ЛИЧНЫЯ ВОСПОМИНАНЯ О H. С. ЛСКОВ.
ЛИЧНЫЯ ВОСПОМИНАНЯ О H. С. ЛСКОВ.
Изъ дневника журналиста.
Франця. Тюрби.
Л. Г.
‘Сверный Встникъ’, No 4, 1895
Личные воспоминания О H. С. Лескове, Гуревич Любовь Яковлевна, Год: 1895
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Только что пришедшя сюда русскя газеты принесли извсте о смерти H. С. Лскова, и извсте это поразило меня, хотя при его сердечной болзни смерти можно было ожидать. Въ этомъ тучномъ старик съ блестящими, острыми черными глазами таилось столько чисто органической мощи, въ немъ киплъ такой неукротимый темпераментъ, что глядя на него легко было забыть о его болзни, о которой приходилось слышать и отъ него самого, и отъ другихъ, и припадокъ которой случился съ нимъ разъ на моихъ глазахъ. Въ послдне годы онъ много думалъ о смерти и хотлъ готовиться къ ней, чтобы умереть ‘достойно’. Но вся его душевная организаця съ неодолимой любовью къ жизни, въ самыхъ яркихъ и жгучихъ ея проявленяхъ, отвращала его отъ смерти, и приближене смерти ужасало его. Меня поразило то обстоятельство, что онъ умеръ тихо, безъ агони. Онъ обязанъ этимъ какому нибудь особому теченю его болзни. Тому, кто часто видлъ его за послдне годы, невольно приходило въ голову, что онъ долженъ будетъ умереть въ тяжелой агони, мучительно и шумно отбиваясь отъ смерти. Таковъ онъ бывалъ въ припадкахъ своей сердечной болзни. Дыхане его стснялось и становилось громкимъ, конечности ледянли, а онъ неистово гнвно звалъ домашнихъ, чтобы они облегчили его страданя, исполняя данныя на случай припадка приказаня доктора… Посмертныя распоряженя его показались мн необычайно характерными и вполн выражающими этого оригинальнаго человка съ его сложными, противорчивыми настроенями послднихъ лтъ. Тутъ отразились и его сознательныя представленя о ненормальности современной жизни, о ея глубокомъ противорчи съ христанскими идеалами, и его любовь ко всему исключительному, изысканному, и искреннее сознане своихъ внутреннихъ противорчй, и самолюбивая тревога о томъ, что друге также понимаютъ и осуждаютъ его несовершенства. Просьба о томъ, чтобы тло его непремнно вскрыли и изслдовали причину его болзни звучитъ какой-то мрачной причудой. Въ просьб ‘погребсти’ его какъ можно проще, уклоняясь отъ общепринятыхъ обычаевъ чувствуется одновременно и духъ рацонализма, духъ убжденнаго сектанства и забота о томъ, чтобы послднй торжественный обрядъ былъ справленъ по немъ такъ, какъ этого хочетъ его своеобразная душа. Наконецъ — это завщане — не говорить рчей на его могил — отголосокъ его презрня къ плоскимъ, безсильнымъ и часто по существу комичнымъ словоизлянямъ, которыми не рдко сопровождаются у насъ торжественныя похороны,— и въ заключене — просьба поставить на его могил простой деревянный ‘крестъ’, который — онъ надется въ душ, онъ страстно хочетъ этого — будетъ возобновляться его читателями и почитателями…
Оригинальный, капризный, мятежный человкъ, оригинальный, причудливый, мощный и сочный талантъ. Среди нсколько безсильной современности, томящейся въ рождени новыхъ идеаловъ, онъ жилъ своею обособленною жизнью, полный бушующихъ, тяжелыхъ страстей, не переставая искать какой нибудь мирной пристани для своей души, для своего безпокойнаго, придирчиваго и сильнаго разума.
Онъ жилъ много лтъ въ одной и той-же квартир, на Фурштадской, въ первомъ этаж невысокаго домика. Входная дверь изъ подъ воротъ открывалась прямо въ маленькую, темную переднюю, гд постителю бросались въ глаза на вшалк своеобразныя верхня одяня — тулупы и шубы хозяина, а въ углу коллекця разнообразнйшихъ, но крпкихъ и толстыхъ палокъ. Изъ передней поститель входилъ въ кабинетъ писателя и заставалъ его обыкновенно полулежащимъ на широкомъ диван или въ большомъ кресл съ подставленнымъ къ ногамъ стуломъ. Его домашнй костюмъ — какая-то особая длинная кофта или коротенькй халатикъ изъ свтлой полосатой бумазеи или какой-нибудь другой неожиданной въ данномъ употреблени матери на минуту стсняли его при первомъ знакомств. Онъ извинялся, хотя какъ-то наскоро, обдергивался, но сейчасъ-же забывалъ объ этомъ, протягивая руки постителю и всматривался въ него блестящими любопытными глазами. Онъ очень любилъ новыхъ людей, оживлялся при новыхъ знакомствахъ, длался очень разговорчивъ и, быстро переходя съ предмета на предметъ, затрогивая разныя, крупныя и мелкя событя дня — политическя или литературныя — высказывался съ увлеченемъ — то гнвнымъ, то насмшливымъ, то раздраженнымъ, или, попавъ на подходящую тему, давать цлый жизненный разсказъ, полный тхъ-же мудреныхъ и оригинальныхъ словечекъ и оборотовъ рчи, которыми были полны его печатныя произведеня, но которые въ живомъ устномъ изложени — горли яркимъ блескомъ самоцвтныхъ камней. Онъ могъ проговорить такъ цлый вечеръ. Многочисленные, старинные часы, которыми была уставлена и увшана его комната, перекликались каждыя четверть часа, то нжнымъ звономъ колокольчиковъ, то короткимъ стариннымъ музыкальнымъ напвомъ. Безчисленные портреты, картины въ снимкахъ и оригиналахъ, огромный, длинный и узкй образъ Божьей Матери, висящй посреди стны съ качающейся передъ нимъ на цпяхъ цвтною лампадою — все это пестрло передъ глазами со всхъ сторонъ, раздражая и настраивая. фантазю. Красивыя женскя лица, нжныя и томныя, а рядомъ съ ними стариннаго письма образъ или картина на дерев — голова Христа на крест въ нсколько сухомъ стил Альбрехта Дюрера. Гравюры съ картинъ французскихъ романтиковъ и между ними фотографя съ суровой и рзкой картины Ге — ‘Что есть истина’. На столахъ множество разновидныхъ лампъ, масса бездлушекъ, оригинальные или старинные рзаки, вложенные въ наиболе читаемыя и перечитываемыя книги, послдня сочиненя гр. Л. Толстого, ‘Жизнь Христа’ Ренана. Отдльно, въ маленькомъ футляр, простое, все испещренное отмтками и замтками Евангеле. Тутъ-же, недалеко — небольшой, но массивный и красиво сдланный, высеребренный якорь, служащй прессомъ для бумагъ
— Вотъ этотъ якорь,— говоритъ хозяинъ, показывая его гостю,— сдланъ былъ для чего-то на царскую яхту, два ихъ было. Матросъ укралъ, ходилъ по берегу въ Гунгербург и продавалъ. Я и купилъ…
Онъ смется, и тучное тло его трясется отъ этого смха. Потомъ онъ встаетъ и выходитъ въ сосднюю комнату, долго шуршитъ и возится, зоветъ двушку или свою воспитанницу, вмст ищутъ чего-то. Потомъ онъ приходитъ, вынося коробку съ мармеладомъ и финиками и замысловатой формы бутылочку съ наливкой или какимъ-то особеннымъ греческимъ виномъ и усердно угощаетъ гостя, усаживаетъ его ловче на диван, закладывая за спину диванныя подушки. Горничная приносить чай на поднос и ставитъ на небольшую, раздвижную подставку. Хозяинъ придвигаетъ къ себ свою особенную, большую чашку, и опять заговариваетъ, быстро переходя съ предмета на предметъ, хмурясь или. усмхаясь, гнваясь на послднй злой и грубый фельетонъ большой газеты или размышляя вслухъ, по первому попавшемуся поводу, о смысл жизни, о добр и зл, о загадочности приближающагося таинства смерти.. и тутъ-же сходя на вопросъ о разныхъ способахъ погребеня, о погребальныхъ обрядахъ въ разныя времена, о различныхъ религозныхъ общинахъ и сектахъ.
Некрологи большихъ петербургскихъ газетъ, говоря о его мровоззрни и жизненныхъ понятяхъ, подчеркнули, что онъ не былъ ни либераломъ, ни консерваторомъ, но при этомъ его изобразили, по незнаню или непониманю его, какъ человка индифферентнаго къ вопросамъ политическимъ или примиряющимся съ тмъ, съ чмъ борются русске либералы. По самой натур своей, полной гнва и страстей, по складу своего критикующаго, злого и.сильнаго ума, по духу самобытности и сектантской обособленности, онъ не мирился, можно сказать, никогда и ни съ чмъ. Онъ не мирился ни съ чмъ существующимъ, онъ. во всемъ усматривалъ человческую глупость или подлость и, высмивая глупость, тяжко ропталъ противъ подлости, волнуясь, задыхаясь и перебивая свои гнвныя рчи часто повторяющимся у него восклицанемъ: ‘о Господи! о Господи!’, въ которомъ слышался вздохъ мятежнаго сердца. Онъ никогда не зналъ душевнаго или умственнаго успокоеня. Онъ громилъ старое, отживающее и высмивалъ новое, не дожидаясь, чтобы оно принесло свои плоды, не снисходя къ недостаткамъ, свойственнымъ пероду броженя. Въ своей молодости онъ бросилъ рзкй и злой вызовъ своему поколню, грубо передразнилъ ужимки нигилистки, съ злобнымъ недовремъ изобразилъ нигилиста и, нарисовавъ своей яркой и могучей кистью нсколько симпатичныхъ женскихъ фигуръ изъ того-же поколня и круга, безпомощно мятущихся среди разгрома старыхъ устоевъ, послалъ на вс четыре стороны, невдомо какимъ земнымъ или неземнымъ силамъ, свое мрачное прокляте. Все недодланное, ломанное, болзненное, переходное встрчало его безпощадное осуждене. Ему импонировали только простые, мощные характеры, цльныя натуры людей изъ народа, и съ грознымъ вдохновенемъ онъ нарисовалъ нсколько такихъ почвенно-русскихъ типовъ, необычайно прекрасныхъ по сил, оригинальности и правдивости. Онъ такъ хорошо зналъ и изображалъ бытъ русскаго духовенства, что невольно приходило въ голову, что онъ самъ вышелъ изъ этой среды, и что въ этомъ именно кроется объяснене многихъ его особенностей, его причудливаго, нсколько на старинный ладъ, языка, его интереса къ религознымъ и даже богословскимъ вопросамъ, атрибутамъ церковнаго благочестя. Но его натура не обусловливалась средою, была сильне того, что называется жизненными обстоятельствами, это исключительная среди нашей интеллигенци натура, въ крови которой была, какъ-будто, капля крови Ивана IV, мятежнаго деспота съ порывами къ самоусовершенствованю, со склонностью къ святошеству, но вмст съ тмъ со способностью терзаться угрызенями совсти и смиряться въ религозномъ экстаз. Вся его обстановка, его языкъ, все, что составляло его жизнь было пестро, фантастично, неожиданно и цльно въ самомъ себ, какъ единственный въ своемъ род храмъ Василя Блаженнаго. На всемъ лежала печать чего-то стариннаго и церковнаго. Во всемъ, что касалось церкви, онъ былъ рдкй и исключительный знатокъ. Въ перодъ самаго крайняго матерализма, его влекли вопросы религи. Но рацоналистъ по духу своему и злой скептикъ по отношеню ко всему, къ чему онъ приближался, онъ не могъ примкнуть ни къ одной групп людей, объединенной какими-либо опредленными догматами. Не будучи теоретическимъ мыслителемъ, онъ не умлъ создать себ вполн самостоятельнаго религознаго мросозерцаня, и побуждаемый своими высшими инстинктами, онъ искалъ, находилъ, критиковалъ и уходилъ искать лучшаго. Съ наблюдательностью крупнаго художника присматриваясь ко всмъ особенностямъ людей, съ которыми временно соединяли его врованя, онъ все отмчалъ, запоминалъ, накоплялъ въ своей душ кладези рдкихъ и драгоцнныхъ знанй, которые остались почти неиспользованными въ его литературной дятельности. Въ послднй перодъ его жизни духъ его нашелъ глубокую отраду въ религозно-философскомъ учени Льва Толстого. Здсь нашли себ удовлетворене и примирились религозныя и рацоналистическя его стремленя. Онъ откровенно назвалъ себя адептомъ Толстого и хотлъ смиренно склонить голову передъ генемъ великаго писателя. Въ вопросахъ общественной морали онъ постоянно, настойчиво и съ какою-то особенною, во всемъ присущею ему запальчивостью провозглашалъ себя его единомышленникомъ. Онъ хотлъ-было подчиниться его предписанямъ и въ дл личной нравственности, онъ хотлъ быть вегетаранцемъ, онъ часто говорилъ о необходимости сузить наши личныя потребности, отдать неимущимъ излишки, употребляемые нами на угождене нашимъ капризамъ. Но его бурный, властный темпераментъ и тутъ начиналъ роптать, и безпокойный умъ подсказывалъ рзкя возраженя. Уничтожить бракъ, уничтожить страстную и гршную любовь — ему казалось это посягательствомъ на самую жизнь, которую онъ любилъ всмъ своимъ существомъ. И онъ ропталъ и за-глаза спорилъ вслухъ съ тмъ, кого называлъ своимъ учителемъ.
— Онъ хочетъ, и сынъ его, и толстовцы, и друге,— говорилъ онъ одинъ разъ,— онъ хочетъ того, что выше человческой натуры, что невозможно, невозможно, потому что таково естество наше… Я знаю самъ… Всю жизнь свою я былъ ангеломъ. Я творилъ такое, что… никто не знаетъ этого. И теперь — я старикъ, я больной, и все-таки — такое во мн кипитъ, что я и самъ сказать не умю, какъ и что. Сны мн снятся — сны страшные, которыхъ нельзя словами описать. И кто знаетъ, что это? и зачмъ, почему и откуда? Назвать-ли это чувственностью? Но вдь я самъ не знаю, зачмъ она мн! Ничего мн не надо, ничего я разумомъ своимъ не хочу,— ищу покоя души своей, а что-то мутитъ и мучитъ меня…
И онъ замолкъ, прислушиваясь къ нжно-звенящему бою часовъ, на который друге часы откликнулись короткимъ музыкальнымъ напвомъ. Это было мсяца за три до его смерти.
Не часто являются между нами таке оригинальные таланты. Наши поколня даютъ совсмъ друге Типы. Разв только приблизится столь желанная эпоха всеобщаго обученя, и народъ вышлетъ свои лучшя свжя силы на помощь нашей обезсиленной обстоятельствами, нсколько безкровной интеллигенци.