Литература и жизнь.
Литература и жизнь.
——
——
Ник. Михайловскій.
‘Русское Богатство’, No 4, 1893
Литература и жизнь, Михайловский Николай Константинович, Год: 1893
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Мн разсказывали, что одинъ изъ нашихъ талантливыхъ и плодовитыхъ беллетристовъ, полу-шутя, полу-серьезно, говорилъ о своей готовности платить деньги за придумываніе заглавій для его произведеній: написать повсть было для него легче, чмъ придумать заглавіе для нея. Я совершенно понимаю это положеніе. Придумать заглавіе дйствительно бываетъ иногда скучно и трудно. Хорошо было ‘Труженику’ г. Арскаго (‘Русское Богатство’ 1892, No 11) написать на первой страниц своего творенія: ‘Опытъ изслдованія условій выясненія началъ порядка измненія пріемовъ опредленія основаній системы обложенія источниковъ доходности населенія’. Тутъ наврное выражена самая суть творенія, но не всякому это дано. Такія заглавія, какъ ‘Манфредъ’, ‘Фаустъ’, ‘Евгеній Онгинъ’, ‘Мцыри’, ‘Измаилъ-бей’ и проч. и проч., даны соотвтственнымъ произведеніямъ, очевидно, просто потому, что надо же какъ нибудь всякую вещь назвать, только для того, чтобы отличить ее отъ другихъ вещей. Намъ, освоившимся уже съ образами ‘Манфреда’, ‘Фауста’, ‘Евгенія Онгина’, ‘Мцыри’, эти заглавія, конечно, много говорятъ. Но при появленіи ‘Евгенія Онгина’ это имя не давало никакого намека на содержаніе произведенія, да и теперь само по себ ровно ничего не характеризуетъ. Есть, правда, заглавія, которыя, заключая въ себ сжатую характеристику содержанія, вмст съ тмъ настолько выразительны, что завоевываютъ себ мсто даже въ обиходномъ разговор. Таковы, напримръ, въ нашей литератур ‘Герой нашего времени’, ‘Отцы и дти’, ‘Благонамренныя рчи’. Но это тоже не всякому дано. Да и у Лермонтова, Тургенева, Салтыкова не все такія блестящія заглавія.
Для нашего брата-журналиста, періодически бесдующаго съ читателемъ втеченіе многихъ лтъ, къ трудности примшиваются еще соблазны. У каждаго изъ насъ образовалась съ теченіемъ, времени своя положительная и отрицательная публика, которая не нуждается въ точномъ обозначеніи содержанія статьи. Говорю ‘положительная и отрицательная’ публика, потому что, если я, напримръ, могу расчитывать на извстную группу читателей, съ которой нахожусь въ долгомъ и постоянномъ общеніи, то увренъ вмст съ тмъ, что есть люди, которыхъ я никакими заглавіями въ свои читатели не заманю. Дале, очень часто случается, что для журналиста важенъ не столько самый предметъ статьи, сколько извстная точка зрнія, которую лишь по какимъ нибудь случайнымъ и постороннимъ соображеніямъ удобно испробовать въ данный моментъ именно на этомъ предмет. Я недавно пересматривалъ статьи покойнаго Г. З. Елисеева для отдльнаго изданія (если таковое состоится). Огромное большинство ихъ имютъ одно и то же, изъ года въ годъ повторяющееся, заглавіе — ‘Внутреннее обозрніе’. Но есть десятка два статей и съ отдльными, самостоятельными заглавіями. И сравнительно не малое число этихъ статей формально де окончены: авторъ общаетъ продолженіе, котораго, однако, не оказывается. Иному, мало свдущему въ техник литературнаго дла, можетъ показаться, что авторъ не умлъ связать концы съ концами, не могъ справиться съ своей собственной задачей. Предположеніе это совершенно неосновательно по отношенію къ такому спокойному, уравновшанному, отлично знающему размры своихъ силъ человку, какимъ былъ Елисеевъ. Но дло даже не въ этомъ. Сколько нибудь опытному писателю ничего не стоитъ, при помощи очень нехитрыхъ пріемовъ, придать формально законченный видъ любой своей стать, хотя бы онъ дйствительно не умлъ справиться съ своей задачей, свести концы съ концами по существу дла. Мы множество такихъ лишь формально оконченныхъ статей видимъ въ литератур. Если же опытный писатель общаетъ продолженіе и не даетъ его, то можно съ увренностью сказать, что тутъ дйствовали какія нибудь стороннія причины. Можетъ быть, самъ авторъ, или редакція, или цензурное вдомство нашли продолженіе неудобнымъ по обстоятельствамъ времени. А можетъ быть, авторъ просто увлекся какой нибудь другой задачей и бросилъ недоконченную работу ради другой работы, которая кажется ему въ данную минуту нужне, интересне, удобне для выясненія его точки зрнія. Это, разумется, бываетъ иногда неудобно для читателя, но есть смягчающія обстоятельства, по крайней мр для людей, врод Елисеева, профессіональныхъ журналистовъ, имющихъ дло со всей пестрой стью ‘безконечно разнообразныхъ явленій жизни и бесдующихъ съ читателемъ изъ мсяца въ мсяцъ, изъ года въ годъ. Я только такихъ писателей теперь и имю въ виду. Такой писатель иметъ полное основаніе думать, что его обычный читатель снисходительно отнесется къ формальной незаконченности его статьи. Между нимъ и читателемъ образовалась извстная нравственная связь, они настроены по одному камертону, и тотъ же мотивъ, по которому писатель бросилъ статью на полдорог, не чуждъ, можетъ быть, и душ читателя. А если и чуждъ, и читатель непріятно тронутъ неоконченностью статьи, то онъ резонно надется, что недоговоренная мысль вынырнетъ черезъ нкоторое время въ другомъ произведеніи того же автора, съ совсмъ другимъ заглавіемъ или подъ привычною рубрикою, напримръ, ‘внутренняго обозрнія’. При такихъ условіяхъ, заглавіе, разумется, послднее дло, и писатель по этой части, такъ сказать, избаловывается. Все равно прочтутъ одни и не прочтутъ другіе, назову ли я цлый рядъ статей общимъ именемъ ‘Литература и жизнь’, или буду придумывать для каждой изъ нихъ отдльное, самостоятельное заглавіе. Такъ ужь я лучше при ‘Литератур и жизни’ останусь. Читатель видитъ, что я веду рчь pro domo sua.
Долженъ покаяться, что и это то общее заглавіе придумано не мною. Я пользуюсь имъ уже почти два года въ ‘Русской Мысли’, но и тамъ оно употреблялось раньше. Надюсь, что почтенная редакція московскаго журнала не постуетъ на меня за перенесеніе этого заглавія и на страницы ‘Русскаго Богатства’. Дло, однако, не въ заглавіи только, а и въ самомъ характер и вншнемъ облик предполагаемыхъ періодическихъ бесдъ съ читателями ‘Русскаго Богатства’.
Вышеупомянутые литературные грхи — формальная незаконченность статей, неаккуратность въ дл заглавій, пріостановка на полдорог и потомъ возвращеніе къ пройденному въ совсмъ иной форм, вообще безцеремонность по отношенію къ форм — свойственны отнюдь не всей нашей литератур. Они особенно характерны для журналистики семидесятыхъ годовъ, и то не для всей. Были и тогда органы, являвшіеся въ публику аккуратно застегнутыми на вс пуговицы и въ туго накрахмаленныхъ воротничкахъ, не позволяя себ никакихъ нарушеній формы. Въ полной неаккуратности повинна была собственно только группа писателей, ютившаяся въ одномъ журнал. Тутъ рядомъ съ Елисеевымъ стоялъ Салтыковъ, много упрековъ принявшій за всяческія отступленія отъ формы, Гл. Успенскій, принявшій ихъ еще больше. Тутъ и Некрасовъ печаталъ съ длинными промежутками отрывки изъ ‘Кому на Руси жить хорошо’ и такъ и не кончилъ. Тутъ и многое другое еще было не по форм. Тутъ же гршилъ и пишущій эти строки, которому теперь уже немножко поздно мняться, даже при полномъ сознаніи преимущества законченности и аккуратности передъ незаконченностію и неаккуратностью. Отчего это такъ выходило, что цлая группа писателей столь небрежно относилась къ форм,— вопросъ любопытный, но я его теперь касаться не буду. Я только предваряю читателя относительно характера предлагаемыхъ бесдъ и даже не очень настаиваю на смягчающихъ мои будущія вины обстоятельствахъ. Все равно, одни простятъ, какъ прощаютъ другъ ДРУГУ добрые старые знакомые, взаимно привыкшіе къ извстнымъ слабостямъ, а другіе все равно не простятъ, какъ ни извиняйся, какъ ни клони повинную голову. О, есть ужасно строгіе судьи!… и даже тмъ боле строгіе, чмъ откровенне вы сознаетесь въ своей вин…
Нсколько лтъ тому назадъ одинъ писатель необыкновенно лестно отозвался о нкоторыхъ моихъ писаніяхъ. Отзывъ былъ напечатанъ въ журнал, къ которому я тогда не имлъ никакого отношенія, и вообще я тутъ былъ совсмъ не при чемъ. Но тмъ не мене другой писатель, г. Слонимскій, по этому поводу очень обидлся и разсердился. Онъ предпринялъ на страницахъ ‘.Встника Европы’ сокрушительный походъ съ цлью доказать, что въ моихъ писаніяхъ нтъ ничего, кром ‘абсурдовъ’ и ‘недоразумнія’. При этомъ мн доставалось и за многоразличныя отступленія отъ формы. Собственныя мои признанія ни мало не смягчали сокрушительнаго критика, напротивъ, только придавали ему храбрости. Если, напримръ, я откровенно писалъ, что ‘сознаю неудовлетворительность, неполноту и, быть можетъ, неясность своего изложенія’, то г. Слонимскій не только безъ снисходительности, но даже съ особенною и совершенно непонятною для меня яростью повторялъ это откровенное и скромное признаніе. Такого судью, очевидно, никакимъ покаяніемъ не умилостивишь. Съ нимъ надо бы совсмъ иначе говорить. Въ своемъ отвт г. Слонимскому я и постарался доказать, что то, что я считаю въ своихъ писаніяхъ неудовлетворительнымъ, неполнымъ и неяснымъ, гораздо удовлетворительне, полне и ясне всего, написаннаго объ томъ же предмет г. Слонимскимъ. Думаю, что мн это удалось сдлать вполн удовлетворительно и ясно, и нахожу въ нкоторыхъ явленіяхъ текущей научной литературы новое подтвержденіе своимъ взглядамъ, столь ршительно забракованнымъ моимъ строгимъ судьей.
Собственно ради этихъ явленій текущей научной литературы я и вспомнилъ полемическій эпизодъ съ г. Слонимскимъ. Мы, впрочемъ, дойдемъ до нихъ еще не такъ скоро…
Въ стать ‘Русское отраженіе французскаго символизма’ (‘Русское Богатство’ No 2) я, между прочимъ, отрекся, и не отъ одного только своего имени, отъ клички ‘народника’, усвоенной мн г. Мережковскимъ. Я прибавилъ, что отклоняю эту кличку не по существу, а потому, что она слишкомъ захватана и въ нее разными людьми вкладывается разный смыслъ. ‘Народникъ’, ‘народничество’ сами по себ прекрасные термины, но, къ сожалнію, они вошли въ употребленіе прежде, чмъ успли выясниться. Вслдствіе этого, и люди, сами себя называющіе народниками, и люди, другими такъ называемые безъ ихъ собственнаго согласія, и, наконецъ, люди, берущіе на себя трудъ опровергать ‘народническія теоріи’, сплошь и рядомъ говорятъ на разныхъ языкахъ, хотя и употребляютъ одни и т же термины. Одно время ‘народничество’ было въ большой мод, и мы успли даже позабыть, кто только не называлъ себя у насъ ‘народниками’, не настаивалъ на ‘народной политик’, не требовалъ ‘народническаго направленія’ въ искусств и проч. Происходитъ путаница, которую думаютъ устранить новымъ пересмотромъ, сочувственнымъ или полемическимъ, народническихъ теорій. Но эти пересмотры только констатируютъ фактъ путаницы, если еще не увеличиваютъ ее. Удовлетворяя желанію нашего почтеннаго сотрудника, г. В. В., мы въ этой же книжк ‘Русскаго Богатства’ печатаемъ его отвтъ на статью г. А. В—на въ ‘Встник Европы’, но смотримъ на этотъ отвтъ только, какъ на завершеніе счетовъ г. В. В. съ г. А. В—номъ, и думаемъ, что онъ такъ же мало подвигаетъ насъ впередъ въ вопрос о народничеств, какъ и статья г. А. В—на. Чтобы сколько нибудь разобраться въ тхъ запутанныхъ наслоеніяхъ, которыя облегли и слово, и самое понятіе народничества, не защита или опроверженіе народничества нужны,— именно потому, что это не есть какая нибудь единая, опредленная, всми признанная теорія, она вмщаетъ въ себ и ‘основы народничества’ г. Юзова, и народничество г. В. В., и еще многое разное, что намъ, можетъ быть, еще придется припомнить впослдствіи, а, можетъ быть, и не придется. Нужно, что то другое. И можетъ быть мы выиграемъ, если на нкоторое по крайней мр время оставимъ совсмъ въ сторон разныя народническія теоріи, а постараемся прежде всего съ достаточною ясностью установить смыслъ того кореннаго слова, отъ Котораго ‘народничество’ есть только производное,— смыслъ слова ‘народъ’. Можетъ показаться, что тутъ разсуждать не о чемъ, потому что дло само по себ ясно, кто же не знаетъ, что такое народъ? А я думаю, что мало, кто знаетъ, и не потому, чтобы узнать это было очень трудно, а потому, что мало кто беретъ на себя нужный для этого небольшой трудъ, мало кто останавливается на привычномъ слов съ цлью анализировать выражаемое имъ понятіе. Изъ дальнйшаго нашего изложенія, если не сегодня, то въ одинъ изъ слдующихъ разовъ, читатель убдится, какъ важно это обстоятельство и какъ много путаницы въ нашихъ разговорахъ о народничеств и о многомъ другомъ происходитъ оттого, что подъ словомъ ‘народъ’ мы сплошь и рядомъ безразлично разумемъ то этнографическую группу, то государственно-національную, то исключительно ‘мужика’, то ‘чернь’, ‘простонародье’, то представителей труда, то толпу, которая такъ эффектно ‘безмолвствуетъ’ въ послдней строк Пушкинскаго ‘Бориса Годунова’ и съ такою слпою яростью рветъ и мечетъ въ холерныхъ, еврейскихъ и т. п. безпорядкахъ.
Въ ‘Борис Годунов’ ‘народъ безмолвствуетъ’ въ отвтъ на извщеніе о смерти Годуновыхъ и на приглашеніе Мосальскаго кричать: ‘да здравствуетъ царь Димитрій Ивановичъ!’ А передъ тмъ тотъ же народъ ‘несется толпой’ и кричитъ: ‘Вязать! топить! Да здравствуетъ Димитрій! Да гибнетъ родъ Бориса Годунова!’ А еще передъ тмъ тотъ же народъ, при избраніи Годунова на царство, кричалъ: ‘Внецъ за нимъ! онъ — царь! онъ согласился!.. Борисъ нашъ царь! Да здравствуетъ Борисъ!’ Въ сцен избранія Бориса достойна вниманія еще одна маленькая подробность. ‘Народъ’ кричитъ разныя привтствія, а въ отдльности люди говорятъ такъ: ‘Одинъ: что тамъ за шумъ?— Другой: Послушай… что за шумъ? Народъ завылъ, тамъ падаютъ, что волны, за рядомъ рядъ… еще! еще… Ну, братъ, дошло до насъ, скоре на колна… Народъ (на колняхъ, вой и плачъ): Ахъ, смилуйся отецъ нашъ! Властвуй нами! Будь нашъ отецъ, нашъ царь!— Одинъ: О чемъ тамъ плачутъ?— Другой: А какъ намъ знать? То вдаютъ бояре, не намъ чета… Одинъ: Вс плачутъ,— заплачемъ, братъ, и мы!’
Таковъ же народъ и въ трагедіяхъ Шекспира,— въ ‘ІОлі Цезар’, въ ‘Коріолан’, въ ‘Генрих Шестомъ’. Въ ‘Юлі Цезар 23,’ народъ посл рчи Брута хочетъ проводить его домой съ тріумфомъ, поставить ему статую, кричитъ: ‘пусть Цезаремъ онъ будетъ!’ А тотчасъ посл рчи Антонія грозится поджечь домъ Брута и вопитъ: ‘Отомстимъ! Идемъ, сожжемъ, испепелимъ, умертвимъ!’ и т. д. Въ Генрих Шестомъ’ возставшій народъ, подъ предводительствомъ утрированно подлаго Джэка Када, доходитъ до послднихъ предловъ зврства и разгула, но затмъ быстро откликается на призывъ къ законному порядку, такъ что Джэкъ Кадъ восклицаетъ: ‘Перелетало ли когда нибудь перо такъ легко со стороны на сторону, какъ эта толпа?’ Въ ‘Коріолан’ народъ чуть не на каждой страниц мняетъ свое настроеніе подъ вліяніемъ рчей Мененія Агриппы, самого Коріолана и трибуновъ. Одно изъ дйствующихъ лицъ трагедіи, желая объяснить причины высокомрнаго презрнія Коріолана къ народу, говоритъ: ‘Сколько сильныхъ людей льстили народу — и понапрасну, а другихъ народъ любилъ, и сами они не знаютъ за что, такъ стало быть, коли чернь уметъ любить безъ толку, то и ненавидитъ она безъ причины. А Коріоланъ это знаетъ’.
Этими чертами исчерпывается весь народъ въ драмахъ Шекспира и Пушкина (я не говорю — вообще у Пушкина и Шекспира). Народъ этотъ, повидимому, долженъ быть очень разный — римляне I и V вковъ до P. X., англичане XV вка, москвичи XVI вка. Да и авторы,— англичанинъ XVI вка и русскій XIX вка,— казалось бы, настолько отдлены другъ отъ друга временемъ и пространствомъ, всею огромною суммою историческихъ и этнографическихъ условій, что ихъ наблюденія надъ ихъ собственнымъ, современнымъ имъ народомъ должны бы привести ихъ къ различнымъ выводамъ и обобщеніямъ. Между тмъ, мы видимъ поразительное сходство: везд народъ оказывается легко возбудимою, быстро мняющею настроеніе массою, въ которой безслдно тонетъ всякая индивидуальность, которая ‘любитъ безъ толку и ненавидитъ безъ причины’ и слпо движется въ томъ или другомъ направленіи, данномъ какимъ нибудь, ей самой непонятнымъ толчкомъ. Очевидно, это какой то условный, отвлеченный народъ, врне сказать, художественное воспроизведеніе одной лишь черты или одной группы чертъ народа. Извстно, какъ высоко чтилъ Пушкинъ, напримръ, народное поэтическое творчество, онъ, слдовательно, предполагалъ въ народ извстныя силы, не нашедшія, однако, себ выраженія въ ‘Борис Годунов’. Дале, для движенія римскихъ плебеевъ во времена Коріолана, какъ и для возстанія Джэка Када, были извстныя экономическія и политическія причины, на которыя, однако, имются лишь слабые намеки въ трагедіяхъ Шекспира: художникъ отодвинулъ ихъ на задній планъ, а вмст съ ними и подробности быта и положенія народа, чтобы рзко оттнить одинъ изъ психологическихъ моментовъ. Въ вышеупомянутыхъ сценахъ даже сословія или классы, къ которымъ принадлежитъ ‘народъ’, не везд ясны. Въ ‘Борис Годунов’ видно только, что это не бояре, но тутъ, можетъ быть, и купцы, и посадскіе люди, и ремесленники, и крестьяне. Въ ‘Генрих Шестомъ’ въ числ приверженцевъ Джэка Када поминаются въ отдльности суконщикъ, мясникъ, ткачъ, а въ цломъ они неопредленно называются ‘стаей оборванныхъ бродягъ, жестокихъ, грубыхъ, незнающихъ пощады’. Такимъ образомъ мы имемъ дло съ чмъ то очень неопредленнымъ и очень общимъ, возможнымъ, при какихъ то условіяхъ, во вс времена и во всхъ странахъ.
Основной мотивъ трагедіи вообще, какова бы ни была ея фабула, состоитъ въ борьб героя, человка, сильнаго духомъ, съ роковыми, стихійными силами, каковы судьба, собственныя страсти. Къ числу такихъ слпыхъ, стихійныхъ, неразумныхъ силъ принадлежитъ у Шекспира и народъ. Именно поэтому онъ и является у него безъ всякихъ дальнйшихъ опредленій или лишь съ очень слабыми намеками на такія опредленія. Для художника въ такихъ случаяхъ важны не причины того или другого теченія, принятаго народной массой, а, напротивъ, его неразумная стихійность, съ которою сталкивается одинокая личность героя. Можно бы было поэтому думать, что самая задача подобныхъ произведеній предъуказываетъ отсутствіе жизненности и правдивости въ тхъ сценахъ, гд фигурируетъ народъ. И дйствительно, краски во многихъ изъ нихъ чрезмрно густо наложены, такъ что временами думается, что Шекспиръ совершенно солидаренъ съ Коріоланомъ въ высокомрномъ презрніи къ народу и является передъ нами не правдивымъ художникомъ, а озлобленнымъ врагомъ народа. Однако, вы чувствуете какую-то глубокую правду въ этихъ сценахъ, несмотря даже на ихъ утрированность, чувствуете, что явленіе, которое такъ занимаетъ Шекспира, есть явленіе sui generis, которое можетъ быть разсматриваемо и изображаемо вн этнографическихъ, національныхъ, экономическихъ, сословныхъ, политическихъ условій.
Не выходя изъ предловъ драматической литературы, мы можемъ указать на произведеніе Лопе-де-Вега ‘Овечій источникъ’ (См. любопытную статью о немъ М. М. Ковалевскаго ‘Народъ въ драм Лопе-де-Вега’ въ сборник ‘Въ память С. А. Юрьева’. М. 1891), или на недавно вышедшія въ русскомъ перевод ‘сцены изъ феодальныхъ временъ’ Проспера Мериме ‘Жакерія’, гд народъ поставленъ иначе, чмъ у Пушкина и Шекспира. Тутъ мы имемъ дло съ совершенно ясно опредленнымъ ‘народомъ’: въ первомъ случа это кастильскіе крестьяне XV вка, во второмъ — французскіе крестьяне XIV вка, рядомъ съ послдними фигурируютъ у Мериме разбойники и вольные стрлки, съ которыми крестьяне то вступаютъ въ соглашеніе, то это соглашеніе рушится, но при этомъ вс три группы сохраняютъ свои особенныя бытовыя черты. Вмст съ тмъ, какъ у Лопе-де-Вега, такъ и у Мериме, вы видите всю ту цпь годами и можетъ быть вками копившихся взаимныхъ отношеній, которая привела къ событіямъ, изображаемымъ въ обоихъ произведеніяхъ. Тмъ не мене и здсь мы имемъ черты, отмченныя Шекспиромъ: крайнюю возбудимость, способную довести ‘народъ’ до послднихъ предловъ жестокости, быструю перемнчивость настроенія, исчезновеніе отдльныхъ личностей въ общемъ неудержимомъ поток. У Шекспира эти черты абстрагированы, выдлены изъ всего остального, вслдствіе чего он и приходятся по плечу всякой исторической и бытовой обстановк. У Лопе-де-Вега и Мериме он, напротивъ, слиты съ извстнымъ опредленнымъ мстомъ, временемъ и положеніемъ дйствующихъ лицъ, но он есть и здсь, он только не такъ обнажены. Пламенная рчь Лауренсіи въ ‘Овечьемъ источник’ производитъ такой же зажигательный эффектъ, какъ и льстивая, изворотливая рчь Антонія въ ‘Юлі Цезар’, а затмъ разъяренная толпа совершаетъ такія же неистовства, какъ и сообщники Джэка Када. Отдльныя личности крестьянъ въ ‘Жакеріи’ Мериме такъ же быстро мняютъ свое настроеніе подъ вліяніемъ общаго потока, какъ и ‘одинъ’, ‘другой’ въ драм Пушкина.
Изъ этого слдуетъ заключить, что, изображая въ ‘Юлі Цезар’, ‘Коріолан’, ‘Генрих Шестомъ’ народъ съ кажущимся Коріолановскимъ презрніемъ, Шекспиръ на самомъ дл не чувствами надменнаго Марція руководствовался, а просто употреблялъ извстный художественный пріемъ. Ему нужна было, по техническимъ условіямъ трагедіи, слпая, неразумная, стихійная сила, въ столкновеніи съ которой выяснялся бы трагическій характеръ героя, и онъ находилъ такую силу, между прочимъ, въ народ. Для этого онъ устранялъ изъ народа вс осложняющія черты и выдвигалъ впередъ именно только эту стихійность. Но прнэтомъ онъ не клеветалъ на народъ, а изображалъ подлинное, несомннно существующее явленіе, засвидтельствованное и другими поэтами, не прибгавшими къ пріему абстракціи. Въ этомъ послднемъ отношеніи особенно поучительна художественная практика гр. Л. Н. Толстого.
Трудно разобраться въ теперешнихъ воззрніяхъ нашего геніальнаго художника, да въ настоящую минуту намъ это и не нужно. Во всякомъ случа когда-то, въ своихъ теоретическихъ статьяхъ о народномъ образованіи, онъ ставилъ народъ на такую высоту, на какую его не поднималъ можетъ быть ни одинъ писатель въ мір. Напомню только для примра одну подробность. Говоря о беллетристическихъ опытахъ учениковъ Ясно-Полянской школы, гр. Толстой утверждалъ, что полуграмотный крестьянскій мальчишка едька проявилъ ‘такую сознательную силу художника’, какой не могутъ достичь ни самъ гр. Толстой, ни Гёте. Псня о ‘Ваньк-Клюшничк’ и напвъ ‘Внизъ по матушк по Волг’, по мннію графа Толстого, выше любого стихотворенія Пушкина и симфоніи Бетховена. Намъ теперь нтъ дла до этихъ взглядовъ по существу. Съ насъ достаточно знать, что ужь, конечно, гр. Толстой не Коріоланъ, ужь, конечно, народъ для него не ‘стая подлыхъ собакъ’, не ‘скотъ многоголовый’, какъ походя ругается Марцій. А между тмъ припомните хоть знаменитую сцену убійства Верещагина въ ‘Войн и мир’. Когда-то, въ стать ‘Герои и толпа’, я привелъ ее цликомъ, какъ образчикъ мастерского изображенія стихійнаго увлеченія толпы, за которымъ немедленно слдуютъ раскаяніе и недоумніе передъ совершившимся, хотя совершилось это зврское дло руками тхъ самыхъ людей, чьи головы теперь недоумваютъ. Теперь я попрошу вспомнить другую сцену изъ ‘Войны и мира’ же, не столь потрясающую, не лишенную даже юмористическаго оттнка, но не мене въ своемъ род выразительную и не мене художественно исполненную.
Старый князь Волконскій умеръ. Княжна Марья остается одна въ деревн Богучаров, къ которой уже подступаютъ французы. Княжна ршаетъ ухать, предлагаетъ и крестьянамъ перебраться, не дожидаясь непріятеля, въ другую, подмосковную деревню. Но между крестьянами ходятъ какіе-то темные слухи и подозрнія. Они такъ и остаются невыясненными для самихъ крестьянъ, но все растутъ, и крестьяне отказываются узжать изъ Богучарова, отказываются отъ хлба, который имъ предлагаетъ княжна, и, наконецъ, ршаютъ и самое княжну не пускать изъ деревни. Ршеніе совершенно безкорыстное, но и совершенно безсмысленное, потому что крестьяне знаютъ о приближеніи французскихъ войскъ и, слдовательно, оставаясь на мст, сами обрекаютъ себя на вс неудобства и ужасы непріятельскаго нашествія. Княжна имъ тоже совершенно не нужна. Тмъ не мене такое ршеніе все боле утверждается, вс разумные доводы княжны пропадаютъ втун, и крестьяне объявляютъ, наконецъ, что они прямо силой не пустятъ ее изъ деревни,— выпрягутъ лошадей. Какъ разъ въ это время въ деревню случайно зазжаютъ два русскіе офицера съ деньщикомъ. Одинъ изъ нихъ, Николаи Ростовъ, переговоривъ съ княжной, отправляется, гнвный и ршительный, усмирять ‘бунтующихъ’. Прикащикъ Алпатычъ совтуетъ ему быть осторожне. ‘Онъ говорилъ, что мужики находились въ закоснлости, что въ настоящую минуту было неблагоразумно противуборствовать имъ, не имя военной команды, что не лучше ли бы было послать прежде за командой.
— Я имъ дамъ воинскую команду… Я ихъ попротивуборствую,— безсмысленно проговорилъ Николай, задыхаясь отъ неразумной, животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того, что будетъ длать, безсознательно, быстрымъ, ршительнымъ шагомъ онъ подвигался къ толп. И чмъ ближе онъ подвигался къ ней, тмъ больше чувствовалъ Алпатычъ, что неблагоразумный поступокъ его можетъ произвести хорошіе результаты. Тоже чувствовали и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и ршительное, нахмуренное лицо’.
И дйствительно, нсколькихъ повелительныхъ окриковъ Ростова и энергически отданнаго имъ приказанія вязать старосту, когда и заняться-то этимъ, собственно говоря, было некому,— оказалось достаточно, чтобы толпа притихла. Черезъ два часа подводы стояли на двор Болконскихъ, и т самые мужики, которые грозились выпречь лошадей, помогали выносить и укладывать вещи.
— ‘Ты ее такъ дурно не клади,— говорилъ одинъ изъ мужиковъ, высокій человкъ съ круглымъ, улыбающимся лицомъ, принимая изъ рукъ горничной шкатулку.— Она вдь тоже денегъ стоитъ. Чтожъ ты ее такъ-то вотъ бросишь, или подъ веревку, а она и потрется. Я такъ не люблю. А чтобы все честно, по закону было. Вотъ такъ-то, подъ рогожку, да снцомъ прикрой, вотъ и важно.
— Ишь книгъ-то, книгъ,— сказалъ другой мужикъ, выносившій библіотечные шкапы князя Андрея.— Ты не цпляй! А грузно, ребята, книги здоровыя!
— Да, писали не гуляли!— значительно подмигнувъ, сказалъ высокій, круглолицый мужикъ, указывая на лексиконы, лежавшіе сверху’.
Все здсь нелпо, вс слдствія, повидимому, не соотвтствуютъ своимъ причинамъ. Ни очевидная опасность отъ непріятельскаго войска, ни разумные и вполн доброжелательные доводы княжны Болконской не могли сдлать то, чего добился нсколькими бшеными окриками смлый офицеръ, котораго толпа могла бы, если бы захотла, въ порошокъ стереть. И добился онъ не формальнаго только исполненія его приказанія, не изъ-подъ палки, не съ затаенною злобою, а старательно и добродушно помогаютъ эти люди тому самому длу, которому два часа передъ тмъ хотли ршительно ‘противуборствовать’.
Еще одинъ маленькій эпизодъ изъ ‘Войны и мира’. Сцена передъ самымъ убійствомъ Верещагина.
— ‘Душегубъ!— вдругъ крикнулъ высокій малый на цловальника.— Вяжи его, ребята!
— Какъ же, связалъ одного такого-то!— крикнулъ цловальникъ, отмахнувшись отъ набросившихся на него людей, и, сорвавъ съ себя шапку, онъ бросилъ ее на землю. Какъ будто дйствіе это имло какое-то таинственно угрожающее значеніе,— фабричные, обступившіе цловальника, остановились въ нершительности’.
Это намъ не Марцій Коріоланъ разсказываетъ, а гр. Л. Н. Толстой, который утверждаетъ, что его, гр. Толстого, чудныя произведенія ничто въ сравненіи съ сочиненіями полуграматнаго крестьянскаго мальчика и что народныя псни выше всего, что сдлали Пушкинъ и Бетховенъ, который и на разныхъ другихъ пунктахъ признаетъ за народомъ едва доступную для насъ высоту ‘сознанія правды и добра’. Спрашивается, что же,— вотъ этотъ народъ, безсмысленно и безсознательно растерзавшій Верещагина, не поддававшійся разумнымъ убжденіямъ княжны Болконской и сразу измнившій свое ршеніе и настроеніе подъ окрикомъ Ростова, наконецъ, остановленный въ своемъ предпріятіи тмъ, что цловальнику почему-то вздумалось снять съ себя шапку и бросить ее на землю,— этотъ народъ тотъ ли самый, что сочинилъ превосходныя псни и напвы? Тотъ ли онъ самый, что въ пот лица своего зарабатываетъ хлбъ свой? Тотъ ли, что выработалъ извстныя юридическія нормы въ своемъ обычномъ прав? Тотъ ли, наконецъ, который мы разумемъ, говоря о любви къ народу, о своемъ долг народу и т. д.? Фактически тотъ самый, но гр. Толстой не противорчитъ себ, когда съ одной стороны приподнимаетъ народъ на пьедесталъ, а съ другой рисуетъ намъ сцены въ род приведенныхъ выше. Народъ вдь дйствительно въ пот лица зарабатываетъ хлбъ свой, сочиняетъ превосходныя псни и т. д. И онъ же дйствительно совершаетъ богучаровскія и московскія нелпости и жестокости. Фактически это одинъ и тотъ же народъ, но логически это совершенно разныя категоріи, очень легко входящія въ совсмъ иныя разнообразныя комбинаціи. Какъ йы уже увидли отчасти и какъ еще ясне увидимъ ниже, въ быстро перемнчивую толпу съ неожиданными эксцессами въ любомъ направленіи могутъ складываться, при извстныхъ условіяхъ, не исключительно только русскіе крестьяне, а люди всхъ временъ, народовъ и состояній.
Бываютъ непослдовательности, которыя, оскорбляя наше чувство, такъ сказать, логической, а иногда кром того и нравственной красоты, вмст съ тмъ все-таки лучше, чмъ послдовательное проведеніе извстной точки зрнія. Гр. Толстой торжественно отрекся отъ своей прежней литературной дятельности, призналъ ложью и зломъ вс свои художественныя произведенія. Но, несмотря на эту публичную покаянную исповдь, онъ не принимаетъ никакихъ мръ для того, чтобы изданныя имъ ложь и зло перестали распространяться въ обществ: сочиненія гр. Толстого издаются и переиздаются. Это совсмъ не послдовательно, но и слава Богу. Величайшимъ его созданіемъ остается и навсегда останется не какой нибудь трактатъ о вегетаріанств или безбрачіи, или куреніи папиросъ, и не вся совокупность этихъ трактатовъ, а ‘Война и миръ’,— колоссальное произведеніе, и среди его беллетристики сверкающее, какъ цлая алмазная розсыпь. Сокровища, въ немъ заключающіяся, далеко не исчерпаны и до сихъ поръ, между прочимъ, и по вопросу, занимающему насъ теперь.
Не буду распространяться о тхъ многочисленныхъ въ ‘Войн и мир’ военныхъ сценахъ, въ которыхъ случайный, иногда совершенно ничтожный толчокъ, своего рода шапка, брошенная на землю, двигаетъ массу людей то къ безумно смлому подвигу, то къ паническому ужасу. Не буду распространяться потому, что это явленіе достаточно всмъ знакомое, а къ той особенной его черт, которая для меня представляетъ спеціальный интересъ, мн еще придется вернуться. Остановимся на прізд императора Александра I въ Москву для объявленія манифеста о войн.
На улицахъ толпится то, что обыкновенно въ этихъ случаяхъ называется народомъ,— въ отдльности упоминаются въ разсказ дьячокъ, мщане, кучеръ, купцы и купчихи, чиновникъ, отставной солдатъ, лакей. Въ эту огромную разночинную толпу, ожидающую государя и восторженно настроенную, попалъ пятнадцатилтній графъ Ростовъ. Сначала его безъ всякой жалости и съ грубою бранью тискали, толкали и, наконецъ, кто то такъ ударилъ по ребрамъ, что онъ потерялъ сознаніе. За него, вступился дьячокъ и вывелъ его, блднаго и еле дышащаго, къ Царь-Пушк. ‘Нсколько лицъ пожалли Петю, и вдругъ вся толпа обратилась къ нему и уже вокругъ него произошла давка. Т, которые стояли ближе, услуживали ему, разстегивали его сюртучокъ, усаживали на возвышеніе пушки и укоряли кого то, тхъ, кто раздавилъ его’. ‘Вдругъ съ набережной послышались пушечные выстрлы (это стрляли въ ознаменованіе мира съ турками), и толпа стремительно бросилась къ набережной — смотрть, какъ стрляютъ’. Понятно, что эти отдльные эпизоды происходятъ только въ т промежутки времени, когда народъ не разсчитываетъ видть императора,— пока ждутъ его прізда и потомъ выхода изъ собора. Отобдавъ во дворц, императоръ вышелъ на балконъ, додая бисквиты. Народъ привтствовалъ его криками восторга и слезами умиленія. Между тмъ, кусокъ бисквита, который держалъ государь въ рукахъ, отломился и упалъ съ балкона на землю. Его подхватилъ какой то кучеръ, толпа бросилась къ кучеру. Тогда императоръ веллъ подать себ тарелку съ бисквитами и сталъ ихъ бросать внизъ. Народъ, давя другъ друга, набросился на бисквиты.
Черезъ три дня посл этого, московское дворянство собралось во дворц для привтствованія императора и выраженія своихъ патріотическихъ чувствъ. Вс были настроены торжественно, на высокій ладъ, но не вс, однако, были согласны между собою относительно дальнйшаго поведенія. Предстоящая война съ Наполеономъ требовала жертвъ, вызывала разныя усложненія жизни. Извстно было, что смоленскіе дворяне предложили выставить и обмундировать на свой счетъ ополченіе по 10 человкъ съ 1,000 душъ. Кто то заговорилъ о такомъ же пожертвованіи московскихъ дворянъ. Но нашлись оппоненты. Какой то отставной морякъ горячо доказывалъ, что ополченіе приведетъ къ раззоренію дворянъ, а толку отъ него мало будетъ. Пьеръ Безуховъ носился съ конституціонными мечтами, основываясь на словахъ манифеста, что императоръ прибудетъ въ Москву ‘для совщанія и руководствованія’. Онъ сказалъ въ этомъ смысл рчь. Старый гр. Ростовъ пріхалъ непріятно озабоченный патріотическимъ желаніемъ его пятнадцатилтняго сына поступить въ полкъ. Мало по малу, однако, вся эта разнородная личная психологія тонула въ общемъ настроеніи, случайнымъ выразителемъ которого явился одинъ рчистый дворянинъ. ‘Пьеръ въ прежнія времена видалъ его у цыганъ и зналъ за нехорошаго игрока въ карты’, но тутъ этотъ человкъ совершенно измнился, онъ съ горячностью говорилъ о необходимости безусловной жертвы всмъ достояніемъ и жизнью. ‘Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались отъ него, какъ отъ общаго врага. Это не отъ того происходило, что недовольны были смысломъ его рчи, ее и забыли посл большого количества рчей, послдовавшихъ за ней,— но для одушевленія толпы нужно было имть ощутительный предметъ любви и ощутительный предметъ ненависти. Пьеръ сдлался этимъ послднимъ’. Пьеръ и самъ наконецъ почувствовалъ себя взволнованнымъ, и ‘общее чувство желанія показать, что намъ все ни по чемъ, выражавшееся больше въ звукахъ и въ выраженіяхъ лицъ, чмъ въ смысл рчей, сообщалось и ему’. Подъ конецъ, патріотическій энтузіазмъ овладлъ всми. Постановлено было выставить ополченіе, и Пьеръ Безуховъ обязался выставить 1,000 человкъ, морякъ, говорившій о раззореніи, замолкъ или присоединился къ общему хору, старый графъ Ростовъ тутъ же согласился на просьбу сына и самъ похалъ записывать его въ полкъ. ‘На другой день государь ухалъ. Вс собранные дворяне сняли мундиры, опять размстились по домамъ и клубамъ и, покряхтывая, отдавали приказанія управляющимъ объ ополченіи и удивлялись тому, что они сдлали’.
Въ моей сухой передач исчезаетъ, разумется, художественная красота картинъ гр. Толстого. Это не мшаетъ, однако, видть т тонкіе штрихи, которыми нашъ художникъ изображаетъ психологію всякой массы людей, всякой толпы. Я подчеркиваю слово ‘всякій’ и радъ, что случайно пришлось дважды написать и подчеркнуть его, ибо въ двоякомъ смысл различны т явленія общественной жизни, общія черты которыхъ схвачены гр. Толстымъ, до такой степени различны, что на поверхностный взглядъ можетъ показаться, будто и общаго между ними ничего найти нельзя. Съ извстной точки зрнія, дйствительно, нтъ ничего общаго между всероссійскимъ патріотическимъ энтузіазмомъ 1812 года, какъ онъ обнаруживается въ московскихъ сценахъ и, напримръ, нелпымъ поведеніемъ богучаровскихъ крестьянъ въ томъ же 1812 году. Въ первомъ случа мы имемъ высокій подъемъ духа и готовность самопожертвованія, во второмъ — тупую подозрительность и столь же тупую покорность, быстро смняющія другъ друга. Въ нравственномъ смысл, это — полярныя противоположности, которыя станутъ для насъ еще ярче, если мы представимъ себ,— а это сдлать очень легко,— что богучаровскіе крестьяне дошли въ своемъ протест противъ отъзда княжны Болконской до прямого и грубаго насилія и только уже въ этотъ моментъ или посл него были остановлены ршительностью молодого офицера. Но не трудно также себ представить, что эта самая толпа богучаровскихъ крестьянъ направлена какимъ нибудь счастливымъ толчкомъ на такой же патріотическій энтузіазмъ, какой мы видимъ въ московскихъ сценахъ. Приглядываясь къ этимъ послднимъ, мы видимъ, между прочимъ, что разночинная толпа, собравшаяся передъ дворцомъ, то озлобленно давитъ и бьетъ затесавшагося въ нее маленькаго графа Ростова, то любовно ухаживаетъ за нимъ. Разумется, въ первомъ случа она совершаетъ злое дло, а во второмъ — доброе. Но она, значитъ, совсмъ не такъ жестока и свирпа, какъ можетъ показаться по первоначальному ея отношенію къ мальчику. Достаточно было одному, дьячку, энергически принять участіе въ мальчик, чтобы и въ толп всплыли наверхъ ея добрые инстинкты. Люди, составляющіе эту толпу, просто находятся въ какомъ то особенномъ настроеніи, которое влечетъ ихъ, помимо личнаго сознанія и воли, въ ту или другую сторону. Но то же самое мы видимъ и въ дворянскомъ собраніи. Отставной морякъ пришелъ туда отнюдь не готовый жертвовать чмъ бы то ни было: онъ былъ противъ ополченія, боясь раззоренія. Пьеръ Безуховъ явился съ конституціонными мечтами, надясь воспользоваться затруднительностью историческаго момента для осуществленія идеи ‘совщанія’. Старый графъ Ростовъ всего за нсколько дней передъ тмъ ршительно и гнвно отказалъ сыну, просившемуся въ военную службу. Рчистый дворянинъ, котораго Безуховъ встрчалъ у цыганъ и зналъ за нехорошаго игрока въ карты, ужь, конечно, не патріотизмомъ горлъ во время этихъ похожденій, происходившихъ, можетъ быть, еще вчера. И вс эти индивидуальныя чувства и воззрнія утонули, безъ остатка расплылись въ общей атмосфер. И не на какіе нибудь доводы отъ разума сдались вс эти разнородные диссиденты. Нтъ, — ‘общее чувство желанія показать, что намъ все ни почемъ, выражалась больше въ звукахъ и выраженіяхъ лицъ, чмъ въ смысл рчей’. Не смыслъ рчей, а нчто, въ такія минуты гораздо боле могущественное, чмъ разумъ, личный интересъ и всякія другія обычныя пружины, создали эту патріотическую лавину. Доказательствомъ уже то служитъ, что на другой день дворяне сами ‘удивлялись тому, что они сдлали’. Но еще выразительне въ этомъ отношеніи одинъ эпизодъ, который я въ своемъ пересказ пропустилъ, именно затмъ, чтобы выдлить его. Въ томъ же дворц, гд происходило все вышеприведенное, только въ другомъ зал, собрались купцы. Императоръ вышелъ изъ купеческаго зала, сопутствуемый двумя купцами. ‘Одинъ былъ знакомъ Пьеру: толстый откупщикъ, другой — голова, съ худымъ, узкобородымъ, желтымъ лицемъ. Оба они плакали. У худого стояли слезы, но толстый откупщикъ рыдалъ, какъ ребенокъ, и все твердилъ: ‘И жизнь, и имущество возьми, ваше величество!’ ‘Какъ потомъ узнали, государь только что началъ рчь купцамъ, какъ слезы брызнули изъ его глазъ, и онъ дрожащимъ голосомъ ее договорилъ’. Боле, чмъ вроятно, что толстый откупщикъ шелъ въ собраніе далеко не въ томъ настроеніи, въ какомъ онъ оттуда вышелъ, что онъ покряхтывалъ, думая о неизбжности извстныхъ жертвъ, но это расплылось въ общемъ настроеніи, и подйствовалъ тутъ не смыслъ рчи государя, прерванной слезами, а именно непосредственно эти слезы и общая, все захватившая, волна.
Итакъ, несмотря на глубокую разницу въ нравственномъ смысл ршеніи и поступковъ, совершаемыхъ тою или другою скученною массою людей, они совпадаютъ въ подробностяхъ нкотораго психологическаго процесса. Исчезаетъ при этомъ и другая разница,— разница общественнаго положенія людей, составляющихъ толпу. Если поэтому намъ укажутъ, положимъ, на недавніе холерные безпорядки и скажутъ: вотъ каковъ русскій народъ!— то мы смло можемъ отвтить: нтъ, это не спеціально русскому народу свойственныя черты. Он могутъ дать себя знать и въ каждомъ другомъ, европейскомъ, азіятскомъ и т. д. народ. Это во-первыхъ. Во-вторыхъ, этотъ же самый народъ, притомъ тмъ же самымъ психологическимъ механизмомъ, только иначе направленнымъ, можетъ быть приведенъ и къ благороднйшему подвигу. Въ третьихъ, наконецъ, этотъ благородный подвигъ и этотъ психологическій механизмъ и психологическій процессъ не составляютъ исключительнаго достоянія низшихъ слоевъ общества, обыкновенно разумемыхъ подъ словомъ ‘народъ’. Однимъ словомъ, толпа — не народъ, а самостоятельное общественно-психологическое явленіе, подлежащее спеціальному изученію.
На этомъ мы пока и остановимся въ своей экскурсіи въ облаетъ идеи народа и обратимся къ этому самому спеціальному изученію толпы. За этимъ естественно нужно обратиться къ людямъ науки, тогда какъ до сихъ поръ мы имли дло исключительно съ художниками, поэтами, — съ Пушкинымъ, Шекспиромъ, Лопе де Вега, Мериме, гр. Толстымъ. Но дло въ томъ, что во всемъ, что касается личной и массовой психологіи, поэты далеко опередили людей науки. Разумю, конечно, крупныхъ представителей искусства, потому что обыденная, якобы, художественная мелюзга совершенно произвольно связываетъ свои психологическіе концы съ концами и не только ничего не уясняетъ, а еще путаетъ своихъ многочисленныхъ читателей. Это случается, впрочемъ, и съ большими, но односторонними талантами. Что же касается истинно великихъ художниковъ, то они часто бываютъ не способны къ точному анализу и къ точной формулировк своихъ художественныхъ откровеній (чтобы не сказать открытій), но самыя эти откровенія несомннны.
Нельзя сказать, чтобы люди науки совсмъ не обращали вниманіе на явленія, насъ теперь занимающія. Кое что въ этомъ смысл указывалось уже довольно давно, но урывками, съ какой нибудь исключительно спеціальной точки зрнія и безъ той преемственной передачи, которая обязательна для всхъ установившихся научныхъ истинъ. Можно указать очень цнныя изслдованія историковъ, психологовъ, врачей, криминалистовъ, которыя однако быстро забывались, не оказывая никакого вліянія на сосднія спеціальности и отнюдь не охватывая явленіе во всей той цлостности, какую мы находимъ у художниковъ, отъ Шекспира до гр. Толстого. Во всякомъ случа недавно, можно сказать, на дняхъ, люди науки нсколько ближе подошли къ этому длу. Случилось это единовременно у насъ и заграницей, въ предлахъ международнаго научнаго общенія. У насъ вниманіе людей науки было привлечено холерными безпорядками. Они вызвали докладъ г. Случевскаго въ уголовномъ отдленіи петербургскаго юридическаго общества, статью г. Обнинскаго ‘Contagion morale и холерные безпорядки’ въ ‘журнал гражданскаго и уголовнаго права’ и еще кое что. Какъ разъ около этого времени въ Брюссел происходилъ международный уголовно-антропологическій конгрессъ, на которомъ видное мсто занялъ докладъ Тарда о ‘преступленіяхъ толпы’. Вопросъ слишкомъ обширенъ, чтобы мы могли имъ заняться съ достаточною обстоятельностью теперь же. Мы отложимъ его поэтому до слдующаго раза, а теперь ограничимся только двумя предварительными замчаніями.
И на брюссельскомъ международномъ уголовно-антропологическомъ конгресс, и у насъ въ юридическомъ обществ вопросомъ занялись криминалисты. Очень естественно поэтому, что они говорятъ о преступленіяхъ толпы,— это ихъ спеціальность. Но, по свойственной многимъ спеціалистамъ наклонности незаконно расширять предлы компетенціи своей науки, многіе изъ нихъ (съ особенною грубостью длаетъ это Тардъ) утверждаютъ, что всякая толпа непремнно преступна. Мы отчасти уже видли, а ниже и еще ясне увидимъ, до какой степени неврно и односторонне такое обобщеніе и къ какимъ страннымъ послдствіямъ оно ведетъ.
Выше мы разсматривали толпу совершенно абстрактно, стараясь отвлечь это понятіе отъ всхъ сопредльныхъ понятій и отъ всхъ житейскихъ осложненій, съ какими толпа является въ своемъ конкретномъ вид. Несмотря, однако, на всю логическую независимость идеи толпы, тотъ психологическій процессъ, который составляетъ ея сущность, происходитъ не въ безвоздушномъ пространств. Рядомъ съ нимъ дйствуютъ извстные экономическіе, политическіе, нравственные факторы. Это упускается изъ виду нкоторыми изслдователями, что въ свою очередь ведетъ къ неправильнымъ выводамъ и обобщеніямъ.
Я забылъ про г. Слонимскаго. Дло въ томъ, что въ слдующій разъ мн придется припомнить кое что изъ того, что было мною говорено въ очень уже теперь старой стать ‘Герои и толпа’, которую мой строгій критикъ приравнялъ круглому нулю. Между тмъ, какъ мы убдимся, въ этой стать уже десять лтъ тому назадъ было изложено все то, что нын въ трудахъ Сигеле, Tap да, г. Случевскаго и другихъ изслдователей толпы можетъ быть признано безспорнымъ достояніемъ науки.