Леонид Гроссман
Леонид Гроссман
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
Лесков, Гроссман Леонид Петрович, Год: 1925
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Леонид Гроссман. Собрание сочинений в пяти томах
Том IV. Мастера слова
Кн-во ‘Современные проблемы’ Н. А. Столляр. Москва. 1928
OCR: М. Н. Бычков, август 2012 г.
Значение Лескова в русской литературе определилось лишь в последние десятилетия. Для новейшего поколения русских писателей он, несомненно, занял положение учителя. Непризнанный при жизни, осуждаемый видными представителями критики и в первое время после своей смерти, автор ‘Очарованного Странника’ стал бесспорным руководителем крупнейших современных беллетристов. Авторы самих разнообразных направлений признают его теперь первоклассным мастером словесного искусства, открывающим самые верные пути к художественному совершенству рассказа и дающим в своем творчестве наиболее зрелые и законченные его образцы. Через школу Лескова прошли Горький и Ремизов, Кузьмин и Замятин, ‘Серапионовы братья’ и многие другие из новейших русских прозаиков. Все они нашли чему поучиться у этого превосходного мастера живописного изображения и увлекательного повествования.
Это признание писателя сильно запоздало. Долгое время, почти до самого конца своей неутомимой и на редкость продуктивной деятельности, Лесков считался у нас отверженным автором, осудившим себя на изгнание из литературы резкими выступлениями против ‘шестидесятников’. Мало характерные для зрелого Лескова его ранние обличительные романы создали ему репутацию безжалостного обличителя передового общественного движения середины столетия. Это впечатление и стало той ‘легендой’, которая создается вокруг каждого писателя и становится понемногу общедоступной крылатой формулой, определяющей его художественную личность в коллективном сознании читателей.
Такие условные суждения или ходячие ‘предрассудки о писателе’ бывают необыкновенно живучи и часто становятся почти неискоренимыми из прочно сложившегося общего мнения. Лесков испытал это в полной мере. Ему пришлось всю его жизнь бороться за принадлежащее ему по праву почетное место в русской литературе и лишь незадолго до смерти дождаться некоторого признания в среде молодого писательского поколения, пришедшего на смену его старшим современникам. Справедливое возведение его в степень великого русского писателя, достойного стать в ряд с первоклассными мастерами нашей художественной прозы, происходит лишь в наши дни, четверть века спустя после смерти Лескова.
В связи с этим признанием замечается и некоторое оживление в области изучения его биографии и произведений. Пока еще мало заметное, оно все же успело уже значительно прояснить затемненный облик писателя и раскрыть нам его живое и богатое многообразие. То, что было признано наиболее показательным для него старой критикой, явно отступает на задний план, уступая подлинно существенному первое место в его окончательной характеристике. Знаменитое обличение нигилистов представляется лишь случайным эпизодом в богатом репертуаре лесковских тем и образов. Мы находим у этого ‘реакционера’ и сочувственные зарисовки передовых деятелей его поколения, и восторженное описание героических борцов за независимость, и в частности зачерченный с глубокой симпатией образ Герцена, и живой интерес к тогдашнему пролетариату, и, наконец, органическое влечение к крестьянству, его быту, языку, преданиям и легендам. Нужно помнить, что Лесков начинал свою деятельность статьями о рабочем классе, о переселении крестьян, о торговой кабале, о найме рабочих, об искоренении пьянства, о врачах рекрутских присутствий и полиции, о народном здравоохранении, о женском равноправии и проч., и проч. Многие из этих тем перешли затем в его художественное творчество и получили в его рассказах новую выпуклость и повышенную выразительность. На ряду с этим и в знаменитых ‘реакционных романах’ Лесков далеко не ограничивался памфлетами на передовых деятелей движения. Он конечно, имел право утверждать, что дал русской литературе образы ‘безупречных и чистых нигилистов’ (Овцебыка, Райнера, Помаду, Артура Бени и Лизу Бахареву).
Вот почему не только художественными данными — образностью слога, юмором и занимательностью изложения, обилием композиционной выдумки или живостью диалога — Лесков отвечает запросам нашей эпохи. В целом ряде своих страниц он близок нашему времени не одними только стилистическими данными, но и темами, образами, замыслами, идеями и тенденциями своего творчества. Жуткие рассказы о крепостной охоте, о трагическом ‘житии одной бабы’, о бесчеловечности воинских присутствий николаевской эпохи, о жестокой системе крестьянских переселений — сохраняют все свое значение и для современного читателя. Это живые страницы, до сих пор потрясающие нас суровым драматизмом своего письма и действенной силой своих симпатий, осуждений или призывов. Это тот ‘неумирающий Лесков’, который полноправно вступает в заветный круг великих русских писателей.
Учительское значение Лескова для новейших авторов об’ясняется в значительной степени системой его художественной работы и принципами его литературного мастерства. За свой долгий писательский путь он не мало думал о теории повествовательного искусства и законах своего трудного ремесла. Он выработал свою тонко продуманную поэтику, которая отчетливо сказалась на его писаниях и может служить руководством для всех работников повествовательной прозы.
В основе литературной эстетики Лескова положена мысль о теснейшем соприкосновении художника с современной действительностью. Он считал величайшим преимуществом для писателя непосредственное столкновение с жизнью, жадное накопление личного опыта и живых наблюдений. Он не переставал советовать молодым писателям ‘выезжать из Петербурга на службу в Уссурийский край, в Сибирь, в южные степи — подальше от Невского’! Основой писательского труда он всегда считал глубокое погружение в действительность.
Личная жизнь Лескова способствовала богатому накоплению разнообразных жизненных впечатлений. Это сказалось прежде всего на пестроте сословных традиций, воспринятых будущим писателем. Отец его был скромным чиновником, принятым лишь после долголетней службы в дворянское сословие. Мать писателя принадлежала к богатой помещичьей семье. Дед Лескова по отцу был священником, бабка по матери происходила из купеческой семьи: ‘он с раннего детства постоянно находился под влиянием всех этих четырех сословий, — пишет один из его первых биографов, — а в лице дворовых людей и нянек еще под сильным влиянием пятого, крестьянского сословия: его няня была московская солдатка, нянькою его брата, рассказами которой он заслушивался, — крепостная. Нам кажется, что трудно представить себе более значительное разнообразие в воздействии представителей разных наших сословий на жизнь ребенка, тем более, что на него влияли и представители других национальностей, в том числе особенно сильно немец и англичанка’. Все это заметно сказалось впоследствии на писаниях Лескова: он навсегда сохранил вкус к описанию нравов, характеров и бытового уклада купечества, духовенства, старинной помещичьей среды с ее пестрым окружением дворовых людей, крестьян и особого типа ‘русских иностранцев’, неизбежных в дворянском кругу старой России.
Таким же разнообразием отмечалась пора роста Лескова. Ранние годы его прошли в деревенской глуши Орловской губернии, где он родился, и отчасти в самом Орле, где проходили годы его учения. Ранняя смерть отца оборвала этот гимназический период лесковской биографии. Начались долгие годы разнообразной служебной, деловой и литературной деятельности Лескова. Он служил в Орловской уголовной палате, в рекрутском отделе Киевской казенной палаты, в канцелярии киевского генерал-губернатора, в частном пароходстве, в управлении имениями, в министерствах народного просвещения и государственных имуществ. Литературная работа сближала с видным деятелями журнальной и политической жизни.
Различные деловые поручения и служебные командировки способствовали его писательской страсти к путешествиям, которая постоянно питалась и его личной инициативой. Вся средняя полоса России, Украина, Волга, Валаам, Рига крупнейшие заграничные центры ему были знакомы и отразились в его страницах. ‘Раз’езды доставили Лескову великое знакомство с русскими людьми всех классов и с условиями русской жизни’ — сообщает близко знавший Лескова И. А. Шляпкин. — ‘Этому делу обязан я литературным творчеством. Здесь я получил весь запас знания народа и страны’, — говорил неоднократно покойный… Находясь в Пелзе, по делу постройки паровой мельницы, Н. С. страстно привязался к лошадям, изучая башкир, и плодом этого в связи с посещением острова Валаама в 1872 — 1874 г.г. явился рассказ ‘Очарованный странник’. Так Лесков не переставал учиться в своих раз’ездах, скитаниях и паломничествах.
Отсюда поразительное богатство пейзажей, типов, бытовых обстановок, событий и языковых особенностей в его творчестве. Редко у кого из русских писателей мы находим такую пеструю ‘смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний’. Огромное количество его бытописательных страниц, его излюбленных портретных и жанровых зарисовок представляют собой страницы из личной биографии Лескова.
Но, помимо непосредственных впечатлений, много дала Лескову и книга. Он никогда не переставал учиться, собирать редкие издания и старинные рукописи, накоплять познания в разнообразнейших областях… Не окончивши ни одного учебного заведения, он, несомненно, представлял собою замечательнейшего русского самоучку, обладавшего глубокими познаниями в области русской истории, искусства, иконописи, раскола и проч. Для Лескова характерны утверждения, что литератор не ученый, но он более чем ученый: ‘он не так фундаментально образован, как последний, но он всестороннее его’.
Недаром, на вопрос о своей подготовке к литературному поприщу, Лесков любил вспоминать старинные книгохранилища. ‘Началось это с чтения самых разнообразных книг, а в особенности беллетристов, во время моего пребывания в орловской гимназии’. В это время Лесков перечел почти всю богатую библиотеку жившей в Орле племянницы писателя Массальского. ‘Так началось мое умственное развитие’…
Лесков был замечательным начетчиком. Недаром он говорил в старости, что для литературного образования необходимо ‘до седых волос не расставаться с книгой’, ‘не разлучаться с великими учителями’. Судя по его сочинениям, список его библиотеки должен был отличаться исключительным разнообразием, а история его чтений охватила бы не только крупнейшие произведения мировой литературы, истории и философии, но и ряд специальных научных областей. Известно, что после Лескова осталась обширная библиотека, количеством около трех тысяч томов. Среди них находилось не мало редкостей, запрещенных книг, дорогих старопечатных изданий, справочников и словарей. Все это постоянно питало его творчество, все это сообщало ему не только замыслы и темы, но и всячески утончало его повествовательное мастерство, раскрывая на великих образцах мировой литературы те сложные тайны живого и увлекательного повествования, которые до конца не переставали захватывать и волновать этого замечательного сказочника.
‘Живите, государи мои, люди русские, в ладу со своею старою сказкою. Чудная вещь — старая сказка! Горе тому, у кого не будет под старость! Для вас вот эти прутики старушек ударяют монотонно, но для меня с них каплет сладких ощущений источник. О, как бы я желал умереть в мире с моею старою сказкою!..’.
Эти прекрасные слова одного из любимых героев Лескова замечательно определяют характер его собственного творчества. Старая сказка, забавная и ученая, умудренная житейским опытом и расцвеченная заманчивой фантазией, представляла для него совершенный тип художественного повествования. Он стремился усвоить ее приемы и средства, воспринять для собственных созданий ее драгоценные качества живого и увлекательного изложения. Вот почему проблема занимательности рассказа стояла в центре лесковской поэтики.
‘Я думаю заодно с теми, кому кажется, что ‘все роды хороши, кроме скучного’ — писал он одному из своих редакторов. — Я люблю вопросы живые и напоминания характерные, веские и поучительные… Что интересно весело, приправлено во вкусе и имеет смысл, то и хорошо’. О задуманном рассказе ‘Разбойник Кудеяр’ он пишет в редакцию: ‘Это будет невелико, живо и интересно’. В другом письме он сообщает о приобретенной им рукописи ‘Удивительные повести о семи мудрецах 1702 года’. ‘Повести превосходные, бог весть с какого латинского оригинала — все любовные и действительно ‘удивительные’… Каждая повесть не более одного листа, и читаться будут они со смехом и с интересом’.
Таким образом Лесков сводит проблему занимательности рассказа преимущественно к его краткости и юмору. Но при этом он всегда был особенно озабочен богатством и разнообразием своих фабул. Эти заботы до такой степени захватывали его, что он нисколько не скрывал от своего читателя этих профессиональных секретов своей писательской лаборатории.
В своих художественных произведениях он неоднократно высказывал горестные раздумия об оскудении сюжетов в русской беллетристике и пытался об’яснит’ это условиями окружающей действительности. В ответ на замечание одного французского критика о ‘бедности содержания’ русских повести и романов Лесков указывает на скудость самой жизни, которую должен воспроизводить в своем труде художник. ‘Романы, сюжеты которых заимствованы из времен Петра Великого, Бирона, Анны Ивановны, Елизаветы и даже императора Александра Первого, далеко не безупречные в отношении мастерства рассказа, отнюдь не страдают ‘бедностью содержания’. Литература, по мнению Лескова, оскудела по части сюжетности в эпоху монотонности самой жизни, в неподвижно застывшее царствование Николая I. Художнику предоставлялось в то время только тонко отделывать произведения, лишенные общественного значения:
Пора сугубобедных содержанием беллетристических произведений в то же самое время была порой замечательного процветания русского искусства и передала нам несколько имен, славных в летописях литературы по искусству живописания. Воспроизводя жизнь общества, отстраненного порядком вещей от всякого участия в вопросах, выходящих из рам домашнего строя и совершения карьер, романисты указанной поры, действуя под тяжким цензурным давлением, вынуждены были избрать одно из оставшихся для них направлений: или достижение занимательности произведений посредством фальшивых эффектов в сочинении, или же в замену эффектов фабулы высокими достоинствами выполнения, экспрессией лиц, тончайшего разработкой самых мелких душевных движений и микроскопическою наблюдательностью в области физиологии чувства. К счастью для русского искусства и к чести для наших писателей, художественное чутье их не позволило им увлечься на вредный путь фальшивого эффектничанья, а обратно их на второй из указанных путей, и при ‘бедности содержания’ у нас появились произведения, достойные глубокого внимания по высокой прелести своей жизненной правды, поэтичности выведенных типов, колориту внутреннего освещения и выразительности обликов… Большая законченность рисунка стала у нас необходимым условием его достоинств. Картины с композицией более обширною, при которой уже невозможна такая отделка подробностей, к какой мы привыкли, многим стали казаться оскорблением искусства, а между тем развивающаяся общественная жизнь новейшей поры, со всею ее правдой и ложью, мимо воли романиста начала ставить его в необходимость ‘давать читателю’ новые картины, захватывающие большие кругозоры и представляющие на них раозм многообразные сцены современной действительности’.
Таким образом артистичность отделки нисколько не избавляет писателя от необходимости разрабатывать обширные и пестрые темы, возбуждающие интерес современного читателя.
В другом произведении он вспоминает ‘целый рой более или менее замечательных историй и историек, которые издавна живут в той или другой из русских местностей и постоянно передаются из уст в уста, от одного человека другому’: они представляют, по мнению Лескова, как бы продолжение народного творчества, в котором ‘ярко обозначается настроение умов, вкусов и фантазий людей данного времени и данной местности’. Так, по личным наблюдениям Лескова, в украинском эпосе преобладает героический характер, ‘а в историях великорусских и особенно столичных, петербургских — больше сказывается находчивость, бойкость и тонкость плутовского пошиба’.
Это влечение Лескова к живому, тонкому и находчивому рассказу обращало его к анекдоту, остроумной реплике, каламбуру. Он уже в молодости следит за острословами и ‘бонмотистами’, наблюдая мастеров игривой речи в среде киевского купечества, духовенства, университетских ‘профессоров1 и] даже высшей администрации. Любопытны его наблюдения и меткие характеристики различных манер шутливой беседы, которые, несомненно, отразились впоследствии на его собственных страницах.
Характерно, что в свою записную книжку Лесков относил ‘и меткие слова, и прозвища, и небольшие анекдоты’. Многие из них послужили ему ядром для его лучших вещей. Так, приступая к трогательному рассказу ‘Человек на часах’, Лесков замечает: ‘Это составляет отчасти придворный, отчасти исторический анекдот’.
Одно время Лескова считали по преимуществу ‘писателем-анекдотистом’ и видели в этом основание для хулы и осуждения. Необходимо признать, что в этом пристрастии сказывался верный инстинкт рассказчика, правильно понимающего, что анекдот являет собою ‘краткую повесть’, в которой основные качества новеллиста — умение поразить и захватить читателя — представлены с максимальной краткостью и высшей выразительностью.
Заботясь о постоянном облегчении читателю восприятия рассказа, Лесков выработал ряд особых приемов в целях повышения общей занимательности своего текста.
Так, в целях оживления читательского внимания, он разбивает обычно рассказ на небольшие главы, выделяя беглый переход повествования в самостоятельную краткую главку, размером иногда всего в несколько строк. Этим достигается также более отчетливое выделение данного эпизода, как бы усиление направленного на него освещения. Этим даром разрезать рассказ и поднимать к нему интерес умелым распределением частей Лесков владел в совершенстве. Он создал свой самостоятельный тип сечения новеллы, и общий облик его рассказов, где быстро чередуются короткие главы, возобновляясь почти на каждой странице, создает то легко обозримое целое, которое без напряжения или усталости воспринимается читателем.
Не меньшее значение придавал Лесков и заглавиям своих произведений, считая важным поразить внимание читателя еще до начала чтения. Отсюда его склонность к необычным, загадочным и интригующим или не вполне понятным терминам в обозначении своих произведений (например, Шерамур, Овцебык, Чертогон, Тупейный художник, Заячий ремиз, Некрещенный поп. Жидовская кувырколегия и проч.). Нередко Лесков подчеркивает эту заманчивую таинственность своего произведения в самом заглавии или по крайней мере в подзаголовке: ‘Секрет одной московской фамилии’, ‘Таинственные предвестия’, ‘Загадочное происшествие в сумасшедшем доме’, ‘Невероятное событие’ и проч. Он придумывает такие замысловатые заглавия, как ‘Сеничкин яд в тридцатых годах’, или ‘Шепотники и фантазеры’, ‘Дама и фефела’, ‘Краткая трилогия в просонках’ и проч.
Способность его к выдумке сказывалась в обилии заглавий, которые он подчас придумывал, к одному произведению. Когда редакция ‘Исторического Вестника’ возразила против названия одного лесковского рассказа, автор предложил ей на выбор три других, совершенно между собой не схожих и неизменно выразительных в своем разнообразии (‘Площадный скандал’, ‘Всенародный гросфатер’ или ‘Дурной пример’). ‘Я даю заглавие по первому впечатлению’, — сообщает он в своем письме С. Н. Шубинскому.
Но несомненно, это ‘первое впечатление’ нередко сильно перерабатывалось и изменялось. Окончательному заглавию ‘Соборяне’ предшествовали ‘Божедомы’ и ‘Чающие движения воды’ (здесь, правда, менялось не только заглавие, но и вся редакция повести). ‘Скоморох Памфалон’ заменил первоначального ‘Боголюбезного скомороха’, в заглавии ‘Лэди Макбет Мценского уезда’ стояло в первой редакци ‘нашего уезда’, ‘Антука’ пришло на смену ‘Обозного палача’, ‘Человек на часах’ заменил ‘Спасение погибавшего’. Первое заглавие ‘Очарованного странника’ имело пространное продолжение — ‘его жизнь, опыты, мнения и приключения, а ‘Заячий ремиз’ носил в рукописи заглавие ‘С болваном’.
Нужно отметать, впрочем, что не всегда такие изменения приводили к лучшей формуле. Заглавие первой редакции крестьянского романа ‘Житие одной бабы’ было, несомненно, удачнее заменившего его вычурного наименования второй редакции — ‘Амур в лапоточках’, совершенно не идущего своим кудрявым и игривым стилем к простой и печальной подвести замученной крестьянки.
На ряду с заглавием, такую же функцию искусственного возбуждения читательского внимания имеют и эпиграфы. Изречение, стих или обстоятельная цитата, поставленная перед изложением, придают ему особый тон, возвещают характер сюжета, кратко сигнализируют о содержании рассказа. Они бегло определяют основной замысел или общий стиль призведения и нередко служат возбуждению читательского интереса. Лесков широко применяет этот прием расцвечивания своего текста выразительными отрывками известных авторов. Здесь, конечно, ему широко приходит на помощь его обширная начитанность. Народные песни и сказания, поговорки, церковные книги, иностранные и русские авторы (мы находим у Лескова эпиграфы из Ларошфуко, Карлейля, Гете, Майкова, Феокрита, Мюрже, Даля, Тургенева, житий, евангелия, Пушкина, Фета).
Характерно, что часто до написания вещи Лесков уже тщательно обдумывал ее заглавие, подзаголовок и эпиграф. Так, купив записи о скандалах 30-х и 40-х годов и собираясь их разрабатывать, он сообщает редактору заглавие задуманной серии ‘Шепотники и фантазеры’, подзаголовок ‘Апокрифы, вымысел и шутки безмолвной поры’ и выбранный им редкий эпиграф из ‘Актов истории’.
Таковы были отдельные приемы той сложной системы, которая легла в основу живого, пестрого, изменчивого и занимательного лесковского изложения.
‘Чтобы мыслить ‘образно’, и писать так, надо чтобы герои писателя говорили каждый своим языком, свойственным их положению’. Этим, по мнению Лескова, прежде всего определяется их характер и социальное положение. ‘Постановка голоса у писателя заключается в умении овладеть голосом, и языком своего героя и не сбиваться с альтов на басы. В себе я старался развивать это уменье и достиг, кажется того, что мои священники говорят по-духовному, нигилисты — по-нигилистически, мужики — по-мужицки, выскочки из них и скоморохи — с выкрутасами и т. д. От себя самого я говорю языком старинных сказок и церковно-народным в чисто-литературной речи… Говорят, что меня читать весело. Это от того, что все мы: и мои герои, и сам я имеем свой собственный голос. Он поставлен в каждом из нас правильно или, по крайней мере, старательно’.
Это тонкое умение владеть самыми разнообразными голосами Лесков называл ‘постановкой дарования в писателе’. В своих письмах и беседах Лесков оставил ряд драгоценных указаний о значении важнейшей ‘стилистической проблемы’ для писателя. Здесь на первый план выступало требование основной выучки, строгой школы, постоянной дисциплины художественного таланта и беспрерывного ‘огромного труда’.
‘Человек живет словами, и надо знать, в какие моменты психологической жизни у кого из нас какие найдутся слова… Изучить речи каждого представителя многочисленных социальных и личных положений довольно трудно. Вот этот народный, вульгарный и вычурный язык, которым написаны многие страницы моих работ, сочинен не мною, а подслушан у мужика, полуинтеллигента, у краснобаев, у юродивых, и святош… Ведь я собирал много лет по словечкам, по пословицам и отдельным выражениям, схваченным на лету в толпе, на барках, в рекрутских присутствиях и монастырях… Я внимательно и много лет прислушивался к выговору и произношеию русских людей на разных ступенях их социального положения. Они все говорят у меня по-своему, а не по-литературному. Усвоить литератору обывательский язык и его живую речь труднее, чем книжный. Вот почему у нас мало художников слова, т.-е. владеющих живою, а не литературной речью’.
Эти разнообразные и характерные высказывания Лескова о своей словесной и стилистической работе представляют громадный интерес. В основе их лежит живой опыт замечательного собирателя речений, словечек и прибауток и неутомимого мастера художественной стилистики, искусственного в смелых опытах самостоятельного словотворчества.
Некоторые произведения Лескова стоили ему ‘особого труда по отделке языка’, но зато и приносили ему высокое удовлетворение выполненной с возможным совершенством художественной работы.
‘Скоморох (Памфалон’) проживает сам собою дольше многого, что держится похвалами и рекламами. Я над ним много, много работал. Этот язык, как и язык ‘Стальной блохи’, дается нелегко, а очень трудно, и одна любовь к делу может побудить человека взяться за такую мозаическую работу’.
Когда в ‘Историческом Вестнике’ появился хвалебный отзыв критика Трубачева о повести ‘Гора’, Лесков писал Шубинскому:
‘Трубачев очень добр ко мне, но он не сказал лести и не оскорбил истины: ‘Гора’ требовала труда чрезвычайно большого. Это можно делать только ‘по любви к искусству’ и по уверенности, что делаешь что-то на пользу людям, усиливаясь подавить в них инстинкты грубости и ободрить дух их к перенесению испытаний и незаслуженных обид. ‘Гора’ столько раз переписана, что я и счет тому позабыл, и потому это верно, что стиль местами достигает ‘музыки’, я это знал, и это правда, и Трубачеву делает честь, что он заметил эту ‘музыкальность языка’. Лести тут нет, я добивался ‘музыкальности’, которая идет к этому сюжету, как речитатив. То же есть и в ‘Памфалоне’, только никто этого не заметил, а между тем так можно скандировать и читать с каденцией целые страницы’.
Внимательное чтение многих произведений Лескова (особенно цикла сказаний из ‘Пролога’) подтверждает заботу писателя о придании своим страницам особого музыкального ритма. Лесков обращается здесь к той проблеме ритмической прозы, которую отчетливо ставил себе один из его учителей — Флобер: ‘придать прозе ритм стиха, оставляя ее прозой и даже в высшей степени прозой’. Этот сложный, ответственный и трудный вид художественной речи неоднократно разрабатывался в нашей литературе. Со времени Карамзина словесная ткань русской прозы не перестает переживать глубокий процесс ритмизации. Он отчетливо сказывается у Гоголя, Тургенева и в наши дни у Андрея Белого. К этим мастерам ритмической прозы должен быть, несомненно, отнесен и Лесков.
Стиль его представляет собой чрезвычайно сложную систему, обдуманно организованную и разработанную до тонкостей. Своеобразие языка, его яркая выразительность и рассчитанный комизм, при умении ввести сказочный лад в привычный говор современного повествователя и довести его в нужных случаях до музыкальных ритмов — таковы общие признаки этого литературного ‘сказа’, требующего самого тщательного и пристального изучения.
Одним из принципов писательской работы Лескова была неутомимость в переделках, шлифовке и отделке своих рукописей.
В дружеском письме к поэту-крестьянину А. Е. Разоренову (автору популярной песни ‘Не брани меня, родная’ Лесков, между прочим, писал: ‘Помните, что основное правило всякого писателя—переделывать перечеркивать, перемарывать, вставлять, сглаживать и снова переделывать. Иначе ничего не выйдет’.
И это основное правило автор ‘Соборян’ выполнял с исключительным напряжением и строгостью. Его переписка полна свидетельств о постоянной упорной художественной работе. ‘Статья, разумеется, сделана как могу и как умею, со всем старанием, — пишет он своему редактору. — Что она лежала пять месяцев у меня, а не у вас, из этого, надеюсь, она не проиграла. Я виделся с людьми, говорил, думал и многое совсем переделал, как указывало уяснение себе этой картины и нравов’.
Такими характерными свидетельствами изобилует переписка Лескова. Он сообщает об одной незаконченной повести: ‘Ее надо переписать, выправить и еще раз переписать. Это у меня так делается. Иначе вещь не в своем виде’. Он часто говорит о том или ином своем произведении, что оно написано только вдоль и что его еще надо ‘пройти впоперек’, т.-е. вслед за построением и развитием сюжета необходимо тщательно отделать, углубить и обогатить стиль рассказа. Он пишет редактору ‘Русской Мысли’ о переработке своих рукописей: ‘…это очень важно, когда автор отходит от сделанной работы и потом читает ее уже как читатель. Тогда только видишь многое, что никак не замечаешь пока пишешь. Главное — вытравить длинноты и манерность и добиться трудно дающейся простоты’.
Так неутомимо и упорно, переделывая первоначальные записи и подвергая новым переработкам ранние редакции, с огромной требовательностью к себе и ‘со всем старанием’ строгого художника, влюбленного в свой труд, работал автор ‘Запечатленного ангела’. И следует признать, что ему действительно нужно было так усиленно, упорно и неутомимо работать, чтоб освободиться от многих грехов своего раннего письма, побороть в себе явные недостатки вкуса, вытравить из своих писаний склонность к дешевым эффектам, замашки провинциализма и дурные навыки газетной работы. Все это еще обильно сказывается в его ранних произведениях и, к сожалению, дает себя знать иногда и в более поздних созданиях. Внимательно и сочувственно следивший за деятельностью Лескова Достоевский (напечатавший в своем журнале одну из лучших его повестей — ‘Леди Макбет Мценского уезда’), правильно отмечал резкие перебои и странную неровность лесковского письма. Признавая некоторые образы его ‘гениальными’ (‘ничего и никогда у Гоголя не было типичнее и вернее’), Достоевский отмечает напряженную искусственность иных положений (многое ‘точно на луне происходит’) и ‘неловкости’ лесковских фабул (даже в ‘Соборянах’ и ‘Запечатленном ангеле’).
От многих своих недостатков Лесков освобождался лишь постепенно, в медленном процессе художественного труда, на собственном опыте вырабатывая строгие законы своей поэтики. Ему нужна была эта долголетняя работа, пристальное изучение высоких художественных образцов мировой литературы, общение с Боккачио, Флобером и Толстым, чтоб развить в себе высокую добродетель художника — чувство меры, не подаренное ему от природы. Быть может, тем большая честь писателю, что он сумел развить в себе это драгоценное чутье и довести некоторые свои создания до той степени совершенства, которая ставит их в ряд с первоклассными образцами русской литературы.
В результате этой постоянной, упорной и напряженной работы Лесков оставил огромное литературное наследие, до сих пор еще далеко не полностью представленное в собраниях его сочинений. Сюда входит несколько больших романов или ‘Хроник’, как называл их автор: ‘Соборяне’, ‘Обойденные’, ‘Некуда’, ‘Старые годы в селе Плодомасове’, ‘Захудалый род’, ‘На ножах’.
К повестям Лескова следует отнести: ‘Запечатленного ангела’, ‘Островитян’, ‘Очарованного странника’, ‘Леди Макбет Мценского уезда’, ‘Скомороха-Памфалона’ и ряд других сказаний из ‘Пролога’ и опубликованные посмертно ‘Заячий ремиз’ и ‘Амур в лапоточках’.
Но главную продукцию Лескова составляют, несомненно, рассказы, иногда об’единенные в циклы ‘Святочные’, ‘Мелочи архиерейской жизни’, ‘Рассказы кстати’ и друг. В этом жанре Лесков достиг высокого мастерства, в котором он, несомненно, сравнялся с Тургеневым и Чеховым.
Помимо беллетристических страниц, Лесков оставил произведения биографические (‘Загадочный человек’) и мемуарные (‘Печерские антики’), одно драматическое произведение (‘Расточитель’) и ряд журнальных статей критико-художественного и публицистического характера. Трудно было бы распределять эти многочисленные и разнообразные произведения по принципу их художественных достоинств, но можно согласиться с мнением их автора (разделяемым и Гончаровым), что лучшее творение Лескова это — ‘Запечатленный ангел’, а худшее — ‘На ножах’.
Но при всей неровности и при всем богатом разнообразии творчества Лескова, оно почти целиком подчинено своему основному закону — сочетанию углубленного изучения и яркой изобразительности. ‘То мне хотелось учиться наукам, то живописи’ — рассказывает о своих ранних годах Лесков, как бы выражая этим основные устремления всей своей литературной работы. До конца его произведения определяются этими двумя характернейшими для них моментами — научной основы и пластического оформления. Лев Толстой тонко отметил в Лескове не только ‘оригинальный ум’, но и ‘большой запас самых разнообразных познаний. Ученый мастер, художник-книжник, пытливый исследователь с развитым артистическим чутьем, недаром он даже об идеях, убеждениях и верованиях говорил, как об ‘изяществах’. Выработанный художественный инстинкт постоянно сочетался в нем с пристальным усвоением разнообразнейших сведений, накопленных человеческим опытом и как бы дающих свое цветение в искусстве этого замечательного сказочника.
И если не все совершенно в огромном литературном наследии Лескова, он, несомненно, оставил нам ряд произведений такой тонкой, сложной и уверенной конструкции, что создал ими подлинную школу беллетристического мастерства, оказывающую свое решающее влияние на развитие нашей новейшей художественной прозы.
1925