Время на прочтение: 16 минут(ы)
Литературныя Воспоминанiя И. Панаева
(Соврем. 1861 г. кн. IX, X, XI)
Читатели могутъ вознегодовать на насъ за слишкомъ пристальное вниманiе, которое мы обращаемъ на ‘Воспоминанiя’ г. Панаева. Вдь мы разъ уже говорили о нихъ и пробовали характеризовать ихъ. Ужь не измнились ли во второй части взглядъ и манера автора? Нтъ, они все тже и кажется не общаютъ ничего новаго впередъ. Тоже отсутствiе глубины, таже страсть къ поверхностной карикатур, таже брезгливость относительно вншней обстановки и раздражительность въ отношенiи къ рзкимъ манерамъ. Но чтоже длать! Своя рубашка къ тлу ближе. Мы говоримъ о ‘Воспоминанiяхъ’ г. Панаева потому, что дло касается литературы. Эти ‘Воспоминанiя’ составляютъ у насъ исключительное явленiе, мы такъ мало знаемъ исторiю нашей литературы, такъ мало имемъ для нея источниковъ, что разсказы г. Панаева, раздаваясь безъ поврки и противорчiя, могутъ имть больше значенiя, чмъ сколько имъ слдуетъ имть по самой сущности дла. Мы очень желали бы, чтобы хорошiй примръ г. Панаева нашолъ себ подражателей между литераторами много жившими и видвшими. Какихъ бы они направленiй и мннiй ни были, если они ршатся писать воспоминанiя, мы получимъ боле всестороннiе и полные очерки лицъ и явленiй нашей литературы, тогда станетъ возможно боле правильное пониманiе ея исторiи и трудне будетъ исказить ее въ чьихъ-нибудь глазахъ неполнымъ или карикатурнымъ разсказомъ.
Да не пустое-ли это дло? спроситъ иной читатель. На первый разъ можно отвчать, что когда оно будетъ сдлано, только тогда и можно будетъ ршить пустое ли оно или нтъ. Въ томъ и бда, что если судить напримръ по ‘Воспоминанiямъ’ г. Панаева, то немудрено признать литературу и ея исторiю большею частiю за великiе пустяки. Но не его ‘Воспоминанiямъ’, а только настоящей, подлинной исторiи принадлежитъ сила ршить, какое значенiе имла и иметъ литература въ нашей жизни. Вопросъ вообще интересный, въ особенности интересный для литераторовъ, и наконецъ вопросъ животрепещущiй по своей современности. Въ настоящее время, какъ вроятно неразъ замчали читатели, литераторы нердко очень свысока смотрятъ на свое собственное дло, на литературу. И въ самомъ дл, чт это за занятiе? Читать книги да водить перомъ по бумаг, извлекая на всенародныя очи то, чт создается въ собственной голов, — разв это есть настоящее дло? Разв можно составить изъ него главное занятiе, преимущественную дятельность своей жизни? Какъ есть разница между словомъ и дломъ, такъ есть большое различiе между жизнью и литературою. Писатели чувствуютъ это различiе и какъ-будто томятся стремленiемъ выйти изъ своей сферы и войти въ потокъ жизни. Возникаетъ странная борьба съ самимъ собою, сопровождаемая то страданiемъ, то мечтательными надеждами. Писатель съ нкоторымъ презрнiемъ смотритъ на свои труды, начинаетъ думать, что онъ былъ достоинъ лучшей участи, наконецъ надется, что современемъ судьба укажетъ ему боле высокiя цли.
Какъ судить объ этой борьб? Гд и какъ она можетъ найти свое примиренiе? Вопросы боле глубокiе, чмъ обыкновенно полагаютъ. Источникъ этой борьбы заключается глубоко въ самомъ русл человческой исторiи. Въ самомъ дл, — у древнихъ ея не было. У древнихъ, въ цвтущую эпоху древности не было писателей, а были только мудрецы, законодатели, не было поэтовъ, а были только слагатели молитвъ и священныхъ сказанiй, не было художниковъ, а были только строители общественныхъ зданiй и ваятели статуй боговъ. Каждый человкъ служилъ общему длу жизни и слдовательно не могъ пожаловаться на свою участь и позавидовать судьб другого. Когда же въ первый разъ явился человкъ, который усомнился во всецлой своей принадлежности этому общему духу, который богохульно утверждалъ, что онъ дйствуетъ по внушенiямъ своего собственнаго генiя, который свое право поставилъ наравн съ правомъ государства, — словомъ, когда явился Сократъ, то афиняне отравили его цикутой.
Съ тхъ поръ воды много утекло. Когда долго слагавшаяся жизнь опять стала развертываться, одно изъ первыхъ ея изобртенiй было книгопечатанiе. Очевидно жизнь страшнымъ образомъ усложнилась и уже искала себ выхода во вс стороны, по всмъ путямъ. Книгопечатанiе по сущности дла есть стихiя свободнаго развитiя, при которой всякая централизацiя стала невозможною. Говорить можно только съ согражданами или вообще съ тмъ, съ кмъ имешь прямое дло, печать открыла возможность говорить со всмъ свтомъ. Слушать можно было только людей близкихъ, имющихъ непосредственное влiянiе, читать можно всякаго, хотябы живущаго на другомъ полушарiи. Такимъ образомъ книгопечатанiе разорвало тсную связь между жизнью и мыслью, и мысль образовала свою особую сферу, въ которой уже не могла быть ничмъ стсняема и свободно принимала разнообразнйшiя формы.
Итакъ т, кто вслдъ за Руссо готовъ нападать на книги вообще, кто жалетъ о слишкомъ большомъ количеств времени, употребляемомъ людьми на чтенье и писанье, должны наконецъ убдиться, что они спохватились слишкомъ поздно, что дло зашло слишкомъ далеко и воротиться назадъ нельзя. Начинать опять сызнова человческую исторiю невозможно.
Но если намъ необходимо покориться своей участи, то нужно по крайней мр переносить ее какъ возможно разумне. Если отнын и до конца временъ намъ суждено имть множество писателей и читателей, то нужно, чтобы эти люди понимали свое значенiе. Если уже необходима литература, то лучше, если у насъ будетъ хорошая, а не дурная литература. Если множество людей убиваютъ свое время на недятельное занятiе — чтенiе, то лучше, чтобы они читали хорошiя, а не дурныя вещи.
А чт нужно для того, чтобы этого достигнуть? Мы любимъ длать то, что хорошо длаемъ, и можемъ хорошо длать только то, что любимъ. Нужно любить свою литературу, писатель долженъ съ любовью заниматься писательскимъ дломъ, а читатель съ любовью слдить за писателемъ.
Литература не есть выдумка, мечта, проектъ: она есть фактъ. Слдовательно ее возможно любить не одною платоническою, но дйствительною, живою любовью. Чтобы почувствовать къ ней такую любовь, нужно именно взять ее въ ея дйствительности, въ ея жизненной, фактической сторон, нужно вникнуть въ ея исторiю. Наша родина, какъ извстно, сторона печальная. Много мы ждемъ отъ нея впереди, есть у насъ горячiя симпатiи къ ея неподвижнымъ и глухимъ равнинамъ, и все-таки мы съ горечью оглядываемся назадъ. Чт мы построили, чт создали? Гд наши памятники, гд наша живая исторiя? Какiе досадно темные и неопредленные отвты мы должны давать на эти вопросы! Но есть у насъ одинъ отвтъ ясный и вполн опредленный: у насъ уже есть литература, жизнь пробилась въ ней свтлою, текучею струею.
Поэтому писатель, любя литературу, и у насъ любитъ нчто дйствительное, а не призрачное и мечтательное. Значенiе своей дятельности онъ можетъ понимать на живомъ неизгладимомъ примр. Исторiя литературы указываетъ ему, чт такое литература, въ чемъ состоитъ существенная сторона дла, которымъ онъ занимается. Эта исторiя учитъ его, въ какомъ отношенiи литература находится къ жизни, какимъ образомъ литераторъ, поэтъ можетъ быть важенъ, полезенъ, необходимъ въ общемъ стро жизни. Какъ ни молода наша литература, какъ ни коротка ея исторiя, но въ этомъ отношенiи она намъ безконечно дорога. Рдко счастливая судьба выпадаетъ на долю русскимъ людямъ на поприщ ихъ дятельности. Проживаютъ они свою жизнь обыкновенно безъ всякаго слда, несовершивши ничего прочнаго, небывши ничмъ для своей исторiи и своего народа. Если и литераторы будутъ убждены, что они ничто для своей среды и своего времени, то разумется не будетъ у нихъ любви къ своему призванiю, если и литература наша такая же голая степь, какъ многiя другiя поприща нашей жизни, то безотрадно будетъ каждому изъ писателей, какъ бываетъ безотрадно человку покинутому въ степи, вдали отъ всякой жизни.
Вотъ почему мы такъ цнимъ историческiе очерки, касающiеся нашей литературы, вотъ почему обращаемся къ ‘Воспоминанiямъ’ г. Панаева. Какъ мы замтили, читатель выноситъ изъ нихъ убжденiе, что литература пустяки, а литераторы — люди, занимающiеся пустяками. Г. Панаевъ щадитъ немногихъ, напримръ Блинскаго, Грановскаго, мудрено бы было впрочемъ не пощадить ихъ. И безъ г. Панаева мы имемъ нкоторое понятiе объ ихъ значенiи. Отъ г. Панаева мы могли бы ожидать совершенно другого — именно что онъ раскроетъ намъ значенiе другихъ лицъ, мене важныхъ и извстныхъ. Вдь мы народъ современный, старыхъ книгъ не читаемъ и гонимся за новизною, что за услугу оказалъ намъ г. Панаевъ, выставляя въ смшномъ вид прежнихъ дятелей? Для насъ они и безъ того несуществовали, чтоже мы выиграли, если повримъ разсказамъ г. Панаева, изображающимъ ихъ ничтожество?
Во второй части ‘Воспоминанiй’ рчь идетъ о конц тридцатыхъ и начал сороковыхъ годовъ. Г. Панаевъ разсказываетъ намъ о тогдашнихъ московскихъ кружкахъ. Боле или мене всмъ извстны два знаменитые кружка того времени, именно славянофильскiй, центромъ котораго былъ Константинъ Аксаковъ, и философскiй, въ глав котораго стоялъ Станкевичъ. Это были живыя, не эфемерныя явленiя, которыхъ влiянiе простиралось далеко и обнаруживается донын. Наша ныншняя литература связана съ ними кровнымъ родствомъ и можно бы указать множество нитей, соединяющихъ лучшiя явленiя нашего времени съ этими малоизвстными въ свое время кружками. Посмотримъ же какъ отнесся къ нимъ г. Панаевъ.
Разсказывая про свою дружбу съ славянофилами, г. Панаевъ даетъ понять, что онъ самъ былъ чмъ-то въ этомъ род. ‘Всякiй разъ — говоритъ онъ — когда я вызжалъ изъ Петербурга, мн становилось легче. Я никогда не чувствовалъ къ нему особенной привязанности. Москва всегда нравилась мн своею картинностью и оригинальностью.’
Читатель можетъ замтить, что этого еще мало, для того чтобы назвать г. Панаева того времени славянофиломъ. Но судя по его разсказу, ничего больше ненужно. Изъ его словъ невозможно вывести о славянофилахъ никакого понятiя, кром того, что они любили Москву за ея картинность, что они ходили любоваться ею съ Воробьевыхъ горъ и съ другихъ мстъ, и вообще безпрестанно восхищались ею. Больше г. Панаевъ ничего не нашолъ у нихъ, хотя бывалъ у Аксаковыхъ почти всякiй день. Въ одномъ мст онъ впрочемъ попробовалъ характеризовать мннiя Константина Аксакова, но вотъ что изъ этого вышло:
‘Онъ любилъ — пишетъ г. Панаевъ — не человка, а исключительно русскаго человка, да и то такого только, которой родился на Москв-рк или на Клязьм. Русскихъ, имвшихъ несчастiе родиться на берегу финскаго залива, онъ уже не признавалъ русскими.’
И только, и больше не говорится о его взглядахъ ни слова. Хорошая характеристика! Москва-рка, Клязьма и финскiй заливъ выручили г. Панаева изъ бды. При помощи ихъ онъ хоть немного, а сказалъ таки о направленiи славянофильства. Въ другомъ случа ему помогъ сертукъ. Это случилось такъ. Г. Панаевъ и К. Аксаковъ лежали на трав на берегу Москвы-рки у Драгомиловскаго моста и предавались славянофильству, т. е. любовались Москвою. Аксаковъ одушевился, вскочилъ съ земли и вотъ что сказалъ:
‘Пора намъ сознать нашу нацiональность, а сознать ее можно только здсь, пора сблизиться намъ съ нашимъ народомъ, а для этого надо сначала сбросить съ себя эти глупыя, кургузыя нмецкiя платья, которыя раздляютъ насъ съ народомъ (и при этомъ Аксаковъ наклонился къ земл, поднялъ свой сертукъ и презрительно отбросилъ его отъ себя).’
Вотъ все, чт вынесъ г. Панаевъ изъ своихъ личныхъ отношенiй съ славянофилами. Такъ онъ ихъ понималъ, такъ глубоко запали ему въ душу ихъ рчи! Съ этой точки зрнiя понятно, что настоящимъ героемъ, служащимъ для характеристики славянофильства, у г. Панаева выходитъ — угадайте кто? Хомяковъ? Аксаковъ? Не тутъ-то было. Герой г. Панаева — М. Н. Загоскинъ. Изъ славянофиловъ ему посвящено наибольшее число страницъ драгоцнныхъ воспоминанiй. Какiе смшные анекдоты! Подробно разсказывается какъ онъ бранилъ новыя идеи, какъ учился французскому языку, какъ подчивалъ автора русскимъ виномъ, какъ восхищался лукутинскими табакерками и проч. и проч. Смшно, очень смшно.
Давно ли вышли эти проницательныя воспоминанiя, а какъ видно они уже приносятъ плоды. Славянофилы, къ крайнему соблазну многихъ, существуютъ до сихъ дней. Они издаютъ газету День. ‘День’ есть современное явленiе, о которомъ слдуетъ говорить и имть нкоторое посильное мннiе. Объ немъ отзывались многiе журналы, и въ ‘Библiотек для Чтенiя’ (ноябрь) отозвался недавно нкто З-ъ, въ стать подъ заглавiемъ ‘Порой межъ волка и собаки’. Г. З-ъ громитъ славянофильскую газету безъ милосердiя и порадовалъ насъ явными успхами россiйской литературы въ созиданiи крпкихъ выраженiй. Статья впрочемъ замчательна и многими мннiями, которыя удивительны немене сужденiй самого ‘Русскаго Слова’, столь обыкновенно доводящаго изумленiе читателей до послдней возможной степени. Но самое удивительное во всей стать безъ сомннiя то, что авторъ для своихъ мннiй о славянофилахъ ищетъ основанiя и опоры… въ чемъ? — въ ‘Воспоминанiяхъ’ г. Панаева!
Чт вы, о позднiе потомки,
Помыслите о нашихъ дняхъ?
Дло такъ любопытно, что мы ршаемся представить его вполн на судъ читателей. Г. З-ъ говоритъ, что главный предметъ, пониманiемъ котораго хвалится ‘День’, есть русская народность, именно ‘понятая и опредленная Киревскими, Хомяковыми и Аксаковымъ Константиномъ’.
‘Эти три имени новый органъ славянофильства выбрасываетъ своимъ флагомъ.
‘— Русская народность! Знаешь ли ты, кто такой Констан-тинъ Аксаковъ, который такъ хорошо понялъ и опредлилъ тебя (по крайней мр таково мннiе объ немъ его родного брата)?
‘— Знаю, и могу поразсказать кое-что:
‘Въ половин обда (Совр. 1861 г. Октябрь. Литер. Воспом. г. Панаева) начались тосты. Первый тостъ былъ за Грановскаго, сопровождавшiйся громкими единодушными криками западниковъ и славянофиловъ, Грановскiй благодарилъ и предложилъ тостъ за Ш-ва. Третiй тостъ былъ за университетъ.
‘Посл этого Константинъ Аксаковъ, съ энергически сжатымъ кулакомъ и сверкающими глазами, громкимъ торжественнымъ голосомъ, ударивъ кулакомъ по столу произнесъ:
‘— Милостивые государи! я предлагаю вамъ тостъ за Москву!
‘Тостъ былъ принятъ всми съ энтузiазмомъ… И въ ту самую минуту раздался звонъ колоколовъ, призывающихъ къ вечерн.
‘Ш—въ, воспользовавшись этимъ, произнесъ своимъ пвучимъ и тоненькимъ голоскомъ:
‘— Слышите ли, господа, московскiе колокола отвтствуютъ на этотъ тостъ!
‘Эта эфектная выходка съ одной стороны возбудила улыбку, съ другой — восторгъ. Константинъ Аксаковъ произнесъ съ необыкновеннымъ паосомъ извстные стихи свои къ Москв, начинающiеся такъ:
‘Столица древняя, родная!
Тебя ль не вдаетъ страна?
Тебя назвать — и Русь святая
Съ тобою вмст названа’ и т. д.
‘Посл этихъ стиховъ, Ш-въ въ свою очередь подошолъ къ Аксакову и началъ прижимать его къ груди своей…
‘Когда шумъ и славянофильскiе восторги смолкли, кто-то изъ западниковъ сказалъ:
‘— Милостивые государи! я предлагаю тостъ за всю Русь, неисключая и Петербурга…
‘Г. Ш-въ вдругъ измнился въ лиц при этихъ словахъ…
‘— Позвольте, я прошу слова! воскликнулъ онъ…
‘Милостивые государи! позвольте замтить, что тостъ, пред-ложенный намъ сейчасъ — безполезенъ, ибо уже въ тост за Москву заключался тостъ всей Россiи: Москва — ея сердце, мм. гг., ея представительница. Москва, какъ справедливо замтилъ Константинъ Сергичъ Аксаковъ въ превосходной стать своей, помщенной въ ‘Московскихъ Вдомостяхъ’, поминала ежедневно на перекличк вс русскiе города… И пошолъ и пошолъ.’
Тутъ кончается выписка. Начинаетъ говорить г. З-ъ.
‘Боле этого русская народность ничего не знаетъ о Константин Аксаков, а пока она не знала объ немъ этого1, онъ былъ ей извстенъ наиболе извстнаго финикiйца Санхо-ньятона.’
Сколь лестно для г. Панаева узнать, что русская народность знаетъ все чт онъ пишетъ, столь же убiйственно должно быть для славы К. Аксакова замчанiе, что русская народность знаетъ его только по разсказамъ г. Панаева. О печальная судьба! На чемъ могутъ быть основаны такiя соображенiя? Г. З-ъ съ злобною радостью замчаетъ, что славянофильскiе органы обыкновенно умираютъ. Въ настоящемъ случа, собственно говоря, дло иметъ обратный видъ: ‘День’ только что родился. Но еслибы онъ и не нашолъ большой поддержки, разв это что-нибудь доказываетъ? Слишкомъ легко было бы цнить людей и мннiя, еслибы для этого нужно было только сосчитать число подписчиковъ на журналы. Славянофиламъ можно въ этомъ отношенiи искренно позавидовать. Ихъ мало читали, но ихъ всегда уважали. Мало ли было журналовъ, которые шли во сто разъ успшне, мало ли писателей, которые читались въ тысячу разъ боле? А между тмъ многiе изъ нихъ исчезли, неоставивъ по себ доброй памяти, много именъ, нкогда знаменитыхъ, покрыты теперь безславiемъ. Славянофилы же, эти Киревскiе, Хомяковы, Аксаковы — чмъ дальше, тмъ знамените, тмъ свтле и чище ихъ память. Это какiя-то живучiя имена, и кто любитъ истинную жизнь, тотъ не отвернется отъ нихъ съ презрнiемъ, какъ отворачиваются т, кто изъ-за минутнаго шума и треска не слышитъ ничего мене громкаго, но боле постояннаго. Знаемъ мы очень хорошо, что въ мннiяхъ этихъ людей и въ проявленiяхъ этихъ мннiй есть многое, чт и можно и должно оспаривать, но тмъ немене нельзя не признавать ихъ за важныя и органическiя явленiя нашей литературы.
Объ этомъ странно и говорить. Но какъ ни странно твердить азы, какъ ни неловко при всякомъ случа возвращаться къ азбук предмета, ныньч подобныя толкованiя требуются безпрестанно. То, что можно сказать о славянофилахъ въ шутку, въ вид карикатуры ихъ мннiй, т принимается нын за самую сущность дла. Не иронически, не по метод свиста, а серьозно, въ самомъ прямомъ смысл насъ стараются уврить, что Константинъ Аксаковъ есть нуль въ нашей литертур, и что славянофильство состоитъ въ исповданiи живописности Москвы и въ ношенiи бороды и кафтана.
Посмотримъ теперь, какъ г. Панаевъ отнесся къ кружку Станкевича. Здсь дло обнаруживается ясне. Авторъ ‘Воспоминанiй’ увряетъ насъ, что этотъ кружокъ, въ то время какъ онъ съ нимъ познакомился, запутался въ гегелевскихъ опредленiяхъ и формахъ, что пропагандистомъ нмецкой философiи и именно Гегеля были въ этомъ кружк нкто Б-нъ, что Блинскiй незамтно запутывался въ стяхъ теорiи Б-на, и что этотъ Б-нъ самъ тревожно путался (подлинныя рчи г. Панаева) въ философскихъ категорiяхъ и формулахъ. Словомъ, сами путались и другихъ путали — и въ этой путаниц состоитъ у г. Панаева вся характеристика кружка Станкевича.
По счастiю несравненное прямодушiе и искренность г. Панаева открываютъ намъ, что собственно въ этомъ дл онъ не могъ быть судьею. Тотъ же Б-нъ, самъ путавшiйся и путавшiй другихъ, вздумалъ попутать и г. Панаева.
‘Б-нъ — пишетъ г. Панаевъ — съ какимъ-то ожесточенiемъ бросался на каждое новое лицо, и сейчасъ посвящалъ его въ философскiя тайны. Въ этомъ было много комическаго, потомучто онъ не разбиралъ, приготовлено или нтъ это лицо къ воспринятiю проповдуемыхъ имъ отвлеченностей.’
Замчанiе справедливое. Дйствительно нужно было быть разборчиве. Вслдствiе недостатка такой разборчивости съ Б-нымъ случилось вотъ что.
‘Вскор посл моего знакомства съ нимъ, онъ пришолъ ко мн и цлое утро толковалъ мн о примиренiи и прекраснодушiи. Утро было жаркое, потъ лился съ меня градомъ, я усиливался понять хоть что-нибудь, но къ моему отчаянiю, не понималъ ничего, стыдясь однакоже признаться въ этомъ.’
Изъ этого комическаго случая (замтьте страсть г. Панаева къ комическому) читатель можетъ вывести правильное слдствiе, что г. Панаевъ самъ не могъ судить о томъ, путались или не путались Б-нъ и Блинскiй въ гегелевой философiи. Вроятно онъ повторяетъ въ этомъ случа чье-нибудь чужое слово, котораго значенiе для него самого неясно… (Ставимъ точки въ подражанiе автору).
Такъ или иначе, но конецъ концовъ одинъ у г. Панаева: кру-жокъ Станкевича въ его разсказ иметъ столь же мало значенiя, какъ и кружокъ Аксакова. Въ заключенiе онъ восклицаетъ:
‘Сколько молодости, свжести силъ, усилiй ума потрачено на разршенiе вопросовъ, которые теперь, черезъ 20 слишкомъ лтъ кажутся смшными! Сколько кипнiя крови, сколько увлеченiй и заблужденiй!.. Но все это не пропало даромъ. До истины люди добираются невдругъ…’
Можно сердечно порадоваться, что г. Панаевъ повидимому добрался наконецъ до истины, насъ смущаетъ только то, что по его словамъ, пока люди не доберутся до истины, они непремнно должны заниматься смшными вопросами. Что за бдовое житье на свт! Трудишься, полагая всю душу на свое дло, а черезъ 20 лтъ какой-нибудь человкъ доберется до истины, и окажешься въ глазахъ его смшнымъ и годнымъ на одн карикатуры.
Вопросъ, по случаю котораго г. Панаевъ нашолъ смшными вопросы, занимавшiе Блинскаго и его друзей, есть вопросъ о Лермонтов. Нельзя не замтить, что этотъ выборъ смшного вопроса весьма неудаченъ. Можетъ-быть г. Панаевъ никакъ не запутается въ Лермонтов и поршилъ вполн вопросъ объ этомъ поэт, но вдь никто этого не знаетъ. Что касается до всмъ извстныхъ статей о Лермонтов, то мы находимъ, что критика далеко не вполн его разъяснила. Статьи Блинскаго далеко не все сказали и даже явнымъ образомъ оставляли пока въ сторон окончательную и характеристическую оцнку загадочнаго поэта.
Кром московскихъ кружковъ г. Панаевъ много говоритъ въ этой части о Грановскомъ и Блинскомъ. Въ отношенiи къ Грановскому съ авторомъ ‘Воспоминанiй’ случилось маленькое несчастiе. Глава, посвященная знаменитому професору, наполнена всевозможными похвалами ему. Казалось бы дло законное, противъ котораго нечего возражать, а между тмъ чтоже вышло? Москва обидлась за Грановскаго этими похвалами. Въ ‘Русской рчи’ (N 94) явилось небольшое возраженiе противъ этой главы ‘Воспоминанiй’, проникнутое сдержаннымъ, но горячимъ негодованiемъ.
‘Дло въ томъ, — говоритъ авторъ ‘Возраженiя’, — что ни-какiя усилiя, никакой талантъ не вызовутъ изъ груди нкоторыхъ звуковъ, если въ этой груди нтъ способности къ нимъ… Вопреки всего звучитъ фальшивая нота и пуще грубаго крика раздражаетъ чуткое ухо… Истина не терпитъ поддлки’.
Но кром общей фальши тона г. Панаева, авторъ ‘Возраженiя’ указываетъ еще на нкоторыя ошибки, необходимо требующiя объясненiя со стороны г. Панаева. Извстно, что ‘Современникъ’ очень неодобрительно отзывался о трудахъ Сергя Аксакова, заслужившихъ съ другихъ сторонъ такiя громкiя похвалы. Говоря о Грановскомъ, г. Панаевъ естественно вспом-нилъ его сужденiя объ этомъ спорномъ предмет. Г. Панаевъ ут-верждаетъ, что Грановскiй смялся надъ тмъ, что С. Т. Аксаковъ возведенъ былъ въ литературные патрiархи и что изъ него сдлали кумиръ. ‘Это было (для большей точности прибавляетъ г. Панаевъ) на вечер у Ар-ова, черезъ два года посл выхода ‘Воспоминанiй’ Аксакова.’
Московскiй почитатель Грановскаго замчаетъ на это, что ‘Семейная хроника‘ и ‘Воспоминанiя‘ вышли въ начал 1856 г. Теперь спрашивается, говоритъ онъ, какъ могъ Грановскiй, скончавшiйся въ 55 г., говорить о книг, вышедшей въ 56-мъ, да еще черезъ два года посл ея появленiя?
Не знаемъ чмъ объяснитъ г. Панаевъ.2 Прибавимъ только, что во всякомъ случа ссылка его на авторитетъ Грановскаго очень неудачна. Прiятно всякому знать мннiе знаменитаго человка о какомъ-нибудь предмет, но нужно чтобы это дйствительно было мннiе. А чт приводитъ г. Панаевъ? Что Грановскiй не признавалъ С. Аксакова патрiархомъ русской литературы и не длалъ изъ него для себя кумира. Чтоже это значитъ? Разв есть тутъ хоть одна черта, выражающая мннiе Грановскаго объ Аксаков? Кумировъ ни изъ кого творить не должно. Званiя патрiарха въ вид особаго чина въ литератур, если не ошибаемся, не существуетъ. Спрашивается: чтоже такое говорилъ Грановскiй, если только говорилъ? И неужели ничего боле опредленнаго не умлъ запомнить г. Панаевъ?
Въ отношенiи къ Блинскому разсказы г. Панаева, намъ кажется, требуютъ такой же попраки, какая оказалась нужною въ отношенiи къ Грановскому. Очень желательно бы было, чтобы кто-нибудь хорошо, знавшiй нашего критика, оцнилъ общiй тонъ г. Панаева и проврилъ частности его разсказа. Что касается до насъ, то мы считаемъ необходимымъ сдлать хотя немногiя замчанiя. Въ разсказ г. Панаева замтна неполнота, дающая ему, можетъ-быть неумышленно, неправильный смыслъ.
Извстно, что Блинскiй вступилъ на литературное поприще съ малымъ образованiемъ, за что его называли во время оно недоучившимся мальчишкой. Извстно также, что втеченiе своего литературнаго поприща онъ перемнялъ свои убжденiя. Оба эти факта нельзя приводить безъ оговорокъ. Незначительно было его начальное образованiе, но велики были силы духа, которыя даны были ему природою и безъ которыхъ образованiе, какое бы нибыло, остается безплоднымъ. Если измнялъ онъ свои убжденiя, то измнялъ ихъ по глубокой внутренней необходимости. Самое это измненiе свидтельствуетъ о могучей живучести его развитiя. Такимъ образомъ оба эти обстоятельства имютъ здсь смыслъ вовсе не тотъ, какой они могутъ имть для людей ничтожной натуры, недостаточность образованiя не помшала развитiю Блинскаго, и перемна убжденiй не была признакомъ ихъ слабости.
Въ какомъ же вид изображаетъ оба эти факта г. Панаевъ? Онъ не разъяснилъ ихъ надлежащаго смысла, и потому невольно вводитъ читателя въ соблазнъ превратнаго истолкованiя. Какъ мы уже видли, знакомство Блинскаго съ философiею Гегеля иметъ у г. Панаева тотъ единственный смыслъ, что Блинскiй въ ней путался и запутывался и потому занимался смшными вопросами. Въ подобномъ же свт выставляется и недостатокъ образованiя и перемна убжденiй.
Оказывается, что Блинскiй не читалъ ни на какомъ иностранномъ язык. Г. Панаевъ, какъ человкъ знавшiй пофранцузски, помогалъ Блинскому въ его знакомств съ французскою литературою, нарочно для него переводилъ отрывки и составлялъ компиляцiи. При чтенiи этихъ переводовъ Блинскiй, по свидтельству г. Панаева, неразъ восклицалъ:
‘— Да! всему виною мое проклятое невжество. Еслибы я зналъ все это прежде, я не написалъ бы этихъ безобразныхъ статей, которыя составляютъ несчастiе моей жизни, лежатъ на мн неизгладимымъ пятномъ!..’
Подобныя рчи нельзя оставить безъ строгаго толкованiя. Чт здсь главное? То ли, что Блинскiй признавалъ себя невждою? То ли, что онъ своему невжеству приписывалъ глубокiе недостатки первыхъ своихъ статей? Такъ можно судить только при совершенномъ неумньи идти дальше поверхности вещей. Сущность дла вовсе не въ этомъ, что Блинскiй сперва незналъ чего-нибудь, а потомъ узналъ, въ этомъ нтъ ничего особеннаго: подобные случаи очень обыкновенны со всми людьми. Главное здсь безъ сомннiя тотъ необыкновенный жаръ, съ которымъ Блинскiй предавался своему знанiю, то стремленiе горячо проповдывать все, что онъ считалъ истиною въ данную минуту. Вотъ эта способность энтузiазма и воодушевленiя всмъ, что онъ зналъ, есть дйствительно удивительное явленiе, рдкое, неоцненное и глубоко отличавшее нашего знаменитаго критика.
Изъ этой способности къ твердымъ и живымъ убжденiямъ прямо объясняются и вс страданiя, которыя терплъ Блинскiй, перемнивъ свои убжденiя на другiя, признанныя имъ боле истинными. Чмъ глубже было первое увлеченiе, т?мъ сильне должна быть реакцiя, тмъ безпощадне казнь всего, чт нкогда было дороже жизни. Между тмъ г. Панаевъ разсказываетъ о мученiяхъ Блинскаго такъ, какъ-будто тотъ дйствительно надлалъ дурныхъ длъ.
‘— Жизнь моя не должна быть долга, говорилъ онъ мн (пишетъ г. Панаевъ): — во мн зародышъ захотки, я это очень хорошо знаю, но я охотно отдалъ бы нсколько лтъ жизни, еслибы могъ искупить этимъ вполн мое безумiе, до тла истребить воспоминанiе объ этой эпох и уничтожить вс нелпыя статьи мои, относящiяся къ ней.
Это могъ говорить Блинскiй въ пылу увлеченiя, но у кого же повернется языкъ сказать, что на Блинскомъ лежитъ хоть какое-нибудь пятно, требующее искупленiя? Разв не одинаково чистъ и благороденъ былъ его энтузiазмъ и при старыхъ, и при новыхъ убжденiяхъ?
Приведемъ здсь еще мсто, всего лучше характеризующее Блинскаго, и безъ сомннiя лучшее мсто во всхъ ‘Воспо-минанiяхъ’ г. Панаева. Дло идетъ еще о старыхъ убжденiяхъ.
‘Онъ (Блинскiй) началъ ходить по комнат въ волненiи.
‘— Да, это мои убжденiя, продолжалъ онъ, разгорячаясь боле и боле… Я не стыжусь, а горжусь ими… И что мн дорожить мннiемъ и толками чортъ знаетъ кого? Я только дорожу мннiемъ людей развитыхъ и друзей моихъ… Они не заподозрятъ меня въ лести и подлости. Противъ убжденiй никакая сила не заставитъ меня написать ни одной строчки… они знаютъ это… Подкупить меня нельзя… клянусь вамъ, Панаевъ — вы вдь еще меня мало знаете…
‘Онъ подошолъ ко мн и остановился передо мною. Блдное лицо его вспыхнуло, вся кровь прилила къ голов, глаза его горли.
— Клянусь вамъ, что меня нельзя подкупить ничмъ!.. Мн легче умереть съ голода — я и безъ того рискую эдакъ умереть каждый день (и онъ улыбнулся при этомъ съ горькой иронiей), чмъ потоптать свое человческое достоинство, унизить себя передъ кмъ бы то нибыло, или продать себя…
‘Разговоръ этотъ со всми подробностями живо врзался въ мою память. Блинскiй какъ-будто теперь передо мною…’
Чт сказать объ этомъ? Легко можетъ случиться, что кто-нибудь пустится и въ такiя толкованiя: какъ низко стоялъ тогда Блинскiй! И за какiя убжденiя онъ такъ горячился! Не могъ понять сколько въ нихъ фальшиваго и дурного! Слабая должна быть голова.
Но правильное заключенiе кажется будетъ другое. Въ такiя минуты едвали Блинскiй не поднимался всего выше. Крпокъ долженъ быть духъ человка, который такъ свято цнилъ свои убжденiя. Тотъ, кто такъ горячо любитъ истину, дйствительно способенъ стать ея истиннымъ поборникомъ, ея жрецомъ и проповдникомъ.
Примръ Блинскаго есть для насъ глубоко поучительный примръ, потомучто показываетъ намъ, что значитъ истинное убжденiе. Твердить одно и тоже десятки лтъ сряду — не значитъ еще быть твердо убжденнымъ. Поддакивать однимъ и идти противъ другихъ не значитъ еще быть смлымъ и честнымъ бойцомъ. Чтобы сохранять или измнять убжденiя, нужно прежде всего ихъ имть. Мало ли людей, которые хвалятся свободою мысли только потому, что не имютъ и понятiй объ этой свобод и постоянно находились въ рабств? Мало ли такихъ, которые кричатъ противъ авторитетовъ только потому, что сами вполн подчинены извстнымъ авторитетамъ? Мало ли такихъ, которые считаютъ себя скептиками, потомучто имъ незнакома глубокая увренность, называютъ себя смлыми, потомучто для нихъ нтъ ничего дорогого?
У Блинскаго въ первую его эпоху уже было нчто дорогое, была глубокая увренность, было свободное признанiе авторитета. Измнивъ своимъ убжденiямъ перваго перiода, онъ доказалъ дствительную честность, настоящую способность быть свободнымъ отъ авторитетовъ, истинную смлость и твердость. Посл этого понятны рзкiя слова, сказанныя помнится самимъ Блинскимъ: ‘только дураки никогда не измняютъ своихъ убжденiй.’
Мы сочли нужнымъ все это замтить, потомучто ‘Воспоминанiя’ г. Панаева не остаются, какъ видно, безъ влiянiя. Въ XI кн. ‘Современника’, въ ‘Замткахъ новаго поэта’ повторяются намеки на то, что у Блинскаго образованiе было далеко не прочное и не твердое, что онъ не съ перваго шагу сталъ на прямой путь, шолъ по своей дорог ощупью, увлекался и впадалъ въ юношескiй паосъ… Кчему это, спрашивается? Все это нимало не ршаетъ дла, если только вы его хотите ршить, а не запутать. А что касается до увлеченiй и юношескаго паоса, то первый упрекъ, который можно сдлать нашей литератур, будетъ именно упрекъ въ недостатк паоса и увлеченiя… Все холодно, вяло, много шуму и треску, а гд слышится горячiй и ршительный голосъ?..
Много бы другихъ замтокъ можно сдлать на ‘Воспоминанiя’ г. Панаева, но мы ограничимся пока тми, которыя считаемъ самыми важными. Какъ мы сказали, характеръ ‘Воспоминанiй’ остается тотъ же. Въ одномъ только случа г. Панаевъ измняетъ себ. Говоря о г. Краевскомъ въ этой второй части, онъ впадаетъ въ лиризмъ и доходитъ до истиннаго паоса. Чтоже? Предметъ достойный!
Этотъ попрекъ въ родств (г З-ъ длаетъ его Ив. Аксакову не первый) указываетъ на всю силу родственныхъ связей на святой Руси. Самые просвщенные люди не могутъ поврить, чтобы братъ безпристрастно хвалилъ брата. Такое неврiе можетъ основываться конечно только на созданiи совершенной невозможности такого безпристрастiя въ своей собственной душ. Какое несчастiе для г. Ив. Аксакова, что одинъ изъ главныхъ представителей славянофильства былъ — его родной братъ!
1 То-есть до октября 1861, когда вышла книжка ‘Современника’.
2 Въ XII книжк ‘Современника’ г. Панаевъ черезъ своего друга Новаго Поэта объявляетъ вполн справедливыми замчанiя ‘Русской Рчи’. Оказывается слдовательно, что слова Грановскаго, каковы бы они ни были, вовсе не относятся къ той слав и къ тмъ похваламъ, какiя заслужилъ С. Аксаковъ своею книгою ‘Семейная хроника и ‘Воспоминанiя’.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
