Я. Н. Горбов
Литературные заметки
Я. Н. Горбов
Литературные заметки
‘Ад’ Данте Алигиери. Перевод Б. К. Зайцева. Париж 1961 г.
Комментарии
Комментарии
Я. Н. Горбов. Литературные заметки
—————————————————————
Литературные заметки, Горбов Яков Николаевич, Год: 1962
Время на прочтение: 6 минут(ы)
В примечаниях к одному из многочисленных переводов Божественной Комедии П. А. Фиорентино говорит, что когда в один из майских дней 1265 года, в церковь Святого Иоанна Крестителя, во Флоренции, принесли мальчика и назвали его Дуранте Алигиери, — то был этот день прекрасным для Италии. ‘Бог прикоснулся ко лбу предназначенного младенца, и младенец, став мужчиной, сотворил чудеса’. По слову его ‘народ отряхнул свои одежды’ от наслоившейся на них, за века варварства, пыли, и, по его приказанию, искусства стронулись с места и покрыли шедеврами соборы, монастыри, кладбища… Вполне точно дата рождения поэта не установлена, и неизвестно, в каком именно доме он увидел свет, но что это было в 1265 г., мы знаем так же, как знаем, что он скончался в Равенне в 1321 г., т. е. сравнительно молодым, всего пятидесяти шести лет от роду. При жизни славным он не был, слово его прозвучало на весь мир только после его кончины, и то не сразу. Пока он был среди живых, творения его появлялись отрывками, почти случайно, и не стяжали ему даже и всеитальянской известности. Впервые о нем заговорили так, как надлежит говорить о, самим Господом отмеченном, поэте-пророке, в 1373 г., когда, признав свою перед ним вину, Флорентийская Республика поручила одному из трех знаменитейших поэтов средневековья, Боккаччио, читать и комментировать терцины Данте с кафедры церкви Святого Стефана. С той поры, восходящий путь Данте непрерывен. Посмертная его судьба не сравнима ни с какой другой посмертной судьбой, она, в своем роде, ослепительна и прав, конечно, один из исследователей гениального текста, сказавший, что ‘Божественная Комедия’, это та книга, которой не хватало между книгой ‘Бытия’ и ‘Апокалипсисом’, что она точно послана для того, чтобы заполнить оставшийся до нее незаполненным пробел.
Итальянский народ пел и читал Дантовский текст, как поют и читают откровение. Вера была, в тот век, пламенной и твердой, и связь земного с потусторонним была действенной и ощутимой. Так что никому не пришло в голову усомниться в правдивости рассказа того же Боккаччио, когда он поведал о посмертном явлении Данте своему сыну Джиаконо. В конце 1332 года, тот пытался написать последние песни Рая, которых не находили, думая таким образом выполнить благочестивый сыновний долг. Само собой понятно, что не только это ему не удавалось, но было просто недоступно. В отчаянии, усталый, он заснул, и тогда-то и явился ему Данте, указавший пальцем старый шкаф, в глубине которого лежали, заваленные другими пергаментами, последние десять песен Рая.
Что жизнь поэта была полна страстей, что были в ней периоды бурные, что подчас он мог быть неумеренным, что тихого семейного счастья он или не знал, или его не заметил, — установлено исследователями с достаточной четкостью. Осветившая душу Данте любовь к Беатриче, покинув рамки обычных земных чувств, приобрела оттенки нарицательные и легендарные, истолкованиям и объяснениям которых нет счета.
Чтобы присоединиться, или не присоединиться к одному из этих толкований, надо быть дантологом — рядовому читателю позволено только слушать, только чувствовать. A profani proculite…
‘Литература о Данте так велика, — пишет в сжатом, точном, удивительном по простоте введении к переводу, Борис Константинович Зайцев, — что в ней чувствует себя ‘задохнувшимся’ сам великий знаток всего Дантовского — Скартаццини’. И вообще ‘десятки людей отдавали жизнь на комментирование (‘Божественной Комедии’), сменялись целые направления в ее понимании, сотни изданий выходили в свет, сотни переводов на всевозможные языки, тысячи читателей ее читали, для многих, особенно в Италии, эта поэма нечто в роде Евангелия’… ‘Проделана громадная работа. Изучены ее (поэмы) истоки, все предшествующее в области писаний визионерных, сличены все образы ее с литературными образами древних, до мелочей изучена историческая, бытовая, географическая, астрономическая и космогоническая сторона произведения, равно философская и теологическая… про так называемые темные места Комедии нечего и говорить: есть строки, вызвавшие целую литературу. Разработана лингвистика, грамматика, синтаксис, метрика, характеристика метафор и т. д.’
Нельзя, конечно, отрицать, что такая исключительная слава, такое всестороннее внимание, в известной степени, зависят от сюжета творения, сюжета единственного, такого, к которому не было сил прикоснуться ни у кого. Но кроме того что Данте был великий визионер, он был еще и великим поэтом, о власти слова которого Б. К. Зайцев говорит: ‘железная сила в них и печаль безмерная’. Чтобы написать ‘Ад’, надо было ‘в озере своего сердца собрать острую влагу скорби… Написавший молчалив, замкнут, суров…’. ‘…И в этой цельности нигде (как в Библии) не встретишь и следа залощенности, средины. Никогда не скажешь ни холоден, ни горяч, но тепел’… ‘Если попробовать рукой на ощупь, то слова Данте благородно-шероховаты, как крупно-зернистый мрамор или позеленевшая, в патине, бронза’. Со своей стороны, например, Ламенэ, коснувшись стиля Данте, пишет: ‘Поэзия Данте, скупая в словах, сжатая, нервная, стремительная, вместе с тем, чудесно богатая, трижды меняется для того, чтобы описать те три (будущих) мира, которые, по христианской вере, ожидают человека, живущего в мире теперешнем. Мрачная и страшная, когда она описывает царство тьмы, град погибших, вечную муку, — она наполнена тихой и благочестивой грустью, когда касается искупления грехов не тяжких, когда показывает нам мир, где нет светил, где, кажется, отражает она мягкое мерцание наполовину погасшего дня, и потом, внезапно поднимаясь все выше и выше от одного неба к другому, она облекается все более и более сверкающими красками, загорается все более чистым пылом вплоть до того, как исчезнет за последними пределами пространства и еще несозданной любви’.
Как говорят, Данте думал написать ‘Божественную Комедию’ по-латински. Не откажись он от этого первоначального намерения, поэму его, вероятно, постигла бы участь многих средневековых шедевров — т. е. полная, или почти полная неизвестность. Горящие строки оказались бы в самый миг зарождения их уложенными в гранитные гробницы, стали бы, как очень многие тогдашние пергаменты, никому, или почти никому, недоступными редкостями, лежали бы где-нибудь на пыльных полках древних книгохранилищ, где, только изредка, только эрудиты, могли бы их читать и ценить. И не произошло бы того, что Борис Константинович, с ему присущей простотой и ясностью, назвал: ‘Творение, стоящее над человечеством уже шесть веков’.
‘Данте, — продолжает Борис Константинович, — был новатором… он пустил в ход весь арсенал языка, и ученого, и разговорного, и простонародного. Рядом с дьяволами, святыми, загробными чудовищами — длинный ряд живых людей, местностей, пейзажей, гор, озер, обвалов его Италии. Есть слова, услышанные в тавернах, на улице, меж земледельцами…’ Данте выбрал для ‘Божественной Комедии’ терцины. Поставленный, в свою очередь, перед необходимостью выбора, переводчик Б. К. Зайцев выбрал ритмическую прозу, и перевод сделан строка в строку с подлинником. Выбор этот обусловлен желанием ‘передать по возможности первозданную простоту и строгость дантовской речи’. Перевод же терцинами ‘уводит далеко от подлинного текста’… ‘Перевод, — говорит Борис Константинович, — всегда есть только отражение подлинника поэтического, задача его скромна, труд упорен и кропотлив. Все же я благодарен за те дни и годы, которые прошли в общении с Дантом… В тяжелые времена войны, революции, нашествия иноплеменников эта работа утешала и поддерживала’.
Так дошли до нас, изгнанников, удивительные, поглощающие строки одного из самых удивительных и страстных поэтов. Читая ‘Ад’ в переводе Б. К. Зайцева, испытываешь многократную благодарность. И к самому поэту, как за самое его творение, так и за то, что он отказался от первоначального своего желания писать по латыни. Священны его книги и окажись они похороненными на полках библиотек, было бы человечество лишено одного из первых, одного из самых главных текстов. Благодарность к переводчику: в России Данте переводили многие, и изданий его творений было несколько. Возможно, что часть этих книг уцелела, они наверное сохранились в больших библиотеках, может быть у одного-другого знатока, поклонника, эрудита. Но это почти уникумы. Тем ценней дар, принесенный и памяти поэта и нам, читателям, Борисом Константиновичем. Он знал, что делал, когда, в дни бомбардировок и пожаров, спускаясь в подвал, захватывал с собой рукопись. Избежавший схоластической латыни текст рисковал не увидать света и в русском, зарубежном, издании. Борис Константинович знал, что не сохранить плоды своего ‘скромного, упорного и кропотливого труда’ было бы даже не непростительно, было бы грешно, и все оставляя в квартире, листы с переводом брал с собой.
Своему переводу он предпослал вступление, о котором нельзя не сказать, что оно составлено с редким умением. Две части: краткая биография, краткие пояснения творений. Из текста этого, — до высшей меры точного, осторожного, проверенного и насыщенного, — фигура поэта выступает с большой рельефностью. Каждый, читая строки Бориса Константиновича, — даже никогда прежде Данте не интересовавшийся, — подчинится магии его необычайной фигуры. И многим захочется себя спросить, какой же, в конце концов, был этот человек, и творения которого, и он сам, овеяны ореолом мистической таинственности? Как исчерпывающе описать такую страстность, такую сложность, такую веру, такую душу? Конечно Данте жил в эпоху большого духовного подъема, конечно он был одни из тех, до которых в ту пору могли начать достигать, пусть еще смутные голоса приближавшегося Возрождения. Но если окружающая среда и многое может объяснить, всего она не объясняет. И сквозь сжатые, сквозь точно бы нарочно суховатые фразы можно угадать, — даже скорей почувствовать, чем угадать, — что Данте был, в своем роде, единственным, свыше вдохновенным, потусторонним наделенным зрением и слухом, посланцем, пророком…
Что до разбора творений, то, к до возможного предела сконцентрированной квинт-эссенции огромной дантовской литературы, Борис Константинович присоединяет свой, в высшей степени авторитетный, голос. Автор этой заметки берет на себя смелость посоветовать прочесть и перевод ‘Ада’, и вступление, насыщеннейшие комментарии, — каждому. Потерянной не будет ни одна минута.
Журнал ‘Возрождение’. Париж, 1962. No 125. Автор рецензии — Яков Николаевич Горбов (1896-1981), прозаик, переводчик, критик. С 1978 г. — третий муж писательницы Ирины Николаевны Одоевцевой (1895-1990), о котором она оставила подробные свидетельства в мемуарах ‘На берегах Сены’. Горбов — москвич, из семьи потомственных переводчиков, старший из которых перевел ритмической прозой ‘Божественную Комедию’ Данте. Приятель детских лет сестер М. И. и А. И. Цветаевых (‘Не забуду я Яши, мальчика-лорда, улыбающегося и молчащего’, — вспоминает после долгих лет сталинской каторги Анастасия Ивановна, получая документ о реабилитации не где-нибудь, а по иронии судьбы в московском особняке Горбовых во Власьевом переулке). Окончив в Петербурге Николаевское военное училище, Яков Горбов воевал в первую мировую и гражданскую войны (в Добровольческой армии), во вторую мировую — доброволец французской армии. С 1947 г. пишет романы на французском языке. С 1961 по 1974 г. — соредактор журнала ‘Возрождение’, в котором опубликовал рецензии на книги Зайцева ‘Тихие зори’, ‘Далекое’, ‘Река времен’.
Источник текста: Б. К. Зайцев. Собрание сочинений. Том 8 (дополнительный). Усадьба Ланиных. Рассказы. Пьесы. Переводы. — М: Издательство ‘Русская книга’, 1996.