Иван Иванович Анисимов.
Литературное творчество Джона Рида
Иван Иванович Анисимов.
Литературное творчество Джона Рида
1
1
2
2
3
3
4
4
5
5
————————————————————
Литературное творчество Джона Рида, Анисимов Иван Иванович, Год: 1968
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Как ни старались капиталистические Соединенные Штаты Америки отгородиться от влияния Великой Октябрьской социалистической революции, это влияние было могучим и несокрушимым. Ни интервенция, в которой весьма активно участвовали Соединенные Штаты, ни политика непризнания, в которой твердолобые реакционеры упорствовали до последней возможности, ни бешеная антисоветская пропаганда — ничто не могло остановить этого влияния. О пробуждении масс свидетельствовали забастовки такого размаха, которого они еще никогда не достигали в Америке, рост народных симпатий к Советской России и эпидемия ‘красного страха’, охватившая американскую буржуазию [Понятие ‘красного страха’ так прочно вошло в обиход американской реакции, что в 1955 г. P.-К. Маррей выпустил книгу под названием ‘Красный страх. Исследование в области национальной истории 1919-1920 гг.’ п. таким образом, поставил целый период современной истории США под знак паники перед угрозой революционного взрыва].
Широкие массы рабочих в США отнеслись к Октябрьской революции с таким же горячим сочувствием, как и во всем мире. Совершавшееся повсюду духовное раскрепощение передовой интеллигенции происходило и в Америке. ‘Революция в умах’ шла здесь полным ходом и находила самые разнообразные формы своего выражения. Эптон Синклер принимает участие в движении ‘Клартэ’ и самый злободневный из его романов — ‘Джимми Хиггинс’ — повествует о том, что простые люди Америки принимают близко к сердцу дело советской революции. Линкольн Стеффенс выражает свое восхищение Советской Россией, уверенно прокладывающей путь в будущее. Среди писателей все шире распространяются революционные настроения.
Все больший размах приобретают литературные явления, в которых отражены социальные потрясения, произведенные первой мировой войной, а также тем воздействием, которое оказала Великая Октябрьская социалистическая революция, до глубин всколыхнувшая народные массы во всем мире.
О масштабе совершавшихся в американской литературе сдвигов можно судить по публицистике Драйзера конца десятых годов. Впервые автор ‘Гения’ вступает в такую ожесточенную схватку. Все написанное им ранее, бесспорно, подводило к выводам, которые он теперь делает, но сделать эти смелые выводы ему помогли великие события. Они озарили новым светом творчество Драйзера. Он открывает такие образы, как Джон Парадизо — человек, который уже ‘не может мириться с окружающей действительностью’, которого ‘покидает спокойствие’.
Конец десятых годов — замечательно плодотворное время для американской литературы. Достаточно сказать, что это время Джона Рида. Жизнь этого писателя, трагически оборвавшаяся так рано, с ее неповторимым духовным богатством и сложными перипетиями, была отдана будущему. Джон Рид указал передовой американской литературе предстоящий ей путь.
За свою короткую жизнь Джон Рид создал очень много. Он был удивительно разносторонним: поэт, драматург, мастер короткого рассказа и очерка, автор произведений новою жанра — своеобразных социальных эпопей, в которых были запечатлены такие события современного мира, как революция в Мексике, первая мировая война и, наконец, Великая Октябрьская социалистическая революция. Эти произведения, убедительно выражающие то новое, что внес Джон Рид в литературу, составляют своеобразную трилогию — ‘Восставшая Мексика’, ‘Война в Восточной Европе’, ‘Десять дней, которые потрясли мир’. Две первые части этой трилогии, очень не схожие между собой, подготовляют грандиозную заключительную часть, которая является в полном смысле этих слов ‘делающим эпоху’ произведением.
Внутреннее развитие трилогии, которая никогда не задумывалась автором как цельное произведение, но так сложилась в силу определенных исторических обстоятельств, отчетливо обозначает основную линию развития Джона Рида, все другие произведения находятся если не в прямой связи, то в зависимости от этой главной магистрали. Поэтому важно прочертить именно это решающее направление.
Коренной американец, выходец из состоятельной буржуазной семьи, воспитанник привилегированного Гарвардского университета, Джон Рид блестяще начал свою литературную карьеру, осыпаемый восторженными похвалами критики. Он быстро достиг славы и больших гонораров. Появление Рида в Нью-Йорке, где он вел жизнь литературной богемы, успех, которым он пользовался в знаменитом тогда литературном салоне Мэбель Додж, производили впечатление бесшабашности, о чем его старшин друг и наставник Линкольн Стеффене свидетельствует, вспоминая, что иногда ему приходилось испытывать тревогу за будущее молодого таланта.
Впрочем, даже самое раннее творчество Джона Рида, например, его рассказ ‘Куда влечет сердце’ (1913), опубликованный на страницах незадолго до того возникшего радикального журнала ‘Мессиз’, свидетельствует о резко критическом отношении писателя к капиталистической действительности. Мишурный блеск американской цивилизации не обманывал молодого писателя, и то пристальное, напряженное внимание, с которым он присматривается к еще далекому от него миру трудящихся, говорит о том, что Рида рано начали интересовать основные социальные противоречия буржуазного общества.
В ‘Мессиз’ Рид, естественно, должен был встретиться с литераторами социалистической ориентации, правда, это был туманный и очень абстрактный социализм. Зато наглядные примеры борьбы рабочего класса, подобные знаменитой стачке в Патерсоне, как магнит, притягивали к себе внимание Джона Рида. Он едет на место действия, и в своей великолепной корреспонденции ‘Война в Патерсоне’ (1913) не прикрывается объективностью стороннего наблюдателя: он за тех, кто борется, защищая свои права, он против тех, кому принадлежат фабрики, охваченные забастовкой.
Это было первое настоящее знакомство Джона Рида с жизнью и борьбой трудящихся. Он убедился на собственном опыте, какие отвратительные формы принимает социальное угнетение, не останавливающееся ни перед какой жестокостью. Он сам на себе испытал мертвую хватку классового ‘правосудия’, являющегося, подобно полиции, прямым орудием угнетения. Он увидел народ в страданиях и борьбе. Неизгладимое впечатление на него произвело то, что в тюремной камере, куда его бросили вместе с забастовщиками, которых морили голодом и избивали, ‘ни на одном лице не было заметно разочарования, колебания или страха’.
Он понял, что попал в гущу большого сражения. Он так и назвал свой очерк — ‘Война в Патерсоне’. Он увидел решимость на лицах людей, вступавших в борьбу. Он проникается симпатией и восхищением к этим людям. Он пишет с увлечением о Хейвуде, который был среди заключенных, но особенно привлекают его безыменные герои рабочего движения — ‘именно они являлись душою стачки…’.
Он делает из событий в Патерсоне очень важный вывод, он видит в этих событиях яркое свидетельство того, что ‘сами массы поднялись на борьбу…’. ‘Нет, вы представьте себе это! Двенадцать лет они терпели поражение в стачечной борьбе, двенадцать долгих лет разочарований и неисчислимых страданий. Они не должны опять проиграть, они не могут проиграть’.
События в Патерсоне были значительной вехой не только в формировании революционных взглядов Джона Рида, но и в том, что литературное его творчество начинает связываться с народной жизнью.
В Нью-Йорке у Джона Рида возникает идея агитационного театрального представления, в котором были бы запечатлены оставившие такой глубокий след в народной памяти события стачки в Патерсоне. Ему удается осуществить свое намерение и поставить один-единственный спектакль, который, однако, история народного театра в Америке внесет в свои анналы как исключительно важное событие. Сохранилось интереснейшее свидетельство об этом народном представлении, записанное в ‘Книге Билла Хейвуда’ [Издана в Москве в 1932 г. (ГИХЛ)] — автобиографии выдающегося деятеля американского рабочего движения, знакомство с которым оказало огромное влияние на духовное развитие Джона Рида. Вот что там говорится:
‘В день представления тысяча двести стачечников перешли через Гудзон. С пристани мы отправились в зал Мэдисон-сквера, в котором уже целую неделю зажигались по вечерам красные лампочки, составлявшие гигантскую надпись: ‘Индустриальные рабочие мира’. Мы пригласили принять участие в представлении восемьдесят или девяносто человек ньюйоркцев, известных своими радикальными взглядами. Бобби Джонс, теперь знаменитый театральный художник, вместе с Джоном Ридом нарисовали плакат: героическую фигуру рабочего на фоне фабрики и дымовых труб. В Мэдисон-сквере была построена громадная сцена, на которой была установлена декорация, изображающая шелковые фабрики. Режиссером был Джон Рид.
Когда открыли ворота, перед ними образовались огромные очереди. В эту ночь стачечники собирались показать свою жизнь в Патерсоне многолюдной заинтересованной аудитории под аккомпанемент новых песен, написанных стачечниками.
Первая сцена показывала заводы на полном ходу. Рабочие гуляли по улицам — центр аудитории — группами и поодиночке: одни читали газеты, другие напевали песенки. У всех в руках или под мышкой были корзинки и пакеты с завтраками. Вдруг раздался гудок. Послышались стук, шум, грохот машин. Потом широкое пространство — улица опустела. Все ушли на работу. Вдруг раздались голоса: ‘Стачка! Стачка!’ Рабочие выбегали толпами, крича, смеясь, толкая друг друга. И все торжественным хором запели ‘Интернационал’, подхваченный аудиторией.
Во втором действии заводы были мертвы: ни огня, ни звука. Они стояли, как чудовищные привидения. Это было утро после объявления стачки. Появились рабочие пикеты. Они пели песню стачки. Жизнерадостный итальянец весело перебирал струны гитары. Несколько полисменов смешалось со смеющейся, поющей толпой, расхаживающей перед заводом. II вдруг без всякого предупреждения полиция набросилась на стачечников. Началась битва. Раздались выстрелы. Один из стачечников упал. Его убила полиция. Другой, раненный, вырвался из толпы. Убитого унесли. Стачечники проводили его до дому. День был закончен.
Третья сцена представляла похороны убитого рабочего. По сцене пронесли гроб, за которым следовали стачечники с пением похоронного марша. Гроб опустили посредине сцены. Стачечники выстроились по обе стороны его и каждый опустил на гроб зеленую ветвь и красную гвоздику. Элизабет Герли Флинн, Карло Треска и я произнесли речи, так же, как если бы это было в действительности, над гробом убитого стачечника в Патерсоне. Мы призывали стачечников бороться до тех пор, пока не будет свергнуто проклятое иго эксплуатации, пока рабочие не вступят во владение тем, что им принадлежит по праву.
В четвертом действии стачечники отправляли своих детей в другие города на время стачки. Эти дети также объявили забастовку в школе, потому что учителя называли бастующих рабочих и их организаторов ‘анархистами и тунеядцами из разных стран’. Дети прощались с родителями и уезжали под пение ‘Красного флага’. Они должны были остаться у своих новых друзей — ‘стачечных родителей’ — на все время стачки.
Последняя сцена изображала митинг в Терн-Холле в Патерсоне. У задней стены была устроена платформа, вокруг которой столпились рабочие. Я обратился к ним с речью и говорил так серьезно и так сильно, как только может говорить человек, вложивший в дело душу и вдохновленный тысячами сочувствующих слушателей.
Представление закончилось общим пением ‘Интернационала’.
В этой записи Билла Хейвуда необходимо исправить только одну неточность: Джон Рид был автором сценария и всего замысла патерсоновского ‘карнавала’, а не только режиссером.
Трудно переоценить значение этого выступления Джона Рида, явившегося смелым поиском драматургической формы, в которую могла быть облечена ‘борьба между рабочим классом и классом капиталистов… столкновение между двумя социальными силами’, как гласила программа, напечатанная для зрителей ‘карнавала’. Оно свидетельствовало о том, что между писателем и рабочим классом уже существовали прочные связи.
Вот почему Рид начинает вызывать раздражение Гертруды Стейн, которая была непререкаемым авторитетом в кругах американского декадентства. И вот почему сам Рид испытывает чувство глубокого удовлетворения. ‘Я никогда не был так счастлив’, — пишет он своему другу Эдварду Хенту. С растущей симпатией он отзывается о Хейвуде, Элизабет Флинн и других массовиках, с которыми он сблизился во время ‘карнавала’. ‘Мне нравится, что их всегда понимают рабочие, — писал он, — нравится их революционная мысль, смелость их мечты, нравится то, как воспламеняются необъятные толпы народа, воодушевленные их руководством. Это была подлинная драма, делавшая наглядной демократию в движении’.
Если обратиться к рассказам Джона Рида этой поры, напечатанным в журнале ‘Мессиз’ (в 1913 г. он становится одним из редакторов этого издания), то они дают основание говорить о нарастающей остроте социальной критики. ‘Еще один случай неблагодарности’, ‘Игра Правосудия’, ‘Увидеть — значит поверить’ — все эти рассказы 1913 года сдирают позолоту с капиталистического фасада, все они посвящены отверженным большого города и все проникнуты возмущением против двуличия, ханжества и цинизма буржуазного общества. Все эти лейтмотивы ридовского рассказа уже полностью складываются здесь, так что его более поздние рассказы, и в том числе потрясающая ‘Ночь на Бродвее’, где показана с такой трагической силой судьба маленького человека в Америке, представляют только дальнейшее развитие и углубление одного, отчетливо наметившегося направления.
И так как основные произведения Джона Рида, которые мы называем его эпической трилогией, не изображали американской действительности, то значение рассказов, преимущественно рисующих американскую жизнь, особенно велико: эти небольшие реалистические произведения отличаются социальной насыщенностью и духом гуманизма, что было воспринято молодым писателем от демократической литературной традиции его родины и что наложило отпечаток на все его творчество.
Из рассказов Рида надо сделать не только тот вывод, что реализм их, часто приобретающий сатирический характер, служит обличению американского капитализма, но и тот, что у автора глубокие корни, ушедшие в американскую почву, в демократическую литературную традицию. Подобно тому как его поэзия проникнута духом Уитмена, его проза остается американской прозой независимо от того, что описывается в книгах Рида.
В конце 4913 года Джон Рид отправляется как корреспондент газеты ‘Уорлд’ в Мексику, где тогда шла ожесточенная гражданская война. Из его корреспонденций в журнал ‘Метрополитен’, получивший к тому времени социалистическое направление, а также в ‘Мессиз’ составилась книга ‘Восставшая Мексика’ (1914). Это была первая книга Джона Рида, и она привлекла к себе широкое внимание. В ней отчетливо проявляются такие особенности литературного метода Джона Рида, без которых уже не обходится ни одно его произведение. Он идет здесь дальше своих рассказов, где встречались лишь жертвы капиталистического строя, и смело вступает в бурный поток народной жизни, где его окружают люди нового склада, люди, защищающие свою свободу.
То, что именно здесь Рид искал своих героев, резко противопоставляло его современной американской литературе. Это отразилось, например, в той оценке, которую дал ‘Восставшей Мексике’ Уолтер Липпман (мы теперь знаем его как реакционного журналиста, и трудно поверить, что было время, когда он отдавал дань социалистическим симпатиям, а именно так и было). ‘Он не выступает как судья, — писал Липпман, — он отождествляет себя с борьбой, и все, что он видит, связано с тем, на что он надеется, и когда симпатии его соответствуют фактам, Рид гордится этим’.
Как видим, это двойственная, противоречивая оценка, стремящаяся противопоставить правду фактов симпатиям автора. Липпману не нравилось, что Рид открыто становится на сторону восставшего народа, а это и было самым замечательным и самым новым в книге. Мы еще вернемся к статье Липпмана, из которой взяты эти фразы, но даже сквозь брюзжание здесь чувствуется, что книга Рида воспринималась как произведение крупного масштаба. Этого никто не мог отрицать.
Самым большим и многозначительным открытием, которое делает Джон Рид в книге ‘Восставшая Мексика’, было открытие народа. И надо представить себе все значение этого открытия.
Джон Рид верил в массы. Он старался слиться с восставшей Мексикой, с ее неграмотными крестьянами, с ее малообразованными вожаками, и понять, что приносит победу этим оборванным, но беззаветно преданным своей цели простым людям. Он очень быстро понял, что мексиканская революция — это не схватка тех или иных претендентов на власть, а народная революция.
Он понял, какую силу в этой народной революции имеет голос обезземеленной крестьянской бедноты, которая никогда не примирится со своими угнетателями — помещиками. Он понял, что восставшая беднота изо всех сил борется за жизнь, землю и хлеб. Он увидел, что мужицкая армия располагает неисчерпаемыми резервами. Вот что он говорит о встрече с одним из pacМficos — мирных жителей.
‘Не скрою, я не скоро забуду истощенное тело и босые ноги старика с лицом святого, который сказал медленно:
— Революция — это хорошо! Когда она победит, мы, с божьей помощью, больше никогда, никогда, никогда не будем голодать. Но это будет не скоро, а сейчас нам нечего есть, нечего надеть. Хозяин уехал из асиенды, у нас нет рабочего скота, и нам нечем обрабатывать землю, а солдаты забирают последний хлеб и угоняют скотину…
— А почему же pacМficos не идут на войну?
Он пожал плечами.
— Мы им не нужны. У них для нас нет ни оружия, ни лошадей. Они сами справляются. А кто будет кормить их, если мы перестанем сеять кукурузу? Нет, сеньор. По если революции будет грозить опасность, тогда больше не останется pacificos. Тогда мы все встанем на ее защиту с ножами и хлыстами… Революция должна победить!..’
А вот что думает о происходящем ‘грязный человечек, которого все называли доктором и который раньше был аптекарем в Паррале, а теперь носил чин майора: ‘Наша революция… Вы должны правильно судить о ней. Это борьба бедных против богатых…’
‘Вот это и есть мексиканская революция!’ — восклицает подружившийся с автором храбрый воин Мартинес, после того как было прочитано перед отрядом кавалеристов на отдыхе ‘воззвание губернатора штата Дуранго, в котором заявлялось, что земли крупных асиенд будут поделены между бедняками’.
Постепенно развертывающаяся перед нами картина событий состоит из множества частиц, иногда очень мелких, но всегда целеустремленных, как бы намагниченных, что и делает книгу цельной. Стремясь проникнут!’ в глубины народного движения, автор возлагает все надежды на правду, и это вполне соответствует духу народной революции.
‘Пишите обо всем, но только правду’, — говорит автору крестьянский генерал Урбина.
Идя путем правды, Джон Рид показывает без всяких искусственных приемов величие, грандиозность борьбы народа за свободу и счастье. Ему так глубоко удалось ощутить бурную пульсацию действительности и с такой увлекательной естественностью передать в своих описаниях пафос мексиканской революции только потому, что он был полностью с нею, с ее простыми героями, с ее идеалами.
Прекрасную убедительность, покоряющую силу приобрел в этой книге образ Франсиско Вильи. Человек, находившийся ‘вне закона’ в течение двадцати двух лет, стремительно поднялся в годы народной революции. Джон Рид показал в образе Панчо, как характернейшие черты революции могут воплотиться в определенной личности и как это делает подобного человека настоящим народным вождем.
‘Пеон-политик’ и, ‘несомненно, величайший полководец, которого когда-либо видела Мексика’, Франсиско Вилья привлек к себе пристальное внимание Рида. Наблюдая его деятельность, Рид нащупывает очень важный узел своего кажущегося разбросанным повествования: в решениях и поступках Панчо проявляется, как всем существом своим он понимает, что ‘мексиканская революция — революция народная’, — это и есть сердцевина событий. Джон Рид стремится особенно приблизить к читателю образ Панчо со свойственной ему пеонской ‘прямотой и стремительностью’, чтобы он мог повнимательнее рассмотреть характерные черты вожака мексиканской революции. Эти черты встречаются и в других действующих лицах народной драмы, но в Панчо они выступают особенно резко. И хотя композиция книги так свободна, что можно предположить намерение автора подчеркнуть этим бурную изменчивость действительности, образ Панчо, несомненно, является центром всей книги.
Небольшая, очень трогательно написанная глава ‘Мечты Панчо Вильи’ заканчивается таким признанием ‘необразованного рубаки’: ‘Хорошо помогать Мексике стать счастливой страной’.
Разве это не мечта всех героев ‘Восставшей Мексики’ до единого?
И если какими-то своими чертами Панчо Вилья напоминает нашего Чапаева, то это свидетельствует о том, что и в первой книге Джона Рида, и в первой книге нашего Фурманова проявляла себя сложная и многообразная действительность народной революции, в которой перерастание стихийного начала в организованную революционную борьбу является столь острой и столь важной проблемой.
Многим читателям ‘Восставшей Мексики’ импонировала изумительная многоцветность прозы Джона Рида, запечатлевшей необыкновенные краски мексиканской природы. Очень чуткое, изощренное зрение Джона Рида проявилось и в том, что множество выведенных в книге лиц, очерченных лишь немногими чертами, отличалось удивительной жизненностью.
В этом характерная особенность ридовской литературной манеры того времени. С цветистостью, которая иногда у него появлялась, он впоследствии расстается, а редкостная способность делать каждый характер живым — совершенствуется. Впрочем, значение книги ‘Восставшая Мексика’ заключено не в тех или иных особенностях формы, а в том, что здесь с глубокой убедительностью была раскрыта народность бурного, пестрого и многоликого движения, свидетелем и другом которого стал Джон Рид.
Как драма народа, который взялся за оружие, чтобы добыть себе свободу и землю, обрело силу это произведение. В этом секрет его поразительного единства и того глубокого впечатления, которое оно оставляет. Джон Рид отдавал себе отчет в том, что встреча с революционной Мексикой духовно обогатила его: ‘Я снова нашел себя и пишу лучше, чем когда-либо’.
Характерно, что книга кончается главой ‘Los pastores’, в которой описан спектакль народного театра в Эль-Оро, причем действие средневековой мистерии обогащается вполне современными репликами зрителей, и это придает традиционному зрелищу совершенно новый смысл: давным-давно окостеневшие образы и несложный сюжет мистерии причудливо переплетаются с темами сегодняшнего дня, интересующими революционно настроенную аудиторию. Получается очень интересно, и Джон Рид заканчивает свою книгу о крестьянской революции словами: ‘Мексиканскому театру придется обойтись без своего золотого века’, желая этим сказать, что преображаемая революцией Мексика, минуя эпоху Возрождения и много других эпох, прямо из средневековья бросается в ‘бушующие волны современной жизни’.
Мы назвали эту концовку характерной потому, что она напоминает о патерсонском ‘карнавале’ и о том, какое огромное значение придавал Джон Рид литературе и театру, их неразрывной связи с народной жизнью, их способности выразить народные чаяния. Всякая народная революция втягивает в свой бурный водоворот литературу и театр — это излюбленная мысль Рида.
Как известно, Эйзенштейн и Александров в своем фильме о Мексике исходили из книги Джона Рида, и тот, кому удалось познакомиться хотя бы с фрагментами этого, так и не увидевшего свет фильма, обязательно должен был заметить, что великий советский кинематографист Эйзенштейн воспринял в книге Джона Рида отнюдь не ее экзотическую сторону, а ее народную природу, ее подлинную сущность, что и позволило с такой силой раскрыть в сценарии образ Панчо Вильи и показать всесокрушающую силу народного движения, опрокидывающего все препятствия.
Находясь в Мексике, Джон Рид не мог забыть об Америке. Она постоянно напоминала о себе той ненавистью, которую питал восставший народ к американским трестам, грабившим и разорявшим страну. Эта тема проходит сквозь всю книгу. Она возникает и в рассказе ‘Мак-американец’ (1914), в котором показано, как прочна броня предрассудков, прикрывающая заносчивого американского обывателя, презрительно третирующего мексиканское простонародье. Рассказ показывает пустоту и аморальность спесивого янки.
Вскоре после возвращения из Мексики Джон Рид становится свидетелем нового преступления Уолл-стрита — зверской расправы над горняками Ладлоу в Колорадо. Его восхищает мужественное сопротивление, которое оказали горняки полиции и войскам, направленным для подавления стачки. ‘Война в Колорадо’ — называется корреспонденция Джона Рида, напечатанная и ‘Метрополитене’ (1914, июль).
Он приехал на место действия ‘примерно через десять дней после массовых убийств в Ладлоу’. Внешне все уже было спокойно. ‘Ничто не напоминало о том, что три ночи назад по улицам мчалась разъяренная толпа вооруженных людей, готовых к отчаянной схватке на этих улицах…’
Ему пришлось восстанавливать картину событий, добывая материал, подобно исследователю. Документы, анализ социально-экономических данных, свидетельские показания легли в основу очерка, который точнейшим образом воспроизводит все перипетии разыгравшейся в Ладлоу трагедии. Это всесторонне аргументированное обвинение в чудовищном преступлении, предъявленное не только Рокфеллеру, который держит в руках всю угольную промышленность Колорадо, но и всему капиталистическому строю.
Очерк разоблачает капиталистическое рабство в Америке. Чтобы закрепить систему самой свирепой эксплуатации, хозяева стали ‘умышленно ввозить для работы на шахтах иностранцев’ — итальянцев, поляков, греков и др., ‘тщательно подбирая на каждой шахте людей, говорящих на разных языках, чтобы рабочим труднее было объединиться’. Были заведены ‘феодальные’ порядки, ставившие шахтера и его семью в полную зависимость от хозяйского произвола… ‘повсюду укрепления и патрули, как в государстве, находящемся на военном положении’. Рабочему было предоставлено только одно право — повиноваться и терпеть.
Джон Рид тщательно и глубоко изучает действительность. Он показывает, что забастовка в Ладлоу возникла стихийно, в поисках выхода из той ‘отчаянной нищеты’, до которой были доведены колорадские горняки. Стихийным было и то сопротивление, которое оказали забастовщики брошенным против них карательным отрядам.
Разнузданность капиталистической тирании в полной мере проявилась в тех кровавых зверствах, которые были содеяны в Ладлоу, в том презрении к людям труда, с которым действовали агенты компании и государства. Возмущение охватило даже самых ‘скромных и терпеливых’, даже тех, кого обычно было ‘легко прибрать к рукам’. На сторону забастовщиков становятся люди, обычно не вмешивающиеся в такие события: ‘врачи, священники… аптекари и фермеры’. ‘С оружием в руках’, — подчеркивает Джон Рид. И в другом месте приводит еще один, также очень показательный перечень — ‘чиновники, извозчики, шоферы, школьные учителя и даже банковские служащие…’. Вот эта невыносимость социального гнета, достигшего предела, неизбежность возмущения, охватившего широкие общественные слои, и является внутренней темой очерка ‘Война в Колорадо’.
‘Казалось, что зажженное в Ладлоу пламя охватило всю страну’, — пишет Джон Рид, имея в виду пожары, во время которых погибло в огне множество женщин и детей. Этой страшной расправой каратели думали подавить сопротивление забастовщиков, но они сделали его лишь более отчаянным и вызвали бурную реакцию ненависти к угнетателям со стороны всей трудящейся Америки.
Начало войны в Европе Джон Рид встречает без всяких колебаний, заявляя: ‘Это не наша война’.
Статья ‘Война торговцев’ (1914), заканчивающаяся этой выразительной фразой, была попыткой обнажить подлинные причины разгоревшейся бойни: столкновение интересов империалистических держав, погоня германских, английских, французских и прочих капиталистов за прибылями, засилье милитаризма. Он считает необходимым заявить, что выступает как социалист, и резко осуждает либеральную ‘газетную болтовню’, перекрашивающую ‘войну торговцев’ в ‘священную войну против тирании’.
С таким убеждением он и отправляется на фронт, чтобы увидеть войну воочию. В рассказе ‘Так принято’ (1914), описывающем интересную встречу во время путешествия, Рид с сарказмом изображает человека, который принимает войну, послушный морали своего класса. Это удивительно глубокий этюд социальной психологии.
Относящийся к этому же времени рассказ ‘Кок — отважный капитан’ (1914) не связан с какими-либо злободневными проблемами. Но это важный момент в развитии писателя. Джек-лондоновский тип ‘морского волка’ представлен здесь в ироническом освещении, и эта полная дискредитация ‘сверхчеловека’ произведена беспощадно и мастерски.
Но это была все же интермедия между гораздо более актуальными, существенными произведениями, в которых Рид пытался дать ответ на самые мучительные вопросы времени.
Очерк ‘Вместе с союзниками’ (1914) начинается описанием сверкающей огнями нейтральной Женевы, где ‘немцы, англичане, французы вместе обедают, вместе танцуют, толпятся по ночам в курзале у игорных столов’ как ни в чем не бывало. А на фронтах другие немцы, англичане, французы убивают друг друга. Эти гримасы, эту чудовищную бессмысленность войны Джон Рид все время старается обнажить. Он побывал в опустевшем во время немецкого наступления Париже, в Кале, на полях только что закончившейся битвы на Марне: Он разговаривая с французскими и английскими солдатами, спрашивал их, за что же они воюют, и каждый раз убеждался в том, что солдат либо не знает, что сказать в ответ, либо отвечает, как затверженный урок, что цель войны составляет защита родины, уничтожение прусского милитаризма. Очерк Джона Рида разоблачает обман, профанирующий все священное для человека, обман, которым пользуются капиталистические правительства, чтобы держать массы в повиновении.
Вскоре после этого очерка, напечатанного в ‘Метрополитене’, появляется в журнале ‘Мессиз’ один из лучших рассказов Рида — ‘Дочь революции’ (1915), навеянный парижскими впечатлениями и повторяющий обычную для Рида тему капиталистического варварства в тонах трагического гротеска. Это грозный рассказ. И то, что свободой Марселлы остается только свобода проституции, и то, что эта дочь французского рабочего решилась растоптать благородные традиции своей семьи (дед ее был расстрелян у стены Пер-Лашез), не только обличают человеконенавистнический строй жизни, порождающий подобные уродства, но и требуют возмездия.
Американец, слушающий в кафе ‘Ротонда’ горькую нервическую исповедь Марселлы, не скрывает своих революционных симпатий.
‘Послушайте, Марсель! Разве вы счастливы вот в этом нашем мире? За что вы можете его любить — уж не за то ли, что вам приходится выходить на улицу продавать свое тело? — Фред со всем жаром бросился в кипящий поток пропаганды. — Когда придет великий день, я знаю, по какую сторону баррикады мне стоять’.
Введение в рассказ такого противопоставления, по-видимому имеющего автобиографический характер, дает возможность показать значение и несокрушимость боевых традиций рабочего класса, от которых отреклась сбившаяся с дороги женщина, подчеркнуть накаленность социальных противоречий. Рид любит резкие тона.
После того как Рид побывал во Франции, в Италии, в Германии, побывал в столицах воюющих государств, в штабах воюющих армий, в траншеях, где умирали солдаты, он возвращается в США, и уже высказанное им отрицательное отношение к войне крепнет. ‘Это не моя война’, — повторяет он.
Буржуазная печать и респектабельные литературные круги начинают все более подозрительно относиться к Джону Риду. Ему не могут простить разоблачений капиталистического варварства, ненависть к которому нарастает в его творчестве.
В то время, когда Джон Рид находился еще в Европе, Уолтер Липпман, доктринерство которого Рид высмеивал, выступает в одном из первых номеров журнала ‘Нью-Рипаблик’ со статьей ‘Легендарный Джон Рид’, в которой пытается уличить смело идущего вперед писателя в поверхностности и легкомыслии.
‘Он утверждает, что все капиталисты жирны, лысы и скупы, что Виктор Бергер и социалистическая партия, Самуэль Гомперс и профсоюзы обманывают трудящихся. Он старается уверить нас, что рабочий класс — это не горняки, водопроводчики и представители других видов труда, а величественный гигант, который, подобно статуе, возвышается на высокой горе, лицом к солнцу. Он сочиняет рассказы о ночных приключениях и забавах, о женщинах в кимоно. Он разглагольствует с интеллигентской терпимостью о динамите, и кажется, что он может объяснить истинную связь между кубистами и ИРМ. Он даже прочел несколько страниц Бергсона’.
Хотя этот выпад и очень огорчил Джона Рида, теперь, в перспективе времени, он свидетельствует лишь о том, что стремительный рост таланта и рост революционного сознания в творчестве Рида очень напугали ‘социалистов’, подобных Липпману, и что пропасть между Ридом и такими людьми уже образовалась.
Отметим, что к этому времени относится интереснейший замысел написать комедию в духе Шоу, которая должна была бы сатирически изобразить находящихся в тупике американских интеллигентов, неспособных определить’ свое отношение к войне, к бурным событиям современности.
По предложению журнала ‘Метрополитен’, Джон Рид снова отправляется в Европу. На этот раз его интересуют восточные плацдармы войны. Он посещает истерзанную Сербию, Грецию, Турцию, а также Болгарию, Румынию. Без разрешения пробирается на русский фронт, после очень сложных и опасных приключений попадает в Петроград, откуда его выдворяют в США.
Результатом этого путешествия является вторая книга Джона Рида — ‘Война в Восточной Европе’ (1916). В ней нет той цельности, которая отличает ‘Восставшую Мексику’, в ней Риду не удалось показать трагедию народов, брошенных в бойню, но контуры замысла именно таковы, и если эта книга не сложилась как единое, целеустремленное произведение, обвиняющее капитализм в чудовищном преступлении, то это все же остается основой ее неосуществившейся композиции.
Это, скорее всего, материалы к большому произведению, которое могло бы возникнуть, материалы, богатство и многообразие которых нельзя переоценить.
В этой книге много метких характеристик и глубоких наблюдений, о чем говорит хотя бы выдержка из главы, которая называется ‘Лицо России’ и которая интересна тем, что представляет своеобразный переход к великой книге ‘Десять дней, которые потрясли мир’. В этой главе есть много наивного, но вместе с тем в ней передано ощущение того, что Россия 1915 года, которую он увидел, была ужа чревата великими потрясениями. Именно за это и полюбил он так страстно ‘суровую, великолепную, необъятную, сбивающую с толку, непостижимую для себя самой’ страну.
Вот что говорит впервые очутившийся в России американец: ‘Русская фантазия — самая живая, русская жизнь — самая свободная, русское искусство — самое великолепное, русская еда и питье, на мой вкус, самые лучшие, а сами русские, возможно, самые интересные существа на свете’.
Вернувшись в конце 1915 года из своего восточноевропейского путешествия, Джон Рид печатает ряд рассказов — ‘Ночь на Бродвее’ (1916), ‘Капиталист’ (1916), в которых он продолжает показывать Америку обездоленных, его внимание по-прежнему привлекают люди дна большого города, искромсанные человеческие судьбы, жертвы капитализма, вызывающие в нем глубокую симпатию.
То, что в Европе бушует война, не интересует ни старика, торгующего ‘Брачной газетой’ на Бродвее, ни уличную проститутку. Это люди, выброшенные за борт, грязная изнанка того самого Бродвея, который с фасада залит ослепляющими огнями реклам. Этот резкий контраст постоянно встречается в рассказах Рида, которые являются последовательно антикапиталистическими произведениями.
Полный сарказма и гнева очерк ‘Рузвельт их продал’ (1916), в котором показана изнанка буржуазной демократии с ее бесчестными выборными махинациями, служит как бы обостряющим продолжением этих рассказов. Здесь выведены ‘зловещие фигуры, боровшиеся с народом не на жизнь, а на смерть’. Эти ‘заклятые реакционеры’ часто прикидываются сторонниками социальной справедливости. Теодор Рузвельт был одним из циничнейших демагогов такого рода и умел носить свою маску: ‘В нем воплощались демократия, справедливость и честность, он был защитником бедных…’
Срывая эту маску, уличая такого ‘героя’ в продажности, аморальности и двуличии, Джон Рид обнажал лицо господствующего класса.
Он уже имел возможность близко познакомиться с европейской войной, и он резко осуждает эту ‘войну торговцев’, развязанную империалистами к их выгоде. Он выступает против участия Соединенных Штатов в этой войне, против заигрывания своих соотечественников с русским царем. В статьях ‘Миф об американской тучности’, ‘Милитаризм и игра’, напечатанных в ‘Месснз’, он клеймит империалистические махинации Уолл-стрита, прикрываемые всевозможными ханжескими соображениями.
В известной статье Ромена Роллана ‘Свободные голоса Америки’ (1917) ‘Мифу об американской тучности’ уделено большое внимание. Подробно излагая аргументацию автора, который ему ранее не был известен и в котором он угадывает новую силу передовой американской литературы, Роллан сочувственно цитирует особенно понравившиеся ему вещие слова Рида, обращенные к поджигателям войны: ‘Терпение народа имеет границы. Берегитесь восстаний!’
В этот период Рид пишет и много стихов, в некоторых поэтических его произведениях ясно чувствуется влияние Уитмена. Он выпускает единственный за всю свою короткую жизнь стихотворный сборничек, своеобразную антологию под названием ‘Бубен’ (1917).
Недолго просуществовавший, но оставивший заметный след в истории американской литературы, журнал ‘Семь искусств’ (в нем сотрудничали многие передовые американские писатели, и среди них — Уолдо Фрэнк, Ван Вик Брукс, Шервуд Андерсон, Теодор Драйзер, О’Нил, Карл Сэндберг) стремился сплотить прогрессивные силы [Ромен Роллан приветствовал появление нового журнала в статье ‘Писателям Америки’ и напутствовал его словами Уитмена: ‘Поднимись и действуй’, что, к сожалению, осталось недостижимым для этого издания], и естественно, что Джон Рид тоже участвовал в этом издании. Из двух произведений, которые он хотел напечатать в журнале ‘Семь искусств’, было опубликовано только одно — ‘Непопулярная война’ (1917 г., август).
Предельно сжатый обзор впечатлений, которые автор вынес, побывав на многих фронтах войны, разрастается в грозное обвинение против капитализма, обрекшего народы на страдания и муку. ‘Ни в одной стране мира, в том числе даже в Германии, эта война не была популярна’. Народы ненавидят ее. Очень интересны строки, посвященные России: ‘Если кто-нибудь думает, что русский народ хотел этой войны, то ему стоит лишь приложить ухо к земле теперь, когда массы русских прервали свое вековое молчание, и он услышит приближающуюся поступь мира’.
Нельзя не сопоставить это выступление Рида с тем, что он писал в очерке ‘Непопулярная война’. Здесь есть даже повторение (разговор в Кале, танцующий на вулкане Лондон, заменивший веселящуюся Женеву из первого очерка), но в целом второй очерк отличается и нарастанием возмущения, и большей политической зрелостью. Рид уже ‘перешагнул’ через многих, он глубже проникал в суть событий. Он воспринимал их, исходя из ‘предвзятой идеи социализма, согласно которой правящие капиталистические классы цинично и злонамеренно, обманом втянули свои народы в войну’, и это помогало ему нащупывать правильную оценку явлений.
Отметим его выводы о ‘неистребимой живучести интернационализма’, который не могла задушить война, ибо это — могучий ‘инстинкт, присущий человечеству’. Отметим, что Рид старается взглянуть на войну глазами простого человека. И он показывает, что ‘позиция’ и ‘программа’ этого ‘простого человека’ была решительно антивоенной позицией и программой. Шла ‘непопулярная война’, возмущавшая массы.
Осталась неопубликованной интереснейшая автобиография Джона Рида, которой он дал название ‘Почти тридцать’. В этой исповеди рассказана история его духовных исканий [Только в 1936 г. этот замечательный документ был напечатан полностью в ‘Нью-Рипаблик’ (15 и 29 апреля)].
‘Мне исполнилось двадцать девять лет, и я чувствую, что окончилась определенная часть моей жизни, окончилась моя молодость. В то же время мне кажется, что окончилась и молодость мира и, конечно, большая война кое-чему нас всех научила. Вместе с тем это начало новой фазы жизни, и мир, в котором мы живем, так стремительно меняет свои краски и мнения, что я едва сдерживал себя, чтобы не размечтаться о прекрасных и пугающих возможностях грядущего времени’.
‘Я должен найти самого себя. Некоторые люди, по-видимому, рано нащупывают свою дорогу, растут естественно, изменяясь понемногу. Я не представляю себе, что будет со мной через месяц. Когда я пытался достичь чего-либо, я терпел неудачу исключительно благодаря тому, что я плыл по течению, но я нашел себя и с радостью погрузился в новую роль. Я сделал открытие, что я счастлив только тогда, когда много работаю и чем-нибудь увлечен…’
‘Я люблю людей, кроме пресыщенных и самодовольных, и мне интересно все новое и все по старинке красивое, что является делом их рук. Я люблю красоту, успех, перемены, но теперь их происходит меньше во внешнем мире, чем в моем сознании. Кажется, что я всегда был романтиком’.
‘Я видел и описал несколько стачек, большинство из них были отчаянной борьбой против голой нужды, и все, чему я был свидетель, только подтверждало первоначально усвоенную мною идею классовой борьбы и ее неизбежности. Всем сердцем я хочу, чтобы пролетариат поднялся и захватил свои права, — я не знаю, как иначе он может получить их. Политическая помощь приходит так медленно, а возможности мирного протеста и допускаемых законом действий год от года сокращаются. Но я не уверен, что рабочий класс способен осуществить мирную или какую-либо иную революцию, настолько рабочие разобщены и резко враждебны друг к другу, настолько плохо их руководство и так еще слепы они в отношении классовых интересов. Война оказалась страшным разрушителем веры в экономический и политический идеализм. И все же я не могу отказаться от мысли, что из демократии родится новый мир, который будет богаче, лучше, будет красивее существующего. И я не знаю, чем я должен помочь, все еще не знаю. Зато я знаю, что мое благополучие построено на несчастье других людей, я хорошо ем потому, что другие голодают, я одет, тогда как другие полураздетыми бредут зимой по промерзшему городу, и это отравляет мне жизнь, нарушает мое спокойствие, заставляет меня писать пропаганду в то время, как я предпочитал бы развлечься’.
Джон Рид говорит о продолжающейся империалистической войне: ‘Это прекращение жизни и брожение человеческой эволюции. Я жду, жду, пока все это кончится и жизнь возобновится, тогда я найду себе дело’.
Эту исповедь Джона Рида нельзя читать без глубокого волнения. Ее искренность предельна, и благодаря этому она так полно и так глубоко отражает путь духовных исканий молодого человека, задумывающегося над целью своей жизни. Мы видим, как постепенно совершался его разрыв с прошлым, с той буржуазной средой, из которой он вышел, как перед ним постепенно раскрывалось ханжеское двуличие американской цивилизации, которое он так настойчиво выставлял напоказ в своих рассказах. Автобиография ‘Почти тридцать’ свидетельствовала о том, что Рид уже тогда был близок к рабочему классу и уже тогда не страшился революционных взглядов. Он уже накопил огромный социальный опыт, который помогал ему ориентироваться в сложной действительности.
Таков был Рид накануне своей поездки в революционную Россию.
Он прибыл в Петроград в сентябре 1917 года и сразу же окунулся в бурное море событий. Он приехал как корреспондент американских прогрессивных изданий, но у него был замысел книги, к осуществлению которого он был уже подготовлен двумя предшествовавшими частями большой социальной эпопеи, в особенности книгой о Мексике.
В одном из писем к художнику Робинзону, с которым вместе они были на фронте и который замечательно иллюстрировал его книгу ‘Война в Восточной Европе’, он пишет о впечатлении, произведенном революционной Россией: ‘Мы находимся в центре событий, и, поверь мне, это потрясает. Так много драматического предстоит описать, что я не знаю, с чего начать. По силе цвета, по ужасающему величию это заставляет побледнеть Мексику’.
Исполненный доверия к революционным классам России, убежденный в том, что их борьба поведет к ‘установлению нового человеческого общества во всем мире’, Рид сразу же постигает логику совершающихся перед его глазами событий. Несмотря на свое плохое знание русского языка, несмотря на то, что он попал в водоворот поистине ошеломляющих событий (‘возможно, что пролетариат в конце концов потеряет терпение и восстанет, возможно, что генералы выступят с огнем и мечом’), он без особых колебаний приходит к выводу, что власть Керенского обречена и что будущее за большевиками. Их сила, пишет он, ‘восходит как солнце’.
Он аккуратно выполняет свои обязанности корреспондента, и ‘Мессиз’ начинает печатать серию его статей, которым он сам дал название ‘Восстание пролетариата’, а журнал, которому к тому времени пришлось переменить название и превратиться в ‘Либерейтор’, напечатал первую корреспонденцию Рида под заголовком ‘Красная Россия — триумф большевиков’.
Как он сам говорит в предисловии к книге ‘Десять дней, которые потрясли мир’, Джон Рид не был пассивным наблюдателем событии. За отдельными фактами он стремился различить очертания и смысл целого, и ‘установление истины’, что являлось его задачей, вылилось не в хронику, а в цельное эпическое произведение. Он показал величие социалистической революции так искренне, глубоко, полно, ибо он был всем сердцем с массами, осуществившими ее.
После того как совершилась Октябрьская революция, Джон Рид, естественно, стал очень близким новой России человеком. Он принимал участие в первых пропагандистских советских изданиях на иностранных языках, выпускавшихся Бюро Международной Революционной Пропаганды. Эта его работа совпадала с первыми шагами советской литературы. Исключительный интерес представляют небольшие, но очень броские тексты, которые помещались в еженедельном иллюстрированном приложении к газете ‘Факел’, выходившей на немецком языке и через окопы переправлявшейся в части германской армии. Оно называлось: ‘Die russische Revolution in Bildern’ (‘Русская революция в картинах’). Можно сопоставить это очень еще скромное начинание с тем, что впоследствии вылилось в такое важное явление советской литературы, как ‘Окна ТАСС’.
Приведем некоторые примеры, которые можно найти в монографии Гренвила Хикса ‘Джон Рид. Становление революционера’ (1936). В этой книге сосредоточен большой и очень важный материал, поскольку автор имел возможность пользоваться архивом вдовы Рида — Луизы Брайант.
Под фотографией, изображающей членов Революционного трибунала, был помещен текст: ‘Эта группа, в ней четыре рабочих и три солдата, представляет в настоящее время Верховный Суд Российской республики. Большинство из них насчитывает долгие годы тюрьмы за революционную деятельность. Теперь эти рабочие и солдаты стали судьями тех, кто ранее притеснял народ’.
Многократно помещались вместе с соответствующими агитационными текстами фотографии, изображающие солдат и моряков на уличных баррикадах и в момент празднования победы. Фотография, изображающая рабочего, срывающего императорских орлов с фронтона здания, сопровождалась надписью: ‘Вот как легко сбросить самодержавие! Самодержавие — ничто, как только солдаты выходят из слепого повиновения’.
Под фотографией, изображающей солдат в Зимнем, давался текст: ‘Здесь вы можете видеть, как в России рабочие и солдаты, чьим потом и трудом воздвигнут этот дворец, проливали за него свою кровь, впервые чувствуют себя как дома в этом дворце’.
Трудно переоценить значение этих первых набросков, которые принадлежат перу американского писателя, породнившегося и с советским народом, и с советской литературой в великие дни Октябрьской революции.
Работу над книгой Джон Рид ведет неустанно и в России, и во время затянувшейся остановки в Скандинавии по пути на родину. В частности, он пишет предисловие к будущей книге, которое не вошло в ее окончательный текст и сохранилось только в архивах. Оно многозначительно уже по одному тому, что свидетельствует, какое значение придавал Рид убедительному раскрытию ‘идей, которые овладевают русскими массами’. Неодолимое движение масс, поднявшихся до революционной сознательности, он стремился уловить и показать в своей книге. Здесь ключ к ней.
Подчеркивая, что ‘в России все атрибуты буржуазно-демократического государства заменены новой идеологией’, Рид делает важные и глубокие наблюдения и выводы: ‘Это патриотизм, но и верность интернациональному братству рабочего класса, это долг, и люди с радостью умирают во имя него, но долг революционный, это честь, но новый вид чести, основанный на человеческом достоинстве и счастье, а не чудовищная честь аристократии крови и денег, выражающаяся в правилах, рассчитанных на ‘джентльменов’, это дисциплина, революционная дисциплина, которую я надеюсь показать на этих страницах, и русские массы сами показали, что они способны не только руководить собой, но и открыть новую, всеобъемлющую форму цивилизации’.
Характерно, что в этот период горячей работы над книгой, которую Джон Рид считал делом своей жизни, он пишет много стихов, посвященных его родине, которую он так хорошо, так глубоко знал. В частности, он работает над поэмой ‘Америка 1918’, которая так и осталась недоконченной. Это превосходное, чисто уитменовское по духу произведение увидело свет только в 1935 году (журнал ‘Нью-Мессиз’). ‘Уже не любимая, не любимая, не любимая…’, — говорил Рид об Америке и жил уверенностью, что начавшаяся мировая революция захватит ‘стянутую сталью, жестокоблещущую мощью’ Америку и разрушит этот последний оплот капиталистического рабства.
В конце апреля 1918 года Джон Рид возвращается в Соединенные Штаты. Его задерживает полиция, у него конфискуют рукописи и уникальную коллекцию материалов, на которых базируется вся его книга. Из-под ареста ему удается освободиться, но работа над книгой задержана тем, что он лишен необходимых ему материалов.
В отчаянье он пишет Линкольну Стеффенсу: ‘Я до сих пор не имею возможности написать ни одного слова для величайшей в моей жизни повести и одной из величайших во всем мире. Я заперт. Может быть, вы знаете что-либо относительно того, когда мои бумаги будут возвращены мне? Если я не получу их в ближайшее время, будет поздно. Мак-Миллан не издаст книгу.
Недавно я был арестован в Филадельфии за попытку произнести речь на улице, и в сентябре меня будут судить по обвинению в ‘побуждении к бунту, побуждении к грабежу и разбою и побуждении к мятежным суждениям’ (1918 г., 9 июня).
Уже это письмо показывает, что в Америке Джон Рид попадает сразу в накаленную политическую обстановку. Страна бурлила, митинги, массовые рабочие собрания, на которых симпатии к революционной России проявляются с великой силой, прокатываются по всей стране. Нередко по нескольку раз в день Джон Рид выступает на этих собраниях. Его имя приобретает популярность, и она все ширится. Особенное значение имеют выступления Рида против интервенции, которую начала империалистическая Америка, стремясь удушить советскую революцию.
Арестами, тяжелыми штрафами реакция старается принудить его К молчанию. Но разве можно укротить бурю! ‘Если у нас сажают в тюрьму людей, которые протестуют против интервенции в России и защищают республику рабочих в России, я буду счастлив и горд тем, что буду привлечен к суду’. Джон Рид клеймит сибирский набег американских войск, называя его ‘настоящей разбойничьей авантюрой’, он разоблачает как преступление высадку американских войск в Архангельске.
Как известно, интервенция вызвала возмущение широких масс в Америке, что нашло живой отклик и в литературе. Мы уже упоминали нашумевший тогда роман Эптона Синклера ‘Джимми Хиггинс’ (1919), в котором интервенция американских войск на Севере России была осуждена. Автор убедительно показал, что это преступление империалистов в одинаковой мере является преступлением против русского и против американского народов. ‘Джимми Хиггинс’ принадлежит к самым значительным произведениям Эптона Синклера, нечасто достигавшего в своем творчестве такой силы и глубины. Его подняла так высоко волна народного возмущения.
Что же касается Джона Рида, то он все время находится в самой середине этого разбушевавшегося моря.
Когда прекратилась первая мировая война, Рид выразил создавшееся положение в сжатой формуле: ‘Вот теперь кончилась война, но другая война началась, и на этот раз война между двумя идеологиями’. Он выступает как пламенный защитник социализма, проповедник социалистического пути для Америки, как друг Советской России.
Он разъясняет колебавшемуся Эптону Синклеру, что ни один социалист не может ‘сомневаться в спаянности большинства советских лидеров, в великолепии большевистской мечты и в возможности ее практического осуществления’. Он ссылается на то, что он был свидетелем Октябрьской революции. ‘И я не мечтал, я изучал, и я исследовал…’
Он постоянно связывает в своих выступлениях судьбы русской революции и судьбы революционного движения в Америке. Как художник, он находит для раскрытия этой связи незабываемые образы и слова.
В очерке ‘Социальная революция под судом’ (‘Либерейтор’, сентябрь 1918 г.), который по достоинству может быть назван образцом революционной публицистики, он описывает большой судебный процесс ‘Индустриальных Рабочих Мира’ в Чикаго. Он разоблачает инсценировку суда над передовыми рабочими и фальшивость буржуазной демократии, которая кичится своими ‘свободами’, а на деле прикрывает безграничную власть денег, подчинивших себе цивилизацию.
Очерк пронизывает превосходно переданный контраст между судьей Лэндисом (‘на долю этого человека выпала историческая роль — судить социальную революцию’), всем своим видом олицетворяющим смерть и тление, и подсудимыми — великолепной когортой людей, которым принадлежит будущее. ‘Что же до подсудимых, то я не думаю, чтобы когда-либо в истории Америки можно было наблюдать подобное зрелище. Их сто один человек — лесорубы, батраки, горняки, журналисты. Сто один человек, убежденные в том, что богатства мира принадлежат тем, кто их создает’.
Великолепно появление подсудимых в зале. ‘Вот идет большой Билл Хейвуд в своей черной фетровой шляпе, закрывающей лицо, напоминающее обветренную скалу, Раль Чаплин, похожий на Джека Лондона в молодости, Редди Дорен с добродушным и энергичным лицом, с копной ярко-рыжих волос, падающих на зеленый козырек, который он всегда носит, Гаррисон Джордж, чей лоб изборожден глубокими морщинами…’ И так далее. Целая портретная галерея лучших представителей американского народа.
‘Во всей Америке нельзя найти другой сотни людей, которые были бы более достойны представлять социальную революцию. Все, побывавшие в этом зале, говорят: ‘Это больше походит на собрание, чем на суд’.
Если сопоставить это полное драматизма, брызжущее энергией изображение классового сражения, развернувшегося на процессе ИРМ в Чикаго, с очерком ‘Война в Патерсоне’, становятся наглядными и те изменения, которые произошли за истекшие годы в действительности, и изменения в творчестве Джона Рида. Билл Хейвуд, которого мы видели в Патерсоне среди масс, только начавших пробуждаться, теперь окружен закаленными бойцами. Война классов вступила в новую, более ожесточенную фазу. И если судья Кэррол, который, не считаясь ни с чем, приговаривал к тюремному заключению забастовщиков в Патерсоне, еще оставался господином положения и его лицо еще могло казаться ‘умным, жестоким и неумолимым’, то судья Лэндис выглядит уже иначе. У него ‘лицо Эндрью Джексона [Эндрью Джексоп — президент США в 1829-1837 гг.] через три года после смерти’, и он уже совсем не является господином положения в ‘отделанном мрамором, бронзой и строгим темным деревом’ зале Федерального суда в Чикаго. В этот зал ворвалась буря, которую не может укротить никакой Лэндис.
В очерке ‘Социальная революция под судом’ подсудимые обвиняют капиталистический строй, и их приговор беспощаден.
Вот почему так логична кажущаяся совершенно неожиданной, освещающая всю картину светом грозной молнии концовка.
‘Мне, только что приехавшему из России, сцена показалась странно знакомой. Я долго вспоминал, где я уже видел все это. И внезапно меня осенило.
Судебный процесс индустриальных рабочих мира в Федеральном суде в Чикаго напоминал заседание Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета рабочих депутатов в Петрограде. И я никак не мог привыкнуть к мысли, что этих людей судят. Они держали себя независимо, не заискивая, — они были уверены в себе, решительны, мудры… как большевистский трибунал.
И на мгновенье мне показалось, что я вижу Центральный Комитет Советов Америки, который судит судью Лэндиса за… ну, скажем, за контрреволюцию’.
Вот как писал Джон Рид.
Непосредственно примыкает к этому замечательному произведению социалистической литературы очерк ‘С Джином Дебсом в день Четвертого июля’, написанный в ответ на арест выдающегося революционера. Это было выражение народной любви к нему и восхищение его мужеством. Дебс — это подлинный народный герой Америки, и в словах его: ‘Социализм приближается, и врагам не удастся преградить ему путь, как бы они ни старались’ — была заключена мысль, овладевавшая массами.
Джон Рид становится во главе журнала ‘Революционный век’, в котором теперь печатается большинство его статей. Сенатская комиссия требует его к ответу, и на вопрос сенатора Юма, призывал ли он в своих выступлениях совершать в США революцию, подобную русской революции, он без колебания отвечает: ‘Да, я постоянно призываю к революции в Соединенных Штатах’.
Реакция ведет бешеную травлю Джона Рида. Выходят газеты с призывом к расправе над писателем-коммунистом. В одной из них появляется набранный крупным шрифтом заголовок: ‘Человек-, по которому соскучилась виселица’ [Эптон Синклер рассказывает в ‘Искусстве Мамоны’, как неистовствовала реакционная американская печать при одном только упоминании имени Джона Рида].
Буржуазная Америка круто изменила свое отношение к писателю, которого еще недавно называли надеждой и гордостью американской литературы, которому предсказывали самое блестящее будущее.
В конце концов документы были Джону Риду возвращены, он смог закончить свою книгу, и она появилась в свет 19 марта 1919 года, получив свое крылатое заглавие: ‘Десять дней, которые потрясли мир’. Началось ее триумфальное шествие по всему миру, которого не могли остановить никакие препятствия. Реакцию она, конечно, взбесила, но народные массы от всего сердца приняли эту книгу, которая доныне производит неотразимое впечатление.
‘Прочитав с громаднейшим интересом и неослабевающим вниманием книгу Джона Рида ‘Десять дней, которые потрясли мир’, я от всей души рекомендую это сочинение рабочим всех стран’. Так писал Ленин в предисловии к американскому изданию. Он подчеркивал, что книга Рида ‘дает правдивое и необыкновенно живо написанное изображение событий, столь важных для понимания того, что такое пролетарская революция, что такое диктатура пролетариата’ [В США предисловие Ленина было опубликовано лишь в издании 1926 г. Печатается в русских изданиях, включая издание 1957 г.].
Эта оценка выделяет художественные достоинства книги и ее идейную глубину, обе стороны эти соединяются в ее подлинной эпичности: Эта книга могла стать эпосом, что подчеркивала в свое время Н. К. Крупская в своем предисловии к первому русскому изданию, благодаря тому, что в ее основе лежит понимание великого исторического смысла событий, проносившихся перед взглядом Рида. Он был подготовлен всей своей жизнью, всем опытом своего творчества к тому, чтобы понять, ощутить народность советской революции, он понял также и то, что Октябрьская революция имела всемирно-историческое значение.
В основу книги положены простые, предельно простые контрасты действительности: буржуазное Временное правительство и партия большевиков, борющаяся за победу социализма, ‘Зимний дворец и Смольный, Петроградская городская дума и Военно-Революционный комитет. Это была сама историческая действительность. Сама жизнь вылилась в эти контрасты, и они раскрываются у Джона Рида так естественно, с такой полнотой реализма, что перед нами не только вырисовывается обстановка, в которой совершались великие события народной жизни, но и обнажен смысл их. Эти контрасты ведут вас в глубь событий, и то, что они настойчиво, упорно, на каждом повороте событий повторяются, означает предельную напряженность борьбы, полную антагонистичность противоречий, революционность сложившейся ситуации. Не существует никаких возможностей компромисса, произошла поляризация социальных сил, исключающая какую-либо третью возможность.
Джон Рид приехал в Россию, которая вынашивала социалистическую революцию, не как сторонний наблюдатель. Сердце его было с народом. ‘Он отождествлял себя с революцией целиком и полностью’. И потому именно, что он был подлинный художник, он дает отнюдь не одностороннюю картину событий, его взор охватывает всю сложность действительности. Его убежденность в том, что народ прав, его страстная симпатия к лагерю социалистической революции позволяют ему так прозорливо показать лагерь врагов, который живет, борется с лихорадочным напряжением всех своих сил, в котором сосредоточена грозная опасность.
Контрасты книги — это глубоко реалистические контрасты, в них выражена вся напряженность происходящего столкновения социальных сил. Это борьба не на жизнь, а на смерть.
Проникновенно и восхищенно показан титанический труд народа, усилиями которого была совершена социалистическая революция, труд масс и труд руководителей, труд, сочетающийся с невиданным дерзанием, смелостью, самозабвением.
Книга Джона Рида — это безграничное море лиц, событий, случаев, документов. И вместе с тем это необычайно цельное и целеустремленное произведение, в котором великие исторические события находят художественное отражение, выливаясь в образы эпического характера. Эти образы становятся открытиями, мимо которых уже никто не может пройти, обращаясь к задаче изобразить Октябрьскую революцию. Характерно, что Эйзенштейн и Александров в постановке фильма ‘Октябрь’ исходили из книги Джона Рида, и великолепно воплощенный контраст Смольный — Зимний в этом кинематографическом произведении играет, как известно, важнейшую роль.
Конечно, книга Джона Рида не является историей Октябрьского переворота. В ней есть только то, что видел и чувствовал художник, в ней нет многого, что он не мог увидеть и почувствовать и что было бы обязательно для историка. Но, как художник, он увидел и почувствовал то, без чего нельзя создать соответствующее правде представление о таком событии, — народ в движении, в борьбе, в победе. И это делает книгу Джона Рида такой потрясающей, такой увлекательной для каждого честного человека на земле.
Пафос этой книги, которая совершенно утратила мексиканскую цветистость, отличающую первую книгу Рида, и приобрела взамен безукоризненную точность [Сопоставление этих двух произведений напрашивается само собой: в предисловии Джона Стюарта к ‘Воспитанию Джона Рида’ различие в отношении автора ‘Десяти дней’ к революции в Мексике и Октябрьской революции в России определяется как ‘различие между глубокой симпатией и прямым участием’], еще более совершенную простоту и благородную сдержанность, пафос этой книги заключен в великолепно угаданной логике победы масс, в могучей логике неизбежного нарастания сил революции, в торжестве великих идей, воодушевляющих массы.
В книге множество лиц, и, хотя они очерчены несколькими словами, мы их помним. Эти мгновенно зафиксированные портреты представляют исключительно интересную особенность произведения Рида.
Героическое является здесь в самом простом, жестоко-обыкновенном. Ничего показного. Полное отсутствие позы, экзальтированности, и очень большая внутренняя сила. Неотвратимо нарастающую энергию революции Рид все время воспроизводит такими чертами и достигает подлинной эпичности художественного изображения.
С огромной силой написана в этой книге фигура Ленина. ‘Во всех его словах была какая-то спокойная власть, глубоко проникавшая в людские души. Было совершенно ясно, почему народ всегда верил тому, что говорит Ленин’.
Мы ощущаем, насколько Ленин неотделим от могучего движения масс, мы видим, что сила этих масс воплощена в его гении, что благодаря этому единству, слитности, неразделимости и победила революция. Вот почему две сцены из книги Джона Рида — Ленин на трибуне II съезда Советов и на Крестьянском съезде — являются вершиной всей эпопеи.
Подлинно эпическим является финал книги, изображающий народную демонстрацию, которой завершился Крестьянский съезд, поддержавший в конце концов позицию большевиков, демонстрацию единства рабочего класса и крестьянства, демонстрацию единства советского народа, демонстрацию непобедимого величия. Это сцена такой силы, что очень продуманно построенное и очень органично развивающееся повествование завершается без какой-либо заключительной фразы, абзаца или картины. И в самом деле, это могло быть лишним. Автор не подводит последней черты. Пафос этих страниц, запечатлевших присоединение к рабочим, которые совершили великий переворот, крестьян, еще недавно настороженных против большевистской революции и только теперь понявших ее великий смысл, так захватывает и потрясает, что действительно уже нельзя прибавить ни одного слова.
К книге ‘Десять дней, которые потрясли мир’ надо относиться как к историческому повествованию, описывающему события по их горячему следу. В этом неповторимая прелесть книги, но именно поэтому не могли не утратить соответствия с дальнейшим ходом событий некоторые ее детали. В качестве действующих лиц социалистической революции мы встречаем здесь людей, которые впоследствии сделались ее яростными врагами. Современный читатель сразу обнаруживает этот диссонанс некоторых — правда, очень немногих — страниц книги с современностью. Джон Рид в силу объективных условий, в которых ему приходилось собирать материал для своей книги, не мог с необходимой достоверностью изучить деятельность большевистских партийных центров в период подготовки восстания и во время восстания, так как она протекала подпольно вплоть до победы восстания. Это не могло не сказаться на освещении некоторых фактов в книге Рида. Но сила книги ‘Десять дней, которые потрясли мир’ в великой правде целого, в глубокой ее народности, в понимании роли Ленина в социалистической революции. Это и делает произведение Джона Рида неувядающим эпосом великого времени.
Это вершина его революционного творчества, которое оказало огромное влияние на всемирную литературу, помогло многим писателям во всех странах мира найти себя, подобно тому как когда-то нашел себя сам Джон Рид, и стать на сторону своего народа. Трудно переоценить значение той революционной традиции, которая заключена в творчестве Джона Рида и которая остается вечно живой и вечно плодотворной традицией, получающей все более и более широкое развитие в прогрессивной литературе нашего времени.
Его смелые творческие искания и сделанные им художественные открытия имеют важное значение не только для настоящего и будущего американской литературы, но и для всех литератур, избирающих социалистический путь.
Источник текста: Рид Джон. Восставшая Мексика, Десять дней, которые потрясли мир, Америка 1918. Пер. с англ. — Москва: Художественная литература, 1968. — с. 5-32. — (Библиотека всемирной литературы. Серия третья . Литература XX в., Том 174).