ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМТКИ.
ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМТКИ.
Два слова вообще. ‘Русское Обозрніе’, No 1. ‘Встникъ Европы’, No 1. Характерное письмо.
Сергй Бердяевъ.
А. Волынскій.
‘Сверный Встникъ’, No 3, 1890
Литературные заметки, Волынский Аким Львович, Год: 1890
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Литература и жизнь… Он идутъ рядомъ, одна возл другой. Это старая, банальная истина — и мы не станемъ развивать ее въ подробностяхъ. Кто слдилъ за ходомъ нашего просвщенія въ послднія двадцать лтъ, кто присматривался къ различнымъ проявленіямъ нашего умственнаго развитія, тотъ не можетъ не видть всей поразительной разницы между тмъ, что было и тмъ, что есть. Вспомните свтлую, многообщавщую зарю шестидесятыхъ годовъ, вспомните молодой и отважный размахъ силъ въ послдующее затмъ десятилтіе и теперь посмотрите на то, что сію минуту длается во всхъ областяхъ слова, повсюду, гд только можетъ обнаружиться человческій талантъ, человческое сердце. Оставимъ жизнь и будемъ говорить только о литератур… И вотъ мы должны сознаться: ниже, чмъ теперь, литература наша еще никогда не падала. Никогда еще круглая бездарность и откровенное невжество не чувствовали -себя такъ хорошо, какъ сейчасъ. Никогда еще страницы нашихъ періодическихъ изданій не кишли такою массою ничего не стоющихъ литературныхъ именъ, какъ сейчасъ. Но истин, мы переживаемъ дни, о которыхъ со временемъ нельзя будетъ вспомнить не красня: дни пошлаго шутовства, дни откровеннйшаго литературнаго цинизма, дни ничтожнйшихъ, микроскопическихъ талантовъ и крупныхъ, почти грандіозныхъ пороковъ. По случаю другихъ обстоятельствъ, по другому поводу одинъ великій историкъ назвалъ подобное же время — раемъ холодныхъ сердецъ и узкихъ умовъ, золотымъ вкомъ трусовъ и ханжей. Это не слишкомъ рзкія слова. Укажите мн хоть одно горячее сердце среди тхъ, которые составляютъ такъ называемую новйшую формацію нашей литературы. Укажите хоть на одинъ не-узкій умъ въ этой довольно большой толп писакъ различныхъ родовъ. Мы не знаемъ ни одного такого сердца, ни одного такого ума. По нашему мннію печать недоношенности и фразерства безъ огня лежитъ на огромномъ большинств произведеній нашей литературной молодежи. Художественнаго блеска, идейныхъ замысловъ, здороваго и свжаго чувства не ищите въ новйшемъ литературномъ поколніи. Этого — въ немъ нтъ. Множество стиховъ и разсказовъ, появляющихся въ печати, не представляетъ изъ себя ничего выдающагося. Въ лучшемъ случа намъ предлагается какое-нибудь игрушечное произведеніе, не лишенное нкоторыхъ достоинствъ, съ намеками на правду, съ намеками на красоту, въ худшемъ — какая-нибудь настоящая литературная белиберда, измазанная порнографіей, уснащенная самымъ грубымъ и пошлымъ цинизмомъ. Нтъ красоты, нтъ силы, нтъ правды тамъ, гд нтъ идеаловъ. Нельзя быть хорошимъ, настоящимъ писателемъ, если перомъ не владетъ извстная, опредленная идея, опредленное живое и сильное чувство. Еще Гоголь сказалъ: ‘писатель, если только ты одаренъ творческою силою создавать собственные образы, воспитайся прежде, какъ человкъ и гражданинъ земли своей, а потомъ уже принимайся за перо!’ Воспитайся прежде, какъ человкъ и гражданинъ земли своей! Писатель прежде всего человкъ и солдатъ своей родины. На поприще литературы надо выходить съ отчетливо сознаваемыми намреніями, съ ополченною рукою, готовою на борьбу за добро и правду. Собственные художественные образы должны быть воспитаны на благодатной почв народности и гражданственности. Народная жизнь оплодотворяетъ всякую истинную фантазію, всякое настоящее творчество. Безъ опредленныхъ нравственныхъ и литературныхъ идеаловъ печатное слово мертво и ничтожно… Обратите вниманіе на слдующее любопытное и, если хотите, многознаменательное явленіе. Никогда еще критика не была столь жестока, какъ именно теперь. Некого объяснятъ, некого проповдовать! Нечего понимать: идеи вывтрились на вс четыре стороны. Между заголовкомъ и подписью современнаго произведенія — въ девяти случаяхъ изъ десяти — банальнйшая проза въ худшемъ смысл слова, съ которою критик длать нечего. Съ ничтожными произведеніями выдыхающагося сочинительства нельзя не обходиться рзко, ршительно. Критикуя писателя, изучаешь его мысли и чувства. Слова сами по себ пустые звуки, если нтъ въ нихъ страсти и творческаго огня. Слова поэта — дла поэта, или точне: мысли и чувства поэта — дла поэта. Конечно, мысли и чувства, облеченныя въ простыя, изящныя и литературныя формы. Жизнь писателя, его значеніе, его дятельность исчерпывается его литературными произведеніями. Для человка, работающаго по готовому шаблону, критика не опасна. Плохой ремесленникъ можетъ быть очень толковымъ гражданиномъ. Плохой кузнецъ, оставивъ мастерскую, владетъ еще всми своими чувствами и мыслями, ибо онъ работалъ механически, по шаблону, руками, а. не головою и сердцемъ. Вы говорите: такой-то очень посредственный работникъ, а вамъ справедливо замчаютъ: да, плохой работникъ, но очень полезный человкъ. Критикуя ремесло человка, вы задваете только частицу его существа… Другое дло плохой писатель… Писатель — это все: это и гражданинъ, и ремесленникъ, и просто человкъ. Писатель затрачиваетъ вс свои мысли и чувства на слова, и если эти слова его никуда не годятся, значитъ… значитъ жизнь его проходитъ даромъ, безъ всякаго смысла. Съ истощенными душевными силами, съ измученными нервами не возьмешься ни за какое дло. Вотъ потому-то и критика стала, какъ будто, не въ мру жестокой, придирчивой. Дла нашихъ современныхъ писателей почти никуда не годятся. Нтъ больше писателя-гражданина, а есть бездушный и безталанный писака, нтъ поэта-проповдника, а есть посредственный стихотворецъ, нтъ убжденнаго и горячаго публициста, а есть фельетонистъ-шутъ, фельетонистъ-гаеръ, опроставшійся отъ всякаго чувства стыда и въ безумномъ ликованіи лакейства требующій во что бы то ни стало освобожденія Варравы. Грустная картина!.. А вдь еще недавно было не то. Разверните страницы нашихъ журналовъ за семь, восемь лтъ назадъ. Въ начал ныншняго десятилтія кто сталъ бы говорить о безпринципности, возведенной въ культъ, въ правило? Никто. Еще вчера литераторъ чувствовалъ себя обязаннымъ стоять на своемъ писательскомъ песту во что бы то ни стало. Еще вчера русскій литераторъ, вникая вдумчивою мыслью въ интересы своей родины, считалъ себя обязаннымъ твердо стоятъ подъ знаменемъ общихъ идей просвщенія и гуманности и бороться противъ всякаго узкаго человконенавистничества, противъ всякаго надутаго чванствомъ и самомнніемъ національнаго шовинизма. Еще вчера… Да что говорить! Вчера было то, чего нтъ теперь. Теперь безшабашность — девизъ. Теперь узкая вражда. и ненависть — самая ходкая литературная монета. Теперь откровенное дезертирство отъ своихъ прямыхъ обязанностей съ наглымъ ломаньемъ и щита и меча — самое обычное явленіе, въ нкоторомъ род общепризнанный чинъ литературной порядочности. Теперь — золотой вкъ безталанныхъ трусовъ и ханжей.
Приведемъ нсколько литературныхъ иллюстрацій. Раскроемъ первую книжку новаго журнала, выходящаго въ Москв подъ редакціею кн. Д. Цертелева (‘Русское Обозрніе‘, литературно-политическій и научный журналъ). О беллетристическомъ матеріал этой книжки, въ который вклады сдланы нкоторыми не безъизвстными именами, мы пока ничего не скажемъ. Остановимся на стать, озаглавленной ‘Современная лтопись’, въ которой редакція даетъ намъ отчетъ въ своихъ намреніяхъ. Какова литературная и нравственная перспектива ‘Русскаго Обозрнія’? Ботъ что вы можете прочесть на первой страниц ‘Современной лтописи’: ‘въ западныхъ государствахъ, гд журнализмъ и общественная жизнь получили гораздо боле широкое развитіе, журналы являются большею частью органами борящихся политическихъ партій, что неизбжно вызываетъ нкоторую враждебность и замкнутость. Намъ представляется, что въ Россіи, при нашемъ государственномъ стро и при сравнительной бдности научныхъ и литературныхъ силъ, едва-ли есть основаніе для такой замкнутости’. Намъ это не представляется. Намъ представляется совсмъ другое. Мы думаемъ, что именно при нашихъ условіяхъ общественной жизни журнальная партійность вещь не только неизбжная, но и въ высшей степени желательная. Едвали врно, что въ западной Европ журнализмъ получилъ особенно широкое развитіе. Не журнализмъ, а жизнь. Можно говорить объ особенномъ развитія на Запад газетнаго дла, о бойкомъ движеніи книги на европейскихъ литературныхъ рынкахъ, но не о журнализм въ нашемъ смысл. Русская журналистика совершенно самостоятельное и своеобразное явленіе. На ней лежатъ обязанности, совершенно невдомыя европейской печати — по крайней мр, теперь невдомыя. Русскіе журналы не могутъ не быть литературно -партійными. Враждебность и замкнутость, которыхъ пугается, повидимому, московскій журналъ, въ сущности, вовсе не такъ страшны. Вражда на почв идей, на почв различнаго пониманія — не обыкновенная житейская вражда. Духъ Божій (говорится въ одномъ восточномъ изреченіи) не витаетъ надъ городомъ, гд мудрецы не воюютъ другъ съ другомъ. Только вдохновенная литературная борьба — изъ-за твердаго убжденія, изъ-за непоколебимаго политическаго или философскаго credo — научаетъ настоящей свободной терпимости, не имющей ничего общаго съ индифферентизмомъ. Есть случаи, когда терпимость — преступленіе. Зло не можетъ быть терпимымъ. Со зломъ, въ какихъ бы видахъ оно ни проявлялось, надо вести постоянную войну. Терпимость иметъ свою, точно очерченную сферу: внутри этой сферы — дружба, братство, вн ея — вчная и священная борьба идей. По мр развитія, по мр прогрессивнаго движенія впередъ, кругъ терпимости расширяется, но ничто (ни одинъ принципъ политики или морали) не можетъ попасть въ -этотъ кругъ раньше, чмъ оно не докажетъ свою жизнеспособность за чертою круга, раньше чмъ оно не выдержитъ самой жестокой и безпощадной критики на пол никогда не прекращающейся умственной борьбы. ‘Любовь къ родин не можетъ быть слишкомъ сильна, по пониманіе блага ея можетъ быть очень различно’. Совершенно врно: краткое и очень удачное выраженіе простой мысли. Но спрашивается, какъ примирить возможность, различнаго политическаго пониманія, признаваемую и редакціей ‘Русскаго Обозрнія’, со смшными разговорами о партійной враждебности и замкнутости? Какъ прикажете выразить твердо сложившееся политическое міросозерцаніе? По нашему крайнему разумнію у насъ, въ Россіи, нтъ другого способа, какъ завести газету, или основать журналъ, ставши, при этомъ, твердою ногою на высоту опредленной литературной программы. Мало сказать: опредленной. Опредленнйшей программы съ опредленнйшимъ флагомъ. Никакихъ экивоковъ, никакихъ неопредленныхъ выраженій. Скажите прямо: кто вы и чего вы хотите? ‘Въ политической сфер, говорится въ обозрваемой редакціонной стать, неточное употребленіе словъ опасне, чмъ гд бы то ни было, потому что нкоторая неопредленность предмета не допускаетъ яснаго раскрытія такого злоупотребленія’. То, да не то. Въ политической сфер неточное употребленіе словъ боле недобросовстно, чмъ опасно. О неопредленности политическаго предмета смшно говорить. Изъ всхъ философій политическая философія самая опредленная, самая наглядная, самая конкретная. Въ политической сфер всякая двусмысленность и неопредленность есть знакъ недобросовстности. Почему? Потому что политическая сфера — это обыденная сфера человческой дятельности, въ которой нтъ и быть не можетъ никакихъ загадочныхъ шарадъ, никакихъ не всмъ понятныхъ и доступныхъ лозунговъ.. Вотъ почему мы и говоримъ: политическое направленіе русскаго журнала должно быть опредленнымъ. Будьте терпимы, сколько вашей душ угодно. Но будьте непремнно человкомъ опредленныхъ мнній, человкомъ съ опредленными желаніями. Кто берется за политическое перо, долженъ имть опредленное политическое врованіе. Политическая безпринципность — сущее уголовное преступленіе и развратный кутежъ на чужія деньги, на чужой счетъ.
Это надо понимать съ полною ясностью. И мы думаемъ даже, что ‘Русское Обозрніе’ только прикидывается журналомъ безпринципнымъ, готовымъ распахнуть свои страницы для всхъ и каждаго. Если почтенная редакція и говоритъ, какъ мы видли, съ сочувственными гримасами о замкнутости и враждебности партійнаго журнализма, то не съ иною цлью, какъ съ цлью угодить той части читающаго люда, въ которой, въ самомъ дл, существуетъ запросъ на свободное отъ всякихъ тенденцій искусство, на свободную отъ всякихъ идеаловъ литературу. Посмотрите сами. ‘Современная Лтопись’ охотно беретъ подъ свою защиту общія требованія нравственности противъ теоріи національнаго эгоизма. Общія требованія нравственности — отчего-же нтъ! Какая можетъ быть опасность отъ этихъ общихъ требованій? Для редакціи ‘Русскаго Обозрнія’ нтъ на этотъ счетъ никакихъ сомнній, тмъ боле, что она-же категорически провозгласила страницей раньше, что въ политик нтъ мста для чувствительности. О, съ такою оговоркою вы можете безбоязненно призывать кого хотите подъ свое знамя. Зовите, кричите, сочиняйте какія угодно благородныя фразы и будьте при этомъ совершенно спокойны. Ни одинъ смертный не тронется съ мста. Ни одинъ народъ въ серьезъ не приметъ вашихъ словъ. Все будетъ по старому. Общія требованія нравственности — пустыя, жалкія слова готоваго на всякія преступленія фарисейства. Можно написать нсколько краснорчивыхъ тирадъ во славу нравственности, освобожденной отъ чувствительности, и тутъ-же рядомъ начать агитацію въ приличныхъ литературныхъ выраженіяхъ противъ широкаго и справедливаго государственнаго благоразумія. ‘Русское Обозрніе’ это хорошо понимаетъ. Высказавшись въ немногихъ совершенно безцвтныхъ словахъ противъ ученія, ‘стремящагося поставить силу на мсто права’, оно тутъ-же черезъ нсколько строкъ отдлываетъ подъ орхъ и ‘космополитическія требованія одинаково братскаго отношенія ко всмъ людямъ‘ и ‘идеалы и фантазіи’ теоретиковъ шестидесятыхъ годовъ и всякія вообще стремленія строить ‘воздушные замки но собственному вкусу’. Въ самомъ дл, зачмъ намъ гоняться за блуждающими огнями минутныхъ настроеній, когда, по завреніямъ редакціи, все и такъ обстоитъ боле, чмъ благополучно. Безумные, разв вы не видите, какъ намъ во всемъ везетъ? Безумные, разв вы не видите, какая намъ во всемъ удача? Ахъ, вы неблагодарные! По поводу одного довольно грубаго стихотворенія, напечатаннаго въ ‘Встник Европы’ и сохранившаго въ себ еще кой-какіе слды былаго скептицизма, ‘Русское Обозрніе’ восклицаетъ: ‘Что такое случилось? Какое бдствіе охватило или угрожаетъ Россіи? Несчастная война? Государственное банкротство? Нтъ, это бдствіе сводится къ невыполненію предначертаній нашихъ теоретиковъ 60-хъ годовъ, которымъ продолжаетъ казаться, что вн либерализма нтъ спасенія и что сама, въ нашъ грубый вкъ, Европа одичала только потому, что и на запад все сильне раздаются голоса противъ тхъ формъ государственной жизни, которыя недавно почти безпрекословно считались гарантіей человческаго благополучія’… Въ этихъ ходульныхъ и риторическихъ фразахъ есть программа, есть опредленнная тенденція. Ничего, что фразы эти смшны до послдней степени возможности, что он на всякаго мыслящаго человка производятъ впечатлніе наполовину грошоваго, наполовину подложнаго краснобайства — ничего! Не объ этомъ мы говоримъ. Мы подчеркиваемъ только то, что эти самыя мнимо патріотическія фразы — фразы съ направленіемъ, съ опредленною и довольно извстною подкладкою.
И такъ, на вопросъ, какова литературная и нравственная перспектива ‘Русскаго Обозрнія’, мы не можемъ не отвтить: риторическій патріотизмъ и общія требованія нравственности безъ всякой чувствительности. Мы не приписываемъ почтенному журналу ничего такого, чего нельзя было-бы найти въ той самой статейк, на которой мы остановили наше вниманіе. Какъ мы видли, журналъ начинаетъ съ упрековъ партійной вражд и партійной замкнутости, и затмъ заключаетъ словами, въ которыхъ вражда къ извстнымъ литературнымъ теченіямъ обнаруживается съ полною очевидностью. Самое любопытное здсь не то, что ‘Русское Обозрніе’ ршилось въ конц концовъ усвоить опредленное направленіе — это такъ естественно, такъ понятно. Любопытне всего, что новый журналъ почти скрываетъ свое направленіе, почти утаиваетъ его. ‘Русское Обозрніе’ принципіально на сторон безпринципности У насъ въ Россіи, гд государственная жизнь и т. д. и т. д., гд такъ мало научныхъ и литературныхъ силъ и т. д. и т. д., не должно быть никакой замкнутости, не должно быть никакой партійности. И тмъ не мене, та же государственная и общественная жизнь толкаетъ и новый журналъ на хорошо проторенную и протоптанную дорогу нсколько фальшиваго краснорчія… Одно несомннно. Если журналъ заявляетъ о своей готовности послужить, сколько хватитъ силъ, и борьб со всякаго рода направленіями, то значитъ — въ обществ существуетъ соотвтствующій запросъ, соотвтствующее настроеніе. Корпи ‘Русскаго Обозрнія’ въ дйствительной жизни. Войдите въ толпу, смшайтесь съ нею хоть на часъ… Были хуже времена, но не было страннй!.. ‘Русское Обозрніе’ знаетъ свое дло основательно. Человку безъ физіономіи, или человку собственноручно себя обезличившему вопреки разсудку и наперекоръ стихіямъ ‘Русское Обозрніе’ будетъ и по плечу и, что важне всего, по совсти. Какой резонъ современному человку толкаться къ журналамъ съ опредленными литературными взглядами, съ опредленными, а не общими, требованіями нравственности? Будьте справедливы! Современному человку нуженъ журналъ съ самой широкой, всеобъемлющей программой терпимости и индифферентизма, нуженъ журналъ безъ партійной строгости и партійнаго гнва. Посмотрите на жизнь просто, безъ затй, откиньте глупыя иллюзіи, посмотрите въ душу современнаго читателя, и вы убдитесь, что, въ самомъ дл, время теперь уже не то, что было… Другіе, сударь, нравы…
Намъ поможетъ беллетристическая справка. Въ ‘Встник Европы’ съ января мсяца ныншняго года начался печатаніемъ новый и, повидимому, большой романъ г. Боборыкина ‘На ущерб’. Два слова о художественной сторон этого произведенія. Г. Боборыкинъ писатель очень талантливый, хотя и нсколько своеобразный. Тонкій, наблюдательный глазъ, большое знаніе жизни, умнье писать быстрыми, летучими штрихами — безъ красокъ, одними типическими рисунками,— обычныя свойства его беллетристическаго пера. Но въ этихъ свойствахъ не все приспособлено къ серьезному и значительному художественному длу. Г. Боборыкинъ пишетъ слишкомъ быстро, слишкомъ съ разбгу. Везд у него торопливые рисунки, поспшные наброски, везд черняки, не переписанные на бло, не приведенные въ надлежащую ясность. Признаться, мы никогда не понимали этой обычной у г. Боборыкина нервичной торопливости. Куда торопиться? Зачмъ скакать сломя голову съ какою-то почти неестественною молодцеватою забубенностью, когда должно внимательно присматриваться ко всему, что лежитъ по пути, предъ глазами? Хорошо прокатиться на бшеной тройк по широкому и раздольному русскому полю, но… но кто же возьмется изъ тройки, на всемъ ея бгу, изучать жизнь, наблюдать нравы и типы, срисовывать мелькающіе пейзажи? Никто, кром г. Боборыкина. Оттого-то въ произведеніяхъ г. Боборыкина и чувствуется всегда недодланность и недосказанность. Бросилъ человкъ быстрый, разсянный взглядъ направо — бацъ, готовъ сюжетъ, посмотрлъ налво — ура, есть и герой и героиня, вполн современный онъ и типичнйшая современная она. ‘На ущерб’ ведется въ обычномъ Боборыкинскомъ стил. Масса фигуръ, масса главъ, масса интриги — и все это на совершенно реальной, жизненной подкладк. Мы остановимся только на одной сцен романа, въ pendant къ тому, что было сказано выше. Въ ресторан ‘Эрмитажъ’ устраивается дружескій обдъ профессору Симбирцеву по случаю его академическаго повышенія. Обдъ по подписк, въ которой приняли участіе различные лицеди романа: Кустаревъ, Куликовъ, Ермиловъ (герой повсти) и другіе. Обдъ еще не начался. Ермиловъ переговаривается съ Кустаревымъ.
— Все свои? шопотомъ спросилъ Ермиловъ.
— Да… только…
Кустаревъ поморщился.
— Есть какой нибудь ‘милостивый государь’?
— Именно-… Сохинъ… Помните?
— Что-то забылъ.
— Онъ съ Симбирцевымъ въ университет водилъ хлбъ-соль. Ну, узналъ объ обд и увязался…
— А изъ какихъ онъ?
Кустаревъ на ухо Ермилова отрзалъ: — Ренегатишка!..— и прибавилъ еще одно крпкое слово.
— Въ масс — сойдетъ…
— Онъ и теперь сидитъ какъ будто оплеваннымъ. Никто съ нимъ не говоритъ.
Этотъ Сохинъ — сухощавый блондинъ съ просдью, съ пробритой верхней губой и жидкой бородкой рыжеватаго оттнка. У него выдающійся подбородокъ и толстая нижняя губа. На щекахъ — красноватыя пятна. Глаза глядятъ вкось и все лицо усмхается нехорошей усмшкой.
Спичи начались со второго блюда — разварной рыбы. Раздался стукъ ножа. Первымъ всталъ Кустаревъ. Онъговорилъ не цвтисто, хриплымъ и задушевнымъ голосомъ. Онъ задумалъ одинъ только остовъ спича, а потому мстами импровизировалъ, обращался часто къ Симбирцеву на ты и вставилъ два-три воспоминанія студенчества и первыхъ шаговъ на академическомъ поприщ. Ему хотлось высказать то, что вотъ они опять вмст, и хоть имъ подчасъ приходится ‘жутко’, но что надо держаться и брать примръ съ Симбирцева. Если уже черезчуръ трудно сдлаться ‘кроткимъ какъ голубица’, то надо быть ‘мудрымъ какъ змій’ и не давать себя на съденіе зря,— припрятавъ юношескую пылкость для лучшихъ оказій. Онъ закончилъ, приподнявъ и тонъ рчи, и звукъ голоса, указаніемъ на то: какъ рдки теперь люди, оставшіеся врными себ, какъ часты перебжчики… Посл Кустарева говорилъ одинъ бойкій магистрантъ изъ формаціи новйшихъ ученыхъ карьеристовъ и затмъ послдовала довольно значительная пауза. Вс занялись артишоками. Это была та минута, въ обдахъ съ рчами, когда у многихъ чешется языкъ, но разбираетъ робость, или не хочется выскочить прежде другихъ, или ждутъ, чтобы ‘виновникъ торжества’ сначала отвтилъ.
Этою именно минутой воспользовался Сохинъ. Онъ всталъ безъ стука ножомъ, тихо и какъ то бокомъ, съ бокаломъ въ рукахъ, и выговорилъ, шамкая немного:
— Прошу позволенія сказать нсколько словъ.
Вс подняли головы, не довъ блюда, и съ дурно скрываемымъ недоумніемъ примолкли.
Говорить Сохинъ умлъ. Шамкая и растягивая слова, сдлалъ онъ обращеніе къ Симбирцеву, также на ‘ты’, какъ и Кустаревъ, но въ тон старшаго товарища, который руководилъ имъ когда-то, почти какъ наставникъ, желающій прочесть легкое наставленіе. Онъ припомнилъ вкратц смыслъ рчи Кустарева и съ легкимъ подсмиваніемъ похвалилъ и его, и его ‘единоврцевъ’ — такъ онъ выразился — за то, что они ‘взялись за умъ’ и поняли, какъ смшно ставить свое высомомріе и ‘политиканство’ выше ‘историческаго теченія событій’, выше того ‘уклада’, которому русское общество должно отнын неустанно слдовать… Этимъ Сохинъ и ограничился. Онъ призвалъ всхъ этихъ ‘взявшихся за умъ’ очистить себя, искренно и всенародно прильнуть къ общему теченію, а не держать камня за пазухой, и быть ‘мудрымъ какъ змій’ вовсе не за тмъ, чтобы жалить въ благопріятную минуту. На этихъ словахъ онъ протянулъ свой бокалъ къ Симбирцеву и провозгласилъ тостъ ‘за истинную науку, посевающую единство, а не раздоръ и каверзу’.
Надо сознаться, что въ немногихъ словахъ предъ нами встаетъ совершенно живой человкъ. Сохинъ — типъ. Сохинъ — это современный человкъ, съ политикой, въ сущности, ничего общаго неимющій, надменно самодовольный и развязно самоувренный. Это лицо съ красными пятнами, съ жидкой бородкой рыжеватаго цвта и съ нехорошей усмшкой на — кривъ бокъ — одно изъ самыхъ популярныхъ лицъ въ нашей теперешней жизни. Г. Боборыкинъ смастерилъ этого самаго Сохина, скажемъ прямо, лицомъ къ лицу съ живымъ его оригиналомъ. Сохинъ силенъ и мужественъ. Когда человкъ съ наглымъ издвательствомъ ломаетъ свой щитъ и мечъ и требуетъ при этомъ, чтобы вс послдовали за нимъ, чтобы вс примкнули къ ‘историческому теченію событій’, то не мудрено и примолкнуть (какъ это сдлали обдавшіе въ честь профессора Симбирцева). Сохинъ — это огромная сила, это гладкая, ровная колея, по которой судьба можетъ угнать человка очень и очень далеко. Устами другого лицедя г. Боборыкинъ показываетъ намъ преимущество Сохина предъ прочими:
— Онъ не только сильне ихъ… главное, нове. Съ такими отступниками трудно бороться всмъ тмъ, кто не идетъ дальше идей, раздляемыхъ ‘хорошими’ москвичами.
Это правда, сущая правда.
Такъ вотъ что. Мы извлекли эту небольшую сценку изъ романа г. Боборыкина (имющую превосходное и назидательное продолженіе, къ которому мы и отсылаемъ любопытствующаго читатателя) по естественной ассоціаціи идей. Мы говорили о журналистик безпринципной. Мы говорили о журналистик, буксирующей опредленную и живую жизненную категорію. Эта категорія — Сохинъ, прекрасно выхваченный изъ нашей дйствительности опытнымъ глазомъ талантливаго писателя. Распространяться на эту тему мы больше не станемъ. Все ясно, какъ Божій день. Все понятно. Сохинъ не требуетъ никакихъ комментаріевъ. Это личность прозрачная и, въ сущности, вовсе не сложная.
Въ заключеніе нашего бглаго критическаго наброска приведемъ одинъ очень поучительный и характерный литературный документикъ. Недавно въ газет ‘Новости’ было напечатано слдующее письмо:
Милостивый государь г. редакторъ. Позвольте мн, черезъ посредство вашей уважаемой газеты, принести мои извиненія одному изъ классиковъ русской поэзіи и достойному человку, котораго я позволилъ себ оскорбить въ печати, четыре года тому назадъ. Покаяться въ нехорошемъ поступк лучше поздно, чмъ никогда! А меня все это время сильно мучило сознаніе собственной неправоты. Въ январьской книжк одного московскаго журнала за 1886. годъ я, совершенно некстати, закончилъ статью, посвященную памяти недавно передъ тмъ скончавшагося писателя, самой грубой и пошлой выходкой противъ А. Н. Плещеева, хотя въ глубин души отлично сознавалъ, что его честная труженическая жизнь и долгая, плодотворная дятельность — вн всякаго упрека. Это была съ моей стороны не критика въ извстномъ, хотя-бы одностороннемъ и пристрастномъ направленіи, а просто безсмысленная брань, въ особенности, неприличная относительно особы въ возраст Алекся Николаевича. Оправдаться я никакимъ образомъ не могу,— скажу лишь слдующее: при болзненной мнительности и слабости своего характера, я поддался тогда вліянію ложныхъ друзей, съумвшихъ меня убдить, будто въ области русской журналистики я являюсь жертвою тайныхъ преслдованій почтеннаго А. Н. Плещеева, яко-бы ненавидвшаго мою персону, а на самомъ дл вовсе не интересовавшагося ею. Богъ имъ судья за то, что господа эти, наглядно обнаружившіеся впослдствіи, раздражая слишкомъ чувствительную фантазію нервнаго субъекта, воспользовались мною въ качеств слпого орудія собственныхъ грязненькихъ цлей. Сознаюсь: роль моя въ данномъ случа была крайне глупа и позорна. Личности, близкія и дорогія мн, а также большинство истинно-порядочныхъ собратьевъ по литератур, безъ различія убжденій, строго осуждали меня за скандалъ, затянный сдуру и явившійся для нихъ печальной неожиданностью. Защищаясь потомъ противъ основательныхъ частныхъ и публичныхъ обвиненій, я изъ ложнаго самолюбія или, но французскому выраженію, ‘par dpit’, зашелъ настолько далеко, что едва-ли когда-нибудь успю поправить причиненное себ-же зло. Жестокіе уроки жизни давно отрезвили меня, а совсть принуждаетъ гласно покаяться въ грх, содянномъ также на людяхъ, въ орган печати, страницы котораго, въ 50 хъ и 60-хъ годахъ, украшались лучшими, вдохновеннйшими произведеніями А. Н. Плещеева’ Не смю, конечно, разсчитывать на его прощеніе, но, все-таки, искренно, отъ чистаго сердца обращаюсь къ маститому поэту съ просьбою великодушно извинить меня, заднимъ числомъ, за наборъ жалкихъ ругательныхъ словъ, безусловно чуждыхъ принципіознаго характера. Съ любой точки зрнія, отъ ультра-консервативной до архирадикальной включительно, они производили впечатлніе дикой и неумстной выходки, проскользнувшей въ журналъ, вроятно, по. недосмотру редакціи, при спшности работы передъ выпускомъ нумера въ свтъ, какъ мн и дано было понять черезъ нсколько времени. Хотя вздорныя нападки всякой мелкой сошки, разумется, не способны задть крупнаго литературнаго дятеля, но я считаю своимъ нравственнымъ долгомъ очистить доброе имя отца моихъ дтей отъ грязнаго пятна на немъ, которымъ считаю оскорбленіе, нанесенное мною Алексю Николаевичу. И это было тмъ некрасиве, что я — повторяю — въ глубин души всегда цнилъ его безукоризненную поэтическую дятельность и преклонялся передъ достойною старостью честнаго труженика. Отрицать первую возможно лишь при полномъ отсутствіи эстетическаго вкуса, а относиться неуважительно къ послдней — только въ состояніи временнаго помраченія здраваго смысла.
Прошу васъ принять и пр.
С.-Петербургъ. 19 января 1890 года.
Мы привели это письмо Сергя Бердяева цликомъ, безъ всякихъ купюръ.. Кто такой г. Бердяевъ, мы почти не знаемъ. Если не ошибаемся — безталанный стихоплетъ съ очевидными признаками совершенной нравственной невмняемости. Г. Бердяевъ сказалъ когда-то нсколько несправедливыхъ словъ по адресу почтеннаго литературнаго дятеля — гд, почему, по какому поводу, это нисколько неинтересно. И вотъ онъ теперь ршился всенародно покаяться въ своемъ грх, и большая политическая газета предоставила ему для этого свои столбцы. Мы недоумваемъ. Какъ можно было четыре года назадъ напечатать Въ солидномъ журнал какую-то нелпую и пошлую мазню совершенно безталаннаго писаки, какъ можно, спустя четыре года, придавать хоть какое-нибудь значеніе словамъ писателя, публично обзывающаго себя и мелкой литературной сошкой, и человкомъ съ помраченнымъ здравымъ смысломъ — для насъ и то и другое одинаково непонятно. Съ бердяевщиной считаться- смшно и нелпо. Конечно, смшно и нелпо, если измрять явленія серьезнымъ литературнымъ аршиномъ. Ну, а если измрять событія жизни современнымъ несерьезнымъ аршиномъ, то, пожалуй, считаться придется. При настоящемъ положеніи вещей бердяевщина не просто бердяевщина, а бердяевщина козырная, торжествующая и сильная… По настоящему, по серьезному, хохотать-бы слдовало и надъ литературнымъ прегршеніемъ и надъ литературнымъ покаяніемъ человка, дерзко сегодня замахивающагося на талантливыхъ и честныхъ людей съ тмъ, чтобы завтра истерически вопить о прощеніи, но… но не до смха, читатель, когда къ горлу подступаютъ жгучія слезы обиды и страха за литературу, за хорошую, убжденную литературу…