В.А. Розов
В.А. Розов
Личность Владимира Святого в русской литературе
Личность Владимира Святого в русской литературе
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
——————————————————————————
Личность Владимира Святого в русской литературе, Розов Владимир Алексеевич, Год: 1938
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Владимир Святой не мог не поразить воображения своих современников и ближайших за ними поколений.
Могуществом он превосходил и отца, и деда, трагически погибших, не достигши намеченных целей. Он поддержал, укрепил и расширил созданную ими державу. Успехами своего оружия он добился руки византийской царевны, честь, о которой мечтали вожди всех варварских народов, которой едва достиг Оттон II, император Священной Римской империи. Он был великим строителем, обстроив городами всю южную границу Руси со степью и заселив их отборными мужами из всех областей своего государства. Он сокрушил исконную религию своего народа и заменил ее новой, бесконечно высшей. Он в полуварварской стране ввел подлинное просвещение, достигшее, хотя и короткого, по мнению Голубинского, но блестящего расцвета. Наконец, блеск и пышность его двора, его радушное гостеприимство и широкая благотворительность не могли не создать ему самой широкой популярности в дружине и народе.
Довольно причин, чтоб поставить Владимира Святого в фокусе народного внимания и благоговейного удивления в течение длинного ряда поколений.
Такие люди пользуются огромным авторитетом в народе, и потому вполне естественно, что в разных общественных группах возникает стремление понять такое лицо и его деятельность с точки зрения своих особых интересов, изобразить его в своем освещении и сознательно или бессознательно использовать его авторитет в своих целях и выгодах.
Так случилось и с Владимиром Святым.
В памятниках, изображающих его личность и деяния, переплетаются три струи: дружинно-народная, просвещенно-патриотическая и греческо-агиографическая. Их тенденции во многих отношениях не совпадают, а нередко являются и совершенно противоположными. Напряженность борьбы разных интересов так велика, что искажению подверглись даже основные факты Владимирова княжения. Все это до крайности затрудняет восстановление подлинного образа Владимира Святого.
Начнем с преданий, сохраненных памятью дружины и народа.
При дворе Владимира, как и при дворах скандинавских конунгов, несомненно, имелись придворные и дружинные певцы, прославлявшие его достоинства и подвиги, а среди высшей дружины хранилась традиция о важнейших событиях его княжения. Древнейшие записи из этого источника дают нам сведения, отличающиеся высокой степенью исторической достоверности. Сюда относятся ‘Сказание о Варягах-мучениках’, составленное каким-то духовным лицом на основании рассказов варягов-христиан Владимировой дружины, затем, в своей исторической части, ‘Сказание о крещении Владимира в Киеве’, отрывки которого находим частью в ‘Повести временных лет’, частью в ‘Древнем житии св. Владимира’, далее, сообщение о пирах Владимировых и его милосердии к бедным и сирым и, наконец, сведения о его походах и мероприятиях, вошедшие в состав ‘Древнейшего Киевского летописнаго свода’, около 1039 г. Некоторые из этих сообщений сами указывают на свою связь с устным народным творчеством. Так, рассказ о междоусобии Владимира и Ярополка подкрепляется ссылкой на пословицу: ‘Беда аки в Родне’, а известие о победе Владимира над радимичами есть не что иное, как комментарий к поговорке: ‘Пищанци Волчья Хвоста бегают’. Тем не менее, они не вызывают никаких сомнений в своей достоверности.
Иное дело записи позднейшие. С течением времени в этих устных преданиях все больше берет верх легендарный элемент. Таковы, например, сказания о войне с Рогволодом Полоцким из-за руки его дочери Рогнеды и о походе на Корсунь ради завоевания руки византийской царевны. Они, если не в основе, то деталями восходят к былинам о сватовстве Владимира, сохранившимся до наших дней. Древнейшую редакцию дает ‘Житие Владимира особаго состава’, написанное, по Шахматову, в конце XI в. и основанное на возникшей немного ранее ‘Корсунской легенде’. Былина возникла, несомненно, в среде варяжской дружины, так как первое место отводит варяжским дружинникам: Олегу и Жьдберну (Helgi и Sigbjorn). Олег сватает Владимиру корсунскую княжну, а затем вместе с Жьдберном идет сватом и в Царьград за царевной Анной. Жьдберн научает Владимира, как овладеть Корсунем. В ней находится грубый эпизод, как Владимир, обиженный отказом, взяв Корсунь, позорит дочь корейского князя на глазах родителей, затем убивает их, а дочь отвергает и выдает за Жьдберна. Эта подробность чисто сказочная и совершенно лишена исторического характера, так как в момент взятия Корсуня Владимир, по ‘Древнему житию’ святого, был христианином.
В летописи находим русскую обработку той же былины, но в применении к Рогнеде. В Лаврентьевском списке она читается в двух версиях. Одна принадлежит ‘Повести временных лет’, войдя в нее из ‘Древнего новгородского летописного свода’ 1050 г. Другая помещена ее продолжателем по поводу высылки в 1128 г. Мстиславом Мономаховичем в Грецию всех полоцких князей.
Первая отличается от второй отсутствием двух эпизодов, имеющихся в той. Один — насилие Владимира над Рогнедой по приказанию Добрыни на глазах родителей, которых затем убивают. Другой — покушение Рогнеды из ревности убить Владимира во время сна, его решение собственноручно казнить ее и заступничество за мать малютки Изяслава. Рассказ завершается словами: ‘И оттоле мечь взимают Рогволожи внуци противу Ярославлим внуком’, из которых ясно, что эта версия имела целью объяснить вражду Изяславичей и Ярославичей в течение всего XI и начала XII в., а потому возникла значительно позже первой. Они же доказывают и неисторичность рассказа, потому что и Изяслав, и Ярослав были одинаково сыновья Рогнеды и внуки Рогволода.
Русские редакции былины имеют с варяжской то общее, что Владимиру отводится пассивная роль, а на первый план выдвигаются дружинники, но в них варяжских героев заменил дядя Владимира Добрыня.
То же стремление замечается и в других отрывках народного эпоса, внесенных в летопись впервые в ‘Повесть временных лет’, т.е. 1113 — 1116 гг. Так, в сказке о белгородском киселе дело происходит в отсутствие Владимира. Заставляет печенегов снять осаду с погибающего от голода города мудрый старец, убедивший осаждающих, что жители его питаются киселем, который производит в колодцах сама почва. В сказании об основании Переяславля Владимир, как и в былинах наших дней, совершенно беспомощен против печенежского богатыря, и выручает его русский богатырь Ян Усмошвец. Оба рассказа представляют собой бродячие международные мотивы и историческими документами считаться не могут, первый вследствие своего вполне сказочного содержания, второй потому, что Переяславль существовал гораздо ранее рассказываемого события и упоминается уже в договоре Олега с греками 907 года.
Такая тенденция заслонить государя дружинниками — явление в дружинном эпосе закономерное и естественное. То же замечается в Chansons de geste [Эпических поэмах (фр.)], порожденных личностью Карла Великого, и в романах Круглого Стола короля Артура. Задача дружины — служить своему вождю, и пафос ее — подвиги, совершенные ее членами на этой службе.
Мы видим, что уже к началу XII в., когда составлялась ‘Повесть временных лет’, Владимир Святой для дружины и народа перестал быть конкретной личностью, а сделался идеализированным типом князя-дружинника, условным центром поэтического творчества, к которому прикреплялись самые разнообразные мотивы, не имевшие ничего общего с историческим Владимиром.
В дальнейшем народное творчество продолжало идти по той же дороге. Количество бродячих, сказочных, книжных и других инородных мотивов, группировавшихся около Владимиpa, все разрасталось, а его личность меняла свой характер в зависимости от отношений к княжеской, а затем царской власти той среды, где складывались и пелись былины. Из исторических фактов только имя Владимира и его пиры остались прочно в народной памяти.
В эпохи, когда образованные круги народа начинали сильнее интересоваться родной стариной, они обращались к народному эпосу и подпадали его влиянию.
Таких эпох мы пережили две. Одна связана с охранительным, патриотическим движением, созданным в XVI в. иосифлянами, названными так по своему вождю и организатору игумену волоцкому Иосифу Санину. В исторических известиях XVI-XVIII вв., в поздних летописях, в Степенной книге шестидесятых годов XVI в., в Никоновской летописи число деятелей Владимирова княжения пополнили новые фигуры, взятые из современных былин: Рагдай Удалой, Александр Попович, разбойник Могута, Илья Муровлянин, позднее ставший Муромцем, и др. Вторая эпоха — конец XVIII и начало XIX в. Возрождение в это время интереса к русскому прошлому и народной поэзии стоит в связи с влиянием романтизма, с его тяготением к старине и народности, а в особенности с поэзией Оссиана. Появляется ряд романов и поэм с содержанием из времен Владимира Святого. Любопытно, что их авторы трактуют Владимира совершенно так же, как и творцы былин. Он для них служит лишь символом эпохи, пассивной фигурой, около которой, как центра, вращаются настоящие герои автора и к которой ими прикрепляется самый разнообразный сюжетный материал. По словам Сиповского, центральное место Владимир занимает только в эпопее Хераскова ‘Владимир возрожденный’ (1785), которая, впрочем, стоит в стороне от рассматриваемой здесь литературы, и в неоконченной поэме Елагина ‘Владимир Великий’ (1829).
Отношение авторов этого времени к Владимиру Святому лучше всего видно, говорит Сиповский, из плана, набросанного Жуковским, к оставшейся не написанною его поэме о Владимире: ‘Сказки и предания приучили нас окружать Владимира каким-то баснословным блеском, который может заменить самое историческое вероятие. Поэма будет не историческая, а то, что немцы называют romantiches Heldengedicht [Героико-романтическая (нем.)] , — следовательно, я позволю себе смесь всякого рода вымыслов, но наряду с баснею, постараюсь соединить и верное изображение нравов, характера, времени, мнения’. Кроме Летописи, ‘Поучения Владимира Мономаха’, ‘Слова о Полку Игореве’, он собирался использовать русские народные песни и сказки, Гомера, Виргилия, Овидия, Ариоста, Тасса, Камоэнса, Мильтона, Соути, Вальтер Скотта, Оссиана, Эдду, ‘Песню о Нибелунгах’, западноевропейскую балладу. Итак, в форму, взятую из немецкой литературы, вливается интернациональное содержание, для которого Владимир Святой является лишь предлогом. После появления ‘Истории’ Карамзина авторы охотно пользовались ее материалом.
Классическим памятником этого рода литературы является поэма Пушкина ‘Руслан и Людмила’ (1820), начинающаяся, по-былинному, пиром у князя Владимира и кончающаяся им же, наполненная героями и событиями, ничего общего с историческим Владимиром не имеющими.
900-летний юбилей крещения Руси не породил в русской поэтической литературе сколько-нибудь значительного и серьезного интереса к Владимиру и его эпохе.
В противоположность устной традиции более позднего времени, то из нее, что было записано еще во время Ярослава Мудрого и успело попасть в ‘Древнейший киевский летописный свод’ 1039 г., дает вместе с произведениями национальной струи и сообщениями иностранных источников основную массу достоверных сведений о Владимире.
Как же нам рисуется он по этим памятникам?
Прежде всего, бросается в глаза его религиозность. И в языческую, и христианскую пору его жизни она напряжена до высочайшей степени. Язычником он ставит новые кумиры, возрождает язычество, доходит до человеческих жертв, в качестве христианина он наполняет Русскую землю церквами и становится образцом христианских добродетелей.
Другая выдающаяся черта его характера — энергия и решительность. В этом отношении он нисколько не уступает своему отцу Святославу, но далеко превосходит его разнообразием ее проявления.
Во-первых, Владимир государь очень воинственный. От возвращения его из-за моря в Новгород, можно сказать, не проходит года без одной или двух войн: в 980 г. походы на Полоцк против Рогволода и к Киеву против брата Ярополка, в 981 г. на ляхов и вятичей, в 982 г. снова против вятичей, в 983 г. против ятвягов, в 984 г. на радимичей, в 985 г. на болгар. Затем Владимир вмешивается в дела Византии, помогает императорам Константину и Василию против бунтовщика Фоки за обещание руки царевны Анны и, будучи обманут ими, берет в 988 г. после шестимесячной осады город Корсунь. ‘Повесть временных лет’ пытается в этом отношении провести границу между языческим и христианским периодом в жизни Владимира, утверждая, что после крещения он утратил воинственность и занялся исключительно внутренней организацией государства. ‘Бе бо Володимер любя дружину, и с ними думая о строе земленем, и о ратех, уставе земленем, и бе живя с князи околними миром, с Болеславом лядьским, и с Стефаном угрьскым, и с Андрихом чешьскым, и бе мир межю ими и любы’. Однако и после крещения он ходил походом к порогам, на галицких хорватов, против волжских болгар, воевал с Болеславом I Польским, не говоря уже о его непрерывной войне с печенегами. Сколько воинственного жара сохранил Владимир и после, видно из энергии, с какой он, накануне смерти, стал готовиться к походу на далекий Новгород против возмутившегося сына Ярослава.
Не менее энергии проявляет он в дипломатической деятельности, обнаруживая при этом гораздо более широкий кругозор и более глубокое понимание политической обстановки и государственных проблем, чем Святослав. Интересы последнего ограничивались завоевательными планами относительно непосредственных соседей. Лишь раз упоминает он о торговле с Чехией и Венгрией, но не видно, чтобы он был с ними ради нее в дипломатических сношениях. Напротив, Владимир обменивается дружественными посольствами с польским, чешским, угорским правителями, с римским папой, отправляет послов к германскому императору Отгону III, поддерживает еп. Бруно в 1007 г. в его попытках распространить христианство среди печенегов. По сообщению Степенной книги, он успешно ширит его среди камских болгар и отправляет своих купцов и послов в отдаленные страны Востока: в Иерусалим, Египет, Вавилон. И он, подобно Святославу, воевал с Византией, но не с химерическими мечтами завоевать ее и перенести свою столицу на Балканы, а чтобы выговорить для Руси положение наиболее благоприятствуемой державы при экономических и культурных сношениях.
Далее, во вторую половину своей жизни Владимир развивает огромную организационную деятельность. Он вводит новую веру, крестит семью, дружину, киевлян, принимается за распространение христианства в остальных частях своего государства и, по изысканиям известного историка русской церкви Голубинского, успевает за 28 лет приобщить к нему все русские племена, кроме вятичей. Достиг он этого, прибавлю, исключительно мерами государственной мудрости, без кровавых насилий, которыми утверждали веру Христову в своих землях государи католического Запада.
Он организовал административное управление государства, разделив его на области, которые раздал в княжение своим сыновьям.
Он насаждал на Руси просвещение и культуру, вызывая из Византии мастеров и учителей, отдавая последним в обучение мальчиков высшего сословия. Голубинский утверждает, что ему и действительно удалось создать у нас просвещение, хотя и на очень короткое время. Даже если мы согласимся с этим скептическим ограничением, все же какой гениальностью должен обладать государь, своей могучей волей создавший эпоху просвещения в стране, в которой условия глушили все зародыши его в течение 750 лет! Ведь, по мнению Голубинского, Русь не знала просвещения от дней Ярослава Мудрого до Петра Великого! Но Голубинский, конечно, ошибается, совершенно напрасно связывая просвещение с существованием государственных школ с определенной программой. Просвещение на Руси было, хотя и другого типа, чем в Западной Европе, просвещение глубоко своеобразное, и в некоторых отношениях более высокое, чем средневековое западноевропейское, и им Русь обязана Владимиру Святому.
Наконец, Владимир показал себя и необыкновенно деятельным строителем. Он первый пришел к идее о необходимости защитить русскую границу от степи линией укреплений и городков. Идея эта была вскоре забыта его киевскими преемниками, но, воскреснув в московское время, дала в конце концов Руси победу над степными кочевниками. Он настроил и населил ряд городов по Десне, Остру, Трубежу, Суле, Стугне, укрепил Белгород и Переяславль, не говоря уже о его строительстве церквей и храмов.
Приведенные сведения о деятельности Владимира показывают, что он отличался глубоким государственным умом, умея точно и определенно ставить себе цели и находить наилучшие пути к их осуществлению.
До крещения ум Владимира принимает иной раз характер лукавства и даже вероломства. В борьбе с Ярополком он подкупает посулами главного советника Ярополка Блуда, который его и предает. Он вероломно убивает брата во время переговоров. Корсунь он также берет с помощью измены. Когда варяги, с помощью которых он победил Ярополка, потребовали, по его мнению, слишком большой платы, он обещал им уплатить ее в месячный срок, но вместо того употребил это время, чтобы обезвредить варягов и внести в их среду разложение, переманив лучших из них на постоянную службу себе. Остальных же он отправил, по их желанию, в Византию, предупредив императора, что это люди буйные и опасные, и посоветовав не оставлять их в столице, а разослать по окраинам государства. После крещения эта черта в его характере совершенно исчезает.
Во Владимире-язычнике замечается известная жестокость. Он велит убить брата Ярополка. Возможно, что он действительно убил родителей и братьев Рогнеды. Он установил неизвестные до него человеческие жертвоприношения. Первые два случая объясняются влиянием Добрыни, но ко времени убийства варягов-мучеников Владимир был уже мужем и полководцем, увенчанным победами во многих походах. После крещения летопись сообщает любопытный факт. Греческое духовенство стало требовать замены виры, т.е. денежной пени за убийство, смертной казнью по византийскому праву. Владимир вступил с ним в борьбу и в конце концов взял верх, заинтересовав в этом деле дружину. Вместо введенной было уже смертной казни преступника была восстановлена вира с тем, чтобы она шла на покупку оружия и коней дружине. Конечно, Владимир мог в этом случае руководиться привязанностью к народным традициям. Недаром летописец завершает рассказ словами: ‘И живяще Володимер по устроенью огню и дедню’. Однако он же на первое место выдвигает другой мотив — кротость и милосердие святого. ‘Боюсь греха’, — отвечает Владимир на требование духовенства казнить злодеев.
Переменился Владимир после крещения и в своем отношении к женщине. Летопись приписывает ему 5 жен водимых, т.е. законных, и 800 наложниц. Мало того, она прибавляет, что он не довольствовался и этим: ‘И бе не сыт блуда, приводя к себе мужьски жены и девице растьляя, бе бо женолюбец, якоже и Соломон’. Голубинский, правда, берет Владимира под защиту. Он с полным правом доказывает, что эти 800 женщин не были все наложницами в полном смысле слова. Это были просто рабыни, предназначенные для домашних работ и на продажу, из которых Владимир мог от времени до времени избирать ту или другую для удовлетворения своей прихоти, как делали в то время все рабовладельцы. Осквернение же жен и дочерей свободных лиц Голубинский считает совершенно невозможным, так как это противоречит скандинавским нравам той эпохи. Он наклонен в рассказе о женолюбии Владимира видеть агиографический прием. Это заключение вряд ли верно. Женолюбие Владимира выходило далеко за пределы обычного, и слухи о нем дошли и до Германии. Дитмар Мерзебургский, немецкий летописец и современник Владимира (1019), говорит о разврате его в сущности то же, что и наша летопись, добавляя, что он этим разрушал свое слабое от рождения здоровье, но все же дожил до солидного возраста. Это добавление обнаруживает в Дитмаре человека, точно осведомленного в вопросе. Но после крещения, говорит наш летописец, Владимир совершенно переменился. В этом отношении жизнь его является полной противоположностью жизни Соломона, который начал благочестием, а кончил моральным разложением по причине своего сластолюбия.
Но более всего запомнились дружине и народу доброта князя к ним, его радушное гостеприимство, его роскошные пиры, его заботы о сирых и убогих. И летопись рассказывает нам, как Владимир любил и ценил дружину, совещаясь с ней и о ратях, и о управлении государством, как он завел для нее серебряные ложки вместо деревянных, повествует о его грандиозных пирах, где мед и пиво лились рекою, на которые он созывал посадников и старейшин со всех городов русских и ‘безчисленное множество народа’, о раздаче на княжем дворе пищи и денег всем нуждающимся, о возах, нагруженных всякой снедью, которые развозили ее по домам больных и немощных, не могших ходить. По-видимому, Владимир любил пиры и был хлебосолом и в языческое время. ‘Древнейший киевский летописный свод’ 1039 г. влагает ему в уста известное изречение: ‘Руси есть веселие пити, не можем без того быти’, как ответ на предложение камских болгар принять магометанскую веру. Но со времени крещения его хлебосольство принимает новый характер, становится одним из проявлений христианской любви и сострадания к ближнему.
Обратимся к просвещенно-патриотической струе.
Ее представляют ‘Слово о законе и благодати’ киевского митрополита Илариона, написанное между 1037 и 1050 г., всего вероятнее, в 1039 г., по поводу завершения постройкой храма св. Софии в Киеве, ‘Память и похвала князю Владимиру’ Иакова Мниха, по всей видимости, того самого, которого св. Феодосии Печерский, умирая, предлагал в 1074 г. братии в игумены на свое место, ‘Чтение о житии Бориса и Глеба’ преподобного Нестора, составленное около 1082 г., и ‘Древнее житие’ Владимира, написанное после труда Иакова, но раньше ‘Начального киевского летописного свода’, около 1095 г.
Принадлежащие сюда сочинения видят во Владимире национального героя, которого Русь может смело противопоставить великим людям других народов, а в его деятельности, и в особенности в крещении Руси, национальный подвиг. Они настаивают, что мысль о крещении явилась у Владимира совершенно самостоятельно, без всяких иностранных внушений, а потому оно является делом вполне и исключительно национальным.
Исследователи справедливо видят в этом национальную реакцию на высокомерие греческого духовенства и стремление его к господству, реакцию, заостренную войной Ярослава с Византией в 1043 г. и выбором Илариона в митрополиты русские без разрешения вселенского патриарха в 1051 г.
Принадлежат эти произведения тому небольшому кругу просвещенных людей, который был создан усилиями Владимира Святого, и свое содержание черпают из живых преданий этого кружка, а более поздние и из ‘Древнейшего киевского летописного свода’ 1039 г.
‘Слово о законе и благодати’, подчеркнув в начале преимущества Нового Завета над Ветхим и всю необходимость христианства для нашего спасения, обширно доказывает, что к спасению призываются все народы, а следовательно, и русский, и в полных подлинной силы и возбужденного чувства словах рисует противоположность между недавним мрачным языческим прошлым русского народа и блестящей христианской действительностью эпохи Ярослава.
Затем автор переходит к восхвалению виновника этого глубокого и счастливого переворота Владимира и сразу ставит его в один ряд с апостолами: ‘Хвалит же похвалными глаголы Римьская страна Петра и Павла, има же веровавша в Иисуса Христа Сына Божия, Асиа и Ефес, Патьм Иоана Богослова, Индиа Фому, Егупет Марка… Похвалим же и мы по силе нашей малыми похвалами великая и дивная створшаго нашего учителя и наставника, Владимера’.
Любопытно, что похвалу он начинает — совершенно необычно для средневековых произведений этого рода — превознесением политического могущества и славы не только самого Владимира, но и его языческих предков, а также и величия Русской земли.
Он называет Владимира ‘великим каганом нашей земли’, ‘внуком стараго Игоря, сыном же славнаго Святослава’, которые мужеством и храбростью прославились во многих странах и вспоминаются и славны еще и теперь: ‘Не в худе бо и не в неведоме земли владычествоваша, но в Русьской, яже ведома и слышима есть всеми конци земли’. ‘Сий славный от славныих рождеся, благородный от благородныих каган наш Владимер… възмужав крепостью и силою свершаяся, мужьством же и смыслом предспея, и единодержец быв земли своей, покорив подъ ся округныя страны, овы миромъ, а непокоривыя мечем. И тако ему живущу в дни своя и землю свою пасущу правдою, мужьствомъ же и смысломъ’.
Только дав нам величественное изображение могущественного владетеля земли, славной во всех концах мира, благородного потомка благородных и знаменитых государей, воинственного и мудрого, пасущего правдой свой народ, Иларион переходит к крещению Руси. Мысль о нем у Владимира объясняется божественным наитием: ‘Прииде на нь посещение Вышняаго, призре на нь всемилостивное око благааго Бога. И въсиа разумъ въ сердци его, яко разумети суету идольскыа лети и взыскати единаго Бога’.
Автор не отрицает, что Владимир имел сведения о христианстве в Византии, но решительно утверждает, что к познанию христианской истины он пришел совершенно самостоятельно, ‘токмо от благааго помысла и остроумия’. К другим царям приходили апостолы, на их глазах совершались великие чудеса, и все же проповедники не могли победить их неверие и подверглись гонению и мучениям. Владимиру же довольно было ознакомиться с сущностью христианского учения о Боге как творце мира и о спасении человечества чрез Сына Его, чтоб всем сердцем прилепиться к нему. Выйдя из купели, Владимир совершенно преобразился духовно: ‘белообразуяся, сынъ бывъ нетленьа’. Особенно подчеркивается милосердие святого: ‘Кто исповесть многыя твоя нощныя милостыня деньныя щедроты, яже къ оубогыимъ творяше, къ сирыимъ же и болящиимъ, к жядныим, к вдовамъ и к ко всем требующимъ милости’. Но Иларион сознательно умалчивает о знаменитых пирах Владимира, о том, как развозили угощение по домам. Это противоречило бы аскетическому идеалу христианского князя и слишком напоминало бы языческую эпоху, стремление которой к земным утехам вместо небесных радостей автор осудил несколькими строками выше.
Но Владимир не только сам крестился и стал совершенным последователем Христа, он крестил и свою землю, разрушил капища, свергнул идолов, покрыл страну церквами. Поэтому он совершенно уподобился Константину Равноапостольному, давшему христианству торжество в своей земле, явившись ‘равнооумным’ его, ‘равнохристолюбцем’ и ‘равночестителем служителей’ Христовых. Характерно это троекратное повторение ‘равно’, для чего автор даже изобретает совершенно новые слова.
Завершается ‘Слово’ вдохновенной молитвой за Русь и князя, некоторые строки которой словно для нас написаны: ‘И донележе стоит мир, изми ны от руку чужих, и да не нарекутся людие твои ‘людие пагубнии’ и стадо твое ‘пришельци въ земли не своей’, да не рекуть страны: ‘Где есть Богъ их?…’ Мало показни, а много помилуй, мало уязви, а милостивно исцели, в мале оскорьби, а вьскоре обвесели, яко не тръпит наше естество дльго носити гнева твоего, яко стеблие огня. Нъ укротися, умилосердися на люди твоя: ратныя прожени, мир утврьди, а страны укроти, град угобзи, благовернаго князя нашего, имя рек, языкомъ огради, боляры умудри, грады рассели, церковь твою возрасти, достояние твое соблюди, мужа и жены и младенца спаси. Сущая в работе, и в пленении, и в заточении, и на путехъ, и въ плаваниихъ, въ темницах, и въ алкоте, въ жажди и въ наготе — въся помилуй, въся утеши и обрадуй’.
‘Память и похвала князю русскому Володимеру’ Иакова Мниха в своем идейном содержании, несомненно, находится под влиянием ‘Слова’ митрополита Илариона, фактическое же, по словам автора, почерпнуто из устных рассказов о святом. И для Иакова Владимир — сын Святослава и внук Игоря. И у него обращение его ко Христу дело Божественного внушения: ‘И возлюбивъ и человеколюбивый Богь, хотяй спасти всякаго человека… и вжада святого крещения… и Бог сътвори хотение его’. Сведения о христианской вере Владимир получил из рассказов и примера своей бабки св. Ольги, возжелал креститься, крестился сам и крестил дом свой и всю страну свою. Он сокрушил идолов и капища и украсил всю землю Русскую и грады святыми церквами. Поэтому Иаков, как и Иларион, уподобляет Владимира Константину и даже делает шаг дальше, не обинуясь, называя его ‘Апостоломъ во князехъ’, научившим истинной вере ‘люди своя’. А ‘кто сотворить и научить, сей великъ наречется въ царствии небеснемъ’. Поэтому автор обещает Владимиру ‘мзду многу зело предъ Богомъ’ и одушевленно славословит его, величая ‘блаженнымъ и треблаженнымъ’. Подобно Илариону, он сообщает о духовном перерождении святого после крещения: ‘Благодать Святого Духа освети сердце его и навыче по заповеди Божий ходити и жити добре о Бозе’. При этом и он особенно подчеркивает милосердие Владимира, но также умалчивает о пирах его. В этом отношении он сохранил нам два замечательных факта, которых не найдем ни в каком другом источнике.
Оказывается, Владимир сознал несовместимость рабства с христианством и отпустил на волю всех своих рабов: ‘…и слободи всяку душю, мужескъ полкъ и женескъ, святого ради крещения’. Кроме того, десятина, данная на церковь Пресвятой Богородицы в Киеве, должна была, по словам Иакова, идти не только на содержание ее духовенства, но и на дела общественного призрения: ‘И десятину ей вда, темъ попы набдети, и сироты, и вдовицы, и нищая’. Таким образом, Владимир положил основание на Руси организованному призрению нуждающихся и больных, привлекши к этому делу церковь и духовенство.
Преподобный Нестор изложению о убиении свв. Бориса и Глеба предпослал небольшое введение о Владимире и крещении Руси. В нем находим те же идеи, что и в предыдущих сочинениях. Рассказав, как мир лукавством диавола погряз в идолопоклонстве и как Христос принес человечеству спасение, он констатирует, что Русь запоздала принять христианство, так как в ней не бывали ни апостолы, ни другие проповедники Евангелия. Наконец, сам Христос призрел на Свое творение и ‘по мнозех летехъ милосердова о Своем созданьи, хотя я в последняя дни присвоити къ Своему Божеству’. Смущаться поздним обращением Руси ко Христу, однако, не следует, так как притча о виноградаре и работниках свидетельствует, что пришедшие и последними в виноград Господень получат равную мзду с теми, кто пришли первыми.
Для характеристики Владимира Нестор воспользовался житием Евстафия Плакиды. Как и Евстафий, он уже в язычестве является по жизни и нравам совершенным христианином, которому не доставало только истинного богопознания. Это был ‘мужъ правдивъ и милостивъ к нищимъ, и къ сиротамъ, и ко вдовицамъ’, но ‘Елинъ верою’. Как и Евстафия, Бог обращает его к христианству неким знамением. Крестившись сам, Владимир крестит и всю Русскую землю, став, таким образом, ‘вторым Константином’. Нестор подчеркивает, что вера Христова нашла в русской душе особенно добрую, естественно соответствующую почву: ‘Нъ и сего чюдней. Заповеди бо ишедши… всемъ хрьститися… ни поне единому супротивляющюся, но акы издавна наоучены, тако течаху радующеся, къ крещению’.
‘Древнее житие’ выделено А.А. Шахматовым из труда, принадлежащего Иакову Мниху. И оно с любовью останавливается на изображении политического могущества Владимирова, несколько раз возвращаясь к теме, как рука Господня помогала ему и как ‘вся страны бояхуся его и дары приношаху ему’. Автор не настаивает, что святой крестился без всякого влияния извне, но у него нет ни слова ни о посольствах соседей с целью склонить Владимира к своей вере, ни о испытании им веры, ни о знаменитой речи византийского философа, склонившей князя к греческой вере. Зато в нем находится чрезвычайно важное известие чисто летописного характера, а потому вполне достоверное, что Владимир крестился еще за два года до взятия Корсуня, следовательно, не от корсунских греков: ‘На другое лето по крещении к порогам ходи, на третье лето Корсунь городъ взя, на четвертое церковь камену святыя Богородицы заложи’ и т.д.
Житие — единственный из источников этой группы, подчеркивающий греховность Владимира-язычника, дважды влагая в уста святого покаянныя молитвы, из которых в одной он просит Бога не помянуть его ‘злобы въ поганстве’, а в другой так характеризует свою жизнь до крещения: ‘Во тме бяхъ, дьяволу служай и бесомъ… Акы зверь бяхъ, много зла творяхъ въ поганьстве, и живяхъ яко скоти наго’. Сообщив об убийстве Владимиром брата Ярополка, житие продолжает: ‘И каяшеся и плакаше блаженный князь Володимеръ всего того, елико сотвори въ поганстве, не зная Бога!’
После крещения святой процвел добродетелями. Мало того, он ‘и всю землю Рускую крести отъ конца и до конца’. Автор с одушевлением повествует о перерождении Руси под влиянием света веры Христовой и, не обинуясь, уподобляет Владимира ветхозаветным царям, боровшимся против идолослужения, и св. Константину, обещает ему наследование рая и сопричисляет к святым. Его смущает лишь то, что при всех заслугах Владимира он не творит после смерти чудес, но он успокаивает почитателей угодника тем, что далеко не все святые прославлены даром чудотворения, а что, с другой стороны, и волхвы творят чудеса бесовским мечтанием. Святость человека познается не из чудес, а из дел его. Владимир же в христианстве подражал Аврааму в страннолюбии, Иакову в истине, Моисею в кротости, Давиду в незлобии, Константину в правоверии. ‘Боле же всего бяше милостыню творя князь Володимеръ: иже немощнии и старей не можаху дойти княже двора и потребу взяти, то въ дворъ имъ посылаше, немощнымъ и старымъ всяку потребу блаженный князь Володимеръ даяше. И не могу сказати многыя его милостыня: не токмо въ дому своемъ милостыню творяше, но и по всему граду, не въ Киеве единомъ, но и по всей земли Руской, и въ градехъ, и въ селехъ, везде милостыню творяше, нагыя одевая, альчныя кормя и жадныя напаяя, странныя покояя милостию, и церковникы чтя, и любя, и милуя, подавая имъ требование, нищая, и сироты, и вдовица, и слепыя, и хромыя, и трудоватыя, вся милуя, и одевая, и накорьмя, и напаяя’. Не скрывает он даже и пиров Владимировых: ‘И празддоваше светло праздникы Господьскыя, три трапезы поставляше: первую митрополиту съ епископы и съ черноризьце, и съ попы, вторую нищимъ и убогымъ, третьюю собе и бояромъ своимъ и всем мужемъ своимъ’.
Таким образом, памятники этого направления дают нам величественный образ князя могущественного и славного, воинственного, правосудного и мудрого, независимого духом и полного инициативы, великого национального деятеля, преобразователя души и быта своего народа, апостола веры Христовой, вставляют его в грандиозную раму великодержавной Руси, ‘яже ведома и слышима есть всеми конци земля’, и отводят ему почетное место во всемирной истории рядом с св. Константином Равноапостольным!
Картина эта верна, но одностороння. Из нее удалено все, что может ослабить апофеоз князя. О недостатках Владимира-язычника или вовсе не упоминается, или говорится в самых общих чертах. Умалчивается, за исключением Жития, даже о знаменитых пирах его. Князь-дружинник X в., живущий душа в душу со своей дружиной, идол ее, совершенно исчезает.
Традиция Илариона не умерла и потом.
В XVI в., в царствование Иоанна Грозного, в эпоху борьбы с Казанью Владимир снова появляется как олицетворение русской народности и русской государственности, как представитель апостольской миссии русских государей.
Этим объясняется появление в Степенной книге сведений о миссионерской деятельности Владимира среди печенегов и камских болгар. Этим объясняется любопытная икона XVI в., изданная Муратовым, представляющая собой апофеоз взятия Казани Грозным. На ней, кроме воинства земного во главе с Иоанном, изображено и воинство небесное, водимое, по объяснению Каргера, Владимиром Святым и Константином Равноапостольным. Гурию, отправлявшемуся в 1555 г. в качестве первого архиепископа в покоренную Казань, было предписано на пути совершать в разных местах торжественные молебствия и читать на них молитву Илариона за царя и Русскую землю.
Молитва эта в древней Руси вошла в церковный обиход и читалась на молебне в день нового года (1 сентября).
Кроме того, Похвала кагану Владимиру митрополита Илариона полна такой поэзии и обладает такой увлекательной силой, что на целые столетия, как указал впервые Жданов, стала образцом для подражания всякий раз, как требовалось возвеличить какого-либо национального или религиозного деятеля, и притом не только на Руси, но и за пределами ее. У нас ее влияние прослежено в целом ряде памятников, от ‘Жития и похвалы Леонтию Ростовскому’ в XII в. до панегириков середины XVII в., рожденных эпохой Богдана Хмельницкого. В сербской литературе она отразилась на одном из житий св. Симеона Немани.
Но греки не могли равнодушно видеть пробуждение среди русских национального чувства, которое могло вырвать из их рук управление русской церковью, присвоенное константинопольским патриархом, по утверждениям Голубинского, вопреки церковным канонам. Положение их на Руси было шаткое. Свою власть они могли удержать только при добровольном признании русскими их авторитета*. И вот появляется корсунская легенда, которая имеет задачей доказать, что христианство, духовное спасение и просвещение русского народа есть дело греков, и только греков.
______________________
* Не могу согласиться с Голубинским, что вселенский патриарх захватил власть над русской церковью благодаря незнанию его русской паствою канонов.
В наиболее полном виде эта легенда дошла до нас в ‘Житии Владимира особого состава’, восходящем, по Шахматову, к концу XI в. Автор его не щадит черной краски в изображении Владимира-язычника. Он рисует его сластолюбивым и развратным, скотски грубым, мстительным, жестоким и кровожадным. Для этого он пользуется преданиями о многоженстве Владимира и варяжской былиной о его сватовстве с известным уже нам эпизодом о насилии над дочерью корсунского князя. В изображении автора этого ‘Жития’ кн. Владимир фигура пассивная. Все делают дружинники варяги. Они ведут сватовство, они научают его, как взять Корсунь. Владимир лукав и вероломен. Он обещает креститься, если за него выдадут царевну Анну, но, заполучив ее в Корсунь, замышляет нарушить свое обязательство, и только казнь Господня, поразившая его слепотой и ‘струпиемъ великимъ’, заставляет его сдержать слово.
Крещение сопровождается измышленным в агиографическом стиле исцелением Владимира от его мнимой болезни. Кроме того, измышлено легендой и испытание Владимиром вер, с целью показать, что именно греческая вера ‘светла и православна’. Византийские императоры одаряют князя мощами святых, иконами, книгами и посылают с ним на Русь митрополита и греческое духовенство, которые и крестят киевлян и всю Русскую землю. При этом нет ни слова о добродетелях Владимира-христианина, о его милостыни, о его пирах, о сравнении его со св. Константином. Зато говорится о построении им Десятинной церкви и пожертвовании им ей десятой части доходов со всего его имения и всех стад его. Церковь эта, как известно, находилась в руках греков, приведенных Владимиром из Корсуня, и в десятине заинтересованы были именно они.
Пользуясь этим Житием и отрывками из некоторых других памятников, Шахматов с необыкновенным остроумием восстанавливает первоначальный вид корсунской легенды. Не решаюсь, однако, пользоваться этим восстановлением, так как оно мне не кажется достаточно убедительным в подробностях, но соглашаюсь, что именно легенда выдвинула царевну Анну и ее роль в деле крещения Руси.
Мы видим, что корсунская легенда сознательно извращает историю: искажает лик Владимира, переносит его крещение из Руси в Корсунь, отсрочивает его на два года, измышляет испытание вер, чудо с исцелением в купели, отнимает у Владимира инициативу в деле крещения, выдвигает царевну Анну и сильно преувеличивает роль греков.
Таков был материал, которым располагал в 1113 — 1116 гг. автор ‘Повести временных лет’, главного источника позднейших сведений о Владимире Святом. Как же он им воспользовался?
В существенном он остался на почве традиции предшествующих летописцев. Поэтому его Владимир выступает пред нами как воинственный и мудрый правитель, князь-дружинник со всеми свойствами и достоинствами такового. Но к сведениям, сообщенным ими, он добавил новые предания, заимствованные из поздних былин, уже утративших связь с историческим Владимиром. Поэтому его Владимир менее энергичен и более пассивен, чем подлинный. Его активность переносится отчасти на его окружение: на его дядю Добрыню, на бояр, дружинников.
Позднейшие летописцы пошли его путем и, если им случалось возвращаться к обработке эпохи св. Владимира, спокойно черпали новые данные из устного народного творчества и даже сочиняли их сами в его духе. Так, мы знаем, что уже продолжатель ‘Повести’ в Лаврентиевском списке для объяснения вражды Изяславичей к Ярославичам внес в летопись былину о сватовстве Владимира за Рогнеду в новой, более варварской редакции, что Степенная книга и Никоновская летопись окружают Владимира богатырями из былинного эпоса XVI в. Степенная книга даже какую-то Малфредь, о смерти которой ‘Повесть временных лет’ сообщает под тысячным годом, превращает по собственной догадке в Малвреда сильного. Она же записала и сказку о палице, которую идол Перуна, ввергнутый в Волхов, бросил на мост, когда проплывал под ним. Сказка измышлена, чтобы объяснить происхождение знаменитых боев Софийской и Торговой стороны в Новгороде на мосту через Волхов. Впервые встречаем ее в еще более фантастичном виде у Герберштейна, посетившего Россию в 1519 и 1526 гг. в качестве посла германского императора. Сказка имела успех. Из Герберштейна она попала в ‘Хронику’ польского историка Стрыйковского (1582), а от него в ‘Синопсис’ Иннокентия Гизеля (1674). Гизель внес в свой труд и легенду об основании Выдубицкого монастыря около Киева на месте, где идол Перуна выплыл на берег, как бы исполняя мольбы язычников, которые бежали по берегу за ним и кричали: ‘Выдыбай, боже!’.
Внес он в него и другие легендарные предания, связанные с топографией Киева и его окрестностей. В Иоакимовской летописи, по Татищеву, сообщается о том, как Добрыня крестил новгородцев огнем, а Путята — мечем, явно на основании соответствующей поговорки и, судя по подробностям рассказа, с позднейшими домыслами книжного происхождения.
Далее, автору ‘Повести временных лет’ пришлось выбирать между национальной и греческой версией крещения Владимира, которые и о месте, и о времени, и об обстоятельствах события рассказывали совершенно различно. Выбор его пал в пользу корсунской легенды. Главная причина такого предпочтения заключалась в том, что киево-печерское монашество вообще было проникнуто грекофильскими тенденциями, так как, конечно, лучше всех на Руси понимало благодетельность греческого влияния и необходимость для русского просвещения дружественных отношений с византийским духовенством. Кроме того, мы из ‘Древнего жития’ видели, как удивляло почитателей Владимира отсутствие чудес в его биографии и как их воображение жаждало их. Корсунская же легенда до известной степени удовлетворяла эту жажду и вообще больше подходила к традиционному типу жития.
Однако ‘Повесть временных лет’ выбросила из легенды сватовство Владимира за дочь корсунского князя и все грубые подробности, связанные с ним, благодаря чему она приняла благообразный вид. Варяга Жьдберна она заменила греческим попом Анастасом, вероятно, из другого греческого же предания.
Кое-что роднит, однако, ‘Повесть временных лет’ и с литературой национального направления: ее искренняя радость по поводу просвещения русского народа истинною верою, мысль, что это случилось по особому ‘Божью строю’, т.е. промышлению. И для ее автора русский народ — ‘новии людье, хрестьяньстии, избрании Богомъ’. Он также величает Владимира новым Константином и прославляет его добродетели, в особенности же щедрою милостыню: ‘Аще бо бе и преже на скверньную похоть желая, но после же прилежа къ покаянью, яко же апостолъ вещаетъ — иде же умножиться грехъ, ту изобильствуетъ благодать… Съй же умеръ въ исповедании добремъ, покааньемъ разсыпа грехы своя, милостынями, иже есть паче всего добрей… Милостыня бо есть всего луче и вышьше, възводящи до самого небеси предъ Богъ’. И его также огорчает, что Бог еще не прославил явно Владимира, и он приписывает это небрежению русских людей, которые, будучи облагодетельствованы им приобщением к спасительной вере Христовой, однако, не показывают довольно тщания в молитвах за него к Богу.
И в этом отношении ‘Повесть временных лет’ определила последующую летописную и житийную литературу. И летописи, и жития или повторяют ‘Повесть’, или комбинируют ее с корсунской легендой.
Шахматов проследил этот синтез в дошедших рукописях ‘Жития Владимира особаго состава’, в кратком и распространенном ‘Проложномъ житии’, в разных редакциях так называемого ‘Обычнаго жития’, в ‘Слове о том, как крестился Владимир, возмя Корсунь’, в ‘Летописце Переяславля-Суздальскаго’, в летописях Ермолинской, Уваровской, Софийской 1-й, Новгородской 4-й, Воскресенской, Никоновской, Тверской, в Хронографе 1512 г. и в Степенной книге.
Некоторые памятники в агиографическом усердии, идя по стопам корсунской легенды, обогащают житие св. Владимира новыми чудесными событиями. Так, Тверская летопись сообщает, что, когда Рогнеда, узнав о женитьбе Владимира на Анне, отказалась от нового замужества и приняла постриг, ее сын Ярослав возблагодарил за это Бога и за это был чудесно исцелен от хромоты. Как известно, Ярослав остался хром в течение всей своей жизни.
Иннокентий Гизель в своем ‘Синопсисе’, который в XVIII в. был самым популярным изложением русской истории и до средины XIX в. выдержал множество изданий, дополнил жизнеописание Владимира баснями и ошибками, почерпнутыми у польского историка XVI в. Стрыйковского, и поздними киевскими преданиями. А на его ‘Синопсисе’ основываются и новые жития Владимировы XVIII в.
Таким образом, начиная, можно сказать, еще со дня смерти Владимира Святого и вплоть до конца XVIII в., по разным соображениям было сделано все возможное, чтоб затемнить его настоящий лик. Наука нового времени лишь с большими усилиями и трудом рассеивает этот туман. Однако самая наличность борьбы около Владимира разных партий, которые освещают его рефлекторами с трех различных точек зрения, и то обстоятельство, что ‘Начальный Киевский Летописный Свод’ около 1095 г. дошел до нас, по исследованиям Шахматова, в почти не измененном виде, в особенности в части, относящейся к Владимиру, дают нам возможность восстановить, пока еще в общих чертах, подлинный образ великого просветителя и апостола Русской земли.
Загреб, ноябрь 1938 г.
Впервые опубликовано: Владимирский сборник. В память 950-летия Крещения Руси. 988-1938. Белград, 1938. С. 155-173.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/rozov/rozov_lichnost_vladimira.html