Литературныя замтки.
Литературныя замтки.
——
Ю. Айхенвальдъ.
‘Русская Мысль’, кн.III, 1908
Литературные заметки, Айхенвальд Юлий Исаевич, Год: 1908
Время на прочтение: 6 минут(ы)
А. И. Южинъ двадцатипятилтіе своего достойнаго служенія искусству ознаменовалъ тмъ, что воскресилъ на сцен Малаго театра Отелло Шекспира. И лишній разъ великая драма показала свое неумирающее значеніе. На фон теперешней больной и часто мнимой утонченности ярко и сильно вырисовались простыя линіи шекспировской трагедіи, и ревность, ‘чудовище съ зелеными глазами’, названная такъ триста лтъ назадъ, опять явила свои неизмнныя черты. Замыселъ драматурга, его произведеніе создали особую литературу, но и вся она, огромная, не могла ршить неразршимой проблемы, которую поставили Шекспиръ и Пушкинъ:
Зачмъ арапа своего
Младая любитъ Дездемона,
Какъ мсяцъ любитъ ночи мглу?
Нашъ поэтъ на собственный вопросъ свой отвтилъ, что ‘сердцу двы нтъ закона’, и вотъ это беззаконіе души, эту ‘беззаконную комету въ кругу расчисленныхъ свтилъ’, Шекспиръ написалъ со свойственной ему силой паоса. Онъ нарочно мужское и женское взялъ въ ихъ предльной потенціи. Онъ далъ картину, которая называется: черное и золотое. Мгла мужчины и лунное сіяніе женщины нашли себ у него и воплощеніе, соотвтственное этой внутренней полярности: у него мужчина — мавръ, а женщина — золотая венеціанка, съ волосами Береники. ‘Овечка блая’ тяготетъ къ ‘груди черной, какъ сажа’. И темный, страстный, сильный очарованъ блокурой, нжной, хрупкой. Для того чтобы еще разительне оттнить весь этотъ контрастъ, Отелло — воинъ, т.-е. мужчина но преимуществу, а Дездемона предана хозяйству, и разсказамъ Отелло не можетъ она внимать подолгу, отвлекаемая домашними заботами. Никогда еще на поприщ страсти, во всхъ романахъ вселенной, въ міровой исторіи любви, герой и героиня не были такъ противоположны другъ другу, и никогда еще не соединяло ихъ такое мощное влеченіе. Это не мечтательная тоска сверной сосны по прекрасной пальм юга: это — дикое безуміе инстинкта, это — стихійная воля, которая сильне смерти и передъ смертью не поблднетъ въ своемъ огневомъ стремленіи.
Къ чарамъ воина присоединились для женщины чары разсказа. Отелло не только сражался, но онъ и разсказывалъ о своихъ сраженіяхъ. Есть что-то обаятельное во всякой разсказанной жизни. А здсь, въ этихъ звукахъ мужского слова,— какая жизнь! Волшебная сказка о мір, который весь лицомъ къ лицу видлъ и перестрадалъ Отелло!
Она меня за муки полюбила,
А я ее — за состраданье къ нимъ.
За муки мужчины, за трудный подвигъ жизненной войны, женщина отдала свое состраданіе и любовь, увнчала воина и разсказчика,— она, прекрасная, она на остров Кипр представшая Кипридой.
Отелло и Дездемона позвала и услышали другъ друга съ разныхъ концовъ міра.
И прежде всего на зовъ Отелло ушла Дездемона отъ Брабанціо, какъ Марія отъ Кочубея, какъ всякая дочь отъ всякаго отца. Тамъ, гд въ сердц происходитъ борьба между дочерью и любовницей, неизмнно верхъ одерживаетъ послдняя. Поэзія лишилась бы одного изъ своихъ идеальныхъ образовъ, и безъ покорной дочери, безъ Антигоны, въ черной слпот блуждалъ бы несчастный Эдипъ, если бы Антигона имла возлюбленнаго.
Надъ златокудрой головою Дездемоны склонилась тнь могилы и проклятія уже въ то мгновеніе, когда оскорбленный и обманутый отецъ зловще предостерегъ Отелло, что Дездемона обманетъ и его. Не выдержалъ отецъ, что дочь его, блая голубка, покоится на груди мавра, и умеръ онъ. Недолго посл этого жила и Дездемона, недолгую псню спла она про иву, зеленую иву,— и вотъ убилъ ее тотъ, кто ее любилъ.
Это — обычная трагедія, мотивъ такой извстный: мы убиваемъ то, что любимъ. Отелло сначала не хотлъ этого, и въ благородномъ самоотреченіи, мысленно обращаясь къ мнимой измнниц, онъ говорилъ:
О, если я найду, что ты, мой соколъ,
Сталъ дикъ, твои я путы разорву,—
Хоть будь он изъ струнъ моихъ сердечныхъ —
И Богъ съ тобой: лети, куда захочешь!
Но онъ не отпустилъ сокола, а задушилъ его, потому что ‘чудовище съ зелеными глазами’ питается только смертью, и ничмъ инымъ его голода не насытишь. Въ душ Отелло воцарился хаосъ, и это нашло себ выраженіе въ томъ, что Отелло сузился: онъ пересталъ быть воиномъ, разсказчикомъ, человкомъ,— передъ нами только оскорбленный и обезчещенный мужчина. Онъ прощается со всмъ:
Простите вы, пернатыя войска
И гордыя сраженія, въ которыхъ
Считается за доблесть честолюбье —
Все, все прости. Прости, мой ржущій конь,
И звукъ трубы, и грохотъ барабана,
И флейты свистъ, и царственное знамя!…
Міръ для него сосредоточился на предательств Дездемоны, міръ для него сдлался не больше того рокового платка, который навки вошелъ въ память читающихъ людей, какъ мнимое вещественное доказательство измны, какъ трагическое реальное доказательство человческой скорби и слпоты.
Пушкинъ сказалъ про Отелло, что онъ не ревнивъ, а доврчивъ. О дйствительно, есть другой, типичный ревнивецъ въ пьес: это — Яго. Онъ мститъ Отелло и Кассіо за то, что они пользовались благосклонностью его жены. Одно и то же чувство пустило разные ростки въ разныхъ сердцахъ: свтлая душа чернаго Отелло и черная душа свтлаго Яго,— каждая посвоему страдала и казнила (хотя знаменательно, что оба они, Отелло и Яго, сошлись въ одномъ: и тотъ, и другой убилъ свою жену). Страшный и коварный Яго, ‘полудьяволъ’, это — объективированныя дурныя стороны Отелло, его отрицательное, его трагическая каррикатура, это — зминые ходы той самой ревности, которой простодушный Отелло далъ движеніе прямое. Но для всякаго Отелло предостереженіемъ служитъ Яго, недаромъ именно онъ шепнулъ Отелло, что Дездемону надо задушить на ея постели, вообще, не такъ легко и просто, какъ это кажется на первый взглядъ, отдлить субстанцію Отелло отъ субстанціи Яго. И ужъ нехорошую тнь, подобіе Яго, бросаетъ на Отелло, на его прямодушіе, то, что не самъ онъ убилъ Кассіо, а поручилъ это сдлать другому, хотлъ воспользоваться чужими услугами, правда, здсь объясненіе въ томъ, что свою ненависть и обиду, и месть Отелло долженъ былъ сосредоточить на одномъ существ, разршить свою страсть на одной и убить только одну, только ее, Дездемону. Онъ жилъ и умеръ для одной, какъ Дездемона жила и умерла для одного.
Для того я мавра полюбила,
Чтобъ съ мавромъ жить,—
и она могла бы прибавить: чтобъ съ мавромъ умереть.
А ея мужъ и убійца, заколовшись, падаетъ на трупъ Дездемоны и говоритъ свое послднее любовное слово:
Съ поцлуемъ
Я убилъ тебя, и съ поцлуемъ
Я смерть свою встрчаю близъ тебя!
Это — новое и послднее внчаніе, посмертная свадьба Отелло и Дездемоны. Въ его власти было убить ее, но не разлюбить ее. Въ его власти было убить ее, но онъ не могъ сдлать такъ, чтобы она покинула его, своего вчнаго мавра. Неугасима свча любви. И обвнчанные смертью, пройдя таинство убійства и самоубійства, они вошли теперь неразлучной четою въ тотъ міръ, гд нтъ ревности, гд нтъ низости, гд нтъ Яго,— но гд есть неизмнные Отелло и Дездемона. Они не могутъ умереть, они не могутъ разорвать своего союза, потому что мсяцъ будетъ вчно любить ночную мглу и ночная мгла будетъ вчно любить свой ясный мсяцъ. Не въ ревности, а въ этой нерасторжимости человческихъ внчаній и заключается высшая идея той драмы, которую создалъ Шекспиръ про мавра и венеціанку, про черное и золотое, что есть въ картин міра и души.
Драма Ибсена ‘Росмерсхольмъ’, поставленная на сцен Художественнаго театра и не спасенная этой постановкой отъ своей несценичности (такъ какъ въ пьес нтъ событій, а есть лишь медленное и тяжкое раскрытіе существующаго и существовавшаго),— эта драма представляетъ собою лишь одну изъ варіацій той излюбленной темы скандинавскаго писателя, что прошлое не проходитъ, что его призраки, блые или черные кони, рютъ и появляются въ окрестностяхъ нашего душевнаго замка, что мы живемъ не столько въ своемъ настоящемъ, сколько въ своемъ прошломъ. Объ этомъ, на страницахъ Русской Мысли, намъ приходилось уже не разъ говорить при анализ другихъ произведеній Ибсена.
Въ этой основной иде Ибсена присоединяется въ данномъ случа моментъ борьбы между совстью и счастьемъ. И какъ всегда у знаменитаго драматурга, побждаетъ совсть. Міръ для него, это — Росмерсхольмъ, грузный, мрачный, съ фоліантами, съ генеалогическими таблицами (дорога къ прошлому, ветхій слдъ традиціи, старое дерево исторіи), весь обвянный дыханіемъ молитвы, молчанія и могилы, это — работа, и книги, и Кантъ, это — ‘категорическій императивъ’, это — сознаніе исполненнаго долга, тяжелаго креста, чистая совсть. И въ эту среду стараго проникаетъ новое въ лиц Ревекки. Она выступила противъ морали въ имя счастья. Для этого она устранила со своего пути мшавшую ей живую душу,— Беату, жену Росмера, того самаго Росмера, который жилъ въ Росмерсхольм, его властелинъ и его жертва,— и Беата утопилась. Но когда счастье къ Ревекк пришло и Рооперъ предложилъ ей стать его женой, она отъ этого отказалась, она почувствовала, что къ счастью не способна, что Росмерсхольмъ сокрушилъ и сломилъ ее, подрзалъ крылья у ея смлой воли, что Росмерсхольмъ даетъ благородство, но отнимаетъ счастье. Она проникла въ старый міръ, въ старый домъ, питая замыслы великихъ переворотовъ,— но оказалась перерожденной сама. И замолкла она, и холодными лучами освтило ее полуночное солнце. На свер морали погасла ея страсть. Раньше искавшая жертвы себ, она теперь себя приноситъ въ жертву и, нравственно позванная утопленницей Беатой, бросилась въ ту же воду, чтобы своимъ подвигомъ уврить Росмера въ его умніи облагородить душу и въ своемъ умніи посторониться, не мшать, отрубить себ, по совту горемыки Бренделя, и ушко, и пальчикъ, и самую жизнь.
Но вмст съ нею въ воду бросился и Росмеръ. Пасторъ, онъ отказался отъ церкви, онъ изъ Росмерсхольма, изъ дома отцовъ своихъ, изъ жилища старины, направился было къ новому, къ свтлому, къ молодому,— во подкосились его ноги, опустились его руки, и до свжаго и молодого онъ не дошелъ, а старое уже потеряло надъ нимъ свою прежнюю нераздльную власть. То, что осталось въ немъ отъ Росмерсхольма, требуетъ его устами отъ Ревекки, чтобы она принесла жертву, утопилась, и тмъ доказала способность Росмера и Росмерсхольма облагораживать, но дуновеніе счастья и страсти, внесенное Ревеккой въ строгій домъ Росмерсхольма, уже не позволило ему жить для жертвы, жить безъ жизни,— и эта жизнь безъ солнца и счастья показалась ему постылой, и онъ бросился въ воду вмст съ Ревеккой. Онъ ли пошелъ за нею, она ли за нимъ? ‘Этого намъ никогда не ршить’. Но несомннно то, что теперь они — мужъ и жена. Они оба не выдержали Росмерсхольма. Они оба уступили. Ревекка отказалась отъ счастья, но и Росмеру не понадобился больше такой міръ, который похожъ на Росмерсхольмъ. Они сошлись въ отказ отъ жизни, соединились въ смерти и ушли изъ міра какъ вчные супруги.