Литература и жизнь*).
Литература и жизнь*).
I.
*) Русская Мысль, кн. VII.
II.
III.
Ник. Михайловскій.
‘Русская Мысль’, кн.XII, 1891
Литература и жизнь, Михайловский Николай Константинович, Год: 1891
Время на прочтение: 43 минут(ы)
Геніальность и помшательство Ломброзо, Умственныя эпидеміи Реньяра, Психологія великихъ людей Жоли, Герои и героическое въ исторіи Карлейля, Законы подражанія Тарда,— таковъ рядъ изданій г. Павленкова, весьма различной научной и философской цнности, весьма различнаго направленія и характера, но очень близкихъ по содержанію. Вс они имютъ въ виду два сопредльные вопроса высокой важности — роль великихъ людей и психологію массъ. Къ этой групп сочиненій примыкаетъ, съ одной стороны, рядъ изданій того же г. Павленкова, посвященныхъ нкоторымъ темнымъ вопросамъ сознательной и безсознательной душевной жизни человка, необходимо возникающимъ при обсужденіи роли великихъ людей и психологіи массъ (Общая физіологія души Герцена, Психологія вниманія Рибо, Міръ грёзъ Симона, Современные психопаты Киллера, Экстазы человка Мантегацца), съ другой стороны, біографическая библіотека подъ заглавіемъ жизнь замчательныхъ людей, состоящая изъ отдльныхъ монографій, которыхъ теперь вышло уже около восьмидесяти. Мы, очевидно, имемъ дло съ цлымъ обширнымъ издательскимъ планомъ, въ подробности котораго я, однако, входить не буду. Повторяю лишь, что въ числ упомянутыхъ книгъ есть сочиненія очень различнаго достоинства.
Что вопросы о роли великихъ людей и психологіи массъ сопредльны, это явствуетъ само собою. Всякій, кто говоритъ о великомъ человк, говорить и о его вліяніи на массу, въ состав ли современниковъ, или въ потомств. И, наоборотъ, всякій, разсуждающій о какомъ бы то ни было массовомъ движеніи, по необходимости указываетъ его вождей. Но роль, отводимая этимъ двумъ факторамъ общественной жизни различными изслдователями, крайне различна. Одни полагаютъ, что исторія совершается коллективною безъименною массой, по отношенію къ которой такъ называемые великіе люди являются лишь простыми представителями выраженныхъ или не выраженныхъ полномочій, почти прислужниками, хотя они и имютъ подчасъ видъ повелителей. По другому воззрнію, напротивъ, человчество всмъ обязано исключительно великимъ людямъ, и самая исторія есть ничто иное, какъ ‘біографія великихъ людей’. Таковы два крайнія воззрнія, между которыми можно уложить цлый рядъ оттнковъ, боле или мене приближающихся то къ одной, то къ другой крайней точк.
Фраза: ‘исторія міра есть біографія великихъ людей’ принадлежатъ Карлейлю, автору ‘культа героевъ’, поставившему великихъ людей на такой пьедесталъ, какого никто, ни до, ни посл Карлейля, имъ не воздвигалъ. Мимоходомъ сказать, я не знаю, почему русскій переводчикъ, вообще прекрасно справившійся съ своимъ труднымъ дломъ, избгаетъ выраженія ‘культъ героевъ’, которое у насъ уже давно и совершенно правильно установилось по отношенію къ Карлейлю. На стр. 276 г. Яковенко (переводчикъ), вслдъ за французскимъ переводчикомъ, останавливается на трудности передачи слова worship въ томъ смысл, въ какомъ его употребляетъ Карлейль именно въ этомъ мст текста. Но французскій переводчикъ не затруднился перевести слово hero-worship, по крайней мр, въ заглавіи. Французскій переводъ книги Керлейля озаглавленъ совершенно такъ же, какъ и англійскій оригиналъ: Les hros, le culte des hros et l’hroque dans (histori. Г. Же Яковенко назвалъ книгу Герои и героическое въ исторіи, совсмъ пропустивъ смущающее его выраженіе. Впрочемъ, въ своей вступительной стать, перечисляя сочиненія Карлейля, г. Яковенко даетъ другое заглавіе, на этотъ разъ уже слишкомъ распространенное: О герояхъ, почитаніи героевъ и героическомъ період (?) въ исторіи. Но, не говоря уже о неумстности въ данномъ случа какого-то ‘героическаго періода’, выраженіе ‘почитаніе героевъ’ слишкомъ слабо для передачи строя мысли Карлейля, и я полагаю, что ‘культъ героевъ’, какъ былъ, такъ и остается словомъ, наиболе подходящимъ.
Книг Карлейля пятьдесятъ лтъ. Но и помимо того не легко войти въ этотъ исключительно-своеобразный строй мысли, облеченный въ столь же своеобразную форму изложенія. Герои не изъ тхъ книгъ, изъ которыхъ можно что-нибудь узнать, кое-какія фактическія свднія, въ не! мимоходомъ сообщаемыя, можно получить въ гораздо боле полномъ и лучшемъ вид въ разныхъ другихъ книгахъ, далеко не столь оригинальныхъ и блестящихъ. Но это и не изъ тхъ книгъ, которыя убждаютъ,— она слишкомъ для этого далека отъ всхъ нашихъ не только дурныхъ, но и хорошихъ привычекъ мысли. И, тмъ не мене, книга представляетъ высокій интересъ. Выраженіе ‘полетъ мысли’ ни къ кому, можетъ быть, нельзя приложить съ такимъ правомъ, какъ къ Карлейлю. Проникнутая самымъ возвышеннымъ идеализмомъ, можно сказать, необузданною врой въ достоинство человческой природы, мысль Карлейля летаетъ надъ землей, сверкая блестящими метафорами, неожиданными оборотами и, если спускается на землю, то только для того, чтобы царапнуть ее саркастическимъ когтемъ и опять взвиться къ небесамъ. На него можно любоваться, но съ нимъ ни соглашаться нельзя, ни спорить. Особенно любопытно слдить за нимъ, когда онъ пробуетъ возражать санъ себ отъ чьего-нибудь имени. Въ первой глав рчь идетъ о ‘геро, какъ божеств’, обращикомъ котораго служитъ скандинавскій миъ одинъ Но для Карлейля Одинъ не миъ, онъ существовалъ или долженъ былъ существовать, какъ вполн реальное лицо. Карлейль знаетъ, что ‘объ Одинъ исторія не знаетъ ничего’. На легендарныхъ сообщеніяхъ скандинавскихъ лтописцевъ онъ не думаетъ опираться, онъ ихъ отвергаетъ, какъ ‘построенныя на однхъ только недостоврностяхъ’. Онъ приводитъ затмъ этимологическія соображенія Гримма, который ‘отрицаетъ даже, чтобы существовалъ когда бы то ни было какой-то человкъ Одинъ’. Карлейль ‘преклоняется передъ авторитетомъ Гримма, передъ его этимологическими познаніями’, но пробуетъ дополнить ихъ своими собственными этимологическими же соображеніями, которыя клонятся, однако, къ реабилитаціи Одина, и затмъ вдругъ обрываетъ: ‘Но не можемъ же мы позабыть человка изъ-за подобныхъ этимологическихъ выкладокъ. Конечно, существовалъ первый учитель и вождь, конечно, долженъ былъ существовать въ извстную эпоху Одинъ, осязаемый, доступный человческимъ чувствамъ, не какъ прилагательное, а какъ реальный герой ст плотью и кровью!’ жестоко ошибется тотъ, кто увидитъ въ этомъ неожиданномъ оборот трусливую увертку человка, не умющаго доказать то, что ему доказать хочется. Вы видите, что благопріятныя для его тезиса сообщенія лтописцевъ Карлейль отвергаетъ и, напротивъ, полностью приводитъ неблагопріятныя соображенія Гримма. Но вс эти ‘выкладки’, подтверждающія, опровергающія, все это пустяки, на которыхъ стоитъ остановиться разв на минуту, чтобы тотчасъ же подняться въ область вры въ человческое достоинство, гд вопросъ ршается легко и просто: ‘Неужели же мы не можемъ представить себ, что Одинъ существовалъ въ дйствительности? Правда, заблужденіе было, не малое заблужденіе, но настоящій обманъ, пустыя басни, предумышленныя аллегоріи,— нтъ, мы не повримъ, чтобы наши отцы врили въ нихъ’. Вками нароставшія преданія, безъ сомннія, преувеличили образъ Одина, но онъ существовалъ, онъ былъ грубъ, дикъ, но онъ былъ великій человкъ, ‘герой’, и всеобщее удивленіе передъ его величіемъ, всеобщій восторгъ обратили его въ бога.
Все это само по себ, конечно, очень мало убдительно для кого бы то ни было, кром самого Карлейля, но въ систем его воззрній, если можно говорить о его систем, занимаетъ вполн опредленное мсто.
По Карлейлю, за міромъ явленій, подлежащихъ опыту, наблюденію, измренію, логическимъ операціямъ, лежитъ міръ не являющійся, намъ недоступный, который навсегда останется для насъ тайною и ‘чудомъ’, какъ бы далеко ни подвинулась впередъ наука. Карлейль необыкновенно презрительно относится къ тмъ людямъ науки и отвлеченной мысли, которые воображаютъ, что они познали сокровенную сущность вещей ила, наоборотъ, отрицаютъ ее. Въ этомъ отношеніи онъ отдаетъ преимущество наивному мышленію нашихъ отдаленныхъ предковъ и современныхъ дикарей: они не отрицаютъ великой тайны, но и не думаютъ проникать въ нее: ‘Сила огня, напримръ,— говоритъ Карлейль,— которую мы обозначаемъ какимъ-нибудь избитымъ химическимъ терминомъ, скрывающимъ отъ насъ самихъ лишь дйствительный характеръ чуда, сказывающагося въ этомъ явленіи, какъ и во всхъ другихъ, для древнихъ скандинавовъ представляетъ Лока, самаго быстраго, самаго вкрадчиваго демона изъ семьи іотуновъ. Дикари Маріанскихъ острововъ (разсказываютъ испанскіе путешественники) считали огонь, дотхъ поръ ими никогда не виданный, также дьяволовъ или богомъ, живущимъ въ сухомъ дерев и жестоко кусающимся, если прикоснуться къ нему. Но никакая, химія, если только ее не будетъ поддерживать тупоуміе, не можетъ скрыть и отъ насъ того, что пламя есть чудо. Дйствительно, что такое пламя?’ Такимъ образомъ, подъ ‘чудомъ’ Карлейль разуметъ совсмъ не то, что обыкновенно подъ нимъ разумется, не исключеніе изъ законовъ природы, а, напротивъ, самые эти законы въ ихъ сокровенной отъ нашего ума сущности. Чуду въ нашемъ, обыкновенномъ смысл слова въ воззрніяхъ Карлейля даже совсмъ нтъ мста: въ мір явленій все совершается опредленнымъ порядкомъ’ но, вмст съ тмъ, ‘природа сверхъестественна’, какъ выражается Карлейль, вся природа безъ исключеній, и огонь, и вода, и что въ вод, и земля, и что на земл и надъ землей, и самъ человкъ,— все это — сплошное ‘чудо’, сплошная и вчная для насъ тайна, хотя мы и можемъ измрять. наблюдать, опредлять феноменальную сторону міра или міръ явленій. ‘Магометъ,— говоритъ Карлейль,— не могъ творить никакихъ чудесъ. Онъ часто нетерпливо отвчалъ: я не могу сотворить никакого чуда. Вамъ нужны чудеса?— выкрикиваетъ онъ.— Какое же чудо хотли бы вы видть? Взгляните на себя, разв вы сами не представляете чуда?’
Мы осуждены жить въ мір явленій, изучать его, устроиваться въ немъ, возможно лучше, но мы не должны забывать, что существуетъ иной міръ, или иная сторона міра, для насъ недоступная, таинственная, чудесная, божественная. Проникнуть въ нее мы не можемъ, попытки взвсить ее, измрить, объяснить ее — безумны, мы можемъ только благоговйно преклоняться передъ ней, не ожидая себ за это никакой награды. ‘Въ своихъ лабораторіяхъ, за своими знаніями и энциклопедіями мы готовы забыть божественное. Но мы не должны забывать его! Разъ оно будетъ дйствительно позабыто, я не знаю, о чемъ же останется намъ помнитъ тогда. Большая часть знаній, мн кажется, превратилась бы тогда въ сущую мертвечину, представляла бы глушь и пустоту, занятую мелочными препирательствами, чертополохъ въ позднюю осень. Самое совершенное знаніе есть безъ этого лишь срубленный строевой лсъ, это уже не живое растущее въ лсу дерево, не цлый лсъ деревьевъ, который доставляетъ, въ числ другихъ продуктовъ, все новый и новый строительный матеріалъ. Человкъ не можетъ вообще знать, если онъ не поклоняется чему-либо въ той или иной форм. Иначе, его знаніе — пустое педантство, сухой чертополохъ’.
Нашъ ограниченный умъ ищетъ механическихъ объясненій, прилагаетъ съ вещамъ число и мру, и это вполн законно, пока дло идетъ о мір явленій. Но попытка свести самую сущность природы вообще, жизни въ частности, человческой жизни въ особенности къ подлежащей учету механик приводитъ Карлейля въ негодованіе. Отсюда, между прочимъ, его крайнее недовольство ‘грубымъ машинообразнымъ утилитаризмомъ’ Бентама, съ его построеніемъ нравственности на ариметическомъ разсчет страданій и наслажденій. Впрочемъ, противъ утилитаризма, не только, какъ ему кажется, Бентамовскаго, Карлейль иметъ еще и другіе резоны. Возражая на мнніе, что Магометъ намренно ввелъ въ свою религію разныя чувственныя приманки, Карлейль говоритъ: ‘Тотъ клевещетъ на людей, кто говоритъ, что ихъ подвигаютъ на геройскіе поступки легкость, ожиданіе получить удовольствіе или вознагражденіе, своего рода обсахаренную черносливину, въ этомъ или загробномъ мір! Въ самомъ послднемъ смертномъ найдется кое-что поблагородне такихъ побужденій. Бдный солдатъ, нанятый на убой и присягнувшій установленнымъ порядкомъ, иметъ свою ‘солдатскую честь’, отличную отъ правилъ строевой службы и шиллинга въ день. Не отвдать какой-либо слабости, а совершить высокое и благородное дло, оправдать себя передъ небомъ, какъ человка, созданнаго по подобію Божьему,— вотъ чего дйствительно желаетъ самый послдній изъ сыновъ Адана. Покажите ему путь къ этому, и сердце самаго забитаго раба загорится геройскимъ огнемъ. Тотъ сильно оскорбляетъ человка, кто говоритъ, что онъ руководится легкостью. Трудность, самоотверженіе, мученичество, смерть — вотъ приманки, дйствующія на человческое сердце… Не счастіе, а нчто боле высокое манитъ къ себ человка, что вы можете наблюдать даже на людяхъ, принадлежащихъ къ суетной толп: и у нихъ есть своя честь и тому подобное. Не путемъ потворства нашимъ аппетитамъ религія можетъ пріобртать себ послдователей, а лишь путемъ возбужденія того героизма, который дремлетъ въ сердц каждаго изъ насъ’.
Оставляя въ сторон вопросъ о томъ, какъ справился бы съ этимъ возраженіемъ утилитаризмъ, обратимся къ понятію Карлейля о геро, героизм, героическомъ.
Какъ это ни странно, но въ книг, озаглавленной Герои, культъ героевъ и героическое въ исторіи, мы не найдемъ вполн выдержаннаго опредленія слова ‘герой’. Иногда Карлейль употребляетъ это слово въ обыкновенномъ, нсколько смутномъ смысл, а именно въ смысл сильнаго духомъ и самоотверженнаго человка. Иногда герой или великій человкъ получаетъ у него боле точныя, но и боле частныя опредленія. Великій человкъ ‘достаточно мудръ, чтобы врно опредлить потребности времени, ‘достаточно отваженъ, чтобы повести его прямою дорогой къ цли’. Изъ Другихъ частныхъ опредленій Карлейль особенно настаиваетъ на томъ, что герой есть ‘искренній’ человкъ, а самое, можетъ быть, оригинальное состоитъ въ томъ, что герой — ‘покорный’ человкъ. Это не мшаетъ, однако, герою быть повелителемъ, предметомъ поклоненія, повиновенія, культа. На дл, впрочемъ, черта ‘покорности’ самихъ героевъ не играетъ никакой роли въ книг. Эта странность иметъ связь съ другою. Герои — блестящія единицы, время отъ времени появляющіяся въ темной масс, это одинокія искры, ихъ рчи ‘не похожи на рчи всякаго другаго человка’, ихъ поступки столь же рзко выдляются на общемъ сромъ фон, именно поэтому они и герои. Культъ героевъ всегда существовалъ и всегда будетъ существовать,— преклоненіе передъ тмъ, что выше насъ, есть глубочайшая потребность и, вмст съ тмъ, благороднйшая черта человческой природы. Таковы коренныя убжденія Карлейля, проходящія сквозь всю его книгу. Но, въ то же время, изъ его изложенія вытекаетъ возможность такихъ обстоятельствъ, при которыхъ герои расплываются въ толп и образуется, такъ сказать, героическая толпа. Въ будущемъ Карлейль провидитъ ‘не уничтоженіе культа героевъ, а скоре цлый міръ героевъ. Если герой означаетъ искренняго человка, почему бы каждый изъ насъ не могъ стать героемъ? Да, цлый міръ, состоящій изъ людей искреннихъ, врующихъ, такъ было, такъ будетъ снова, иначе не можетъ быть! Это будетъ міръ настоящихъ поклонниковъ героевъ: нигд истинное превосходство не встрчаетъ такого почитанія, какъ тамъ, гд вс — истинные и хорошіе люди!’ Въ другомъ мст Карлейль говоритъ о ‘цлой націи героевъ, среди которой героемъ становится не только великая душа, но всякій человкъ, если онъ остается врнымъ своему природному назначенію, такъ какъ онъ будетъ тогда и великою душой. Мы видимъ, что подобное именно состояніе человчество переживало уже подъ формою пресвитеріанства, и оно снова будетъ переживать его подъ иными, боле возвышенными формами’. Наконецъ, еще въ одномъ мст Карлейль замчаетъ: ‘Великія души всегда лойально покорны, почтительны къ стоящимъ выше ихъ, только ничтожныя, низкія души поступаютъ иначе… Искренній человкъ по природ своей — покорный человкъ, только въ мір героевъ существуетъ законное повиновеніе героическому’.
Все это довольно смутно, но разобраться во всемъ этомъ, все-таки, можно. Кром разныхъ частныхъ опредленій героя, какъ человка искренняго, отважнаго и т. д., герой, согласно общему взгляду Карлейля на міръ, ‘сквозь вншность вещей проникаетъ въ самую суть ихъ’, онъ — ‘встникъ, посланный изъ ндръ безконечнаго неизвстнаго съ встями для насъ’. Словомъ, герой или великій человкъ есть посредникъ между міромъ явленій, въ которомъ мы живемъ, и тмъ чудеснымъ, таинственнымъ, божественнымъ міромъ, который, составляя самую сущность вещей, навсегда останется для насъ сокрытымъ. Не откроютъ его намъ и великіе люди, но они напоминаютъ намъ о существованіи великой окружающей васъ тайны, поднимаютъ насъ надъ уровнемъ земнаго, преходящаго, и то поклоненіе, которое естественно вызываетъ въ насъ нчто великое, завдомо существующее, но намъ непонятное, переносится и на нихъ. Отсюда — культъ героевъ, какъ вождей, какъ исключительныхъ личностей, ведущихъ за собой толпу. Ихъ интимная связь съ безконечнымъ неизвстнымъ отражается въ нихъ благородными чертами характера и проницательностью ума. Но затмъ, если бы, благодаря обстоятельствамъ, вся слдующая за ними толпа прониклась, подобно имъ, врою въ существованіе неизмримаго, неопредлимаго, необъяснимаго и постоянно памятовала о немъ, то герои, какъ исключительныя личности, исчезли бы и каждый въ каждомъ поклонялся бы отраженію безконечнаго неизвстнаго.
Уже изъ этого видно, что Карлейлевскій культъ героевъ не заключаетъ въ себ ничего раболпнаго. Карлейль презираетъ скептицизмъ, презираетъ и въ нкоторомъ смысл противуположность его — приложеніе числа и мры къ дламъ человческаго духа, таково, какъ мы видли, его отношеніе къ Бентамовскому утилитаризму, таково же его отношеніе къ политическимъ теоріямъ, основаннымъ на счет голосовъ. Онъ желаетъ побды ‘меньшинству одного’, то-есть героя, передъ которымъ вс преклоняются. Но не мсто красятъ человка, а человкъ мсто. Великій человкъ и великое мсто могутъ совпадать, какъ это мы видимъ, по мннію Карлейля, въ случаяхъ Наполеона, Броивеля, но могутъ и не совпадать, какъ это было съ roi-soleil, Людовикомъ XIV: ‘совлеките съ вашего Людовика XIV уборъ — и отъ его величія не останется ничего, кром ничтожной вилообразной рдьки съ причудливо вырзанною головой’. Признавая всякое общество какъ бы организованнымъ поклоненіемъ и повиновеніемъ, ‘героархіей’ или ‘іерархіей’, такъ какъ въ этомъ принцип есть нчто священное, Карлейль готовъ видть умственную анархію во всякомъ скептицизм и политическую — въ торжеств самыхъ даже блдныхъ либеральныхъ программъ. ‘Герой’ есть нчто неприкосновенное и для критики, которая не сметъ даже ‘объяснять’ его, тмъ паче указывать пятна на солнц, и для какихъ бы то ни было политическихъ теорій. Конецъ XVIII в. и французская революція есть для Карлейля нчто чудовищное, хотя и грандіозное. Изъ этого не слдуетъ, однако, чтобы онъ былъ поклонникомъ ancien regime’а и легитимизма. Мы только что видли, какъ онъ относится къ блистательнйшему его представителю, Людовику XIV. Въ связи съ этимъ находятся слдующія его слова: ‘Существуетъ Богъ въ мір, и божественная санкція должна таиться въ ндрахъ всякаго управленія и повиновенія, лежать въ основ всхъ моральныхъ длъ людскихъ. Нтъ дла, боле связаннаго съ нравственностью, чмъ дло управленія и повиновенія. Горе тому, кто требуетъ повиновенія, когда не слдуетъ, горе тому, кто не повинуется, когда слдуетъ! Таковъ божественный законъ, говорю я, каковы бы ни были законы, писанные на пергамент, въ основ всякаго требованія, обращеннаго человкомъ къ человку, лежитъ божественное право или же адское безправіе’. Какъ и съ словомъ ‘чудо’, Карлейль разуметъ подъ ‘божественнымъ правомъ’ нчто прямо противуположное тому смыслу, въ какомъ оно всми употребляется. Для него Людовикъ XIV съ преемниками представители не ‘божественнаго права’, а, напротивъ, ‘адскаго безправія’. Естественнымъ отвтомъ на это безправіе было чудовище революціи, а поправшій чудовище Наполеонъ былъ истиннымъ представителемъ божественнаго права, ибо онъ былъ ‘герой’, великій человкъ.
Я не буду слдить за дальнйшими выводами Карлейля въ эту сторону. Читатель самъ ихъ найдетъ, если постарается освоиться съ своеобразнымъ ходомъ мысли и не мене своеобразнымъ языкомъ Карлейля. Для насъ здсь достаточно замтить, что по основной мысли Карлейля, культъ героевъ есть, во-первыхъ, культъ именно героевъ, а, во-вторыхъ, не заключаетъ въ себ ничего раболпнаго и принудительнаго Я подчеркиваю слова ‘по основной мысли’ потому, что въ дйствительности оба пункта представляютъ трудности, которыхъ Карлейль не преодолваетъ.
Русскій переводчикъ Героевъ написалъ также біографію Карлейля для біографической библіотеки г. Павленкова. Біографія эта написана съ большою любовью. Г. Яковенко проникся духомъ Карлейля до такой степени, что не только усвоилъ себ нкоторыя его характерныя выраженія, какъ собственныя, но исповдуетъ совершенно такой же культъ Карлейля, какой самъ Карлейль рекомендуетъ по отношенію къ героямъ вообще. Нкоторыхъ біографическихъ и автобіографическихъ данныхъ (дневника жены Карлейля и его собственныхъ воспоминаній о ней и коментаріевъ къ ея письмамъ) г. Яковенко не хочетъ утилизировать,— ему кажется, что это значило бы ‘подкапываться подъ великаго человка’. Мало того, онъ скользкими намеками бросаетъ неврное освщеніе на взаимныя отношенія супруговъ Карлейлей. Такъ, въ одномъ мст онъ вскользь замчаетъ: ‘Да, не легка бываетъ жизнь съ такимъ геніемъ, какъ Карлейль’. Въ другомъ мст встрчаемъ намекъ иного рода: ‘Съ барской точки зрніи жизнь свтской двушки Дженни Уэльшъ въ замужств съ сыномъ каменщика Томасомъ Карлейлемъ была, конечно, сущимъ несчастіемъ… Но барская точка зрнія будетъ ли вообще справедливою точкой зрнія’? Это нехорошій намекъ. Дло было совсмъ не въ геніальности Карлейля и не въ демократическомъ его происхожденіи, а во многихъ непріятныхъ и тяжелыхъ до непереносности чертахъ его характера, которыя, однако, ‘свтская двушка Дженни Уэльшъ’ переносила съ совершенно исключительнымъ самоотверженіемъ. Самъ Карлейль не догадывался о ея страданіяхъ и узналъ о нихъ только посл ея смерти, изъ ея дневника. Если по случаю величія Александра Македонскаго не слдуетъ даже стулья ломать, то тмъ паче не годится бросать тнь намека-попрека на человка вообще, на одну изъ преданнйшихъ женъ въ особенности,— таковою признаетъ жену Карлейля и самъ г. Яковенко.
Насъ, впрочемъ, здсь интересуетъ не біографія Карлейля.
Г. Яковенко говоритъ: ‘У насъ въ Россіи Карлейль не только не пользуется популярностью, но почти неизвстенъ. Мы имемъ въ перевод почти вс сочиненія Дж. Ст. Милля, а о Карлейл знаемъ лишь по наслышк… Мы, русскіе, не интересуемся Карлейлемъ по убожеству своей мысля, для насъ, по нашей малокультурности, не доступны еще глубины чувства его сердца и высота его мысли’. Что мы малокультурны, въ этомъ нтъ никакого сомннія. Насчетъ ‘убожества нашей мысли’ согласиться, пожалуй, трудне, а почему г. Яковенко сопоставляетъ переводъ сочиненій Милля съ непереводомъ сочиненій Карлейля, этого и совсмъ понять нельзя. Много у насъ переводилось и переводится нестоющихъ книгъ, но въ число ихъ отнюдь нельзя поставить сочиненія Милля. Мало того, я не вижу, почему бы не переводить и Милля, и Карлейля, но ужь если выбирать, то, конечно, слдуетъ отдать предпочтеніе Миллю. Въ Карлейл переплетаются мыслитель и поэтъ, притомъ, такъ, что онъ является не поэтомъ-мыслителемъ, а мыслителемъ-поэтомъ. Я хочу сказать, что онъ не произведенія фантазіи освщаетъ мыслью, а, наоборотъ, недостающія звенья фактовъ и логическаго мышленія пополняетъ фантазіей. Отсюда произвольность многихъ положеній, бездоказательность выводовъ, противорчивость. И какъ бы ни былъ оригиналенъ и блестящъ полетъ его мысли, это плохая умственная школа, въ особенности для людей, страдающихъ ‘малокультурностью’ и ‘убожествомъ мысли’. Другое дло — школа нравственная, о которой буду говорить ниже. А теперь приведу, по г. Яковенко, содержаніе одного изъ Памфлетовъ послднихъ дней Карлейла:
‘По поводу освобожденія негровъ’: ‘Либералы заботятся объ эмансипаціи чернокожихъ, но позвольте спросить, въ какомъ положеніи находится свободный блый рабочій? Не такую ли же свободу сулятъ и чернокожимъ? Рабство, по крайней мр, обезпечиваетъ человка отъ голоднойсмерти, негры не нуждаются въ эмансипаціи, имъ нужно разумное руководительство и управленіе’ и т. д.
Памфлеты послднихъ дней появились въ печати, если не ошибаюсь, въ 1850 г. Спрашивается, дйствительно ли мы, русскіе, обнаружили только ‘убожество мысли’, не торопясь переводитъ ихъ даже до сего дня? Къ чему намъ они, когда у насъ были (и до сихъ поръ есть) свои доморощенные политики, которые прилагали къ освобожденію крпостныхъ т же доводы, что Карлейль пускалъ въ ходъ по поводу освобожденія негровъ? Конечно, побужденія Карлейля были далеки отъ тхъ, которыя одушевляли нашихъ доморощенныхъ политиковъ, но санкція автора Героевъ принесла бы имъ, все-таки, не мало удовольствія, а, можетъ быть,— и пользы. Съ этимъ, пожалуй, можно было и не торопиться.
Возвратимся къ Героямъ.
Въ очень давнія времена герой является божествомъ. Таковъ Одинъ. Въ первой лекціи (книга о ‘герояхъ’ составилась изъ шести лекцій) Карлейль яркими поэтическими красками рисуетъ совершенно фантастическую картину ‘перваго прекраснаго солнечнаго утра нашей Европы, когда все еще покоится въ свжемъ, раннемъ сіяніи величественнаго разсвта, и наша Европа впервые начинаетъ мыслить, существовать. Изумленіе, упованіе, безконечное сіяніе упованія и изумленія, словно сіяніе мыслей юнаго ребенка, въ сердцахъ этихъ мужественныхъ людей! Мужественные сыны природы, и среди нихъ появляется человкъ,— онъ не только просто дикій вождь и борецъ’ и т. д. Словомъ, появляется Одинъ, и его признаютъ богомъ. Вторая лекція рисуетъ намъ героя, какъ пророка, для чего выбирается Магометъ. Отношенія къ герою сильно измнились, онъ уже не божество, а лишь Богомъ вдохновленный человкъ. ‘Въ исторіи міра не будетъ никогда боле человка, котораго, какъ бы великъ онъ ни быть, остальные люди признавали за бога. Мало того, мы имемъ даже полное основаніе спросить: дйствительно ли считала когда-либо извстная группа человческихъ существъ богомъ, творцомъ міра — человка, существовавшаго бокъ о бокъ съ ними, всми видимаго? Вроятно, нтъ: обыкновенно это былъ человкъ, о которомъ они вспоминали, котораго они некогда видли’. Этимъ замчаніемъ нсколько стирается яркость красокъ, изображавшихъ одинъ Но затмъ въ своемъ род столь же яркими поэтическими красками рисуется личность Магомета. Съ особенною силой настаиваетъ Карлейль на полной искренности, правдивости основателя Ислама, и эта черта объявляется наиболе характеристическою для героя вообще. Въ третьей лекціи мы имемъ дло съ героемъ, какъ поэтомъ, иллюстраціями чего служатъ личности Данте и Шекспира. ‘Герои-боги, герои-пророки суть продукты древнихъ вковъ, эти формы героина не могутъ боле имть мста въ послдующія времена. Он существуютъ при извстной примитивности человческаго пониманія, но прогрессъ чистаго научнаго знанія длаетъ ихъ невозможными. Необходимъ міръ, такъ сказать, свободный или почти свободный отъ всякихъ научныхъ формъ, чтобы люди въ своемъ восхищенномъ удивленіи могли представить подобнаго себ человка въ вид бога или въ вид человка, устами котораго говоритъ самъ Богъ. Богъ и пророкъ — это достояніе прошлаго’. Теперь героизмъ является въ мене притязательной форм поэта. Это не значитъ, что сущность героизма какъ-нибудь понизилась и что, вмст съ тмъ, культъ героевъ утратилъ что-нибудь изъ своего значенія. Это значитъ только, что наши понятія о божеств постоянно очищаются и возвышаются. Существо же героя всегда одно и то же, и обстоятельства времени опредляютъ лишь форму героизма. Любопытно, что Шекспиръ (а также и Данте) оказывается при этомъ ‘величественне и выше Магомета’. ‘Въ сущности,— говоритъ Карлейль,— идея Магомета о его небесной миссіи пророчества была заблужденіемъ и влачитъ за собой такой ворохъ басней, непристойностей, жестокостей, что для меня представляется даже спорнымъ утверждать, въ данномъ мст и въ данный моментъ, какъ я утверждалъ раньше, что Магометъ былъ истиннымъ проповдникомъ, а не честолюбивымъ шарлатаномъ, пустымъ призракомъ и извращенностью,— проповдниковъ, а не болтуновъ’.
Таковъ мыслитель-поэтъ, приходящій въ своего рода экстазъ при созерцаніи крупной исторической личности и не находящій достаточно сильныхъ словъ для порицанія критическаго анализа въ приложеніи къ великимъ людямъ, но потомъ, при переход къ созерцанію новаго героя, санъ стирающій краски съ предъидущаго. Но въ трехъ первыхъ лекціяхъ мы змемъ, по крайней мр, извстный хронологическій порядокъ: за героемъ божествомъ слдуетъ герой-пророкъ, который въ свою очередь уступаетъ мсто герою-поэту. Въ такомъ именно порядк слдуютъ, по словамъ Карлейля, формы героизма въ историческомъ процесс. Но порядокъ, система, умственная дисциплина мене всего свойственны Карлейлю, этому врагу безпорядка и анархіи, проповднику повиновенія и дисциплины. Въ четвертой лекціи онъ совершенно бросаетъ хронологическую нить и говоритъ о ‘геро, какъ пастыр’ (Лютеръ, Ноксъ), вн всякой системы. Въ пятой лекціи, трактующей о ‘геро, какъ писател’ (Джонсонъ, Руссо, Бёрнсъ), Карлейль какъ будто возвращается къ хронологическому, порядку. Онъ говоритъ: ‘Герои, какъ боги, пророки, пастыри,— все это формы героизма, принадлежащія древнимъ вкамъ, существовавшія въ отдаленнйшія времена, нкоторыя изъ нихъ давно уже стали невозможными и никогда боле не появятся вновь въ нашемъ мір. Герой, какъ писатель, напротивъ, является всецло продуктомъ новыхъ вковъ’. Затмъ въ шестой и послдней лекціи рчь идетъ о ‘геро, какъ вожд’ (Бромвель, Наполеонъ), и здсь,— говоритъ Карлейль,— ‘мы какъ бы возвращаемся снова къ древнимъ временамъ: въ исторіи этихъ двухъ лицъ мы можемъ прослдить, какимъ образомъ появлялись нкогда короли и возникали королевства’.
Но не только въ Герояхъ не выдержанъ хронологическій порядокъ, котораго самъ Карлейль вначал, по всмъ видимостямъ, хотлъ держаться. И какъ логическія категоріи, различныя формы героизма вс боле или мене недостаточно отграничены одна отъ другой и спутаны. Англійскій оригиналъ Героевъ мн неизвстенъ, но во французскомъ перевод, съ которымъ, повидимому, сообразовался и русскій переводчикъ, пятая лекція начинается такъ: ‘Герои, какъ боги, пророки, поэты, пастыри,— все это — формы героизма, принадлежащія древнимъ вкамъ’, а, дескать, герой, какъ писатель, есть явленіе новое. Въ русскомъ перевод подчеркнутое мною слово поэты пропущено. Сомнваюсь, чтобы французскій переводчикъ вставилъ его отъ себя, и склоненъ скоре думать, что его вычеркнулъ русскій переводчикъ, смущенный противуположеніемъ поэта и писателя. Но если это мое предположеніе и неврно, то остается, все-таки, загадкой, почему поэтъ Бёрисъ включенъ въ рубрику героевъ-писателей, а не героевъ-поэтовъ.
Подобныхъ запутанностей и противорчій въ Герояхъ не мало. Поэтому-то я и говорю, что, какъ чисто-умственная школа, книга Карлейля далеко не вполн удобна. Мы можемъ любоваться этимъ блестящимъ фейерверкомъ, можемъ получить отъ него извстное умственное возбужденіе, но учиться мыслить у Карлейля нельзя. Это относится и къ Карлейлю, какъ спеціально-политическому мыслителю. Говоря о томъ, что Карлейль не примыкалъ ни къ одной изъ политическихъ партій, г. Яковенко приписывалъ это тому, что онъ ‘былъ слишкомъ великъ, и подобныя рамки представлялись для него слишкомъ тсною клткой’. Это не совсмъ врно, хотя Карлейль былъ несомннно большой человкъ. Дло въ томъ, что о его политической программ трудно даже говорить. Въ ней вполн ясны только отрицательныя черты. Въ легитимизм всхъ оттнковъ Карлейль видитъ ‘адское безправіе’, въ либерализм съ его конституціонными и парламентскими формами и съ подспорьемъ экономической доктрины свободой конкуренціи или невмшательства — анархію. Если я говорю, что эти отрицательныя черты политическаго ученія Карлейля ясны, то это отнюдь не значитъ, чтобы он были имъ достаточно разработаны или логически правильно обставлены. Онъ не столько доказываетъ, сколько негодуетъ, восторгается, рветъ и мечетъ. Ему недостаетъ именно ясности мысли, чтобы оцнить взаимныя отношенія критикуемыхъ имъ доктринъ к фактовъ и благополучно пройти между Сциллой ‘адскаго безправія’ и Харибдой экономической подавленности массъ подъ фальшивымъ флагомъ свободы. Что касается положительной стороны его программы, то она можетъ быть выражена буквально двумя словами: найдите героя,— героя, вождя или ‘способнйшаго’ человка, ‘Kon-ning’а, Kan-ning’а,— человка, который знаетъ ли можетъ’. Рецептъ, повидимому, очень простой, но, во-первыхъ, онъ есть не столько политическая мысль, сколько отказъ отъ нея, предоставленіе ея герою, а, во-вторыхъ, рецептъ совсмъ не такъ простъ, кмъ кажется съ перваго взгляда. Карлейль и самъ понимаетъ это. Онъ говоритъ: ‘Укажите мн истиннаго Konning’а или способнаго человка, и окажется, что онъ иметъ божественное право надо мною. Исцленіе, котораго такъ жадно ищетъ нашъ болзненный вкъ, зависитъ именно отъ того, знаемъ ли мы сколько-нибудь удовлетворительно, какъ найти такого человка, и склонны ли будутъ вс люди признать его божественное право, разъ онъ будетъ найденъ… Конечно, поистин ужасное положеніе — стоять передъ необходимостью отыскать своего способнаго человка к не знать, какъ это сдлать!’ Очевидно, здсь могутъ быть сдланы двоякаго рода ошибки, равно пагубныя. Возьмемъ любую категорію героевъ, положимъ, героевъ, какъ поэтовъ. Можетъ явиться новый Шекспиръ, и люди его не признаютъ, а съ другой стороны могутъ признать героемъ какую-нибудь ‘вилообразную рдьку съ причудливо вырзанною головой’ изъ современныхъ драматурговъ или поэтовъ вообще. Но въ этой области ошибка, конечно, не можетъ долго держаться и принести очень вредные плоды. Въ другихъ сферахъ жизни дло обстоитъ иначе. Карлейль утверждаетъ, что ‘въ англійской исторіи мы не встрчаемъ другаго государственнаго человка, подобнаго Кромвелю,— это единственный человкъ, лелявшій въ своемъ сердц мысль о царствіи Божіемъ на земл, единственный человкъ на протяженіи пятнадцати вковъ’. Пятнадцать вковъ! Что же людямъ длать въ теченіе пятнадцати вковъ въ ожиданіи героя? Но такъ какъ за это долгое время Англія признавала, все-таки, кое-кого изъ своихъ дятелей великими людьми, то, значитъ, она ошибалась и даромъ тратила свое поклоненіе. А въ подобныхъ случаяхъ ошибки отзываются на жизни народовъ потяжеле, чмъ когда ‘вилообразную рдьку’ принимаютъ, по временному недоразумнію, за Шекспира.
Страннымъ образомъ, въ числ героевъ, поминаемыхъ Карлейлемъ, нтъ Юлія Цезаря. Говорю: ‘страннымъ образомъ’ — потому, что эта крупная историческая фигура, казалось бы, во всхъ смыслахъ удовлетворяетъ тмъ требованіямъ, которыя Карлейль предъявляетъ герою. Мало того, изъ всхъ политическихъ принциповъ, когда-либо появлявшихся въ дйствіи и въ теоріи, цезаризмъ наиболе близокъ къ воззрніямъ Карлейля, разумется, съ тни поправками и дополненіями, которыя требуются обстоятельствами новаго времени. Какъ разъ въ то самое время, когда Карлейль излагалъ своихъ Героевъ, изгнанный изъ Франціи за страсбургское покушеніе принцъ Луи-Наполеонъ Бонапартъ, впослдствіи императоръ Наполеонъ III, издалъ книгу Les ides napoloniennes. Карлейль читалъ свои лекціи въ 1840 году, а предисловіе къ книг Наполеона помчено 1839 годомъ. Если бы не это обстоятельство, можно бы было подумать, что Наполеонъ есть ученикъ Карлейля. Ученикъ, конечно, бездарный (книги Карлейля и Наполеона, какъ литературныя произведенія, нельзя даже и сравнивать) и своекорыстный. Въ 1849 г. въ Париж вышла книжка нкоего Ромьё L’è,re des csars. Въ этой книжк Карлейль не поминается, но въ ней почти съ Карлейлевскою страстностью и съ недюжиннынъ дарованіемъ проводятся мысли весьма близкія къ принципамъ, изложеннымъ въ Герояхъ, Ромьё утверждалъ, что Франція находится въ состояніи умственной, нравственной и политической анархіи, что ‘божественное’ забыто, что конституціонныя и парламентскія формы ничто иное, какъ болтовня, но что возвратъ къ легитимизму невозможенъ и наступаетъ ‘эра цезарей’. Событія, повидимому, оправдывали если не діагнозъ, то прогнозъ Ромьё: второе изданіе его памфлета появилось въ 1850 году, а въ 1851 г. Наполеонъ совершилъ свой кровавый государственный переворотъ. Мн неизвстно, какъ отнесся къ этому факту Карлейль, очень интересовавшійся французскими событіями того времени (г. Яковенко тоже ничего не говоритъ объ этомъ въ біографіи Карлейля). Несомннно, что, за вычетомъ нкоторыхъ подробностей, и въ томъ числ плебисцита, какъ приложенія числа и мры къ священному длу управленія и повиновенія, воцареніе Наполеона III представляетъ нчто желательное съ точки зрнія Карлейля. Съ другой стороны, однако, личность этого авантюриста совершенно лишена тхъ возвышенныхъ чертъ, которыхъ Карлейль требуетъ отъ героевъ, и, повторяю, я не знаю, какъ онъ выпутался въ данномъ случа изъ затрудненія.
Съ точки зрнія Карлейля, повиновеніе, почитаніе, культъ героевъ, будучи нравственнымъ долгомъ и, вмст съ тмъ, потребностью, составляетъ краеугольный камень общества. Такая двойная опора ручается, повидимому, за устойчивость зданія. Въ самомъ дл, если герои суть встники изъ того ‘чудеснаго’, ‘божественнаго’ міра настоящей дйствительности, только поверхность котораго доступна нашимъ взорахъ, если, дале, мы не только должны, но и чувствуемъ потребность имъ поклоняться и повиноваться, то не остается ничего больше желать. Придетъ герой, и мы поклонимся ему и покорно пойдемъ за нимъ. Но, вдь, не такъ просто идутъ дла въ дйствительности. Самъ Карлейль строитъ свое зданіе вполн bona fide. Онъ вритъ, что герой, по самой природ своей, поведетъ насъ не иначе, какъ по пути къ добру, правд, свту, и пошелъ бы за нимъ, зажмуря глаза, полный лишь чистаго восторга и благодарности. Но, допуская даже, что вс люди готовы къ такому безкорыстному и нелицемрному культу, покоящемуся на одномъ изъ коренныхъ требованій человческой природы, дло можетъ стать за героями. Согласимся съ Карлейлемъ, что Кромвель — единственный герой-вождь на протяженіи пятнадцати вковъ англійской исторіи. Что же людямъ длать до и посл Кромвеля? На это Карлейль отвтилъ бы такъ: нужно готовиться къ пріему новаго героя, воспитывая въ себ чувство восторга передъ всмъ, что выше насъ, передъ героями въ другихъ областяхъ, каковы герои-поэты, герои-пастыри, герои-писатели, передъ героями умершими, ибо дло ихъ не есть дло только ихъ кратковременной жизни, а на цлые вка переживаетъ въ тлнный прахъ. Страницы, посвященныя этому вковому переживанію словъ и длъ героевъ, разбросаны по всей книг Карлейля и принадлежатъ къ числу лучшихъ въ ней. При этомъ герои-поэты и герои-писатели естественно оказываются долговчне героевъ-вождей. ‘Есть, — говоритъ Карлейль, — одинъ англійскій король, котораго ни время, ни случай, ни парламентъ, ни цлая коалиція парламентовъ не можетъ свести съ трона. Королъ этотъ — Шекспиръ, разв онъ дйствительно не сіяетъ надъ всми нами въ своемъ внчанномъ превосходств, какъ благороднйшій, доблестнйшій и, вмст съ тмъ, могущественнйшій лозунгъ нашего объединенія, лозунгъ нерушимый и поистин боле важный съ этой точки зрнія, чмъ всевозможныя другія средства и рессурсы?’ Или: ‘Агамемнонъ, цлая масса Агамемноновъ, Периклы и ихъ Греція,— все это превратилось теперь въ груду развалинъ! Молчаливыя, печальныя руины и обломка! А книги Греція? Въ нихъ еще до сихъ поръ Греція живетъ въ буквальномъ смысл для каждаго мыслителя, благодаря книгамъ, она можетъ быть снова вызвана къ жизни’. Кром того, къ героямъ-поэтамъ и героямъ-писателямъ вполн приложимы т черты свободы и искренности культа, которыми Карлейль такъ дорожитъ. Въ самомъ дл, преклоненіе предъ геніемъ Гомера или Шекспира можетъ иногда быть не вполн сознательнымъ, навяннымъ мнніемъ большинства и въ этомъ смысл не вполн искреннимъ и свободнымъ. Но, во всякомъ случа, и Шекспиръ, и Гомеръ оказываютъ на насъ давленіе исключительно только силою своего генія. Такъ ли это бываетъ съ героями-вождями? Въ одномъ мст Карлейль готовъ признать извстное величіе даже за какимъ-нибудь Тамерлановъ или Батыемъ: ‘несомннно, располагая несмтнымъ войскомъ, онъ силенъ, онъ удерживаетъ громадную массу народа въ политическомъ единеніи и, такимъ образомъ, длаетъ, быть можетъ, даже великое дло’. Въ своей ненависти къ ‘анархіи’, понятіе которой онъ непомрно расширяетъ, Карлейль идетъ при случа даже еще дальше. Тамерланъ есть, все-таки, крупная историческая фигура, онъ, несомннно, долженъ былъ обладать извстными личными качествами, поднимавшими его надъ дикими ордами. Но вотъ передъ нами вопросъ объ освобожденія негровъ. Мы видли, какъ его ршаетъ Карлейль. Здсь уже и помину нтъ о какихъ бы то ни было герояхъ негры должны быть оставлены подъ управленіемъ и руководительствомъ рабовладльцевъ, о героизм которыхъ, однако, намъ ничего неизвстно, а о зврской жестокости и безсовстности извстно, напротивъ, слишкомъ достаточно. Въ виду положенія благо рабочаго, Карлейль забываетъ вс свои собственныя разсужденія объ ‘адскомъ безправіи’ и неизвстно почему ожидаетъ ‘разумности’ отъ управленія рабовладльцевъ. Между тмъ, изъ положенія благо рабочаго только то и слдуетъ, что оно должно быть измнено, а совсмъ не то, что неграмъ приличествуетъ рабство.
Я не хотлъ бы оставить читателя подъ впечатлніемъ послднихъ замчаній о книг Карлейля. Книга эта есть, во всякомъ случа, нчто далеко выдающееся изъ ряда и можетъ доставить не только много наслажденія людямъ, умющимъ цнить искреннюю и оригинальную, хотя бы и неврную мысль, но и пользы. Вся книга, какъ блестками, усыпана въ капризномъ безпорядк яркими побочными замчаніями, иногда въ высокой степени поучительными. Авторъ приводитъ ихъ въ боле или мене близкую связь съ своими основными положеніями, для уразумнія которыхъ нужно извстное напряженіе, въ виду оригинальности хода его мысли и терминологіи, но ихъ можно и выдлить. Для примра, и только для примра’ приведу одну изъ такихъ побочныхъ мыслей, надъ которою очень и очень стоитъ подумать многимъ нашимъ поэтамъ. Карлейль очень высоко цнитъ поэзію, но въ большинств стихотворныхъ произведеній онъ видитъ лишь ‘отрывки прозы, втиснутые въ звучные стихи, къ высокому поношенію грамматики и къ великой досад читателя’., онъ сомнвается даже’ чтобы у большинства стихотворцевъ была опредленная мысль, которую они желаютъ высказать. А если таковая есть, то они должны ‘сказать намъ просто, безъ всякаго звона, въ чемъ дло’. Стихотворная же форма законна только тогда, когда она настолько срослась съ мыслью, что ихъ нельзя разлучить, когда человкъ не можетъ изложить ее въ проз. Все это связывается у Карлейля съ положеніемъ: ‘пніе есть героическое въ рчи’, но и въ приведенномъ, изолированномъ вид его мысль заслуживаетъ всякаго вниманія. Зачмъ, въ самомъ дл, звенть римами, если можно то же самое сказать прозой?
Но, конечно, не въ подобныхъ побочныхъ замчаніяхъ заключаются сила и значеніе книги Карлейля.
Теоріи великихъ людей, героевъ, какъ главныхъ или даже исключительныхъ факторовъ исторіи, естественно противуполагается теорія массовой, коллективной работы безъименныхъ людей. Нкоторые изъ варіантовъ этой теоріи читатель можетъ найти въ достаточно полномъ изломаніи въ книг г. Карева Сущность историческаго процесса и роль личности въ исторіи. Но обыкновенно теорія эта только высказывается и боле или мене удачно формулируется, а затмъ подмнивается другою, гораздо боле общею. Дло въ томъ, что изложеніе начинается обыкновенно съ полемики, съ возраженій противъ теоріи великихъ людей, какъ, боле старой и пустившей глубокіе корни въ общемъ сознаніи. При этомъ, имется, главнымъ образомъ, въ виду не Карлейль, который стоятъ совершенно одиноко въ литератур вопроса и съ своей точки зрнія имть основаніе уже пятьдесятъ лтъ тому назадъ жаловаться на упадокъ почтенія къ героямъ. Вліяніе Карлейля сказалось, можетъ быть, лишь умноженіемъ біографической литературы, а не усвоеніемъ его теоретическихъ взглядовъ. Во всякомъ случа, совершенно независимо отъ Карлейля, а въ подробностяхъ часто и совсмъ несогласно съ его понятіемъ о герояхъ, наиболе распространенный типъ историческихъ сочиненій довольно близокъ къ ‘біографіи великихъ людей’. Надо только сдлать маленькую оговорку относительно термина ‘великіе люди’ или ‘герои’. Карлейль разуметъ подъ ними только благодтелей человчества, совершенно игнорируя такихъ организаторовъ повиновенія или почтенія, которыхъ иной историкъ съ своей точки зрнія назвалъ бы великими злодями. Самый фактъ сосредоточенія многихъ личныхъ умовъ и воль на одной личности представляется ему настолько благодтельнымъ, даже ‘священнымъ’, что, какъ мы видли, онъ готовъ признать извстное величіе и въ Аттил, и въ Тамерлан. Съ другой стороны, однако, онъ предъявляетъ герою такія требованія, которымъ не удовлетворяетъ, напримръ, Людовикъ XIV, хотя и называемый иногда ‘великимъ’, королемъ солнцемъ. Вполн возможна и такая точка зрнія, съ которой излюбленные герои Карлейля, напримръ, Магометъ, Наполеонъ или Руссо, окажутся недостойными титула великихъ людей. Каждый историкъ руководится въ этомъ отношеніи своею собственною мркой, субъективнымъ пониманіемъ не только величія, но и вообще добра и зла. Поэтому, въ отличіе отъ Карлейлевской ‘біографіи великихъ людей’, наиболе распространенный типъ историческихъ писаній можетъ быть названъ біографіей выдающихся людей вообще, вожаковъ, выплывающихъ изъ безъименной массы наверхъ и несущихъ съ собой иногда добро, иногда зло, сообразно опять-таки понятіямъ историка о добр и зл. Въ большинств случаевъ, этотъ пріемъ просто практикуется, безъ всякихъ попытокъ теоретизировать его. Противъ этой-то практики, а тмъ боле противъ соотвтственной теоріи протестуютъ сторонники ученія о безъименныхъ массахъ, какъ о главномъ фактор исторіи. Они полагаютъ, что ‘героямъ’ длаютъ слишкомъ много чести, приписывая имъ управленіе событіями въ хорошую или дурную сторону. Масса воды напираетъ черезъ трубы на водопроводный кранъ и выжимаетъ изъ себя первыя капли, потому что надо же быть первымъ каплямъ въ виду малаго отверстія крана, но эти капли не ведутъ за собою остальную, главную массу воды, а, напротивъ, именно выжимаются ею. Я думаю, что это сравненіе довольно врно выражаетъ мысль сторонниковъ ученія, о которомъ идетъ рчь, и должно придтись имъ по вкусу.
Эта точка зрнія, не всегда, конечно, выражаемая въ столь рзкой форм, оказала значительныя услуги историческому изученію, привлекши вниманіе изслдователей къ умственному, нравственному, экономическому и т. д. положенію народныхъ массъ, а равнымъ образомъ къ тмъ соціологическимъ законамъ, которые писаны и для великихъ людей. Но сама теорія безъименныхъ массъ, какъ факторовъ исторіи, остается невыясненною въ своей противуположности съ теоріей именитыхъ героевъ. Собственно говоря, выясненію подлежитъ одинъ пунктъ, а именно процессъ, которымъ масса выдавливаетъ, выжимаетъ изъ себя героевъ, а вмсто этого мы слышимъ обыкновенно разсужденія о томъ, что герой есть продуктъ опредленныхъ условій времени, мста, среды, наслдственности. Такимъ образомъ, вопросъ переносится на совершенно другую почву и на мсто теоріи массъ, какъ историческихъ факторовъ, подставляется ученіе о причинной зависимости человческихъ мыслей, чувствъ, желаній, дйствій. Это ‘отвтъ не въ текстъ’, какъ говоритъ кто-то у Левитова, это не то, что правильное или неправильное ршеніе вопроса, а просто обходъ его, насиліе надъ логикой. Но при этомъ часто насилуется не только логика а и живое нравственное чувство. Ученіе, включающее человка въ великую міровую цпь причинъ и слдствій, способствовало разсянію надменныхъ предразсудковъ относительно мста человка въ природ, но, односторонне проведенное, оно можетъ повлечь, и иногда дйствительно влечетъ, за собой многія печальныя послдствія. Превращая человка въ пассивный механизмъ, односторонность эта можетъ способствовать оправданію всякой гнусности и пошлости, историческому фатализму, ослабленію чувства отвтственности, ослабленію энергіи дятельности и личной иниціативы. Противъ этихъ то ядовъ книга Карлейля и можетъ служить однимъ изъ противоядій. Въ своемъ род она также одностороння, но, кром этой односторонности, кром даже многихъ запутанностей и неясностей мысли, она содержитъ въ себ драгоцнную поправку къ ученію о причинахъ человческихъ дйствій,— указаніе на цли дятельности. Еще Тэнъ справедливо замтилъ, что ‘тайну’, которую Карлейль утверждаетъ по ту сторону видимаго, осязаемаго, измримаго міра, можно назвать идеаломъ. Никогда, по немощи человческой, вполн недостижимый, онъ, однако, всегда манитъ къ себ человка изъ тины повседневныхъ мелочей и окрашиваетъ нашу жизнь. Карлейль непреклонно вритъ, что въ каждомъ изъ насъ живетъ тяготніе къ идеалу, къ чему-то безконечно-высшему и благороднйшему, чмъ мелкая и узкая дйствительность, но, засосанные ею, мы лишь порывами вспоминаемъ объ идеал и достигаемъ большаго или меньшаго приближенія къ нему вслдъ за особенными людьми, героями или ‘встниками’ идеала. Имъ-то мы и обязаны не только благодарностью, а и настоящимъ ‘культомъ’. Карлейль чрезвычайно негодуетъ на мысль, что герой есть ‘продуктъ своего времени’. Собственно говоря, возразить противъ этого онъ ничего не можетъ. Конечно, появленіе героя всегда обусловлено извстными причинами, которыя мы не совсмъ опредленно формулируемъ словомъ ‘время’. Это безспорно. Но, спрашиваетъ Карлейль, самъ-то онъ, герой, разв ничего такого не сдлалъ, чего бы не могли сдлать и мы, ‘маленькіе критики’? И на это опять-таки возразятъ нечего. Дйствительно, просматривая хотя бы ту же біографическую библіотеку г. Павленкова, мы видимъ, что герой, великій человкъ или хаи хотите его называйте, ставитъ себ извстную цль, иногда, по мннію современниковъ или соотечественниковъ, далеко превосходящую предлы возможности, и борется за нее. Пусть онъ не боле, какъ орудіе исторію, но исторія выбрала, однако, въ свои орудія именно его изъ десятковъ і сотенъ тысячъ. Пусть онъ орудіе, но онъ орудіе чувствующее, мыслящее к, главное, работающее въ опредленномъ, сознательно преслдуемомъ направленіи. Пусть онъ, со всми своими исключительными силами или даже только съ исключительною удачей, есть результатъ извстныхъ причинъ, но, преслдуя свою цль, онъ самъ становится активною я сознательною причиной дальнйшаго хода событій. Причинная связь явленій несомннна, но въ числ причинъ или другихъ явленій общественной жизни есть и личная энергія, и стойкость, и убждающая сила мысли, и сила примра, являемаго героемъ. Причинная связь явленій несомннна, но, по ограниченности ума, вялости характера, трусости и т. п., мы можемъ въ тхъ или другихъ частныхъ случаяхъ ошибаться въ расцнк вроятныхъ слдствій извстныхъ причинъ, ожидая малаго тамъ, гд возможно большее. Къ этому-то неугаданному большинствомъ большему и зоветъ и ведетъ насъ герой. Въ конц-концовъ, и книга Карлейля, проникнутая презрніемъ къ малому, чмъ мы изо дня въ день живемъ, есть страстный призывъ къ большему. И думаю, что русскій переводчикъ Героевъ, несмотря на все свое очевидное пристрастіе къ Карлейлю, правъ, когда говорить, это онъ ‘заставляетъ васъ стряхнуть съ себя апатію, отршиться отъ жалкаго прозябанія’, что ‘если онъ не уметъ убдить васъ въ правильности своихъ воззрній, то, во всякомъ случа, заронитъ въ ваше сердце искру божественнаго огня’. Конечно, насколько все это можетъ сдлать книга.
Къ счастью или къ несчастью, книга далеко не всемогуща,— къ счастью, когда книга нехороша, къ несчастью, когда она хороша. Одна и та же книга, одно и то же собраніе книгъ производитъ совершенно различные, иногда діаметрально противуположные эффекты сегодня и черезъ нсколько лтъ, въ такой-то и въ другой такой-то сторон. Зависитъ это отъ всей совокупности житейскихъ условій, среди которыхъ появляется книга.
Позвольте мн въ поясненіе сдлать выписку изъ напечатаннаго въ Русскихъ Вдомостяхъ разсказа г. Станюковича Домашній очагъ. Нкій Ордынцевъ заступился за своего сослуживца Горохова, котораго ихъ общій начальникъ Гобзинъ хотлъ ссадить съ мста ни за что, ни про что, а только чтобы предоставить это мсто другому. Такъ какъ это заступничество сопровождается нкоторымъ, очень, впрочемъ, незначительнымъ рискомъ для самого Ордынцева, то жена, его, злая и глупая баба, длаетъ ему сцену въ присутствіи дтей. Ордынцевъ обращается къ старшему сыну съ вопросомъ, какъ онъ смотритъ на это дло.
— Мы, вдь, не сходимся съ тобою во взглядахъ!— уклончиво замтилъ молодой человкъ.
— Какъ же, знаю! Очень не сходимся. Я — человкъ шестидесятыхъ годовъ, а ты — представитель новйшей формаціи… Гд же намъ сходиться? Но, все-таки, интересно узнать твое мнніе. Соблаговоли высказать.
— Если ты такъ желаешь, изволь.
И, слегка приподнявъ свою красиво посаженную голову и не глядя на отца, а опустивъ серьезные голубые глаза на скатерть, студентъ заговорилъ слегка докторальнымъ, спокойнымъ, тихимъ тономъ, въ то время, какъ мать не спускала со своего любимца очарованнаго взора:
— Я полагаю, что Гобзина со всми его взглядами и привычками, какъ унаслдованными, такъ и пріобртенными, ты не передлаешь, что бы ты ему ни говорилъ. Если онъ, съ твоей точки зрнія, скотина, то таковой и останется. Это его право. Да и вообще навязывать кому бы то ни было свои мннія, по-моему, донкихотство и непроизводительная трата времени… Темперамента и характера, зависящихъ отъ физіологическихъ и иныхъ причинъ, нельзя измнить словами. Это — во-первыхъ…
— А во-вторыхъ?— иронически спросилъ отецъ.
— А во-вторыхъ,— такъ же спокойно и съ тою же самоувренною серьезностью продолжалъ молодой человкъ,— во-вторыхъ, та маленькая доля удовольствія, происходящая отъ удовлетворенія альтруистическаго чувства, какую ты получилъ, защищая обиженнаго, по твоему мннію, человка, обращается въ нуль передъ тою суммой непріятностей и страданій, которыя ты можешь испытать впослдствіи и, слдовательно, ты же останешься въ явномъ проигрыш…
— Въ явномъ проигрыш?… Такъ, такъ… Ну, а въ-третьихъ?— съ нервнымъ нетерпніемъ допрашивалъ Ордынцевъ, жестоко теребя свою бороду.
— А въ-третьихъ, если Гобзинъ иметъ намреніе выгнать, по тмъ или другимъ соображеніямъ, служащаго, то, разумется, выгонитъ. Ты, пожалуй, отстоишь Горохова, но Гобзинъ выгонитъ Петрова или Иванова. Такимъ образомъ, явится лишь перестановка именъ, а фактъ несправедливости останется. Кажется, очевидно?— заключилъ Алексй.
Эта сценка поучительна во многихъ отношеніяхъ, но я хотлъ бы обратить вниманіе читателя вотъ на что. Исторія нашего умственнаго развитія представляетъ собою послдовательную смну разныхъ односторонностей. Мы какъ будто сквозь чащу какую пробираемся, пробивая себ дорогу то правымъ плечомъ, то лвымъ, не говоря уже о крутыхъ поворотахъ назадъ, къ давно пройденному мсту. Можетъ быть, этотъ ходъ вещей обусловленъ какимъ-нибудь кореннымъ свойствомъ человческой природы, потому что до извстной степени такъ же дло идетъ и въ боле культурныхъ странахъ, гд разъ завоеванными позиціями боле дорожать и гд преемственная работа мысли надолго не обрывается. Но въ Европ критическая мысль развивается такъ давно и такъ ей такъ привольно, что односторонности, безъ которыхъ и тамъ не обходится, взаимно уравновшиваются не только во времени, а и въ пространств, если можно такъ выразиться. Въ противовсъ односторонности Руссо, жизнь въ то же самое время выдвигаетъ односторонность Вольтера, вліяніе холоднаго олимпійца Гёте уравновшивается вліяніемъ горячаго человколюбца Шидлера, голоса противуположныхъ философскихъ или политическихъ партіи имютъ возможность заявлять себя единовременно. Но если и въ Европ, несмотря на эти благопріятныя условія, та или другая односторонность временами помщается въ передній уголъ и заполняетъ собою общее вниманіе, то тмъ чаще возникаетъ и тмъ рзче выражается это явленіе у насъ. Что, напримръ, осталось отъ нашего, еще многимъ памятнаго, повальнаго увлеченія естествознаніемъ, когда мы зачитывались книгами Фогта, Молешота, Бюхнера, рзали многое множество лягушекъ, и когда была возможна такая каррикатура, какъ Евдоксія Букшина: Жоржъ Зандъ, дескать, отсталая женщина и, вроятно, не знаетъ эмбріологіи, ‘а въ наше время какъ вы хотите безъ этого?’ Конечно, это была каррикатура, и довольно забавная, а Евдоксія Кукшина просто глупый человкъ, какіе всегда возможны. Но, собственно говоря, далекъ ли былъ отъ этой каррикатуры, напримръ, умный и талантливый Писаревъ, когда предлагалъ Щадрину бросить сатиру и заняться популяризаціей естественныхъ наукъ? А затмъ произошло нчто врод діалога въ комедіи Островскаго Не все коту масляница. Ипполитъ говоритъ: ‘Коль скоро я пришелъ…’, т.-е. коли я пришелъ, такъ ужь добьюсь своего, а Аховъ перебиваетъ: ‘Коль скоро ты пришелъ, толь скоро ты и уйдешь’. Остроумная неожиданность этой реплики очень годится въ пародію той неожиданности, съ которою приходятъ и уходятъ наши увлеченія вообще. Само собою разумется, это это не способствуетъ нашему украшенію. Но надо, все-таки, различать.
Я буду, вроятно, имть скоро поводъ обратиться къ личнымъ воспоминаніямъ о томъ, какъ постепенно убывало у насъ увлеченіе естествознаніемъ и какія обстоятельства сопутствовали этой убыли. Здсь я только хочу воспользоваться приведенною сценой между отцомъ и сыномъ Ордынцевыми, въ качеств иллюстраціи. Какъ лучъ свта различно преломляется въ различныхъ средахъ, такъ и лучи мысли даютъ очень разные эффекты, смотря по общимъ условіямъ, въ которыя они проникаютъ. Ордынцевъ-отецъ въ свое время если не лично рзалъ лягушекъ и зачитывался книжками по естествознанію, то, во всякомъ случа, участвовалъ въ этомъ теченіи и по сейчасъ себя отъ него не отдляетъ. Ужь, конечно, ему хорошо знакомы разсужденія Ордынцева-сына о томъ, что ‘темперамента и характера, зависящихъ отъ физіологическихъ и иныхъ причинъ, нельзя измнить словами’ и т. п. Онъ самъ говорилъ это, наврное, съ гораздо большимъ жаромъ и задоромъ, чмъ теперь говоритъ его сынъ, онъ я сейчасъ скажетъ то же самое. Идея причинной зависимости явленій психологическихъ, соціологическихъ, историческихъ представляетъ собою лишь распространеніе общихъ законовъ естества на человка, и понятно, что она должна была быть въ большомъ ходу во дни молодости Ордынцева-отца. Она была тогда въ нкоторомъ род новинкой и манила къ себ, кром своей общей философской цнности, еще какъ орудіе борьбы съ тьмою предразсудковъ и лицемрія. Ордынцевъ-сынъ, можетъ быть, никакого касательства къ естественнымъ наукамъ не иметъ, ибо теперь въ этомъ и надобности нтъ для убжденія въ сил ‘физіологическихъ и иныхъ причинъ’. Во всякомъ случа, однако, онъ твердо, ясно, убжденно говоритъ эти слова. Изъ-за чего же пререканія между отцомъ и сыномъ? Извстно, что c’est le ton qui fait la musique, а въ данномъ случа разница типовъ отца и сына столь велика, что вотъ мы присутствуемъ при невыносимой семейной какофоніи. Г. Станюковичъ не старался сгущать краски. Передъ нами развертывается очень обыкновенная семейная исторія. Старикъ Ордынцевъ, давно пригнутый въ земл неудачами, не мечтаетъ ни о какомъ героическомъ подвиг. Заступаясь, но имя правды и справедливости, за своего товарища, онъ, по его мннію, даже не рискуетъ повредить себ по служб,— такъ складываются обстоятельства. Во уже одного намека на рискъ, заключающійся въ непріятномъ разговор съ начальникомъ, достаточно, чтобы жена засыпала его злыми и жесткими словами на тему о донъ-кихотств, объ обязанностяхъ передъ семьей и проч. Ахъ, это въ самомъ дл такая обыкновенная исторія! Мало ли этихъ такъ называемыхъ главъ семействъ, которые корпятъ надъ непріятнымъ и никому ненужнымъ дломъ, чтобы заработать изящный костюмъ жены, музыкальные уроки бездарной дочери и т. д., и, подъ угрозою нестерпимой свары, не смютъ поднять глаза къ небу. Не удивителенъ по ныншнему времени и Ордынцевъ-сынъ. Въ литератур за послднее время ‘дтскій зудъ’, слава Богу, кажется, затихъ, да и въ жизни совершается такое трудное и страшное, что едва ли кому можетъ придти въ голову тянуть ‘дтскія’ псни о ‘реабилитаціи дйствительности’ и ‘свтлыхъ явленіяхъ’. Но, вдь, мы еще очень недавно слышали эти псни, такъ что старикъ Ордынцевъ далеко не единственная яблоня, отъ которой, подъ вліяніемъ соціальной атмосферы, яблочко откатилось такъ далеко. Особенность положенія старика Ордынцева состоитъ въ томъ, что онъ слышитъ отъ сына т самыя слова, которыя, по всей вроятности, самъ говорилъ, но въ такомъ преломленномъ вид, что приходилъ, наконецъ, въ ярость. И ярость эта вполн понятна. Какъ бы ни было односторонне то теченіе мысли, въ которомъ въ свое время участвовалъ старикъ Ордынцевъ и къ которому онъ и теперь открыто примыкаетъ, насколько это возможно въ его приниженномъ положеніи,— эта односторонность находила себ поправку въ общемъ приподнятомъ стро нашей тогдашней духовной жизни. Даже для Писарева въ тотъ моментъ, когда онъ предъявлялъ свое комическое требованіе Щедрину, ‘физіологическія и иныя причины’ не были предломъ, его же не прейдеши, самое естествознаніе было для него не только самодовлющимъ изслдованіемъ непреклонной связи явленій, а вмст орудіемъ для достиженія извстныхъ цлей,— орудіемъ, при помощи котораго онъ разсчитывалъ чуть не весь свтъ перевернуть. Конечно, это была мечта ребяческая, какъ можно судить уже по тому употребленію, которое длаетъ изъ ‘физіологическихъ и иныхъ причинъ’ Ордынцевъ-сынъ. Но, во всякомъ случа, пассивному міру объективной дйствительности ‘физіологическихъ и иныхъ причинъ’ противупоставлялось активное вмшательство личности во имя субъективнаго идеала, но имя извстныхъ, сознательно намченныхъ цлей. На словахъ, пожалуй, много, иногда даже слишкомъ много говорилось о томъ, что человкъ есть пассивный результатъ извстныхъ причинъ, но на дл люди стремились стать сами активными причинами хода вещей. Слова остались, животворящій духъ исчезъ. Ордынцевы-отцы, какъ могли и умли, но sine ira et studio смотрли на реальное дно чаши жизни, а затмъ наполняли эту чашу виномъ идеала. Ордынцевъ-сынъ предпочитаетъ трезвость. Я думаю, что въ этомъ сказалось вліяніе разницы въ состояніяхъ общественной атмосферы, и потому склоненъ былъ бы съ жалостью смотрть на такого несчастнаго недоноска, какъ Ордынцевъ-сынъ, если бы не его возмутительный апломбъ.
Если, однако, книга, печатное слово и вообще мысль не всемогуща, потому что вліяніе ихъ зависитъ отъ свойствъ преломляющей среды, то изъ этого не слдуетъ, что они безсильны. Напротивъ, они могутъ въ свою очередь вліять на общественную атмосферу, очищая или заражая ее. Здсь происходятъ извстное взаимодйствіе, часто принимающее характеръ борьбы, исходъ которой далеко не всегда можно предсказать. Это налагаетъ на представителей слова и мысли большую отвтственность, которая, къ сожалнію, слишкомъ часто забывается то по легкомыслію, непростительному въ людяхъ, взявшихся поучать другихъ, то подъ вліяніемъ еще мене простительныхъ мотивовъ низменнаго личнаго свойства. Мн не придется на этотъ разъ останавливаться на конкретныхъ примрахъ такого забвенія отвтственности и происходящихъ отсюда печальныхъ послдствій. Это — до слдующаго раза. Теперь вернемся къ нкоторымъ изъ вышеупомянутыхъ изданій г. Павленкова. Но сперва еще одно маленькое отступленіе.
Въ нашей литературной критик образовалось за послднее время особое теченіе, которое старается опредлить не столько художественную или идейную, или какую иную цнность самого литературнаго произведенія, сколько его связь съ другими, боле ранними произведеніями на ту же тему или въ другихъ отношеніяхъ ему близкими. Связь эта оказывается, въ большинств случаевъ, связью прямаго заимствованія, подражанія. Вотъ обращикъ изъ статьи г. Веселовскаго Мертвыя души, напечатанной въ мартовской книжк Встника Европы. Заявивъ, что ‘заимствованія у русскихъ и иноземныхъ писателей гораздо чаще встрчаются у Гоголя, чмъ это обыкновенно думаютъ’, г. Веселовскій продолжаетъ: ‘Въ начал извстнаго лирическаго мста седьмой главы перваго тома Мертвыхъ душъ (‘Счастливъ писатель’ и т. д.) можно найти отголосокъ XI строфы первой {Это ошибка или опечатка: рчь, очевидно, идетъ не о первой, а о третьей глав.} главы Евгенія Онгина (‘Свой слогъ на важный ладъ настроя’ и т. д.). Чичиковъ, объясняя Лницыну. необходимость, ‘чтобы это было въ тайн, ибо не столько самое преступленіе, сколько соблазнъ вредоносенъ’, выражается словами Тартюфа: ‘le mal n’est jamais que dans l’clat qu’on fait, le scandale du monde est ce qui fait l’offense’. Это неожиданное сходство можно сопоставить съ незамченнымъ еще, кажется, присвоеніемъ словъ Горація (сатира первая, стихи 69—70): ‘Quid rides? mutato nomine, de te fabula narratur’, городничему въ Ревизор: ‘что сметесь? Надъ собой сметесь!’
Это мсто статьи г. Веселовскаго очень характерно для крайностей историко-литературной критики. Почтенный авторъ ни мало не озабоченъ тмъ, чтобы обставить свои утвержденія хоть какими-нибудь доказательствами. Нкотораго сходства выраженій для того совершенно достаточно, чтобы утверждать, что Гоголь ‘присвоилъ’ слова Горація Сквознику-Дмухановскому. ‘Неожиданное сходство’ для него равнозначительно ‘присвоенію’. Подобные пріемы даютъ критикамъ поводъ развернуть передъ читателемъ свою эрудицію, но признать ихъ основательными, конечно, нельзя. Почему, въ самомъ дл, не предположить, что Гоголь и Пушкинъ, будучи современниками и друзьями, находясь подъ давленіемъ приблизительно одинаковыхъ условій, оба самостоятельно пришли къ нкоторымъ одинаковымъ мыслямъ и выраженіямъ (хотя, надо замтить, сходство указываемыхъ г. Веселовскимъ мстъ вовсе уже не такъ велико)? Почему не допустить, что Гоголь самъ по себ наблюдалъ такую черту лицемрія, которую до него, можетъ быть, даже не одинъ Мольеръ, а и еще многіе другіе наблюдали? Почему, наконецъ, не допустить, что Гоголь и не думалъ о Гораціи, когда писалъ свое ‘что сметесь?’ Я, по крайней мр, легко могу себ представить такое чисто-случайное совпаденіе и такую степень оригинальности и самостоятельности въ Гогол, и согласился бы съ г. Веселовскимъ только въ такомъ случа, еслибъ онъ далъ какія-нибудь доказательства,— ну, хоть какую-нибудь подтверждающую выписку изъ записной книжки Гоголя или что-нибудь въ этомъ род. Такая критика ни мало не подвигаетъ насъ впередъ въ какомъ бы то ни было отношеніи. Но она могла бы имть извстную, даже значительную цну, если бы не такъ цплялась за мелочи и если бы, не гоняясь за чисто-случайными совпаденіями, старалась отличить сходства, вызванныя сходствомъ обстоятельствъ, при которыхъ создавались сравниваемыя произведенія, отъ настоящихъ заимствованій или подражаній. Нкоторые ученые справедливо жалуются на то, что въ сравнительномъ языкознаніи и народовдніи (исторія культуры, исторія миовъ, легенда, фольклоръ, психологія народовъ) нагромождаются иногда примры совпаденій, безъ надлежащаго критическаго изслдованія, отчего они зависятъ: оттого ли, что одинъ народъ заимствововалъ извстный миъ, обычай и т. п. у другаго народа, или оттого, что оба народа, находясь приблизительно въ одинаковыхъ условіяхъ, самостоятельно выработали одинаковыя формы мысли и жизни? Если эти дв категоріи сходствъ надо различать въ дл безъименнаго массоваго творчества, то и литературной критик, имющей дло съ индивидуальнымъ творчествомъ, не полагается отождествлять ‘неожиданное сходство’ съ ‘присвоеніемъ’.
Тмъ не мене, подражаніе играетъ на всхъ путяхъ литературы и жизни огромную роль, гораздо даже, можетъ быть, большую, чмъ думаютъ люди, практикующіе утрированные пріемы историко-литературной критики.
Голосовъ мало, эхо же многократно. Это еще Гёте напоминалъ. Но этого мало. При извстныхъ акустическихъ условіяхъ, эхо дйствительно многократно, но, независимо отъ своей однократности или многократности, эхо повторяетъ не все, что выкрикнулъ живой голосъ, а только послднее слово или даже только послдній слогъ. Нчто въ этомъ род и въ жизни происходитъ. Послдніе слоги, окончательные результаты оригинальныхъ творческихъ процессовъ, такъ или иначе входятъ въ нашъ обиходъ, но самыхъ этихъ процессовъ мы не переживаемъ и даже мало интересуемся ими. Мы прививаемъ себ оспу, читаемъ или смотринъ на сцен Гамлета, Тартюфа, здимъ въ Америку, разсуждаемъ объ ‘утопіяхъ’ и проч., и проч. Мы не помышляемъ при этомъ, что пользуемся окончательными результатами длиннаго и иногда мученическаго процесса, совершившагося когда-то въ Дженнер, Шекспир, Мольер, Колумб, Томас Мор. Мы именно какъ бы повторяемъ послдніе слоги цлыхъ рченій, когда-то съ увлеченіемъ и страстью, а иногда, кром того, съ мучительною болью произнесенныхъ оригинальныки голосаии. Одинъ французскій критикъ, говоря о семейныхъ несчастіяхъ Мольера, замчаетъ, что не будь этихъ несчастій, этихъ larmes de Moliè,re, какъ онъ выражается, мы не имли бы многаго изъ того, чмъ любуемся въ комедіяхъ Мольера. Это совершенно врно. Слезы Мольера, кандалы Колумба, кровь Томаса Мора и цлое море другихъ слезъ и кровей, и цлый оркестръ другихъ кандаловъ, и безчисленное множество болзней, печалей и воздыханій входятъ въ составъ нашего ежедневнаго обихода. Это, вдь, немножко обязываетъ, по крайней мр, тхъ, кто вообще способенъ чувствовать себя обязаннымъ, обязываетъ не быть простымъ эхо, обязываетъ, повторяя послдніе слоги, знать и все рченіе, которое ими оканчивается. Отсюда значеніе ‘біографической библіотеки’, затянной г. Павленковымъ. Но біографіи замчательныхъ людей могутъ имть еще и другое значеніе.
По мннію Тарда (Законы подражанія), вся исторія и вся общественная жизнь во всякую данную минуту сводятся къ двумъ факторамъ: изобртеніямъ или открытіямъ и подражанію. По нкоторымъ, довольно, впрочемъ, невнятнымъ соображеніямъ, Тардъ относитъ ‘законы или псевдозаконы изобртенія’ къ ‘соціальной философіи’ и предполагаетъ заняться ими въ другомъ сочиненіи, а настоящую книгу посвящаетъ законамъ подражанія, которые составляютъ содержаніе ‘соціальной науки’. Можетъ быть, вслдствіе этого, ‘изобртеніе’ рисуется въ Законахъ подражанія довольно туманными чертами и часто сводится на простую комбинацію разнаго рода подражаній, бывшихъ въ ходу раньше. Затмъ законы подражанія распадаются, по Тарду, на два большихъ отдла: законы логическіе и законы вн-логическихъ вліяній (influences extra-logiques). Главнйшія изъ подраздленій логическихъ законовъ подражанія суть ‘логическій поединокъ’ и ‘логическій союзъ’, а главнйшія изъ вн-логическихъ вліяній сводятся къ обычаю и мод. Развивая эти положенія, Тардъ высказываетъ иного врныхъ или, по крайней мр, остроумныхъ мыслей, среди которыхъ попадаются, однако, и чрезвычайно странныя. Что же касается изложенія, то оно крайне тяжело: въ длинныхъ и запутанныхъ фразахъ иногда не сразу доберешься до содержащейся въ нихъ мысли, а многочисленныя фактическія иллюстраціи, заимствованныя то изъ лингвистики, то изъ археологіи, статистики, исторіи, не всегда умстны и подчасъ еще пуще затемняютъ дло. Многое бы можно было сказать гораздо проще, но тогда нкоторыя преувеличенія стали бы очевидне. А преувеличеній не мало. Для Тарда подражательны не только вс дйствія человка (со включеніемъ даже ‘изобртеній’), но, напримръ, и память, и привычка суть ничто иное, какъ самоподражанія, подражательна, наконецъ, какъ сейчасъ увидимъ, вся природа. Но, приглядываясь уже къ ‘логическимъ’ законамъ подражанія, можно усомниться. Въ самомъ дл, если мы изъ двухъ представляющихся намъ путей, расчищенныхъ какимъ-нибудь изобртеніемъ или открытіемъ, сознательно, т.-е. соображаясь съ своими пониманіями о собственной выгод или объ истин, или о нравствственномъ долг, выбираемъ тотъ или другой, то, по Тарду, это будетъ проявленіемъ логическихъ законовъ подражанія. Если же мы подражаемъ какой-нибудь мод или обычаю, какому-нибудь примру, вопреки логик или, по крайней мр, независимо отъ соображеній пользы, истины и проч., то это результатъ вн-логическихъ вліяній. Понятно, что въ дйствительной жизни эти два случая могутъ взаимно переплетаться, такъ что распутать ихъ можно только усиліями пристальнаго анализа. Но въ отвлеченіи они различаются очень легко,— до такой степени, что мн представляется невозможнымъ обнять ихъ одною формулой, или же формула эта окажется слишкомъ, до безсодержательности, общею. И, однако, Тардъ ихъ обобщаетъ. Для него ‘соціальное состояніе, какъ и состояніе гипнотическое, есть ничто иное, какъ сонъ, сонъ по приказу и сонъ въ дятельномъ состояніи. Не имть никакихъ идей, кром внушенныхъ, и считать ихъ самопроизвольными — такова иллюзія, свойственная какъ сомнамбулу, такъ равно и соціальному человку’. И въ другомъ мст: ‘Общество, это — подражаніе, а подражаніе — родъ гипнотизма’. Что гипнотическое внушеніе или навожденіе играетъ въ общественной жизни огромную роль, противъ этого я, конечно, не буду спорить, такъ какъ утверждалъ это раньше Тарда. Но приговоръ Тарда совершенно устраняетъ сознательную жизнь, а съ этимъ согласиться, конечно, нельзя. Сознательные и безсознательные процессы въ области подражанія, какъ и во всякой другой, всегда останутся различные, и самъ Тардъ ихъ различаетъ, говоря о логическихъ и внлогическихъ вліяніяхъ.
Тардъ въ значительной степени правъ, говоря, что изобртенія или открытія, по пути которыхъ мы слдуемъ, часто являются лишь комбинаціей подражаній, бывшихъ въ ходу раньше. Задолго до изобртенія Дженнеромъ оспопрививанія, англійское простонародье замтило, что люди, случайно заразившіеся коровьей оспой, застрахованы отъ настоящей, злокачественной оспы. Собственно эта примта и дала толчокъ открытію Дженнера. Шекспиръ заимствовалъ сюжеты нкоторыхъ своихъ трагедій изъ старинныхъ хроникъ, черпавшихъ въ свою очередь изъ народныхъ сказаній. Мольеръ, какъ онъ самъ говоритъ, prennait son bien partout o il le trouvait. Задолго до Дарвина садоводы и скотоводы практиковали искусственный подборъ, а идею борьбы за существованіе онъ заимствовалъ у Мальтуса и экономистовъ. Уаттъ изобрлъ свою паровую машину, починяя грубую, но, все-таки, уже паровую машину Ньюкомена, у котораго опять были свои предшественники, и т. д., и т. д. Во всхъ этихъ случаяхъ великіе люди черпали изъ океана готовыхъ наблюденій и примненій, въ теченіе вковъ накопленныхъ людьми именитыми и безъименными. Они собрали бродячій, не установившійся, разрозненный матеріалъ, передумали или перечувствовали его, очистили отъ стороннихъ примсей и затмъ, придавъ ему научную, художественную или философскую обработку, сдлали изъ него всемірный центръ свта. Какъ во всхъ человческихъ длахъ, великихъ и малыхъ, не все здсь было сознательно. Но, вдь, никто же не скажетъ, что, вдумываясь въ народные примты и сказанія или въ чужую фабулу, чужую мысль, упомянутые великіе люди дйствовали безсознательно. Напротивъ, они отлично знали и съ точностью указывали свои источники, сопоставляли ихъ, явственно различали ихъ достоинства и недостатки.
Спрашивается теперь, каково же наше отношеніе ко всмъ этимъ открытіямъ и изобртеніямъ? Тардъ сказалъ бы, что, прививая себ оспу, мы подражаемъ Дженнеру, примняя паровую машину, подражаемъ Уатту, здя въ Америку, подражаемъ Колумбу и т. д. Онъ подвелъ бы именно эти наши дйствія подъ логическіе законы подражанія. Пусть такъ. Но въ этихъ дйствіяхъ нтъ ничего схожаго съ гипнозомъ, нтъ той силы непосредственнаго впечатлнія, которая, при гипноз, не оставляетъ никакого мста выбору. Гипнотикъ безсознательно исполняетъ приказанія или столь же безсознательно подражаетъ примру. И только т факты индивидуальной и общественной жизни можно правомрно сближать съ гипнотизмомъ, въ которыхъ, во-первыхъ, мы имемъ дло съ боле или мене односторонне сосредоточеннымъ сознаніемъ, и въ которыхъ, во-вторыхъ, приказаніе или примръ играютъ прямую, непосредственную роль. Какъ уже сказано выше, процессы сознательные и безсознательные въ дйствительности неожиданно переплетаются, то поддерживая другъ друга, то противоборствуя другъ другу. Въ поясненіе приведу такой примръ. Извстно, что Мирабо широко пользовался въ своихъ рчахъ чужими мыслями и выраженіями, необыкновенно быстро ихъ усвоивая и оригинально комбинируя. Однажды Мирабо, уже готовясь вступить на трибуну, увидалъ въ числ депутатовъ Вольнея съ рукописью въ рукахъ,— это была приготовленная Вольнеемъ рчь. Между ними произошелъ такой разговоръ: ‘Вы тоже хотите говорить?’ — спросилъ Мирабо.— ‘Да, я посл васъ’.— ‘Покажите, что вы хотите сказать’. Вольней подалъ рукопись знаменитому трибуну, и тотъ, бгло просмотрвъ ее, сказалъ: ‘Это превосходно, чудесно, но, знаете, такія вещи надо говорить не слабымъ голосомъ и не съ спокойною физіономіей,— уступите эту рчь мн’. Вольней согласился и Мирабо, вставивъ въ свою рчь мысли и обороты Вольнея, увлекъ собраніе, гипнотизировалъ его. Именно гипнотизировалъ, чего Вольней не могъ бы сдлать. Мирабо хорошо зналъ условія ораторскаго успха. Въ данномъ случа мало было логической убдительности, фактической полноты,— все такое, обращенное къ бодрствующему сознанію аудиторіи, было, надо думать, и у Вольнея, слабаго оратора, но выдающагося мыслителя и превосходнаго, хотя и мало оцненнаго писателя. Мирабо, прибавилъ сюда впечатлніе своей могучей фигуры, ‘медузиной головы’, громоваго голоса, установившейся репутаціи непобдимаго трибуна. И всмъ этимъ онъ односторонне концентрировалъ сознаніе слушателей и придавилъ его въ желательномъ ему направленіи. Онъ то же слово, да не такъ молвилъ. Можетъ быть, и Вольней подйствовалъ бы на собраніе въ томъ же направленіи, но, во-первыхъ, можетъ быть, и не подйствовалъ бы, а, вовторыхъ, его способъ дйствія настолько отличенъ отъ способа Мирабо, что я не могу, для ихъ различенія, удовольствоваться терминами Тарда: логическіе законы подражанія и вн-логическія вліянія. Подражанія или заразы (contagion), какъ часто выражается Тардъ, нтъ въ эффектахъ рчи Вольнея (если бы она была имъ привнесена и если бы эффекты были). Нтъ заразы и въ тхъ отраженіяхъ, которыми отзываются въ нашей жизни открытія или изобртенія Дженнера, Уатта, Колумба и проч. Но вс эти и другіе великіе люди могутъ стать источниками настоящей нравственной заразы, если имть въ виду не открытія ихъ, а ихъ личности. Примры великаго труда, неустанной энергіи въ борьб съ препятствіями, высокихъ нравственныхъ качествъ (какъ и противуположные при мры тунеядства, распущенности, злодйства) могутъ быть, дйствительно, заразительны. И не только въ жизни, а въ литератур, и, можетъ быть, особенно въ литератур біографической.
Мн трудно говорить о ‘законахъ подражанія’, не касаясь моей статьи Герои и толпа. Надюсь, это понятно. Судьба этой работы очень печальна. Она была напечатана въ 1882 г. въ Отечественныхъ Запискахъ. Несмотря на довольно большіе размры статьи, она осталась неоконченной. Тема статьи была очень обширна и, какъ соглашается въ своемъ послднемъ труд г. Баревъ, даже до сихъ поръ представляетъ собою во многихъ отношеніяхъ непочатый уголъ. А я былъ заваленъ и текущею, ежемсячною литературною работой, и работой редакціонной, не говоря уже о нкоторыхъ другихъ, случайныхъ обстоятельствахъ, неблагопріятствовавшихъ спокойному труду. Было бы, можетъ быть, лучше переждать, но случившіеся около этого времени зврскіе еврейскіе погромы дали практическій, житейскій толчокъ для немедленной обработки давно уже копившагося матеріала по вопросамъ, удобно формулируемымъ словами Герои и толпа. Въ 1884 г. я возвратился къ той же тем въ Научныхъ письмахъ, которымъ тоже не посчастливилось,— они прекратились въ самомъ начал, потому что прекратились Отечественныя Записки. Но вопросы, затронутые въ Герояхъ и толп, не давали покоя, и въ 1887 г. я еще разъ занялся ими въ стать Патологическая магія, напечатанной въ Сверномъ Встник. Эту послднюю статью я могу считать законченною, но понятное дло, что конецъ, отрозненный отъ начала на цлыхъ пять лтъ, страдаетъ многими, весьма важными, недостатка)’. Истинно печальная судьба Героевъ и толпы избавляетъ меня отъ искушенія отрицать разные изъяны этой работы. Я не могу, однако, согласиться съ нкоторыми сдланными мн по поводу ея замчаніями.
Въ книг Сущность историческаго процесса и роль личности въ исторіи, проф. Каревъ, удливъ мн довольно много вниманія, пишетъ: ‘Мы остановились довольно подробно на статьяхъ г. Михайловскаго, посвященныхъ интересующему насъ вопросу, какъ на единственной въ своемъ род попытк. Этимъ статьямъ очень много вредитъ крайняя несистематичность изложенія и недосказанность основной мысли: можно подумать, что авторъ только еще подбиралъ матеріалъ для своей интересной работы и печаталъ его въ томъ порядк, въ какомъ онъ накоплялся, к что, приступая къ изложенію своихъ мыслей, скоре предчувствовать окончательное ршеніе своего вопроса, чмъ имлъ уже окончательную формулировку этого ршенія. Съ другой стороны, по отношенію къ той спеціальной цли, ради которой мы занялись здсь статьями г. Михайловскаго, въ нихъ слишкомъ много посторонняго матеріала, заимствованнаго изъ равныхъ научныхъ областей, и тутъ можно сказать, что авторъ подъ конецъ сильно уклонился отъ Героевъ и толпы по направленію къ Патологической магіи, его только попутно, повидимому, заинтересовавшей, но за то отвлекшей его отъ прямой задачи работы’.
Г. Каревъ обращаетъ больше всего вниманія на Героевъ и толпу, затмъ на Научныя письма и только упоминаетъ о Патологической магіи. Это естественно въ виду того, что г. Карева занимаетъ въ настоящемъ сочиненіи частный вопросъ о значеніи личности, какъ историческаго фактора. Въ этомъ отношеніи Патологическая магія содержатъ только кое-какія дополненія къ сказанному въ Герояхъ и толп. Но ‘ели бы г. Каревъ обратилъ вниманіе на послднія четыре главы Патологической магіи и на примчаніе къ первому изъ Научныхъ писемъ, онъ увидлъ бы, что цль моя состояла не только въ уясненіи взаимныхъ отношеній героя и толпы, а и въ приведеніи этого вопроса въ связь съ основаніями соціологической теоріи, изложенной въ статьяхъ Что такое прогрессъ, Борьба за индивидуальность и друг. И тогда г. Каревъ не сказалъ бы, можетъ быть, что я ‘скоре предчувствовалъ окончательное ршеніе своего вопроса, чмъ имлъ уже окончательную формулировку этого ршенія’. Не поставилъ бы онъ мн, можетъ быть, въ укоръ и того, что я сильно уклонился въ сторону отъ Героевъ и толпы по направленію къ Патологической магіи.
Высказывая свои соображенія о соціальномъ значеніи и соціологическомъ примненіи принципа гипнотизма, Тардъ пишетъ въ примчаніи: ‘Въ то время, какъ предъидущія и послдующія соображенія въ первый разъ появились въ печати (въ ноябр 1884 г. {Въ русскомъ перевод Законовъ подражанія показавъ 1874 годъ, но это опечатка.}) въ Revue Philosophique, еще только начинали говорить о гипнотическихъ внушеніяхъ, мн ставили тогда въ упрекъ идею о всеобщемъ соціальномъ воздйствіи, которая была затмъ такъ сильно поддержана Беригеймомъ и другими, и называли эту мысль парадоксовъ, съ которымъ никакъ нельзя согласиться. Въ настоящее время нтъ ничего популярне этого взгляда’. Если такое случилось съ Тардомъ во Франціи, то нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что мои, еще боле раннія соображенія о такъ сказать соціальномъ гипнотизм были у насъ встрчены недоумніемъ и насмшкой. Такъ, г. Л. Слонимскій въ Встник Европы находилъ разсужденія о гипнотизм совершенно неумстными въ соціологическомъ трактат, — онъ предоставлялъ имъ, равно какъ и многому другому, по его мннію, ненужному и вздорному, мсто въ ‘мнимой соціологіи’. Я былъ, конечно, глубоко огорченъ столь ршительнымъ приговоромъ, но затмъ нсколько утшился, когда въ прошломъ году, по поводу выхода въ свтъ французскаго оригинала Законовъ подражанія Тарда, прочиталъ коротенькую библіографическую замтку г. Л. С. въ томъ же Встник Европы. Г. Л. С. не такъ уже строгъ, какъ г. Л. Слонимскій, книгу Тарда онъ объявляетъ достойною вниманія и находитъ въ ней лишь нкоторыя преувеличенія… Еще бы! А въ октябрьской книжк Встника Европы за нынышній годъ я прочиталъ статью г. Спасовича Новыя направленія въ наук уголовнаго права. Почтенный авторъ, трактуя о новыхъ уголовныхъ теоріяхъ, въ томъ числ и Тарда (онъ собственно криминалистъ), мимоходомъ останавливается и на Законахъ подражанія. По мннію г. Спасовича, ‘особенность Тарда заключается въ томъ, что онъ не по имени только, а и въ дйствительности соціологъ’ (курсивъ г. Спасовича). Ну, и слава Богу! Должно быть, и въ самомъ дл la raison finit toujours par avoir raison…
Я не могу согласиться съ г. Л. Слонимскимъ, что разсужденія о гипнотизм неумстны въ соціологіи, но долженъ согласиться съ г. Л. С., что въ разсужденіяхъ на эту тему Тарда есть нкоторыя чрезмрности, зависящія, какъ я думаю, отъ нкоторой неясности мысли, а частью, можетъ быть, отъ того, что Тардъ изолируетъ героевъ отъ толпы, законы подражанія отъ ‘законовъ или псевдозаконовъ (?) изобртенія и открытія’. Непомрно расширяя область подражанія, Тардъ видитъ въ этомъ принцип явленія не подходящія и устраняетъ задачу опредленія условій, при которыхъ настоящее подражаніе проявляется съ большею или меньшею силой. Для Тарда подражаніе есть нкоторый трансцендентный принципъ, обнимающій всю природу, а не только общественную жизнь и человческія дла. Все въ мір стремится повторять себя и все дйствительно повторяется, говоритъ Тардъ, и самоповторенія эти можно подвести подъ три обширныя группы. Въ мір физическомъ мы видимъ безконечное повтореніе или сходство колебательныхъ движеній атомовъ, молекулъ, волнъ. Въ мір біологическомъ — воспроизведеніе себ подобныхъ или наслдственность. Въ общественной жизни — различные виды нравственной заразы или собственно подражанія. Казалось бы, весь міръ обнимается, такимъ образомъ, единымъ принципомъ. А, между тмъ, весьма не трудно указать многія явленія, не вмщающіяся ни въ одну изъ трехъ группъ Тарда. Въ стать Герои и толпа и ея продолженіяхъ приведено много подобныхъ фактовъ. Но здсь я предпочитаю, по нкоторымъ соображеніямъ, сослаться на одно наблюденіе, упоминаемое въ болтливой и, за исключеніемъ нсколькихъ главъ, весьма мало содержательной книг Мантегацца Экстазы человка.
Дло идетъ о нкоторыхъ наблюденіяхъ Беккари, по выраженію Мантегацца, ‘похороненныхъ въ кладовой одного научнаго журнала’. Беккари замтилъ нсколько случаевъ совпаденія окраски птичьяго оперенія съ цвтомъ окружающей обстановки,— иногда съ цвтомъ растенія, сменами котораго питается птица, иногда съ обычными въ данной мстности красками атмосферическихъ явленій. Факты этого рода, и въ томъ числ гораздо боле поразительные и несомннные, чмъ т, которые записалъ Беккари, извстны во множеств и имютъ даже свое особое названіе — ‘мимицизмъ’, каковое названіе уже подчеркиваетъ ихъ подражательный характеръ. Спрашивается, какъ объяснитъ эти явленія Тардъ и въ которую изъ своихъ трехъ группъ занесетъ ихъ? Это явленія біологическія, а въ этой области Тардъ знаетъ только одинъ видъ повтореній — наслдственность. Въ какой же мр можно объяснить явленія мимицизма наслдственностью? Надо замтить, что мимицизмъ не ограничивается областью цвта: животныя подражаютъ не только краскамъ окружающей ихъ обстановки, а и формамъ другихъ животныхъ, растеній и т. п. Первоначально вс эти явленія получали объясненіе въ дух дарвинизма. Предполагалось именно, что подражательныя особенности пріобртаются путемъ медленнаго приспособленія въ ряду поколній. Животное, случайно получившее, напримръ, зеленоватый цвтъ покрововъ, иметъ боле, чмъ иначе окрашенные родичи, шансовъ укрыться отъ враговъ въ зеленой листв и, слдовательно, оставить больше потомковъ, въ ряду которыхъ зеленоватый цвтъ будетъ все упрочиваться. Соображеніе это, имющее свою условную цну, оказывается, однако, для нкоторыхъ случаевъ недостаточнымъ, и уже у Уоллеса, обратившаго особенное вниманіе на явленія мимицизма, можно найти намеки на иной, боле быстрый и прямой процессъ возникновенія этихъ явленій. Во всякомъ случа, они не вмщаются во вторую группу Тарда, хотя и принадлежатъ къ области біологіи. Наслдственность тутъ не причемъ. Пусть наслдственность есть подражаніе потомковъ предкамъ, но, вдь, насъ занимаютъ въ данномъ случа не наслдственныя отношенія зеленаго жука къ родичамъ, а его отношенія къ зеленой листв, а они, вдь, не наслдственно связаны, а какъ-то иначе. По словамъ Мантегацца, ‘Беккари объясняетъ эти явленія превращеніемъ чувства прекраснаго въ актъ питанія перьевъ, въ мимицизмъ, желаемый и пріобртаемый самимъ животнымъ. Новйшія открытія въ области гипнотизма, кровоизліянія и кровоподтеки, вызываемые путемъ внушенія, придаютъ этой смлой теоріи нкоторую вроятность’.
Въ Герояхъ и толп, Научныхъ письмахъ и Патологической магіи было приведено столько относящихся сюда фактовъ, заимствованныхъ изъ самыхъ разнообразныхъ областей науки и жизни, что знакомымъ съ этими статьями теорія Беккари не покажется слишкомъ смлою, хотя она выражена нсколько парадоксально. Немножко странно звучатъ слова: ‘чувство прекраснаго превращается въ актъ питанія перьевъ’, но достоврно, во всякомъ случа, что, при извстныхъ условіяхъ, зрительныя впечатлнія непосредственно вліяютъ на цвтъ и форму животныхъ, и именно въ направленіи подражательномъ. Мантегацца очень врно говоритъ, что такой взглядъ на мимицизмъ получаетъ вское подтвержденіе въ изслдованіяхъ, относящихся въ области гипнотизма. Дйствительно, въ огромной и все ростущей литератур гипнотизма можно найти множество фактовъ, свидтельствующихъ о воздйствіи извстныхъ состояній сознанія на физическій организмъ въ направленіи подражанія, ибо гипнотикъ есть, прежде всего, подражающій и повинующійся автоматъ. Но этого рода данныя утилизируются не только въ статьяхъ и книгахъ, посвященныхъ спеціально вопросу о гипнотизм. Съ ними приходится имть дло современной психофизіологіи вообще, съ ними должна считаться и соціологія.
Отсылая читателя къ упомянутымъ своимъ статьямъ, я прошу его теперь обратить вниманіе на то, что мимицизмъ, какъ принципъ, не иметъ ничего общаго съ наслдственностью. Правда, наслдственность, стремясь подхватить и упрочить въ ряду поколній всякую черту организаціи, подхватываетъ и упрочиваетъ въ томъ числ и такія, которыя возникли путемъ непосредственнаго подражанія или мимицизма. Но въ моментъ своего возникновенія черта мимическая рзко и быстро разрзываетъ нить наслдственности. Этимъ-то рзкимъ и быстрымъ перемнамъ нтъ мста въ біологической групп Тарда, сплошь занятой наслдственностью, которая разв въ метафорическомъ смысл можетъ называться подражаніемъ. Недостаточно выяснено въ книг Тарда начало подражанія, и въ общественной жизни. Нечего и говорить о ‘логическихъ законахъ подражанія’. Если и можно говорить, что, прививая себ оспу, я подражаю Дженнеру или окружающимъ меня людямъ, раньше меня привившимъ себ оспу, то лишь въ извстномъ, условномъ смысл. Это актъ чрезвычайно сложный, въ которомъ главную роль играетъ, во всякомъ случа, разсчетъ пользы. Но и то, что Тардъ разуметъ подъ ‘вн-логическими вліяніями’, не можетъ быть цликомъ сведено къ подражанію. Въ распространеніи извстной моды или извстнаго обычая роль подражанія очень велика, но і тутъ она осложняется разсчетами пользы, удобства, приличія, спокойствія, самолюбія. Быть можетъ, это еще ясне относительно повиновенія, которое Тардъ совершенно справедливо сближаетъ съ подражаніемъ: одно дло — повиновеніе изъ страха или разсчета и совсмъ другое дло — тотъ чистый отъ постороннихъ примсей, безкорыстный, безусловный культъ, который проповдывалъ Карлейль. Любопытно, что въ одномъ мст Тардъ самъ себ длаетъ это возраженіе и отвчаетъ на него такъ: ‘Если мы подражаемъ съ разборомъ и обдуманно, если мы длаемъ только то, что кажется особенно полезнымъ, если вримъ въ то, что кажется наиболе истиннымъ, то такъ же поступали люди и всегда при выбор мыслей и дйствій для подражанія. Безъ сомннія, эти дйствія были наиболе способны удовлетворить и развить т нужды, первый зародышъ которыхъ заложило въ насъ подражаніе другимъ, предшествующимъ изобртеніямъ… Такимъ образомъ, подражанія оказываются послдовательными звньями цпи, опирающимися одно на другое, если не каждое на самого себя, и если восходить по этой цпи, то мы логически придемъ, наконецъ, къ подражанію, такъ сказать, родившемуся изъ самого себя (курсивъ Тарда), къ умственному состоянію первобытныхъ дикарей, среди которыхъ, какъ у дтей, удовольствіе подражать ради подражанія является побудительною причиной большинства поступковъ, и именно всхъ тхъ, которые относятся къ соціальной жизни’.
Это, очевидно, не отвтъ на возраженіе. Ясно, что подражаніе тсни переплетается съ другими факторами, которые, однако, логически могутъ и должны быть выдлены при изслдованіи законовъ подражанія. И есіи подражаніе нкогда ‘родилось изъ самого себя’, то такое самозарожденіе мы можемъ наблюдать, по крайней мр, временами, и теперь. Чтобъ обнять вс случаи не только подражанія, а и близко имъ родственные, слдовало бы, я думаю, употреблять слово ‘обаяніе’, которое уже само по себ устраняетъ моменты выгоды пользы. И чтобы свести, наконецъ, концы съ концами, нтъ никакого сомннія, что крупныя историческія личности, герои Карлейля, но часто также и герои-злоди, вліяютъ на современниковъ именно обаятельно. Врзываясь всею своею крупною, яркою фигурой въ ходъ событій или въ исторію мысли, они разрываютъ плотную ткань разсчетовъ пользы и выгоды, равно какъ и установившейся традиціи, и, сосредоточивъ на себ общее вниманіе, ведутъ людей куда хотятъ. Они могутъ длать это не только при жизни, но и посл смерти. Психіатры, въ особенности французскіе, много говорившіе о нравственной зараз, даже установившіе терминъ contagion morale, не разъ возставали противъ уголовныхъ и порнографическихъ романовъ, доказывая не только теоретически, а и фактами, что въ извстной сред эти романы вызываютъ подражаніе пороху и преступленію. Но такое же подражаніе способны вызывать, и дйствительно вызываютъ, образцы высокихъ подвиговъ, а въ томъ числ литературное зеркало героя — его біографія. Конечно, для этого біографія должна отвчать извстнымъ требованіямъ, которымъ, къ сожалнію, удовлетворяетъ отнюдь не вся ‘біографическая библіотека’ г. Павленкова.