Личность и государство, Спенсер Герберт, Год: 1884

Переводы
Время на прочтение: 127 минут(ы)
Скачать в PDF

Герберт Спенсер

Личность и государство

Herbert Spencer. The Man Versus the State (1884).

Предисловие

Имя великого, недавно умершего, английского философа-эволюциониста известно всему образованному миру. Каждое сочинение знаменитого мыслителя расходится в сотнях тысяч экземпляров на разных языках. Поэтому мы не сомневаемся, что и настоящая книга будет встречена читателями с тем вниманием и интересом, какого она по справедливости заслуживает, тем более, что это сочинение менее всего знакомо русской публике.
Но и помимо интереса, внушаемого всем, что было написано Спенсером, настоящая книга, разбирающая важный для всякого изучающего социологию вопрос об отношении личности к государству, должна заслуживать внимания благодаря самой точке зрения, на которой стоит автор.
Спенсер, как известно, не разделял социалистического мировоззрения. Между тем наши читатели до сих пор знакомились с данным вопросом почти исключительно в освещении проповедников социализма. Само собою понятно, что никакое миросозерцание не может быть прочно, если при выработке его приходится иметь дело с односторонним, хотя бы и очень полным освещением. Поэтому, давая читателям перевод настоящего сочинения Спенсера, мы не сомневаемся, что он явится ценным вкладом в их библиотеку, а изучающим общественные науки эта книга, кроме того, даст возможность отнестись более критически к выработанному ими мировоззрению и внести соответственные дополнения, поправки или, наоборот, еще более укрепить свои воззрения.

В. Битнер

Личность и государство

I. Новый торизм

Большинство тех, которые считаются теперь либералами — это тори нового типа. Вот парадокс, который я хочу оправдать. Чтобы доказать это, я должен сначала представить, чем были обе эти политические партии вначале, а затем я попрошу читателя извинить меня, если напомню ему уже знакомые факты, так как я иначе не могу хорошо объяснить, в чем состоит самая суть истинного торизма и истинного либерализма.
Если мы вернемся к эпохе, предшествовавшей возникновению этих названий, то мы увидим, что обе политические партии представляли собой два противоположных типа социальной организации: тип воинствующий и тип промышленный. Первый нашел себе выражение в государственном режиме, общем почти для всех стран в древние времена, второй — в режиме соглашения, контракта распространившемся в наше время, главным образом, среди западных наций и в особенности в Англии и Америке. Если мы употребим слово ‘кооперация’ не в тесном, а в более обширном смысле, в смысле соединенных усилий всех граждан при какой бы то ни было системе управления, то режимы эти можно будет определить так: один — это система насильственной кооперации, а другой — система кооперации добровольной. Типичный строй первой системы мы видим в регулярной армии, все единицы которой в разных чинах, должны выполнять приказания под страхом смертной казни и получают пищу, одежду и плату по произвольному распределению, типичный строй второй системы представлен армией производителей и потребителей, которые входят между собой в соглашение и за определенную плату оказывают определенные услуги и которые, по желанию и по предварительному заявлению, могут вовсе выйти из организации, если она им не нравится. В течение социальной эволюции Англии различие этих двух, неизбежно противоположных форм кооперации выступало постепенно, но гораздо раньше того, как названия ‘тори’ и ‘виги’ вошли в употребление, можно было уже констатировать наличность этих двух партий и заметить до известной степени их отношение к милитаризму и к индустриализму. Известно, что в Англии, как и в других странах принудительной регламентации, характеризующей кооперацию при правительственном (государственном) режиме, сопротивление оказывалось обыкновенно населением городов, состоявшем из ремесленников и купцов, привыкших к кооперативной работе при режиме соглашения, тогда как кооперация при государственном режиме, обязанная своим происхождением и устройством постоянным войнам, удержалась в сельских местностях, где жили прежде военачальники и их подчиненные, у которых сохранялись старые идеи и традиции. Более того: этот контраст в политических тенденциях, проявившийся раньше, чем ясно определилось различие между принципами вигов и ториев, продолжал выступать и впоследствии. В эпоху Революции, ‘в то время как села и маленькие города находились в руках ториев, большие города, промышленные области и торговые порты служили крепостями для вигов’. Доказывать, что, за немногими исключениями, положение это существует и поныне — излишне.
Таков был, сообразно с их происхождением, характер обеих партий. Посмотрим теперь, как этот характер проявлялся в их первых действиях. Вигизм начался сопротивлением Карлу II и его клевретам, старавшимся восстановить неограниченную монархическую власть. Виги ‘рассматривали монархию, как гражданское учреждение, установленное нацией для блага всех ее членов’, тогда как для ториев ‘монарх был посланником Неба’. Одна из этих доктрин заключала в себе убеждение, что подчинение королю было условно, другая, что оно абсолютно. Говоря о виге и тории, какими их представляли себе в конце XVII в., т.е. лет за пятьдесят до выхода в свет ‘Рассуждения о партиях’, Болинброк говорит: ‘Наследственное, священное, неотъемлемое право, преемственность его в прямом колене, пассивное повиновение, непротивление, рабство и иногда также папизм — вот понятия, которые во многих умах соединялись с представлением о тории и которые считались несовместимыми с представлением о виге’.
Если мы сравним эти описания, то увидим, что в одной партии преобладало стремление противодействовать принудительной власти короля над подданными и уменьшить ее, а в другой — желание удержать или даже увеличить эту принудительную власть. Это различие в стремлениях, различие, превосходящее по своей важности все политические различия, обнаруживается тотчас же в действиях обеих партий. Принципы вигов выразились в habeas corpus акте и в мероприятии, ставившем судей в независимое от короны положение, в отвержении билля, требовавшего, чтобы законодатели и административные служащие связывали себя присягой ни в каком случае не сопротивляться королю оружием, эти же принципы впоследствии выразились в билле, имевшем целью оградить подданных от враждебных действий монархической власти. Все эти акты имели по существу одинаковое значение: они ослабляли принцип обязательной кооперации в общественной жизни и укрепляли принцип добровольной кооперации. Замечание Грина по поводу периода, в течение которого виги находились у власти, после смерти Анны, показывает, что политика этой партии имела то же общее направление, как и в предшествующую эпоху: ‘Прежде чем протекло пятидесятилетие их власти, англичане уже забыли, что возможно было преследовать людей за религиозные убеждения, отменить свободу печати, вмешиваться в применение правосудия или управлять без парламента’.
А теперь, оставив в стороне период войны в конце XVIII и начале XIX в., в течение которого личная свобода потеряла большую долю завоеванной области, и когда ретроградное движение к социальному типу милитаризма проявилось в различного рода принудительных мерах, начиная с тех, которые насильственно овладевали людьми и собственностью граждан и пытались обуздать печать, — припомним общий характер всех изменений, произведенных вигами или либералами, когда восстановление мира дало возможность воскресить промышленный режим со свойственным ему строем. Под возрастающим влиянием вигов законы, запрещавшие ассоциации рабочих, были отменены так же, как и законы, ограничивавшие свободу их перехода с места на место упомянем также и закон, по которому диссиденты могли веровать, во что хотели, не подвергаясь гражданским наказаниям, и закон позволявший католикам исповедывать свою веру, не теряя известий доли своей свободы. Область свободы расширилась, благодаря актам, запрещавшим покупать негров и держать их в рабстве. Монополия Ост-Индской Компании была уничтожена, а торговля с Востоком объявлена свободной для всех. Благодаря Биллю Реформы и Биллю Муниципальной Реформы, число граждан, не имеющих представителей, было уменьшено, так что как с общей, так и с местной точки зрения масса менее страдала от подчинения церковной форме брака, получили возможность жениться по чисто гражданскому церемониалу. Позднее явились уменьшение и отмена ограничений при покупке иностранных товаров и при пользовании иностранными судами и моряками, а еще позднее отмена стеснительных для прессы постановлений, изданных прежде всего для того, чтобы помешать распространению мнений. Нет никакого сомнения, что все эти изменения, были ли они сделаны либералами или нет, совершены были сообразно с провозглашаемыми ими принципами.
Но зачем перечислять давно известные всем факты? Единственно за тем, что, как мы уже сказали, необходимо напомнить читателю, чем был либерализм в былые времена, дабы он видел, насколько он разнится от так называемого либерализма нашего времени. мы считали бы излишним перечислять одну за другой все эти различные мероприятия для того, чтобы показать их общий характер, если бы они в наше время уже не были забыты. Мы забыли, что так или иначе все эти истинно либеральные перемены уменьшили обязательную кооперацию в социальной жизни и увеличили добровольную. Мы забыли, что в том или другом смысле они уменьшили область правительственной власти и увеличили поле действия, где каждый гражданин может свободно действовать. Мы потеряли из виду ту истину, что либерализм обыкновенно защищал свободу личности против принудительного действия государства.
И теперь мы должны спросить себя: каким образом либералы потеряли из вида эту истину? Как могло случиться, что либеральная партия, приобретая все большую и большую долю власти, делалась все более и более принудительной в своих законодательных мерах? Как случилось, что опираясь на свое собственное большинство или же косвенно путем содействия, оказываемого ею в некоторых случаях большинству партии своих противников, либеральная партия в широких размерах присвоила себе право руководить действиями граждан и, следовательно, уменьшать область, в которой эти действия были свободны? Каким образом объяснить это смешение понятий, которое заставило партию в стремлении к тому, что кажется общественным благом, отбросить метод, который в былые времена помогал ей служить этому общественному благу.
Хотя на первый взгляд и кажется, будто невозможно объяснить себе эту бессознательную политическую перемену, мы найдем, однако, что мысль, которая обыкновенно преобладает в политических вопросах, и настоящие условия, нельзя было и ожидать ничего другого. Чтобы доказать справедливость этого мнения, необходимо войти в некоторые предварительные объяснения.
Начиная с низших животных, до самых высших, умственные способности прогрессируют путем дифференциации, и таким же образом прогрессируют они и у человека, начиная о круглых невежд до ученых. Точно классифицировать, поместить в одну группу существенно однородные вещи, а в другие группы вещи существенно различные — вот основное условие для правильного управления действиями. Начиная с общего зрительного впечатления, предупреждающего нас о прохождении вблизи большого темного тела (точно так же, как мы закрытыми глазами, обратясь к окну, видим тень руки перед нами и, следовательно, узнаем, что какое-то тело движется между окном и нами), мы мало-помалу достигаем такого развития зрения, которое, путем тонкой оценки соединения форм, цветов и движений дает возможность узнавать в появляющихся вдали предметах добычу или опасность и приспосабливать наш образ действий к тому, чтобы завоевать себе пищу или избегнуть смерти. Это прогрессивное понимание различий и получающиеся вследствие того более точные распределения по отделам и составляют развитие ума в главных его проявлениях и наблюдаются также и тогда, когда от восприятия простым физическим зрением мы переходим к сравнительно более сложному восприятию умственным зрением, позволяющему нам группировать более верным и более соответствующим их строению и их природе образом предметы, которые мы раньше группировали по некоторым внешним чертам сходства и по чисто внешним условиям. Неразвитое умственное зрение различает так же плохо и ошибается в своей группировке так же, как и ‘неразвитое’ физическое зрение. Приведем в пример прежнюю классификацию растений на деревья, кустарники и травы, где самая выдающаяся их черта — величина — составляет основу различия, и группы формируются таким образом, что соединяют в себе много растений совершенно разнородных и разъединяют другие, принадлежащие к одному семейству. Или возьмем еще лучший пример: а именно народную классификацию, соединяющую под одним общим названием рыб и раковины (fish и shell fish) и причисляющую к раковинам черепокожих и моллюсков, она идет даже еще дальше, причисляя к рыбам китообразных животных. Таким образом, вследствие ли сходства в образе жизни, как обитателей вод, вследствие ли чего-либо общего во вкусе их мяса, народ соединил в один отдел и один подотдел существа менее сходные по своей природе, чем рыба и птица.
Подтверждаемая этими примерами общая истина проявляется также и в высших сферах умственного зрения относительно предметов, недоступных чувствам, каковы политические учреждения и мероприятия, ибо и в этих вопросах продукты несовершенной умственной способности или несовершенного умственного развития, или того и другого вместе, представляют собой ошибочную группировку, ведущую к ошибочным выводам. И даже в этой области шансы заблуждения гораздо более многочисленны, так как предметы, принадлежащие к интеллектуальной области, не могут быть рассматриваемы так же легко. Вы не можете ни осязать, ни видеть политическое учреждение, вы можете познать его только усилием своего творческого воображения. Точно также вы не можете уловить физическим чувством политическую меру: они также требует умственной работы, соединяющей составные части в одну идею и приводящей нас к пониманию сущности этого соединения. Значит здесь, еще более чем в вышеупомянутых случаях, несовершенство умственного зрения проявляется в группировке явлений по внешним чертам и внешним условиям. Доказательство того, что эта причина производит ошибки в классификации учреждений, мы видим в общераспространенном мнении, что римская республика была демократической формой правления. Рассмотрите поближе идеи прежних французских революционеров и вы увидите, что они брали себе в пример политические акты и формы римлян, и можно было бы даже назвать имя того историка, который ставит в пример испорченность римских нравов, чтобы показать, к чему приводит демократическое правление. А между тем между римскими и истинно свободными учреждениями существует не менее разницы, чем между акулой и морской свиньей, так как эти учреждения, несмотря на одинаковую внешнюю форму, представляют совершенно различный внутренний строй. Общество, в котором относительно небольшое число людей, имевших в своих руках политическую власть и пользовавшихся известной свободой, были все сплошь маленькими деспотами, которые держали не только своих рабов и подчиненных, но даже своих детей в таком же полном рабстве, как и свой скот, такое общество может считаться скорее подвластным обыкновенному деспотизму, чем собранием граждан, обладающих равными политическими правами.
Если мы перейдем теперь к нашему специальному вопросу, то мы в состоянии будем заметить то смешение понятий, в котором запутался либерализм и выяснить источник тех ошибочных группировок политических мер, приведших к его ошибкам, — группировок, сделанных, как мы увидим ниже, сообразно с выступающими внешними признаками, а не внутренними свойствами явлений. Какова была в глазах народа и в глазах либералов, произведших реформы в былые времена, цель этих реформ? Эти реформы должны были устранить причины неудовольствия народа или лишь части народа: таков был общий их характер, запечатлевшийся в уме людей. Они должны были смягчить зло, от которого прямо или косвенно страдали целые классы населения, уменьшить причины нищеты и разрушить преграды к счастью. И так как в уме большинства людей устраненное зло равняется совершенному благу, на эти меры стали смотреть, как на положительные благодеяния, а либеральные государственные люди и либеральные избиратели стали считать благосостояние масс целью либерализма. Отсюда и произошло смешение понятий. Так как внешней выдающейся чертой всех либеральных мер древнего времени было приобретение какого-либо блага для народа (а благо это состояло главным образом в уменьшении стеснения), то и случилось так, что либералы увидели в народном благе не цель, которой следовало достигать косвенным образом, путем уменьшения стеснения, но цель, которой следует достигать непосредственно. А стараясь достигнуть ее непосредственно, они стали пользоваться методами, по существу своему противоположными тем, которые употреблялись прежде.
Теперь, когда мы увидели, каким образом произошло это изменение в политике (исключение частичное, так как недавние законы о погребениях и усилия, сделанные для уничтожения всех еще существующих религиозных неравенств, показывают, что прежняя политика еще продолжается в некоторых направлениях), рассмотрим, до чего дошло это изменение в последнее время, и до чего оно дойдет еще в будущем при продолжающемся преобладании современных идей и чувств.
Прежде чем идти дальше. Не лишним будет, может быть, заявить, что мы не имеем намерения порицать мотивы, вызвавшие постепенно известные ограничения или известные меры. Мотивы эти без сомнения в большинстве случаев были похвальны. Мы должны допустить, что ограничения, внесенные законом 1870 г. в обычай пользоваться трудом женщин и детей на фабриках, где красят материи в красный, так называемый адрианопольский цвет, были, по мысли законодателя, столь же гуманны, как и постановления Эдуарда IV, устанавливавшие минимум времени, на которое рабочий мог быть нанимаем. Без сомнения, парламентский акт относительно доставки семян (Ирландия), дозволяющий общинным администраторам покупать семена для бедных арендаторов и наблюдать за тем, чтобы эти семена сеялись надлежащим образом, был внушен не менее сильным желанием народного блага, чем акт 1533 г., предписывающий число баранов, которое мог заводить арендатор, или акт 1597 г., приказывающий возобновлять обветшавшие постройки ферм. Никто не будет отрицать, что различные меры, принятые за последние годы для ограничения продажи опьяняющих напитков, как и меры, принимавшиеся в прежние времена для уменьшения зла, причиняемого роскошью, как, например, в XIV в., когда введены были ограничения расходов за стол и одежду, — что все эти меры имели в виду общественную нравственность. Каждому должно быть понятно, что эдикты, изданные Генрихом VIII для того, чтобы удержать низшие классы от игры в кости, в карты, в кегли и т.д., были внушены таким же желанием способствовать общественному благосостоянию, как и современные законы о денежных играх.
Кроме того, я вовсе не имею намерения оспаривать целесообразность этих современных постановлений, в введении которых состязаются консерваторы и либералы, и точно также не оспариваю целесообразности тех прежних постановлений, на которые современные походят во многих отношениях. Мы не будем рассматривать, насколько принятые недавно проекты для охранения жизни матросов более остроумны или менее удачны, нежели то радикальное шотландское постановление середины XV в., которое запрещало капитанам кораблей выходить в море во время зимы. В данную минуту мы не будем обсуждать вопроса, существуют ли более веские причины, которые дают инспекторам право посещать известные дома, чтобы видеть, не имеется ли там вредных пищевых продуктов, чем причины, вызвавшие закон Эдуарда III, предписывавший трактирщикам в портовых городах давать присягу в том, что они будут обыскивать своих посетителей с целью помешать вывозу чеканной монеты за границу. Мы допускаем, что в параграфе, относящемся к судоходству по каналам и запрещающем владельцу судна давать даровое содержание детям матросов, более смысла, чем в актах, относившихся к так называемым Spitafields, запрещавших фабрикантам до 1824 г. в интересах ремесленников, устраивать свои мануфактурные заведения далее, чем на десять миль от королевской Биржи.
Мы не будем возбуждать вопроса о том, руководились ли законодатели мотивами человеколюбия или разума, мы допускаем, что они действовали под влиянием тех или других. Нас занимает лишь обязательная природа этих законов, которые, будучи хорошими или дурными, смотря по обстоятельствам, вступили в силу за то время, когда либералы были у власти.
Чтобы не ходить далеко за примерами, вернемся только в 1860 г. ко второму министерству лорда Пальмерстона. В этом году ограничения, содержавшиеся в законе о фабрикантах, распространились на прачечные и красильные заведения, дано было право заставлять делать анализ пищи и питей, при чем за эти анализы должны были платить общины, учреждена была должность инспекторов газовых заводов и установлены качество и максимальная цена газа, закон, усиливающий постановление об инспекции рудников, устанавливает наказание для тех, которые заставляют работать в рудниках мальчиков моложе 12 лет, не посещающих школу и не умеющих читать и писать. В 1861 г. обязательные постановления, внесенные в закон о мануфактурах, были распространены и на кружевные фабрики, администрация благотворительных учреждений и т.д. получила прав принуждать к прививке оспы. Местным советом дано было право назначать таксу для найма лошадей, мулов, ослов и лодок, и некоторым местным комитетам дана была власть взимать известный налог за осушение и орошение полей и за доставку воды для скота. В 1862 г. издан был закон, ограничивающий употребление для работы в прачечных под открытым небом женщин и детей, другой закон запрещал каменноугольные копи с одной шахтой или с шахтами, отделенными друг от друга меньшим промежутком, чем было назначено. Наконец, третий закон давал медицинскому ведомству исключительное право издавать формакопею, цена которой должна быть установлена финансовым управлением. В 1863 г. прививка оспы сделалась обязательной в Шотландии и Ирландии. Некоторым советам дано было право делать займы, покрываемые местными налогами. Городским властям дано было право отбирать покинутые участки в свою пользу с целью украшения города и облагать население сбором за их содержание. Затем издан был закон относительно булочных, в нем определялся наименьший возраст для служащих в известные часы, предписывалось периодическое оштукатуривание стен, три слоя краски и мытье горячей водой с мылом по крайне мере через шесть месяцев. Наконец, другой закон давал право судье определять годность или негодность пищевого продукта, представленного ему инспектором. Между принудительными мерами, установленными с 1864 г., следует назвать расширение закона относительно мануфактур с разными станками, некоторые правила, касающиеся чистки и вентиляции, и предписание некоторым служащим на спичечных фабриках принимать пищу исключительно в мастерских, где пилят лес. Был издан также закон о чистке труб, закон о продаже пива в Ирландии, закон об обязательном испытании канатов и якорей, закон, дающий более широкое применение закону 1863 касательно общественных работ, закон о заразных болезнях. Этот последний закон давал полиции в известных местностях права, уничтожающие для известного класса женщин различные установленные в прежние времена гарантии личной свободы. В 1865 г. приняты были новые меры для доставления временно приюта и облегчения на счет местных жителей некоторого рода путешественникам. Затем издан был закон о закрытии кабаков и другой закон, устанавливающий правила тушения пожаров в Лондоне. Во время управления сэра Джона Рассела, в 1866 г. следует отметить закон относительно хлевов на фермах и т.п. в Шотландии, предоставляющий местным властям право наблюдать за санитарными условиями и определять число голов скота, закон, принуждающий хмелеводов обозначать на тюках хмеля год сбора, место происхождения, вес, и дающий полиции право проверять заявления, закон, облегчающий устройство меблированных домов, надзор за ними, ограничение числа жильцов, и содержащий правила относительно штукатурки, окраски и т.п., и, наконец, закон о публичных библиотеках, дающий местным властям права, по которым большинство может принудить меньшинство к покупке его книг.
Если мы перейдем теперь к законодательству в эпоху управления Гладстона, то мы увидим в 1869 г. учреждение государственных телеграфных контор и запрещение посылать депеши иным путем, министру предоставлено право устанавливать правила для способов для препятствования распространению эпизоотий, закон о розничной продаже пива и закон о сохранении морских птиц (следствием которого будет большая смертность рыбы). В 1870 г. издан был закон, предоставляющий совету общественных работ право выдавать ссуды землевладельцам для улучшения их имений и арендаторам на покупку этих имений, затем мы имеем закон, предоставляющий ведомству воспитания и обучения право составлять школьные комитеты, которые могут покупать места для школ и могут основывать школы, содержимые за счет местных налогов, право позволять школьным комитетам вносить школьную плату за ученика, принуждать родителей посылать детей в школу и т.д., мы имеем еще закон относительно мануфактур и мастерских, создающий новые ограничения, между прочим запрещение принимать женщин и детей в мастерские фруктовых консервов и соления рыбы. В 1871 г. является закон касательно морской торговли, приписывающий служащим торгового совета записывать водоизмещение каждого судна, выходящего из порта, затем есть еще другой закон о мануфактурах и мастерских, создающий новые ограничения, есть закон о разносной торговле, налагающий наказания за разносную торговлю без разрешения и ограничивающий район, в области которого разрешение действительно, есть еще новые меры касательно обязательной прививки оспы. Среди законов 1872 г. назовем тот, который запрещает брать на воспитание более одного грудного младенца, за исключением домов, записанных властями, определяющими число детей, которое дозволяется принимать. Назовем еще закон о винных лавках, запрещающий продавать спиртные напитки лицам моложе 16-летнего возраста, и другой закон о морской торговле. Устанавливающий ежегодную ревизию пассажирских пароходов. Затем в 1873 г. был издан закон о пользовании детским трудом в земледелии, по этому закону фермеру запрещалось употреблять для работы ребенка, не имеющего свидетельства об окончании элементарной школы, издан был также закон о морской торговле, требующий, чтобы каждое судно имело скалу, обозначающую вымещаемое количество воды и дающую торговому совету право назначать число лодок и спасительных приборов которые ему следует брать с собой.
Посмотрим теперь либеральные законы, изданные при нынешнем правительстве. В 1880 г. издан был закон, запрещающий давать матросам жалованье вперед на известных условиях, другой закон предписывал известные меры для перевозки хлебных грузов, третий дозволял принуждать посылать детей в школу. В 1881 г. является запрещение продавать в воскресенье стакан пива в Уэльсе. В 1882 г. торговому совету предоставлено право давать разрешения на производство электричества и его распространение, муниципалитетам разрешено было взимать налог за электрическое освещение, разрешены были новые приборы для облегчения устройства бань и прачечных, местные власти получили разрешение издавать добавочные законы о труде лиц, нанятых для сбора плодов и овощей. Между законами 1883 г., принадлежащими к этой категории, следует издавать закон об удешевленных поездах, которыми, отнимая у населения 400.000 фунт. стер. Годового дохода (в форме упразднения налога на путешественников) или же за счет владельцев железнодорожных линий, дается возможность рабочим передвигаться более дешевым образом, так как торговый совет имеет право через посредство железнодорожных комиссаров устраивать для рабочих довольно частные поезда с достаточно удобными вагонами. С другой стороны существует также закон, запрещающий, под страхом пени в десять фунтов стерлингов, расплачиваться с рабочими в кабаках, существует новый закон о фабриках и мастерских, предписывающий надзор за фабриками белил (чтобы следить за тем, имеются ли в них респираторы, бани, прохладительные кислые напитки и т.д.) и за булочными, регулирующий число рабочих часов в тех и других и заключающий в себе подробные правила относительно некоторых построек, за исправным содержанием которых должны смотреть инспекторы.
Но идея наша будет не вполне ясна, если мы будем рассматривать только те принудительные законы, которые были изданы за последние годы. Мы должны также рассматривать и те, которых требуют, и которые грозят быть гораздо более радикальными и стеснительными. Один из якобы наиболее либеральных министров объявил недавно, что проекты последнего правительства для улучшения жилищ рабочих недостаточно энергичны, и утверждал, что следует произвести давление на владельцев маленьких домов, земельных участков и на плательщиков податей. Другой министр, обращаясь к своим избирателям, с презрением говорит об усилиях филантропических обществ и религиозных корпораций помочь бедным и добавляет, что ‘весь народ этой страны должен бы считать такое дело своим собственным’, иначе сказать он требует какой-нибудь грандиозной меры со стороны правительства. С другой стороны один радикальный член парламента стремится, с каждый год увеличивающимися шансами успеха, к тому, чтобы принудить население к умеренности, давая местному большинству право ограничивать свободу обмена некоторых товаров. Регулирование часов труда для некоторых классов, распространяясь мало-помалу, благодаря постепенному расширению законов о мануфактурах, по всей вероятности распространится со временем еще более, и уже поднят вопрос о мере, подчиняющей всех служащих в магазинах таким же правилам. Все чаще и чаще раздаются требования о бесплатном обучении для всех и на школьную плату начинают смотреть, как на несправедливость, государство должно нести этот расход. Кроме того, многие предлагают, чтобы правительство, рассматриваемое, как в высшей степени компетентный судья в деле воспитания бедных, предписывало хорошие методы воспитания и для средних классов, чтобы оно налагало на детей последних свою государственную печать, прекрасное качество которой кажется защитникам такой идеи столь же неоспоримым, каким оно казалось китайцам, когда они установили свой метод воспитания. С некоторых пор стали энергично требовать ‘фондов для взысканий’. Каждый год правительство с этой целью выдает 4000 ф. ст., которые распределяет по своему усмотрению Королевское Общество. При этом за отсутствием протестов против давления со стороны заинтересованных лиц, пользующихся поддержкой тех, кто от них зависит, названное общество мало-помалу может установить оплачиваемый ‘священнический сан науки’, которого давно уже требовал сэр Давид Брюстер. Предлагают снова, представляя на то основательные доводы, организовать систему обязательного страхования, по которой люди были бы обязаны с юности делать сбережения на то время, когда они не в состоянии будут работать.
Исчисление всех принудительных мер, которые рано или поздно могут быть применены, еще не окончено. Мы упомянули лишь вскользь об увеличении общих и местных налогов. Частью для того, чтобы оплачивать расходы, налагаемые выполнением этих все более и более умножающихся принудительных мер, из которых каждая требует целого штата служащих, частью для покрытия расходов, вызываемых новыми общественными учреждениями, как, напр., школы с пансионом, публичные библиотеки, музеи, бани и прачечные, места для отдыха и т.д., местные поборы увеличиваются с каждым годом, а общие налоги возрастают, благодаря субсидиям на воспитание, на ведомство наук и искусств и т.д. Каждый из этих налогов представляет собой новое стеснение и все более ограничивает свободу гражданина. Каждое новое требование заключает в себе следующие, обращенные к плательщикам слова: ‘До сих пор вы могли тратить эту часть своего заработка по своему усмотрению, теперь же вы не будете иметь возможности делать этого, но мы будем тратить ее для общего благополучия’. Таким образом прямо или косвенно, а в большинстве случаев прямо и косвенно, гражданин на каждом шагу развития этого принудительного законодательства лишается какой-либо из свобод, которыми он пользовался прежде.
Таковы плоды деятельности той партии, которая именует себя либеральной на том основании, что считает себя защитницей все более расширяющейся свободы.
Я убежден, что многие члены этой партии прочитали предыдущие страницы с некоторым раздражением: они, конечно, хотели поставить мне на вид большое опущение, которое, по их мнению, разрушает значение моей аргументации. ‘Вы забываете, скажут они мне, основную разницу между властью, которая в былые времена установила ограничения, отмененные либерализмом, и властью, в настоящее время устанавливающей ограничения, которые вы называете антилиберальными. Вы забываете, что первая была власть неответственная, тогда как вторая есть власть ответственная. Вы забываете, что если новое законодательство ввело различные правила, институт, создавший их, учрежден самим народом и от него получил полномочие делать то, что он делает’.
На такое возражение отвечу, что не забыл этой разницы, но готов доказать, что она имеет весьма мало значения в данном вопросе.
Прежде всего главный вопрос состоит в следующем: происходит ли большее вмешательство в жизнь граждан, чем прежде, а не в том, к какой категории принадлежит тот агент, который производит это вмешательство. Возьмем более простой случай: член рабочей ассоциации присоединился к другим лицам, чтобы учредить организацию чисто представительного характера. Согласно устава этой организации он обязан участвовать в забастовке, если того требует большинство, ему запрещается принимать работу под иными условиями, чем те, которые признаются этим большинством, ему мешают извлекать из своего уменья и из своей более высокой энергии все выгоды, которые он мог бы извлечь из них, если бы был совершенно свободен. Он не может ослушаться, не утрачивая тех материальных выгоды, которые заставили его вступить в ассоциацию и не навлекая на себя преследование и может быть насилие своих товарищей. Разве же он менее чувствует стеснение, потому что его голос, вместе с другими голосами способствовал учреждению стесняющего его общества?
Затем, если мне возразят, что аналогия не верна, потому что институт, управляющий нацией, защищающей жизнь и интересы нации, институт, которому все должны подчиняться под страхом общественной дезорганизации, имеет гораздо более распространенную на граждан власть, нежели управление частной организации может иметь на своих членов, я отвечу, что и допуская разницу, данный мною ответ имеет не меньшее значение. Если люди пользуются своей свободой таким образом, что отказываются от свободы, то разве это им помешает сделаться рабами впоследствии? Если народ путем плебисцита выбирает человека, чтобы он царствовал неограниченно, то разве он останется свободным, потому, что сам создал этот деспотизм? Разве принудительные указы, изданные этим деспотом, должны считаться законными, потому что они представляют собой продукт народного голосования? Если бы это было так, то можно было бы утверждать, что африканский житель, который ломает свое копье в присутствии другого и тем становится его рабом, все-таки сохраняет свою независимость, потому что свободно выбрал своего господина.
Наконец, если некоторые либералы не без раздражения, пожалуй, отвергнут это рассуждение и скажут, что не может быть полной аналогии между отношениями народа к правительству там, где избран был единый неответственный властитель, чтобы царствовать навсегда, и теми же отношениями там, где существует ответственный институт, подчиненный время от времени переизбранию, — тогда я дам на это мой последний ответ, который удивит многих. Я скажу, что многочисленные ограничительные акты не могут быть оправданы тем, что они исходят от избранного народом института, так как власть подобного института, так же как и власть монарха, не может считаться неограниченной. Как истинный либерализм в былые времена боролся против монарха, который хотел пользоваться неограниченной властью, точно так же и в наше время истинный либерализм будет бороться против парламента, который захочет захватить в свои руки подобную же власть. Не буду настаивать на этом аргументе, так как надеюсь, что данного ответа будет недостаточно.
Во всяком случае, как в последнее время, так и раньше, истинный либерализм всегда выражал в своих действиях стремление к теории ограниченной парламентской власти. Все эти отмены ограничений, относящихся к верованиям и религиозным обрядам, к обменам и передвижениям, к рабочим ассоциациям и к свободе передвижения рабочих, были молчаливыми выражениями желания ограничения. Точно также забвение, которому преданы были древние законы против роскоши, законы, запрещавшие те или другие увеселения, законы, предписывавшие этот или иной способ культуры и другие законы того же рода, показывают, что государство не должно было вмешиваться в эти вопросы. Точно так же и меры, принятые либеральной партией последнего поколения для устранения препятствий, встречаемых личной деятельностью в различных ее проявлениях, были выражением той идеи, что в этом направлении и сфера правительственной деятельности должна быть уменьшена. Признавая попытку ограничения правительственной деятельности, приготовлялись ограничить ее в теории. Одна из самых ходячих политических истин есть та, что в ходе социальной эволюции обычай предшествует закону и что раз обычай утвердился, он становится законом, получая официальную санкцию и определенную форму. Итак, очевидно, что либерализм, устанавливая ограничение в прошедшие времена, подготавливал путь к принципу ограничения.
Если от этих общих рассуждений я обращусь к специально занимающему нас вопросу, то я снова повторю мой ответ, а именно: что свобода, которой пользуется гражданин, должна измеряться не сущностью правительственного механизма, при котором он живет, — будет ли это правительство представительным или нет, — но меньшим сравнительно числом наложенных на него ограничений, и что действия этого механизма, созданного при участии или без участия граждан, не имеют либерального характера, если увеличивают стеснения за пределы необходимого числа, чтобы препятствовать всякому прямому или косвенному нанесению вреда, то есть необходимого числа для защиты свободы всякого против посягательства других: эти стеснения можно следовательно назвать отрицательно принудительными, а не положительно принудительными.
По всей вероятности либерал, а еще более его разновидность — радикал, который более чем кто-либо другой в последнее время воображает, по-видимому, что если цель, к которой он стремится, хороша, то он имеет право проявлять над людьми все насилие, на какое он способен, будут протестовать. Зная, что цель его есть общественное благо, которое должно быть достигнуто тем или другим путем, и думая, что торием, напротив, руководит интерес касты и желание сохранить власть касты, радикал будет утверждать, что в высшей степени нелепо помещать его в одну и ту же категорию и отвергнет аргументацию, доказывающую, что он действительно принадлежит к ней.
Может быть при помощи аналогии он лучше поймет ее справедливость. Если бы где-нибудь на Востоке, где личное правительство есть единственная форма управления, он услышал из уст одного из жителей рассказ о борьбе, благодаря которой они низложили порочного жестокого деспота и поставили на его место другого, деяния которого выказывают его заботу о их благосостоянии, и если бы после того, как они выразили бы радость по поводу этой перемены, он сказал бы им, что они не изменили сущности своего правительства, он весьма удивил бы их этим и, вероятно, ему трудно было бы объяснить им, что замена злого деспота добрым не мешает их правительству быть деспотическим. Точно то же можно сказать и о правильно понятом торизме. Когда торизм есть синоним принуждения со стороны государства по отношению к свободе личности, торизм остается торизмом, независимо от того, распространяет ли он это стеснение из корыстных или из бескорыстных мотивов. Как несомненно то, что деспот остается деспотом независимо от того, будут ли мотивы проявления его произвола хороши или дурны, точно так же несомненно и то, что торий остается торием, преследует ли он корыстные или бескорыстные цели, заставляя правительство ограничивать свободу гражданина сверх степени, необходимой для охранения свободы других граждан. Корыстный торий так же, как и бескорыстный, принадлежит к виду ториев, хотя и представляет собой новую разновидность этого род вида. И оба они представляют собой резкий контраст либералу, каким он был в те времена, когда либералы действительно заслуживали этого названия. Определение либерала было таково: ‘Человек, требующий наибольшей отмены стеснительных мер, в особенности в политических учреждениях’.
Таким образом, оправдывается выраженный мною в начале этой главы парадокс. Как мы уже видели, торизм и либерализм произошли вначале: один от милитаризма, другой от индустриализма. Один защищал режим государства, другой — режим соглашения, один — систему вынужденной кооперации, сопровождающей законное неравенство классов, другой — добровольную кооперацию, сопровождающую их законное равенство, и нет никакого сомнения в том, что первые акты обеих партий имели целью с одной стороны поддержать те постановления, которые производят эту насильственную кооперацию, а с другой стороны ослабить то, что нынешний либерализм, поскольку он распространил систему принуждения, есть лишь новая форма торизма.
Истина этого мнения еще более очевидным образом будет доказана на следующих страницах.

II. Грядущее рабство

Одним из доказательств того, что любовь и жалость родственны между собой, служит то, что вторая, так же, как и первая, идеализирует свой объект. Сочувствие к страдающему лицу заглушает на время воспоминание о его проступках. Чувство, которое выражается при виде несчастного в восклицании: ‘бедный человек!’ исключает мысль: ‘дурной человек!’, которая могла бы возникнуть в другое время. Поэтому естественно, что если несчастные нам незнакомы или лишь мало знакомы, все их недостатки и проступки остаются скрытыми. Вследствие этого, если в наше время описывают несчастья бедных, то публика воображает этих несчастных непременно достойными уважения и не представляет их себе — что во многих случаях было бы справедливее — недостойными этого чувства. Те, страдания которых описываются в брошюрах и рассказываются в проповедях и речах, раздающихся по всей стране, изображаются непременно чудными людьми, с которыми поступили несправедливо: ни один из них не представляется несущим бремя своих собственных проступков.
Когда вы нанимаете карету в Лондоне, вы с удивлением видите каких-то личностей, которые желают получить об вас подачку за то, что они предупредительно отворили вам дверцу кареты. Но вы перестаете удивляться, когда увидите огромное число праздношатающихся вокруг кабаков, или заметите, с какой быстротой собирается на улице из соседних дворов и притонов толпа зевак поглазеть на несчастный случай или на процессию. При виде их многочисленности на таком малом пространстве вы начинаете понимать, что десятки тысяч подобного люда кишат в Лондоне. ‘У них нет работы’, — говорите вы. Скажите лучше, что они отказываются от работы, или по своей вине быстро увольняются из мастерских. Это просто негодяи, которые тем или другим способом живут на счет порядочных людей, это бродяги и глупцы, преступники в прошедшем или будущем, юноши, которые обременяют собой тяжело-трудящихся родителей, мужья, которые присваивают себе заработок своих жен, личности, разделяющие между собой заработок проституток, сюда же примешивается соответствующий класс женщин, менее видный и менее многочисленный.
Разве счастье может быть уделом лиц подобного рода? И разве не естественно, что они сами навлекают несчастье на себя и на своих близких?.. Разве не очевидно, что среди нас существует масса несчастий, которые произошли естественным образом от дурного поведения, и которые неизменно должны быть связаны с ним. В наше время, более, чем когда-либо и с большим, чем когда-либо треском, пропагандируется идея, что всякое социальное страдание может быть устранено, и что тот или другой обязан устранить это зло. Оба эти мнения ложны. Отделять страдания от дурного поступка, это значит бороться против природы вещей и навлечь множество еще более сильных страданий. Избавление людей от естественного наказания за распущенную жизнь делает необходимым, при случае, применение искусственных наказаний в роде одиночного заключения, вращения мельничных жерновов и кнута. Одна поговорка, признанная как народным обычаем, так и наукой, может считаться неоспоримой истиной: ‘кто не хочет работать, не имеет права есть’. Эта поговорка просто-напросто христианская формула того естественного закона, под господством которого жизнь достигла своего настоящего пункта, закона, по которому существо, недостаточно энергичное для удовлетворения своих нужд, должно погибнуть. Разница лишь только в том, что закон, который в одном случае должен быть навязан силой, в другом случае является естественной необходимостью. А между тем христиане менее всего склонны признать этот догмат своей религии, который наука оправдывает столь очевидным образом. Ходячее мнение гласит, что страданий не должно быть и что общество ответственно за те, которые существуют.
‘Но мы, разумеется, несем известную ответственность даже и тогда, когда страдают люди, недостойные участия’.
Если под словом ‘мы’ подразумеваемся не только мы сами, но подразумеваются также и наши предки и в особенности те из них, которые сочиняли законы, то мне нечего отвечать. Я допускаю, что все, которые издали, изменили и выполнили старый закон о бедных, ответственны в том, что произвели страшную деморализацию, влияние которой не изгладится в нескольких поколениях. Я допускаю, что последние и нынешние законодатели частью ответственны за меры, создавшие постоянное войско бродяг, переходящих от одной ассоциации к другой, и что они также ответственны за постоянную наличность между нами преступного элемента, так как они допустили освобождение преступников в таких условиях, которые почти заставляют их совершать новые преступления. Кроме того, я допускаю, что и филантропы несут на себе часть ответственности, так как чтобы помогать детям недостаточных родителей, они наносят ущерб детям людей достойных участия, обременяя их родителей все возрастающими местными поборами. Затем я допускаю также, что эти стаи негодяев, выкормленных и умноженных общественными и частными учреждениями пострадали бы иначе — но разве это именно та ответственность, о которой мы говорим? Я не думаю.
Если мы теперь оставим в стороне вопрос об ответственности, в каком бы смысле ее ни понимали, и если мы только будем рассматривать зло само в себе, то что мы должны сказать о том, как к нему относятся? Возьмем следующий факт.
Один из моих покойных людей, пастор Томас Спенсер, управлявший в течение двадцати лет заведением Hinton Charlerhouse близ Бата, как только вступил в должность, стал заботиться о благосостоянии бедных: учредил школу, библиотеку, общество раздачи одежд, раздавал земельные участки и строил образцовые коттеджи. Более того: до 1833 г. он был дургом бедных, защищая их всегда от сборщика налогов на бедных. Между тем возникли прения о законе о бедных, выяснившие ему дурные результаты существовавшей в то время системы. Будучи горячим филантропом, он тем не менее не был робким сентименталистом, поэтому, как только был издан новый закон о бедных, он начал применять его в своем приходе и встретил почти всеобщее сопротивление, так как против него оказались не только бедняки, но также и фермеры, на которых легло бремя тяжелых налогов в пользу бедных. И действительно, странно сказать, им, по-видимому, было выгоднее поддерживать старую систему, налагавшую на них столь тяжелые обязательства. Вот чем это объясняется. Среди населения установился обычай платить вместе с налогом часть заработной платы каждого деревенского рабочего: эта сумма называлась ‘дополнением к заработной плате’, и хотя фермеры доставляли большую часть сумм, из которых черпалось это дополнение к заработной плате, однако так как в этих платежах участвовали и другие плательщики, то для фермеров эта система, по-видимому, была выгоднее. Мой дядя, которого не так-то легко было испугать, вступил в борьбу с этой оппозицией и добился применения закона. В результате оказалось, что подати с 700 ф. ст. уменьшились на 200 ф. ст. и состояние прихода значительно улучшилось. ‘Те, которые до сих пор шлялись без дела по улицам или по кабакам, занялись другим делом и один за другим принялись за работу’. Таким образом из населения в 800 душ, из которых человек сто получали прежде пособие на дому, только 15 пришлось отправить в Бат, когда там образовался Союз. Если мне скажут, что телескоп в 20 ф. ст., который поднесен был моему дяде несколькими годами позднее, доказывал только благодарность плательщиков податей, то я отвечу на это, что когда мой дядя некоторое время спустя умер, надорвавшись от непосильной работы для народного блага, и когда тело его привезли хоронить в Гинтон, то за гробом его шли не одни только богатые, но также и бедняки.
Несколько причин побудили меня рассказать этот факт. Мне хотелось доказать, во-первых, что любовь к народу и бескорыстные заботы о его благосостоянии не бывают неизбежно связаны с одобрением бесплатной помощи, во-вторых, что добро может быть результатом не увеличения искусственных средств для облегчения нужды, а наоборот — следствием уменьшения этих средств, и, наконец, в третьих: я хотел подготовить почву для аналогичного рассуждения.
В другом виде и в иной сфере мы расширяем теперь год от года все более и более систему, совершенно тождественную системе ‘дополнительных заработных плат’ (make-wages), существовавшей при прежнем законе о бедных. Хотя политики и не признают этого факта, но трудно доказать, что различные общественные меря для доставления комфорта рабочему классу, оплачиваемые плательщиками податей, в сущности тождественны с теми, которые некогда применялись к сельскому рабочему, считавшемуся отчасти рабочим, отчасти нищим. В том и другом случае рабочий, взамен того, что он делает, получает деньги, чтобы купить известное количество нужных для него предметов, а для доставления ему остального даются деньги из общего фонда, составленного из налогов. Не все ли равно, какого рода будут предметы, доставляемые даром плательщикам податей? Принцип один и тот же. Заменим выплачиваемые суммы товарами и другими покупными благами и посмотрим, что из этого выйдет. Когда был в силе старый закон о бедных, фермер давал за исполненную работу соответствующую плату жильем, хлебом, одеждой или топливом, тогда как плательщики податей доставляли рабочему и его семье обувь, чай, сахар, свечи, сало и т.д. Разумеется, распределение количества и качества этих предметов было произвольно, но несомненно также, что фермеры и плательщики податей доставляли эти предметы сообща. В настоящее время рабочий получает от хозяина в виде заработной платы эквивалент необходимых ему предметов потребления, тогда как общество доставляет ему возможность удовлетворять другие потребности, другие желания. На средства плательщиков он в некоторых случаях, — а скоро и в весьма многих случаях, — будет иметь возможность приобрести дом ниже его продажной цены, ибо когда, например, в Ливерпуле муниципалитет тратит около 200.000 ф. ст. на разрушение и построение вновь жилищ низших классов и готовится истратить еще столько же, мы можем заключить, что плательщики податей дают бедным более удобное жилище, чем они могли бы иметь иначе за обычную квартирную плату. Эти же плательщики податей несут кроме того большую часть расходов по обучению детей рабочих, и по всей вероятности, это ученье вскоре будет совершенно бесплатным. Они дают им также всевозможные книги и газеты, а также приличные помещения, где они могут читать их. В некоторых случаях также, как, например, в Манчестере, были основаны гимназии для мальчиков и девочек, а также места рекреаций. Из этого мы видим, что рабочий, благодаря капиталу, составленному из местных налогов, пользуется известными преимуществами, которые он не может получать за деньги, доставляемые ему его трудом. Следовательно, единственная разница между этой системой и старой системой ‘дополнения к заработной плате’ есть та же, которая существует между родами полученного удовлетворения, а эта разница нисколько не изменяет сущность системы.
Кроме того, в обеих системах преобладает одна и та же иллюзия. И в том, и в другом случаях то, что кажется бесплатным даром, не есть бесплатный дар. Сумма. Которую при старом законе о бедных рабочий полунищий получал от прихода в дополнение своего дневного заработка, в действительности вовсе не есть прибавка к плате, так как следствием ее являлось соответственное уменьшение заработной платы, как это и доказано было тем, что когда система была отменена, заработная плата повысилась. Такое же значение имеют и те кажущиеся уступки, которые делаются рабочим в городах. Я намекаю не только на тот факт, что они платят за них незаметным образом, частью в виде более высокой платы за квартиру (когда они не платят налогов), но и на то, что и заработная плата, как, например, плата работника на ферме, уменьшается, благодаря тем общественным налогам, которые платят работодатели. Почитайте последние отчеты о хлопчатобумажной стачке в Ланкашире. Они содержат в себе доставленные самими рабочими доказательства того, что выгоды так незначительны, что менее ловкие фабриканты, а также и те, которые владеют недостаточными капиталами, разоряются и что кооперативные общества, составляющие им конкуренцию, редко могут устоять. А теперь сделайте из этого выводы относительно заработной платы. К издержкам производства следует относить общие и местные налоги. Если, как в наших больших городах, местные налоги достигают в настоящее время одной трети заявленных доходов или больше, если работодатель должен платить эту треть не только за свое личное жилище, но и за свое торговое помещение, за свою фабрику, за свои склады и т.д., то эту сумму приходится вычесть из процентов на капитал или взять из фондов заработной платы или же взять ее частью оттуда, частью отсюда. Если же конкуренция между капиталистами в одной и той же отрасли промышленности или в разных отраслях держит прибыль на таком низком уровне, что в то время, как одни наживают, другие терпят убытки , и многие разоряются, и если капитал, не получая достаточной прибыли, ищет другого применения и оставляет рабочую силу без употребления, тогда становится очевидным, что рабочий принужден выбирать или между меньшим количеством труда, или меньшей платой за труд. Кроме того, эти местные налоги, по аналогичным причинам, повышают цены на предметы потребления. Цены, назначаемые торговцами, определяются в общем обычным процентом прибыли на капитал, вложенный в розничную торговлю, а чрезвычайные расходы розничной торговли должны возмещаться чрезвычайным повышением цен. Таким образом, теперь городской рабочий, так же, как прежде сельский рабочий, теряет с одной стороны то, что получает, с другой, к этому следует прибавить еще расходы на администрацию и бесполезные траты, которые она вызывает. Но какое же отношение все это имеет к ‘будущему рабству?’ спросите вы. Никакого прямого, но во многих случаях косвенное отношение, как мы увидим это ниже.
Говорят, что в те времена, когда железные дороги были впервые проведены в Испании, крестьяне часто попадали под поезд и эти несчастные случаи приписывали машинистам, которые не останавливали локомотив, так как земледельческая практика не давала пострадавшим никакого понятия об импульсе, сообщенном тяжелой массе, движущейся с большой быстротой.
Мне припоминается этот факт, когда я рассматриваю идеи так называемых ‘практических’ политиков: я вижу, как эти люди не имеют ни малейшего понятия о том, что такое политический момент и еще менее знают о таком политическом моменте, который, вместо того, чтобы уменьшаться или оставаться постоянным, все увеличивается. Теория, по которой обыкновенно действует политик, заключается в том, что изменение, производимое принятой им мерой, остановится на том пункте, на котором он хочет, чтобы оно остановилось. Он внимательно изучает, каковы будут результаты его действия. Но он вовсе не думает об отдаленных последствиях его меры и еще менее о сопровождающих ее явлениях. Когда во время войны необходимо было иметь в изобилии пушечное мясо, старались повысить рождаемость, но когда Питт сказал: ‘Будем стараться, чтобы помощь, оказываемая многочисленным семьям, была почетным правом, а не клеймом позора и презрения’, то никто не думал, что налог в пользу бедных за пятьдесят лет учетверится, что в расчете на помощь кассы неимущих каждый предпочтет жениться на женщинах с множеством незаконных детей, а не на честных девушках и что множество плательщиков податей превратятся в неимущих. Законодатели, которые в 1883 г. вотировали 20000 ф. ст. на постройку школьных домов, не предполагали, что эта мера повлечет за собой чрезмерные налоги, общие и местные, доходящие теперь до суммы в 6 миллионов ф. ст., они вовсе не имели в виду установить тот принцип, что А должен платить за обучение детей В, они не думали о принуждении, которое лишит бедных вдов помощи их детей, достигших уже довольно значительного возраста и еще менее ожидали, что их преемники, заставляя неимущих родителей обращаться к распорядителям имуществом бедных для того, чтобы внести школьную плату, требуемую школьными Комитетами, введут привычку обращаться к этим распорядителям и таким путем посодействуют развитию пауперизма. А те, которые в 1834 г. издали закон, регулирующий работу женщин и детей на определенных фабриках, не воображали, что таким образом введенная система должна окончиться ограничением и инспекцией труда во всяком промышленном учреждении, где работает более пятидесяти человек, они не воображали также, что инспекция может быть доведена до требования того, чтобы ‘молодая особа’, желающая получить работу на фабрике, имела на то разрешение врача, который личным осмотром (никакими правилами не ограниченным) удостоверился бы, что она не страдает никакой болезнью, никаким телесным недостатком, делающим ее неспособной к труду, причем его приговор решает вопрос: может или не может данная молодая особа зарабатывать свой хлеб. И, как я сказал уже, политик, хвастающий своими практичными взглядами, еще менее может предвидеть косвенные результаты, являющиеся следствием прямых результатов его мер. Так, например, возьмем случай, имеющий отношение к вышеприведенным: система ‘уплаты по результатам’ имела в виду единственно дать энергичный стимул преподавателям, не предполагая, что этот стимул вредно отзовется на здоровье детей: никому и в голову не приходило, что учителя могут принять систему ‘неудобоваримого преподавания’ и будут производить чрезмерное давление на слабых и неспособных детей, весьма часто к их вреду, никто не предвидел, что во многих случаях следствием этой системы являлось физическое ослабление, которое не может быть возмещено знанием грамматики и географии.
Запрещение открывать кабаки без разрешения имело целью сохранение порядка в общественных местах. Тем, которые придумали эту меру, и в голову не приходило, чтобы она могла иметь могучее и вредное влияние на выборы. ‘Практичные’ политики, предписавшие обязательную линию нагрузки для торговых судов, и не воображали, что кредит судовладельцев доведет эту линию нагрузки до крайнего предела, и что от прецедента к прецеденту, все в том же направлении, эта линия будет подниматься постепенно в лучших судах, что — как мне известно — уже имеет место. Законодатели, которые сорок лет тому назад законом принудили железнодорожные компании устанавливать низкую проездную плату рассмеялись бы, если бы им сказали, что их закон может навлечь наказание на тех, которые будут применять его в самом широком смысле. А между тем это именно и случилось с компаниями, которые начали допускать третий класс в скорых поездах: на них наложили пеню, равнявшуюся цене проездного билета для каждого перевезенного таким образом пассажира. К этому примеру, взятому из железнодорожной практики, присоединим факт, вытекающий из сравнения способа управления железных дорог в Англии и во Франции. Законодатели, принявшие меры к окончательному возвращению французских железных дорог государству, никогда не думали, что это могло повести к уменьшению выгод пассажиров. Они не предвидели, что желание не обесценить собственности, которая должна будет возвратиться к государству, помешает разрешению строить соперничающие железнодорожные линии, и что за отсутствием конкуренции передвижение будет относительно медленным, дорогим и поезда будут менее часты. Английский путешественник, как это доказал сэр Томас Фаррер, имеет сравнительно с французским большие преимущества в отношении дешевизны, быстроты и частого следования поездов.
Но ‘практичный’ политик, несмотря на подобные опыты, повторяющиеся из поколения в поколение, продолжает принимать во внимание одни только ближайшие результаты и, конечно, не думает о еще более отдаленных, еще более общих последствиях, нежели те, которые мы только что приводили в пример. Пользуясь вышеприведенной метафорой, мы заметим, что он никогда не задаст себе вопроса, будет ли политический момент, вызванный его мерой, моментом иногда уменьшающимся, но в иных случаях и сильно увеличивающимся, или же будет следовать общему направлению других аналогичных моментов, и не может ли он присоединиться к этим моментам, чтобы произвести в скором времени сложное движение, совершающее перемены, о которых никто и не помышлял. Он рассматривает единственно действие течения, произведенного его собственными законами, не видя, что другие течение, уже существующие и еще другие, следующие данному импульсу, идут по тому же направлению, и ему никогда не приходит в голову, что все эти течения могут соединяться и составить поток, который совершенно изменит все существующие условия. Иначе, говоря без метафоры: он не сознает ту истину, что помогает создать известный тип социальной организации и что аналогичные меры, производя аналогичные изменения организации, все сильнее и сильнее стремятся сделать этот тип общим, до тех пор пока в известный момент стремление сделается настолько сильным, что ничто не может противостоять ему. Как каждое общество старается, по возможности, установить в других обществах строй, аналогичный своему собственному, как в Греции спартанцы и афиняне одни перед другими старались распространять свои собственные политические учреждения или как в эпоху французской революции абсолютные монархии Европы старались восстановить абсолютную монархию во Франции, тогда как республика поощряла образование других республик, точно так же во всяком обществе всякий строй стремится к распространению. Как система добровольной кооперации, установленная товариществами или ассоциациями с промышленными, коммерческими или другими целями, распространяется в целой общине, точно так же распространяется и противоположная система принудительной кооперации под руководством государства, и чем более распространяется та или другая, тем большую она приобретает силу. Главным вопросом для политического деятеля должен бы всегда быть следующий: ‘Какой тип социального строя я стремлюсь распространить?’ Но этого вопроса никогда никто себе не задает.
Мы постараемся разобрать этот вопрос. Рассмотрим общую тенденцию последних изменений, а также сопровождавшее их течение идей, и мы увидим, куда нас это приведет.
Возьмем в самой простой его форме вопрос, который ставится каждый день: ‘Мы уже сделали это, почему бы нам не сделать и то?’ И всегда подразумевающееся уважение к прецедентам побуждает неизменно расширять сферу регламентации. Распространяясь на все большее и большее число отраслей промышленности, парламентские акты, ограничивающие часы работы и предписывающие способы обращения с рабочими, должны теперь применяться к магазинам. От инспекции меблированных домов мы с целью ограничить число жильцов и установить условия гигиены мы перешли к инспекции всех домов, ниже известной цифры найма, в которых живут несколько семей, а вскоре перейдем и к инспекции всех маленьких домов. Приобретение и эксплуатация телеграфов государством послужили основой для требования, чтобы государство приобрело и эксплуатировало также и железные дороги. Доставка общественной администрацией умственной пищи детям в некоторых случаях повела за собой доставку и телесной пищи для них, а когда обычай этот сделается постепенно всеобщим, мы дождемся и того, что бесплатная доставка, предложенная в первом случае, будет предложена и во втором. Это распространение есть логическое следствие того правила, что для того, чтобы создать доброго гражданина, крепкое тело так же необходимо, как и солидный ум. А затем, открыто опираясь на прецеденты, представляемые церковью, школой и читальней, содержащимися на общественный счет, выставляют положение, что ‘удовольствие, в том смысле, в каком оно понимается в наше время, должно быть регулировано и организовано так же, как и труд’.
Эти злоупотребления регламентацией следует приписать не только прецедентам, но также и необходимости дополнить недостаточно действительные меры, устранить различные неудобства, постоянно вызываемые искусственно. Неуспех не разрушает веры в примененные средства, но внушает мысль применять их более строгим образом или в большем числе случаев. Так как законы против пьянства, изданные еще в старинные времена и удержавшиеся до нашего времени, когда новые ограничения продажи опьяняющих напитков занимают многие ночи во время каждой сессии, не дали ожидаемых результатов, стали требовать еще более строгих законов, запрещающих абсолютно продажу этих питей в известных местностях. А за тем и в Англии, по всей вероятности, станут домогаться, так же как и в Америке, чтобы такое запрещение было сделано всеобщим. Так как различные средства для ‘искоренения’ эпидемий не могли помешать оспе, лихорадкам и т.п. производить свои опустошения, выставили новую меру: право дать полиции осматривать дома, чтобы удостовериться, нет ли там заразных больных, а также разрешить врачам осматривать любое лицо, чтобы удостовериться, не страдает ли оно заразной или инфекционной болезнью. Так как закон о бедных в течение многих поколений развил привычку к беспечности и число беспечных людей, вследствие этого закона, увеличилось, то теперь предлагают устранить причиненное обязательной благотворительностью зло путем обязательного страхования жизни и доходов.
Развитие этой политики, ведя за собой развитие соответствующих идей, всюду поддерживает то мнение, что правительство должно вмешиваться каждый раз, как что-нибудь идет не так, как следует. ‘Вы, конечно, не желали бы, что бы это зло продолжалось!’ говорят вам, когда вы делаете какое-либо возражение против того, что делается в данный момент. Что подразумевает это восклицание? Во-первых, оно предполагает за несомненное, что всякое страдание должно быть пресечено, а это не верно, многие страдания излечимы, пресекать их значит мешать действию лечения. Во вторых, оно признает несомненным, что все страдания могут быть облегчены, между тем при недостатках, присущих человеческой природе, многие страдания могут только изменить форму или переместиться, причем эта перемена иногда увеличивает их интенсивность. Восклицание это содержит в себе также твердую уверенность в том, что правительство должно излечивать и устранять всякого рода зло. Никто не спрашивает себя, есть ли другие способы исправить зло известного рода и принадлежит ли данное зло к числу тех зол, которые предлагаемое средство может устранить. Очевидно, что чем чаще вмешивается правительство, тем глубже укореняется это воззрение и тем настойчивее требуется правительственное вмешательство.
Всякое расширение административной регламентации ведет за собой учреждение новых регулирующих агентов, более обширное развитие чиновничества и усиление группы чиновников. Возьмите две чашки весов, положите большую пригоршню дроби на одну и несколько дробинок на другую, берите одну дробинку за другой с более нагруженной чашки и перекладывайте их на менее нагруженную. В известный момент получится равновесие, а если вы продолжите эту операцию, то взаимное положение обеих чашек изменится в обратную сторону. Представьте себе, что коромысло весов разделено на две неравные части и что менее нагруженная чашка висит на конце более длинной части коромысла, тогда перемещение каждой дробины будет производить гораздо более скорое изменение в положение чашек. Я пользуюсь этим сравнением, чтобы показать, какой результат достигается перемещением одного индивида за другим, из управляемой массы общества в состав правящего механизма. Перемещение ослабляет первую и усиливает второй гораздо более, чем это можно бы было думать, судя по относительно незначительному изменению в числе. Сплоченная, относительно немноголюдная, группа чиновников, связанных одинаковыми интересами и действующих под руководством центральной власти, имеет громадное преимущество над разрозненной массой общества, не имеющей незыблемых правил поведения и неспособной действовать согласно, иначе как под влиянием сильного возбуждения. Вот почему организация чиновников, перейдя за известный фазис развития, становится несокрушимой, как мы видим это в бюрократиях на континенте.
Не только сила сопротивления управляемой части населения уменьшается в силу увеличения правящей его части, но и частные интересы многих частных лиц ускоряют еще изменения пропорции. Разговоры, которые вы слышите всюду, показывают, что в наше время, когда правительственные места раздаются по конкурсу, молодых людей воспитывают так, чтобы они могли выдержать конкурсные экзамены и получить места в общественных учреждениях. Результатом этого является, что люди, которые при иных условиях были бы недовольны развитием чиновничества, начинают смотреть на него, если не благосклонно, то по крайней мере с терпимостью, так как оно предоставляет возможность карьеры для их родных или близких. Все, знающие, насколько в высших и средних классах семьи желают заручиться местами для своих детей, должны ясно видеть, что расширение правительственного контроля пользуется сильной поддержкой со стороны тех, которые, если бы были затронуты их личные интересы, относились бы к нему враждебно.
Стремление к чиновничьей карьере увеличивается еще предпочтением, оказываемым тем должностям, которые считаются почетными. ‘даже если жалованье его будет и невелико, то по крайней мере занятие его будет благородно‘, убеждает себя отец, добивающийся правительственного места для своего сына. И относительная почетность чиновничьей профессии в сравнении со служащими в торговом деле увеличивается по мере того, как административная организация приобретает большее значение и влияние в обществе и все более и более стремится устанавливать понятие о чести. Честолюбивая мечта всякого молодого француза заключается в том, чтобы получить маленькую официальную должность в своем местечке, добиться затем места в главном городе департамента и, наконец, быть переведенным в какой-нибудь высший административный пост в Париж. В России, где развитие административной регламентации, являющееся характерной чертой активной части общества, доведено до крайних пределов, мы встречаем крайнюю степень такого административного честолюбия. Так, НАПР., Валасс (Wallace) цитирует следующее место одной комедии: ‘Все люди, даже лавочники и сапожники, стремятся занять какую-нибудь казенную должность, и человек, проведший всю жизнь, не занимая никакого официального поста, почти что не считается человеком’.
Различным влиянием, действующим сверху вниз, соответствуют надежды и прошения, возносящиеся снизу вверх. Люди, несущие тяжелый труд и обремененные обязательствами, составляющие огромное большинство, а тем более люди неспособные, получающие постоянно помощь и жаждущие еще более широкой помощи, поддерживают все проекты, от которых ожидают того или другого благополучия при посредстве административного вмешательства. Такие люди готовы верить всякому, кто говорит, что эти благодеяния могут и должны быть им оказаны. Они безусловно доверяют всем, тешащимся политическими химерами, начиная от оксфордских ученых до непримиримых ирландцев, и каждый раз, когда они видят, что общественные деньги служат для их пользы, они укрепляются в надежде на подобные же меры и в будущем. и по мере того, как усиливается вмешательство государства в общественные интересы, растет между гражданами и уверенность, что все должно делаться для них и ничего не требуется от них. Мысль о том, что желанная цель должна быть достигнута личной энергией или ассоциациями частной инициативы, делается с каждым поколением все более и более чуждой людям, тогда как убеждение в том, что эта цель должна быть достигнута при помощи правительства, становится все более и более привычным, и наконец вмешательство правительства начинает считаться единственно практическим способом. Это движение самым ярким образом выразилось на последнем конгрессе рабочих ассоциаций в Париже. В отчете своим доверителям английские делегаты говорили, что между ними и их иностранными коллегами ‘спорным пунктом являлся вопрос о том, в какой мере следует требовать от государства охраны труда’. они намекали этим на столь поразительный в протоколах конгресса факт, что французские делегаты всегда приводили правительственную власть, как единственное средство удовлетворить их желания.
Распространение образования действовало и будет действовать в том же смысле. ‘Мы должны давать образование нашим правителям — так сказал один либерал, вотировавший против освобождения от податей. Да, если бы образование было достойно этого имени и если бы оно давало необходимые политические сведения, от него многого можно бы было ожидать. Но знать правила синтаксиса, уметь верно подсчитать итог, иметь кое-какие географические познания и память, напичканную датами восшествия королей на престол и побед полководцев — все это столько же означает способность к политике, сколько талант к рисованию дает ловкость и быстроту для телеграфирования, или сколько уменье играть в крокет способствует хорошей игре на скрипке. ‘Нет сомнения, возражают мне, что возможность читать открывает путь к политическим знаниям’. Правда, но пойдут ли по этому пути? Застольные беседы доказывают, что из десяти человек девять читают то, что их забавляет или интересует, а не то, что дает им знание, и что менее всего они читают то, что содержит неприятные для них истины или рассеивает их неосновательные надежды. Что народное образование распространяет в публике сочинения, поддерживающие скорее приятные иллюзии, нежели такие, которые указывают на жестокую действительность — в этом не может быть никакого сомнения. Один ремесленник пишет в Pall Mall Gazette (3 дек. 1883 г.): ‘Хорошее элементарное образование внушает стремление к умственному развитию, а умственное развитие возбуждает потребность во многих вещах, совсем еще недоступных для рабочих… в горячей борьбе, которую ведет настоящее поколение, для бедных классов совершенно невозможно достигнуть их — вот почему они недовольны настоящим положением вещей, и чем образование их обширнее, тем более они недовольны. Поэтому многие из нас смотрят на Рескина и Морриса как на пророков’.
Современное положение Германии дает достаточно очевидное доказательство, что между причиной и следствием наблюдается именно то соотношение, о котором говорит эта статья.
Так как люди, которых уверяют, что будущее социальное преобразование принесет им громадные благодеяния, обладают избирательным правом, то результат получается следующий: чтобы овладеть их голосами, кандидат должен по меньшей мере воздержаться от того, чтобы доказать им ложность их верований, если он не уступит соблазну уверить их, что он сходится с ними в своих убеждениях. Каждый кандидат в парламент принужден бывает предлагать или поддерживать какой-либо новый закон, как насущно необходимый. Более того: даже главы партий. Как те, которые стараются сохранить власть, так и те, которые стремятся к ней, каждый со своей стороны и наперерыв друг перед другом стараются приобрести приверженцев. Каждый добивается популярности, обещая более, чем его противник. Затем, как это доказывают разногласия в парламенте, традиционная верность вождю мешает подвергнуть сомнению внутреннюю ценность предложенных мер. Некоторые представители настолько бессовестны, что подают голос за предложения, которые они считают дурными в принципе, потому что нужды партии и желание быть переизбранным требуют, чтобы они поступали так. Таким образом, плохую политику защищают даже те, кто видит ее недостатки.
Вместе с тем, в публике идет деятельная пропаганда, находящая себе опору во всех этих влияниях. Коммунистические теории, частью усвоенные одна за другой парламентом и безмолвно, если не открыто, поддерживаемые многими политическими деятелями, старающимися приобрести сторонников, получают более или менее шумную поддержку со стороны народных вождей и проводятся далее стараниями организованных обществ. Такова, например, агитация в пользу национализации земли. с отвлеченной точки зрения проповедуемая система справедлива, но, как это всем известно, м-р Джордж и его друзья хотят установить эту систему, игнорируя совершенно права нынешних владельцев и кладя ее в основу проекта, ведущего прямым путем к государственному социализму. Кроме того, мы имеем демократическую федерацию Гайндгема и его последователей. Они говорят, что ‘кучка грабителей, держащих в своих руках землю, не имеют и не могут иметь иных прав, кроме грубой силы против нескольких десятков миллионов, которых они обирают’. Они кричат против ‘акционеров, которым позволили наложить руку на большие железнодорожные сообщения’. Они восстают ‘в особенности против деятельного класса капиталистов, банкиров, фермеров, владельцев рудников, предпринимателей, буржуазии, владельцев заводов, этих современных рабовладельцев, которые стремятся наживать все больше и больше на счет наемных рабов, которыми они пользуются’. Они думают также, что ‘давно пора’ освободить промышленность из-под господства индивидуальной алчности’.
Нам остается доказать еще, что эти различные тенденции находят ежедневную поддержку в печати. Журналисты, всегда остерегающиеся сказать что-либо, что могло бы не понравиться их читателям, по большей част следуют за течением и усиливают его. Они проходят молчанием, если и не защищают открыто, те самые меры, которые осудили бы раньше. Об учении либерализма они говорят уже, как об отжившей доктрине. ‘Идея социализма более не пугает людей’, — вот что мы читаем сегодня, а завтра тот город, который не допускает у себя свободных библиотек, уже осыпают насмешками за его испуг перед этой умеренно-коммунистической мерой. Наконец, преимущество в публике отдается тем газетам, которые утверждают, что эта эволюция совершается и должна быть признана. Вместе с тем, те, которые считают пагубным это созданное законодательством новое течение и которые предвидят, что будущее течение будет еще опаснее, молчат в убеждении, что бесполезно рассуждать с людьми, находящимися в состоянии политического опьянения.
Посмотрите, сколько условий способствуют к ускорению совершающегося преобразования. Во-первых, мы видим расширение регламентации, авторитет которой, благодаря прецедентам, становится тем сильнее, чем дольше существовала принятая система, затем — постоянную потребность в стеснении и административных ограничениях, вытекающих из непредвиденных зол и неудобств, созданных прежними стеснениями и ограничениями. Кроме того, всякое новое вмешательство государства укрепляет мнение, что государство обязано устранять всякое зло и утверждать всякое благо. По мере того, как административная организация, развиваясь, приобретает большую силу, остальная часть общества теряет способность противодействовать ее захватам и контролю. Увеличение числа должностей, открывающихся благодаря развитию бюрократии, способствуют правящие классы, которым она дает возможность доставлять своим друзьям и близким прочные и почетные места. Граждане, вообще привыкнув смотреть на получаемые через посредство общественных агентов блага, как на блага даровые, постоянно соблазняются надеждой получить еще более. Распространение образования, более способствующего распространению приятных заблуждений, чем горьких истин, укрепляет эти надежды и делает их достоянием всех и каждого. А хуже всего то, что эти надежды поддерживаются кандидатами на выборах, желающими таким образом усилить свои шансы успеха, и влиятельными государственными людьми, ищущими этим путем популярности, ради какой-нибудь партийной цели. Видя, что их мнения нередко подтверждаются новыми согласными с их образом мыслей, законами, люди, одержимые политическим бешенством, и неосмотрительные филантропы продолжают агитировать с усиливающейся энергией и возрастающим успехом. Журнализм, всегда представляющий собой отголосок и орган общественного мнения, укрепляет его с каждым днем, тогда как противоположное мнение, все более и более падает, не находя себе защитников.
Таким образом, различные влияния способствуют увеличению коллективного принуждения и уменьшению личной инициативы. И этой перемене со всех сторон помогают составители проектов, из которых каждый думает только о своем собственном проекте, а отнюдь не об общем преобразовании, которое он подготавливает по своему собственному плану и по другим однородным с ним планам. Говорят, что французская революция ‘пожрала своих собственных детей’. Здесь, по-видимому, подготавливается подобного же рода катастрофа. Многочисленные преобразования, произведенные парламентскими актами, в связи с другими подготавливающимися изменениями, скоро приведут к государственному социализму и потонут в большой, поднятой незаметно ими самими волне.
Но зачем называть это изменение ‘будущим рабством’? снова спросят очень многие. Ответ очень прост. В каждом социализме подразумевается рабство.
Что составляет идею рабства? Мы прежде всего представляем себе ее в виде человека, которым владеет другой человек. Однако для того, чтобы это владение не было только номинальным, следует сделать его действительным, путем контролирования действий раба, причем контроль этот производится обыкновенно в целях выгоды контролирующего. Действительно же характерной чертой раба является то, что он работает по принуждению, чтобы удовлетворить желаниям другого. Это отношение зависимости имеет различные степени. Если мы вспомним, что в начале раб этот был пленник, жизнь которого зависела от того, кто взял его в плен, достаточно будет заметить при этом, что существует тяжелая форма рабства, когда на раба смотрят, как на животное и он должен тратить все свои силы на пользу своего господина. При менее суровой системе рабу, хотя он и работает главным образом на господина, ему дается немного времени, чтобы работать для самого себя, дается и маленький участок земли, который он может обрабатывать для того, чтобы иметь дополнительное подспорье к пище. Позднее ему дано было право продавать продукты своего клочка земли и оставлять себе вырученные за продажу деньги. Затем следует еще более умеренная форма рабства, которая является там, где человек будучи свободным возделывателем собственной земли, побежден и обращен в рабство. В этом случае он должен ежегодно доставлять определенное количество работы или продуктов, или того и другого вместе, пользуясь остальным для себя. Наконец, в некоторых случаях, как, напр., в России до сравнительно недавнего еще времени, крепостной получал позволение оставить имение своего владельца и работать или торговать в другом месте под условием уплаты ежегодной подати (оброка). Почему же мы называем в этих случаях рабство более или мене суровым? Очевидно, наше мнение определяется степенью принуждения, при которой человек работает в пользу другого, вместо того, чтобы работать в свою собственную пользу. Если вся работа раба отдается господину, рабство тяжелее, а если отдается лишь небольшая доля его, то оно легче. Пойдем дальше. Предположим, что владелец умирает, и что имение его, вместе с рабами, переходит в руки душеприказчиков, или же предположим, что имение и все, что оно содержит, куплено компанией — разве судьба раба улучшится, если количество обязательного труда останется тем же? Предположим, что вместо компании мы имеем общину — разве это составит какую-нибудь разницу для раба, если время, которое он должен отдавать чужой работе так же длинно, а время, которым он может располагать для себя так же мало, как и прежде. Главный вопрос состоит вот в чем: сколько времени он должен работать для других и сколько времени он может работать для себя? Степень его рабства колеблется сообразно с отношением между тем, что он должен дать и что он может оставить для себя, а кто его господин: личность или общество? — это не имеет значения. Если он должен отдавать весь свой труд обществу и получает из общего достояния ту часть, которую общество ему назначает — он раб общества. Социалистическая организация требует подобного рода рабства, и таково и есть рабство, в которое мы впали, благодаря одной нововведенной мере и еще более благодаря некоторым предложенным мерам. Рассмотрим сначала их ближайшие, а затем и их более отдаленные последствия.
Система, введенная законами о жилищах рабочих, может развиваться и без сомнения разовьется. Делаясь строителями домов, городские советы естественным образом понижают стоимость иначе построенных домов и останавливают постройку других домов. Каждое предписание, касающееся способа постройки и расположения квартир, уменьшает выгоды строителей и побуждает его вложить свой капитал в другое дело, которое бы не понижало его прибылей. Точно так же домовладелец, находя, что маленькие дома доставляют больше забот, и больше убытков, вследствие подчинения инспекции, вмешательства администрации и связанных с этим расходов, видит, что его имущество делается день ото дня все менее прибыльным, и стремится продать его, но так как те же причины отпугивают покупателей, он принужден продавать с убытком. Далее, эти все более и более многочисленные правила, которые приведут может быть, как предполагает лорд Грей, к требованию, чтобы домовладелец поддерживал хорошее санитарное состояние своего дома изгнанием нечистоплотных жильцов и прибавил к прочим своим обязательствам обязательство осматривать нечистоты, несомненно вызовут новые предложения продажи и еще более напугают покупателей, следствием всего этого явится обесценивание собственности. Какой же получится результат? Так как постройка домов, и в особенности маленьких домов, будет встречать все более многочисленные затруднения, публика потребует от местных властей помочь этому недостатку. Городские и другие советы должны будут строить все большее число домов и должны будут покупать дома, не находящие по вышеупомянутым причинам покупателей среди публики, и им действительно ввиду падения ценности и домов, будет выгоднее купить их, нежели строить новые. К тому же эта процедура поведет за собой еще одно следствие: всякий местный налог обесценивает еще более собственность. Кроме того, когда, вследствие этих обстоятельств, местные власти будут обладать большим числом домов, это составит хороший прецедент для того, чтобы доставлять за счет общины дома сельскому населению, как предлагает радикальная программа и как того требует демократическая федерация. Последняя настаивает на принудительной постройке здоровых жилищ для сельских рабочих и ремесленников, сообразно с величиной населения: очевидно, то, что уже сделано, что делается теперь и что должно быть сделано в скором времени, имеет целью осуществление социалистического идеала, по которому община есть единственный домовладелец.
Таково было бы и следствие системы, касающейся владения землей и ее эксплуатации. Увеличивающееся число общественных учреждений требовало бы также и большего числа общественных агентов, содержимых на все более и более отягощаемый общественный бюджет, а вследствие этого уменьшалась бы все более и более доходность земли, до тех пор, пока, благодаря обесценению земли, сопротивление изменению формы владения делалось бы все слабее. И теперь уже, как известно, во многих местах трудно иметь фермеров, даже сильно понижая арендную плату, и участки более низкого достоинства остаются в некоторых случаях невозделанными или, когда их возделывает сам владелец, они часто приносят убыток. Очевидно, что доход с земельной собственности не достаточно велик, чтобы взимать с него — для содержания многочисленных административных должностей — тяжелые местные подати, которые поглощают его до такой степени, что владельцы земли стараются продать ее и извлечь наибольшую выгоду из таким образом реализованного, весьма уменьшенного капитала: они эмигрируют и покупают земли, не обложенные тяжелым налогом. Такой образ действий неизбежно приведет, наконец, к тому, что земли худшего качества останутся невозделанными, и тогда предъявленное мистером Арч требование сделается более общим. Мистер Арч, в своей речи к радикальному собранию в Брайтоне, утверждал, что землевладельцы не извлекают из земли столько пользы, сколько требует общественное благо, говорит: ‘Я желал бы, чтобы нынешнее правительство подвергло голосованию закон об обязательном возделывании земли’. это предложение встречено было сочувственно, и оратор защищал его, приводя в пример обязательную прививку оспы (указывая, таким образом, на влияние прецедентов). И на этом требовании будут настаивать, не только вследствие необходимости сделать почву более продуктивной, но также и вследствие потребности дать работу сельскому населению. Когда правительство распространит обычай нанимать безработных для обработки покинутых земель или земель, приобретенных по низким ценам, мы будем недалеки от той организации, которая по программе демократической федерации должна следовать за приобретением земель государством, а именно от организации земледельческих и промышленных армий под контролем правительства и по принципам кооперации.
Если кто-нибудь будет сомневаться в том, что можно достигнуть таким путем подобного переворота, то вот факты, доказывающие, что это возможно. В Галлии, в эпоху упадка римской империи, ‘Так многочисленны были получающие в сравнении в платящими, так тяжело было бремя налогов, что земледелец не выдержал тяжести взваленных на него обязательств: поля были покинуты и леса выросли там, где прежде проходил плуг’. Точно так же перед французской революцией общественные обязательства стали так тяжелы, что многие поля оставались невозделанными и многие фермы опустели, четвертая часть всей почвы была совершенно невозделана, а в некоторых провинциях половина земли была под паром. В Англии мы были свидетелями подобных же фактов. При старом законе о бедных налоги поднялись в некоторых приходах до половины суммы доходов, а в некоторых местах фермы оставались без фермеров, в одном месте налоги поглотили даже все, что производила почва.
‘В Чолсбюри, в Букингемпшире в 1832 году налог в пользу бедных был внезапно отменен, потому что невозможно было собрать его, так как землевладельцы отказались от своей арендной платы, фермеры от своего найма, а пастор от своего поля и от десятинного сбора в его пользу. Патсор Джестон передает, что в октябре 1832 года приходские администраторы прекратили свою деятельность, а бедные, собравшись толпой у его дома в то время, как он был еще в постели, стали просить у него совета и пищи. Благодаря собственным весьма скудным средствам, благодаря помощи сострадательных соседей и налога в соседние приходы, ему удалось некоторое время помогать им’.
И комиссары прибавляют, что ‘добрый пастор советует разделить все земли между способными к работе бедными’, в надежде, что если им будут оказывать поддержку в течение двух лет, они будут в состоянии содержать себя сами. Факты эти, подтверждая предсказание, сделанное в парламенте относительно того, что если закон о бедных продержится тридцать лет, земля останется невозделанной, ясно показывают, что увеличение общественных налогов может привести к обязательной культуре земли под контролем правительства.
Затем следует переход железных дорог в собственность государства, уже совершившийся на большей части материка. В Англии эту систему очень восхваляли несколько лет тому назад, а теперь, по почину государственных деятелей и публицистов, демократическая федерация снова предлагает ‘приобретение железных дорог государством, с вознаграждением или без оного’. Очевидно, что совместное давление сверху и снизу приведет к этому изменению, соответствующему господствующей политике и за ним последуют и другие, связанные с нею изменения. Прежние владельцы железнодорожных линий сделались главами большого числа фабрик и заводов, имеющих то или другое отношение к железным дорогам. Стало быть, государство будет принуждено выкупить и их после покупки железных дорог. Имея уже в своих руках исключительное управление почтой и телеграфом и готовясь взять себе также монополию перевозки кладей, государство будет не только перевозить пассажиров, товары и руду, но к различным своим производствам присоединит и многие другие. Теперь уже оно не только строит казармы для флота и армии, порты, доки, молы и т.д., оно сооружает суда, фабрикует ружья, льет пушки, изготовляет одежду и обувь для армии, а когда оно овладеет железными дорогами ‘с вознаграждением или без оного’, как говорят члены демократической федерации, оно будет производить деготь, сало, и сделается собственником транспортных средств, каменноугольных копей, каменоломен, омнибусов и т.п. пока же его местные представители, муниципальные управления, во многих местах уже взявшие на себя снабжение водой, газом, завладевшие трамваями, банями, возьмутся и за другие предприятия. Когда государство, таким образом, станет непосредственно или через своих делегатов во главе многочисленных заведений для производства в обширных размерах и оптовой продажи, тогда будут налицо хорошие прецеденты для распространения его функций и на розничную продажу по примеру французского правительства, давно уже ведущего мелочную торговлю табаком.
Таким образом, становится очевидным, что происшедшие и имеющие произойти, а также и предложенные изменения приведут нас в конце концов к тому, что государство сделается не только владельцем земель, жилищ и путей сообщения, причем управлением и эксплуатацией будут заведовать правительственные должностные лица, но и к захвату государством всех отраслей промышленности, так как частная промышленность, будучи не в силах конкурировать с государством, которое все может устроить сообразно со своими нуждами, мало-помалу исчезнет точно так же, как многие свободные школы исчезли, благодаря возникновению школ, поставленных под надзор правительственной власти. Таким образом будет достигнут идеал социалистов.
Но идя к тому идеалу, к которому стремятся вместе с социалистами и так называемые ‘практические’ политики, идеалу, на который социалисты любят взирать с его блестящей стороны, посмотрим и на его темную сторону, от которой они отворачиваются? Вообще мы замечаем, что люди накануне свадьбы все видят в розовом свете, останавливаясь только на обещаемых браком удовольствиях и вовсе не думая о сопровождающих его неприятностях. Другой пример того же рода мы видим в исступленных политиках и фанатических революционерах. Пораженные бедствиями, существующими при настоящей организации общества и не желая приписывать их недостаткам человеческой природы, плохо приспособленной к социальному строю, они воображают, что могут сейчас же помочь злу тем или другим преобразованием. А между тем, если бы их планы и удались, то это имело бы место лишь под условием замены одного зла другим. Короткого рассуждения достаточно было бы, чтобы показать им, что с предлагаемыми ими преобразованиями им пришлось бы отказываться от своих вольностей по мере того, как увеличивалось бы их материальное благосостояние.
Ни одной формы кооперации, в больших или малых размерах, нельзя установить без регламентации, следовательно без подчинения регулирующим агентам. Даже собственные организации социалистов, имеющие целью социальные изменения, могут служить им примером в этом отношении. Кооперация должна иметь свои собрания, своих местных и общих агентов, своих начальников, которым приходится повиноваться во избежание недоразумений и неудач.
Опыт тех, которые горячо восхваляли новый социальный строй под отеческим надзором правительств, показывает, что даже в обществах, организованных по почину частных лиц, власть правящей части становится настолько сильна. Что часть подчиненная начинает роптать и отказывает повиноваться. Рабочие ассоциации, ведущие нечто вроде промышленной войны для защиты интересов рабочих против выгод хозяев, находят, что пассивное повиновение необходимо для того, чтобы деятельность их была плодотворна, так как разногласия членов только вредят успеху. Даже в кооперативных обществах, производительных или потребительных, где не требуется такого повиновения, как там, где преследуется оборонительная или наступательная цель, управляющие приобретают такое преобладание, что члены начинают жаловаться на ‘тиранию администрации’. Посудите же о том, что будет, когда вместо сравнительно многочисленных ассоциаций, в которых можно участвовать или не участвовать по желанию, у нас будет одна национальная ассоциация, в которую будет включен каждый гражданин, и из которой ему нельзя будет выйти, не покидая страны. Представьте себе, каково будет при этих условиях самовластие иерархически построенного и централизованного чиновничества, держащего в своих руках средства общины и имеющего в своем распоряжении всю силу, которую оно сочтет необходимой, чтобы заставить выполнять свои декреты и поддерживать то, что оно называет порядком. Нечего удивляться тому, что Бисмарк выказывает склонность к государственному социализму.
Затем, когда они сознают — а они должны сознать это, если только подумают о конечных результатах своих проектов, — какую громадную власть будет иметь в руках правящий класс в новом социальном строе, описанном столь великолепными красками, пусть тогда защитники его спросят себя, в каком направлении будет функционировать эта власть. Не останавливаясь исключительно, как они это обыкновенно делают, на материальном благосостоянии и на удовлетворении умственных потребностей, которым должно заняться благодетельное правительство, пусть они обратят внимание на то, какой ценой придется за это заплатить. Чиновники не могут создать необходимых средств: они могут только распределять между индивидами то, что индивиды совместно произвели. Если общественная администрация должна удовлетворять нужды индивидов, то она должна требовать, что индивиды доставляли ей необходимые для того средства. Соглашения между хозяином и рабочим, как при нашей настоящей системе, быть не может, — проект исключает это соглашение. Вместо этого будет приказание, отдаваемое местными властями рабочим и принятие рабочими назначенной властями работы. и такова в действительности ясно — хотя, по-видимому, и бессознательно — определенная членами демократической федерации организация. Они действительно предлагают поручить производство ‘земледельческим и промышленным армиям под контролем государства’, забывая, вероятно, что армии обусловливают иерархию офицеров, которые станут требовать повиновения, так как иначе не могут быть обеспечены ни порядок, ни производительный труд. Таким образом, индивид подчинится управляющей части нации, как раб своему господину.
‘Но правительство было бы господином, назначенным им самим и другими, господином, который, следовательно, всегда должен бы был быть начеку, господином, который контролировал бы его самого и других лишь настолько, насколько это необходимо для интересов каждого в частности и всех вообще’.
На это возражение прежде всего мы ответим, что если даже это и действительно так, то каждый член общины, как индивид, был бы рабом общины в ее составе. Подобное отношение существовало обыкновенно в воинствующих общинах, даже в почти народных формах правления. В древней Греции был принят принцип, что гражданин не принадлежит ни себе, ни семейству, а государству, так как государство у греков значило то же, что община. И эта доктрина, приспособленная к такому государству, где война велась непрерывно, бессознательно вводится теперь социализмом в государство, которое должно быть чисто промышленным. Услуги каждого человека будут принадлежать всем вообще и эти услуги будут оплачиваться властью, по ее усмотрению. Таким образом, даже если власть будет столь благодетельна, как нам обещают, рабство, как бы ни была умеренна его форма, будет неизбежным результатом такой организации.
Во-вторых, мы ответим следующее: администрация недолго останется такою, какой нам ее обещают, и переносить рабство будет нелегко. Социалистическое мышление страдает теми же ошибками, как и мышление ‘практического’ политика: предполагается, что администрация будет действовать так, как этого желают, но этого никогда не бывает. Коммунистический механизм так же, как и механизм нынешнего социализма, неизбежно зависит от элементов существующей человеческой природы, недостатки которой будут порождать одинаковое зло, как в том, так и в другом случае. Любовь к власти, честолюбие, несправедливость, нечестность часто в течение сравнительно недолгого времени являются причиной распадения частных организаций, там же, где их влияние накапливается с каждым поколением они неизбежно приведут к гораздо большим и гораздо труднее поправимым бедствиям, так как правительственная администрация, более обширная и сложная и снабженная всеми средствами, будет неотразимой, раз она достигнет полного развития и утверждения. в доказательство того, что периодическое применение избирательного права не устранит этого результата, приведем в пример французское правительство. Народное при своем основании и подвергающееся через короткие промежутки времени народному суждению, оно тем не менее до такой степени попирает права граждан, что английские делегаты на недавнем конгрессе рабочих ассоциаций говорят: ‘Это позор для республиканской нации и аномалия в республике’.
И кончилось бы все это возвращением к деспотизму. Дисциплинированная армия гражданских чинов так же, как и армия военных чинов, дает высшую власть начальствующему лицу, власть, которая не раз уже вела к самовластию, как в средневековой Европе, а еще более в Японии, мало того, у французов это случилось в весьма недавнее время. Признания г. де-Мопа показали, с какой легкостью глава конституционного государства, избранный целым народом, отдающим ему свое доверие, может с помощью немногих, не особенно щепетильных личностей обессилить народное представительство и сделаться абсолютным монархом. Мы имеем все основания думать, что те, которые достигли бы власти в социалистической организации, не остановились бы ни перед какими средствами, чтобы осуществить свои цели. Когда совет демократической федерации говорит нам, что акционеры, которые иногда наживая, но часто и теряя, создали нашу железнодорожную сеть и таким образом способствовали великому развитию национального благосостояния, ‘наложили руку’ на наши пути сообщения, мы можем ответить на это, что те, которые находились бы во главе социалистической администрации, могли бы дать неправильное толкование правам лиц и классов, стоящих под их властью. И когда члены того же совета утверждают, что государство должно бы было взять в свое владение железные дороги ‘с возмещением или без оного’, мы можем предположить, что принципы справедливости не помешали бы вождям идеального и вожделенного общества следовать любой политике, раз только они будут считать ее необходимой, и при том политике, всегда обеспечивающей их преобладание. Достаточно было бы войны с соседним обществом или какого-нибудь внутреннего волнения, требующего подавления силой, чтобы разом преобразить социалистическую администрацию в крайнюю тиранию, подобную тирании древнего Перу. При таком правительстве народная масса, управляемая иерархией должностных лиц и контролируемая во всех внутренних и внешних своих проявлениях, работала бы для того, чтобы содержать организованную группу, сохраняющую в своих руках власть, тогда как ей самой оставалось бы лишь столько средств, чтобы влачить жалкое существование. И затем возвратился бы, только в иной форме, тот государственный режим, та система обязательной кооперации, традиции которой олицетворяет до известной степени старый торизм и к которой возвращает нас новый торизм.
‘Но мы будем беречься этих зол, мы примем все предосторожности, чтобы отвратить подобные беды’, скажут, без сомнения, фанатики. Как ‘практические’ политики с их новыми регулирующими мерами, так и коммунисты с их проектами реорганизации труда, ответят одно и то же: ‘Правда, что подобные проекты потерпели крушение по непредвиденным причинам, или по несчастной случайности, или по недобросовестности тех, которым поручено было их выполнение: но на этот раз мы воспользуемся прежним опытом и достигнем цели’. Нет, по-видимому, никакой возможности вбить этим людям в голову ту, однако, достаточно очевидную, истину, что преуспеяние общества и доля справедливости в его организации зависят, в сущности, от характера его членов, и что никакой прогресс не может осуществляться без усовершенствований в характере, происходящих от мирного труда, подчиненного правилам хорошо регулированной социальной жизни. Не только социалисты, но и так называемые либералы, подготавливающие им путь, думают, что при уменье, недостатки человечества могут быть исправлены хорошими учреждениями. Это чистая иллюзия. Каков бы ни был социальный строй, несовершенная природа граждан будет проявляться в их дурных действиях. Такой политической алхимии, с помощью которой можно было бы превращать олово инстинктов в золото поступков, не существует.

III. Грехи законодателей

Правда ли или нет, что человек состоит из беззаконий и зачат во грехе, но несомненно, что правительство возникло от насилия и зачалось насилием. В маленьких первобытных обществах, где в течение многих веков царил мир, не существует ничего подобного, там нет никакой принудительной организации, а есть разве только почетное преобладание, когда вообще есть преобладание. В этих исключительных общинах, которые не нападают и сами, по особым причинам, не подвергаются никакому нападению, правдивость, честность, справедливость и гуманность установились в людях настолько твердо, что достаточно бывает, чтобы общественное мнение время от времени высказывалось на собрании старейшин, созываемом через неправильные промежутки времени. И наоборот, мы находим доказательства тому, что власть начальника, признанная сначала временно в течение войны, устанавливается навсегда, если война продолжительна, и укрепляется там, где война была удачна и повела к подчинению соседних племен. Затем примеры, встречающиеся у всех народов, несомненно доказывают ту истину, что принудительная власть царя и ‘царя царей’ (титул, часто встречающийся на Востоке) возрастает по мере того, как он расширяет свои завоевания и соединяет под своим владычеством все большее и большее число народов. Сравнения открывают нам еще другую истину, которую мы должны бы всегда хранить в памяти, а именно, что правящая власть становится все более агрессивной внутри общины, чем она агрессивнее вне ее. Как для того, чтобы составить хорошую армию, необходимо, чтобы солдаты разных чинов повиновались командующему ими, точно так же для того, чтобы создать сильную воинскую общину, надо, чтобы граждане подчинялись руководящей власти, надо, чтобы они доставили нужное число людей и отдавали бы все имущество, которое от них требуют.
Очевидным выводом отсюда будет, что правительственная мораль, в зачатках своих тождественная с военными обычаями, должна долгое время сообразоваться с ними и может удаляться от них лишь по мере того, как сокращается военная деятельность и военные приготовления. Доказательство тому мы видим на каждом шагу. Теперь на материке гражданин свободен лишь тогда, когда он не служит более в армии, но он всю свою остальную жизнь трудится для того, чтобы поддерживать военную организацию. Даже в Англии серьезная война, делая рекрутский набор необходимым, отняла бы временно вольности большого числа людей и уменьшила бы их у других, принуждая их путем поборов платить за необходимые издержки, т.е. заставляя их работать известное число дней для государства. Кодекс поведения правительства относительно граждан неизбежно составляется сообразно с кодексом поведения граждан в их взаимных отношениях.
Я не буду в настоящей статье говорить ни о нарушениях права, ни о совершенных жестокостях, большая часть истории состоит в изложении таких фактов, я не хочу также описывать те внутренние беззакония, которые сопровождали беззакония внешние. Я не имею намерения делать перечень преступлений неответственных законодателей, начиная с царя Куфу (камни его колоссальной гробницы были заложены в кровавом поту десятков тысяч рабов, которых заставляли работать под ударами кнута в течение долгих лет), продолжая египетскими, ассирийскими, персидскими, македонскими и прочими завоевателями и кончая Наполеоном, который для того, чтобы удовлетворить свое честолюбие и увидеть весь цивилизованный мир у своих ног, погубил по крайней мере два миллиона людей. Я не задаюсь также целью исчислять здесь грехи ответственных законодателей, оставляющие длинные списки законов, созданных в интересах господствующих классов. В Англии в этот список входят и такие законы, которые долгое время поддерживали рабство и торговлю невольниками, пользуясь которыми подвергали пытке около 40000 негров в год, запихивали их в трюмы судов во время плавания под тропиками и губили таким образом большинство из них. Список этот заканчивается законами о зерновых хлебах, которые, как говорит сэр Эрскин Мей, ‘чтобы поднять арендные цены, приговорили неисчислимую массу народа к страданиям голода’.
Без сомнения, описание главных злодеяний ответственных и неответственных законодателей было бы не лишним и послужило бы для различных целей. Оно ясно показало бы тождественность правительственной морали с обычаями войны, тождественность, которая неизбежно существовала в те первобытные времена, когда армия была просто мобилизованное общество, а общество армия на покое, которая существовала в течение долгих периодов и даже в наше время имеет большое влияние на наше судопроизводство и нашу повседневную жизнь. Показав, например, что у бесчисленных племен дикарей судебных функций начальника не существует или они существуют лишь по имени, и что в большинстве случаев в первобытную эпоху европейской цивилизации каждый индивид должен был сам защищать себя и свои права, как только мог, показав, что в средние века право частной войны между членами воинствующего ордена было отменено не потому, что верховный глава считал своей обязанностью подчинять ссоры своему суду, но потому что частные войны уменьшали силу его армии в общих войнах, показав, что в течение последующих веков применение правосудия сохраняло еще свой первобытный характер в судебных поединках, происходивших в присутствии короля или его представителя в качестве судьи — поединок, удержавшийся до 1819 г. в форме дуэлей — показав все это, мы могли бы утверждать, что и в наше время судебные поединки существуют под другим видом, поединки, в которых борцами являются адвокаты, а орудием кошельки. В гражданских процессах правительство нисколько не заботится о том, чтобы потерпевшей стороне была оказана справедливость: его представитель следит лишь за тем, чтобы соблюдены были правила поединка, результат же менее зависит от справедливого отношения к делу, чем от туго набитого кошелька и от ловкости адвоката. Более того: правительство так мало заботится о правосудии, что если в судебном поединке, происходившем в присутствии его представителя, кошельки борющихся опустели и если по апелляции одного из них решение было изменено, побежденный обязан заплатить за ошибки настоящего и бывшего представителя его, и весьма часто потерпевшее лицо, просившее о защите или возмещении потери, выходит из суда нищим.
Такой хорошо составленный список злодеяний правительства, список того, что оно сделало и чего не сделало, доказал бы, что известная часть кодекса еще находящейся в силе морали существует со времен военного положения и приспособлена к нему и умерил бы, может быть, рвение тех, которые работают для расширения правительственного контроля. Убедившись в том, что продолжают существовать не только внешние черты, но и принципы этого первобытного политического строя, созданного постоянным милитаризмом, реформатор и философ не стали бы, может быть, ожидать таких великих благ от всестороннего вмешательства правительства и стали бы более доверять не правительственным организациям.
Но оставляя в стороне большую часть обширных вопросов, содержащихся в заглавии этой статьи, я намерен заняться здесь только относительно малой долей их, а именно теми грехами законодателей, которые являются не плодом их честолюбия или классовых интересов, но происходят от небрежного отношения к изучению того, что они нравственно обязаны знать прежде, чем примутся за работу.
Представьте себе, что аптекарский ученик, выслушав описание некоторых болей, которые он считает желудочными коликами, тогда как боли в действительности происходят от воспаления слепой кишки, предпишет больному сильное слабительное и уморит его. Его объявят виновным в убийстве по неосторожности. Его оправдание, что он имел доброе намерение помочь страждущему, не будет принято во внимание. Он не в состоянии будет защитить себя, сказав, что он просто ошибся в диагнозе. Ему ответят, что он не имел права подвергать опасности жизнь больного, вмешиваясь в дело, о котором он имеет весьма недостаточные сведения. Он не может оправдываться тем, что не знал, до какой степени он невежествен. По общепринятому правилу, он должен был знать то, что знают все, а именно, что даже те, которые изучили медицину, а тем более те, которые ее не изучали, делают ошибки в диагнозе болезней и в выборе лекарств. Так как он пренебрег предостережением, данным общепринятым мнением и опытом, он является ответственным за последствия.
Но ответственность законодателей за зло, которое они могут причинить, определяется с большим снисхождением. В большинстве случаев не только не думают, что они заслуживают наказания за то, что причинили вред законами, изданными по неведению, но их даже и не осуждают за это. Вообще думают, что общераспространенный опыт должен бы был научить аптекарского ученика не соваться в медицину, но никто не думает, что общественный опыт должен бы был научить законодателя не издавать законов, пока он не приобретет достаточных для этого знаний. Хотя он имеет перед собой в собрании законов своей страны и других стран множество фактов, рисующих ему жестокие бедствия, бывшие следствием плохого законодательства, его все-таки не осуждают за то, что он пренебрег этими предостережениями против слишком поспешного вмешательства. Наоборот: все считают заслугой с его стороны, если он, может быть только что оставив школу, может быть приехав из провинциального города, где приобрел большое состояние, может быть покинув судебную карьеру, в которой составил себе имя, вступает в парламент и тотчас же с легким сердцем начинает оказывать содействие или препятствие тому или другому образу действий политического учреждения. В этом случае нечего оправдывать его тем, что он не знает, насколько он невежествен, ибо публика вообще думает, так же как и он, что нет никакой надобности знать более того, что мы узнаем из дебатов и предположенных мерах.
А между тем достаточно бросить взгляд на историю законодательств, чтобы увидеть, насколько бедствия, причиненные невежественными законодателями, многочисленнее несчастных случаев, происшедших по вине невежд, бравшихся за лечение. Читатель извинит меня, если я приведу несколько общеизвестных примеров. Век за веком государственные деятели издавали против ростовщичества законы, ухудшавшие положение должника, заставляя подняться процент ‘с пяти на шесть, когда они имели намерение опустить его на четыре, как при Людовике XV’ и причиняя косвенно множество непредвиденных зол, препятствуя, например, продуктивному употреблению имеющегося свободного капитала и ‘налагая на мелких владельцев бесчисленное множество постоянных обязательств’. Точно так же попытки остановить скопление товаров в одних руках, продолжавшиеся в Англии в течение пяти сот лет, и не допускавшие во Франции, по свидетельству Артура Юнга, ‘покупать на рынке более двух мер пшеницы’, в течение многих поколений увеличивали нищету и смертность, происходившие вследствие дороговизны. В действительности же функция негоцианта, который в трактате De Pistoribus называется ‘притеснителем бедного люда’, состоит, как всем известно, в том, чтобы уравнивать снабжение продуктами рынка, не допуская слишком быстрого истощения запасов. Такова была также мера, принятая в 1815 г. для уменьшения голода, мера, предписывавшая цены съестных припасов, но вскоре отмененная после того, как она заставила совершенно исчезнуть с рынка некоторые пищевые продукты. Таковы были также меры, применявшиеся более долгое время, как, например, правила, по которым судья должен быть определять разумные (умеренные) выгоды торговцев съестными припасами. Попытки, сделанные для того, чтобы установить высоту заработной платы, сделаны были в том же духе и имели те же пагубные последствия. Они начались со статута рабочих при Эдуарде III и прекратились лишь шестьдесят лет тому назад, после того, как заставив долгое время фабрики и население квартала Spitalfields влачить печальное существование, лорды и палата общин, наконец, решились не возлагать на чиновников обязанности назначать плату ткачам шелковых материй.
Здесь меня, вероятно, остановят с нетерпением, мне скажут: ‘Все это давно известно — это старая история. Бедствия, причиненные вмешательством в торговые и промышленные вопросы, в достаточной степени намозолили нам уши и нечего нам читать нравоучения по этому поводу’. Во-первых, я отвечу на это, что большинство до сих пор этого как следует не изучало, а те, которые и знали это, уже все забыли. Разве мотивы, руководящие в наше время изданием подобных предписаний, не те же самые, что и в прежние времена? В статуте 35 Эдуарда III, целью которого было помешать увеличению цен на сельди (но который был очень скоро отменен, потому что в действительности возвысил их) жалуются на то, что люди, приходя на рынок, торгуются за селедку и каждый покупатель из хитрости или зависти надбавляет цену против другого, если один предлагает 40 шиллингов, другой предложит на 10 шиллингов больше и таким образом предложение одного превосходит предложение другого’. Запрещенная таким образом в то время ‘манера перебивать товар на рынке’, манера, приписываемая и ‘хитрости и зависти’, снова осуждается и в наше время. Зло конкуренции всегда составляло главный предмет жалоб социалистов, и совет демократической федерации осуждает обмены, делаемые ‘под контролем индивидуальной алчности’. Затем я скажу, что парламент постоянно распространяет на новые области закона спроса и предложения свое вмешательство, которое последующие поколения находят вредным, что он увеличивает, — как я готов доказать, — в этих областях, зло, которое стремится пресечь и вызывает другие бедствия, как вызывал их в былые времена в тех областях, куда он перестал теперь вмешиваться.
Возвращаясь к прежней теме, я продолжаю утверждать, что невежественные законодатели в былые времена постоянно усиливали страдания человечества, стараясь умерить их, и обращаясь к читателю, скажу: умножьте число вышеупомянутых законов и число порожденных ими зол на десять или на еще большее число, и вы в состоянии будете составить себе понятие о законах, измышленных без знания социальной науки. В докладе, прочитанном в Статистическом Обществе в мае 1873 г., Дженсон, вице-президент Общества законодательства констатировал тот факт, что со времени статута Мертона (Генрих III) до конца 1872 г. было принято 18110 законодательных мер, из которых четыре пятых, по его расчету, были отменены совершенно или отчасти. Он утверждает также, что число законодательных мер, совершенно или отчасти отмененных или измененных в течение трех лет (1870, 1871, 1872), достигало 3.532, из которых 2.759 были совершенно отменены. Чтобы видеть, продолжались ли эти отмены в той же пропорции, я рассмотрел, для трех последних сессий, тома, содержащие в себе ‘общие публичные статуты’, печатавшиеся ежегодно. Оставляя в стороне многочисленные измененные парламентские акты, я нашел, что в трех последних сессиях шестьсот пятьдесят актов, принадлежащих к настоящему царствованию (королевы Виктории. — Прим. перев.) и к многим предшествующим царствованиям, были совершенно отменены отдельно или группами. Число это, конечно, превышает обычную норму, так как за последнее время Свод законов подвергся сильному очищению. Но в конце концов мы все-таки должны признать, что в наше время было отменено несколько тысяч законов. Конечно, некоторые законы были отменены потому, что они устарели, другие по причине изменившихся условий (эту последнюю группу нельзя считать особенно многочисленной, если мы вспомним, сколько недавно изданных законодательных актов подверглись отмене), третья просто потому, что были нецелесообразны и, наконец, несколько законов были соединены в один. Но нет никакого сомнения в том, что в большинстве случаев законы отменялись потому, что дали вредные результаты. Мы совершенно свободно говорим о таких изменениях, мы с полным равнодушием толкуем об обмененных законах, забывая, что эти законы, прежде чем их отменили, наделали много более или менее серьезного вреда: некоторые вредили в течение нескольких лет, другие в продолжение нескольких десятилетий, и даже веков. Замените ваше смутное понятие о дурном законе более определенным понятием, представьте себе закон как причину, влияющую на жизнь народов, и вы увидите, что он представляет собой такое-то количество страданий, такое-то число болезней, какую0то цифру смертей. Дурная форма судопроизводства причиняет истцам убытки, проволочки и потерю процесса. Что отсюда получается? Бесполезная трата денег, которые необходимы для жизни, продолжительная и тяжелая тревога, несчастье целой семьи, дети, которым принуждены отказывать в пище и необходимой одежде, одним словом всякие невзгоды, ведущие за собой новые несчастья. Подумайте также о множестве людей, которые, не имея средств или храбрости затеять процесс, решаются на обман, впадают в бедность и терпят материальные и нравственные страдания вследствие нанесенного им ущерба. Сказать, что закон был просто препятствием, это значит сказать, что он причинил бесполезную потерю времени, неприятности и хлопоты, а для людей и без того занятых сверх сил этот излишек хлопот и забот ослабляет здоровье и прямо или косвенно ведет к всевозможным страданиям. Итак, убедившись в том, что плохое законодательство есть синоним ущерба для жизни людей, вы можете судить, какую сумму нравственных и физических мучений, смертей представляют собой эти тысячи отмененных законов! Чтобы еще полнее доказать ту истину, что законодатель, не обладающий достаточными знаниями, причиняет громадный вред, позвольте мне привести следующий специальный факт, вызванный в моей памяти одним злободневным вопросом.
Я уже упомянул о том, что попытки изменить отношения между спросом и предложением, от которых уже отказались в некоторых областях экономической жизни, вследствие причиненных ими бед, имеют место теперь в других отраслях. Эти отношения считаются нормальными только там, где противное доказано злом, причиненным попытками вмешательства, — так мало люди верят в правомерность этих отношений. По-видимому, никто и не подозревает, что в тех случаях, когда ее, по-видимому, не существует, естественный ход событий был нарушен искусственными препятствиями. И тем не менее в том случае, о котором я говорю (постройка домов для бедных), стоит только задать себе вопрос: какое влияние оказывают с давних лет законы? И мы увидим, что страшные бедствия, на которые все жалуются, причиняются большей частью именно ими.
При предшествующем поколении поднят был вопрос о недостаточности и негигиеничности жилищ рабочих, и я имел случай заняться этим вопросом. Вот что я писал тогда:
‘Один архитектор, исправляющий также должность инспектора, говорит, что строительный устав имел следующее действие: в тех кварталах Лондона, где находятся ветхие дома, построенные тем непрочным способом, который новый закон должен был изменить, домовладельцы, дома которых были построены до вотирования нового закона, получают в среднем достаточно выгодную квартирную плату. Эта средняя плата определяет цифру, которую можно получить в кварталах за новые дома такого же типа, то есть с тем же количеством комнат, так как люди, для которых их строят, не оценивают прочности стен, укрепленных железными брусьями. Из опыта же видно, что дома, построенные согласно с нынешними постановлениями и отданные в наймы по установившимся ценам, не приносят достаточного дохода. Поэтому строители ограничились тем, что построили дома в лучших кварталах (где возможность выгодной конкуренции с раньше существовавшими домами показывает, что раньше существовавшие строения были достаточно удобны) и перестали строить для бедных классов, исключая тех кварталов, где гигиенические условия не требуют немедленных изменений. За это время в указанных выше бедных кварталах получилась слишком большая скученность населения, по полдюжине семей жили в одном доме, по двадцати человек в одной комнате. Явились и другие последствия. Печальное состояние разрушения, до которого допускают эти жилища бедных, происходит от отсутствия конкуренции с новыми домами. Домовладельцы видят, что их жильцам не представляется случая оставить их дом для лучшего помещения. Ремонт, не доставляющий больших выгод, не производится… В сущности, наибольшая доля ужасов, которые наши санитарные агитаторы стремятся устранить путем законов, явилась по вине предшествующих агитаторов той же школы!’ (Social Statics, 1851).
Законодательство причинило не одни только эти бедствия. Нижеприведенная цитата показывает, что существуют и другие. В одной статье ‘Строителя’, написанной до отмены налога на черепицу, мы читаем: ‘Предполагают, что четвертая часть расходов на жилище, отдающееся внаймы за 2 шиллинга 6 пенсов или за 3 шиллинга в неделю, приходится на долю издержек по заключению контракта и налога на лес и кирпич, употребленные для постройки. Понятно, что домовладелец желает вернуть свои издержки и заставляет для этого жильцов платить 7 с половиной или 9 пенсов’. Г. Гатклиф, секретарь общества для улучшения домов рабочих, описывая действие налога на окна, говорит: ‘Наше общество платит теперь в квартале св. Панкратия 162 ф. ст. 16 шилл. налога на окна, т.е. 1 проц. В год на капитал. Средняя цифра квартирной платы жильцов общества равняется 5 шилл. 6 пенсам в неделю, а налог на окна поглощает из них 7 с четвертью пенсов в неделю’ (Times 31 zyd/ 1850).
И это не единственные примеры, взятые из печати того времени. Times jn 7 ltr/ 1850 г. напечатал письмо из Reform Club’a, подписанное ‘Архитектор’, где мы читаем следующее:
‘Лорд Киннэрд во вчерашнем номере вашем рекомендует постройку образцовых жилищ путем соединения двух или трех домов в один.
Позвольте мне заметить его сиятельству и его другу, лорду Эшли, на которого он ссылается, следующее:
Во первых, если бы был отменен налог на окна,
Во вторых, если бы был отменен строительный устав (за исключением параграфов, требующих, чтобы внутренние и внешние стены были несгораемы),
В третьих, если бы пошлины на строевой лес были уравнены или отменены,
В четвертых, если бы издан был закон, облегчающий переход собственности
То было бы ровно столько же поводов строить образцовые жилища, сколько есть поводов строить образцовые суда, или образцовые ткацкие мастерские, или образцовые паровые машины.
Первый закон ограничивает жилище бедной семьи семью окнами.
Второй закон ограничивает пространство жилища бедняка 25?18 футами (приблизительно размеры порядочной столовой), и в это пространство строитель принужден поместить лестницу, переднюю, общую комнату и кухню (в том числе стены и перегородки).
Третий (закон о пошлинах) принуждает строителя употреблять для дома бедных негодный для постройки лес, так как пошлины на хороший товар (из Риги) в пятнадцать раз выше пошлин на плохой товар (из Канады). Правительство даже выключает последний из всех своих контрактов.
Четвертый закон внес бы большие перемены в несчастное современное положение жилищ для бедных. Мелкая земельная собственность могла бы тогда переходить так же легко, как и аренда. Иногда строили дурно только потому, что строили на арендованной земле’.
Чтобы не впасть в заблуждение или преувеличение, я советовался с г-ном Форрестом, предпринимателем, имеющим за собой сорокалетний опыт и строящим в больших размерах в бедных кварталах. Как член фабричного совета и благотворительного комитета, он к своим обширным знаниям по части построек присоединяет еще и большую осведомленность в местных общественных делах. Г-н Форрест, разрешивший мне назвать его имя, подтверждает вышеприведенные мнения, за исключением одного, которое находит не вполне отвечающим истине. Он говорит, что ‘Архитектор’ смягчает значение вреда, называя дом для бедных ‘домом четвертого разряда’, так как размеры его гораздо ниже приводимых им (может быть сообразно с более поздним изданием строительного устава). Г-н Форрест идет далее. Указывая на дурное воздействие сильного увеличения дохода с капитала (в 60 лет доход увеличился с 1 ф. до 8 ф. 10 шил. на дом четвертого разряда), он говорит, что вместе с другими причинами побудило его отказаться от планов, составленных им для жилищ рабочих, постройку которых он намерен был предпринять. Кроме того, соглашаясь с ‘Архитектором’, что зло это весьма усилено было затруднениями в передаче земельной собственности, являющейся следствием утвержденной законом системы временных завещаний и заместительства, он отмечает, развитие местных податей (он называет их запретительными налогами), послужившее еще лишним препятствием к построению домов малого размера. Один из его аргументов состоит в том, что к своей цене каждого нового дома следует прибавить еще налоги на содержание мостовой и стоков, высчитывающихся по длине фасада и ложащихся, следовательно, тяжелее на низенькие, нежели на высокие дома.
От этих зол, проистекающих от законодательства, зол, которые были уже достаточно велики при прежнем поколении и теперь еще увеличились, перейдем к более недавним бедствиям, происходящим от той же причины. Так как вследствие препятствий, воздвигавшихся против постройки домов четвертого разряда, а также вследствие скученности населения в существующих домах, нищета, болезни, смертность постоянно возрастали и становились чересчур кричащими, общество обратилось к правительству за помощью. Оно ответило на этот призыв законами о жилищах рабочих, давая местным властям право сносить постройки, находящиеся в плохом состоянии и заботиться о возведении новых, более удобных домов. Каков же был результат этой меры? Сокращенный отчет о деятельности столичного бюро работ от 21 декабря 1883 г. показывает, что до сентября этого года оно, увеличив налоги на один миллион с четвертью, изгнало из их жилищ 21 тысячу человек и построило домов на 12 тысяч человек. О помещении остальных 9 тысяч намерены позаботиться в будущем, а пока они остаются без пристанища. И это еще не все. Один местный представитель правительства — комиссия стоков Сити — работая в том же направлении, законным порядком принуждения, снесла в кварталах Гольден-Лэн и Петикот-Сквэр массы маленьких ветхих домов, в которых ютилось 1,734 человека бедных. Из расчищенных таким образом участков один был продан, по соображениям общественной пользы для постройки железнодорожной станции, а другой теперь только, через пять лет, начинает застраиваться домами для рабочих, в которых впоследствии найдет убежище половина изгнанного из прежних домов населения. Если мы прибавим к этому 1,734 человека, выселенных столичным бюро, то мы найдем, что почти 11 тысяч человек остались без крова и принуждены были разместиться кое-как в уже обветшалых жилищах.
Итак, вы видите, что сделали законодатели. Плохой постановкой налога они возвысили цену кирпича и строевого леса, увеличили стоимость постройки и побудили к употреблению, в целях экономии, плохого материала в недостаточном количестве. Чтобы эти меры не влияли на квартиры, они, как в средних веках, установили правила, предписывающие качество производимого товара, не подумав о том, что требуя высшего качества и, следовательно, увеличивая цену, они ограничивают спрос и уменьшают предложение в будущем. Вводя новые местные налоги, они создали новые препятствия в постройке более удобных жилищ и желая ослабить скученность в жилищах бедных, уменьшили пространство, которое и раньше уже не могло содержать их.
Кого же следует обвинять в нищете бедных? Против кого же должны раздаваться горестные жалобы ‘изгнанников’ Лондона?
Немецкий антрополог Бастиан говорит нам, что если житель Гвинеи болен и, не оправдывая чудодейственной силы идола, не выздоравливает, то его убивают, и вообще в Гвинее по всей вероятности всякий, который имел бы смелость усомниться в могуществе фетиша был бы предан смерти. В те времена, когда правительственная власть поддерживалась такими строгими мерами, было столь же опасно непочтительно отзываться о политическом фетише. В наше время самое большое наказание, которому может подвергнуться человек, сомневающийся во всемогуществе этого фетиша, — это получит название реакционера. Он не может даже надеяться поколебать установившуюся веру при помощи собранных им фактов, ибо мы каждый день видим, что вера эта, вопреки всем доказательствам ее несостоятельности — непоколебима. Рассмотрим небольшое количество этих бесчисленных доказательств, на которые обыкновенно не обращается никакого внимания.
‘Правительственное бюро похоже на опрокинутый фильтр: вы вводите туда ясные счета, они выходят оттуда смешанными’. Такое сравнение сделал однажды в моем присутствии покойный сэр Чарльз Фокс, отлично изучивший все административные учреждения. Если вышеприведенное сравнение и принадлежит ему, то мнение это разделяют очень многие. Газетные разоблачения и мысли, выраженные в парламенте по поводу этого вопроса, ясно показывают все недостатки административной рутины. Ее медлительность, на которую все постоянно жалуются и которая во времена Форкса Моля доходила до того, что ‘комиссии запаздывали иногда на два года’, проявилась недавно еще в обнародовании общей переписи 1881 года, более двух лет спустя, после того как собраны были сведения. Если поищем объяснения этих проволочек, мы найдем, что они происходят от самой невероятной путаницы. По поводу переписи главный заведующий собиранием сведений говорит, что ‘затруднения заключаются не только в большом количестве различных округов, подлежащих переписи, но также в чрезвычайно запутанном разделении их границ’. Действительно, существует 39.000 административных округов двадцати двух различных категорий, которые взаимно перекрещиваются друг с другом: кантоны, приходы, кварталы, судебные округи, округи административные, санитарные, городские и сельские, епархии и т.д. И таким образом, как на то указывает г. Ратборн (в Nineteenth Centry 1883 ), эти бесчисленные роды разделений со своими переплетающимися разграничениями имеют свои отдельные составы служащих, полномочия которых распространяются взаимно на чужие области управления. Если кто-нибудь спросит: почему парламент установил новую серию разделений для каждой отрасли управления? То на это естественным ответом является, что он хотел сохранить последовательность в методе. Эта организованная путаница совершенно соответствует той организованной путанице, которую парламент увеличивает ежегодно: к массе старых законодательных мер он прибавляет известное число новых, противоречащих своими предписаниями предписаниям бесчисленных законодательных актов, к которым их присоединяют. Таким образом, определять, что есть в действительности закон, предоставляется частным лицам, которые тратят все свое состояние на то, чтобы получить судебное разъяснение. С другой стороны эта система, состоящая в покрытии округов другой сетью округов, совершенно соответствует методу, по которому читающий закон 1872 г. об общественной гигиене и желающий знать, какие налагаются на него обязательства, отсылается к двадцати с лишним предыдущим законам, различных категорий, изданным в разные времена. То же самое мы можем сказать и об административной инерции. Беспрестанно представляются случаи, показывающие упорное сопротивление бюрократии прогрессу. Так, например, когда адмиралтейскому ведомству предложено было употребление телеграфа, оно отвечало: ‘у нас есть достаточно хорошая система семафоров’. Почтовое же ведомство, по словам сэра Чарльза Сименс, препятствовало пользованию усовершенствованными методами телеграфа, а затем и телефонными сообщениями. Аналогичные факты по отношению к жилищам рабочих показывают, как правительство постоянно одной рукой увеличивает то зло, которое старается уменьшить другой. Так, например, оно накладывает пошлину на страхование от пожара и устанавливает правила, облегчающие тушение огня или предписывает такие способы постройки, которые, по свидетельству капитана Шау, увеличивает опасность пожара. С другой стороны, нелепости административной рутины, которая оказывается непреклонной там, где этого вовсе не требуется и, наоборот, делает послабления там, где бы должна была выказать твердость, бросаются прямо в глаза. Так, например, секретная государственная бумага большой важности делается известной всем и каждому, благодаря тому, что переписка ей поручается плохо оплаченному писцу, который даже и не состоит постоянно на службе правительства. Или, например, скрывают от английских артиллеристов высших чинов метод литья Морсом и они узнают его от русских, которым дали ознакомиться с ним, или диаграмма, показывающая расстояния. На которых английские и иностранные броненосцы могут быть пробиты нашими большими пушками, сообщается смелым attache какого-нибудь посольства своему правительству и узнается затем ‘всеми правительствами Европы’, тогда как наши собственные офицеры ничего об этом не знают. Точно то же происходит и по отношению к административному контролю. Вполне доказано, что контроль серебра был бесполезен, а между тем он вредил торговле серебром, в некоторых случаях он понизил качество, установив норму, превышать которую не представляло выгоды. Рассмотрите также факт, относящийся к масляному рынку в Корке, куда невыгодно приносить продукты высшего качества, так как их превосходство не приносит им никакой пользы, или вопрос о копчении селедки ( теперь не обязательном). В этом случае правило поставило бесчисленных солильщиков низшего разряда, достигающих как раз до уровня административного требования, на одну доску с лучшими солильщиками, возвышающимися над этим уровнем, что разумеется отняло у последних охоту достигать лучших результатов. Но уроки эти ни к чему не служат. Даже в тех случаях, когда недостатки контроля бросаются в глаза, неуспешность его проходит незамеченной. Это доказывает страшная катастрофа при провале моста на Тэ, когда потонул целый поезд, наполненный пассажирами. Со всех сторон раздаются жалобы против инженеров, подрядчиков и т.п., и никто, или почти никто, не говорит о служащих администрации, давших мосту официальную санкцию. Точно то же происходит и по отношению к мерам предупреждения против эпидемий. Никто не думает, что под руководством и вследствие предписаний правительственных агентов случаются большие бедствия, но мы знаем, как восемьдесят семь человек — жен и детей солдат погибли на корабле ‘Акринтон’, или как тиф и дифтерит разносятся, благодаря правительственной системе осушения почвы, как в Эдинбурге, или как предписанные правительством санитарные меры — всегда плохо применяемые — увеличивают зло, которое должны пресекать.
Множество доказательств подобного рода не могут сокрушить доверия, с которым обращаются за помощью к санитарной инспекции — теперь к ней взывают еще более, чем когда-либо — как это доказывает выраженное недавно в печати мнение, что все общественные школы должны бы быть поставлены под контроль назначенных правительством врачей. Лучше того: даже тогда, когда правительство вполне очевидно было причиной зла, на которое жалуются, вера в его благотворное вмешательство не уменьшается. Мы видим это из того факта, что после того, как правительство, лет тридцать тому назад, делало разрешение или скорее приказало городам установить систему канализации, выливающую воду стоков в реки и отравляющую таким образом водоемы, поднялись жалобы против обществ водопроводов за нечистоту последних. Эти жалобы продолжались и тогда, когда города были принуждены совершенно преобразовать, при громадных издержках свою канализационную систему. И теперь, в виде единственного средства помочь беде, просят, чтобы правительство взяло все это дело в свое ведение. Все злодеяния правительства становятся таким образом, — как и в случае с жилищами рабочих, — мотивом просить его совершить еще другие злодеяния.
Действительно, это преклонение перед законодательством в известном отношении менее извинительно, чем обожание фетиша, с которым и в душе сравниваю его. Дикарь может привести в свое оправдание то, что фетиш не говорит, что он не признается в своем бессилии. Но цивилизованный человек упорно приписывает этому, сделанному его собственными руками, идолу могущество, в неимении которого этот идол так или иначе признается сам. Я хочу этим сказать не только то, что дебаты каждый день открывают нам законодательные меры, которые сделали зло вместо добра, ни то, что тысячи законодательных актов, отменяющих предшествовавшие акты, — ничто иное как подразумевающиеся признания в неуспехе, я не намекаю также на те, почти официальные признания, как, например, признание, содержащееся в докладах комиссии закона о бедных, где сказано: ‘с одной стороны мы едва ли найдем один устав, касающийся управления общественной благотворительностью, который выказал бы результаты, имевшиеся в виду законодателями, наоборот, большинство из них было причиной новых зол и увеличило те, которые они должны были пресечь. Сошлюсь на признание некоторых государственных деятелей и заведующих общественными учреждениями. Например, в одной докладной записке Гладстону, принятой на заседании весьма влиятельных лиц под председательством лорда Литлтона, мы читаем:
‘Мы, нижеподписавшиеся, члены палаты лордов и палаты общин и жители столицы, вполне признавая истину и важность высказанного вами в палате общин в 1866 г. мнения, относительно плачевного состояния наших законодательных распоряжений, относящихся к общественным работам, согласны с тем, что в них одновременно высказывается и неуверенность, и нерешительность, и чрезмерная расточительность, и медлительность, и всевозможные недостатки и т.д. и т.д.’.
Вот еще пример, почерпнутый из недавней записки торгового совета (1883 г.), где говорится, что ‘после учреждения комитета кораблекрушений в 1836 г. едва была одна сессия, в которой не вотировался бы какой-нибудь закон, то предложенный палатой, то предложенный правительством, чтобы предупредить кораблекрушения’, и что ‘многочисленность уставов, соединенных в 1854 г. в один закон, снова вызвала недоразумения и сделалась источником упреков’, так как каждая мера была вотирована вследствие того, что предыдущие меры оказались никуда негодными. За этим тотчас же следует признание, что ‘с 1876 г. потери в людях и кораблях стали значительнее прежнего’. Между тем расходы по администрации увеличились с 17 000 ф. ст. до 73 000 в год.
Нельзя не удивляться тому, какое сильное действие некоторые искусственные средства, примененные известным образом, производят на воображение, вопреки разуму. Вся история доказывает эту истину, начиная с татуировки, которой дикарь старается напугать своего противника, до религиозных церемоний, королевских процессий, длинной мантии председателя суда и палочки пристава, одетого в мундир. Я помню ребенка, который мог спокойно смотреть на страшную маску, когда отец его держал ее в руках и который начинал неистово кричать, если отец надевал маску на свое лицо. Подобная же перемена происходит в чувствах избирательного корпуса, когда их избранники из местечек и графств попадают в парламент. Пока они только кандидаты, они подвергаются насмешкам, пересудам, издевательству той или другой партии и во всяком случае к ним относятся с крайним пренебрежением, но как только они собрались в Вестминстере, те самые, над которыми журналисты и ораторы издевались, которых они ругали и обвиняли в невежестве и безумии, начинают внушать безграничное доверие. Судя по обращаемым к ним прошениям, ничто не может быть выше их мудрости и могущества.
На все эти замечания мне, вероятно, ответят так: ничего не может быть лучше правительства ‘коллективной мудрости’. Избранники нации, выделяя из своей среды небольшое число государственных деятелей, применяют весь свой просвещенный современной наукой ум к дебатирующимся в их присутствии вопросам. ‘Чего же вам еще надо’, спросит большинство читателей.
Я отвечу на это, что та современная наука, послужившая, как говорят, нашим законодателям к тому, чтобы приготовиться хорошо исполнять свои обязанности, есть наука, большая часть которой оказывается для них, очевидно, бесполезной и что они заслуживают порицания, так как не видят, какая наука им может пригодиться. Если многие из них будут отличными филологами, то от этого они не будут лучшими судьями в очередных вопросах, и иностранные литературы, знакомство с которыми доступно для них, благодаря их филологическим познаниям, вероятно мало помогут им в данном случае. Политические опыты и рассуждения, основанные на истории древних обществ и на сочинениях философов, утверждающих, что война есть нормальное состояние, что рабство необходимо и справедливо, и что женщинам следует держать под постоянной опекой, не послужат им к тому, чтобы определить, какое действие произведут известные законодательные акты на великие нации современного типа. Они могут размышлять о действиях всех великих людей, которые, по теории Карлейля, дают обществу его форму, и могут проводить годы за чтением наполняющих исторические сочинения подробностей о международных столкновениях, изменах и договорах, интригах, не облегчая себе этим понимание причин и происхождения различных общественных форм и общественных явлений и условий влияния на них законов. Познания, приобретенные на фабриках, на бирже и в залах судов также далеко не дают надлежащей подготовки.
Что действительно необходимо, — это систематическое изучение естественной связи между причиной и следствием во том виде, в каком эта связь проявляется среди человеческих существ, составляющих общество. Хотя ясное сознание этой связи является одним из конечных результатов умственного развития, — хотя дикарь не имеет никакого понятия о механической причине, — хотя даже греки думали, что полетом какого-нибудь дротика управляют боги, — хотя эпидемиям почти до нашего времени приписывали сверхъестественное происхождение и хотя между социальными явлениями самое сложное из всех: отношение между причиной и следствием, по всей вероятности еще долго останется неясным, — однако, в наше время существование такого отношения сделалось слишком очевидным. Все мыслящие люди должны бы уже прийти к заключению, что прежде чем брать на себя обязанность изменить это отношение, следует тщательно изучить его. Ясные теперь общественные факты, как, например, факт, что между числом рождений, смертей, браков и ценой хлеба существует известная связь, — что в одном и том же обществе в течение жизни одного и того же поколения пропорция между числом преступлений и цифрой населения изменяется в тесных пределах, — эти факты должны бы наглядно показывать всем, что человеческие стремления, руководимые соединенным с ними разумом, действуют всегда почти одинаково. Из этого следовало бы заключить, что среди других социальных причин, причины, порожденные законодательством, влияя одинаково и с некоторой регулярностью, должны изменять не только действия людей, но даже и их натуру — и изменять совершенно иначе, чем это можно было ожидать. Следовало бы признать тот факт, что в обществе, более чем где-либо, причины порождают много последствий, и следовало бы предвидеть, что отдаленные и косвенные последствия столь же неизбежны, как и ближайшие. Я не говорю, что это мнение и эти выводы отрицаются, но убеждения бывают различной силы, некоторых держатся лишь номинально, другие слабо влияют на наш образ действий, третьи, наконец, имеют на нас неотразимое влияние во всех обстоятельствах жизни и, к сожалению, убеждения законодателей касательно сцепления причин и следствий в социальных вопросах принадлежат к первой категории. Рассмотрим некоторые из истин, которые признаются всеми ими, но в очень ограниченном числе серьезно принимаются во внимание, когда издают законы.
Нет никакого сомнения в том, что каждый человек до известной степени способен изменяться, как в физическом, так и в умственном отношении. Все методы воспитания, все упражнения, начиная с упражнений ученого математика до упражнений профессионального борца, все награды за добродетель и наказания за порок, подразумевает мнение, выраженное в некоторых пословицах, гласящих, что употребление или неупотребление какой-нибудь способности, физической или умственной, бывает причиной изменения ее, то есть влечет за собой ее ослабление или усовершенствование.
Кроме того, всем известен факт, что изменения в природе, произведенные тем или другим путем, делаются наследственными. Никто не отрицает, что вследствие накопления незначительных изменений в течение жизни нескольких поколений, сложение людей приспособляется к условиям, так что климат, нездоровый для других рас, не причиняет никакого вреда приспособившейся к нему расе. Никто не отрицает, что народы одного корня, расселившиеся в различных странах и ведущие различные один от другого образ жизни, приобретают с течением времени различные способности и направления. Никто не станет отрицать, что при новых условиях образуются новые национальные характеры даже в настоящее время. Доказательством тому служат американцы. А если никто не отрицает совершающегося повсюду и непрерывно процесса приспособления, то из этого следует, очевидно, заключить, что изменения этого процесса неизбежно сопровождают каждое изменение в социальных условиях.
К тому, что было сказано, можно, наконец, прибавить, что всякий закон, способствующий изменению образа действий людей — налагая на них новые стеснения или доставляя им новые облегчения — влияет на них так сильно, что природа их с течением времени приспосабливается к нему. Кроме всякого немедленного воздействия, есть еще воздействие отдаленное, совершенно игнорируемое большинством, преобразование среднего характера, преобразование, которое может быть желательно или нежелательно, но которое, во всяком случае, есть самый важный факт, и его следует принимать во внимание.
Другие общие истины, над которыми гражданин, а тем более законодатель, должен бы был подумать до тех пор, пока не усвоил бы их себе в совершенстве, открываются нам тогда, когда мы спрашиваем себя, из каких элементов складывается социальная деятельность? И когда мы убеждаемся в очевидности ответа, что она представляет собой коллективный результат желаний индивидов, ищущих удовлетворить их каждый сам за себя и следующих обыкновенно по тому пути, который кажется им наиболее легким по их ранее приобретенным привычкам и образу мысли, то есть по линии меньшего сопротивления (истины политической экономии просто вывод из такого ответа). Нет надобности доказывать, что социальный строй и социальная деятельность являются так или иначе продуктом человеческих эмоций, направляемых идеями предков или людей живущих. Исходя из этого рассуждения, мы вынуждены признать что объяснение социальных явлений заключается в совместном действии этих факторов из поколения в поколение.
Такое толкование прямо ведет к заключению, что между коллективными результатами ищущих удовлетворения человеческих желаний, те, которые вызвали индивидуальные усилия или добровольную кооперацию, гораздо более способствовали социальному развитию, нежели те, которые побуждали к действию, благодаря вмешательству правительства. Если обильные жатвы покрывают теперь поля, на которых росли прежде лишь дикие ягоды, мы обязаны этим индивидуальному стремлению удовлетворить потребностей, не ослабевавшему в течение жизни многих поколений. Если удобные дома заменили хижины, это совершилось потому, что люди хотели увеличить свое благосостояние, города тоже обязаны своим существованием подобным импульсам. Торговая организация, теперь столь обширная и сложная, началась в те времена, когда люди собирались на религиозные празднества, и создалась всецело благодаря стремлению к достижению своих личных целей. Правительства же всегда действовали наперекор этому развитию и если и помогали ему чем-либо, то только исполняя отчасти присущии им функции и поддерживая общественный порядок. Точно то же замечается и по отношению прогресса наук и их применения, сделавшего возможным изменение строя общества и расширение общественной деятельности. Не правительству обязаны мы массой полезных изобретений, начиная с заступа и кончая телефоном, не правительство сделало открытия в физике, химии и в других науках, руководящих современными фабрикантами, не правительство выдумало те машины, которые служат для фабрикации различных предметов, для перевозки людей и предметов с места на место и всеми возможными способами содействуют нашему удобству. Все коммерческие операции, распространяющиеся на страны всего мира, вся торговля, наполняющая улицы наших городов, этот мелочный обмен, благодаря которому мы имеем под рукой необходимые в повседневной жизни предметы — во всем этом нет никакого участия правительства, все это результаты добровольной деятельности граждан, работавших в одиночку или группами. Более того: сами правительства обязаны этим добровольным усилиям средствами выполнять свои обязанности. Отнимите у политического механизма все те пособия, которые доставляют ему науки и искусства, оставьте правительство только с теми ресурсами, которые выдумали чиновники, и деятельность его тотчас же прекратится. Даже язык, служащий ему для издания своих законов и для передачи своих приказаний своим чиновникам, есть орудие, которым оно обязано отнюдь не законодателю, язык создался незаметным образом в сношениях между людьми, преследовавшими свои личные цели.
Другая истина, вытекающая из предыдущей, это та, что различные части социальной организации, создавшейся добровольно, связаны между собой таким образом, что вы не можете действовать на одну, не действуя более или менее и на все другие. Это ясно видно, например, когда недород хлопка парализует сначала фабрикантов известных мануфактурных округов, затем влияет на действия оптовых торговцев и на продавцов всего государства, так же как и на потребителей, и, наконец, затрагивает фабрикантов, купцов и потребителей других изделий — из шерсти, льна и т.д. То же самое наблюдаем мы, когда повышение цены на уголь влияет на домашнюю жизнь, создает помехи в большинстве производств, поднимает цены фабричных изделий, ограничивает потребление этих изделий и изменяет привычки потребителей. То, что мы ясно видим в приведенных примерах, имеет место более или менее заметным образом и в других случаях. Очевидно, что законодательные акты — один из факторов, которые, помимо своего непосредственного влияния, дают еще самые неисчислимые и самые разнообразные результаты. Один выдающийся профессор, труды которого создали ему большой авторитет в этих вопросах, высказал в моем присутствии следующую мысль ‘Раз вы начали делать изменения в порядке природы, вы не можете сказать, каков будет конечный результат. Если это замечание верно по отношению порядка в царстве природы, то это тем более справедливо относительно естественного порядка, существующего в организациях, созданных человеческими существами, соединенными в общества.
В подтверждение того вывода, что законодатель должен бы вносить в исполнение своей обязанности ясное сознание этих очевидных истин и других истин того же рода касательно человеческого общества, составляющего объект его деятельности, я позволю себе развить более подробным образом одну из истин, о которой я еще не говорил.
Чтобы какой бы то ни было высший вид мог размножаться, он должен сообразоваться с двумя противоположными принципами. С представителями его должно обращаться противоположным образом в детстве и в зрелом возрасте. Мы рассмотрим эти два состояния.
Один из самых общеизвестных фактов — что животные высшего типа, сравнительно медленнее достигая зрелости, могут, достигнув ее, давать своим детенышам более забот, чем животные низших типов.
Взрослые кормят своих детенышей в течение более или менее продолжительного периода, в то время, когда детеныши еще неспособны доставать себе средства существования. Поэтому, вполне очевидно, что поддержание вида бывает обеспечено только тогда, когда заботы родителей сообразованы с нуждами, вызываемыми несовершенством развития.
Нечего и говорить, что неоперившийся и слепой птенец или щенок, даже уже зрячий, погибли бы очень скоро, если бы были принуждены доставать себе тепло и пищу. Самоотверженность родителей должна быть тем более сильной, что детеныши не приносят пользы ни себе, ни другим, и она может уменьшаться по мере того, как развиваясь, детеныши становятся способными сначала заботиться о самих себе, а потом помогать и другим. Из этого мы выводим заключение, что в нежном возрасте благодеяния должны быть расточаемы в обратной пропорции к силе или ловкости того, кто их получает. Ясно, что если бы в первой части жизни блага были пропорциональны достоинству, или награды сообразны с заслугой, то вид прекратился бы на протяжении поколения.
От этого режима семейной группы перейдем к режиму более обширной группы, состоящей из взрослых особей вида. Посмотрите, что произойдет тогда, когда новый индивид, вполне научившись владеть своими силами и перестав получать помощь от родителей, предоставляется самому себе. С этой минуты вступает в действие принцип как раз противоположный тому, который мы только что описали. В течение всей остальной своей жизни каждый взрослый индивид получает блага пропорционально своему достоинству, награды — соответственно своим заслугам: под достоинствами и заслугами мы подразумеваем в том и в другом случае способность удовлетворять потребностям жизни, доставать себе кров и пищу, и избегать врагов. В соревновании с членами своего собственного вида, в борьбе с членами других видом индивид чахнет и умирает или же благоденствует и размножается, сообразно с тем, хорошо или плохо он одарен. Очевидно, что обратный режим, если бы возможно было его поддерживать, сделался бы со временем пагубным для вида. Если бы получаемые каждым индивидом блага были соразмеряемы с его несовершенством, если бы следовательно размножение слабейших индивидов было поощряемо, а размножение сильнейших останавливалось, следствием этого явилось бы прогрессирующее вырождение, и вскоре выродившийся вид не мог бы существовать рядом с видом, который ведет борьбу и с видом, который конкурирует с ним.
При этом особенное внимание следует обратить на тот факт, что образ деятельности природы внутри семейной группы и вне ее — диаметрально противоположен в том и в другом случае и что перемещение порядка этой деятельности будет пагубным для вида тотчас же или в будущем.
Есть ли на свете человек, который думал бы, что эта истина не применима к человеку? Может ли он отрицать, что в человеческой семье, как и во всех семьях низших животных, соразмерность благ с достоинством должно иметь пагубные последствия? Может ли он утверждать, что вне семьи, среди взрослых не следует соразмерять блага с заслугами? Может ли он утверждать, что не произойдет никакого зла от того, что мало одаренным субъектам дана будет возможность благоденствовать и размножаться наравне с хорошо одаренными или даже более их? Человеческое общество, находящееся в борьбе или в соревновании с другими обществами, может быть рассматриваемо, как вид, что оно так же, как и другие общества или разновидности, будет неспособно устоять в борьбе с обществами — своими противниками, если будет поддерживать свои низшие единицы в ущерб высшим. Разумеется, каждый должен видеть, что если бы принцип семейной жизни вполне применялся в социальной жизни, если бы вознаграждение всегда было тем больше, чем меньше заслуги, то это повело бы к пагубным для общества последствиям. Если же это так, то даже частичное введение семейного режима в область режима правительственного должно привести к аналогичным последствиям. Общество, как целое, не может, не подвергая себя немедленной или более или менее отдаленной гибели, перемещать действие этих двух противоположных принципов, следовании которым сделало все общества способными достигнуть своего настоящего образа жизни и удерживаться в своем состоянии.
Я намеренно употребил выражение: общество, как целое, так как отнюдь не намереваюсь устранять или осуждать помощь, оказываемую плохо одаренным людям людьми, лично хорошо одаренными. Правда эта помощь наносит вред, если распределяется как и кому попало, так что дурно одаренные люди получают возможность размножаться. Но при отсутствии помощи со стороны общества, личная благотворительность, к которой прибегали прежде с сознанием большей ответственности и шире, нежели это делается теперь, практиковалась бы ради оказания помощи несчастным, достойным участия предпочтительно перед теми, которые по существу не достойны помощи. Кроме того, из этой благотворительности общество извлекало бы все выгоды, которые вытекают из развития чувства симпатии. Однако это не мешает нам утверждать, что необходимо поддерживать радикальное различие между моралью семьи и моралью государства, и что если великодушие должно лежать в основе первой, то существенным принципом второй должна быть справедливость. Не следует изменять нормальных отношений между гражданами, отношений, в силу которых каждый получает взамен своего грубого или искусного, физического или умственного труда вознаграждение, соответствующее спросу, вознаграждение, позволяющее ему благоденствовать и воспитывать своих детей соразмерно с теми качествами, которые делают жизнь его ценной для него и для других.
И однако, несмотря на то, что очевидность этих истин должна была бы поразить всех, кто, оторвавшись от поглощающих их внимание занятий, оглянулись бы на условия нашей жизни, к которым мы принуждены применяться, мы все-таки продолжаем требовать отечески распоряжающегося правительства. Смешение семейной морали с государственной не только не считается вредным для общества, но по большей части призывается, как единственно действительное средство обеспечить общественное благо. Это заблуждение достигло теперь такой степени, что извращает убеждения даже тех, кого следовало считать более свободными от него, нежели свободны другие. В сочинении, которому Cobden-Club присудил премию в 1880 г., говорится, что ‘истина свободного обмена затемнена софизмами система laissez faire, и затем, что ‘нам нужно гораздо более отеческое правительство, какое было пугалом в глазах прежних экономистов’.
Только что изложенная мною истина имеет весьма важное жизненное значение, так как от признания или непризнания ее меняются политические убеждения. Поэтому я позволю себе остановиться на ней, приведя выписки из одного сочинения, напечатанного мной в 1851 г., и попрошу только читателя, не считать мое мнение неразрывно связанным с содержащимися в нем теологическими выводами. Представив картину ‘того состояния всеобщей войны, среди которого живут все низшие существа’, и показав, что от этого получается некоторая доля добра, я продолжаю:
‘Заметьте также, что их плотоядные враги истребляют в травоядных стадах не только тех особей, которые пережили уже период зрелости, но также и болезненных, дурно сложенных, менее сильных и быстрых из них. Этот отбор вместе с бесчисленными боями, происходящими в период спаривания, предупреждает вырождение расы, которое было бы следствием размножения низших особей, и обеспечивает сохранение организмов вполне приспособленных к окружающей среде и, следовательно, наиболее способных обеспечить себе благосостояние.
Развитие высших видов есть движение вперед к форме существования, способной дать счастье, свободное от этих неизбежных зол. Это счастье должно осуществиться в человеческой расе. Цивилизация есть последняя ступень к его осуществлению, идеальный человек есть существо, живущее в условиях этого счастья. А пока, благополучие существующего человечества и движение к окончательному совершенству обеспечиваются той благодетельной, но строгой дисциплиной, которой подчинена вся природа. Эта дисциплина беспощадна, этот закон неумолим, они ведут, к счастью, но никогда не допускают послаблений, чтобы не причинить частичных и временных страданий. Бедность неспособных, несчастье неосмотрительных, нищета лентяев, уничтожение слабых сильными, оставляющее столь многих ‘среди подонков нищеты’ — таковы результаты безграничной, но целесообразно поступающей доброты.
Чтобы стать способным к социальной жизни, человек должен не только отделаться от дикости своей природы, он должен еще приобрести необходимые для цивилизованной жизни навыки. Он должен развить в себе уменье заниматься, изменить свой ум настолько, чтобы он мог приспособиться к своим новым задачам, а главное должен обладать достаточной энергией, чтобы отказаться от ничтожного, немедленного наслаждения и за то получить большее наслаждение в будущем. Переходное состояние будет, разумеется, тяжелым. Нищета есть неизбежное следствие несоответствия между природой человека и внешними условиями. Все бедствия, постигающие нас и принимаемые невеждами за очевидные последствия той или иной причины, которую возможно устранить, на самом деле — роковым образом сопровождают совершающееся приспособление. Человечество обязано подчиняться неизбежным условиям своего нового положения, оно должно приспособиться к нему и пустить в дело все свои силы, чтобы перенести истекающее из него зло. Процесс этот должен совершиться, страдания должны быть перенесены. Никакая сила в мире, никакой выдуманный искусными законодателями закон, никакой проект, имеющий целью исправить условия человеческой жизни, никакая коммунистическая панацея, никакая реформа, которую когда-либо совершили или совершат люди, — не могут уменьшить этих страданий ни на одну йоту. Можно усилить их интенсивность, и ее усиливают, и философ, стремящийся отвратить это зло, всегда найдет достаточно средств к изощрению своего мышления. Однако перемена ведет за собой должную долю страданий, которых нельзя уменьшить, не изменяя самих законов жизни.
Разумеется, если суровость этого процесса смягчается непосредственной симпатией людей друг к другу, на это ничего возразить нельзя, хотя эта симпатия несомненно наносит вред, когда проявляется без предварительного изучения конечных последствий. Но вытекающие из этого неудобства ничто в сравнении со сделанным добром. Только тогда, когда симпатия побуждает к незаконным поступкам, когда она является причиной запрещенного законом нарушения общей для всех свободы, когда она в частном проявлении жизни искажает отношение между закономерным порядком и условиями жизни — только в таких случаях она безусловно производит зло. Тогда она сама мешает выполнению своих планов. Она способствует размножению людей, наименее способных к существованию и, следовательно, препятствует размножению людей, наиболее способных к жизни, составляя менее места для последних. Она стремится наполнить мир людьми, которым жизнь принесет наибольшее количество страданий и закрывает доступ в нее тем, кому она может принести наибольшее число радостей. Она создает положительное несчастье и мешает положительному счастью’. (Social Statics, 1851 г.).
Хотя с тех пор, как напечатаны были эти страницы, протекла целая треть столетия, я не вижу никакой причины отказаться от выраженного мною в то время взгляда. Напротив, этот период времени принес множество доказательств, подтверждающих приведенное здесь мнение. Время показало, что если выживают только способные индивиды, то от этого получаются бесконечно более счастливые результаты, чем результаты, описанные нами выше. Дарвин доказал, что ‘естественный подбор’, соединенный со стремлением к видоизменениям и к наследственности видоизменений, есть одна из главных, но, как я полагаю, не единственная причина той эволюции, благодаря которой все живые существа, начиная с самых низших, достигли своей теперешней организации и приспособления к своему образу жизни. Эта истина сделалась слишком общеизвестной, и я должен извиниться в том, что привожу ее. И, однако, смешно сказать, именно теперь, когда эта истина принята большинством просвещенных людей, теперь, когда они прониклись благодетельным влиянием продолжительности жизни наиболее способных до такой степени, что, по-видимому, не должны бы парализовать ее действие, они более, чем в какую бы ни было отдаленную историческую эпоху, напрягают все свои силы для продолжения существования самых неспособных.
Но постулат, согласно которому люди считаются разумными существами, постоянно приводит нас к чрезвычайно далеким от истины заключениям.
‘Да, в самом деле: ваш принцип выведен из жизни животных, а потому это — животный принцип. Вы не убедите меня в том, что люди должны подчиняться тем правилам, которым подчиняются животные. Мне нет никакого дела до ваших аргументов, взятых из естественной истории. Моя совесть внушает мне, что слабым и несчастным следует помогать, и что если эгоисты не хотят помогать им, то их следует принудить к тому законом. Не говорите мне, что млеко человеческой благости должно быть расточаемо только в индивидуальных сношениях, а правительства должны воздавать каждому лишь по самой строгой справедливости. Всякий человек, одаренный малейшей долей симпатии, должен чувствовать, что надо устранять голод, страдание и грязь, и что если частные учреждения не достигают цели, то вмешательство правительства необходимо’.
Такое возражение сделают мне из десяти человек девять. Некоторые, конечно, говорят под влиянием столь сильной симпатии, что они не могут видеть человеческое страдание без чувства нетерпения, а потом становятся неспособными думать об отдаленных последствиях. Что касается чувствительности других, то к ней можно отнестись с некоторым недоверием. Люди, которые то в том, то в другом случае выражают крайнее возмущение, когда видят, что правительство, ради поддержания наших, якобы национальных, ‘интересов’ или нашего национального ‘престижа’, не спешит посылать на край света несколько тысяч человек, причем часть из этих тысяч, истребляя другие тысячи людей, ради того, что мы подозреваем их во враждебных намерениях или видим для себя угрозу в их учреждениях или же хотим захватить их территорию для наших колонистов, такие люди, говорю я, право же не могут быть воодушевлены столь нежными чувствами, чтобы вид страданий бедняка был для них невыносим. Не следует также восхищаться гуманностью тех людей, что требуют политики, разрушающей общества, которые идут по пути прогресса, и взирают затем с циничным равнодушием на оставленную после разрушения путаницу, сопровождаемую печальным кортежем нищеты и смерти. Те, кто во время войны, когда буры с успехом отстаивали свою независимость, злились на то, что правительство не хотело поддержать британскую ‘честь’, обрекая на смерть и страдания все большее и большее число наших солдат и их противников, не могут быть такими ‘восторженными гуманистами’, какими они желали бы показать себя, защищая мнения, подобные изложенным выше. В действительности эта показная чувствительность, не допускающая людей смотреть на страдания, причиняемые ‘борьбой за жизнь’, бесшумно происходящей вокруг них, отлично мирится в их душе с той бесчувственностью, которая не только терпит настоящие битвы, но еще и находит удовольствие смотреть на них. Об этом удовольствии говорит нам успех продажи иллюстрированных газет, содержащих сцены избиений, и жадность, с которой читаются подробные отчеты о кровавых битвах. Нам не могут поставить в вину недоверие к искренности людей, которые уверяют, что содрогаются при мысли о страданиях, переносимых главным образом людьми ленивыми и беспечными, и которые, тем не менее раскупили тридцать одно издание ‘пяти решительных сражений мира’, чтобы насладиться рассказами о кровопролитиях. Еще более удивительным представляется контраст между кажущейся чувствительностью и действительной жестокостью тех, которые желали бы перевернуть естественное течение жизни, чтобы облегчить немедленно страдания даже ценою гораздо больших страданий в будущем. При других обстоятельствах вы услышите, как те же лица, без всякой заботы о жизни своих ближних будут утверждать, что в интересах человечества вообще следует истреблять низшие расы и заменять их высшими. Итак, к нашему удивлению, люди не могут с полным спокойствием думать о страданиях, сопровождающих борьбу за существование, которая ведется без насилия среди членов одного и того же общества, и могут смотреть безмятежно на самую страшную форму тех же страданий, когда они огнем и мечом причиняются целым общинам. Поэтому, мне кажется, что такое притворное великодушие по отношению к ‘меньшим братьям’ внутри страны не заслуживает большого уважения, когда люди со спокойным сердцем жертвуют своими же ‘меньшими братьями’ вне страны.
Но этот чрезмерный интерес, проявляемый к людям нашей расы, и полное равнодушие к людям чужой расы, кажутся нам еще менее достойными уважения, когда мы видим, как они проявляются. Если бы этот интерес побуждал к личным усилиям, чтобы облегчить участь несчастных, его можно было бы одобрить по справедливости. Если бы большое число людей, щеголяющих этим дешевым состраданием, походило на малое число тех, которые неустанно, неделя за неделей и год за годом, посвящают значительную часть своего времени на то, чтобы помогать, ободрять, а иногда и веселить своих ближних, дошедших до нищеты вследствие несчастий, вследствие своей неспособности или дурного поведения, мы бы, не колеблясь, преклонились перед ними. Чем больше будет мужчин и женщин, доставляющих бедным средства помогать себе собственными усилиями, выказывающих свое участие к ним лично, а не через уполномоченных лиц, тем более мы будем радоваться этому. Но большинство лиц, желающих посредством законов облегчать участь несчастных и неосторожных предполагают совершать это дело с весьма малыми издержками для себя, главным же образом на счет других, иногда спрашивая на то их согласие, а иногда и вовсе не спрашивая его. Больше того: те, которых хотят таким образом принудить оказывать благодеяния несчастным, очень часто сами нуждаются в благодеяниях. Бедные, достойные участия, всегда находятся в числе тех, которых обременяют налогами ради оказания помощи бедным, вовсе не стоящим никакого участия. Как при прежнем законе о бедных прилежный и предусмотрительный труженик ради того, чтобы негодяи не страдали, был принужден платить до тех пор, пока он не падал под бременем налогов и сам не был принужден искать приюта в рабочем доме, точно так же и теперь местное обложение в больших городах доходят до такой цифры, за которую ‘перейти нельзя, не подвергая жестоким лишениям мелких ремесленников и торговцев, которым и без того трудно оберегать себя от позора пауперизма’. Точно также во всем остальном принятая у нас политика стремится увеличить страдания лиц наиболее заслуживающих участия, чтобы помочь тем, которые не стоят ровно никакой жалости. Одним словом, люди до такой степени сострадательные, что не допускают, чтобы борьба за жизнь налагала на негодных людей страдания, происходящие от из негодности или дурного поведения, в то же время настолько бесчувственны, что увеличивают тяжесть этой борьбы для граждан, заслуживающих уважения, и причиняют им и их детям искусственные бедствия, кроме естественных, которые тем приходится переносить.
Последнее соображение снова возвращает нас к теме, указанной в названии этой главы, к грехам законодателей. Здесь нашим глазам представляется самая обыкновенная из ошибок, которую делают стоящие у власти лица, ошибка до того обыкновенная и освященная обычаем, что никто и не смотрит на нее, как на ошибку. Здесь мы видим, что правительство, зародившееся, как мы уже сказали, на почве стремлений к захвату, продолжает своей политикой захватов выказывать свой прирожденный характер, даже тогда, когда оно с первого взгляда представляется нам благодетельным по внешним приемам, то есть я хочу сказать, когда оно выказывает доброту, идущую рука об руку с жестокостью. Разве же не жестоко увеличивать страдания лучшей части человечества ради того, чтобы уменьшить бедствия худшей его части?
Любопытно видеть, как легко мы поддаемся обману, благодаря фразам, изображающим только внешний вид фактов и ничего не говорящим о их внутреннем значении. Поразительным доказательством тому служат выражения ‘покровительство’ (промышленности) и ‘протекционизм’ (покровительственная торговая система, употребляемые противниками свободного обмена, выражения, молчаливо допускаемые самими сторонниками такого обмена. Что ‘покровительство’ всегда обусловливает собой насилие, и что название протекционист должно бы быть заменено названием ‘агрессионист’ (насильник) — вот истина, которую они обыкновенно игнорируют, а другие до сих пор не умеют раскрыть. А между тем вполне очевидно, что если для того, чтобы поддержать выгоды А, мы запрещаем В покупать у С или если мы на В налагаем штраф в виде таможенной пошлины в том случае, когда он покупает у С, то мы совершаем насилие над В, ради того, чтобы оказать ‘покровительство’ А. Более того, протекционисты вдвойне заслуживают названия ‘насильников’, так как для того, чтобы доставить выгоды одному производителю, они облагают поборами десять потребителей.
Подобное же смешение понятий, происходящее от того, что обыкновенно смотрят на вопрос с одной только стороны, замечается во всяком законодательстве, которое силой отнимает у одного человека его собственность, чтобы наделить даровыми благодеяниями другого. Обыкновенно когда дебатируется одна из бесчисленных мер этого характера, думают главным образом о том, что надо защитить несчастного Джонса от какой-нибудь напасти и нисколько не помышляют о вреде, наносимом этой мерой Брауну, который работает изо всех сил и очень часто гораздо более достоин сожаления. Вымогают деньги у поденщицы, которая не может платить налоги иначе, как терпя самые большие лишения, у каменщика, оставшегося без работы вследствие стачки, у ремесленника, у которого все сбережения поглотила болезнь, у вдовы, которая стирает и шьет с утра до ночи, чтобы накормить своих детей и все это ради того, чтобы лентяй не страдал от голода, чтобы дети менее бедных соседей получали дешевое обучение и чтобы разные господа, большею частью более зажиточные, могли чуть не задаром читать газеты и романы! Употребление неправильных выражений имеет в данном случае более важные последствия, чем тогда, когда называют протекционистом того, кто должен бы называться агрессионистом, ибо, как мы это видели сейчас, покровительство порочным беднякам ведет к насилию над добродетельными бедняками. Правда, что большую долю вымогаемых денег платят люди не нуждающиеся, но ведь это не утешение для тех, которые стеснены в средствах и должны отдавать последнее. Более того, если мы сравним обязательства каждой из этих категорий, то мы увидим, что дело обстоит еще хуже, чем кажется на первый взгляд: действительно для живущих в довольстве уплата налога является потерей их излишка, а для того, кто терпит нужду, она означает лишение необходимого.
Взгляните теперь, как грозит отомстить Немезида за эти постоянные прегрешения законодателе. Они и их класс, так же как и все собственники, подвергаются опасности пострадать от радикального применения того общего принципа, который на практике подтверждается каждым из этих актов конфискации, вотированных парламентом. Из какого же молчаливо подразумеваемого предположения исходят, в сущности, издавая все такие законы? Из того, что на свою собственность, даже на ту, которую он приобрел в поте лица своего, ни один человек не имеет права иначе, как с разрешения общины, и что община может лишить его этого права в той мере, в какой она сочтет нужным. Невозможно оправдать это отобрание имущества А в пользу В иначе, как опираясь на тот постулат, что общество, как целое, имеет абсолютное право на имущество каждого из своих членов. В настоящее время эта доктрина, прежде подразумевавшаяся, провозглашается во всеуслышание, так как Джордж и его друзья или Гиндман и его последователи довели теорию до ее логических выводов. Им было доказано примерами, число которых увеличивается с каждым годом, что личность не имеет ни одного права, с которым община могла бы пренебречь, не совершая несправедливости, и теперь они говорят: ‘Задача будет трудна, но мы превзойдем наших учителей, мы разом сумеем растоптать все личные права.
Различные злодеяния законодателей, о которых мы говорили раньше, объяснимы до известной степени и находят себе некоторое извинение, если мы доищемся до их источника. Они происходят от того ошибочного мнения, что общество есть продукт свободного творчества, тогда как оно есть продукт развития. Ни воспитание прошлых времен, ни нынешнее не научили сколько-нибудь значительное число людей выработать себе научное понятие об обществе, представлять его имеющим естественный строй, в котором все учреждения, правительственные, религиозные, промышленные, торговые и др. находятся во взаимной зависимости друг от друга, строй, который есть до известной степени органический. Если же подобное понятие и существует, то только номинально и не им определяется образ действий. Наоборот, общество обыкновенно представляют себе, как известное количество теста, которому кухарка может придать какую ей угодно форму: пирога, лепешки или торта. Коммунист самым вразумительным образом показывает нам, что, по его мнению, политический организм может быть пересоздан так или иначе — по желанию, да и многие из наших законодательных мер заключают в себе признание, что общество людей, которым навязали ту или другую организацию, сохранит форму, которую ему хотят дать.
Право, можно было бы думать, что независимо от признания заблуждения того взгляда, будто следует считать общество пластической массой, а не организованным телом, факты, ежеминутно бросающиеся нам в глаза, должны бы были возбудить в нас сомнения относительно успешности того или другого метода, которым хотят заставить людей изменить свой образ действий. Домашняя жизнь дает гражданину ежедневные доказательства того, что поведение людей обманывает все расчеты. Человек отказывается от мысли командовать своей женой и поступает под ее команду. Из всех методов, испробованных им в воспитании его детей, ни выговоры, ни наказания, ни убеждения не приводят к желаемым результатам, и никакие уговоры не могут заставить их мать не обращаться с ними так, как он считает вредным для них. Точно то же и с прислугой: бранит ли он или уговаривает ее — это редко действует на долгое время: недостаток внимательности, аккуратности, чистоты или трезвости побуждает часто менять прислугу. И однако, несмотря на затруднения, которые он встречает постоянно в своих сношениях с отдельными лицами, он убежден в своем уменье распоряжаться делами людей, составляющих целую нацию. Законодатель не знает и тысячной доли граждан, не видел и сотой части их, имеет лишь слабое понятие о привычках и образе мыслей тех классов, к которым принадлежит громадная масса, и тем не менее он твердо убежден, что все будут действовать так, как он предполагает и будут стремиться к цели, которую он наметил. Разве же здесь нет поразительной несогласованности между посылками и выводами.
Эти неудачи домашней жизни, эта полнота, разнообразие и сложность социальной жизни, о которых говорит нам каждая страница газеты и всю грандиозность которых тщетно старается представить нам наше воображение, должны бы были вызвать у каждого большие колебания, прежде чем он возьмется издавать законы, а между тем люди, именно в этом случае, выказывают удивительную самонадеянность. Нигде не существует такого контраста между трудностью задачи и недостаточностью подготовки у тех, которые за нее берутся. Из всех чудовищных заблуждений самое чудовищное, без сомнения, то, что необходимо очень долго учиться какому-нибудь ремеслу, хотя бы, например, ремеслу сапожника, и что единственная вещь, которая не требует никакой выучки — это уменье создавать законы для целой нации.
Делая общие выводы из нашего рассуждения, не вправе ли мы сказать, что законодатель стоит перед столь хорошо известными тайнами, что они не должны бы быть тайнами для того, кто берет на себя громадную и страшную ответственность — сочинять законы для миллионов и миллионов людей, законы, которые, если не будут способствовать их счастью, увеличат их нищету и ускорят их смерть?
Прежде все мы имеем ту неоспоримую, очевидную и вместе с тем совершенно непризнаваемую истину, что все явления, которые мы видим в обществе, имеют свои корни в явлениях индивидуальной жизни людей, а эти явления вытекают из жизненных явлений вообще. Кроме того, что мы принуждены сделать тот неминуемый вывод, что, если только отношения между физическими и умственными явлениями жизни не представляют собой совершенного хаоса (предположение, которого последовательность жизни не допускает), то вытекающие из этих отношений явления не могут быть хаотичными, а следовательно необходимо существует известный порядок в явлениях, вытекающих из предыдущего ряда явлений, и там, где человеческие существа должны работать над общим делом. Очевидно, что если человек берется создавать правила жизни для общества, не изучив последовательные явления социального порядка в их последовательной связи, то он может быть уверен, что принесет вред.
Во-вторых, если оставить в стороне все априорные рассуждения, этот вывод должен представиться уму законодателя при сравнении различных обществ между собой. Всякому должно бы быть ясно, что прежде, чем заняться подробностями социальной организации, надо задать себе вопрос: имеет ли эта организация свою естественную историю. А чтобы ответить на этот вопрос, необходимо рассмотреть, начиная с самых простых обществ, в каких отношениях различные формы социального строя схожи между собой? Краткое изучение сравнительной социологии показывает нам всюду одинаковые начала: обычное существование начальника и утверждение его власти посредством войн, влияние, всюду захваченное врачом и жрецом, наличность культа с одними и теми же основными чертами, следы разделения труда, показывающиеся весьма рано и принимающие мало-помалу более определенные черты, и затем различные сочетания политических, церковных, промышленных и др. сил, появляющиеся по мере того, как группы соединяются и распадаются в результате войн. Все эти факты, когда мы их сравниваем, показывают, что помимо их особенных, им одним свойственных отличий, общества представляют собой общие черты сходства в образе возникновения и развития. Они представляют собой черты структуры, доказывающие, что социальная организация имеет законы более сильные, чем личная воля людей и что, не изучая их, люди рискуют сделать много зла.
Наконец, в третьих, существует целая масса поучительных уроков, содержащихся в собраниях законов все стран, и с этими уроками, очевидно, еще более необходимо считаться. В Англии, как и в других странах, все бесчисленные попытки, сделанные государственными деятелями, не принесли той пользы, которую должны были принести, и причинили бедствия, каких от них вовсе не ожидали. Шел век за веком и новые меры, подобные прежним и основанные на тех же принципах, всегда оказывались несостоятельными и влекли за собою новые беды. А между тем ни избиратели, ни те, кого они избирают, не думают, что необходимо систематическое изучение этих законов, которые в былые времена делали народ несчастным, хотя и имели целью составить его счастье. А ведь нет никакого сомнения в том, что человек не может исполнять должность законодателя, если не обладает основательным знанием этих опытов, завещанных нам прошлым.
Итак, возвращаясь к аналогии, о которой мы говорили вначале, мы должны сказать, что в нравственном отношении законодатель является или свободным от порицания, или безусловно виновным, смотря по тому, изучил ли он фактически различные классы общества. Врач, который после многих лет ученья приобрел достаточные сведения по физиологии, патологии и терапии, не может считаться преступником, если человек умирает во время его лечения, он подготовился к лечению, как только мог, и сделал то, что мог. Точно так же и законодателю, который своими мерами, несмотря на обширные и систематические знания, освещающие его суждение, наносит вред вместо того, чтобы приносить пользу, может быть поставлена в упрек только ошибочность его суждений. Напротив, тот законодатель, который не знает или плохо знает ту массу фактов, которые он обязан рассмотреть раньше, чем мнение его о предложенном законе могло получить какую-либо ценность, и который тем не менее способствует принятию этого закона, не заслуживает прощения, если этот закон увеличит нищету и смертность, точно так же, как и аптекарский ученик должен быть наказан, если лекарство, прописанное им по невежеству, делается причиной смерти больного.

IV. Великое политическое суеверие

Великое политическое суеверие политики прошедших времен было божественное право монархов. Великое суеверие нашего времени — это божественное право парламентов. Миропомазания, по-видимому, совершенно незаметным образом с единой головы стекло на головы большого числа людей, освящая их самих и их декреты.
Можно находить первое из этих верований нерациональным, но нельзя не признать, что оно было логичнее второго. Если мы вернемся к тем временам, когда монарх был богом, или потомком бога, или посланником бога — то мы везде находим основательные причины для пассивного повиновения его воле. Когда, например, в царствование Людовика XIV такие теологи, как Боссюэт, учили, что короли — боги и некоторым образом обладают божественной независимостью, или когда люди верили, как наши тории былых времен, что ‘монарх есть посланник неба’, то очевидно из этой предпосылки получалось обязательное заключение, что для власти государства не может быть пределов. Но современный принцип защищать таким образом нельзя. Законодательный корпус, который не может сослаться ни на божественное происхождение, ни на божественную миссию, лишен возможности прибегнуть к сверхъестественному авторитету для узаконения своих притязаний на неограниченную власть, с другой стороны, никто никогда не пытался обосновать такие притязания доказательствами естественного порядка вещей. Следовательно, вера в неограниченную власть законодательного корпуса не имеет логического характера прежней веры в неограниченную власть монарха.
Любопытно видеть, как люди вообще фактически придерживаются доктрин, от которых они уже отреклись в принципе, сохраняя таким образом сущность после того, как оставили формую в теологии примером в этом отношении служит Карлейль: будучи студентом, он отрекается от веры предков, но в сущности он отбрасывает только оболочку и сохраняет содержание его понятий о вселенной и о человеке, все его поведение показывает, что он остался одним из ревностных шотландских кальвинистов. Наука также дает нам пример человека, который с натурализмом в геологии соединяет веру в сверхъестественное в биологии — это сэр Чарльз Ляйель. Когда он впервые излагает теорию формации в геологии, он не обращает никакого внимания на космогонию Моисея, зато он еще долгое время продолжает защищать веру в сотворение каждого отдельного органического типа, веру, которая может опираться только на космогонию Моисея, и лишь в самый последний период своей жизни он соглашается с аргументами Дарвина. В политике, как это мы видели из предыдущего изложения, мы имеем перед собой подобную же картину. Молчаливым соглашением признана доктрина неограниченной власти государства: доктрины этой придерживаются и тории, и виги, и радикалы, но она имеет свое начало в той эпохе, когда законодатели считались посланниками Бога. Она жива еще и по сие время, несмотря на то, что вера в божественное посланничество уже исчезла. ‘О! Парламентский акт всесилен’, отвечают гражданину, усомнившемуся в законности какого-либо произвольного вмешательства, и гражданин смолкает. Ему и в голову не приходит спросить, каким образом, когда и где возникло такое всемогущество, ограничиваемое только материальной невозможностью.
Мы позволим себе усомниться в этом всемогуществе. Так как теперь не ссылаются более на когда-то отвечавшую требованиям логики теорию, будто царствующий на земле есть представитель того, кто царствует на небе, и потому все люди обязаны повиноваться ему во всем, то мы спрашиваем, на каком основании мы обязаны во всем повиноваться конституционному или республиканскому правительству, не претендующему на небесное происхождение своей власти. Этот вопрос, очевидно, заставляет нас подвергнуть критике прошедшие и настоящие теории, касающиеся политической власти. Может быть, мы должны извиниться, что возвращаемся к давно решенным вопросам, но мы находим достаточное извинение в том, что общепризнанная теория, как мы это развивали выше, плохо обоснована или вовсе не имеет никакой основы.
Прежде всего мы берем понятие о верховной власти, и критический взгляд на это понятие в таком виде, в каком оно усваивается всеми, кто не признает сверхъестественного происхождения такой власти, приводит нас к аргументам Гоббса.
Допустим справедливость постулата Гоббса: ‘Когда люди не живут под одной общей властью, держащей их в страхе, они находятся в состоянии, называемом войной… друг против друга’. Это неправда, потому что мы знаем нецивилизованные общества, где без ‘единой общей власти, держащей их в страхе’, царствует более глубокий мир и большая гармония, нежели в обществах, где эта власть существует. Предположим также, что Гоббс прав, когда он утверждает, что правительственная власть в обществах основана была первоначально из-за стремления поддержать в них порядок, хотя в действительности эта власть рождается обыкновенно из потребности подчинения вождю во время наступательной или оборонительной войны и не имеет в начале ни теоретически, ни фактически никакого отношения к поддержанию порядка в ассоциации, созданной индивидами. Еще раз допустим ту невозможную гипотезу, что члены общины, во избежание бедствий, причиняемых постоянно повторяющимися столкновениями, заключают между собой ‘договор или соглашение’, по которому все они отказываются от своей первобытной свободы действий, допустим даже, что их потомки навсегда связаны договором, заключенным их отдаленными предками. Не будем, говорю я, возражать на эти данные, перейдем прямо к тем заключениям, которые выводит из них Гоббс. Он говорит так:
‘Там, где не существует никакого договора, не была вручена известная часть общих прав, и каждый человек имеет право на все, следовательно, никакое действие не может быть несправедливым. Но там, где есть договор, нарушить его несправедливо и несправедливость есть ничто иное, как неисполнение договора… Поэтому, прежде чем какому-либо поступку может быть дано название справедливого или несправедливого, необходимо существование принудительной власти, которая силой заставляет всех людей одинаково исполнять их договор, ради страха перед наказанием, боле ощутительным, чем та выгода, которую они надеются извлечь из нарушения договора’.
Люди во времена Гоббса были, может быть, действительно настолько развращены, чтобы оправдывать его предположение, будто ни один из них не исполнил бы договора, которым он связал себя, если бы не было принудительной власти и страха перед наказанием! В наши дни можно ‘применять эпитеты справедливый и несправедливый’ даже и тогда, когда никакого принудительного права не признается.
Между моими друзьями я мог бы назвать с полдюжины таких, которые, — я в этом убежден — были бы верны своему обещанию и без того, чтобы им необходимо было угрожать наказанием, и для которых обязательства имели бы одинаковую силу, как при отсутствии принудительной власти, так и при ее наличности. Однако, не останавливаясь на замечании, что эта ничем не доказываемая гипотеза ослабляет аргумент Гоббса в пользу государственной власти и признавая одновременно и его предпосылки и его заключения, мы должны остановить внимание читателя на двух важных выводах. Один из них — тот, что власть государства, покоящаяся на таком основании, есть только средство к достижению известной цели и законна лишь в тех случаях, когда служит для приближения к этой цели: если же цель не достигается, то и власть, на основании допущенной гипотезы не существует. Другое заключение — то, что цель, ради которой получившая такое значение власть существует, состоит в том, чтобы возложить на обязанность правосудия поддерживать справедливость в сношениях между гражданами. Логически рассуждая, никакое принуждение по отношению к гражданам не может быть справедливым, если оно не необходимо или для предупреждения прямых и косвенных покушений, направленных к нарушению договора, или же для организации защиты против внешних врагов. Здесь мы имеем, во всей полноте их функции верховной властью такими, какими они вытекают из теории Гоббса.
Гоббс строил свои доводы в интересах абсолютной монархии. Его нынешний поклонник, Остин, поставил себе целью вывести авторитет закона из неограниченной верховной власти одного человека или большей или меньшей группы людей по отношению к целой общине. Остин служил сначала в армии и о нем справедливо говорили, что военная служба оставила следы на его ‘Province of Jurisprudence’. Если мы, не останавливаясь перед его приводящей в отчаяние педантичностью, его бесконечными определениями и беспристрастными повторениями, служащими к тому, чтобы замаскировать сущность его доктрины, рассмотрим, из чего состоит эта последняя, то мы ясно увидим, что он отождествляет гражданскую власть с военной: он допускает a priori, что как одна, так и другая, по отношению к происхождению и распространенности сферы влияния стоит вне всякого спора. Чтобы обосновать силу положительного закона, он возвращает нас к абсолютизму власти, которая предписывает его: к монархии, аристократии или наиболее значительной группе избирателей в демократическом государстве, и согласно с этим он называет верховным главой институт подобного рода, противополагая его остальной общине, которая по неспособности или по какой-либо иной причине, остается в подчинении. Признав, или, скорее, допустив без всякого рассуждения неограниченную власть того простого или сложного, широкого или узкого коллектива, который он называет носителем верховной власти, ему, разумеется, ничего не стоит вывести отсюда ценность декретов власти, которые он называет положительным законом. Но он только отдалил проблему, а не разрешил ее. Вопрос состоит главным образом в том, чтобы знать: откуда происходит верховная власть? С какой стати отдельное лицо или меньшинство, или большое число людей получает право на такое неограниченное преобладание над остальными членами группы? Критический ум с полным основанием мог бы сказать: ‘Не трудитесь выводить положительный закон из неограниченной власти, его происхождение достаточно очевидно: докажите сначала вашу абсолютную власть’.
На этот вопрос вы не получите ответа. Рассмотрите точку отправления доктрины Остина и вы увидите, что она не более обоснована чем доктрина Гоббса. Если мы не допустим божественного происхождения или посланничества, никакое правительство с одной ли, со многими ли главами не может доказать основательности своих притязаний на абсолютную власть.
‘Но позвольте, слышу я со всех сторон, существует неоспоримое право большинства, дающее неоспоримые права избираемому им парламенту’.
Здесь мы дошли до самой сути вопроса. Божественное право парламентов означает божественное право большинства. Основной мыслью и для рассуждения законодателей, и для народа служит убеждение, что большинство имеет неограниченные права. Такова теория, принятая всеми без доказательств, как истина, очевидная сама по себе. Тем не менее критика, как я думаю, покажет, что это общепринятое мнение должно подвергнуться радикальному изменению
В статье: ‘Об основах администрации железных дорог’, напечатанной в ‘Review of Edinbourg’ в октябре 1854 г., я имел случай говорить о полномочиях большинства, приводя в пример образ действий акционерных кампаний и не могу лучше расчистить дорогу для полученных мною выводов, как приводя следующее извлечение из этой статьи:
‘при каких бы обстоятельствах или для какой бы цели ни работала совместно известная группа людей, мы допускаем, что если между ними возникнет разногласие, справедливость требует, чтобы исполнилась воля большинства, а не меньшинства, и это правило считается одинаково применимым во всех случаях, какого бы свойства ни был спорный вопрос. Это убеждение до того укоренилось и в принципе, из которого оно вытекает, до такой степени мало вдумывались, что сомнение в основательности его удивит многих. А между тем краткое рассмотрение вопроса убеждает нас в том, что это мнение есть ничто иное, как политический предрассудок. Мы легко найдем примеры, доказывающие доведением до абсурда, что право большинства есть право чисто условное и применимое лишь в известных пределах. Предположим, на общем собрании какого-нибудь филантропического общества принято решение, что ассоциация не только будет облегчать бедных, но будет еще, кроме того, путем проповедей, бороться с папизмом в Англии. Могут ли пожертвования католиков, участвующих в ассоциации в видах благотворительности, быть на законном основании использованы для этой цели? Предположим далее, что в комитете для устройства публичной библиотеки большинство членов, придя к убеждению, что при существующих обстоятельствах стрельба в цель имеет более значения, нежели чтение книг, решит изменить цель ассоциации и употребит имеющиеся в его распоряжении суммы на покупку пороха, пуль и мишеней, — должны ли будут прочие члены подчиниться этому решению? Предположим еще, что под влиянием полученных из Австралии известий, большинство в обществе свободных арендаторов решится не только в полном составе отправиться эксплуатировать золотые прииски, но и употребить капиталы общества на снаряжение корабля. Может ли считаться такой захват собственности справедливым по отношению к меньшинству? И обязано ли меньшинство присоединиться на первый из этих вопросов, а тем более на другие. И это понятно, ибо всякий человек должен признать такое положение: лицо по одному тому, что оно присоединилось к другим, не может без нарушения справедливости быть вовлечено в действия, совершенно посторонние той цели, которую оно имело в виду, вступая в ассоциацию. Каждое меньшинство в вышеупомянутом случае могло бы совершенно справедливо ответить тем, которые хотят оказать на него давление. ‘Мы соединились с вами в виду определенной цели, мы отдали наши деньги и наше время для достижения этой цели, во всех относящихся к ней вопросах мы согласились сообразоваться с волей большинства, но по другим вопросам мы на это не давали согласия. Если вы склоните нас примкнуть к вам с определенной целью, а потом задумаете преследовать другую цель, о которой мы не были предупреждены, то вы добиваетесь нашей поддержкой под ложными предлогами, вы нарушаете выраженное или молчаливое соглашение между нами, и с этого момента мы более не связаны вашими решениями’. Вот, очевидно, единственно рациональное толкование вопроса. Общий принцип, на котором покоится справедливое управление делами всякой ассоциации, заключается в том, чтобы члены его обязались одни перед другими, каждый за себя, подчиняться воле большинства во всех делах, относящихся к осуществлению той цели, которой они вступили в сообщество, но не других каких-либо целей. Только в этих пределах соглашение и имеет силу. И действительно, так как самый характер соглашения обусловливает, что заключающие его знают наперед свои обязательства, и так как те, кто соединяются с другими для определенных целей, не могут предвидеть всех неопределенных целей, которые ассоциации вздумалось бы преследовать, то из этого и вытекает, что подписываемое соглашение не может распространяться на эти, не обозначенные заранее, цели. А в том случае, когда подробно определенных соглашений между ассоциацией и ее членами относительно этих необозначенных целей не существует, то большинство, которое принудило бы меньшинство служить достижению этих целей, сделалось бы виновным в самой возмутительной тирании.
Понятно, что если такое смешение понятий относительно прав большинства существует там, где контракт ассоциации само собой ограничивает эту власть, то оно должно быть еще сильнее там, где такого контракта не было заключено. Тем не менее принцип остается неизменным. Я настаиваю на том положении, что члены ассоциации обязываются лично для себя подчиняться воле большинства во всех делах, касающихся выполнения целей, ради которых они вступили в сообщество, но не в виду каких-либо иных целей. И я утверждаю, что это положение применимо к целой нации так же, как и к какому-либо частному собранию.
Я предвижу еще одно возражение: ‘Так как не существует никакого проекта, в силу которого люди соединились в нацию, как это имеет место в ассоциации, так как цель этого соединения никогда не была и не могла быть определена, то никаких ограничений не могло быть предусмотрено, и, следовательно, власть большинства неограниченна.’
Разумеется, мы должны признать, что социальный контракт, как в форме, принятой Гоббсом, так и в форме, измышленной Руссо, совершенно лишен основания. Более того: мы должны признать, что даже если бы такой контракт и был заключен, он не мог бы связывать потомков тех, которые его заключили. Кроме того, если кто-нибудь скажет, что за отсутствием этих ограничений власти, обусловливаемых актом ассоциации, ничто не мешает большинству силой навязывать свою волю меньшинству, то с этим приходится согласиться, прибавив, однако, что если большая сила большинства служит ему оправданием, то сила деспота, опирающаяся на достаточно грозную армию, также имеет свое оправдание. Но мы отдаляемся от нашей проблемы. Мы ищем здесь какого-нибудь более серьезного оправдания подчинению меньшинства большинству, нежели бессилие последнего перед материальным принуждением. Сам Остин, стремясь установить неоспоримый авторитет положительного закона и утверждая, что этот авторитет вытекает из абсолютного монархического, аристократического, конституционного или народного верховенства, принужден в конце концов допустить моральный предел держась своей теории, он настаивает на том, что верховное собрание, вышедшее из недр народа, обладает ‘законной свободой ограничивать политическую свободу народа по своей воле и по своему произволу’, он соглашается, что позитивная мораль может помешать правительству искажать политическую свободу, которую оно предоставляет или которую дарует своим подданным’. Следовательно, надо найти не материальное, а моральное оправдание мнимо законному всемогуществу большинства.
На это мне, конечно, возразят следующее: ‘Само собою разумеется, что за отсутствием всякого соглашения и связанных с ним ограничений, власть большинства ничем не ограничена, так как справедливость требует, чтобы исполнялась воля большинства, а не меньшинства’. Это возражение кажется весьма разумным, пока его не опровергнут. Мы можем ответить, однако, не менее основательным аргументом, что за отсутствием соглашения преобладания большинства вовсе не существует. Источником прав и обязанностей большинства и меньшинства является совместная деятельность, если же нет соглашения для совместной деятельности, то нет ни прав, ни обязанностей.
Здесь аргументация как будто останавливается на мертвой точке. При настоящем положении вещей нельзя ни господству большинства, ни ограничению этого господства приписать какое-либо моральное основание. Но с небольшим усилием мысли, мы можем выйти из этого затруднения. Устранив мысль о соглашении на совместное действие, о каком было говорено выше, мы спросим: какое соглашение соединило бы теперь фактически граждан воедино. На это мы получаем достаточно ясный ответ и вместе с тем достаточно оправдание для преобладания большинства в известной сфере, но не вне этой сферы. Отметим прежде всего те из этих ограничений, которые напрашиваются тотчас же.
Спросите всех англичан, желают ли они согласиться на совместные действия, чтобы ввести религиозное обучение или дать большинству право устанавливать верования и форму культа, — большая часть ответит энергично: нет. Если бы по поводу предложения воскресить законы против роскоши, учредили анкету относительно согласия подчиниться воле большинства при выборе покроя и качества материала одежды, почти все ответили бы отрицательно. Точно так же (возьмем вопрос из современной жизни) пусть спросят всех англичан — подчинятся ли они решению большинства по отношению того, что им следует пить, конечно половина и даже более половины скажут: нет. Как бы ни было широко желание вступить в сотрудничество для того, чтобы выполнить или урегулировать подобные действия, это желание было бы далеко не единодушным. Поэтому очевидно, что если бы мы сами должны были затеять социальную кооперацию и ясно определить свою цель, прежде чем добиться согласия на совместную деятельность, нашлось бы немало таких областей человеческой деятельности, в которых не согласились бы на кооперацию, а следовательно по отношению к ним не могло бы иметь место законное преобладание большинства над меньшинством.
Перейдем теперь к противоположному вопросу: для какой цели все согласились бы действовать совместно? Никто не станет отрицать, что для целей защиты от чужеземного вторжения согласие на кооперацию было бы фактически единодушным, за исключением квакеров, которые принесли в свое время большую пользу, а теперь начинают исчезать, все соединились бы для оборонительной (но не для наступательной) войны, и все тем самым обязались бы подчиниться воле большинства по отношению к мерам, которые следовало бы принять для достижения этой цели. Столь же фактически это единодушие проявилось бы и в соглашении на совместное действие для защиты от внутренних врагов. За исключением преступников каждый должен желать, чтобы его личность и собственность были защищаемы. Кратко говоря, каждый гражданин желает охранять свою жизнь, охранять вещи, которые нужны ему, чтобы жить и наслаждаться жизнью, и сохранять неприкосновенной свою свободу пользования этими вещами и приобретать подобные вещи. Очевидно, что он не может делать этого, если будет действовать изолированно. Против внешнего вторжения он бессилен, если не соединится с согражданами, защищать себя против покушений внутренних врагов, не вступая в подобный союз, было бы и трудно, и опасно, и бесплодно. Есть еще одна область совместного действия, в которой также все заинтересованы: это извлечение пользы из занимаемой территории. Если бы теперь, как и в первобытные времена, существовал общий контроль над пользованием землей отдельными лицами или группами, то решения большинства были бы законно преобладающими при определении условий, на которых земельные участки служили бы для продовольствия, или средств сообщения или же для других каких-либо целей. Даже теперь, когда вопрос осложнился, благодаря развитию частной собственности, государство остается все-таки главным собственником (в глазах закона каждый землевладелец есть арендатор казны), имеющим право взять обратно или экспроприировать, уплачивая соответствующую цену. Из этого можно заключить, что воля большинства преобладает по отношению к способам и условиям, при которых можно использовать почву так или иначе, а отсюда вытекает основа для соглашения в интересах публики с частными лицами или компаниями.
Нет надобности приводить здесь подробности или обсуждать пределы, отделяющие различные категории, или говорить, что входит в одну из них и что исключается из другой. Для поставленной нами цели достаточно будет признать ту неоспоримую истину, что существует бесчисленное множество таких действий, которые люди, если бы спросили их мнения, далеко не все согласились бы выполнить, даже если бы такова была воля большинства, и, наоборот, есть такие действия, на выполнение которых все согласились бы почти единодушно. Эта истина служит в наших глазах определенным основанием, чтобы навязывать волю большинства в известных границах, и определенным основанием, чтобы не признавать авторитета этой воли вне известных пределов.
При тщательном рассмотрении вопроса последний, очевидно, сводится к следующему: Каковы взаимные права группы и ее членов? Стоят ли права общины во всех случаях выше прав индивида? Или обладает ли индивид во всех случаях правами, стоящими выше прав общины? От решения этих вопросов зависит все построение политических мнений, в особенности тех, которые относятся к области управления в тесном смысле слова. Я имею намерение воскресить замолкнувшие разногласия, надеясь придти к иному заключению, чем общепринятое.
В своем сочинении: ‘The State in Relation to Labor’ (‘Об отношениях государства к труду’) проф. Джевонс говорит: ‘прежде всего мы должны выкинуть из головы мысль, что в сфере вопросов социальных существует что-либо похожее на отвлеченные права’. В своей статье ‘О литературной собственности’ Матью Арнольд выражает такое же мнение. Он говорит: ‘Автор не имеет никакого естественного права собственности на свои сочинения’. Следовательно, он не имеет никакого естественного права на все, что он может произвести или приобрести. Например, я не так еще давно читал в одном весьма распространенном еженедельнике: ‘Доказывать еще раз, что не существует ничего подобного естественному праву, значило бы непроизводительно тратить свое время и свое знание’. И мнение, выраженное в этих цитатах, высказывается обыкновенно государственными деятелями и юристами таким тоном, который заставляет думать, что не разделять его может только толпа, не привыкшая мыслить.
Может быть, этого не следовало бы заявлять в таком догматическом тоне, так как известно, что целая школа юристов на континенте держится мнения диаметрально противоположного мнению английской школы. Идея естественного права (Natur-Recht) составляет основной принцип немецкой юриспруденции, а как бы ни думали о немецкой философии, нельзя сказать, чтобы она не проникала в вопросы до самой глубины. Доктрину, принятую нацией, отличающейся между всеми своим пытливым умом, нацией, которую, конечно, невозможно причислить к поверхностным мыслителям, нельзя отбрасывать, как какое-нибудь народное поверье. Но это говорим лишь к слову. С предложением, которое отрицается в вышеприведенных цитатах, связано утверждение противоположного предложения. Каково же оно, если мы рассмотрим его поближе и выясним, на чем оно основано?
Возвратимся к Бентаму, и мы найдем у него яркую формулировку этого контрпредложения. Бентам говорит, что правительство выполняет свою роль, ‘создавая права, которые оно дарует индивидам: права безопасности для лиц, права защиты для их чести, права собственности и т.д.’ Если бы эта доктрина выводилась из божественного права королей, она не содержала бы в себе ничего явно противного логике. Если бы она пришла к нам из древнего Перу, где Инка считался ‘источником, из которого истекает все’, или из Шоа (Абиссиния), где царь есть ‘неограниченный властитель людей и всех земных благ’, или из Дагомеи, где ‘все люди — рабы царя’, она была бы логична. Но Бентам не только не был таким абсолютистом, как Гоббс, но еще защищал народное правительство. В своем ‘Конституционном кодексе’ он предоставляет верховную власть целому народу и говорит: лучше ‘отдать верховную власть большей части тех, которых хотят главным образом сделать счастливыми’, потому что ‘такое соотношение более, чем всякое другое соответствует достижению этой цели’.
Посмотрим теперь, что будет, если мы поставим рядом эти две доктрины. Верховный властитель — народ — назначает представителей и создает таким образом правительство, которое в свою очередь создает права, затем, создав права, оно распределяет их отдельно каждому из членов державного народа, которым оно само было создано. Какой удивительный политический фокус! Матью Арнольд, утверждая в вышеназванной статье, что ‘собственность есть создание закона’, предостерегает нас от ‘метафизического призрака собственности в самой себе’. Действительно, из всех метафизических призраков более всего походит на тень тот, который предполагает, что вещь получается вследствие творческой деятельности известного лица, создающего эту вещь и вручающего ее затем своему собственному создателю.
С какой бы точки зрения мы ни взглянули на предложение Бентама, оно остается непонятным. Правительство, говорит он, выполняет свою обязанность, ‘создавая права’. Слово ‘создавать’ можно понимать двояко: оно может означать: творить что-нибудь из ничего, или же давать форму чему-нибудь, что уже существует. Многие люди думают, что сотворение чего-нибудь из ничего нельзя представить себе возможным даже для всемогущества и я думаю, что никто не будет утверждать, будто человеческое правительство может создать что-нибудь из ничего. Другая альтернатива — та, что человеческое правительство создает лишь во втором указанном смысле: оно дает форму чему-нибудь уже существовавшему раньше. В последнем случае возникает следующий вопрос: ‘Какова эта уже прежде существовавшая вещь, которой оно дает форму?’ Очевидно, что весь вопрос сосредоточивается на слове ‘создавать’, которое обманывает читателя. Бентам был очень щепетилен по отношению к точности выражений и в его ‘Книге об ошибках’ (Booc of Fallaces’) есть глава, относящаяся к ‘ложным терминам’. Удивительно после этого, что он сам мог доставить такой поразительный пример превратности понятий, получающейся от ложного термина.
Но оставим в стороне все эти непонятные предложения и поищем наиболее обоснованного толкования мнения Бентама.
Можно сказать, что все полномочия и права существовали первоначально в состоянии нераздельного целого у верховного властелина — народа, и что это нераздельное целое отдано, как говорит Остин, в руки правительства, назначенного верховным властелином — народом — для того, чтобы оно произвело раздачу или распределение этих полномочий и прав. Если, как мы видели, предложение, что права создаются, есть только фигуральное выражение, то непонятный смысл мнения Бентама заключается в следующем: совокупность индивидов, которые, как отдельные личности хотят удовлетворить свои желания и которые, как целое, обладают всеми источниками удовлетворения, а также властью над всеми действиями индивидов, избирает правительство, и это правительство объявляет, каким образом и при каких условиях личная деятельность может иметь место и достигать желаемых результатов. Посмотрим, что под этим подразумевается. Каждый человек мыслится под двумя видами: как частный человек он подчинен правительству, как член общества, он член державного народа, избирающего правительство. Это значит, что как частный человек он принадлежит к тем, которым дают права, а как член общества, он один из тех, которые через посредство избранного ими правительства, дают права. Перейдем от абстрактного к конкретному и посмотрим, что означает это определение. Предположим, что община состоит из миллиона людей, которые, согласно нашей гипотезе, являются не только совладельцами населяемой ими страны, но также и совладельцами всех свобод действовать и владеть, так как единственное признанное право есть всеобъемлющее право общины. Что из этого следует? Каждый индивид, не обладая никаким продуктом собственного труда, обладает, как единица, наделенная верховной властью общины, одной миллионной частью права собственности на продукты труда всех остальных. Это есть неизбежный вывод. Так как , по мнению Бентама, правительство есть только агент, то даруемые им права суть права, доверенные ему державным народом прежде, чем правительство, во исполнение своей должности, раздаст их индивидам, если же это так, то каждый индивид обладает одной миллионной частью этих прав в качестве члена общества, тогда как он, в качестве частного человека, никакими правами не обладает последний он приобретает лишь тогда, когда все прочие члены миллиона соединяются для того, чтобы даровать ему их, тогда как он сам соединяется с ними, чтобы облечь этими правами каждого из прочих членов миллиона.
Таким образом, как бы мы ни толковали предложение Бентама, мы постоянно попадаем в целую сеть нелепостей.
Даже не зная противоположного мнения немецких юристов, даже без всякого анализа, показывающего, что их мнение не выдерживает критики, последователи Бентама могли бы менее легкомысленно относится к доктрине естественного права. Различные группы социальных явлений с одинаковой силой доказывают обоснованность этого учения, тогда как аргументы, которыми возражают на него, обоснованы очень плохо.
Некоторые племена в различных частях света дают нам картину того, как до возникновения определенного правительства жизнь регулируется обычаями. Бечуаны повинуются ‘с давних пор существующим обычаям’. Между готтентотами Коранна скорее ‘терпят’ своего вождя, чем повинуются ему, и ‘когда древние обычаи тому не противоречат, каждый человек действует так, как ему кажется справедливым на его собственный взгляд’. Араукане не руководствуются ‘ничем, кроме первобытных обычаев или молчаливого соглашения’. У киргизов суждения старейшин основываются на всеобще0признанных обычаях’. О даяках Брук говорит, что ‘обычай, по-видимому, обратился в закон, и нарушение обычая влечет за собой штраф’. Вообще существующие с незапамятных времен обычаи так священны для первобытного человека, что ему и в голову не приходит сомневаться в их справедливости, и когда устанавливается правительство, то власть его ограничивается ими. На Мадагаскаре слово короля имеет силу только в том случае, ‘когда нет ни закона, ни обычая, ни прецедента’. Рифль говорит, что на Яве ‘обычаи страны ограничивают волю вождей’. На Суматре также ‘вождям не позволяют изменять древние обычаи’. Иногда даже — как, например, у ашанти ‘попытка изменить некоторые обычаи’ повлекла за собой свержение царя с престола. Между теми обычаями, которые существовали до появления правительства и которым это правительство должно подчиняться, мы находим обычаи, признающие некоторые личные права, права поступать известным образом и владеть известными предметами. Даже там, где право собственности менее признается, мы находим право собственности на оружие, орудия, личные украшения и обычно это право распространяется на многие другие предметы. У индейцев Северной Америки, как, например, у племени змей, не имеющих правительства, существует частная собственность на лошадей. У чипавеев, ‘не имеющих организованного правительства’, дичь, попадающая в частные сети, ‘считается частной собственностью’, подобные же факты по отношению к хижинам, орудиям и другой личной собственности встречаются у ахтов, команчей, эскимосов и бразильских индейцев. Между различными нецивилизованными народами обычай установит право на сбор продуктов, выросших на вновь расчищенном участке, но не на самую почву, а тоды, не имеющие никакой политической организации, делают подобное же различие между собственностью на скот и на почву. Кольф и многие другие говорят о миролюбивых арафурах, что ‘они признают право собственности в самом широком значении слова, не имея у себя иного источника права, кроме решений, постановляемых старшинами, сообразно с обычаями предков’. Но даже не ища доказательств между не цивилизованными племенами, на первых ступенях цивилизации мы находим их в достаточном количестве. Бентам и его последователи, по-видимому, забыли, что наши законы суть ничто иное, как слияние воедино ‘всех обычаев королевства’. Эти законы лишь дали окончательную форму тому, что уже существовало до них. Таким образом, факт и теория совершенно противоположны друг другу. Дело в том, что собственность была признана раньше возникновения закона, теория же учит, что ‘собственность есть создание закона’.
Соображения иного рода заставили бы поколебаться учеников Бентама, если бы они только достаточно взвесили их значение. Если бы правда было, как говорит Бентам, что правительство выполняет свою обязанность, ‘создавая права, которые оно дарует индивидам’, то это значило бы, что не может быть даже приблизительного однообразия в правах, даруемых различными правительствами. При отсутствии основательной причины, управляющей их решениями, можно было бы держать пари на сто против одного, что решения эти не были бы одинаковыми. И однако — между этими решениями существует большое сходство. С какой бы стороны мы ни взглянули, мы находим, что правительства запрещают одинаковые роды насилия и, соответственно этому, признают одинаковые права. Они обыкновенно запрещают человекоубийство, воровство, нарушение брачной верности, этим они заявляют, что граждане могут быть защищены от известных родов насилия. И по мере того, как общество прогрессирует, покровительство распространяется на менее важные личные права: являются возмещения и вознаграждения за нарушения контрактов, за клевету, за лжесвидетельство и т.д. Одним словом, сравнение учит нас, что кодексы законов, если и становятся различными в деталях по мере своего развития, всегда согласуются в своих, основных пунктах. Что же это доказывает? Такое согласование не может быть случайным. Если оно существует, то лишь вследствие того, что, так называемое, создание прав заключалось единственно в санкционировании и формулировании их в более точном определении тех требований и тех положений права, которые естественно вытекают из индивидуальных желаний людей, живущих обществом.
Сравнительная социология бросает свет на другую группу фактов, из которых можно сделать тот же вывод. Вместе с социальным прогрессом увеличивается для государства задача не только санкционировать формулируемые им права индивидов, но и защищает их от всяких посягательств. Прежде чем постоянное правительство установится, и во многих случаях после того, как оно получило значительное развитие, права каждого индивида определяются и защищаются им самим и его семьей. У нынешних дикарей так же, как и у прежних цивилизованных народов, и даже и теперь в некультурных странах Европы, наказание за убийство есть частное дело и ‘священное право требовать кровь за кровь предоставляется известному члену семейной группы’. Точно так же требуется произвольно каждым индивидом или его семьей удовлетворение за нападения на собственность и за другого рода обиды. Но по мере того, как улучшается социальная организация, центральная власть все более и более берет на себя обязанность обеспечивать личную безопасность индивидов, охрану их имуществ и до известной степени основательность их требований, установленных контрактом.
Исключительно занятое вначале защитой общества, как целого, против других обществ или организацией своих нападений на другие общества, правительство мало-помалу принимало на себя обязанность защищать индивидов друг от друга. Стоит лишь вспомнить то время, когда ношение оружия было общераспространенным обычаем, стоит представить себе увеличение безопасности лиц и имуществ, которой мы пользуемся теперь, благодаря улучшению полиции, или заметить сравнительную легкость, с которой удается добиться уплаты по небольшим долгам, чтобы убедиться в том, что государство обеспечивает каждому индивиду свободное преследование жизненных целей в тех пределах, которые ставит преследование подобных же целей другими лицами. Иначе говоря, рука об руку с социальным прогрессом идет также не только более широкое признание того, что мы называем естественным правом, но и более действительное его обеспечение правительством, последнее все более и более становится обязанным заботиться об осуществлении этих первичных условий индивидуального благосостояния.
В это же время происходила другая, еще более значительная перемена. В первые времена, когда государство не вмешивалось в защиту индивида против насилия, оно само совершало насилия всякого рода. Древние общества, усовершенствовавшиеся настолько, чтобы оставить по себе воспоминание, имели все завоевательный характер, всюду носят на себе печать военного режима. Как для того, чтобы успешно организовать борющуюся армию, солдаты должны пассивно повиноваться и не брать на себя инициативы иначе, как с разрешения своих начальников, точно так же я для того чтобы успешно организовать военное общество, граждане должны подчинять свою личную волю. Частные права стушевываются перед общественными, и личность теряет большую часть своей свободы действий. Одним из результатов является то, что военная дисциплина овладевает обществом, так же как и армией, и ведет за собой подробную регламентацию поведения. Предписания начальника, считающиеся священными, так как исходят якобы от божества, его предка, не встречают никакого ограничения в понятии личной свободы и регулируют человеческие действия в мельчайших подробностях: в пище, в способе приготовления кушаний, в стрижке волос и бороды, в украшениях одежды, сеянии хлеба и т.д. Этот всеобщий надзор, встречающийся почти у всех древних наций Европы, наблюдается также в обширных размерах и в Греции и был развит до высочайшей степени в самом воинственном из греческих государств — в Спарте. Подобно этому и в средние века во всей Европе, когда война была хроническим состоянием со свойственными этому состоянию политическими формами и понятиями, вряд ли существовал какой-либо предел для правительственного вмешательства: земледелие, промышленность, торговля подчинены были правилам во всех своих подробностях, религия и культ были предписаны законом, и начальники решали, кто имел право носить меха, употреблять серебряную посуду, печатать книги, завести голубятню и т.д. Но с развитием промышленной деятельности и с заменой режима правительственного принуждения режимом договора, с развитием соответственных чувств произошло (до недавней реакции, сопровождавшей возвращение к военному режиму) уменьшение этого вмешательства в индивидуальные действия. Законодатель постепенно переставал предписывать правила для сбора полевых продуктов, устанавливать соотношение между количеством скота и числом десятин земли, специализировать способы труда и материалы, которыми следует пользоваться, назначать плату за труд или цену съестных припасов, вмешиваться в манеру одеваться и в правила игры (исключая случаи мошенничества), назначать наказания или давать награды, премии за ввоз или вывоз разных продуктов, обязывать иметь известные религиозные и политические верования, препятствовать гражданам соединяться по желанию или путешествовать, где им хочется. Другими словами, по отношению к большей части своего образа действий право гражданина действовать бесконтрольно взяло верх над стремлением правительства контролировать его. Правительство, все более и более помогало гражданину отстранять всякое вмешательство в ту частную сферу, где он преследует свои жизненные цели, и, наконец, само ушло из этой сферы, или, иначе говоря, сузило область своего вмешательства.
Мы еще не отметили всех категорий фактов, иллюстрирующих ту же эволюцию. Улучшения и реформы законов вскрывают ее так же, как и заявления их авторов. С XV века, говорит профессор Поллак, один судья, решая вопрос общего права, заявил, что ‘так как в случаях, не предвиденных писанными правилами, юрисконсульты и канонисты выдумывают новое правило, сообразное с естественным законом, который есть основа всех законов, то вестминстерский суд может и хочет поступать так же’. Кроме того, наша система морали, введенная и развитая ради пополнения пробелов общего права или ради исправления несправедливостей, всецело основана на признании прав индивида, существующих даже помимо всякой власти закона. И все изменения, испытываемые от времени до времени законом, после некоторого сопротивления со стороны законодателей, совершаются согласно с общераспространенными понятиями о необходимой справедливости, понятиями, которые не только не вытекают из закона, но бывают противоположны ему. Так, например, недавно изданный закон, дающий замужней женщине право собственности на ее личные приобретения, очевидно произошел из сознания, что естественная связь между затраченным трудом и приобретенной выгодой должна быть сохранена во всяком случае. Реформированный закон не создал право, но признание права создало реформированный закон.
Таким образом, из пяти различных категорий исторических доказательств получается убеждение, что как бы народные понятия о праве ни были смутны и по большей части неприемлемы, тем не менее они содержат некоторую тень истины.
Мы должны рассмотреть теперь, откуда произошла эта истина. Я говорил выше о той общеизвестной тайне, что все социальные явления, если рассмотреть их поглубже, приводят нас к законам жизни и что мы не можем понять их, если мы не обратимся к этим законам жизни. Поэтому перенесем вопрос о естественных правах с политической почвы в область науки, а именно науки и жизни. Пусть читатель не пугается: для нас достаточно будет самых простых и самых очевидных фактов. Мы рассмотрим сначала общие условия индивидуальной жизни, затем общие условия жизни социальной. Мы найдем, что и те, и другие ведут к одному и тому же выводу.
Животная жизнь влечет за собой потерю силы, всякая потеря требует возмещения, для возмещения же необходимо питание. Питание в свою очередь предполагает приобретение пищи, пища не может быть приобретена без способностей захвата и, обыкновенно, передвижения, а чтобы эти способности могли развиваться, необходима свобода движения. Заключите млекопитающее животное в тесное пространство, или свяжите ему члены, или отнимите у него пищу, которую оно добыло себе, вы причините ему смерть, если какой-либо из таких экспериментов будет продолжительным. За известным пределом невозможность удовлетворить своим потребностям становится пагубной. То, что мы говорим о высших животных, относится, конечно, и к человеку.
Если мы станем на сторону пессимистов и разделим их вывод, что жизнь есть зло, которому следует положить конец, то всякая нравственная основа действий, поддерживающих жизнь, исчезает, и весь вопрос рушится.
Если же мы примем доктрину оптимизма или доктрину прогресса, если мы скажем, что в общем жизнь приносит больше радостей, чем страданий или что она находится на пути к тому, чтобы доставлять более удовольствий, нежели горя, тогда действия, поддерживающие жизнь, получают оправдание и свобода выполнять их имеет свое разумное обоснование. Если мы сознаем цену жизни, то само собой разумеется, что не следует мешать людям выполнять действия, необходимые для поддержания жизни. Другими словами: если признается справедливым не препятствовать этим действиям, то, следовательно, признается и право совершать их. ‘Понятие о естественных правах’, очевидно, берет свое начало из признания той истины, что если жизнь имеет свое оправдание, то должны быть оправдания и для действий, необходимых в целях ее сохранения, а, следовательно, и оправдание свобод и прав, обеспечивающих возможность этих действий.
Но это предложение, будучи верным не только по отношению к человеку, но и к другим существам, не имеет нравственного характера. Последний возникает лишь с появлением различия между тем, что позволено индивиду делать, развивая деятельность, поддерживающую его жизнь и тем, что ему не позволено. Различие это, очевидно, рождается только при наличности группы индивидов. Если индивиды находятся в непосредственном соприкосновении или даже несколько отделены друг от друга, действия одного могут влиять на другого, и если невозможно доказать, что некоторые из них имеют неограниченную власть делать все, что они хотят, тогда как другие этой власти не имеют, то следует допустить естественное ограничение. Понятие права на преследование известных целей из неэтической формы перейдет в этическую, когда признано будет различие между такими действиями, которые могут быть выполнены, не переходя границ нравственности, и такими, которые не могут быть выполнены при этом условии.
Это заключение, сделанное a priori, получается также a posteriori при изучении действий нецивилизованных народов. В наиболее неопределенной своей форме взаимное разграничение сферы действий проявляется во взаимных отношениях групп между собой, порождая соответствующие мысли и чувства. Обыкновенно в конце концов устанавливаются известные границы территорий, на протяжении которых каждое племя находит то, что ему нужно для жизни, и всякий, кто переходит за эти границы, получает отпор. У племени лесных ведда, не имеющих никакой политической организации, маленькие кланы владеют каждый своим участком леса и ‘условия такого раздела всегда соблюдаются’. Относительно не имеющих правительства племен Тасмании передают, что ‘их охотничьи участки разграничены и переходящие за эти границы подвергаются нападениям’. Очевидно, что споры между племенами, возникающие вследствие вторжения на чужую территорию, в конце концов приводят к установлению границ, в некотором роде к принудительному соблюдению их. Что верно по отношению к территориям, то верно и по отношению к различным группам. Убийство в одной из них, приписываемое, справедливо или нет, одному из жителей соседней территории, требует осуществления ‘священного права возмездия’, и хотя враждебные действия делаются таким образом хроническими, новые нападения предупреждаются. Сходные же причины обусловили сходные же следствия на этих первых ступенях, когда семья или клан, более, чем индивид, составляли политическую единицу и когда каждой семье или клану приходилось защищать себя и свое имущество от других подобных групп. Эти взаимные ограничения, которые одна община предписывает другой, в каждой общине равным образом предписываются одним индивидом другому, понятия же и обычаи, свойственные группе, применяются более или менее и к сношениям между лицами. Хотя в каждой группе есть стремление со стороны сильного напасть на более слабого, однако в большинстве случаев сознание бед, вытекающих из агрессивного поведения, обуздывает это стремление. Всюду у первобытных народов на обиды отвечают обидами. Тернер говорит о таннесах: ‘прелюбодеяние и некоторые другие преступления предупреждаются страхом перед законом палки’. ‘Фицрой говорит, что если патогонец не наносит вреда или обиды своему соседу, на него никто не нападает — и что каждый мстит лично тому, кто его обидел. Относительно наупесов мы читаем, что ‘они выработали себе очень мало законов, но то, что у них есть в этом отношении, представляет в чистом виде закон возмездия: око за око, зуб за зуб’. Очевидно, что так называемый lex talionis стремится установить различие между тем, что каждый член общины может безопасно делать и чего не может, и затем уже меры принуждения до известного предела, но не далее. ‘Хотя, говорит Скулькрафт о чипавеях, у них и нет правильно организованного правительства, так как каждый человек является господином в собственной семье, они более или менее испытывают на себе влияние известных принципов, способствующих общему благу’ и между этими принципами называет признание частной собственности.
Каким образом взаимное ограничение сферы деятельности создает понятия и чувства, подразумевающиеся под термином ‘естественные права’, мы видим очень ясно на примере нескольких мирных племен, имеющих правительства лишь по имени или не имеющих никакого правительства. Кроме фактов, свидетельствующих о том, что тоды, санталы, лепхасы, бодосы, чакмасы, такуны, арафуры и т.д. до щепетильности уважают права друг друга, что вполне дикое племя лесных веддов, не имеющее никакой социальной организации, ‘считает совершенно непонятным, чтобы кто-нибудь мог взять то, что ему не принадлежит, ударить товарища или сказать какую-нибудь ложь’. Таким образом, становится ясным и из анализа причин, и из наблюдения фактов, что в то время, как положительный элемент права выполнять действия, способствующие поддержанию жизни, зарождается в законах жизни, отрицательный элемент, дающий праву его этический характер, происходит от условий, создаваемых социальным сплочением.
И действительно, мнение, приписывающее правительству создание прав, настолько далеко от истины, что мы можем утверждать обратное: права, более или менее ясно установленные раньше появления правительства, становятся менее очевидными по мере того, как правительство развивается, параллельно с той практикой насилия, которая, посредством подчинения рабов и установления иерархии, создает государство, а признание прав, в свою очередь, приобретает определенность лишь тогда, когда военный режим перестает быть постоянным и власть правительства падает.
Если мы от жизни индивидов перейдем к жизни обществ, то перед нами встанет та же картина.
Хотя простой инстинкт общительности уже побуждает первобытных людей соединяться в группы, но еще более влечет их к тому опыт возможной выгоды совместного действия. Под каким условием может возникнуть это совместное действие? Очевидно, под единственным условием, чтобы те, которые соединяют свои усилия, получали от этого пользу лично для себя. Если, как в наиболее простых случаях, они соединяются для того, чтобы совершить нечто, что каждый из них отдельно не может исполнить или исполнил бы менее легко, они должны приступить к сотрудничеству, подразумевая при этом следующее: или что они разделят между собой выгоду (например, если некоторые из них добудут дичь), или же, если один соберет всю выгоду (например, если они построят хижину или расчистят участок земли для посева), то другие в свою очередь получат каждый равносильную выгоду. Когда же они, вместо того, чтобы соединять свои усилия для выполнения одного дела заняты исполнением нескольких различных дел, когда возникает разделение труда с обязательным обменом продуктов, соглашение подразумевает, что каждый взамен продукта, который он имеет в чрезмерном количестве, получит приблизительно эквивалент того, чего ему не достает. Если он одной рукой дает, а другой ничего не получает, он не ответит на будущие предложения обмена и люди вернутся к тому абсолютно первобытному состоянию, когда каждый все делал для себя сам. Итак, возможность кооперации зависит от выполнения договора, молчаливо подразумеваемого или ясно выраженного.
Таким образом, эти факты, которые неизбежно имеют место, начиная с первых шагов к той промышленной организации, при помощи которой поддерживается жизнь общества, должны, конечно, повторяться более или менее тождественным образом во время всего ее развития. Хотя в обществе, организованном по военному типу, с его системой правительственного принуждения, обусловливаемого постоянной войной, отношения, основывающиеся на договоре, выступают мене ярко, однако они все-таки существуют. Они сохраняются еще между людьми свободными и между начальниками тех маленьких групп, которые составляют ослабленные единицы первых обществ, и до известной степени сохраняются и в самих этих группах, так как их существование в качестве групп обусловливается тем, чтобы за их членами, даже если бы они были рабами, признавалось право получать, взамен их труда, все необходимое в смысле одежды, пищи и покровительства. И когда добровольная кооперация все более и более заменяет кооперацию принудительную, после того как войны становятся все менее и менее частыми, и торговля развивается, когда социальная жизнь, основанная на обменах по соглашению, прекратившаяся на некоторое время, постепенно восстанавливается, — тогда делаются возможными распространение и усовершенствование промышленной организации, при помощи которой держится большое общество.
Чем договоры свободнее и чем вернее их выполнение, тем заметнее прогресс и деятельнее социальная жизнь. Теперь пагубные последствия нарушения договора ощущаются уже не одним только заключившим его. В развитом обществе эти последствия отзываются на целых категориях производителей и продавцов, категориях, образовавшихся, благодаря разделению труда, случается также, что они отзываются и на всей публике. Спросите, при каких условиях Бирмингам может посвящать себя выделке черепаховых изделий или часть Страфордшира — гончарным изделиям, или весь Ланкашир бумажно-ткацкому производству. Спросите, каким образом сельское население находит возможным выполнять свою специальную задачу: тут сеять пшеницу, а там пасти скот. Все эти отдельные группы не могли бы действовать таким образом, если бы каждая не получала от других, в обмен за свой излишек производства, соответствующую часть излишка их производств. И они совершают этот обоюдный обмен уже не прямым, а косвенным образом, через посредство денег, и если мы станем доискиваться, каким образом группа производителей достает нужную для нее сумму денег, то мы получим в ответ: путем выполнения договора. Если Лидс, вырабатывающий шерстяные материи, не получит, благодаря соблюдению договора, средств достать себе в земледельческих районах необходимое количество пищи, ему придется умирать с голоду и прекратить производство шерстяных тканей. Если Уэльс, занятый литьем чугуна, не получит условленного эквивалента, дающего ему возможность приобретать ткани для одежды, его производство должно остановиться. И эта картина наблюдается всюду, как в общем так и в частных случаях. Эта взаимная зависимость отдельных частей, которую мы констатируем в организации и общества, и индивида, возможна только при том условии, чтобы каждая часть выполняла свою особенную, привычную для нее деятельность, получая свою соответствующую часть веществ, необходимых, чтобы все другие части соединились для производства в установленных по соглашению размерах. Кроме того, выполнением договора устанавливается равновесие между производством и нуждами, вследствие чего выделывают много ножей и мало ланцетов, сеют много пшеницы и мало горчичного семени. Избыток производства каждого товара предупреждается тем, что более известного количества его никому не удастся сбыть, не нарушая того условия, чтобы за него давали точный эквивалент деньгами. Таким образом предупреждается бесполезная трата труда на производство того, в чем общество не нуждается.
Наконец, мы должны отметить один факт еще более знаменательный: единственное условие, при котором специальная группа работающих может расширять свою деятельность с увеличением общественной потребности в известного рода труде, — состоит в том, чтобы договоры были свободны и их выполнение было обеспечено. Если бы в тот момент, когда по недостатку сырого материала Ланкашир не мог доставить обычного количества хлопчатобумажных материй, кто-либо вмешался в заключение сделок и запретил Йоркширу требовать более высокую цену за шерстяные ткани, которые тот мог производить, имея в виду увеличение спроса на них, — то не представлялось бы заманчивым поместить больше капиталов в шерстяные мануфактуры, не возрастало бы ни количество материала, ни число рабочих, ни производство шерстяных материй. В результате община терпела бы от того, что дефицит хлопчатобумажных тканей не компенсировался бы избытком шерстяных материй. Какой громадный вред может произойти для нации от всего, что помешало бы ее членам свободно заключать условия между собой, мы видим из контраста между Англией и Францией в деле развития железных дорог. Хотя в Англии препятствия возникали сначала со стороны преобладающих в парламенте классов, но они не могли помешать капиталистам помещать свои капиталы, инженерам руководить работами, а предпринимателям предпринимать их, большая прибыль, принесенная вначале вложенными сюда капиталами, большие выгоды, полученные инженерами, были причиной того сильного прилива денег, энергии и знания к делу постройки железных дорог, который позволил быстро развить нашу железнодорожную систему и дать громадный толчок росту нашего национального благосостояния. Но кода Тьер, бывший в то время министром общественных работ, приехал, чтобы ознакомиться с делом, он сказал руководившему им при осмотре Виньолю: ‘Я думаю, что железные дороги не пригодны для Франции’. Принятая им вследствие этого политика, противная свободе договора, задержала на 8-10 лет материальный прогресс Франции, создавшийся после постройки железных дорог.
Что означают все эти факты? Они означают, что различные отрасли промышленности, различные занятия, профессии, обслуживающие потребности и нужды общественной жизни, требуют прежде всего, чтобы было как можно менее стеснений свободы договоров, а затем, чтобы их исполнение было обеспечено. Как мы уже видели, обоюдное ограничение есть единственный источник стеснений, которым естественным образом подвергается деятельность людей, соединившихся в общество, а следовательно, не может быть стеснений в договорах, которые люди заключают сами: вмешиваться в эти договоры значит нарушать право свободы действий, которое предается каждому, поскольку при этом права других остаются неприкосновенными. И тогда, как мы уже видели, гарантия прав других граждан заключает в себе гарантию исполнения заключенных сделок, так как нарушение договора есть косвенное насилие. Когда покупатель, стоя перед прилавком, просит продавца, стоящего за прилавком, дать ему на один шиллинг, просить продавца, стоящего за прилавком, дать ему на один шиллинг своего товара и когда он в то время, как продавец повернулся к нему спиною, уходит из лавки, не оставив шиллинга, который он, как подразумевалось, обязан был заплатить, его действие по существу не отличается от воровства. Во всех случаях подобного рода индивид, понесший убыток, лишается предмета, которым он владел, и не получает за него условленного эквивалента. Он затратил свой труд понапрасну, он терпит от нарушения условия, необходимого для поддержания жизни.
Из этого следует, что признавать и обеспечивать права индивидов, это значит в то же время признавать и обеспечивать условия правильного существования. И в том, и в другом случае решающим началом является жизненная необходимость.
Прежде чем перейти к выводам, имеющим практические применения, покажем, каким образом уже выведенные частные заключения — если мы будем рассматривать их в обратном порядке — дают нам то же самое общее заключение.
Как мы установили сейчас, то, что составляет необходимое условие для индивидуальной жизни, является с двоякой точки зрения необходимым условием также и для социальной жизни. Жизнь общества, на какую бы из двух точек зрения мы ни становились, зависит от охраны индивидуальных прав. Если она есть ничто иное, как только сумма жизней граждан, то это ясно само собой. Если же она состоит из совокупности различных действий, совершаемых гражданами во взаимной зависимости, то эта сложная и безличная жизнь более или менее интенсивна, смотря по тому, уважаются ли права граждан или отрицаются.
Изучение политико-экономических идей и чувств людей приводит к аналогичным выводам. Первобытные народы различных типов показывают, что раньше существования правительств обычаи, относящиеся к незапамятным временам, признают права личности и обеспечивают охранение их. Кодексы законов, развившиеся независимо у различных наций, одинаково запрещают нарушение некоторых правил относительно личности, имущества и свободы граждан, и это единодушие показывает, что источник индивидуальных прав не искусственный, а естественный. По мере хода социального развития закон с большей ясностью и точностью формулирует права, установленные обычаем. В то же время правительство все более и более берет на себя обязанность защищать их. Делаясь лучшим покровителем, правительство суживало сферу своего насилия, оно постепенно ограничило свое вмешательство в область частной деятельности. Наконец, как в прошлые времена законы изменялись явно для того, чтобы лучше приспособиться к новым понятиям о справедливости, точно так же и теперь реформаторы законов руководствуются идеями справедливости, с которыми должны согласоваться законы, но которые отнюдь из законов не вытекают.
Итак, здесь мы имеем политико-этическую теорию, оправдываемую анализом и историей. Что ей противопоставляют? Модную теорию, которую нечем доказать. С одной стороны констатируя, что как индивидуальная, так и социальная жизнь предполагают естественное соотношение между трудом и выгодой, мы констатируем также, что это естественное соотношение, признанное раньше существования правительства, все более и более признавалось кодексами законов и системами морали. С другой стороны, мнение тех, которые, отрицая естественные права, утверждают, что права искусственным образом созданы законом, не только решительно опровергается фактами, но и рушится само собой: когда от них требуют, чтобы они доказали его, они отвечают всевозможными нелепостями.
И это не все. Дав смутному народному пониманию определяемую форму и научную основу, мы приходим к рациональному взгляду на отношение между волей большинства и меньшинства. Мы ясно видим, что те совместные действия, для которых все могут соединяться добровольно и для управления которыми должна по справедливости преобладающее значение иметь воля большинства, суть совместные действия, имеющие целью поддержание условий, необходимых для индивидуальной и социальной жизни. Защита общества в целом против внешних врагов имеет косвенной целью сохранить каждому гражданину обладание средствами, которыми он располагает для удовлетворения своих желаний, и свободы, дающей ему возможность приобрести другие средства. Защита каждого гражданина от внутренних врагов, начиная от убийц и кончая теми, которые наносят какой-либо ущерб своим соседям, очевидно преследует те же цели, разделяемые всеми, кроме преступников и людей распущенных нравов. Отсюда ясно, что при защите этого жизненного принципа, как по отношению к личности, так и по отношению к обществу, подчинение меньшинства большинству законно до тех пор, пока оно не обусловливает других стеснений собственности и свободы каждого, кроме тех, которые необходимы для лучшего охранения этой свободы и этой собственности. Отсюда же мы выводим заключение, что всякое подчинение вне этих пределов было бы незаконно, так как равнялось бы нанесению правам индивида более сильного вреда, чем это необходимо для защиты, и повело бы за собой нарушение того самого жизненного принципа, который следует оберегать.
Таким образом, мы возвращаемся к предложению, что так называемое божественное право парламентов и обусловленное им божественное право большинства — ничто иное как суеверие. Отбросив старую теорию по отношению к источнику правительственной власти, удержали веру в неограниченность этой власти, являющуюся правильным выводом для старой теории, но отнюдь не вытекающую из новой. Абсолютная власть над подданными, логически приписанная человеку, который управлял, пока его считали представителем Бога, приписывается теперь правящему учреждению, хотя никто не считает его посланником божества.
Нам возразят может быть, что споры о происхождении и о пределах правительственной власти — чистый педантизм, нам скажут: ‘Правительство принуждено пользоваться для увеличения общественного благосостояния всеми средствами, которыми оно обладает или которые оно может приобрести. Целью его должна быть польза и оно имеет право для достижения полезных целей употреблять все необходимые меры. Благосостояние народа есть высший закон, и законодатели не должны быть совращаемы с пути повиновения этому закону путем рассуждений о происхождении и пределах их полномочий’. Можно ли этим путем увернуться от признания наших выводов или это выход, который нетрудно закрыть?
Возникающий здесь основной вопрос касается верности утилитарной теории, как ее обычно понимают и ответить на него можно тем, что в том виде, как эту теорию понимают, она не верна.
Как трактаты моралистов, так и действия политиков, которые сознательно или бессознательно следуют руководству первых, показывают, что польза должна определяться непосредственно простым осмотром наличных фактов и оценкой возможных результатов, между тем как правильно понятый утилитаризм требует, чтобы люди руководствовались общими заключениями, доставляемыми тщательным анализом уже наблюдавшихся фактов. ‘Ни хорошие, ни дурные результаты не могут быть случайными, они являются неизбежными последствиями природы вещей, а дело науки о морали заключать на основании законов жизни и условий существования, какого рода действия неизбежно производят счастье и какого рода действия производят несчастья’. Общепринятые доктрины утилитаристов, равно как и обычная практика политических деятелей, свидетельствуют о недостаточном понимании естественной причинной связи явлений. Принято думать вообще, что при отсутствии явного препятствия можно поступать так или иначе, и никто не задается вопросом, будет или не будет этот поступок согласоваться с нормальным течением жизни.
Предшествующие рассуждения, я думаю, показали, что принципы полезности, а следовательно и действия правительства не могут определяться путем рассмотрения поверхностных фактов и признания их такими, какими они кажутся на первый взгляд, но должны быть сообразованы с основными фактами. Основные факты, с которыми должны считаться все рациональные суждения о пользе, заключаются в том, что жизнь состоит из известных проявлений деятельности и поддерживается ими, и что между людьми, живущими в обществе, их сферы деятельности, взаимно ограничивая одна другую, должны принадлежать каждому в созданных этими ограничениями пределах, а не дальше их, причем охрана их делается впоследствии обязанностью агентов, управляющих обществом. Если каждый, будучи свободным пользоваться своими способностями до границ, намеченных такой же свободой других, получает от своих товарищей за свои услуги столько, сколько он заслуживает по их оценке в сравнении с услугами других, если всюду выполняемые договоры доставляют каждому определенную таким способом часть, и если он пользуется защитой своей личности и своих прав таким образом, что может удовлетворять свои потребности посредством своих доходов, тогда жизненный принцип как индивидуального, так и социального существования обеспечен. Кроме того, и жизненный принцип социального прогресса будет также обеспечен, так как при этих условиях наиболее достойные индивиды будут преуспевать и будут размножаться сильнее, чем индивиды менее достойные. Итак, польза, определенная не эмпирическим, а рациональным способом, требует поддержания индивидуальных прав, а следовательно запрещает то, что может быть им противно.
Здесь мы достигли крайнего предела, у которого должно остановиться вмешательство законодателя. Даже в самой скромной форме всякое предложение вмешательства в деятельность граждан, если только это делается не с целью ограждения их взаимных ограничений, есть предложение улучшить существование путем нарушения основных условий жизни. Когда некоторым лицам препятствуют покупать пиво, чтобы другие не могли напиваться пьяными, то те, которые издают закон, рассуждают, что это вмешательство произведет более добра, чем зла, как для малого числа неумеренных, так и для большего числа воздержанных людей. Правительство, взимающее часть доходов народной массы с целью отправить в колонии несколько лиц, которым не повезло на родине, или для того, чтобы улучшить дома рабочих, или основать публичные библиотеки, музеи и т.д. допускает в качестве несомненного факта, что не только в настоящем, но и в будущем увеличение всеобщего счастья будет следствием нарушения существенного условия этого счастья, а именно — возможности для каждого пользоваться теми средствами, которые доставили ему действия, выполненные без всяких препятствий. В других случаях мы не допускаем настоящее обманывать нас таким образом относительно будущего. Объявляя, что собственность неприкосновенна со стороны частных предприятий, мы не будем допытываться, будет ли выгода для голодного, который тащит хлеб из булочной, меньше или больше ущерба, нанесенного булочнику, мы рассматриваем не частное, а общее действие, производимое необеспеченностью собственности. Но когда государство налагает новые обязательства на граждан или делает новое ограничение их свобод, мы видим лишь непосредственные и ближайшие действия и пренебрегаем косвенными и отдаленными последствиями этих постоянных вторжений в область индивидуальных прав. Мы не видим, что через накопление незначительных нарушений этих прав жизненные условия индивидуального или социального существования удовлетворяются так несовершенно, что самое это существование не приходит в упадок.
Однако особенно ясно сказывается этот упадок там, где правительство действует слишком усердно. Изучая по сочинениям Тэна и Токвиля состояние вещей до великой французской революции, мы видим, что эта страшная катастрофа произошла от чрезмерной регламентации человеческой деятельности в малейших ее подробностях, от столь возмутительного поглощения продуктов этой деятельности в пользу правительства, что жизнь становилась почти невозможной. Эмпирический утилитаризм этой эпохи так же, как и эмпирический утилитаризм нашего времени, разнился от рационального утилитаризма в том, что он во всех случаях рассматривал только действие отдельных актов вмешательства на отдельные классы людей и не обращал внимания на действия, производимые совокупностью таких актов на существование людей вообще. И если мы станем доискиваться причины, делавшей возможным это заблуждение тогда и делающей его возможным теперь, мы найдем, что эта причина есть политическое суеверие, согласно которому часть правительства не должна подвергаться никакому ограничению.
Когда ‘божественное сияние, окружавшее монарха и оставившее отблеск вокруг наследовавшего его власть института совершенно исчезнет, когда всем станет ясно, что в нации, где управляет народ, правительство есть ничто иное, как распорядительный комитет, и что этот комитет вовсе не имеет никакой внутренне присущей ему власти, тогда неизбежно выведено будет из этого заключение, что власть правительства исходит от тех, которые его ставят и имеет как раз те пределы, которые им угодно для нее определить. Одновременно получится также и то заключение, что законы, издаваемые властью, священны не сами по себе, но что все священное в них происходит всецело от той моральной санкции, которая коренится в законах человеческой жизни, поскольку она протекает среди условий социального существования. Отсюда мы имеем вывод: когда законы лишены этой моральной санкции, они не содержат в себе ничего священного и могут по праву быть отвергнуты.
Функция либерализма в прошлом заключалась в том, чтобы полагать пределы власти королей. Функцией истинного либерализма в будущем будет ограничение власти парламентов.

Послесловие

Можно ли надеяться, что изложенная выше доктрина встретит сочувствие многих? Я желал бы ответить утвердительно, но к сожалению различные причины заставляют меня думать, что лишь немногие отдельные лица в состоянии будут изменить свой политический символ веры. Одна из этих причин порождает все другие.
Эта существенная причина заключается в том, что ограничение правительственной власти в означенных пределах желательно только для общества промышленного типа, что оно совершенно несовместимо с военным типом и лишь отчасти отвечает стремлениям полувоенной, полупромышленной формы, характерной для современных прогрессивных наций. В каждом фазисе социальной эволюции должна существовать полная гармония между практической деятельностью и верованиями, то есть, конечно, верованиями действительными, а не номинальными. Жизнь может продолжать свое течение только благодаря согласованию мыслей и действий. Или образ действий, вызванный необходимостью, должен изменить верования так, чтобы они согласовались между собой, или же преобразование верований должно в конце концов изменить образ действий.
Из этого следует, что если охранение социальной жизни при такой сложности условий требует безусловного подчинения верховному главе и полного доверия к нему, то установится та доктрина, что подчинение и доверие не только полезны, но и обязательны. И наоборот, если при других условиях подчинение граждан правительству не необходимо для охранения национальной жизни, если, напротив, национальная жизнь крепнет и улучшается по мере того, как граждане получают большую свободу действий в их политической доктрине совершается постепенное изменение, результатом которого является уменьшение веры в правительственную власть, увеличение склонности относиться скептически к ее авторитету и стремление в различных случаях противодействовать правительственному вмешательству. Это изменение приводит, наконец, к утверждению доктрины ограничения.
Поэтому мы не может надеяться, чтобы в настоящее время правительственное мнение могло значительно измениться. Но рассмотрим этот вопрос поближе.
Вполне очевидно, что успех войны зависит от доверия солдат к своему полководцу. Если они не верят в его знание, то этого почти достаточно, чтобы парализовать их усилия во время сражения, тогда как абсолютное доверие к нему заставит их выполнить свою задачу с энергией и храбростью. Если, как это случается в нормально развившемся по военному типу обществе, одно и то же лицо управляет в мирное время и командует во время войны, то доверие к его превосходству на поле сражения внушить доверие и к его способностям государственного деятеля, а общество, в большой мере тождественное с войском, охотно подчинится ему, как законодателю. Даже тогда, когда гражданский глава, перестав быть военачальником, исполняет свою военную должность через своего представителя, то традиционное доверие к нему все еще сохраняет свою силу.
Точно то же и по отношению к повиновению. При совершенно одинаковых во всем остальном условиях армия недисциплинированных солдат ниже армии дисциплинированных. Те, которые поспешно и всецело повинуются начальнику, имеют более шансов на успех в битве, нежели те, которые не слушаются данных им приказаний. А то, что верно по отношению к войску, верно также и по отношению к обществу в его целом, успех на войне неизбежно зависит главным образом от воли управляющего, который набирает людей, снабжает, когда нужно, деньгами и устраивает все согласно требованиям минуты.
Отсюда, так как лучшие люди переживают сражения, характерной чертой военного типа общества является глубокая вера в правительственную власть, соединенная с привязанностью к государю, которая вызывает абсолютное повиновение во всем. Поэтому среди политических теоретиков военного общества установится доктрина, дающая формулировку необходимым идеям и чувствам, и в то же время утверждающая, что законодатель, если он не божественного происхождения, то по крайней мере, действует под внушением Бога, и что абсолютное повиновение ему повелевается самим Богом.
Изменение в идеях и чувствах, которые таким образом становятся характерными для военного типа организации, может совершиться лишь там, где обстоятельства благоприятствуют развитию промышленного типа организации. Основанная на добровольной, а не на принудительной кооперации промышленная жизнь в том виде, в каком мы знаем ее теперь, приучает людей действовать самостоятельно, заставляет их уважать собственные права, уважая в то же время и права других людей, укрепляет в них сознание личных прав и побуждает их сопротивляться злоупотреблениям правительственного контроля. Но так как обстоятельства, делающие войны менее частыми, возникают лишь медленно, и так как изменения темперамента, являющиеся следствием перехода от преимущественно военной жизни к жизни главным образом промышленной, могут совершаться лишь незаметным образом, то идеи и чувства только мало-помалу уступают свое место другим идеям и другим чувствам. Существуют различные причины, по которым этот переход должен совершаться постепенно. Вот некоторые из этих причин:
У первобытного и малоцивилизованного человека не имеется еще характера, необходимого для обширной добровольной кооперации. Усилия, добровольно соединяемые с усилиями других в виду общей выгоды требуют, если предприятие обширно, такого упорства, которым еще никто не обладает. Кроме того, там, где ожидаемые результаты отдаленны и малоизвестны, как это бывает во многих кооперациях, ради которых соединяются в наше время, там требуется сила воображения, совершенно отсутствующая у малоцивилизованных людей. С другой стороны, большие частные ассоциации, составляющиеся с целью производства в больших размерах, обширные предприятия и другие цели требуют от соединившихся рабочих иерархического подчинения, сходного с подчинением, необходимым в военной жизни. Иными словами — нельзя достигнуть развитого промышленного типа, каким он является в наше время, не пройдя через военный тип, который путем дисциплины воспитывает с течением времени упорство в усилиях, готовность действовать под руководством (уже не навязанным, а принятым по договору) и привычку организоваться для достижения больших результатов.
Следовательно, в течение долгих периодов социальной эволюции для управления всеми делами, за исключением самых простых, необходима сильная и весьма мало ограниченная правительственная власть, пользующаяся всеобщим доверием и повсеместным послушанием. Этим и объясняется тот факт, что как это показывает прошлое древних цивилизаций и нынешний Восток, великие предприятия могут осуществляться только государством и что добровольная кооперация может заменить принудительную кооперацию лишь постепенно и вызвать по справедливости соответствующее уменьшение веры в способность и авторитет правительства.
Вера эта поддерживается главным образом необходимостью сохранить способность к войне. Необходимо, чтобы правительство могло при помощи такого доверия и такого всеобщего подчинения располагать по своему усмотрению всеми силами общества сообразно с нуждами нападения и защиты: — отсюда вытекает теория, обосновывающая веру и повиновение. Пока чувства и понятия людей таковы, что постоянно могут угрожать нарушениям мира, люди должны доверять авторитету правительства настолько, чтобы давать ему право принуждения, которого требуют военные предприятия, и в то же время это доверие к его авторитету неизбежно дает правительству принудительную власть и для других предприятий.
Таким образом, как мы уже говорили, основная причина, не позволяющая рассчитывать на многочисленных приверженцев изложенной нами доктрины состоит в том, что мы в настоящее время лишь частью отвергли военный режим и лишь частью ввели режим промышленный, к которому эта доктрина в действительности приложима.
До тех пор, пока религия ненависти будет преобладать гад религией любви, будет неизбежно сохраняться широко распространенное политическое суеверие. Пока во всей Европе воспитание правящих классов будет состоять в том, чтобы заставлять юношество дней в неделе восторгаться великими героями войны и только в седьмой день напоминать им о заповеди, повелевающей сложить оружие, пока эти классы будут подчиняться моральному кодексу, в котором языческие примеры составляют шесть седьмых, а правила христианского учения только одну седьмую, — до тех пор нельзя рассчитывать на то, чтобы международные отношения могли приобрести иной характер, и стало возможным уменьшение правительственной власти, а вместе с ним и соответствующее изменение политической теории. До тех пор, пока управление делами колоний будет вестись в том духе, что туземные племена за сопротивление, оказанной англичанам, нарушившим их права, будут нести возмездие, не сообразно их собственному варварскому принципу жизнь за жизнь, но по нашему усовершенствованному способу массового избиения за простое убийство, вряд ли можно надеяться, что политическая доктрина, основанная исключительно на уважении прав ближнего, могла быть принята всеми. До тех пор, пока исповедуемая вера истолковывает в том смысле, что в глазах общества будет заслуживать посмертного чествования человек, который в Англии произносит речи в собрании миссионеров, а очутившись в чужой стране, старается затеять войну с соседним народом, с целью покорить его, — до тех пор трудно ожидать, что наши отношения к другим обществам не выльются в другую форму. А ранее этого не может приобрести сколько-нибудь широкое распространение доктрина ограничения правительственных функций, подразумевающая то уменьшение правительственной власти, которое отвечает нуждам мирного существования. Нация, которая занимаясь церковными спорами относительно обрядов культа, так мало заботится о сущности этого культа, что флибустьеров в ее колониях скорее одобряют, чем порицают, причем даже проповедники ее религии любви не обличают их, — такая нация должна страдать от нарушения права внутри ее совершаемых как индивидами по отношению друг к другу, так и правительством по отношению к индивидам. Не может нация осуществить блага справедливости в своей стране, когда она в чужих странах поступает несправедливо.
Разумеется, мне предложат следующий вопрос: для чего излагать и поддерживать неприменимую в наше время теорию?
Кроме общего ответа, что всякий, кто считает какую-либо теорию верной и важной, обязан сделать все, что может, чтобы распространить ее, не заботясь о возможном результате, — можно указать несколько частных мотивов, из которых каждого в отдельности было бы достаточно.
Во-первых, каждый идеал, как бы ни был он далек от своего осуществления в настоящее время, всегда необходим, как путеводная нить. Если есть налицо масса компромиссов, которые обстоятельства времени делают или заставляют казаться необходимыми, но не существует понятия о лучшем и худшем в социальной организации: если люди ничего не видят, помимо требований минуты, и привыкают отождествлять ближайшее улучшение с окончательным благом, то настоящего прогресса не может быть. Как бы ни была отдаленна цель, как бы ни были многочисленны препятствия, которые могут принудить нас свергнуть с ведущего к ней пути, очевидно, что необходимо знать, где она находится.
Далее, до тех пор, пока настоящая степень подчинения индивидов государству, так же как и соответствующая политическая теория, могут оставаться необходимыми при существующих международных отношениях, нет никакой надобности увеличивать это подчинение и укреплять приспособленную к нему теорию. В наш век напряженного человеколюбия множество людей, с нетерпением стремящихся улучшить участь своих менее счастливых ближних путем самых быстрых методов, всеми силами стараются развить административные учреждения, свойственные низшему типу общества — пятятся назад, желая идти вперед. Нормальные затруднения не пути прогресса уже достаточно велики, и печально то, что они становятся все больше и больше. Следовательно, весьма полезно показать человеколюбцам, что во многих случаях они несомненно подготавливают будущее несчастие человечества, столь усердно преследуя цель его благосостояния в настоящем.
Самое главное, однако, заключается в том, чтобы внушить всем людям ту великую, еще многими непризнанную истину, что внутренняя и внешняя политика какого-либо общества связаны между собой, и что не может быть существенного улучшения одной без существенного улучшения другой. Если мы хотим, чтобы наша внутренняя организация соответствовала более высоким принципам справедливости, необходимо, чтобы мы и в наших внешних отношениях постоянно сообразовались с более высокими принципами справедливости. Если бы убеждение в том, что такое взаимодействие существует, могло распространиться между цивилизованными народами, оно в сильной степени уменьшило бы враждебные столкновения между народами и тем самым сократило бы начало принуждения в их правительственных системах и произвело бы соответствующие изменения в политических теориях.

—————————————————

Источник текста: Спенсер Г. Личность и государство / Пер. с англ. М. Н. Тимофеевой под редакцией В. В. Битнера. С.-Петербург: ‘Вестник Знания’, 1908.
Спенсер Герберт
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. О справедливости, Спенсер Герберт, Год: 1890
  2. О духе законов, Монтескье Шарль-Луи, Год: 1748
  3. Опыты научные, политические и философские. Том 3, Спенсер Герберт, Год: 1891
  4. Характеры, или Нравы этого века. Часть вторая, Лабрюйер Жан, Год: 1688
  5. О начале и постепенном приращении языка, и изобретении письма, Блэр Хью, Год: 1799
  6. Размышления о причинах возвышения и упадка римлян, Монтескье Шарль-Луи, Год: 1734
  7. Человеческое, слишком человеческое, Ницше Фридрих, Год: 1878
  8. Государство Солнца, Кампанелла Томмазо, Год: 1602
Электронная библиотека