Литературная мистификация, Ланн Евгений Львович, Год: 1930 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Евгений Ланн.
Литературная мистификация

0x01 graphic

Государственное издательство
Москва 1930 Ленинград

X, 50. I из 36813.

Ленинградский Областлит 54014.

7 1/4 л. Тираж 3000.

OCR и вычитка — Александр Продан, Кишинев

alexpro@enteh.com

08.04.07

The wordes mote
be cosin to the deed.
Сhaucer

Содержание

Введение

I. Социологический анализ и мистификация

II. Классификация мистификаций

III. Литературная судьба некоторых мистификаций

Безличное творчество

Подделки произведений, приписываемых писателям

Подделки произведений, приписываемых историческим лицам

Подделки произведений, приписываемых вымышленным авторам

V. Дополнительные моменты

Введение

Ни на одном языке нет исчерпывающего обзора литературных подделок. Причину нетрудно установить: наука о литературе бессильна произвести проверку всего своего архива. Бессильна потому, что эта проверка предполагает наличие первоисточников, т. е. рукописей, не возбуждающих сомнения в подлинности. Но какое необозримое количество таких рукописей потеряно безвозвратно! И, в результате, история мировой литературы, зная о фальсификации многих памятников, старается о ней забыть.

Эразм с горечью жаловался еще в XVI веке, что нет ни одного текста ‘отцов церкви’, который можно было бы безоговорочно признать подлинным. Судьба памятников литературных, быть может, столь же незавидна. В самом конце XVII века ученый иезуит Ардуин (J. Hardouin) выступил в своей книге Chronologiae ex nummis antiquis restituae, specimen primum с любопытной теорией: он доказывал, что античному миру принадлежат только Гомер, Геродот, Цицерон, Плиний, ‘Сатиры’ Горация и ‘Георгики’ Виргилия. Что же касается остальных произведений древности и, между прочим, ‘Энеиды’ и ‘Буколик’ Виргилия, ‘Од’ и ‘Ars poetica’ Горация — все они созданы в ХIII веке нашей эры. Доказательства ученого иезуита в свое время были легко опровергнуты, но едва ли найдется хотя бы один исследователь, который станет утверждать, что дошедшие до нас классики Греции и Рима не изуродованы переписчиками. Наличие интерполяций не вызывает сомнений. До Леонардо Бруни — прославленного переводчика (XV века) греческих классиков на латинский язык — итальянцам были известны некоторые произведения Аристотеля. Но когда Бруни ознакомился с этим латинским Аристотелем, он утверждал, что философ ни в коем случае не признал бы эти произведения собственными, — в XIV веке Италия знала латинскую обработку арабских переводов Аристотеля. Эти латинские ‘переводы’ Бруни сверял с манускриптами, полученными из Константинополя, вполне доверяя манускриптам. Мог ли он доверять этим последним? Ведь только благодаря счастливой случайности он мог бы сравнить два греческих списка, ибо списки являлись величайшей редкостью, а ‘Политика’ Аристотеля, которую он перевел, выписана была Строцци специально для него, и известно, что второго манускрипта в Италии тогда не было. И наконец помогло ли бы переводчикам сравнение текстов для разрешения проблемы аутентичности? Достаточно поставить этот вопрос, чтобы признать полную невозможность установить, где кончается в прошлом ‘подлинный’ классик и начинается фальсифицированный. В сущности, неизвестны подлинный Софокл и Тит Ливий, из многочисленных отдельных стихов Анакреона, цитируемых древними авторами, принадлежат Анакреону лишь несколько, а Виргилия мы знаем только по списку V века нашей эры — самому древнему из дошедших до нас списков. Самая тонкая и строгая критика текстов бессильна обнаружить позднейшие искажения классиков. Следы, которые привели бы к подлинным текстам, обрываются.

Так обстоит дело с классиками Греции и Рима, воспитавшими литературу христианской Европы. Разумеется, установить степень фальсификации тех или иных европейских авторов легче. Чем ближе к нашей эпохе автор, тем уверенней научная критика. Следы, которые считались потерянными, восстанавливаются благодаря настойчивости исследователей. Утончение методов научной критики и счастливые находки вносят коррективы в канонизированные тексты. Процесс этот происходит медленно, отдельные его звенья обнажаются и на наших глазах. Необходимость такой критики очевидна была еще много веков назад.

Ранние гуманисты, воодушевленные благими намерениями, с энтузиазмом очищали списки латинских классиков от искажений умышленных и неумышленных. Но методология их была столь примитивна, что они bona fide лишь осложнили работу позднейших филологов. За невозможностью собрать необходимые материалы, они исправляли списки по вдохновению, полагаясь на свое умение постичь ‘дух’ исправляемого автора. Поиски полного Ливия, предпринятые ранними гуманистами в Скандинавии, где, по слухам, он имелся, окончились безрезультатно. В исправлении текста Ливия приняли участие многие ученые XIV— XV веков. Догадки — всегда субъективные и непроверенные — восполняли пробел, обусловленный недостатком критического материала. Таким же методом обрабатывался и Плавт. Если же ученый сверял современный ему список с более ранним, то, отдавая предпочтение раннему, не задумываясь, переносил искажения из одного списка в другой. Так поступил например знаменитый Поджио с ‘Филиппиками’ Цицерона. Результаты были столь же плачевны, как и тогда, когда критик текста полагался только на свои догадки. Глоссы из текста не выделялись, и средневековые ученые настаивали на том, что интерполированный текст является ‘подлинным’.

В нашу задачу, разумеется, не входит указание на методы современной текстологии. Они очень разнообразны — от скрупулезного филологического анализа до календарной проверки. Последняя например имела место при анализе той надписи, какая имеется на экземпляре Виргилия, принадлежащем Петрарке. В этой надписи Петрарка упоминает, что первая его встреча с Лаурой произошла в церкви Santa Chiara 6 апреля 1327 года, в страстную пятницу. Почерк Петрарки подделан был превосходно, но календарная справка обнаружила, что шестого апреля 1327 года был понедельник. Примеры столь же эффектной критики текста можно без труда умножить. Но сколько бы ни были многочисленны они, и современная научная критика во многих случаях не в состоянии обнаружить безоговорочно аутентический текст. Много загадок еще не разгадано. Загадки эти загромождают пути литературоведения. Исследователь греко-римской литературы сталкивается с ними на каждом шагу, но немало недоуменных вопросов возникает и у историка новой литературы. Французские исследователи не доверяют изданию Мольера 1682 года, положенному в основание современных изданий. Ниже мы остановимся на истории написания Дидро ‘La Religieuse’ — она крайне интересна, но два момента в этой истории дают основание сомневаться в аутентичности текста: прошедший со дня написания до издания длительный срок и невыясненный вопрос о том, как ‘La Religieuse’ попала в руки издателя. И эти примеры можно легко умножить.

Нельзя, разумеется, уменьшать роли и значения книгопечатания в вопросе о литературных фальсификациях. Печатая дошедшие до него списки тех или иных древних авторов, редактор (хотя бы средневековый) должен был аргументировать свои выбор вариантов и, во всяком случае, воздерживаться от обработки в духе ранних гуманистов. С другой стороны, возможность при жизни напечатать свое произведение освобождала автора от опасении, что его рукопись затеряется и потомство ознакомится с ней после вольных и невольных искажений переписчиков. Сомневаться нельзя — фальсификация текстов затруднена была после Гутенберга.

Но и печатный станок не гарантировал аутентичности. Прежде всего — в силу объективных условий — издание древних авторов можно было строить все же на сомнительных списках, сравнение коих не всегда приводило к разрешению вопроса о подлинности. Что же касается авторов новых, — история литературы располагает целым рядом фактов, устанавливающих обработку издательствами тех или иных произведений. Обрабатывались не только произведения посмертные, но и те, какие выходили при жизни автора — например Фенелона. Достаточно хотя бы нескольких таких примеров, чтобы бдительность литературоведов не усыплялась фактом прижизненного издания, не говоря уже об изданиях посмертных. Проверка упрощалась, ибо архивы скрывают огромное количество авторских рукописей, но, разумеется, далеко не все. И далеко не все классики последних четырех с половиной веков предстали нам неискаженными.

В чем проявляется это искажение? Не только в пропусках неугодного ‘редактору’ материала. Оно проявляется в изменениях авторского текста согласно редакторскому вкусу и в прямых дополнениях — включении таких абзацев, которые написаны третьим лицом и приписываются автору. Иными словами, в отредактированных таким методом произведениях мы сталкиваемся с фальсификацией отдельных частей этого произведения безотносительно к тому, сказывается ли эта фальсификация в пропусках, изменениях либо дополнениях. Третье лицо выдает ряд отдельных мест, созданных исключительно им самим, за написанное автором. И исключение тех или иных мест приписывается опять-таки автору. От степени редакторского усердия зависит, конечно, разрешение вопроса о том, может ли это искажение отдельных частей целого сойти за частичную фальсификацию. Легко себе представить, что изменение текста в отдельных местах извратит произведение в целом. Гипотетически такую форму редакторской правки можно допустить, но если оставаться на твердой почве литературных фактов, это построение нужно отбросить. История литературы не знает таких искажений текста, когда третье лицо, внося изменения в отдельные части произведения, опубликовало бы новое — ибо, по существу, это так — произведение. Партийно-полемические соображения, личная и литературная вражда и все возможные мотивы, которые могли бы обусловить такую фальсификацию, открывали иные возможности, но не гипотетическую форму ‘обработки’. Устойчивым и постоянным признаком для всех сомнительных списков и изданий являлся принцип извращения отдельных частей произведения, приводящий лишь к частичному искажению целого. Все кто руководствовались желанием приписать автору произведение, им не написанное, останавливались на том, что создавали произведение и ставили на нем не свои имена, а имя упомянутого автора.

Предмет настоящей небольшой книги — проблема фальсификации цeлого литературного произведения. Не редакционные искажения — добросовестные или нет, но всегда частичные — нас интересуют. Из дальнейшего читатель увидит, что понятие литературной мистификации — фальсификации целого произведения — покрывает несколько видов таких фальсификаций и отнюдь не сводится к созданию нового, произведения, якобы написанного известным истории литературы автором. Очевидно будет для читателя и многообразие мотивов, ведущих к мистификации: упомянутые мельком мотивы нисколько не обусловливают всех видов подделок, всегда крайне сложных и требующих самого тщательного анализа.

Краткое развитие темы ‘искажения текстов’ в этом введении необходимо нам было для того, чтобы одновременно показать смежность двух литературных проблем и рубеж между ними. Смежность их очевидна не только потому, что номенклатура литературоведения склонна объединить оба вида фальсификаций термином апокриф, но и в силу иного, более важного основания. Нетрудно убедиться в одном: наш гипотетический случай является тем мостом, какой перебрасывается между двумя видами подделок. Иными словами: мыслимо, чтобы ‘искажение текста’ переключилось в ‘фальсификацию целого’, т. е. в мистификацию. При этом, конечно, следует помнить: как бы текст ни искажался, как бы гипотетический редактор ни вытравлял неугодное ему в тексте и ни дополнял по своему разумению, но переключение может произойти при одном только условии. Тот, кто ‘искажает’ текст в пределах, нами предположенных, должен сохранить стилистическую манеру автора. Свои ‘идеи’, которыми он заместит авторские, надлежит ему облечь в характерную для автора форму. Примерно: если бы кому-либо из верных слуг англиканской церкви пришло в голову ‘обработать’ после смерти Свифта памфлет, о существовании коего было известно, и путем подчисток и добавлений явить церкви Свифта раскаявшегося, — этот редактор должен был бы проявить исключительное внимание в сохранении всех особенностей свифтовского стиля. Если бы это ему удалось и мертвый Свифт благодаря подчисткам принес бы покаяние, — переключение в мистификацию налицо.

Повторяем: к такому выходу не прибегали и не прибегают те, кто задался целью дать мистификацию. К тому же можно предположить, что жанр памфлета практически позволяет такую обработку, чего нельзя сказать о лирическом стихотворении. Во всяком случае нам важно установить, что смежность двух видов фальсификации предполагает рубеж между ними. Если в манере автора создается произведение новое, можно говорить о мистификации. Теоретически можно раскрыть содержание этого понятия ‘новое’ в различных формулировках [Нам представляется подходящей такая формулировка: новым литературным произведением мы бы назвали такое, в котором равновесие между Gehalt и Gestalt (в терминах О. Вальцеля), а равно и всех сторон эстетического объекта (семантика, лексика, синтаксис) покоится на вполне оригинальных структурных координатах], смысл его станет очевидным на любом примере — хотя бы на приведенном памфлете Свифта. Ясно, что после упомянутых ‘подчисток’ перед нами будет ‘новый’ памфлет Свифта, даже если — буде это возможно — сохранятся в нем подлинные абзацы автора.

Теперь мы в праве забыть о нашем гипотетическом случае. Предметом настоящей книги являются, стало быть, не ‘искаженные тексты’, которые нового произведения не являют, а такие литературные подделки, в результате которых в историю литературы входят самостоятельные произведения, написанные одним лицом и приписанные им другому.

Термин ‘литературная мистификация’ для наименования таких подделок имеет неудобство, с которым нам придется мириться. ‘Мистификацией’ можно ведь именовать и волевой процесс, направленный на введение в заблуждение третьих лиц. Тем не менее заменить этот термин другим нам не представляется возможным. Контекст устранит возможные недоразумения.

Меньше всего мы предполагаем дать обзор раскрытых в мировой литературе мистификаций. Стало быть, предлагаемая книжка не ставит себе библиографических целей. Следует отметить, что на Западе — и у нас — не существует обзоров раскрытых мистификаций с изложением их литературно-исторических судеб. Мистификации включаются в справочники — иногда многотомные — псевдонимов и анонимов, и каждой из них уделяется обычно две-три строки, если не считать немногочисленных исключений. Это понятно: библиографу важно раскрыть подлинного автора мистификации — и только. Нет на Западе, насколько нам известно, и теоретических монографий, посвященных интересующему нас вопросу. Отдельные соображения, играющие служебную роль в целях распределения справочного материала, разбросаны в библиографических указателях и в нескольких бессистемных книгах, рассчитанных на то, чтобы в популярной форме познакомить читателя с некоторыми литературными подделками.

Совершенно очевидно, что каждая из литературных мистификаций является объектом специального исследования. И мы представляем себе, что любая монография, посвященная одной из великих мистификаций, размерами своими должна значительно превосходить предлагаемую небольшую книгу.

Назначение последней — ввести читателя в очень сложную и недостаточно освещенную в теории литературы проблему мистификации. Книга должна носить характер ‘Введения’ в эту проблему. Считая, что материал, который мы привлекаем, представляет интерес для широкого круга читателей, мы позволили себе на некоторых литературных мистификациях остановиться более подробно.

Глава I.
Социологический анализ и мистификация

История раскрытия литературных мистификаций всегда являет один и тот же процесс. Опубликовывается произведение, принадлежность которого определенному автору не может и не должна вызывать никаких сомнений у читателя. Варианты, которыми это достигается, конечно, не имеют значения. Либо имя автора стоит в обычном порядке на титульном листе, либо ‘счастливец’, сделавший ту или иную находку, объявляет об этом в редакционном предисловии, называя имя автора, либо подлинный автор включает в свою книгу и произведение, которое он приписывает третьему лицу. Произведение находит читателей.

Затем начинают раздаваться голоса сомневающихся в том, что автором является лицо, которому авторство приписывается. Эти сомнения крепнут, и критика свое внимание начинает сосредоточивать не на художественных достоинствах произведения, а на вопросе об основании таких сомнений. Полемика не всегда завязывается. Достаточно бывает аргументированного разоблачения, чтобы разрешить вопрос о мистификации. В других случаях аргументации сомневающихся противопоставляются доводы защитников. Возникает ‘проблема подлинности’.

Ниже мы увидим, что разрешение вопроса о подлинности некоторых мистификаций растягивалось на много лет. В процессе полемики нападающая сторона выдвигает имя эвентуального автора. Таковым не всегда является тот, кто опубликовал произведение. Поиски автора часто продолжаются и после окончательного признания подделки. Но далеко не всегда они приводят к установлению имени подлинного автора. Многие мистификации остаются не вполне раскрытыми, подделка доказана, но существуют сомнения, кто является автором: в авторстве исследователи подозревают несколько лиц, не приходя к определенному выводу. В ряде мистификаций исследование сталкивается с фактом невозможности — хотя бы предположительно — указать автора.

Едва ли нужно доказывать эффективность филологического анализа в процессе раскрытия подделки и в исследовании мистификаций, ранее обнаруженных. Границы филологического анализа очень широки: ему подлежат лексическая, грамматическая и синтаксическая стороны подделки. Исследование произведений, приписываемых эпохе более ранней, чем та, в какую произведение опубликовывается, вскрывает ряд языковых ошибок, имеющих нередко решающее значение в вопросе подлинности. Поскольку то или иное произведение приписывается лицу, современному эпохе опубликования, филологический анализ предполагает тщательное изучение элементов стиля, характерного для того, кто назван автором, чем и определяются границы такого анализа: в тех случаях, когда данных об этом стиле не имеется, филологический анализ бесплоден. Нередко произведение, аутентичность которого вызывает сомнения, необходимо исследовать со стороны палеографической — произвести проверку внешних материальных показателей, характерных для рукописей определенной эпохи — характера бумаги, чернил, начертания графем и т. д., а этот исследовательский прием дополняется часто графологической экспертизой: история литературной мистификации знает почти безупречные подделки автографов.

Основным в руках исследователя являлся прием филологического анализа. Исследователь дополнял его раскрытием культурно-бытовых ошибок мистификатора, а в тех случаях, когда филологический анализ был неприменим, этот прием историко-культурной поверки аутентичности стоял в центре внимания. О нем мы скажем в конце этой главы, теперь же следует указать, что на упомянутых приемах исследования мы останавливаться не будем. Они имеют очень большое значение в деле раскрытия мистификации, но подробное их освещение может представлять интерес для очень узкого круга лиц.

В тени исследования оставался всегда анализ социологический. Вполне очевидно, что от исследователей мистификации на Западе и у нас нельзя было ждать объединения всех приемов исследования единым методологическим принципом, но ни в одном исследовании мы не находим применения того социологического приема, который позволил бы испытать подлинность произведения анализом психо-идеологии, отличающей социальную группировку, стоящую за мнимым автором.

Применяя социологический анализ к литературным мистификациям, не следует, конечно, забывать о возможности переключения мироощущения автора подделки в мироощущение мнимого автора. Степень эффективности анализа стоит в прямой зависимости от двух моментов. Во-первых, следует учесть стадию исследования: производится ли оно до раскрытия мистификации, либо после. Затем большое значение имеет то обстоятельство, к какому виду мистификации относится исследуемая: приписывается ли она автору известному, либо измышленному (и анониму). Два эти момента дают четыре возможных варианта исследования. В самом деле, исследователь, пытающийся установить подлинность того или иного произведения, может либо знать имя автора, который обозначен на титульном листе, либо не знать, если он вымышлен. В таком же положении находится и исследователь, анализирующий раскрытую подделку. Остановимся на некоторых особенностях, связанных с исследованием каждого варианта.

Попытаемся наметить границы применения социологического анализа в процессе выяснения аутентичности произведения. Предположим, что опубликованное произведение рядом моментов вызывает сомнение в подлинности. Исследователь пытается выяснить в объекте автора — стоящую за ним социальную группу. Как бы ни старался автор подделки воспринять мироощущение того лица, которому он приписывает произведение, социолог-исследователь нераскрытой мистификации, зная социальную природу автора, помеченного на титульном листе, все же может найти опорные пункты для некоторых выводов. В первой стадии исследования он должен забыть имя автора. Ракурс, в котором видит автор — кто бы он ни был — предмет своего изображения, этот ракурс откроется ему анализом материала. Такой же анализ должен быть произведен во второй стадии исследования. Объект этого анализа — социальная природа писателя, названного автором произведения, на основе всех имеющихся в распоряжении данных. Оба эти анализа должны быть произведены с большой тщательностью.

Отнюдь не достаточно показать например, что именно так видеть может только дворянин либо представитель средней буржуазии. Дворяне и средняя буржуазия сохранились на Западе и по сию пору, а посему надлежит показать, мог ли дворянин той эпохи, к которой якобы относится произведение, видеть именно так, и какова была социальная структура дворянства, т. е. как расслаивались классы в процессе политической и экономической борьбы. Предположим, что результат исследования будет таков: социальная природа автора, которому произведение приписывается, будет выяснена с достаточной полнотой, выяснится также, что увидел автор произведения: за этим ‘что’ прощупается ‘кто’. Если помнить о воле подлинного автора переключить мироощущение целиком, то очевидно, что разрыв между образом этого найденного ‘кто’ и автором объявленным обусловливается наличием определенного фактора. Таким фактором является фонд представлений, эмоций и понятий, питаемый часто из другого социального источника и во всяком случае нехарактерный для определенной социальной группировки совершенно иной эпохи. Автор будет, конечно, стремиться, чтобы из этого фонда ничто не притекало в произведение, которое строится им только после изучения социальной природы избранного им писателя. Но переключение мироощущений не всегда удается в полной мере. И социологический анализ может установить, что налицо имеются такие-то и такие черты, которые деформируют социальную природу писателя, именем коего подписано произведение. Чем больше таких черт, тем основательней сомнение в подлинности.

Вместе с этим анализ обнажит социальную природу автора подлинного. В каких случаях это обнажение позволит сделать вывод о наличии мистификации? Нужно оговориться: на результаты такого анализа, без подкрепления их аргументацией другого характера, опираться нельзя. Эти результаты должны расцениваться как подсобный аргумент. Но одним из доказательств такой вывод является. В каких случаях? Только тогда, когда социальная природа автора, которому произведение приписывается, ни в какой мере не сказалась в ‘произведении’, дающем основание сомневаться в его подлинности. Если трактовка темы и анализ сюжета и характеров позволят сделать заключение об определенной социальной устремленности автора, а эта устремленность чужда или враждебна тому, кто объявлен автором, — найденное несоответствие должно рассматривать как одно из доказательств мистификации. Из этого следует, что при решении вопроса о подлинности никогда нельзя забывать о необходимости испытать подлинность таким анализом.

В этом отношении очень характерна, на наш взгляд, ошибка Сент-Бёва, защищавшего в свое время подлинность мемуаров герцога Лозэна. Об этих мемуарах более подробно мы скажем ниже. Те, кто подлинность их оспаривал, защищали свою точку зрения указанием на то, что Лозэн, выросший при дворе и прославленный своей галантностью, не мог позволить себе такого неуважения к Марии-Антуанетте и членам королевского дома, о каком свидетельствуют его мемуары. Это соображение не лишено оснований, во всяком случае, социальная принадлежность Лозэна не может вызывать сомнений. Защищая — из политических соображений — подлинность мемуаров, Сент-Бёв, вместо того, чтобы показать возможность для Лозэна критически отнестись к дореволюционной эпохе, отделался утверждением, что опровержения сторонников ‘старого режима’ увеличили ‘вдвое’ вес мемуаров. В этом утверждении есть доля истины, но вполне очевидно, что Сент-Бёв должен был, защищая подлинность, противопоставить доказательствам противников анализ той группировки в среде французского предреволюционного дворянства, идеология которой сказалась на мемуарах. Если перевести указанный выше довод противников на иной язык, то, на первый взгляд, рассуждения их логичны: поскольку Лозэн был верным сыном ‘старого порядка’ в эпоху написания мемуаров, он и должен был смотреть на этот порядок глазами своего класса, мемуары обнажают уродливые стороны придворной жизни, стало быть, они подложны. Сент-Бёв к правильному анализу не прибег — не показал на мемуарах, что Лозэн, оставаясь верным своему классу, принадлежал к тому его крылу, которое не до конца поддерживало ‘старый порядок’. Такое крыло в среде дворянства, как известно, существовало. Из него-то и вышел герцог Лозэн, отказавшийся эмигрировать и дослужившийся до чина генерала в войсках Конвента.

Вполне очевидно, что эта аргументация не решала вопроса о подлинности, но, во всяком случае, приведенный пример показателен. Он убеждает в том, что несоответствие между социальным лицом автора и направленностью произведения может быть мнимым тогда, когда анализ произведен недостаточно тщательно. Но когда это несоответствие не оказывается мнимым, оно служит доказательством мистификации. Как пример, можно указать на книгу ‘Examen important de Milord Bolingbroke ecrit sur la fin de 1736’. Книга являлась злейшей критикой фанатизма, в этой критике Болингброк никак не мог быть повинным. Нетрудно было установить, что автором ее являлся Вольтер, и через четыре года после издания книга была осуждена Римом вместе с пятью другими книгами Вольтера.

Последний пример заставляет сделать оговорку, которая позволит осветить существенные трудности в применении социологического анализа при исследовании мистификации. Дело в том, что в ряду мистификаций аналогичные вольтеровской книге, т. е. обнаруживающие полное несоответствие между тем, что видит автор подлинный и поставленный на титульном листе, — такие книги встречаются редко. Обычно они написаны из определенных соображений — полемических, и целью их авторов именно и является приписать либо противнику, либо третьему лицу свои собственные взгляды.

Правда, бывают исключения, когда с полемической целью приписываются свои взгляды не противнику и не третьему — безразличному — лицу, а своему единомышленнику, как это сделал тот же Вольтер в поддельных диалогах скептика III века Эвемера. Но такие исключения насчитываются буквально единицами, обычно полемист прибегает к выходу иному. Социологический анализ — безразлично когда применяемый — ‘до’ либо ‘после’ раскрытия — в исследовании таких полемических мистификаций особенно эффективен.

Затруднительность увеличивается, когда исследователю предстоит выяснить подлинность произведения, приписанного вымышленному лицу. Таких мистификаций, как увидим дальше, немало. Никакого сопоставления найденного в произведении ‘ кто’ с величиной известной — социальным образом писателя — производить нельзя. Стало быть, приходится оперировать в пределах того запаса понятий, представлений и эмоций, т. е. того мироощущения, которым подлинный автор наделил автора вымышленного. Трудность анализа и шаткость гипотез, к которым он может привести, вполне очевидны. Ибо единственный путь, которым следует итти, дает слишком много оснований для построений, объективная значимость которых невелика. В самом деле: внимание исследователя направляется на разрешение вопроса, который может быть Сформулирован так: не фальшив ли тот образ неведомого автора, какой просвечивает из-под ткани произведения? Иными словами: нет ли в этом образе таких социально-психологических черт, которые не могут существовать рядом с другими, не нарушая цельности образа? Например произведение приписывается какому-нибудь немецкому бюргеру, во всяком случае, на основании анализа исследователь склоняется к выводу, что неведомое лицо, которому оно приписывается, может быть бюргером, скажем, XVIII века. Но может им и не быть, т. е. возможна мистификация. Как подойти к вопросу о подлинности? Есть только один путь — сделать попытку выяснить, не сказалось ли па произведении влияние такой идеологии, которая чужда, а, быть может, и прямо враждебна немецкому бюргерству XVIII века. Или иначе: не искажен ли этот эвентуальный бюргер благодаря неполному переключению мироощущений. При такой постановке почти невозможно избегнуть субъективизма, ибо исследователь — volens nolens — должен строить собирательный тип немецкого бюргера XVIII века, чтобы на нем проверить автора произведения.

Если узловой проблемой социологического анализа того произведения, которое вызывает сомнение в подлинности, естественно является проблема подлинности, то задача исследования перемещается, коль скоро мистификация доказана, т. е. в двух последних вариантах исследования. Первый из них — анализ подделки, приписанной мистификатором известному лицу, второй — подделки, подписанной лицом вымышленным. Вполне очевидно, что социологический анализ, который в процессе выяснения аутентичности должен в руках исследователя служить одним из приемов раскрытия мистификации, развертывается здесь в детальное исследование проблемы о социальном генезисе литературной подделки.

В основном, нет и не может быть никакого различия между произведением ‘легальной’ литературы, т. е. подлинным, и мистификацией, поскольку речь идет о методе социологического объяснения объекта исследования. Но в исследовании подделки требует освещения ряд дополнительных моментов, которые в обычном литературном исследовании могут и не акцентироваться. Наряду с вопросом о социальной принадлежности и обусловленности идеологической концепции подделки, исследователь ее должен будет ответить и на вопрос о социальной обусловленности выбора автором самого жанра мистификации. Исследователь подлинного произведения может не услышать этого вопроса от читателя, но читатель, столкнувшийся с раскрытой подделкой, всегда этот вопрос задаст. Бессознательно он нащупает ту центральную проблему, которая должна быть поставлена исследованию. Почему? Причины этого факта — неоспоримого и крайне интересного — могут быть объяснены. Обусловливаются они особенностями, открывающимися в мистификации. Читатель видит, что автор отказывается от своего произведения, передавая авторство либо измышленному лицу, либо другому писателю. Нимало не анализируя, читатель чувствует, что налицо какой-то уклон от нормы, какая-то аномалия, сущность которой не вполне ему ясна. Стало быть, существуют такие факты, которые уводят автора подделки с нормального писательского пути. Эти факторы оказываются сильнее, чем те эмоции, с какими писатель встречает свое имя под произведением. Они н

Евгений Ланн. Литературная мистификация

Содержание

Введение

Глава I. Социологический анализ и мистификация

Читайте также:

Евгений Ланн.
Литературная мистификация

Глава I.
Социологический анализ и мистификация