Литературные заметки, Волынский Аким Львович, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМТКИ.

Въ теченіи настоящаго года въ ‘Русской Мысли’ печатался романъ Генриха Сенкевича ‘Безъ догмата’, вышедшій теперь отдльнымъ изданіемъ. Романъ заслуживаетъ всеобщаго вниманія — по своимъ литературнымъ достоинствамъ и по той мысли, которая вложена въ него авторомъ. Г. Сенкевичъ писатель очень талантливый. Въ его литературныхъ пріемахъ виднъ сильный умъ, въ обработк и выбор сюжета — свободный художникъ съ чуткими нервами, съ тонкимъ, аристократическимъ вкусомъ. Польскій романистъ владетъ превосходнымъ языкомъ — прозрачнымъ, легкимъ и, гд нужно, страстнымъ, острымъ. ‘Безъ догмата’ волнуетъ чувство яркостью красокъ, смлостью анализа. Авторъ знаетъ хорошо жизнь и вдоль и поперекъ изучилъ современнаго человка съ его нервозною организаціею, съ его измученною душою… Была буря, гроза загнавшая героя современности подъ мирную кровлю домашняго очага. Жизнь съ улицы перешла во внутреннее я, туда, гд копошатся чувства, мысли, воля. Жизнь мняется съ такою удивительною быстротою: какія богатыя картины чередуются другъ съ другомъ, какія различныя волненія и настроенія овладваютъ человкомъ въ разные моменты. Вчера гроза, сегодня — тихая, спокойная жизнь, такъ сказать, въ личныхъ предлахъ, въ неподвижной рамк чисто внутреннихъ интересовъ. Вчера шумные крики увлеченія, сегодня — тихое раздумье, философское сомнніе. Въ роман г. Сенкевича много истинно современныхъ красокъ. Авторъ знаетъ настоящую болзнь вка и его ‘современный романъ’ полонъ дйствительной жизни, дйствительной, а не сочиненной психологіи. По всему роману г. Сенкевича протянулась яркая философская тенденція, обличающая въ автор гибкій складъ души и способность откликаться на нжнйшія, чуть-чуть пробивающіяся движенія общественной мысли. ‘Безъ догмата’ — тенденціозное произведеніе въ лучшемъ смысл слова. Но тенденція у г. Сенкевича чрезвычайно широкая и какъ-бы отрзанная отъ всего, что случайно, отъ всего, что не иметъ принципіальнаго значенія. Въ основу ‘Безъ догмата’ положена мысль чисто гуманитарная, широкая любовь къ человку, потерявшему точку опоры и нужное душевное равновсіе. Каждая эпоха иметъ своихъ героевъ: герой современности — Леонъ Плошовскій, человкъ ума и таланта, но безъ твердаго, устойчиваго принципа, безъ неподвижной нравственной и философской основы. Жизнь — загадка. Жизнь — безконечный лабиринтъ, выходъ изъ котораго лежитъ только черезъ высокое отвлеченіе философскаго идеала. У Леона Плошовскаго, главнаго героя романа г. Сенкевича, есть только одинъ принципъ — любовь, одно убжденіе — жизнь страстями. Леонъ Плошовскій диллетантъ жизни и спеціалистъ любви…

Прослдимъ романъ съ начала до конца — тмъ боле, что, какъ уже сказано, ‘Безъ догмата’ произведеніе чрезвычайно талантливое, изобилующее страницами съ истинно художественными достоинствами. Романъ написанъ въ форм дневника отъ имени главнаго героя. Леонъ Плошовскій ршился писать дневникъ но совту своего товарища и пріятеля, Юзефа Снятыньскаго. Снятыньскій придаетъ огромное значеніе дневникамъ. Онъ говоритъ, что человкъ, который оставляетъ посл себя дневникъ, даетъ будущимъ психологамъ и романистамъ не только картину современныхъ ему нравовъ, но и единственный человческій документъ, которому можно врить. По мннію Снятыньскаго, беллетристическія произведенія будущаго примутъ непремнно форму дневника и всякій, пишущій дневникъ, тмъ самымъ трудится для общества и пріобртаетъ право на признательность. Леонъ Плошовскій поврилъ Снятыньскому — и вотъ предъ нами очень выразительная психологическая картина, именно психологическая, такъ какъ форма дневника такова, что въ не! гораздо легче отражать психологію личную, индивидуальную, чмъ психологію общественную. ‘Безъ догмата’ не картина нравовъ — бытовая сторона романа отодвинута авторомъ на задній планъ,— а именно картина личныхъ страданій человка, доведшаго свой диллетантизмъ во всемъ, кром любви, до самыхъ крайнихъ предловъ. Заставить Леона Плошовскаго писать дневникъ — идея чрезвычайно счастливая. Для диллетанта жизни и спеціалиста любви дневникъ превосходное занятіе. Ничто не пропадаетъ, ни одно мельчайшее движеніе сердца не остается безъ оцнки. Все нанизывается на тончайшее остріе диллетантской самокритики. Моя личная жизнь, художественнымъ образомъ отраженная на полотн — кровью моего сердца, сокомъ моихъ нервовъ! Собственная душа — въ поэтической форм, вытканной изъ тончайшихъ нитей искусства и красоты!.. Дневники пишутъ по преимуществу женщины. Тонкая кружевная работа, детальная микроскопическая психологія, волненіе, сосредоточенное на одной только точк, на одномъ только чувств — это удлъ по преимуществу женскаго, а не мужского духа. Фактъ таковъ: жизнь женщины — въ ея чувствахъ, вся безъ остатка въ ея сердц. Исторія сдлала женщину существомъ, въ которомъ нервъ любви — все, вся жизнь, весь смыслъ существованія. Вотъ почему у женщины любовь принимаетъ обыкновенно размры всепоглощающаго чувства. Въ женской любви вся сила женской души, весь паосъсердца. Гд нервы не тратятся ни въ какомъ иномъ направленіи, тамъ они должны трепетать съ особенной силой всякій разъ, когда на нихъ дохнетъ волненіе страсти, вдохновеніе сильнаго и глубокаго чувства. Вотъ почему въ женской любви такъ много истинной поэзіи: въ любви женщины просыпается вся женщина, все ея существо въ полномъ блеск очарованія и красоты… Есть превосходныя поэтическія строчки:

Долго ночью вчера я заснуть не могла,

Я вставала, окно затворяла…

Ночь нмая меня и томила, и жгла,

Ароматомъ цвтовъ опьяняла…

Шелестнули кусты подъ окномъ. Распахнулась, шумя, занавска,— чудный гость весь изъ луннаго свта:

Оглянися — я богъ, богъ видній и грезъ,

Тайный другъ я застнчивой двы…

И блаженство небесъ я впервые принесъ

Для тебя, для моей королевы…

Все стихотвореніе — сонъ любви въ удивительной поэтической форм… Сверкнула маленькая огненная полоска на затуманенномъ неб. Дв темныя тучи двинулись другъ къ другу навстрчу. Посыпались мелкіе, дробные раскаты грома… По небу пробжала новая огненная струя, раздалось оглушительное рокотанье, ударила гроза… Въ женской любви есть что-то стихійное,— поэзія начала въ ней спорить съ силою, могуществомъ конца. Что лучше: быстрые зигзаги первыхъ молній, или шумная гроза во всей своей сил? Молніи чувства, первыя вспышки любви — он очаровываютъ своею яркостью, своимъ внезапнымъ блескомъ, своими капризными и неуловимыми очертаніями. Любовь въ полномъ разгар, такъ сказать, гроза любви — это уже не красота, а могучая, властная сила — могучая своею непобдимостью, властная своею загадочностью и непостижимостью…

Протекали часы… Я открыла глаза…

Мой покой ужъ былъ облитъ зарею…

Я одна… вся дрожу… распустилась коса…

Я не знаю, что было со мною…

Но мы будемъ имть дло съ мужскимъ дневникомъ, писаннымъ спеціалистомъ любви и диллетантомъ жизни. Леонъ Плошовскій настоящій спеціалистъ ‘любовныхъ упражненій’. Предъ нами почти вся его жизнь и въ ней ничего, кром любви — это сплошной романъ, сплошное волненіе крови, сплошная, вчная тревога неутомимо работающаго сердца. Первыя страницы дневника исписаны философскими разсужденіями и сомнніями, въ которыхъ черта диллетантизма выступаетъ очень отчетливо. Плошовскій говоритъ: нашъ скептицизмъ не открытое отрицаніе. Это болзненное, мучительное подозрніе, что, можетъ бытъ, ничего нтъ. Это густая мгла, которая окружаетъ нашу голову, гнететъ сердце и закрываетъ свтъ отъ нашихъ глазъ. Человкъ, который томится во тьм, не можетъ не простирать своихъ рукъ къ солнцу, къ источнику свта и жизни. Но скептицизмъ, безпощадный скептицизмъ!

….Скептицизмъ,— скептицизмъ, возведенный въ квадратъ, исключаетъ во мн вс непоколебимыя убжденія. Я смотрю, наблюдаю, критикую, по временамъ мн сдается, что я улавливаю сущность вещей, но, въ конц концовъ, готовъ усомниться и въ этомъ… Что касается моихъ политическихъ воззрній, то я консерваторъ, насколько человкъ въ моемъ положеніи можетъ быть таковымъ и насколько консерватизмъ отвчаетъ моимъ вкусамъ. Не нужно говорить, какъ это далеко отъ воззрнія на застой, какъ на догматъ, къ которому нельзя даже и относиться критически. Я настолько цивилизованный человкъ, чтобы не стать безусловно на сторон аристократіи или демократіи. Въ такія игрушки играютъ гд-нибудь въ медвжьихъ углахъ или въ такихъ далекихъ странахъ, куда идеи, какъ моды, приходятъ, запаздывая на нсколько лтъ. Я люблю людей развитыхъ, съ чуткими нервами, и ищу ихъ тамъ, гд легче найти. Я люблю ихъ такъ, какъ люблю произведенія искусства, красивые виды, красивыхъ женщинъ. Моя эстетическая впечатлительность даетъ мн столько же наслажденій, сколько и непріятностей, но за то оказывала и оказываетъ мн одну великую услугу: она охраняетъ меня отъ цинизма, то-есть отъ окончательной порчи, и покуда замняетъ мн моральныя основанія. Я не ршился бы на нкоторые проступки не потому, что видлъ бы въ нихъ зло,— они оттолкнули бы меня своею безобразною вншностью.

Вообще, мн кажется, что я человкъ, можетъ быть, немного испорченный, но порядочный или, врне сказать, пока висящій въ воздух, не опирающійся ни на какіе догматы,— ни на религіозные, ни на общественные. У меня нтъ цли, которой я могъ бы посвятитъ жизнь, и отъ этого мн такъ нехорошо.

Мы подчеркнули характерныя фразы Плошовскаго. Онъ любитъ людей такъ, какъ любитъ произведенія искусства, красивые виды и красивыхъ женщинъ. Красивыхъ женщинъ Плошовскому слдовало вычеркнуть. Люби Плошовскій людей такъ, какъ онъ любитъ красивыхъ женщинъ, тогда онъ не былъ-бы Плошовскимъ. Красивыя женщины здсь упомянуты только для краснаго словца, на всякій случай. Жизнь, не опирающаяся ни на какіе догматы, жизнь безъ цли, безъ руководящаго нравственнаго замысла — это жизнь, въ которой любовь къ людямъ можетъ играть только самую ничтожную роль. Гд нтъ догмата, тамъ о любви не можетъ быть и рчи. Любовь не безсмыслица только тамъ, гд живетъ высокое. представленіе о человк, о цли міра. Скептицизмъ Плошовскаго разрушаетъ все, кром красоты. Красота — единственная связь Леона Плошовскаго съ жизнью. Любовь къ женщин — единственный устой всего его существованія. Между Леономъ Плошовскимъ и міромъ одно только связующее звно — страсть, чувство. Во всемъ можно усомниться. Все разлагается подъ ножомъ холодной критики. Все — кром красоты, кром любви къ женщин. Все — прахъ, дымъ, игра воображенія,— дйствителенъ только наркозъ любви, неразложимо только чувство восторга передъ нжной формой красоты… Конечно, это мышленіе диллетантское, профанное мышленіе узкаго спеціалиста о предметахъ, лежащихъ за предлами его ограниченной авторитетности. Артистъ трапеціи и каната превыше всего цнитъ свой деревянный балансъ. Диллетанты жизни и аристократическіе профаны человческаго долга, съ душою, опустошенною отъ всякой морали, съ сердцемъ, способнымъ на одни эстетическіе рефлексы, превыше всего цнятъ только балансъ любви, хмльной напитокъ изъ кубка страсти. Леонъ Плошовскій любитъ людей именно какъ профанъ жизни — какъ произведенія искусства, какъ красивые виды… Но женщину Плошовскій любитъ какъ фанатикъ, какъ тонкій знатокъ своего дла, который не дастъ никогда никакого промаха. Сужденія Плошовскаго о жизни, о философіи стоятъ мдный грошъ, но сужденія его о женскомъ сердц — о, это сужденія тонкія, острыя, это ловкіе удары хорошо отточенной рапиры, это мткія стрлы изъ лука, никогда не бьющія мимо цли!..

Леонъ Плошовскій на пикник. Широкая лстница, убранная цвтами. Поднимающіеся и спускающіеся мужчины и женщины, одтые по бальному. Движеніе, свтъ, легкія прозрачныя ткани, облекающія изящныя женскія фигуры. Обнаженныя шеи и плечи, точно застывшія въ теплой атмосфер бальной залы…

— Не узнаешь меня, Леонъ?

‘Анелька! моя кузина! Неудивительно, что я не узналъ ее. Я видлъ ее лтъ десять, одиннадцать тому назадъ, въ платьиц по колна. Помню, то было еще въ Плошов, въ саду: на ней были розовые чулки и комары страшно кусали ее. Какъ я могъ догадаться, что этотъ торсъ, украшенный фіалками, эти блыя плечи, это прелестное личико съ темными глазами, однимъ словомъ, двушка въ полномъ разцвт и тотъ галченокъ на тонкихъ ножкахъ — одно и то-же. О, да какая же она красивая! Какой мотылекъ образовался изъ этой куколки!’ Анелька не брюнетка, волосы ея отсвчиваютъ бронзой. Глаза свтлые съ очень длинными рсницами. Брови черныя, красивыя. ‘Есть лица, которыя кажутся переводомъ съ музыки или поэзіи на человческія черты’. Такова вся Анелька. Выраженіе невинности, изъ-подъ которой брыжжетъ горячій, страстный темпераментъ — точно зной, палящій съ прозрачнаго, безоблачнаго неба.

Анелька героиня романа. Перомъ Плошовскаго Сенкевичъ въ немногихъ строкахъ набрасываетъ превосходную женскую фигурку. Анелька предъ нами точно живая. Это рзвый ребенокъ, который вотъ-вотъ сорвется съ полотна художника. Это женщина — дитя съ чуткимъ сердцемъ, изображенная влюбленнымъ художникомъ. Каждая черточка, мельчайшіе штришки, ничтожнйшія подробности — все отмчено слдами авторскаго вдохновенія и авторской симпатіи. Анелька прямая противоположность Неону Плошовскому. Въ юномъ сердц Анельки уже шевелится догматъ, который современемъ сдлаетъ ее сильнйшимъ человкомъ. Душа Анельки не разобьется ни о какія сомннія. Мысль ея не разбгается по сторонамъ: ширина взглядовъ съ многочисленными перспективами въ различныхъ направленіяхъ слишкомъ часто идетъ рука объ руку съ нравственнымъ ничтожествомъ и совершеннымъ умственнымъ безплодіемъ. Леонъ Плошовскій геній безъ портфеля. Многостороній умъ, но безъ центральной, объединяющей -точки. Большой, но безсодержательный талантъ, не согртый никакою идеей. Душа безъ догмата, безъ организующаго убжденія. Анелька существо простое, къ которому гршно подходить съ анализомъ и критикой. Анельку можно только любить — всмъ пыломъ страсти, всми нервами души!

Леонъ Плошовскій не съумлъ полюбить Анельку какъ слдуетъ. Полюбитъ съ самаго начала, когда еще Анелька была свободна и шла на встрчу влеченіямъ сердца. Леонъ Плошовскій отнесся къ ней какъ человкъ, видавшій всяческіе виды, съ нкоторою пренебрежительною увренностью. Диллетантъ во всемъ, кром любви, Леонъ Плошовскій отнесся къ Анельк такъ, какъ отнесся бы спеціалистъ математикъ къ простой ариметической задач. И это было большою ошибкою. Что для Плошовскаго любовь, или врне искусство любви, то для Анельки догматъ, неподвижная основа души, непоколебимое нравственное правило. Плошовскій превосходный актеръ, Анелька человкъ не сцены, а дйствительной жизни. Плошовскій человкъ высокой культуры, играющій свою роль, какъ актеръ, прошедшій превосходную эстетическую школу, Анелька мученица жизни, фанатикъ догмата, въ любви нашедшая свой крестъ, свою Голгофу. Плошовскій человкъ очень сложной душевной организаціи, но всми своими нервами привязанный только къ земл. Анелька, точно орлица, вьетъ гнздо своей жизни на вершин недоступной скалы, на высот безпорочнаго, нравственнаго идеала. Дневникъ Плошовскаго — это, въ своемъ род, павлиній хвостъ учености, психологіи, любовной стратегіи,— немногочисленныя рчи Анельки сверкаютъ только своею нравственною близною: ни единаго искусственнаго слова, никакой декламаціи, никакихъ выкрутасовъ диллетантскои самокритики. Человкъ безъ догмата, Плошовскій могъ полюбить Анельку настоящею любовью только нравственно переродившись, только ощутивши силу чужого убжденія…

Но будемъ слдить за романомъ. Вскор посл пикника Леонъ Плошовскій вноситъ въ свой дневникъ слдующія строки:

Вчера я цлый день провелъ съ Анелькой. Въ ея душ’больше страницъ, чмъ это бываетъ у двушекъ ея возраста. Многія изъ этихъ страницъ испишетъ будущее,— тамъ много есть мста для занесенія хорошихъ вещей. Она чувствуетъ и понимаетъ все, а слушаетъ просто безподобно, какъ-то сосредоточиваясь и широко раскрывая свои умные глаза. Женщина, умющая слушать, обладаетъ лишнимъ средствомъ нравиться,— это льститъ мужчин. Знаетъ ли объ этомъ Анелька, или въ ней говоритъ счастливый инстинктъ женщины? Быть можетъ Также, что она столько наслышалась обо мн отъ тетки, что придаетъ моему слову особый всъ и значеніе. Впрочемъ, у нея есть и нкоторая доля кокетства. Сегодня, на мой вопросъ, чего бы она больше всего хотла, Анелька отвтила: ‘увидть Римъ’ и опустила свои бахромистыя рсницы. Необычайно красиво. Она хорошо видитъ, что нравится мн, и это длаетъ ее счастливою. Ея кокетство прелестно,— оно идетъ изъ радостнаго сердца, которое хочетъ понравиться другому, избранному имъ сердцу. У меня нтъ никакого сомннія, что ея душа стремится ко мн, какъ бабочка къ огню. Бдное дитя пользуется позволеніемъ старшихъ, и пользуется торопясь, не теряя ни минуты. Этотъ процессъ можно наблюдать съ часу на часъ.

Я долженъ былъ бы предложить себ вопросъ: если ты не хочешь жениться, то зачмъ длаешь все, чтобы влюбить въ себя двушку? Но. мн не хочется отвчать на этотъ вопросъ. Мн такъ хорошо и спокойно!

Въ самомъ дл, Анелька полюбила Плошовскаго. Но Плошовскому кром любви нужна еще игра любви. Ему нужно, чтобы ничего не пропало изъ тхъ волненій, впечатлній, изъ того очарованія, которымъ полны недоговоренныя слова, вопросительные взгляды, нжные и лукавые намеки. Плошовскій выше чувства ставитъ форму чувства, капризную оправу любви, трепетную, волнистую линію зарождающагося романа. Вотъ почему на вопросъ зачмъ медлить? онъ отвчаетъ, какъ истый виртуозъ своего дла: затмъ, чтобы пройти всю скалу любви, чтобы испытать все, доступное чувствамъ. Притомъ же Леонъ Плошовскій человкъ искренній. Человкъ, измученный физически, старый духомъ, иметъ ли право жениться? Можно ли соединить жизнь молодую, свжую, полную вры, съ вчными сомнніями, съ духовнымъ безсиліемъ, съ безнадежнымъ скептицизмомъ? Конечно, нтъ. Но тогда, какъ же быть? Чувство Анельки растетъ изо дня въ день…

На помощь пришли обстоятельства. Наканун одного ршительнаго дня Леонъ Плошовскій былъ вызванъ въ Римъ умирающимъ отцомъ. Анелька осталась въ неизвстности… Въ этомъ мст романа авторъ вплетаетъ искусною рукою еще два дйствующихъ лица, еще дв женскія фигуры: Лауру Дэвисъ, итальянскую патриціанку, вышедшую замужъ за богатаго англичанина изъ-за денегъ, и Клару Гильстъ — талантливую артистку и честнйшую двушку. Лаура Дэвисъ — красавица съ великолпными формами греческой^ статуи. На итальянской террас, при свт луны, Лаура точно сонъ античнаго грека. У Лауры сросшіяся брови и плечи, достойныя Юноны. Мистрисъ Дэвисъ необычайно развита и обладаетъ, подобно Плошовскому, тонкимъ вкусомъ профессіональной артиста ‘любовныхъ упражненій’. Лаура уметъ наряжаться во все: и въ гражданскую тогу, и въ костюмъ древней гречанки, и въ цвта-ренессанса,— все можетъ быть обращено въ принадлежность женскаго туалета, все: религія, философія, искусство.

Старикъ Плошовскій умеръ. Дэвисы увезли Леона Плошовскаго къ себ на виллу въ Пели.

Лазурная гладь Средиземнаго моря въ рамк изъ темнаго сапфира. У берега блестящія волны, точно огненныя чешуи, вдали — гладкое, тихое море, дремлющее подъ горячими лучами солнца. Небо свтлое, безоблачное. Упоительный запахъ резеды, геліотроповъ. Разсянныя мысли, точно дымъ корабля, тающій въ лазурной вышин… Красоты природы, красоты искусства… ‘Взоръ не знаетъ, на чемъ остановиться, пока не остановится на очаровательной язычниц, госпож всхъ этихъ сокровищъ, единственную религію которой составляетъ красота’.

Недлю тому назадъ Лаура сказала мн въ самую жаркую пору дня, что хочетъ покататься на лодк. Она, словно Геката, любитъ купаться въ солнечномъ зно. Легкій втерокъ скоро отнесъ насъ далеко отъ берега и вдругъ стихъ. Нашъ латинскій парусъ опустился вдоль мачты. Солнечный свтъ, отражаясь отъ зеркальной поверхности моря, еще боле увеличивалъ жару, хотя часовая стрлка указывала уже за полдень. Лаура бросилась на индійскую циновку, устилающую дно лодки, опустила голову на подушку и замерла безъ движенія, вся залитая краснымъ свтомъ солнца, проходящаго сквозь балдахинъ лодки. Меня охватила какая-то странная лнь и, вмст съ тмъ, по тлу моему пробжала дрожь при вид этой женщины съ античными формами, вырисовывающимися подъ легкою одеждой. И она также отдалась слабости, глаза ея покрылись какою-то мглой, губы полураскрылись. Когда я окидывалъ ее своимъ взоромъ, она закрывала глаза, какъ будто хотла сказать: ‘какъ я слаба!’…

И я предоставилъ нашу ладью на волю моря.

‘Я отлично знаю, говоритъ Плошовскій, что мистриссъ Дэвисъ не любитъ меня, но вдь и я ее не люблю. Наше взаимное влеченіе въ самомъ лучшемъ случа есть ничто иное, какъ взаимное вліяніе двухъ языческихъ натуръ, высоко артистическихъ и умственно развитыхъ’. Въ чувствахъ Плошовскаго къ Лаур нтъ ни любви, ни привязанности, ни нжности — есть только одинъ восторгъ предъ чуднымъ произведеніемъ природы, есть только одно непреодолимое влеченіе чувственности.

Въ роман г. Сенкевича есть страница, блестящая по форм и глубокая по своему превосходному, внутреннему содержанію. Современная культура не та, что культура древности: это дв различныя культуры, христіанская и языческая. Наши души покрыты готическими извилинами: наши души, какъ готическіе своды, инстинктивно стремятся кверху. Даже и тотъ, въ комъ еще сильно бьется пульсъ Эллады, требуетъ, чтобы у Аспазіи были глаза Дантовской Беатриче. Духъ Эллады и Рима съ яснымъ спокойствіемъ разстилался по земл. Красота была единственнымъ богомъ древней культуры… Философія, пришедшая на смну язычесйому натурализму древности, не отрицаетъ красоты. Она открыла въ красот только новую складку, таинственную черточку свта, искрящуюся изъ ея глубины. Рамка красоты расширилась, Мраморное изваяніе античной богини поставлено въ храм съ вершиною, глядящею въ небо… Это, по истин, блестящая мысль, длающая честь талантливому польскому писателю… Готическая извилина — that is the question! Леонъ Плошовскій не любитъ Лауры потому, что въ ней нтъ ничего, кром красоты. Плошовскій иметъ полное право сказать: на алтар моей греческой святыни стоитъ мраморное изваяніе богини, но, увы! готическій мой храмъ пустъ! Любовь сильная и полная немыслима безъ нкотораго, такъ сказать, готическаго начала: гд этого начала нтъ, тамъ можетъ быть только влеченіе двухъ языческихъ натуръ. Любовь есть соединеніе обоихъ элементовъ,— чувственнаго и моральнаго. Непремнно обоихъ. Леонъ Плошовскій не любитъ Лауры, но и не любитъ Клары Гильстъ. Одна вся языческая красота, другая вся — въ готическомъ стил, вся мораль, вся духовная красота. Чего нтъ въ Лаур, то есть въ Клар, но въ Лаур есть настоящая, ослпительная красота, которой нтъ въ Клар. Въ этомъ полное исчерпывающее объясненіе того, почему чувства Леона Плошовскаго къ обимъ женщинамъ отлились въ такія опредленныя, законченныя формы. Влеченіе къ итальянской красавиц, уваженіе къ нмецкой артистк — вотъ вамъ весь смыслъ отношеній, въ которыхъ могли находиться три дйствующія лица разбираемаго романа. Для Лауры въ этихъ отношеніяхъ есть все, что ей нужно, но для Клары эти отношенія могли быть только тяжелымъ испытаніемъ. Любовныя отношенія безъ полной любви и любовь, затиснутая въ рамки дружбы и умственной пріязни — соедините и то, и другое вмст и вы получите полный, цльный и звучный аккордъ настоящей, человческой любви…

Красота Лауры и духовная сила Клары Гильстъ встртились счастливымъ образомъ въ Анельк. Леонъ Плошовскій не оцнилъ этого чудеснаго созданія, и вотъ Анелька, оскорбленная въ своихъ лучшихъ чувствахъ, оскорбленная дерзкою, наглою запискою Плошовскаго, отдаетъ свою руку пану Кромицкому. Такъ именно и бываетъ въ жизни. Такія именно трагедіи совершаются изо дня въ день. Эти самоубійства съ отчаянія, ударомъ головы объ стну — самое обычное явленіе. Эти самоубійства изъ-за обиды, изъ-за чужой несправедливости — обычный фонъ нашей жизни. Однако, Анелька самоубила только свою любовь, но не тронула своего догмата. Она осталась тмъ, чмъ была.

Возвращеніе Плошовскаго изъ Италіи и жизнь его посл замужества Анельки — это цлая эпопея страданій, блистающая богатою психологіей, хотя, къ сожалнію, слишкомъ растянутая. Эту часть романа г. Сенкевичъ могъ бы съ успхомъ сократить, по крайней мр, на половину. Художественная сторона произведенія отъ этого только бы выиграла. Трудно и утомительно слдить за всми перипетіями отчаянія Плошовскаго. Только теперь, когда несчастье уже приключилось, Плошовскій полюбилъ Анельку настоящею любовью, и эту новую любовь человка безъ догмата г. Сенкевичъ прослживаетъ шагъ за шагомъ, съ удивительною неутомимостью и неисчерпаемымъ терпніемъ. Вся огромная опытность, вся желзная воля Плошовскаго въ длахъ любви должны были въ конц концовъ смириться предъ маленькимъ, хрупкимъ созданіемъ, въ которомъ краски неба смшались съ красотою земли. Догматъ, поселившій въ душ Анельки неразрушимое представленіе о любви, не опороченной грхомъ и обманомъ, сдлалъ Анельку неумолимою, но увы! раздавилъ и ее самое и Плошовскаго. Что Анелька раздавлена, несчастна, въ этомъ не можетъ быть никакого сомннія.

На 521 стр. есть нсколько строчекъ, изъ которыхъ выглядываетъ такая тонкая наблюдательность. Съ Анельки извстный художникъ пишетъ портретъ. Леонъ Блошовскій присутствуетъ при сеанс. Анелька въ душ любитъ Плошовскаго, но остается врпа своему мужу. Леонъ Плошовскій измученъ борьбою со своею.страстью, но не пересталъ еще надяться… И такъ, Анелька въ студіи художника. Вдругъ, во время позированія, произошло нчто странное. Анелька затряслась, лицо ея вспыхнуло румянцемъ и потомъ сразу поблднло, какъ полотно. ‘Меня раздираетъ, восклицаетъ черезъ три страницы Плошовскій, обычный порядокъ вещей…’ Мы понимаемъ Плошовскаго, но сочувствуемъ Анельк. Ея горе вопіетъ прямо къ небесамъ. Радости любви безъ самой любви — что можетъ быть обидне для души, устремленной кверху? Анелька не Лаура… Съ этого эпизода романъ вновь, оживляется. Исторія Анельки и Плошовскаго блещетъ своими послдними, яркими лучами художественности и философскаго размышленія. Анелька умерла, не выдержавъ испытанія природы. Плошовскій, уничтоженный величіемъ имъ погубленнаго, но не побжденнаго человка, пишетъ послднюю замтку предъ тмъ, какъ положить конецъ своему жизненно безцльному и безплодному диллетантизму.

Еще нсколько строкъ. ‘Три смерти’ А. Майкова припоминаются почти невольно. Три смерти: Люція, Лукана и Сенеки. Люцій эпикуреецъ, презирающій жизнь. Себя не трудно умертвитъ, но жизнь понявъ, остаться жить — вотъ истое геройство. Люцій умираетъ въ своей приморской вилл, въ амфитеатр, подъ горами, на лож, убранномъ цвтами. Смертельный напитокъ, пополамъ съ гораціанскимъ виномъ, легко наветъ вчный сонъ на мудраго Люція.

И я умру шутя, чуть слышно,

Какъ истый, мудрый сибаритъ,

Который, трапезою пышной

Насытивъ тонкій аппетитъ,

Средь ароматовъ мирно спитъ.

Для Лукана смерть — покой небытія. Жаль только бросить славныхъ длъ начатки, жаль бросить все, что билося въ груди.

Ужели съ даромъ псенъ лира

Была случайно мн дана?

Нтъ! въ ней была заключена

Одна изъ силъ разумныхъ міра!

Народовъ мысли — образъ дать,

Ихъ чувству — слово громовое,

Вселенной душу обнимать

И говорить за все живое —

Таковъ удлъ Лукана, исполненный имъ съ мужествомъ солдата, не покинувшаго знамени, несмотря ни на свистъ пуль, ни на штыкъ непріятеля. Мужество было обязанностью Лукана, творчество его талантомъ. Еще мгновеніе — и послднимъ ударомъ художественнаго рзца Луканъ исполнилъ-бы все, къ чему рвалось его пылкое вдохновеніе, его живая и яркая фантазія. Но смерть не ждетъ…

Теперь стою я какъ ваятель

Въ своей великой мастерской,

Передо мной — какъ исполины

Недовершенныя мечты!

Какъ мраморъ ждутъ они единой

Для жизни творческой черты…

Простите-жъ, пышныя мечтанья!

Осуществить я васъ не могъ!..

О, умираю я, какъ богъ

Средь начатого мірозданья!..

Какъ умираетъ Сенека?

Смерть — шагъ великій! Врь, мой другъ,

Есть смыслъ въ Платоновомъ учень —

Что это мигъ перерожденья.

Мы — боги, скованные тломъ. Сломится тло и —

Я прежній образъ свой пріемлю,

Вступая въ небо — божествомъ!

Вотъ три ступени умственнаго подъема. Люцій, Луканъ и Сенека — три стадіи развитія человческаго духа, одна другой и выше, и ярче. Презрніе къ жизни, догматъ жизни, догматъ смерти — таковы три мысли, художественнымъ образомъ воплощенныя въ лирической драм А. Майкова. Сенека — предчувствіе будущаго, смя христіанства на каменистой почв языческаго Рима.

Теперь посмотрите, какъ умираетъ Леонъ Плошовскій, человкъ безъ догмата, но видавшій чудеснйшее воплощеніе поистин героическаго мужества. Замтьте: и Люцій, и Луканъ, и Сенека умираютъ врные своимъ догматамъ. Люцій догматиченъ въ своемъ презрніи, Луканъ въ своей любви, Сенека въ своей приверженности къ Платонову ученію. Три смерти — три различныхъ догмата, полные смысла, содержанія и оригинальности. Смерть Плошовскаго — смерть человка безъ догмата — страшне каждой изъ трехъ только что описанныхъ смертей. Былъ какой-то источникъ свта, но вотъ набжалъ холодный втеръ и задулъ его — тьма и тишина. Смерть Анелыш точно полетъ ангела къ небу въ яркомъ сновидніи, смерть Леона Плошовскаго — задутое пламя костра въ темномъ лсу: ни откуда ни единаго луча свта, ни откуда ни единаго слова утшенія. ‘Ты думаешь, я не боюсь смерти? Боюсь, потому что вижу одинъ мракъ безъ границъ’. Эти слова раздирали-бы душу, если-бы они были результатомъ жизни, въ которой догматъ игралъ хоть какую ни на есть, хоть самую ничтожную роль…

‘Безъ догмата’ современный романъ и Плошовскій герой современности. Отсутствіе догмата и тяготніе къ догмату — черты современной культуры, еще не пережитой, но уже отжитой. Г. Сенкевичъ уловилъ и то, что проходитъ, и то, что приходитъ. Анелекъ немного, но и Плошовскому приходитъ конецъ…

Въ заключеніе фельетона скажемъ нсколько словъ о новой повсти г. Боборыкина (‘Поумнлъ’), первыя дв части которой напечатаны въ октябрьской и ноябрьской книгахъ ‘Русской Мысли’. Александръ Ильичъ Гаяринъ ‘поумнлъ’. Онъ былъ человкомъ съ догматомъ, но теперь онъ навсегда покончилъ ‘съ глупыми фразами ‘. Когда-то онъ шелъ по опредленному пути, по прямой линіи долга и порядочности, теперь онъ на перекрест многихъ дорогъ и Гаяринъ пойдетъ по всмъ — гд скокомъ, гд бокомъ, а гд и ползкомъ. Рядомъ съ Гаяринымъ г. Боборыкинъ не безъ тонкости рисуетъ жену Гаярина, Антонину Сергевну, не измнившую догмату и съ ужасомъ взирающую на нравственное паденіе своего мужа. Одна сцена въ повсти вышла у г. Боборыкина чрезвычайно удачною. Антонина Сергевна не выдержала и въ рзкихъ выраженіяхъ высказала мужу все, что накопилось въ ея душ. Гаяринъ круто повернулся и ушелъ. ‘Ему сдлалось неловко отъ мысли, что ихъ сцена на русскомъ язык могла дойти до людей въ передней. Стыдно стало и за себя, до боли въ вискахъ, какъ могъ онъ допустить такую дикую выходку? Помириться съ нею онъ не въ состояніи. До сихъ поръ онъ былъ глаза и главой долженъ остаться. Но простого подчиненія мало, надо довести эту женщину, закусившую удила, и до сознанія своей громадной вины’. Антонина Сергевна осталась одна. Она любила мужа. Въ ней не могла сразу умереть подруга, молившаяся на него столько лтъ, матъ его дтей… Гаяринъ вернулся поздно. Нина остановилась на порог его кабинета и тихо отворила дверь.

Александръ Ильичъ, совсмъ еще одтый, стоялъ у стола и клалъ на него бумажникъ. Только одна свча была зажжена, въ широкомъ подсвчник. подъ бронзовымъ щиткомъ. Коверъ глушилъ ея шаги, но онъ быстро обернулся и даже чуть замтно вздрогнулъ.

— Это вы?— спросилъ онъ спокойно и безстрастно.

Она подошла къ нему, взяла за об руки, припала головой къ его плечу и неудержимо заплакала. Все ея существо отдавалось, противъ ея воли, этому человку. Быть брошенной имъ сейчасъ было страшне всего…

— Прости!— прерывающимся воплемъ вырвалось у нея.

Не отрывая отъ нея рукъ, онъ посадилъ ее на диванъ и самъ слъ.

Ей слышался его ровный голосъ, слова человка, который не можетъ иначе отнестись къ ней, какъ съ чувствомъ недосягаемаго превосходства. Она проситъ пощады, онъ се даетъ: но предваряетъ ее, что еще такая же ‘безумная выходка’ — и онъ навсегда оградитъ свою личность.

Полегоньку она перестала плакать.

— Да,— выговорила она съ усиліемъ,— ты меня жалешь, только, не больше, а я…

Она хотла сказать: ‘безъ тебя жить не могу’, но не сказала этого, даже удивилась, почему эти слова не вышли наружу.

— Ты меня любишь? Но любовь разная бываетъ, Пина. Постарайся получше понять твоего мужа и доказать, что его личность для тебя предметъ уваженія, а не дикихъ обличеній…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Она подставила ему свой горячій лобъ и онъ прикоснулся къ нему концомъ своихъ усовъ. Это прикосновеніе дало ей почувствовать, что ничего не сдлано… Душа этого человка не раскрылась передъ нею… Ея любовь не согрла его до возможности горячихъ изліяній.

Онъ великодушно простилъ ее, какъ провинившуюся двочку, и только,

— Прощай,— выговорила она подавленнымъ звукомъ.

Въ темномъ корридор она остановилась и ощупью нашла ступени и дверь въ залу, она не хотла возвращаться и безпокоить его просьбой посвтить ей.

Она прошла темными большими комнатами на свтъ отъ лампы въ ея будуар и засвжвшій воздухъ старыхъ предводительскихъ хоромъ далъ ей физическое ощущеніе дрожи…

Это очень хорошая страница, написанная тонкимъ и умнымъ перомъ. Долгая литературная дятельность г. Боборыкина отличалась всегда одною особенностью, которую слдуетъ напомнить читателю. Почтенный романистъ всегда откликался на живые вопросы дня, всегда умлъ слдить за живыми, свжими теченіями русской жизни. Эта чуткость къ дйствительности вмст съ несомнннымъ талантомъ художника и солиднаго журнальнаго дя- теля особенно рельефно обозначились именно теперь, въ текущіе дни литературной разнузданности и умственной безпринципности. Г. Боборыкинъ ведетъ свою скромную полосу очень внушительно и очень настойчиво, примыкая характеромъ своихъ работъ къ лучшимъ преданіямъ нашей литературы. ‘На ущерб’ и ‘Поумнлъ’ очень характерныя, бытовыя картины нашей современности, писанныя не какъ нибудь, не какъ придется, а съ твердымъ убжденіемъ, съ опредленнымъ нравственнымъ намреніемъ, которому нельзя не сочувствовать.

А. Волынскій.

‘Сверный Встникъ’, No 12, 1890

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМТКИ.

Читайте также: