поразительною энергіею занимаясь переводомъ на русскій языкъ многотомнаго труда Вебера.
Писаревъ выразилъ свое глубокое сочувствіе роману Чернышевскаго, хотя при этомъ онъ не бросилъ въ своей стать о ‘Новомъ тип’ ни одной самостоятельной, оригинальной мысли. Онъ разсказываетъ его содержаніе, комментируетъ почти словами Чернышевскаго поступки Лопухова, Кирсанова и Вры Павловны, передаетъ вс главныя подробности біографіи Рахметова, но нигд и ни въ чемъ онъ не поднимается на критическую высоту, необходимую для пониманія достоинствъ и недостатковъ этого произведенія. Увлеченный его тенденціею, Писаревъ находитъ даже, что Чернышевскій глубже и лучше понялъ новое движеніе русскаго общества, чмъ Тургеневъ, и изобразилъ его въ роман съ удивительнымъ художественнымъ совершенствомъ. Образы Лопухова, Кирсанова и Рахметова кажутся ему возвышенне по замыслу, чмъ Базаровъ, которому Тургеневъ не могъ сочувствовать такъ, какъ сочувствовалъ своимъ героямъ Чернышевскій. Писаревъ не указываетъ ни на какія погршности и недочеты Чернышевскаго въ художественномъ отношеніи, и вся его пространная рецензія представляетъ собою довольно блдную популяризацію того, что, какъ мы видли, выражено въ роман съ настоящимъ огнемъ въ цломъ ряд фантастическихъ картинъ, залитыхъ своеобразнымъ вдохновеніемъ {‘Русское Слово’, 1865, октябрь, Новый типъ, стр. 1—54.}.
Если не считать обширнаго, хотя и довольно безсодержательнаго разбора повсти Слпцова ‘Трудное время’, въ стать подъ названіемъ ‘Подростающая гуманность’, двухъ небольшихъ рецензій о стихотвореніяхъ Гейне и краткаго отзыва съ полемическимъ отвтомъ о ‘Сатирической небывальщин’ Гермогена Трехзвздочкина, то мы пересмотрли все, напечатанное Писаревымъ вплоть до 1866 г. Въ это время дятельность Писарева уже близилась къ концу. Въ 1866 г. было закрыто ‘Русское Слово’. Его новыя работы, напечатанныя въ ‘Дл’ и ‘Отечественныхъ Запискахъ’, не теряя общаго характера талантливости и публицистической бойкости, становились все боле и боле однообразными по темамъ и аргументаціи. Все та же проповдь женской эмансипаціи, борьба съ разными ‘усыпителями’ русской общественной мысли, все та же пропаганда реализма и разумнаго эгоизма подъ знаменемъ Чернышевскаго. Мысли Писарева не прогрессируютъ, критическое дарованіе, не освжаемое какими-либо глубокими идеями и впечатлніями, не длаетъ никакихъ успховъ въ пониманіи и оцнк литературныхъ явленій. Можно подумать, что при новыхъ обстоятельствахъ — при необходимости писать въ чуждомъ ему орган, подъ руководствомъ людей, которымъ онъ не во всемъ симпатизировалъ, Писаревъ почувствовалъ какъ бы нкоторую неувренность. Но не имя привычки сидть сложа руки, онъ бросается къ иностраннымъ сочиненіямъ, подробно разбираетъ романы Андре Лео, занимается Эркманомъ-Шатріаномъ, пересказываетъ въ стать ‘Мистическая любовь’ интересное изслдованіе англійскаго писателя Уильяма Диксона ‘Духовныя жены’, пишетъ длинныя журнальныя замтки, не поражающія никакими новыми или даже свжими мыслями и настроеніями. Онъ какъ бы въ замшательств нащупываетъ какіе то новые пути для своего блестящаго природнаго таланта. Долгая уединенная работа, съ огромнымъ партизанскимъ увлеченіемъ, должна была наложить на него глубокую печать, а рзкая перемна всхъ вншнихъ обстоятельствъ не могла не отразиться на немъ тягостнымъ внутреннимъ разстройствомъ, превозмочь которое можно было только рядомъ значительныхъ умственныхъ усилій. Но все, напечатанное Писаревымъ за короткое время, которое ему суждено было прожить посл выхода изъ крпости, не представляетъ признаковъ новаго умственнаго движенія. Даже такія статьи его, какъ очеркъ ‘Погибшіе и погибающіе’, напечатанный въ учено-литературномъ сборник ‘Лучъ’ и проводящій собою параллель между ‘Очерками бурсы’ Помяловскаго и ‘Записками изъ мертваго дома’ Достоевскаго, этюдъ ‘Образованная толпа’, заключающій въ себ анализъ сочиненій . М. Толстого, и даже разборъ первыхъ трехъ томовъ ‘Войны и мира’ подъ названіемъ ‘Старое барство’:— не представляютъ собою, несмотря на общую талантливость, ничего характернаго и оригинальнаго по сравненію съ прежними статьями Писарева. Единственнымъ исключеніемъ является его большая статья о ‘Преступленіи и наказаніи’, начатая печатаніемъ въ ‘Дл’ 1867 года и законченная только посл смерти автора, въ август 1868 года. Въ этой стать, написанной съ явнымъ подъемомъ всхъ литературныхъ силъ Писарева, яркимъ и мткимъ языкомъ, съ признаками непосредственнаго душевнаго волненія, попадаются мысли, какъ-бы не идущія въ стру его прежнихъ понятій и не совпадающія съ новымъ движеніемъ общественныхъ элементовъ. Съ необычайною энергіею Писаревъ вооружается противъ всякаго грубаго насилія даже во имя идеи. ‘Необыкновенные люди, которыми можетъ и должно гордиться человчество, не являются любителями и виновниками кровопролитія’, говоритъ онъ. Кровь льется не для того, чтобы содйствовать успхамъ человчества, и настоящія побды на пути прогресса одерживаются не вслдствіе кровопролитій, а, такъ сказать, вопреки кровопролитію. Т, которые препятствуютъ движенію общества, держатся на своихъ мстахъ благодаря толп и, устраняя ихъ насильственными средствами, мы не преодолваемъ настоящей причины ихъ силы. ‘Изъ любви къ истин необыкновенные люди становились иногда мучениками, но никакая любовь къ иде никогда не могла превратить ихъ въ мучителей — по той простой причин, что мученія никого не убждаютъ и слдовательно никогда не приносятъ ни малйшей пользы той иде, во имя которой они производятся’ {Сочиненія Д. И. Писарева, изд. 1868 г., ч. IX, Борьба за жизнь, стр. 240.}.
Весьма возможно, что эти мысли и фразы были выраженіемъ какихъ-нибудь новыхъ, назрвавшихъ въ Писарев понятій. Но судить объ этомъ съ увренностью трудно: эти мягкія, гуманныя слова прозвучали тогда, когда занавсъ уже упалъ, скрывъ отъ публики любимаго ею героя короткой, но болзненной драмы.

А. Волынскій.

‘Сверный Встникъ’, No 5, 1895

Волынский Аким Львович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Критический обзор главнейших произведений Вильгельма Вундта, Волынский Аким Львович, Год: 1890
  2. Критика, Волынский Аким Львович, Год: 1895
  3. Русские символисты. Выпуск I-II. Москва 1894 г., Волынский Аким Львович, Год: 1895
  4. Критика, Волынский Аким Львович, Год: 1895
  5. Литературные заметки, Волынский Аким Львович, Год: 1890
  6. Антон Чехов, Волынский Аким Львович, Год: 1898
  7. Литературные заметки, Волынский Аким Львович, Год: 1895
  8. Литературные заметки, Волынский Аким Львович, Год: 1890
Электронная библиотека