Лев Николаевич Толстой, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1912 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 43 минут(ы)

Левъ Николаевичъ Толстой.

Воспоминанія и характеристика.

Десять лтъ назадъ Л. Н. Толстой, посл перенесенныхъ за лто въ Ясной Полян всяческихъ заболваній, поздней осенью пріхалъ на южный берегъ Крыма въ Гаспру, имніе гр. С. В. Паниной, предоставившей въ распоряженіе Л. Н. огромный двухэтажный домъ, прекрасно расположенный высоко надъ моремъ, съ паркомъ, съ открытыми на море широкими верандами.

Вскор по прізд Л. Н. общіе знакомые передали мн сказанную имъ фразу: ‘нужно дать д-ру Елпатьевскому тысячу руб. на Яузляръ’ {Мы, ялтинскіе люди, устраивали тогда санаторію Яузляръ для недостаточныхъ туберкулезныхъ больныхъ, и я помстилъ въ ‘Русск. Вд.’ фельетонъ съ призывомъ къ пожертвованіямъ.}. Это облегчило для меня знакомство съ Л. Н. Мн очень хотлось видть его, но я зналъ, что онъ пріхалъ въ Крымъ отдыхать, зналъ, какая масса людей, иногда желающихъ только повидать его, надодаетъ ему своими визитами, и потому стснялся хать къ нему и, вроятно, не усплъ-бы познакомиться.

Мы застали Л. Н.— я пріхалъ съ ялтинскимъ врачемъ И. Н. Альтшуллеромъ, лечившимъ въ то время покойную дочь Л. Н. Марью Львовну,— въ постели, такъ какъ у него была повышенная температура. Какъ ни хорошо зналъ я Толстого по портретамъ, лицо его поразило меня. У него были изумительные глаза, острые, пронзительные, у меня нтъ другого сравненія, какіе-то медвжьи глаза. Глубоко посаженные, смотрвшіе изъ подъ большихъ лобныхъ дугъ, они какъ-то сразу охватывали всего человка — и именно пронизывали его. Они были суровые и немножко насмшливые, и все лицо съ косматыми бровями и глубокими морщинами, избороздившими большой лобъ, было строгое и суровое. И весь онъ, съ широкими сутуловатыми плечами, съ большими, длинными руками, казался крупнымъ, массивнымъ,— крупне, чмъ онъ былъ въ дйствительности. Но больше всего поразилъ меня глубоко крестьянскій обликъ его,— и сутуловатыя плечи, и большія руки, словно всю жизнь тяжко работавшія, и мужицкая сдая борода, не по графски обряженная,— типичный обликъ крупнаго и костистаго старика, великорусскаго крестьянина,— властнаго и суроваго. Очевидно, не на меня одного производилъ онъ такое впечатлніе. Тотчасъ по возвращеніи изъ Гаспры, я увидлся съ А. П. Чеховымъ, который очень интересовался, какое впечатлніе произведетъ на меня Толстой. Я сказалъ, что Л. Н. бурмистръ стараго воспитанія изъ дореформеннаго крпостного большого имнія… Чеховъ не соглашался и утверждалъ, что Л. Н.— лсной нарядчикъ, что ходитъ по порубк, мряетъ саженью полнницы и отпускаетъ дрова. Я спросилъ: ‘правда, у него медвжьи глаза’?— ‘Лсные’,— отвтилъ Чеховъ…

Л. Н. былъ очень возбужденъ и много говорилъ. Съ презрительнымъ смхомъ разсказывалъ онъ намъ удивительную исторію, о которой только что писали ему изъ Петербурга. Какой-то провинціальный чиновникъ — я помню, изъ какого города онъ былъ, открылъ чудо, случившееся съ нимъ, и такъ какъ чудеса въ то время были въ вдніи Побдоносцева, то и сообщилъ по инстанціи. Былъ-ли Побдоносцевъ одураченъ, что трудно допустить въ такомъ умномъ и въ высокой степени реальномъ человк, или онъ имлъ свои особыя соображенія, но онъ поврилъ въ чудо и пустилъ его, куда слдуетъ, и пошло оно гулять по Петербургу.

Дло было удивительно ясное, по-дтски наивное, чудо, несомннно, случилось въ видахъ движенія по служб (каковое и воспослдовало), и было высоко комично слушать разсказъ Л. Н. о роли Побдоносцева въ этомъ дл. Л. Н. не могъ утерпть, вскакивалъ съ постели, рылся въ своей шкатулк и вычитывалъ намъ наиболе пикантныя мста изъ полученнаго имъ длиннаго письма.

Какъ-то разговоръ перешелъ на общія темы, и Л. Н., обращаясь ко мн, заговорилъ о соціализм, опять въ томъ-же возбужденномъ тон, и особенно возмущался насиліемъ, проявляющимся въ требованіи 8-ми часового рабочаго дня, насиліемъ надъ трудомъ и трудящимися, и въ качеств возраженія привелъ: ‘а, можетъ быть, я хочу, какъ отъ вковъ указано, работать отъ восхода солнца и до заката?’ Мн не хотлось поднимать перчатку и вступать въ споръ съ лихорадившимъ и возбужденнымъ Л. Н., поэтому я уклонился отъ спора, на который онъ, несомннно, вызывалъ меня.

Тутъ-же пришлось и лечить его, выслушивать и выстукивать, на что онъ охотно согласился. У него оказалась увеличенная и довольно плотная селезенка, мы ршили, что у него тульская малярія, которая у него бывала и раньше, и назначили ему вспрыскиванія подъ кожу мышьяку, отъ чего онъ ршительно отказался. Мы разъясняли ему, что въ виду нашей увренности въ томъ, что малярія давняя, одной хины недостаточно, что въ виду его желудочно-кишечныхъ непорядковъ, внутрь мышьякъ назначать неудобно, что впрыскиванія мышьяка не просто желательны, а необходимы, но въ виду повтореннаго ршительнаго отказа мы не настаивали, ограничились хиной, и вопросъ о мышьяк предоставили на его усмотрніе.

Настоящее знакомство состоялось чрезъ нсколько дней. Л. Н. былъ здоровъ и спустился ко мн изъ кабинета въ гостинную, гд мы были одни,— и первый его вопросъ былъ:

— Вы какъ думаете, что длаетъ мышьякъ въ организм?

Я отвтилъ, что мышьякъ то длаетъ, что затянувшаяся малярія проходитъ, и смясь, прибавилъ, что я не признаю парламентаризма въ отношеніяхъ врача и паціента, а только самодержавіе, что онъ можетъ намъ не врить и выбрать другихъ врачей, но, если желаетъ лечиться у насъ, то долженъ исполнять наши предписанія. Повидимому, онъ былъ нсколько огорченъ, что я уклонился отъ словопренія и разочарованно выговорилъ:

— То-то… А я думалъ, вы скажете, что мышьякъ тамъ соединяется…

И развилъ мысль, что мышьякъ совсмъ не соединяется съ тмъ, съ чмъ, по его разсчету, я долженъ балъ бы соединить, а что онъ… и т. д.

Мы разговорились о Крым, и онъ очень оживился, когда я замтилъ, что очень люблю крымскихъ татаръ, что они превосходные, добрые, честные люди, и Л. Н. сталъ разсказывать, какъ во время севастопольской кампаніи онъ прізжалъ въ Ялту верхомъ горами, какъ ночевалъ въ татарскихъ деревняхъ и какое прекрасное воспоминаніе осталось у него отъ тогдашняго знакомства съ татарами.

Мы встртились нашими симпатіями и къ уфимскимъ башки рамъ.

— Почему вы говорите: птицы небесныя?— спросилъ онъ меня.

Я отвтилъ, что въ житницы не собираютъ, и разсказалъ,—

что особенно понравилось Л. Я.,— какъ мой знакомый купецъ далъ голодавшему башкиру три рубля и, когда узналъ, что изъ нихъ башкиръ только рубль истратилъ на питательные продукты, а остальное пошло на платокъ жен и на гостинцы мальчишк — сталъ ругать его и грозить, что онъ помретъ съ голоду, и какъ башкиръ со смхомъ отвтилъ купцу слдующей репликой:

— А чудной ты, Степанъ (такъ звали купца)! Видишь, птица летаетъ,— кто ее кормитъ? Такъ ежели Богъ птицу кормитъ, меня-то разв не накормитъ?

— Вотъ, вотъ,— врно. Они такіе…

Оказалось, что Л. Н. когда-то давно былъ на кумыс въ Бузулукскомъ или Бугульминскомъ узд и такъ же полюбилъ башкиръ.

— Я даже имніе купилъ тамъ,— тогда дешево было, что-то 7—8 руб. за десятину. Это еще когда я не былъ христіаниномъ,— прибавилъ онъ.— А потомъ мои продали въ десять разъ дороже.

Я чувствовалъ, какъ проходила та нотка отчужденности и нкотораго стсненія, которая оставалась у меня отъ перваго свиданія.

— Что на васъ оказало наибольшее вліяніе въ ранней юности?— неожиданно спросилъ онъ меня.— Какая литература? Какія книги?

Я сталъ вспоминать и перечислять ему: ‘Училище Благочестія’ (житія святыхъ), ‘Калевала’, ‘жизнеописанія Плутарха’… Гоголь… Диккенсъ…

— И на васъ тоже Диккенсъ?— живо подхватилъ Л. Н.— Вы порусски читали?.. По-англійски это несравненно лучше выходитъ… На меня онъ имлъ очень большое вліяніе, любимый былъ писатель… Я его нсколько разъ перечитывалъ. А вы?

Я только что передъ тмъ перечиталъ,— уже не помню, въ который разъ — ‘Записки Пиквикскаго клуба’ и сообщилъ объ этомъ ему. Л. Н. пришелъ въ пріятное настроеніе духа, онъ подвернулъ ногу подъ себя и принялъ свою любимую позу.

— Ну, а кто вамъ тамъ больше всхъ нравится?

Я отвтилъ, что самый очаровательный джентльменъ — самъ мистеръ Пиквикъ.

— Конечно, конечно!.. Ну, а еще кто изъ второстепенныхъ?

Я такъ люблю всхъ и второстепенныхъ лицъ въ ‘Запискахъ Пиквикскаго клуба’, что затруднился и назвалъ м-ра Уэллера.

— Младшій? А мн больше нравится старшій Уэллеръ,— отецъ. Помните?

Онъ ползъ въ карманъ, казалось, бездонный, и уморительно долго съ насупленнымъ лицомъ запускалъ въ него свою руку и говорилъ:

— Помните,— сначала, вытащилъ веревочку, ремешки и потомъ уже деньги…

Я и не ожидалъ, что Л. Н. можетъ такъ громко, такъ весело и заразительно хохотать.

Мы вспоминали поздку пиквиквистовъ въ дилижанс съ легкомысленнымъ Бобомъ Сойеромъ. Л. Н. съ особенной любовью вспоминалъ Рождество въ деревн у достопочтеннаго эсквайра, милую сцену въ кухн,— и веселый и довольный вскочилъ со стула.

— Ну, теперь пойдемте завтракать!

И пошелъ впередъ своей быстрой эластичной походкой, и было видно, что онъ радуется, что такъ легко и сильно идетъ, и бгомъ безъ одышки поднимается по лстниц. Я часто потомъ наблюдалъ эту характерную его походку и его радость отъ этой мускульной силы и легкости своего тла.

Черезъ нсколько дней Л. Н. безъ нашихъ настояній согласился на впрыскиваніе мышьяку, причемъ счелъ нужнымъ объяснить, что Марья Львовна, которой тоже назначены были впрыскиванья мышьяку, не хочетъ впрыскивать, если не согласится на впрыскиванья онъ, Л. Н.

— Ну, что ужъ, впрыскивайте…

А потомъ пошли черные дни для Л. Н., когда въ продолженіе 2—3 недль смерть неотступно ряла надъ его кроватью. Онъ не берегся, не слушалъ ничьихъ совтовъ и предостереженій, выходилъ во всякую погоду и ежедневно длалъ большія прогулки верхомъ и пшкомъ.

По заявленію родныхъ, непосредственной причиной заболванія была большая прогулка верхомъ, больше 20-ти верстъ въ холодный, втренный зимній крымскій день. Л. Н. не любилъ шоссе и прозжихъ дорогъ и предпочиталъ уединенные прозды между отдльными имніями, узенькія татарскія тропы,— и самъ признался мн потомъ, что ему въ тотъ день не разъ приходилось перелзать черезъ изгороди и проводить свою лошадь и что онъ очень усталъ, вспотлъ и продрогъ.

Онъ заболлъ инфлуэнцой, осложненной гриппознымъ воспаленіемъ легкихъ. Его организмъ былъ уже ослабленъ предшествовавшимъ желудочно-кишечнымъ заболваніемъ и маляріей, у него былъ рзко выраженный склерозъ артерій и давняя атонія кишечника, и ему было уже 75 лтъ. А главное, была та скверная форма такъ называемаго блуждающаго воспаленія легкихъ, которая такъ опасна для стариковъ. Воспаленіе началось бурно, температура поднялась быстро за 40^о, и сразу же обнаружился упадокъ дятельности сердца. Бывавшіе у него и раньше перебои усилились до того, что иногда невозможно было сосчитать пульсъ, нульсоБая волна была мягкая и слабая, быстро развилась рзкая одышка, наступила крайняя слабость и скоро пришлось примнять возбуждающія средства. Когда воспалительный фокусъ разршался въ одномъ легкомъ, длался легкій промежутокъ въ день-два и, казалось, наступало выздоровленіе, — появлялся фокусъ въ другомъ легкомъ, и опять сердце изнемогало, и каждую минуту можно было ожидать конца. А потомъ опять разршался фокусъ, а воспалительный процессъ изъ нижней доли переходилъ въ среднюю или верхнюю долю.

И для насъ наступили черные дни. Пришлось лечить Л. Н. и нести огромную, тяжкую отвтственность за него намъ двумъ съ докторомъ И. Н. Альтшуллеромъ и переживать вдвоемъ самое страшное время, такъ какъ, на наше несчастье, ухалъ въ отпускъ мстный земскій врачъ, котораго мы оба очень цнили, къ которому хорошо относился и Л. Н. и который жидъ почти рядомъ съ Гаспрой. Утромъ и вечеромъ мы устраивали консиліумъ, и одинъ изъ насъ поочередно оставался на ночь. Л. Н. былъ покорный и безропотно переносилъ все то, что мы назначали ему: и компрессы, и мушки, и впрыскиванія подъ кожу и лекарства. Мн кажется, что и отношеніе къ медицин у него было, такъ сказать, крестьянское. Онъ, такъ же, какъ крестьяне, признавалъ только серьезное леченіе, дйственное, очевидное, показательное. Онъ сколько угодно позволялъ себя выстукивать и выслушивать, хотя ему было тяжело и съ помощью другихъ держать свое тло на всу, охотно измрялъ температуру, охотно ставилъ спиртовые компрессы. Въ особенности, кажется, уважительно относился онъ къ мушкамъ и, сколько мы ни терзали его, онъ никогда противъ мушекъ не протестовалъ,— и, мн думается, не только потому, что мушки всегда сказывались значительнымъ эффектомъ и улучшали его состояніе, а и потому, что мушки вообще серьезное средство, которое и у крестьянъ въ большомъ почет. Но онъ глубоко презиралъ всякія ‘микстуры’, и на почв этого у меня вышло даже съ нимъ недоразумніе, единственное за все время леченія.

На мою долю выпала одна изъ самыхъ тяжелыхъ ночей за все время болзни Л. Н.

На вечернемъ консиліум, въ виду крайней слабости и очень плохого пульса, мы ршили всю ночь — онъ не спалъ по ночамъ изъ-за одышки и кашля — держать его подъ возбуждающими и было назначено — одинъ часъ впрыскиваніе подъ кожу камфоры, другой часъ — столовая ложка шампанскаго, третій часъ — ложка микстуры дигиталиса, а потомъ — опять камфора, шампанское, дигиталисъ. На мое несчастіе Софья Андреевна, безотлучно сидвшая въ опасныя ночи у изголовья Л. Н. и очень облегчавшая намъ аккуратный пріемъ лекарствъ, въ эту ночь, или, врне, въ эти часы отсутствовала. Среди ночи, когда пришло время для очередной ложки дигиталиса, Л. Н. отказался принять и не помогли никакія мои просьбы и убжденія. Я далъ ему ложку шампанскаго, но, когда и въ слдующую очередь онъ заявилъ, что онъ вообще дигиталиса принимать не будетъ, я со всей деликатностью сказалъ ему фразу, которую долго обдумывалъ:

— Левъ Николаевичъ, помогите намъ лечить васъ и не длайте моего пребыванія здсь излишнимъ.

Онъ, очевидно, очень разсердился и раздраженно, угрюмо отвтилъ:

— Выпью… Только уйдите {Мн было очень тяжело говорить такъ съ Л. Н., ко я считалъ себя обязаннымъ настоять.}.

Я ушелъ и сынъ Л. Н., Серги Львовичъ, коротавшій со мной ночь въ смежной комнат, видлъ изъ-за двери, какъ Л. Н., дйствительно, выпилъ дигиталисъ. Больше онъ не протестовалъ противъ дигиталиса, и вообще это былъ единственный конфликтъ за все время леченія, наоборотъ, Л. Н. трогалъ Насъ крайней деликатностью и не высказывавшейся, по чувствовавшейся благодарностью за то, что мы возимся съ нимъ.

II.

Больше всего поразила меня въ Л. Н., за время его болзни, его неустанная мысль, и мн думается, что именно за болзнь я понялъ, какъ онъ мыслилъ всю жизнь. Л. Н. зналъ свое положеніе, и тмъ поразительне было наблюдать эту непрестанную, никогда не прерывающуюся работу мысли, которая шла въ немъ все время болзни. Помню — на другой же день посл страшной ночи Л. Н. стало лучше, температура упала почти до нормы, выправился пульсъ, такъ что не было уже надобности въ очень энергичномъ примненіи возбуждающихъ, и я утромъ оставилъ его съ радостнымъ, успокоеннымъ чувствомъ. А, когда вечеромъ вернулся изъ Ялты, я засталъ у постели Л. II. Марью Львовну съ тетрадкой и карандашемъ, записывающую то, что диктовалъ ей Л. Н. Онъ былъ крайне слабъ, лежалъ неподвижно, когда попробовалъ самъ прочитать, что записала М. Л., рука его задрожала, бумажка выпала. И не могъ онъ держать карандаша въ рукахъ, а мысль все работала. Казалось, мысль его была вн зависимости отъ тла, жила отдльной жизнью и на порог смерти была такая-же ясная и сильная. М. Л. сообщила мн, что въ этотъ разъ онъ частью диктовалъ новыя мысли, пришедшія ему въ голову, а частью заставилъ ее исправить нкоторыя мста изъ старой, заброшенной работы, къ которой онъ давно не возвращался. Было очевидно, что въ ту ночь, когда его сердце изнемогало, онъ все думалъ, и мысль его все работала. И такъ повторялось нсколько разъ,— при малйшемъ улучшеніи онъ снова звалъ Марью Львовну, пока самъ не взялъ въ руки карандашъ.

Черезъ мои руки прошли тысячи лежачихъ больныхъ,— они умирали и выздоравливали, были раздраженные и злые, бунтовавшіе противъ надвигавшейся смерти, были кроткіе и покорные,— пользуюсь опредленіемъ того же Л. Н., по-русски покорные, мирившіеся съ тмъ, что приближалось къ нимъ,— но за всю мою долгую медицинскую жизнь я не запомню пи одного случая, гд бы такъ думали въ то самое время, какъ подходила смерть, думали не о дтяхъ, не объ неустроенныхъ длахъ, не о неснятыхъ съ совсти камняхъ, а объ общемъ, о дальнемъ, о томъ, что не касалось личной жизни, ближней жизни.

И даже покорный намъ, онъ и въ самыя тяжелыя минуты оставался тмъ же непокорнымъ, какимъ онъ былъ всю жизнь, и случалось, что насмшливый огонекъ блестлъ въ его глубокихъ пронзительныхъ глазахъ. Помню, какъ-то во время выслушиванія — Л. Н. было лучше — я машинально повторялъ: ‘хорошо… очень хорошо… отлично…’ Л. Н. ничего не сказалъ, но, когда снова началось ухудшеніе и температура поднялась за 39^о, онъ сказалъ мн, тоже посл выслушиванья:

— Ну, что С. Я.— хорошо?.. Очень хорошо?.. Отлично?

Д-ръ Альтшуллеръ очень смялся надо мной по этому поводу, по скоро и самъ попался. Также въ одинъ изъ свтлыхъ промежутковъ, продолжавшихся доле обычнаго, когда мы совсмъ было успокоились, д-ръ Альтшуллеръ имлъ неосторожность разсказать Л. H. про тверского доктора — нмца, который ежедневно аккуратно записывалъ въ бюллетени больного: ‘лютше… лютше…’ а потомъ пріхалъ и записалъ: ‘кончался’. И при слдующемъ же обостреніи Л. Н. тоже спросилъ его:

— Ну, что, И. Н., лютше?

Л. Н., несомннно, зналъ всю опасность своего положенія и, нужно думать, чувствовалъ, какъ смерть все ближе заглядываетъ на него изъ-за изголовья. Чмъ дальше шла болзнь и чмъ больше изнемогало тло, тмъ серьезне становилось лицо, тмъ меньше говорилъ онъ словъ намъ, докторамъ, и роднымъ. И тмъ покорне становился къ медицин. И временами мн казалось, что онъ продлываетъ всю эту сложную и тяжелую, временами мучительную систему леченія только изъ деликатности, чтобы не огорчить родныхъ отказомъ отъ лченія, чтобы не обидть насъ врачей, которые такъ много хлопотали около него и которымъ такъ хотлось вылчить его.

Помню, когда всякая опасность миновала, мы собирались спустить его съ постели, и Л. Н. лежалъ съ тетрадкой, самъ записывалъ въ нее свои мысли, и былъ очень веселъ и оживленъ,— я, посл выслушиванія, захотлъ взять реваншъ и сказалъ ему:

— Ну, что, Левъ Николаевичъ,— кто оказался правъ? какъ вы теперь находите,— хорошо, очень хорошо, отлично,— или худо, очень скверно?

Онъ сдлался сразу очень серьезенъ, долго молчалъ и медленно и раздумчиво выговорилъ:

— Вы думаете,— хорошо сдлали, что вылчили меня? Я уже приготовился… Вы думаете, это легко? Настроиться… и опять придется. Все равно придется…

Онъ, очевидно, не забылъ этого разговора… Черезъ нсколько дней мн же пришлось присутствовать при первомъ спуск его съ кровати. Онъ торопливо, дрожащими руками одвался и не могъ скрыть того особеннаго волненія и удовольствія, которое испытываютъ долго и тяжело хворавшіе больные, когда имъ позволяютъ, наконецъ, встать съ постели. И было радостно, и трогательно, и немножко смшно смотрть, какъ Л. Н. длалъ осторожно, словно нащупывая полъ, свои первые шаги, какъ постепенно расправлялъ свои длинныя ноги, какъ, наконецъ, заложивши своимъ привычнымъ жестомъ руки за поясъ, попробовалъ сдлать легкій пируэтъ и засмялся, когда ему удался пируэтъ. Вдругъ онъ неожиданно обратился ко мн и полу-шутя, полу-серьезно сказалъ:

— Былъ у меня знакомый, тульскій же помщикъ, почему-то все здилъ ко мн непремнно въ карет. А карета была неимоврно грязная,— я ему и говорю однажды: ‘ты бы хоть когда-нибудь распорядился вымыть карету!’ — А онъ мн отвчаетъ: ‘нельзя мытъ, если ее начать мыть, такъ она развалится’… Вотъ вы вымыли меня, а что изъ этого толку?

Я ему отвтилъ, что мы еще поздимъ и шибко поздимъ. Л. Н. все ходилъ по комнат и улыбался и все учился ходить.

——

И тогда болзнь Л. Н. нашла широкій отзвукъ среди общества, намъ приходилось отвчать на множество телеграммъ изъ разныхъ концовъ Россіи и изъ заграницы. Скоро обнаружилось вниманіе и съ другой стороны. Почти тотчасъ-же, какъ появились въ газетахъ извстія о тяжеломъ положеніи Л. Н., стали появляться въ окрестности Гаспры какіе-то темные, чужіе люди, никому неизвстные, которые сидли въ сосднихъ кофейняхъ, въ лавочкахъ, перехватывали съ вопросами прислугу и извозчиковъ, заходили во дворъ, нюхали, справлялись на задворкахъ. Разъ я узжалъ въ Ялту посл вечерняго тяжелаго консиліума,— у самаго вызда изъ дачи выскочила изъ кустовъ какая-то темная фигура и, схватившись за экипажъ, подозрительно встревоженнымъ голосомъ спросила:

— Что, г. докторъ, какъ съ Л. Н., говорятъ, худо?

Я бросилъ ему: ‘очень хорошо, выздоравливаетъ’, и веллъ гнать лошадей. И это потустороннее вниманіе наростало во время и по мр ухудшенія положенія Л. Н. Помню послднюю вспышку воспалительнаго процесса у Л. Н., быть можетъ, наиболе страшную, именно потому, что она была послдней, посл ряда такихъ же вспышекъ, изъ которыхъ онъ еле-еле выкарабкивался, становясь все слабе и слабй. Тогда уже пріхали изъ Москвы постоянный врачъ Л. Н., д-ръ Никитинъ, и д-ръ Щуровскій, вернулся изъ отпуска и земскій врачъ Волковъ. Положеніе Л. Н. было особенно тяжелое, онъ былъ въ забытьи, дыханіе было очень затруднено, появился легкій ціазнозъ и обнаружены были признаки начинающагося отека легкихъ. Консиліумъ изъ пяти врачей призналъ положеніе почти безнадежнымъ и мы съ минуты на минуту ожидали начала агоніи.

И какъ-разъ въ эту страшную минуту пришли опредленныя извстія, что рядомъ, въ Мисхоръ, прибыло лицо судебнаго вдомства съ порученіемъ немедленно посл смерти Л. Н. опечатать вс его бумаги, что мисхорскому священнику даны опредленныя инструкціи проникнуть во что-бы то ни стало къ умирающему Толстому и устроить видимость пріобщенія Толстого къ церкви… И больше появилось темныхъ, подозрительныхъ людей, расхаживавшихъ съ тросточками по шоссе, мимо Гаспры.

Я и по сіе время не знаю, сколько было правды въ этихъ сообщеніяхъ,— мн положительно извстно, что мисхорскій батюшка не длалъ никакихъ попытокъ насильственно проникнуть въ домъ,— но извстія были настолько опредленны и настойчивы, что взбудоражили всхъ, окружавшихъ постель Толстого. Мы, врачи, совщались на консиліум, какъ намъ поступить въ случа насильственнаго вторженія чужихъ, темныхъ людей, а въ дом происходила тревога, собирали бумаги, письма Л. Н., чтобы уберечь ихъ отъ вторженія и исторженія, и все очистили, кром маленькаго шкафика съ очень важными бумагами, что стоялъ въ комнат больного прямо предъ его глазами и откуда поэтому нельзя было ничего извлекать.

Все миновало. Л. Н. выздоровлъ, и скрылись темныя птицы, что вились надъ его скорбнымъ одромъ, гд ршался вопросъ о жизни и смерти…

——

Выздоровленіе Л. Н. шло медленно. Медленно возвращались къ нему силы, и долго возили его въ кресл по аллеямъ сада. Только умственный силы возвратились быстро, и скоро вернулся онъ къ своимъ привычнымъ умственнымъ занятіямъ. Снова сталъ очень оживленъ и интересовался всмъ, что происходило кругомъ. Прізжали изъ Ялты Чеховъ и Горькій, мы ходили за кресломъ Л. Н. и вели бесду или сидли у оконъ дома, за чаемъ. И снова насмшливый огонекъ заблестлъ въ глазахъ Л. Н. Не помню, съ кмъ, онъ при первомъ же случа усплъ сцпиться все по тому же вопросу о соціализм, о насиліи надъ человкомъ и неизбжномъ принужденіи, вытекающемъ изъ соціализма.

Вернулся къ обычной мысли, къ обычной манер работать. Онъ получалъ огромную корреспонденцію и отвчалъ на нее. Не смотря на свой заявленный уходъ отъ искусства, онъ, очевидно, никогда не могъ дйствительно уйти отъ него. Не знаю, писалъ ли онъ тогда ‘Хаджи-Мурата’, но, очевидно, много думалъ о немъ. Онъ часто говорилъ мн о ‘Хаджи-Мурат’, и когда узналъ, что я былъ на войн на Кавказ (въ турецкую кампанію), разспрашивалъ, слышалъ ли я о немъ, сохраняются ли еще тамъ воспоминанія Къ сожалнію, я только смутно помнилъ разсказы старыхъ кавказскихъ офицеровъ о томъ, какъ Хаджи-Муратъ, кажется, похитилъ княгиню Чавчавадзе и еще какую-то другую даму и какъ рыцарски обращался съ ними, да еще смутно мелькало воспоминаніе о какой-то киняж ‘Хаджи-Муратъ’. Книжкой этой Я. Н. особенно интересовался, говорилъ, что онъ искалъ ее и не могъ найти, и даже просилъ меня помочь ему розыскать.

Очевидно, онъ въ то же время слдилъ за журналами и интересовался русской беллетристикой, новыми талантами. Разъ онъ спросилъ меня, не знаю ли я Куприна, въ то время еще не очень извстнаго, разсказъ котораго изъ цирковой жизни объ атлет незадолго передъ тмъ появился въ ‘Мір Божьемъ’, и очень заинтересовался имъ, когда я сказалъ, что Купринъ — бывшій офицеръ, и вкратц передалъ сложную біографію его. Я воспользовался случаемъ и попросилъ позволенія познакомить съ нимъ А. И. Куприна, который тогда жилъ въ Ялт и просилъ меня устроить ему знакомство съ Л. Н. Онъ охотно согласился.

Л. Н. высоко цнилъ Чехова и однимъ изъ любимыхъ имъ чеховскихъ разсказовъ была ‘Душечка’. Разъ онъ спросилъ меня, какъ я отношусь къ Чехову. Я отвтилъ, что я — горячій поклонникъ его разсказовъ, но не очень люблю его драмы.

— А я совсмъ не люблю… Совсмъ не нравятся…— И сталъ развивать мысль, что драма — совсмъ особый родъ литературы, имющій свои непреложные законы, что въ драм долженъ быть непремнно узелъ, центръ, изъ котораго все бы исходило и къ которому все сходилось бы, чего у Чехова совсмъ нтъ.

Я оговорился, что не все еще видлъ на сцен, что вотъ ‘Дядя Ваня’ въ чтеніи мн умренно понравился, а когда я увидлъ пьесу въ Москв на сцен Художественнаго театра,— очень. Л. Н. перебилъ меня:

— Меня, вотъ, тоже уговорили въ Москв — позжай, непремнно позжай на ‘Дядю Ваню’! Похалъ — еще хуже!

А потомъ Л. Н. всталъ съ кресла, расправилъ свои ноги и снова принялся за свои прогулки. И все пошло по старому. Въ Гаспр не было ‘дерева бдныхъ’ и такой ежедневной толпы просителей но посщенія разныхъ людей все увеличивались. Проникали къ нему со своими просьбами и докуками разные странники, калики-перехожіе, нкоторые изъ нихъ давніе его знакомые, и онъ разсказывалъ мн про нихъ исторіи. Начался весенній сезонъ, Ялта наполнялась прізжими, мимо Гаспры прозжали экскурсіи Ялтинскаго горнаго клуба. Всмъ хотлось видть Л. Н., и нердко въ воротахъ дачи, во двор можно было видть экскурсантовъ, ждавшихъ, не покажется-ли Л. Н. въ окн. Разъ случилась такая сцена. Мы сидли большимъ обществомъ на двор, у оконъ дома,— кажется, былъ Горькій и Чеховъ — Л. Н. былъ внутри, ходилъ по комнат, время отъ времени останавливался у открытаго окна и бесдовалъ съ нами, когда во дворъ буквально ворвалась толпа экскурсантовъ, очевидно, замтившихъ Л. Н. Впереди бжала дама съ сдыми волосами и молодымъ лицомъ, запыхавшаяся, раскраснвшаяся и стала говорить Л. Н. что-то торопливое, путанное, что трудно было разобрать:

— Мы… Левъ Николаевичъ… Ваши произведенія. ‘Дтство и Отрочество’… Мы вс… ‘Дтство и Отрочество’…

Все продолжалось минуты дв и кампанія удалилась, а Л. Н. сердито ходилъ по комнат и раздраженно передразнивалъ: ‘Дтство и Отрочество’!.. ‘Дтство и Отрочество’!.. Я попробовалъ заступиться за даму и сказалъ, что она просто сконфузилась, да и запыхалась, но Л. Н. все сердился и говорилъ:

— Наврное, и не читала ничего больше… Наврное и не читала!— И снова передразнилъ: ‘Дтство и Отрочество’, ‘Дтство и Отрочество!’

Онъ выздоравливалъ и по мр выздоровленія вставалъ и вырисовывался предо мной настоящій здоровый Толстой, въ его огромности, сложности и необыкновенности. Именно необыкновенности… Я говорю не объ умственномъ голод Толстого и его вчно несытой совсти, не о его вчныхъ исканіяхъ, — съ юности до астаповской комнаты, — за которыми такъ напряженно слдила не только Россія, но и вся Европа, можно сказать, цлый міръ, — объ его исканіяхъ, такъ рдко въ такой мр встрчавшихся въ мір. Я говорю объ огромности его, какъ человка, о необыкновенности его индивидуальныхъ, обыкновенныхъ человческихъ чертъ.

Мой знакомый московскій врачъ, долго лчившій Толстого и хорошо его знавшій, какъ-то разсказывалъ мн, какой былъ аппетитъ у Льва Николаевича, когда ему перевалило уже за шестьдесятъ, когда онъ не пилъ водки и не употреблялъ искусственныхъ возбуждающихъ аппетитъ средствъ, сколько онъ могъ съдать, очевидно, какъ обычную норму питанія. Повидимому, у него былъ и, такъ сказать, мускульный голодъ. Ему недостаточно было просто выкупаться въ рчк подъ Ясной Поляной, а нужно было при этомъ совершить рядъ гимнастическихъ мудреныхъ и трудныхъ упражненій, даже въ то время, когда ему было подъ 70 лтъ. Онъ не могъ ходить, какъ вс люди, ‘прогуливать себя’, и его обычной нормой была ежедневная прогулка пшкомъ- или верхомъ на 15—20 верстъ. И, повидимому, онъ уставалъ, если двигался меньше и отдыхалъ, если мускулы его работали столько, сколько они требовали,— я всегда встрчалъ его веселымъ и бодрымъ,— именно отдохнувшимъ, когда онъ возвращался посл длиннаго путешествія верхомъ или пшкомъ.

Былъ и умственный голодъ…

Повидимому, ему чуждо было и несвойственно и не удовлетворяло его — ‘поработать’, ‘подумать,’ — а нужно было сильно работать, много думать,— надъ тмъ, что приходило къ нему изо дня въ день въ вид безчисленныхъ писемъ и разспросовъ, надъ постоянными, никогда не прерывавшимися запросами его духа, надъ своей проповдью и надъ художественными образами, старыми и новыми, которые неотступно стояли предъ нимъ, отъ которыхъ онъ никогда не могъ уйти, даже тогда, когда считалъ вредомъ и преступленіемъ свою работу надъ этими художественными образами.

Повидимому, онъ уставалъ отъ недланія и отдыхалъ отъ большого дланія. Онъ отдыхалъ, когда ему удавалось вдосталь наработаться, и, когда онъ выходилъ къ завтраку своей легкой эластичной походкой, оживленный, съ блескомъ въ глазахъ, я зналъ, что онъ хорошо поработалъ за утро, что онъ много передумалъ и много написалъ. Иногда онъ и самъ разсказывалъ, въ подтвержденіе моихъ мыслей, то большое, что онъ сдлалъ за утро. Были у Л. Н. Толстого благодушные, тихіе разговоры, они были, когда что-нибудь вспоминалось, когда онъ всматривался въ новаго человка, — но часто разговоръ былъ битвой, напряженной работой мысли, нападеніемъ и самообороной — боле нападеніемъ, чмъ самообороной,— стремленіемъ не только убдить собесдника въ своемъ, но прежде всего разбить его доводы. И было недовольство и усталость, если не удавалось ему отдохнуть, поработать мыслью и чувствомъ въ этомъ спор.

Онъ былъ необыкновенный человкъ. Во всемъ человческомъ… Онъ самъ писалъ о своихъ властныхъ инстинктахъ и самъ мн вскользь упоминалъ объ нихъ, о тхъ неодолимыхъ инстинктахъ, которые владли людьми въ его посмертныхъ произведеніяхъ, въ разсказахъ ‘Дьяволъ’ и ‘Отецъ Сергій’… Онъ былъ игрокъ въ той же необузданной мр, какъ былъ игрокомъ Достоевскій, проигравшій платья своей жены. Софья Андреевна разсказывала мн, какъ онъ проигралъ домъ, старый графскій домъ Толстыхъ. Л. Н. самъ разсказывалъ мн, какъ на Кавказ, на случайной остановк на какой-то станціи, онъ проигралъ все, что у него было съ собой, какъ другой разъ, не помню гд, онъ могъ проиграть и проигралъ бы не только то, что имлъ съ собой, но и все, что вообще имлъ, если бы не остановилъ его товарищъ.

Мн пришлось играть съ Л. Н. Я видлъ, какъ онъ играетъ, и могъ представить себ, какъ онъ игралъ въ молодости. Л. Н. уже выздоровлъ. Какъ-то я захалъ къ нему вечеромъ посл путешествія въ продолженіе цлаго дня по горамъ и былъ встрченъ Львомъ Николаевичемъ съ необыкновеннымъ энтузіазмомъ,— оказалось, у нихъ не было четвертаго партнера въ винтъ. Я не только усталъ, но и жестоко простудился въ горахъ, чувствовалъ, что у меня былъ сильный жаръ, и спшилъ домой, но Л. Н. такъ упрашивалъ меня, что я остался, оговорившись, что я сыграю только одинъ роберъ. Мн везло нелпое счастье, и я кончилъ роберъ въ дв игры, заказавши большой и малый шлемъ. Когда я поднялся, чтобы уходить, Л. Н. запротестовалъ и началъ доказывать, что кончать роберъ въ дв игры — случай исключительный и какъ таковой не можетъ входить въ понятіе нормальнаго робера и потому я долженъ остаться еще на два робера. Какъ ни плохо я чувствовалъ себя, я не могъ не согласиться.

Я не знаю, правда ли, что характеръ человка сказывается въ карточной игр, но Л. Н. я долженъ причислить къ самымъ азартнымъ, самымъ отчаяннымъ игрокамъ, какихъ я только встрчалъ въ жизни. Онъ страшно рисковалъ, упорно не хотлъ уступать игры противникамъ. Онъ весь былъ въ волненіи и, помню, когда онъ назначилъ большой шлемъ, и я по первому же ходу убилъ его туза козырной двойкой, онъ прямо подскочилъ на стул и крикнулъ: ‘что-же это такое!’ Послдній роберъ я игралъ съ Л. Н., мы оба отчаянно рисковали, и онъ остался въ полномъ восторг, когда мы тоже въ дв игры взяли блестящій роберъ.

Было чудесное, ослпительное, ялтинское весеннее утро, когда мы. провожали Л. Іі. на пароходъ. Шла обычная пароходная сутолока съ носильщиками, чемоданами, узлами, дтьми. Каюта была биткомъ набита родными Л. Н. и провожавшими его ялтинцами,— тамъ стало душно, и мы вышли съ Л. Н. на палубу и услись на канаты, сложенные на носу парохода. Мы любовались красивой Ялтой, выглядвшей особенно красиво въ это чудесное весеннее утро. Л. Н. былъ мягкій, сердечный. Почему-то онъ снова заговорилъ объ учащейся молодежи, о чемъ мы не разъ говорили въ Гаспр, и повторилъ съ той же нжностью:

— Да, они лучше насъ… Чище, чмъ мы были.

Въ Гаспр онъ мн разсказывалъ, чмъ жила молодежь въ его время.

Л. Н. распрашивалъ у меня о дл, которымъ въ то время я много занимался — объ устройств въ Крыму прізжихъ бдныхъ туберкулезныхъ людей — и горячо высказывалъ свое сочувствіе этому длу и вдругъ неожиданно спросилъ: ‘сколько вамъ лтъ’? Я отвтилъ, что 48. Къ моему удивленію, лицо его сразу сдлалось серьезнымъ, даже суровымъ, онъ взглянулъ на меня исподлобья пронизывающимъ и — я не могу найти другого выраженія — завистливымъ взглядомъ и, отвернувшись, угрюмо выговорилъ: ‘Сорокъ восемь!.. Самое лучшее время моей работы… Никогда такъ не работалъ. Онъ пересталъ любоваться Ялтой, долго молчалъ и потомъ тихо выговорилъ — должно быть больше себ, чмъ мн:— ‘Анну Каренину писалъ’…

Подошелъ А. И. Купринъ,— знакомство было назначено именно на пароход — и Л. Н. снова сталъ милъ и любезенъ. Я не хотлъ мшать и оставилъ ихъ вдвоемъ.

Когда мы разставались, Л. Н. взялъ съ меня слово, что я пріду къ нему въ Ясную Поляну.

——

Ближайшей же осенью я захалъ въ Ясную Поляну. Л. Н. былъ на своей обычной прогулк, очевидно, очень продолжительной, такъ какъ я долго сидлъ безъ него съ семьей. Спустились сумерки, зажгли огни въ дом, когда внизу хлопнула дверь. Должно быть, ему сказали внизу о моемъ прізд, онъ взбжалъ по лстниц черезъ ступеньку и еще съ лстницы говорилъ мн: ‘Здравствуйте!..’

— А ну, присядьте!— былъ первый его привтъ мн, тутъ-же у перилъ лстницы, куда я вышелъ встрчать его. Я не понялъ, чего онъ хотлъ, и стоялъ въ недоумніи.

— Вотъ такъ — сказалъ онъ мн, и показалъ, чего онъ хотлъ. Я прислъ неловко и неуклюже и тотчасъ посл меня Л. Н. прислъ почти до полу и легко, эластично, гораздо лучше меня вскочилъ. Я смялся и говорилъ искренне удивленный:

— Гд же мн за вами, Л. Н.. угоняться!..

Л. Н. былъ чрезвычайно доволенъ,— и тмъ, что онъ взбжалъ на лстницу, не задыхаясь, и тмъ, что я прислъ неловко и не такъ низко, какъ онъ, и не такъ высоко подпрыгнулъ, — и я увренъ, что въ эту минуту мой комплиментъ принесъ ему боле удовольствія, чмъ если бы я расхвалилъ вс его сочиненія.

Онъ былъ очень радушенъ и чрезвычайно оживленъ, когда мы сидли за чаемъ. Подробно разспрашивалъ о Ялт, объ общихъ знакомыхъ, о моемъ дл устройства въ Ялт туберкулезныхъ больныхъ, живо интересовался переселеніемъ крымскихъ татаръ въ Турцію, разспрашивалъ о причинахъ этого движенія, и мн пришлось долго объяснять ему эту и горестную и нелпую исторію.

Посл чая онъ предложилъ мн:

— Не хотите-ли, я прочитаю вамъ дв вещи, которыя я написалъ за это время?

Я очень хотлъ, и мы ушли съ Л. Н. въ маленькую комнату.

У меня остался непріятный осадокъ отъ этого вечера. Л. Н. читалъ одинъ изъ наимене удачныхъ своихъ народныхъ разсказовъ — ‘Первый винокуръ’. Мое положеніе было особенно тяжелое, потому еще, что Л. Н., очевидно, очень нравилось написанное имъ и особенно нравилось именно то, что мн ршительно не нравилось Онъ подчеркивалъ мста, которыя меня коробили, самъ смялся надъ мстами, которыя были для меня не смшны.

Когда Л. Н. кончилъ и спросилъ мое мнніе, я очутился въ очень трудномъ положеніи. Со всевозможной деликатностью, я былъ вынужденъ высказать то, что я думалъ и какіе нашелъ недостатки. Въ общемъ я высказалъ, что разсказъ приблизительно въ этой редакціи давно обращается въ народ и что передлка его мало прибавитъ народу. Не столько изъ моихъ словъ, сколько изъ моихъ умолчаній Л. Н. понялъ, что разсказъ мн не понравился, и очень огорчился. И сейчасъ же вступилъ въ споръ, который скоро перешелъ на общую почву. Л. Н. говорилъ, что для народа нужно писать именно это, именно такъ, а то, что онъ писалъ раньше, было одно баловство (я не ручаюсь за выраженія, а только за общій смыслъ), что это баловство народу не нужное и даже вредное, а я говорилъ, что народъ самъ уходитъ отъ нкоторыхъ старыхъ темъ и старыхъ манеръ и приходитъ и все боле будетъ приходить къ тому, что и какъ писалъ Толстой художникъ. Я утверждалъ, что искусство и художественная форма народу еще нужне, чмъ намъ, и что скоро придетъ время, когда народъ будетъ читать не только народные разсказы Толстого, а всего Толстого. Я разсказывалъ Л. Н. о Вятской крестьянской газет, которую я получалъ тогда, о томъ, какъ широко использованъ тамъ Некрасовъ, о новомъ тогда начинаніи — выпуск маленькими брошюрками художественныхъ разсказовъ.

Споръ нашъ становился все интересне для меня, и Л. Н. оживился и забылъ огорченіе, защищая свои взгляды,— когда въ комнату вошла Софья Андреевна, очевидно, слышавшая начало нашего спора, и обратилась ко мн:

— Вотъ и я ему говорила…

Она стала излагать свое мнніе о прочитанномъ разсказ, въ мене стснительныхъ и боле опредленныхъ выраженіяхъ, сильно сгущая краски. Мои попытки внести умиротворящую ноту были неудачны. Л. Н. продолжалъ спорить и защищаться, но на губахъ его была сконфуженная улыбка и весь онъ былъ огорченный и сконфуженный. Такъ чтеніе второй вещи и не состоялось. Я даже не могъ узнать, что еще онъ хотлъ прочитать мн.

Я почувствовалъ потомъ, что Л. Н. никакого неудовольствія на меня не иметъ, и вся эта исторія не помшала намъ проститься тепло и сердечно.

II.

Понять Толстого — задача трудная. И долго люди стояли въ недоумніи предъ нимъ, такъ онъ былъ сложенъ и, казалось, внутренно противорчивъ, такой онъ былъ необыкновенный человкъ, такъ одинокъ былъ путь, которымъ онъ шелъ въ жизни…

Вопросъ о Толстомъ восходитъ къ вопросу о человк вообще, къ величайшей проблем человческаго духа. И пониманіе Толстого въ значительной мр сводится къ пониманію двойственности человческаго духа, того непримиряющагося и, повидимому, непримиримаго, что заложено въ человк, вчно борющихся въ человк силъ,— инстинкта и вершинъ сознанія, вры и сомннія, мысли и дйствованія и той равнодйствующей, что называется волей. Быть можетъ, къ пониманію и другихъ непримиренностей въ человк, отношеній индивидуума къ коллективу, вчной борьбы индивидуальности и общности.

Этотъ конфликтъ борющихся и непримиряющихся въ человческой душ силъ былъ всегда основной проблемой философіи, вчной темой поэзіи и художества, сюжетомъ самыхъ знаменитыхъ драмъ, пережившихъ вка, и виситъ проклятіемъ и… благословеніемъ надъ человчествомъ. И прежде всего тяжкой драмой для отдльныхъ людей.

А люди, большіе и малые, жаждутъ прежде всего успокоенія, внутренняго примиренія, согласованности души, чтобы легка была воля, потому что воля, способность выбирать, куда идти, такъ отграничивающая человка отъ животнаго, давно сдлалась тяжкимъ бременемъ человка, такимъ тяжкимъ, что на раснутьи жизни люди, случается, выбираютъ самоубійство, какъ наилегчайшее ршеніе вопроса или, врне, освобожденіе отъ ршенія вопроса — куда идти.

Вчно къ вр тянетъ человка, или по крайней мр, къ увренности, а сомнніе разрушаетъ вру и не пускаетъ вру въ человческую душу, лишаетъ его увренности. И мысль препятствуетъ дйствованію — многомыслящіе люди трудне поднимаемы къ дйствованію, и инстинктивно отворачиваются отъ многомыслія люди дйствованія. Повидимому, мысль, размышленіе, долго Практикуемое и занимающее большое мсто въ психик человка, есть по существу, если не противоположное, то качественно отличное, задерживающее, противорчивое дйствованію…

И можетъ быть, нужно посмотрть на Гамлета не съ Тургеневской точки зрнія, какъ только противоположеніе Донъ-Кихоту, а именно съ этой боле широкой, боле сложной точки зрнія,— внутренняго, органическаго противоположенія въ самомъ человк чувства, мысли и дйствованія.

Можетъ быть, правильно будетъ сказать, что наимене конфликтовъ тамъ, гд недалеко и неглубоко проведены эти разныя линіи человческаго духа и что, чмъ боле удлинены он и глубоки, тмъ чаще, тмъ тяжеле, тмъ неизбжне эти конфликты. Малымъ, среднимъ людямъ облегчается жизнь не только тмъ, что средняя мысль не строгая и не требовательная и средняя совсть не тяжка и не обременительна, но и тмъ, что они всегда люди общности, и что ихъ мышленіе, ихъ воля и дйствованіе въ значительной мр диктуются имъ со стороны и за нихъ общностью,— окружающей обстановкой, моралью и разумомъ ихъ круга. Гораздо трудне большимъ людямъ, необыкновеннымъ людямъ, и вотъ почему рдко гармоничны бываютъ большіе люди и наиболе тяжки драмы, переживаемыя ими. Можетъ не быть драный у необыкновенныхъ людей, когда одна линія проведена дальше, чмъ другая, когда она доминируетъ надъ другими, будетъ ли это чувствованіе, мышленіе, дйствованіе, какъ было у Будды, Сократа, Наполеона. Великая драма, легко переходящая въ трагедію, начинается тамъ, гд необыкновенно далеко проведены вс линіи человческаго духа, гд он не сходятся, гд глубже антагонизмъ между врой и сомнніемъ, между мышленіемъ и дйствованіемъ.

Раньше было легче примиреніе въ человк, согласованность ума и увренность души. Въ т ‘доисторическія’ времена, когда царствовалъ инстинктъ всевластный, всепокоряющій, когда было слабе размышленіе и сильне дйствованіе, когда вра была окутана тайной и вооружена чудомъ, а сомнніе было безоружное и немощное, когда больше и властне было міровоспріятіе и мірочувствованіе и было меньше и слабе знаніе и міропониманіе. И, можетъ быть, та первобытная цльность личности, по которой такъ тоскуютъ сейчасъ, которой восхищаются въ людяхъ древности и которую такъ безплодно подъ разными лозунгами стремятся воскресить въ нашей жизни,— есть цльность человка властнаго инстинкта, великой вры и малаго сомннія, малой мысли и яркой води и яркаго дйствованія и, можетъ быть, этимъ объясняется, что люди, зовущіе къ воскрешенію дльности жизни,— такъ сильны въ критик и отрицаніи и такъ немощны въ утвержденіи.

——

Мы часто смшиваемъ слова ‘геніальный человкъ’ и ‘необыкновенный человкъ’. Понятія не всегда сходятся. Человкъ можетъ быть геніальнымъ и въ то же время обыкновеннымъ человкомъ, можетъ быть необыкновеннымъ, какъ человкъ, и не геніальнымъ. Левъ Николаевичъ Толстой былъ геніальный человкъ въ области художественнаго творчества и былъ необыкновенный, какъ человческая личность.

Именно въ указанномъ мною необыкновенно далекомъ проведеніи линіи человческаго духа и широкомъ расхожденіи этихъ линій. И въ смысл великой драмы, внутренней драмы, въ которую вылилась его жизнь.

Онъ былъ человкъ огромныхъ инстинктовъ и великихъ запросовъ человческаго духа, большой вры и великаго сомннія, напряженной мысли и жажды дйствованія. Такъ онъ опредлился съ юности. Онъ хотлъ непремнно летть и полетлъ изъ окна и въ то же время въ ту же юность онъ все размышлялъ, онъ уже тогда говорилъ: я думаю, что я думаю о чемъ я думаю {Въ ‘Отрочеств’ съ говоритъ: ‘Изъ всего этого тяжелаго моральнаго труда я не вынесъ ничего, кром изворотливости, ума, ослабившей во мн силу воли и привычки къ постоянному моральному анализу, уничтожившей свжесть, чувства и ясность разсудка’. (Изд. одинадцатое, часть I, стр. 184-185).}. И въ періодъ, когда надъ нимъ властвовали его огромные инстинкты, великимъ бунтомъ поднималась со дна души его огромная совсть. У него былъ голодный, никогда не сытый умъ и голодная, вчно алчущая и жаждущая совсть. И была вчная борьба, вчный конфликтъ въ душ его, доходившій до мысли о самоубійств.

И онъ всегда, всю жизнь жаждалъ примиренія, внутренняго согласованія, и остался несогласованнымъ. Онъ искалъ вры и усумнился въ чуд, издвался надъ чудомъ и создалъ, придумалъ вру безъ тайны, вру — мораль, безчудную, размышляющую вру…

Онъ былъ непримиримый. Онъ всю жизнь стремился къ кротости, круглости, къ покорности, примиренности и согласованности Каратаева и всегда оставался гнвнымъ, непокорнымъ и бунтующимъ, съ рзкими углами личности, съ далеко продвинутыми и несогласованными сторонами его человческаго я,— всегда оставался рзко выраженнымъ я, чуждымъ общности.

Такъ онъ и умеръ непримиренный несогласованный… Я не видлъ его послднія десять лтъ, но изъ того, что я зналъ о немъ и изъ того, что я читалъ въ его послднихъ литературныхъ выступленіяхъ, онъ оставался для меня тмъ же, какимъ я его зналъ — гордымъ, гнвнымъ, бунтующимъ человкомъ. Да, онъ примирилъ себя, онъ убдилъ себя, что примирился, и, можетъ быть, это самоубжденіе стоитъ настоящей примиренности, уврилъ себя, что онъ покорный, согласованный,— онъ настроился на примиренность, какъ настроился на смерть въ періодъ гагаринскаго умиранія. И дйствіе совершилъ, свой уходъ изъ Ясной Поляны, отъ всего, отъ чего давно собирался уйти, но все-таки не ушелъ, чувствуется мн, отъ себя самого.

Онъ всегда останется огромной глыбой человческаго ‘я’, но не монолитомъ, а глыбой съ широкими прослойками разныхъ породъ. Въ немъ не было гармоніи, онъ весь изъ диссонансовъ,— какъ ни стремился всю жизнь къ гармоніи, какъ ни жаждалъ устранить и потушить диссонансы своей души.

Нужно помнить, что, не смотря на огромныя колебанія его духовной жизни, на конфликты, доходившіе до мысли о самоубійств, онъ всегда былъ рдко, можно сказать, необыкновенно здоровъ умственно и душевно, и къ нему совершенно неприложимы опредленія, такъ удобныя и такъ охотно прилагающіяся въ подобныхъ случаяхъ: неврастенія, неуравновшенный человкъ.

Къ нему не заростетъ тропа, какъ къ геніальному художнику, и къ нему долго будутъ идти люди, какъ къ человческой загадк, т, кого волнуетъ проблема человческаго духа.

И прежде всего Л. Н. Толстой — русскій, сынъ своей родины, гд литература нспоконъ вковъ была полна неудовлетворенностью, исканіями, тоской и покаяніемъ, сынъ своего народа, давно уже непримиреннаго и несогласованнаго въ элементарныхъ сторонахъ человческой души. Трудно представить себ Толстого, поднявшагося изъ Швейцаріи, такъ давно во многомъ примиренной и согласованной и такъ внутренно во всемъ увренной,— и понять его можно только въ обстановк Россіи, ея прошлаго и настоящаго, среди русскихъ полей, среди русскаго диссонанса.

Онъ — какъ гора поднимается съ равнины, и съ вершины горы можно далеко обозрвать равнину, онъ, какъ факелъ ночью, въ свт котораго выступаютъ краски и линіи, окутанныя покровомъ ночи. Но гора поднялась изъ той-же равнины и факелъ горитъ тмъ-же освтительнымъ матерьяломъ, который есть въ равнин. И если большой человкъ освщаетъ глубины народа, изъ котораго онъ вышелъ, то и онъ освщается и понимается только изъ народа, который поднялъ его на гору. Онъ ваятель, но онъ и глина и мраморъ.

Цлый рядъ недоумнныхъ вопросовъ встаетъ предъ нами. Какъ случилось, что Л. Н. Толстой, при наличности эпохи, въ которой онъ жилъ, при той обстановк личной и общественной, среды властвующихъ и сытыхъ людей, въ которой онъ складывался,— какъ онъ пришелъ къ опрощенію, къ отреченію отъ своего міра, къ проповди? Онъ былъ гордый человкъ, онъ былъ человкъ чести, съ огромно развитымъ чувствомъ собственнаго достоинства, онъ былъ прежде всего человкъ борьбы, со всми свойствами, обыкновенно сочетающимися съ гордыми, сильными людьми, съ огромнымъ самолюбіемъ, съ любовью къ слав, къ власти, вліянію, верховенству надъ людьми.

Мы напрасно старались бы раздлять Толстого, какъ часто длаютъ, на періоды жизни,— Толстой до мысли о смерти и до обращенія къ религіи и Толстой — посл обращенія. И также безплодно, какъ безплодно вышло это у самого Толстого, пытались бы втиснуть его во второмъ період въ рамки смиренія, покорности и непротивленія. Онъ всю жизнь былъ одинъ и тотъ-же, — Л. Н. Толстой. Всю жизнь у него шла борьба за утвержденіе своего ‘я’, правды въ себ и за утвержденіе той общечеловческой правды, которую онъ считалъ единственной правдой. И всю жизнь, утверждая, онъ отрицалъ и, созидая, разрушалъ,— и трудно сказать, на что больше положилъ онъ сердца и души, страсти и блеска и таланта,— на утвержденіе и созданіе или на отрицаніе и разрушеніе?

Ему никогда не удавалось смирить въ себ гордаго человка, и до конца жизни онъ оставался человкомъ пламеннаго противленія.

Какъ же могъ такой человкъ, съ такими яркими, индивидуальными чертами, придти къ своему вроученію, не къ творчеству новыхъ идеаловъ, новой сильной и яркой жизни, а къ старому вковчному русскому ученію о непротивленіи злу? Какъ онъ, сильный, гордый и страстный человкъ, пришелъ къ проповди смиренія, покорности и недланія?

Потомъ, пусть онъ не прошелъ школу научной дисциплины, но онъ былъ человкъ мысли, большой напряженной мысли. Онъ былъ хорошо знакомъ съ французскими предреволюціонными дятелями мысли, съ англійскими и нмецкими мыслителями, и все продолжалъ слдить за ‘Джорджами’, за всякими вспыхивавшими въ мір новыми словами и лозунгами. И онъ жилъ въ эпоху, когда наука длала все боле и боле блестящія завоеванія и развертывала предъ человчествомъ все новыя, безконечныя перспективы… Потомъ, онъ любилъ красоту столь же страстно, какъ страстно любилъ онъ жизнь,— всякую красоту: красоту природы и красоту искусства, а въ особенности музыки…

Какъ онъ, такой чуткій и такой жадный къ красот и мысли человкъ, пришелъ къ отрицанію цнности науки, цнности красоты, и не только къ отрицанію, а и къ признанію вредности самаго искусства, начиная съ того, которымъ онъ занимался всю жизнь?

Можетъ быть, и еще вопросъ встанетъ: почему онъ не пошелъ по той дорог, по которой шли люди его времени и его круга, по которой шла вся русская литература и русская интеллигенція въ лиц величайшихъ своихъ представителей?

Можетъ быть, кое-что объясняется эпохой, въ которую онъ росъ и складывался. Нужно помнить, что Л. Н. родился въ 1828 г., что его юность протекала въ первую половину 40-хъ годовъ, въ одну изъ самыхъ темныхъ эпохъ русскаго безвременья, когда декабристы уже ушли въ прошлое, а люди 60-хъ годовъ еще не вырисовывались въ жизни, когда замиралъ голосъ Блинскаго и не начинались новые голоса, когда университеты представляли то, чмъ былъ Казанскій университетъ во время поступленія въ него Толстого. Правда, онъ жидъ въ обстановк старой дворянской графской усадьбы, въ традиціяхъ и живыхъ явленіяхъ стараго крпостного строя,— но, вдь, люди 60-хъ годовъ, его сверстники, вышли изъ того же безвременья, изъ тхъ же усадебъ, изъ тхъ же традицій, изъ того же крпостного строя,— т люди, которые создали расцвтъ русской жизни въ 60-хъ годахъ, въ наук, въ литератур, въ музык, т люди обновленнаго строя, которые перестраивали русскую жизнь, проводили реформы 60-хъ годовъ, создавали судъ и адвокатуру и земство.

Почему онъ не пошелъ съ ними?

——

Мн приходилось упоминать, что первое, главное, что поразило меня при встрч съ Толстымъ былъ его крестьянскій обликъ. Въ лиц, въ согнутыхъ плечахъ, въ длинныхъ большихъ рукахъ, казалось, всю жизнь державшихся за соху, за косу. У него былъ не только вншній, но и внутренній крестьянскій обликъ,— къ тому времени, какъ я его встртилъ, уже окончательно сложившійся, тотъ, который проявлялся во всей его жизни, который донесъ онъ до могилы… И въ этомъ — главный отвтъ на вопросы, поставленные мною выше.

Да, онъ былъ графъ. И воспитывался графомъ и долго оставался графомъ. Можно сказать даже, что до конца жизни графскія черты прослойками входили въ его крестьянскій обликъ и своеобразно окрашивали его. Притомъ онъ былъ графъ своей эпохи, своего времени. Повторяю, онъ родился въ 1828 году, онъ былъ окруженъ въ дтств и юности въ лиц старшихъ, людьми 20-хъ, 80-хъ годовъ, людьми, такъ сказать, французской культуры, для которыхъ французскій языкъ былъ, если не роднымъ, то, во всякомъ случа, языкомъ дтства и боле чмъ дтства, — языкомъ, на которомъ думали, которымъ пользовались въ личныхъ отношеніяхъ, въ самой интимной переписк, тми людьми, что еще продолжали говорить какъ въ старыхъ литературныхъ произведеніяхъ: ‘я радъ, сдлавъ ваше знакомство’, чей русскій языкъ былъ въ значительной мр переводомъ съ французскаго. Онъ, вдь, родился и росъ еще въ пушкинскія времена. Первыя произведенія Л. Н. еще отмчены галлицизмами. И уже знаменитымъ писателемъ онъ продолжалъ писать письма къ близкимъ людямъ на французскомъ язык, очевидно, боле интимномъ, боле привычномъ, а, можетъ быть, и необходимомъ для сношеній съ интимными людьми, продолжавшими думать по-французски. Дло, конечно, не въ одномъ язык, а во всей культур, въ которой воспитался онъ, въ обстановк дома, въ манер, въ тон, въ библіотекахъ тогдашнихъ дворянскихъ усадебъ, въ книгахъ и идеяхъ, которыя занимали людей дворянскихъ усадебъ и такъ рзко отграничивали ихъ тогда отъ всей окружающей жизни, отъ мщанства и купечества, мелкаго чиновничества и духовенства,— и прежде всего отъ крестьянства.

По своей соціальной позиціи, по обстановк и составу того круга, въ которомъ онъ выростахъ, онъ не приходилъ въ столкновеніе съ тмъ новымъ слоемъ дворянско-разночинческимъ, который выростахъ въ то время въ Россіи и который далъ взрослыхъ людей 60-хъ и 70-хъ годовъ. Въ этомъ смысл прошла мимо него университетская жизнь и не положила на него печати, которую клалъ университетъ на людей его эпохи. Когда онъ сложился, пережилъ уже Кавказскій и Севастопольскій періоды, сталъ уже писателемъ, получившимъ широкую извстность, онъ оставался въ существ человкомъ старорусской дворянской усадьбы, огромнымъ, сложнымъ, мудренымъ человкомъ, но графомъ, живущимъ той же жизнью, какою жилъ Пьеръ Безуховъ въ молодости, мечтавшимъ о флигель-адъютантств, о томъ, о чемъ мечтали люди его круга. Онъ уже не умщался въ рамки своего круга, но онъ презиралъ демократическія ляшки Тургенева, онъ не связался духовными связями съ либеральными литераторами и дятелями 60-хъ годовъ, въ кругу которыхъ онъ одно время вращался въ Петербург,— они были чужіе для него люди.

И тмъ не мене онъ пришелъ къ мужику… И путь, пройденный имъ отъ графа до мужика, отъ западно-европейской культуры къ крестьянской душ и къ крестьянскому міропониманію, есть вся исторія и содержаніе его жизни. На этомъ пути онъ какъ-то прошелъ мимо, обошелъ стороной новую русскую жизнь, складывавшуюся и выроставшую на его глазахъ на обломкахъ крпостного строя. Да, позже онъ искренно и горячо относился къ Герцену, о которомъ такъ сердечно говорилъ мн, онъ былъ мировымъ посредникомъ перваго призыва, онъ горячо сочувствовалъ освобожденію крестьянъ и вообще крестьянской реформ, но онъ какъ-то бокомъ всталъ къ тому, что совершалось тогда, не только въ центрахъ, но и на мстахъ,— къ земству, къ судебнымъ институтамъ, входившимъ въ мстную жизнь, къ которымъ онъ такъ скоро повернулся спиной.

Можетъ быть, нужно оговориться, что, отправляясь въ жизненный путь изъ дворянской усадьбы, онъ въ то же время отправлялся и отъ мужика.

——

Изгородь дворянской усадьбы никогда не была такъ высока, какъ стны западно-европейскихъ замковъ, и деревня всегда широкой волной вливалась въ помщичьи и даже графскіе дома, въ вид кормилицъ и нянекъ и разныхъ людей отъ сохн. И, случалось, эти волны наперекоръ французскому языку и французской культур именно по-русски, по народному настраивали души дворянскихъ дтей.

Извстно, что сдлала для души и для творчества Пушкина нянька его. И, когда Левинъ возвращался съ своими горями изъ московскаго свта въ свою усадьбу, тамъ ждала его нянька, со всей строгостью и лаской, которой владли старыя няньки, и у молодого помщика, котораго описываетъ Толстой тоже была нянька, смотрвшая за нимъ, обнимавшая его любовью своей и своимъ неуклоннымъ вниманіемъ. Въ помщичьи усадьбы доносились псни деревенскія и стоны крестьянскіе. И кругомъ,— и въ церкви, и въ томъ, чмъ пропитанъ былъ весь укладъ, обнимала ихъ деревенская вра, хрестьянская вра, такая всеобъемлющая. Л. И. Толстой ушелъ въ другой міръ, далеко ушелъ отъ деревни, въ университетъ, на Кавказъ, въ Севастополь, въ московскій и петербургскій большой свтъ, но деревня все жила въ немъ. И первое его литературное произведеніе ‘Дтство и Отрочество’ состояло, помимо личныхъ переживаній,— изъ помщичьей усадьбы и деревни. Кругъ его творчества расширялся, туда вошли другіе міры, далекіе и отъ усадьбы и отъ крестьянства, вошли темы, развертывавшіяся на фон міровыхъ событій, великихъ конфликтовъ человчества, но эта чуткость къ деревенскимъ людямъ проходитъ неизмнной полосой черезъ вс его произведенія, самыя далекія отъ деревни. Въ его ‘Казакахъ’, въ кавказскихъ и севастопольскихъ разсказахъ, рядомъ съ офицерами, яркими и скульптурными, не меньшимъ вниманіемъ и такой-же любовной художественной обработкой пользуются нижніе люди, казаки и казачки, солдаты у костра, солдаты въ севастопольскихъ траншеяхъ. На широкомъ фон громадной ‘Войны и Мира’, рядомъ съ историческими фигурами военачальниковъ и государей, всегда привлекаютъ пристальное вниманіе Толстого — крестьяне и солдаты не только въ смысл массовой психологіи, но и какъ типы, какъ отдльные духовные міры,— и Алпатычи, и дворецкіе, и рядомъ съ Наполеономъ и Александромъ I, Пьеромъ Безуховымъ и княземъ Андреемъ, одной изъ центральныхъ фигуръ является солдатъ Каратаевъ, сыгравшій такую огромную роль въ духовной жизни главнаго героя, Пьера Безухова, и быть можетъ, наиболе сосредоточившій на себ вниманіе Толстого.

Высшей точкой литературнаго ухода Л. Н. отъ деревни была ‘Анна Каренина’, нотамъ и нянька, и мужикъ съ своимъ трудомъ, съ своей косой, съ своимъ кислымъ кваскомъ тоже играетъ большую роль въ духовныхъ переживаніяхъ Левина.

——

Еще важне остановиться на томъ, на какихъ типахъ изъ верховъ и низовъ онъ сосредоточивалъ наибольшее вниманіе, надъ кмъ работалъ съ большей любовью, кого больше и кого меньше авторски любилъ.

Въ ‘Набг’ онъ раздляетъ солдатскую массу на три категоріи — покорныхъ людей, отчаянныхъ людей и начальственныхъ людей. Симпатіи его привлекали къ себ именно покорные люди, такъ рзко отличные отъ облика самого Толстого и такъ характерные для крестьянской массы. Въ его первыхъ очеркахъ, въ молодыхъ писаніяхъ много сильныхъ людей и отчаянныхъ людей, въ ‘Казакахъ’ даже и совсмъ нтъ покорныхъ людей, а только сильные и ршительные,— и мужскіе и женскіе типы. Но уже въ другихъ кавказскихъ и севастопольскихъ очеркахъ рядомъ съ сильными встаютъ покорные,— и они, солдаты и офицеры, занимаютъ первое мсто въ ход военной жизни и привлекаютъ къ себ наибольшія симпатіи Толстого. Въ полной мр вскрывается это въ самомъ широкомъ, самомъ огромномъ и самомъ геніальномъ произведеніи Л. Н. Толстого, въ ‘Войн и Мир’. Да, тамъ есть великолпные типы сильныхъ людей,— оба Болконскихъ, великолпный Багратіонъ, Долоховъ, но настоящимъ центральнымъ человкомъ войны онъ выставляетъ медлительнаго, жирнаго, толстаго Кутузова, съ романомъ m-me Жанлисъ подъ подушкой, подчеркивая именно его невоенныя черты,— его, какъ носителя коллективнаго духа русской арміи, какъ понявшаго, по Толстому, стихійный народный, такъ сказать, безъ заране обдуманнаго намренія, характеръ войны 1812 года. И самые любимые его типы были обыкновенные люди, не сильные, безъ рзко выраженныхъ индивидуальныхъ чертъ, по существу покорные люди, какъ Николай Ростовъ и эпизодическій, но яркій капитанъ Тимохинъ, и въ особенности такъ же любовно обдуманный, какъ и Каратаевъ, капитанъ Тушинъ, и люди порыва, беззавтнаго самопожертвованія, всегда нжнымъ, поэтическимъ флеромъ окутанные у Толстого, какъ Петя Ростовъ, повтореніе младшаго Козельцина изъ ‘Севастопольскихъ разсказовъ’, и любы ему были, какъ настоящему писателю эпоса, цльные люди, законченные, люди инстинкта, такіе, какъ Стива Облонскій, Наташа Ростова.

Всегда близки и дороги были Толстому воплощенные въ Пьер Безухов, и въ Левин, и въ Нехлюдов люди раздумья, люди совсти, исканій и вчныхъ пересмотровъ жизни, которыхъ онъ непремнно велъ къ примиренности, къ согласованности, къ покорности, которыхъ онъ неизмнно хотлъ связать съ психологіей массы, съ Каратаевыми, съ мужиками, съ цлостной деревенской жизнью Л. Н. опредленно не любилъ длателей жизни, людей съ планами, активно вмшивавшихся въ жизнь и направлявшихъ свою жизнь не на устройство и примиреніе только своей совсти, своего міропониманія, а на перестройку формъ общественной жизни, общихъ условій ея, на государственную и политическую дятельность. Онъ зло издвается надъ военными совтами, надъ выработкой военныхъ плановъ, надъ Наполеонами и Ростопчиными. И именно здсь, въ изображеніи этихъ непріязненныхъ Л. Н. типовъ, ему измняетъ его художественное могущество. Не только исторически невренъ, но блденъ и тусклъ вышелъ у него Наполеонъ, блденъ и тусклъ явился у него и образъ самаго значительнаго длателя жизни эпохи 12-го года,— Сперанскій. И потомъ, когда онъ мимоходомъ касался людей политическаго дйствованія, — будетъ ли то Сергй Казариновъ или Николай Левинъ и приходившіе къ нему люди, или политическіе ссыльные (въ ‘Воскресеньи’) — вс они выходили блдны и скудны и всегда чувствовалось отношеніе къ нимъ Толстого насмшливое или пренебрежительно-жалостное.

——

Я уже говорилъ о томъ, какъ все ‘дланіе’ 60-хъ годовъ прошло мимо художественнаго творчества Л. Н., не воплотилось въ образы, но еще поразительне, что мимо него прошла огромная полоса русской жизни, — 70-е годы и новая русская интеллигенція, такъ заполнившая съ 60-хъ годовъ поле русской жизни. Помимо огромнаго общественнаго значенія,— позволительно было ожидать, что великаго художника заинтересуютъ разнообразіе и богатство типовъ людей 60-хъ и 70-хъ годовъ, даже независимо отъ идей, которыя они носили съ собой. Тамъ были и сильные люди, рзко обособленной индивидуальности, тамъ были люди покаянія и совсти, такъ близкіе, если не къ Толстому, то къ героямъ его произведеній, тамъ были, наконецъ, именно носители коллективнаго, деревенскаго русскаго духа, сознательно и преднамренно стремившіеся растворить свою индивидуальность въ народномъ коллектив, тамъ была, наконецъ, не только внутренняя, но и вншняя, такъ сказать, біографическая близость съ самимъ Л. Н. Толстымъ. Люди, вдь, также опрощались, также снимали съ себя интеллигентскій обликъ и входили въ крестьянскую упряжку, также оставляли за собой свои культурныя привычки и, случалось, даже отрицали духовныя цнности, которыми жили раньше. Вдь, самъ Толстой, несомннно, былъ народникъ, по крайней мр, въ психологическомъ отношеніи очень близкій къ людямъ именно 70-хъ годовъ. И тмъ не мене онъ прошелъ мимо, не заинтересовавшись, какъ художникъ.

Многое можно объяснить тмъ, что Л. И. ни въ молодости, ни въ зрломъ возраст никогда не жилъ одной жизнью съ этой новой интеллигенціей, что онъ мало зналъ этихъ новыхъ людей въ ихъ обстановк,— въ интимной жизни, но дло, конечно, не въ этомъ одномъ. Толстой былъ такъ могучъ въ своемъ художественномъ воспріятіи, что ему достаточно было и тхъ человческихъ документовъ, какіе заключались въ безконечныхъ судебныхъ процессахъ, и личныхъ встрчъ и даже продолжительныхъ знакомствъ съ дятелями 60-хъ и 70-хъ годовъ и послдовавшихъ десятилтій, чтобы понять ихъ и уловить ихъ типичныя особенности, ихъ психологическую индивидуальность.

Дло въ другомъ, — въ томъ, что онъ не хотлъ къ нимъ подойти, что они не гармонировали съ общимъ міросозерцаніемъ его, противорчили, шли въ разрзъ съ нимъ. Интересно, что Л. Н. Толстой, такъ долго думавшій надъ большимъ романомъ ‘Декабристы’ и собиравшій для него матеріалы, не выполнилъ своего намренія, отказался отъ работы.

Нужно думать, что причина отсутствія этихъ людей 60-хъ — 70-хъ годовъ въ художественномъ творчеств Толстого лежитъ въ томъ, что они были непокорные люди, люди дланія, дйственнаго вмшательства въ государственную и народную жизнь, чуждые ему и, быть можетъ, непріятные, какъ чужды и непріятны были ему передовые литераторы 60-хъ годовъ. Да, онъ былъ народникъ и могъ подписаться подъ народнической формулой — ‘все для народа и все чрезъ народъ’, но онъ прибавлялъ: ‘все по народному’, съ чмъ не могли согласиться народники 70-хъ годовъ, никогда не отказывавшіеся отъ общечеловческихъ идеаловъ и всегда находившіе, что, кром личнаго самоусовершенствованія, нужно и измненіе и усовершенствованіе общихъ государственныхъ условій жизни народа,— въ смысл этихъ общечеловческихъ идеаловъ.

Есть еще объясненіе. Въ душ Льва Николаевича было графское и крестьянское, и будило его мысль и привлекало его художественное вниманіе прежде всего и преимущественно все то, что связывалось съ старой помщичьей усадьбой, что жило въ деревн и что билось около деревни. И мало тянуло его къ себ все другое, вмщавшееся между графскимъ и крестьянскимъ. Это было довольно точнымъ отраженіемъ дореформенной эпохи, когда, если не считать чиновничества, всегда неустойчиваго и не связаннаго постоянными непрерывными узами съ деревенской жизнью, Россія въ значительной мр исчерпывалась этими двумя группами крестьянства и помстнаго дворянства, когда города были малы и слабы, мщанство и купечество были не крпки и не играли замтной роли и когда интеллигенціи не было, въ томъ объем и той значительности, какъ сейчасъ. По содержанію и по объекту своего художественнаго творчества Толстой такъ и остался, если можно такъ выразиться, дореформеннымъ повствователемъ. У него тотъ же бытъ, та же обстановка, манеры жизни и психологія людей. Если многое изъ ‘Войны и Мира’, изъ манеръ жизни и психологіи тогдашнихъ людей можетъ быть цликомъ перенесено въ сороковые и пятидесятые года, то и значительная часть ‘Анны Карениной’ могла быть написана въ пятидесятыхъ годахъ и не встала бы въ противорчіе съ тогдашнимъ бытомъ и психологіей.

III.

А потомъ онъ уходитъ въ деревню совсмъ, навсегда, въ покорную рязанскую деревню. И, уходя отъ міра, въ которомъ вращался онъ, уходилъ отъ всего, что составляло сущность этого міра, отъ манеръ, привычекъ, отъ прежнихъ духовныхъ цнностей, отъ морали и вры своего круга, уходилъ къ крестьянскому весь и ко всему. И деревня обняла его всего, сняла съ него старое платье и одла по-своему, по-крестьянскому, наполнила его душу всмъ тмъ, чмъ жила въ деревн крестьянская душа. Явился Толстой босой, Толстой за сохою, Толстой, шьющій сапоги, Толстой, складывающій печки…

Онъ глубоко всматривается въ крестьянскую душу, въ крестьянское міропониманіе, учится у стариковъ и у дтей, у Бондаревыхъ и у Сютаевыхъ, у старцевъ, у странниковъ, богомольцевъ и, по мр того, какъ уходитъ отъ прежняго міра и отъ прежнихъ понятій, онъ приходитъ къ новому міропониманію и вырабатываетъ собственное вроученіе. И говоритъ: не шь мяса, не кури, не люби плотской любовью, не любуйся на художественную красоту, не имй дла съ деньгами, не противься злу насиліемъ, не ищи и не строй царства Божьяго на земл, не ломай, не руши формъ жизни, уйди въ себя, созидай царство Божіе въ себ самомъ.

Это не крестьянское вроученіе,— это производное изъ толстовскаго отрицанія и крестьянскаго утвержденія,— старо-крестьянскаго.

——

Я сказалъ уже, что у Толстого былъ крестьянскій обликъ… Нужно прибавить — обликъ великорусскаго крестьянина сверной и средней полосы Россіи, суроваго и крпкаго, у котораго было больше общности и меньше индивидуальности, больше покаянія и тоски, тайны и сумерекъ въ душ и меньше радости и веселія, чмъ у южнаго крестьянина, боле индивидуальнаго, у котораго меньше покаянія и боле радости и веселія.

При томъ обликъ стараго крестьянина крпостной дореформенной Россіи… И она, эта старая Россія, съ своей психологіей, съ своимъ міропониманіемъ, съ старымъ укладомъ жизни, положила печать на Л. Н. Толстого, на его психологію, на его міропониманіе.

Та деревенская Россія была покорная, непротивляющаяся. Она успла идеализировать эту покорность, возвести ее на степень святости, найти въ ней своего рода оправданіе жизни, — можетъ быть, единственное, что она могла сдлать, чтобы сохранить душу цлостной. Она по любила тогда непокорныхъ людей, людей гордыни, тхъ, кто ‘зазнался’, тхъ, кто ‘высоко о себ понимаетъ’, кто хочетъ выскочить, лзетъ впередъ, она любила смирныхъ Е добрыхъ, мягкихъ и уступчивыхъ. Это она сложила сказку объ Иванушк-дурачк, который все бралъ въ жизни, о тхъ, кто былъ покорный, кто самъ никогда не хотлъ, у кого хотнье всегда сочеталось съ щучьимъ велньемъ. Она не любила ярко выраженной индивидуальности, выступающей изъ общности, она подозрительно относилась къ ‘умственности’, и ироніей и недоброжелательствомъ звучали старыя опредленія: ‘умъ за разумъ зашелъ’, ‘книгъ начитался’. И было тогда много молитвы, и покаянія, и прощенія.

Крестьянскій міръ былъ тогда особый міръ, отгороженный и отгораживавшійся. У него было все свое и всмъ своимъ удовлетворялся онъ. Была эпоха натуральнаго хозяйства. Деревня, если не потребляла все, что производила, то сама производила, что нужно было ей. И рдко зачмъ надо было похать въ городъ, и люди доживали до глубокой старости и умирали, не побывавши въ сосднемъ город. У нея была своя община, свое понятіе о прав, свой укладъ жизни и правила поведенія, и мораль, и вра. Даже своя наука, своя метеорологія, сбоя геологія и цлый рядъ другихъ наукъ врод медицины и ветеринаріи, которыя худо-ли, хорошо-ли удовлетворяли крестьянскія нужды. Свои псни, своя поэзія, свои романы и повсти…

Деревня тогда была до извстной степени цлостная, по своему примиренная и согласованная. Тамъ мало было мста сомннію и была крпкая вра, смиренная, старая русская вра, не знавшая догматовъ, плохо разбиравшаяся въ ипостасяхъ, но крпкая, всеобъемлющая, хрестьянская вра. И была мірская правда, можетъ быть, не всегда правильная, но тоже всеобъемлющая, всеопредлявшая мірская правда. Въ предлахъ своего отгороженнаго міра совершалось все крестьянское дланіе, строительство жизни. И въ этомъ было утвержденіе деревни.

За предлами крестьянскаго міра начинался другой міръ, чуждый и враждебный, помщичья усадьба, городъ и чиновникъ, и то огромное, что смутно вырисовывалось предъ нимъ — государство. Крестьянство знало только то государство, куда оно несло подати, для котораго справляло старую свирпую рекрутчину, куда оно все отдавало и отъ котораго никогда, до воли, ничего не получало, кром утвержденія помщичьяго строя, податей, экзекуцій и плетей.

Тамъ, въ другомъ,мір, было все неправда, все ‘грхъ’. И обида, учиняемая государствомъ крестьянству, и неправедное владніе дворянъ крестьянами, и самое понятіе частной собственности на землю. И выраженіе: ‘въ городу грхъ одинъ’ — опредляло тогдашнее крестьянское отношеніе къ городу. Въ этомъ было деревенское отрицаніе.

Случалось, чужой враждебный міръ становился непереносенъ, тогда поднимался крестьянскій бунтъ, вставало крестьянство на государство, шла деревня на помщичью усадьбу. Короткій бунтъ, за которымъ слдовало долгое непротивленіе, замыканіе въ своемъ отгороженномъ мір. И т, кто не мирился съ деревенской примиренностью и покорностью, уходилъ русскимъ уходомъ — въ келью, въ киновію, въ Сибирь, въ дремучіе лса, въ вольницу, на Блыя воды… Случалось, что отрицалась война, какъ у духоборовъ, случалось, что отрицаніе доходило, какъ въ сект бгуновъ, до отрицанія государства, паспортовъ, податей, даже постояннаго жилья, до признанія необходимости всю жизнь бгать и убгать отъ враждебнаго міра, доходило до самосожженія, до пріятія красной смерти.

——

Разв исповдь Л. Н. Толстого не есть старое русское деревенское покаяніе? Разв, подводя итоги своей жизни, онъ не ршилъ, что все, что онъ длалъ раньше, есть сплошной грхъ,— не осудилъ разв не только свои кутежи и игру, я увлеченія женщинами, и свою барскую жизнь, и владніе землей, но и свою умственность, свою гордыню, свое художественное творчество? Все было грхъ, грхъ… И разв опредленіе ‘грхъ’ не играетъ у Толстого такую же всеобъемлющую роль, какъ въ народ? Разв не говорилъ онъ другими словами ‘въ городу грхъ одинъ’? И разв въ его отношеніи къ деньгамъ не звучитъ то же старо-крестьянское: ‘съ деньгами согршишь?’ Разв не этимъ объясняется оповщенный въ газетахъ случай отказа Л. Н. отъ большой суммы денегъ, которыя какая-то двушка просила его взять и истратить на добрыя дла? И, равнымъ образомъ, знаменитый совтъ, поданный Толстымъ и казавшійся многимъ такимъ лицемрнымъ, не помогать голоднымъ крестьянамъ деньгами, а только прізжать въ деревню, жить тамъ и платить за трудъ, за то, что полы вымоютъ, скамейку сдлаютъ, — не тмъ же объясняется?

Онъ говоритъ: не кури, потому что табакъ одурманиваетъ совсть, потому что грхъ — курить…

И все, и непротивленіе злу насиліемъ, и отрицаніе Толстовское, разв не отзвукъ старой народной психологіи? И, наконецъ, разв его послдній уходъ изъ Ясной Поляны, такъ договорившій послднее слово его жизни, не есть старый, исконный, русскій уходъ?

Можно было бы боле подробно прослдить морально этическое ученіе Л. Н. Толстого и показать пунктъ за пунктомъ его крпкую связь, доходящую порой до полнаго сліянія съ крестьянской душой и деревенскимъ міропониманіемъ.

Я ни одной минуты не хочу затемнять и преуменьшать значеніе той огромной работы мысли и совсти, которая происходила въ самомъ Толстомъ, какъ личности, которая принадлежала ему одному, — она громадна, она на вка останется поученіемъ человчеству, но я хотлъ только понять эту огромную сложную эволюцію духа, понять, почему она привела Толстого къ основнымъ элементамъ его вроученія, и указать, что безъ пониманія народной души стараго крестьянскаго міра, безъ установленія связи между нимъ и душой Толстого, нельзя понять Толстого.

——

Эта народная душа съ тяжкой совстью, съ тоской и отчаянностью, съ покорностью и великой мечтой о дальнемъ и великомъ положила свою печать на вс ушедшія поколнія русскихъ писателей, независимо отъ того, были-ли они западниками или славянофилами, людьми 40-хъ или 70-хъ годовъ.

Она покорила и великую, мятежную душу Достоевскаго.

Онъ былъ другой человкъ, другого происхожденія, другого склада души, другой судьбы. Онъ былъ типичный разночинецъ по своему происхожденію, по воспитанію. Онъ прошелъ ту же русскую школу, которую проходили интеллигентные разночинцы, шкоду Блинскаго, школу петербургскихъ интеллигентныхъ кружковъ, школу западно-европейскую, — и Жоржъ-Зандъ, и Сенъ-Симона, и Фурье, — наконецъ, онъ прошелъ страшную русскую школу тюрьмы, смертнаго приговора, каторги. И самъ онъ былъ другой — не Толстой, не скульптурный,— весь онъ былъ трепетъ, порывъ, взмятенная душа.

Но было у нихъ и общее. Они жили въ одно время, они не встрчались, но нкоторое время вращались въ одномъ и томъ-же кругу. Бо время великихъ реформъ, во время давно небывалаго русскаго дланія жизни, къ которому стянулись дйственныя интеллигентныя силы страны. И оба ушли отъ дланія жизни, встали въ сторон отъ главнаго теченія жизни и пошли своимъ путемъ. У Достоевскаго въ его произведеніяхъ нтъ великаго эпоса Толстого, отлитыхъ изъ бронзы, выкованныхъ изъ гранита или благо мрамора скульптурныхъ фигуръ, у него все мятущееся, все безумные порывы, все стоны и вопли, бунтари духа, великіе безудержные отрицатели. У него боле, нежели у Толстого, отчаянныхъ людей, лютыхъ сердецъ, взмятенныхъ душъ, но такъ же, какъ у Толстого, наибольшее вниманіе и наибольшія художественныя краски привлекаютъ къ себ люди бдные, униженные и оскорбленные, необороненные, покорные отъ природы или покорные, потому что растоптанные, измятые жизнью. И надъ всмъ, отчаяніемъ и безуміемъ порывовъ, отрицаніемъ и воплями и дикими криками,— висятъ тихія слезы, задавленные вздохи, слова прощенія и любви.

Надъ Раскольниковыми и Иванами Карамазовыми стоятъ во всей авторской любовности Алеши, и Мармедадовы, и Идіоты, и Сони, и Илюшеньки. И такъ же, какъ у Толстого — надъ всмъ русское покаяніе, Достоевское покаяніе, то тихое, плачущее пьяными слезами, то бурное, пламенное, непремнно требующее всепародпости, колнопреклоненія на Снной площади, въ основ то-же русское покаяніе, какъ покаяніе Никиты передъ народомъ въ толстобокой ‘Власти тьмы’. И симпатіи обоихъ — и Толстого, и Достоевскаго — не привлекали къ себ длатели жизни, люди борьбы во всемъ разнообразіи типовъ, которое давала окружавшая ихъ жизнь.

‘Смирись, гордый человкъ’! говорилъ одинъ. ‘Не противься злу насиліемъ’! говорилъ другой. Оба они были великіе представители народнаго духа, стараго народнаго міропониманія и, можетъ быть, нужно сказать, послдніе великіе представители. Послдніе, потому что измняется народная психологія, ломается и по другому настраивается душа народа…

——

Замчательно, что вроученіе Толстого мало распространяется въ народ, не смотря на знакомство народа съ нкоторыми произведеніями Толстого, не смотря на несомннное обаяніе его имени. Во всякомъ случа мене распространяется, чмъ можно было бы ожидать, не только вслдствіе огромнаго таланта и великой убжденности, но и вслдствіе указанной мною близости вроученія Толстого къ интимнымъ сторонамъ крестьянской души. Можетъ быть, еще замчательне, что такъ называемое толстовское движеніе больше сказывается въ интеллигентныхъ слояхъ, врне сказать, въ культурныхъ слояхъ. Я говорю не о музеяхъ и толстовскихъ обществахъ въ Москв и Петербург, но о томъ, если не крупномъ, то, во всякомъ случа, одно время бывшемъ замтнымъ фактомъ русской жизни, толстовскомъ движеніи, захватившемъ и учащуюся молодежь, и самые разнообразные слои культурнаго общества и выразившемся, помимо чисто идейнаго вліянія на людей, въ образованіи толстовскихъ кружковъ, толстовскихъ колоній. Это движеніе замчалось не только въ Россіи, въ газеты проникали извстія объ образованіи толстовскихъ общинъ заграницей, — въ Англіи, Америк.

А народъ мало отзывался. Были люди преданные, врные, проникшіеся вроученіемъ Толстого, писавшіе и ходившіе къ нему за разъясненіями своихъ духовныхъ запросовъ. Были одиночки, проводившіе въ жизнь его воззрнія со всей убжденностью и самопожертвованіемъ вновь обращенныхъ, съ отказомъ отъ присяги, отъ военной службы, даже подъ угрозой дисциплинарнаго батальона… Но одиночки. Ни частныя свднія, ни газетныя сообщенія не говорили и не говорятъ о возникновеніи широкаго толстовскаго народнаго движенія, формированіи общинъ, вообще народнаго собиранія подъ именемъ, подъ лозунгами Толстого.

Этого нельзя объяснить только народной неосвдомленностью или народной неподвижностью. Въ то же время народъ клубковался около новыхъ вроученій. Подъ разными формами распространяется протестантизмъ и образуются христіанскія общины, ширится и укрпляется старообрядчество, проникаетъ въ народъ темное и загрязненное іоаннитское движеніе, живетъ и распространяется штундизмъ, возникаютъ новыя религіозно-нравственныя теченія,— Новый Израиль, ‘братцы’, а о толстовскомъ движеніи, какъ таковомъ, въ крестьянств не слышно.

Очевидно, есть что-то,— или въ Толстовскомъ ученіи или въ самомъ крестьянств, или въ томъ и другомъ, что мшаетъ ихъ сближенію.

——

Мн кажется, справедливымъ будетъ одинъ отвтъ: толстовское вроученіе, вытекавшее въ основ изъ народнаго духа, опоздало придти къ народу, опоздало, потому что измнилась подоснова народной души,— что Толстой подходилъ къ народу со старымъ, хотя очищеннымъ и возвышеннымъ міропониманіемъ, въ то время, какъ народъ самъ началъ уходить отъ этого міропониманія.

Измнилось все. Прежде всего измнилась самая позиція деревни. Рухнуло давно подтачивавшееся старое натуральное хозяйство, исчезла отгороженность деревни отъ окружающаго міра. Если, по Глбу Успенскому, шмыгаютъ мимо деревни позда и вопятъ: ‘давай молоко, давай яйца, давай шерсть’, то и деревня кричитъ поздамъ: ‘давай ситецъ’, ‘давай чай-сахаръ’, ‘давай плугъ’, ‘давай газеты’… Теперь деревня не можетъ ни дать труда всмъ своимъ членамъ, ни обойтись безъ города, безъ фабрики,— она уже втянута въ міровой оборотъ. И городская культура вплотную подошла къ деревн, въ костюмахъ, въ манерахъ, во вкусахъ.

Глубоко измнилась народная душа. Съ 60-хъ годовъ отвалился камень отъ гроба народа и глянуло на свтъ замурованное крестьянское лицо. И новая жизнь проснулась въ народ. Какое-никакое просвщеніе стадо проникать въ деревню, какія-никакія новыя слова доносились туда, и новыя чувства медленно стали наростать, перестраивать древнюю народную психологію, просачиваться Въ народную душу. А потомъ весь періодъ, предшествовавшій 1905 году и послдовавшій за нимъ, манифестъ 17 октября и новые лозунги, пришедшіе въ деревню и новая практика жизни, по своему истолковавшая и примнившая манифестъ 17 октября, все это глубоко потрясло народную душу, даже тхъ народныхъ массъ, на которыхъ мене рзко сказалось все то, что совершалось съ 60-хъ годовъ. И лозунги и практика жизни, предметные уроки, преподносимые ею, сдлали то, что теперь все крестьянство вышло на улицу, все втянуто именно въ дланіе, въ устройство своей жизни, по крайней мр, въ необходимость думанья объ этомъ устройств.

И все это,— то, что теперь невозможно ‘уйти отъ грха’, укрыться отъ зла старымъ русскимъ укрывательствомъ, что вс должны бороться, подъ угрозой пропасть и погибнуть,— произвело переворотъ, истинное потрясеніе основъ народной души, размры котораго и значеніе для будущаго Россіи трудно предусмотрть.

Рушится, или врне разрушается вковая основа крестьянской жизни,— община, крестьянскій міръ. Ломается старая деревенская правда, семейная правда, мірская правда и встаетъ новая правданеправда въ глазахъ народа — голая, одиночная.

И уходитъ въ прошлое старая русская покорность… Мечущееся въ глаза, вспыхнувшее въ деревняхъ и городахъ озорство, какъ неизбжный результатъ развала и разбора стараго уклада и старой правды и не пришедшихъ на смну новаго уклада жизни и новой правды,— мшаетъ намъ разсмотрть новое крестьянское лицо и познать складывающуюся новую народную волю,— несомннно, боле непокорную волю. Какъ хаосъ жизни мшаетъ намъ вглядться въ новыя формы общности, проявляющіяся въ народ, какъ на спхъ складывающаяся ‘частушка’ говоритъ только объ уход отъ старой псни, о нестройныхъ попыткахъ запть по-новому.

——

Потомъ вроученіе Толстого не несло въ народъ поднимающаго, мняющаго, являющагося новымъ откровеніемъ, новой правдой. Основа его вроученія была именно давняя основа крестьянскаго міропониманія. Его прекрасныя сказанія были извстны народу изъ Житій Святыхъ, изъ огромной апокрифической литературы, широко обращавшейся въ народ въ вид устныхъ сказаній и старыхъ легендъ. Его непротивленіе злу насиліемъ давно знакомо народу по малому противленію, но только пассивнымъ формамъ сопротивленія, которыя онъ противопоставлялъ вковому злу, со всхъ сторонъ окружавшему его. И ему, народу, сдавленному зломъ, ему, просыпающемуся, встающему съ зрячими глазами, ему мало хотя и великаго слова: ‘ищите царствія Божія въ васъ самихъ’, ему, которому стало въ немоготу то царствіе, что вокругъ него.

И слово Божіе, которое несетъ Толстой, и толстовская вра, нужно думать, не замнятъ ему старой’вры, стараго слова Божія, явленнаго съ неба, проникнутаго тайной, обвяннаго чудомъ, ему, великорусскому крестьянину, которому нужно непремнно свидтельство неба, и тайна, и чудо…

И не пойметъ онъ Толстого, всего Толстого, пути, которымъ онъ шелъ, черезъ что онъ проходилъ. Народъ пойметъ уходъ Толстого, какъ понимаетъ онъ Алекся Божьяго человка и Некрасовскаго дядю Власа, какъ понимаетъ вс случаи, когда Богъ поститъ душу человка и уйдетъ богатый къ бднымъ, и уйдетъ разбойникъ въ монастырь отъ своихъ разбойныхъ длъ, и мытарь станетъ апостоломъ. Но народъ не пойметъ всей вышины и трудности порога, черезъ который перешагнулъ Толстой, уходя отъ графскаго къ крестьянскому, всей личной драмы, тяжести и сложности конфликта, который Толстой пережилъ. И что всего важне,— нужно думать, народъ не пойметъ ухода Толстого отъ науки и искусства не потому, что онъ не знаетъ науки и искусства, а потому, что онъ самъ пошелъ обратнымъ путемъ именно къ. наук, къ знанію, именно къ искусству, именно къ тому, отъ чего уходилъ Толстой.

Пути народа и Толстого не встртились, а разошлись, и въ этомъ — основная причина недостаточнаго успха Толстовскаго ученія среди народа.

Не будетъ парадоксомъ сказать, что и въ будущемъ, нужно думать, наибольшее вліяніе будетъ имть Толстой съ своимъ вроученіемъ на интеллигенцію и культурные классы, на нкоторыя сектантскія группы и, быть можетъ, на южно-русское раціоналистическое крестьянство.

Вроученіе Толстого, какъ вроученіе, вроятно, останется островомъ, на который будутъ приходить съ материка отдльные врующіе, люди потревоженной совсти, люди раздумья надъ жизнью. Выросшее на родныхъ ржаныхъ поляхъ, оно пришло туда, когда поля оказались засянными другими хлбами.

Я не хочу сказать, что вроученіе и вообще вся философскоморальная система Толстого мало дадутъ народу,— вкладъ, внесенный имъ въ народное сознаніе, огромный и значеніе его будетъ роста по мр роста народнаго сознанія и по мр ознакомленія народа съ Толстымъ, но нужно думать, что большее вліяніе будетъ имть не утвержденіе Толстого, а его отрицаніе.Его безпощадное отрицаніе лжи, спутанности жизни, свтъ, внесенный имъ въ разные темные лабиринты русской жизни,— я говорю не объ одной вр, — вообще вся огромная критическая работа толстовской мысли и толстовскаго гнвливаго сердца… И, конечно, отрицаніе будетъ утвержденіемъ, и многое изъ результатовъ его работы жизни войдетъ въ созиданіе того будущаго народнаго міропониманія, къ которому придетъ народъ, сдвинувшійся съ старыхъ позицій, уходящій отъ древнихъ міроосновъ.

И, по мр роста народа и ознакомленія его съ Толстымъ, все большее и большее значеніе будутъ имть для народа его великолпныя художественныя творенія,— именно то, отъ чего онъ пренебрежительно отвернулся, что считалъ вреднымъ баловствомъ. Мы, читатели, еще не введены во владніе всмъ наслдствомъ Толстого, и не пришло еще время подводить итоги и длать расцнку. Можно думать, что, чмъ дальше будетъ уходить въ прошлое Толстой, тмъ крупне будетъ вырисовываться онъ, какъ личность, вся жизнь его, вс тревоги и муки совсти, вся страстная, напряженная работа его вчно ненасытнаго ума. И будетъ вставать онъ изъ могилы все выше и выше…

Какъ гора на равнин, какъ свточъ въ ночи…

С. Елпатьевскій.

‘Русское Богатство’, No 11, 1912

Левъ Николаевичъ Толстой.

Читайте также: