Иван Франко
Иван Франко
Лесихина семья
Лесихина семья
Из цикла ‘В поте лица’ (1890)
I
I
II
II
III
III
IV
IV
Примечания
Примечания
Лесихина семья, Франко Иван Яковлевич, Год: 1876
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Иван Франко. Борислав смеется. Рассказы. Повесть. Перевод с украинского. М., ‘Художественная литература’, 1969
Перевод В. Бонч-Бруевича
Дивное летнее утро. От прохладного легкого ветерка чуть колышется, переливаясь, широкая полоса ржи. Рожь — как золото. Крупные колосья склонились под тяжестью зерна и жемчужных капель росы, свисающих с каждого стебелька. Стебли, высокие и стройные, желтые и плотные, стоят среди зеленых листьев полевого вьюнка, полетицы, молочая и прочего бурьяна, стелющегося по земле. Кое-где виднеется посреди этого золотого шумящего и пахучего моря чарующий синий глазок василька, или цветок куколя, или девичье, пылающее румянцем личико полевого мака.
Взошло солнце. Застрекотали на все лады кузнечики, зажужжали большие полевые мухи, затрепыхались разноцветные мотыльки над колосистым морем. Природа ожила. Ветер подул сильнее, подул теплом со стороны леса и начал стряхивать серебряную росу с трав и цветов.
В селе поднялся шум, закипела жизнь. Выгон запестрел от коров, выпущенных на пастьбу. За коровами шли заспанные и неумытые пастухи. Только некоторые из них, уже успевшие позавтракать, весело напевали, покрикивали и похлопывали длинными кнутами, погоняя скот.
Над хатами закурился дым. Хозяйки топят печи спозаранку, чтобы вовремя сварить обед, младших отправляют в поле.
Лишь у старой Лесихи не курится дым над соломенной крышей. Хотя их там трое: старуха, дочка Горпина и молодая невестка Анна, но они никогда с утра не топят, всегда под вечер. Вечером и напекут и наварят что нужно, а весь божий день ни о чем не заботятся. Работящие хозяйки, хоть куда!
Хозяйство у старой Лесихи не из худших. Хата хоть старая, но еще крепкая, постройки во дворе новые, просторные и опрятные, скотинка добрая — гладкая, прости господи, словно послушники монастырские. Пасека тоже после покойника Леся не пошла прахом. Лесиха пустила к себе в хату старого деда, нищего Зарубу, обшила его, обмыла,— и вот дед летом и за пасекой ходит, и в доме за каждой мелочью досмотрит.
Лесиха и взаправду была женщина хозяйственная и усердная. Нрава крутого и твердого. Бывало, если за что возьмется,— так хоть лопни, а поставит на своем. Хотя волосы у нее и поседели, но лицо было румяное и здоровое, как свекла. Она не умела льстиво или красно говорить. Речь у нее была отрывистая и как будто сердитая. Шутки или какого-нибудь другого ласкового и сердечного слова от нее не слыхал никто. Любого, кто бы ни был, умела донять своим острым языком. Правда, говорят, не от хорошей жизни стала она такою. Покойник Лесь, сказывают, крепко бил ее с молодых лет, привязывал за косу к скамье и бил… С горя она тогда и напивалась не раз, и эта привычка осталась у ней по сю пору, хотя пьянство никогда не доводило ее до того, чтобы она растратила и промотала нажитое горьким трудом добро. Если пила, то пила одна. Ни у нее в хате, ни в селе никто никогда и не понюхал от нее чарки водки. Старая Лесиха была сурова и скупа.
Лесихин сын Гнат долго не мог жениться. Ни одна девушка на селе не хотела идти за него. Неизвестно почему: потому ли, что был он зол и задира, потому ли, что очень был некрасив собой. Волосы искрасна-рыжие, глаза маленькие, хитрые, как у татарина, сам большой, голова как горшок, а губы, точно подушки, оттопыренные. Ну, да не о том речь,— суди его мать пресвятая богородица! — довольно того, что ни одна девка не хотела идти за него. Еще, невесть отчего и почему, толковали люди, что Гнат и на руку нечист, что промеж его пальцев иной раз кое-что чужое застревало. Не знаю, где как, но в нашем селе нет худшего позора, как если кого вороватым обзовут. Вроде бы и не вор, ничего такого за ним не водится, а вороватый. Как говорят, ‘с чужим добром не разминется’. Не то ночью пару снопов с поля, не то днем какую-нибудь мелочишку с чужого пустого двора потащил,— словом, видел кто или не видел, а уж если пошла такая слава о человеке, то ничем он ее с себя не смоет. Так вот и было с Гнатом Лесихиным, вот почему он не мог долгое время жениться. Ни одна не хотела идти за него, и всё.
Но в конце концов нашлась-таки одна — Тимишева Анна. Вышла она за Гната, да на свое горе. Бедная сирота, без отца, без матери, только и принесла она приданого в Лесихину хату, что свои черные брови, карие очи да две руки работящих и терпеливое, послушное и покорное сердце. Ой, и хлебнула же она горя за Гнатом! Не прошло и года, а уж стала вянуть ее краса, погас блеск ее глаз, склонилась к земле красивая головка! Оно и понятно — споры, ссоры и драка. Кого они не пригнут к земле, у кого не отнимут веселости?
Вот вам и вся Лесихина семья. Да, был еще у Лесихи мальчик — батрак Василь, скотину пас. Его прозвали горлопаном за то, что всегда, чуть только загонит скотину в лес, так и начнет орать там во все горло, не переставая ни на минуту. То коломыйку зачастит, то думку затянет, то свадебную, то из псалтыри да гласов церковных. Грамоты он не знал, все перенимал на слух и хоть бы одну песню умел окончить! Напевы и слова песен в его голове переплетались в каком-то диком беспорядке и вскидывались, как клочья сена под буйным ветром. Они не занимали, а только одурманивали его. Он, когда пел, забывал и о себе, и обо всем окружающем. Скотина брела куда хотела. А если пел кто другой, он не любил слушать. Словом, какой-то придурковатый. Отчего это с ним сталось, бог весть. Может, тоже от нужды да побоев. Ох, и натерпелся же он всякого горя с той поры, как померли его родители в холеру. Они, говорят, были зажиточные и очень баловали своего Василька. Смерть унесла их внезапно, в один день. Василек перешел в чужие руки, а чужие руки, известно, не гладят! Били его за изнеженность, за упрямство, за лень. Выгнали из него эти пороки, но затуманили его молодую голову, затоптали последние искорки детской свободы и живости. Добро его расползлось в чужих руках, как снег в воде, а Василя отдали на службу к старой Лесихе. А тут, конечно, попал он в еще более суровую школу. Тут его донимали не столько побоями, сколько голодом и бесконечными попреками, которыми Лесиха умела точить чужую душу, как ржавчина железо. А Василь словно и не слышит. Пока в хате, среди людей, — молчит, ходит, как очумелый, а чуть только вырвется на волю, в лес, на выгон,— все поет-поет, а вернее, горланит бессмысленно, людям на смех, а себе, видно, для облегчения, а может, чтобы забыться, одурманить себя и ничего не чувствовать.
Лесиха, сказано, хозяйка — первая выходит жать с дочерью и невесткой.
— Ну, ну, пустит и нынче наш горлопан скотину в посевы или вспомнит вчерашние синяки? — заговорила, как бы шутя, усмехаясь, Лесиха, идя впереди и поблескивая новым серпом, зажатым под мышкой.
— Отчего ж ему не пустить? Как начнет горланить, так обо всем на свете забудет, не то что о скотине! — ответила Горпина. Ее красивое молодое лицо в лучах восходящего солнца светилось здоровым румянцем. Она была, пожалуй, самой счастливой в доме. Мать любила ее, хотя, правду сказать, не раз и Горпине приходилось хлебнуть горя от матери или от брата.
— Вот затравили бедного парня, как кота очумелого, а теперь добивают! — шепнула как бы про себя Анна. В сердце бедной сироты скорее пробудилась жалость к такому же круглому, несчастному сироте.
— Ага, свой своему поневоле брат! — отрезала ей гневно Лесиха Она расслышала тихие слова невестки.
— Сирота, сирота, а глотка широка! — продолжала кричать Лесиха.— Небось, моя кошечка, и тебя бы с ним на один сук! Сошлась пара, да и давай друг друга жалеть. Эх, не дай же вам матерь божья светлого часа за то, что вы мой труд даром переводите, мой хлеб даром жрете, а сами еле ползаете!
— Ну, мама, уже снова завели? — огрызнулась Горпина.— И как же вам не совестно такое говорить? Да вы бы, кажется, и камень с места сдвинули своим языком, лишь бы не лежал даром и места не занимал, не то что живого человека. Да разве мы не работаем, даром хлеб едим?
— Ой, ра-бо-о-таете! — растягивая слова, передразнила Лесиха. — Так работаете, словно у вас руки глиняные, а вместо головы кочан капусты. Если не покрикивать на вас, не думать за вас, так было бы с вашей работы столько проку, как от прошлогоднего снега.
Лесиха умолкла. Запыхалась. Никто больше не отзывался.
Пришли на поле. Анна выбрала местечко на меже, сложила там полдник. Лесихина кивка была в шесть полос. Втроем они могли легко управиться с ней за день.
Лесиха уже распоряжается.
— Ты, негодная,— обратилась она сразу же к невестке,— становись здесь! (Указала самую широкую полоску.) Ты (дочке) здесь, а я — с краю!
Стали.
— Господи благослови! — сказала Лесиха и первая сжала рядок спелой, колосистой ржи, первая скрутила свясло, связала снопок и отставила его в сторону. Первый сноп, как водится,— на урожай.
— Ну, за работу!— повторила она. И три женских лица склонились к земле, зарумянившись. В руках засверкали серпы, захрустели твердые стебли ржи, подрезанные блестящими зубчатыми лезвиями, Ряд за рядом падает на землю. Красивым, плавным движением перебрасывают жницы через голову сжатую рожь и кладут на жнивье. То одна, то другая выпрямится, возьмет охапку ржи, отряхнет от полевого бурьяна, разделит надвое, скрутит свясло и положит на свежем пахучем жнивье. Кузнечики, жуки и всякие мурашки убегают из-под серпов. Иногда и вспугнутая, серая мышь-полевка выскочит из своей норы, пробежит под ногами жницы и снова юркнет в норку.
Спозаранку, по холодку, по росе хорошо жать. Хруп-хруп, хруп-хруп… Только всего и слышно, да еще шелестит складываемая в снопы рожь.
Но постепенно свежий полевой воздух, безлюдная ширь и тишина поля, однообразие работы располагают душу высказаться. Но беседу здесь не легко завязать — старая Лесиха сейчас грубо оборвет ее. Только и остается одно — песня.
И вот понемногу из общей тишины и однообразного хруста стеблей выделяется чудесный, серебристый, сначала тихий, как бы несмелый, голосок. Это голос Горпины. Старуха жнет, не обращая внимания на песню. Горпина смелеет, голос крепнет, из сердца невольно льется грустная песня:
Туди лози хилилися, куди iм похило,
Туди очi дивилися, куди серцю мило *.
* Туда лозы клонились, куда их клонило,
Туда глаза глядели, куда сердцу мило (укр.).
— Эй ты, негодная тварь! — крикнула Лесиха невестке.— Ты, никак, отстаешь уже? Руки у тебя свело, что ли?
Анна, слабая от природы, не поспевала на самой широкой полоске идти вровень с другими. Она отстала уже почти на полтора снопа.
— Что вы, мама, нынче прицепились ко мне, как оса? — ответила она, собрав всю свою храбрость, но не поднимая головы.— Не видите разве, что не могу быстрее жать, полоска широкая? Ваш клин — другое дело. Хорошо вам ворчать.
Это разозлило Лесиху.
— О, посмотрите на нее! Какая смелая да дерзкая! Еще и рыло свое задирает! Эх, голубушка моя! Скорее бы вечер, придет Гнат с косовицы, не будешь ты такая разумная!
Анна хотела еще что-то ответить, но Горпина шепнула ей:
— Брось, сестрица! Мама всегда ворчит… Давай жать вместе!
Анна замолкла. Горпина начала помогать ей, почти половину полоски забрала себе. Добрая она была, не в мать уродилась, лишь иногда подделывалась под нее, зная жесткую материну натуру. Снова стало тихо, лишь хрустят стебли да иногда серп звякнет о камень.
Горпина немного погодя завела другую несенку. Потянуло Анну на печальное, жалобное, и она тоже попыталась излить их в песне. Она несмело, но ровно, с переливом, затянула:
Зайшло сонiнько за вiконiнько,
Як промiнное коло,
Вийди, миленька, вийди, серденько,—
Промов до мене слово!
Рада би-м вийти, рада би-м вийти,
До тебе говорити,—
Та лежить нелюб по правiй руцi,
Боюся го збудити! *
* Зашло солнце за оконцем
Лучистым кругом,
Выйди, милая, выйди, сердечко,—
Скажи мне хоть слово!
— Рада бы выйти, рада бы выйти,
Поговорить с тобою,—
Да лежит нелюб по правую руку,
Боюсь его разбудить! (укр.).
Лесиха слушала песню, стиснув зубы. Несколько раз она сурово исподлобья взглянула на невестку. Анна не видела этого, она жала и пела. Из ее затуманенных глаз скатилась даже крупная слеза и упала на серп. Видно, и сердце ее пело ту же песню, что и уста.
— Вот что у нее в голове! Хозяюшка моя нечесаная! Какие песенки выводит! — перебила гневно Лесиха.
— Не троньте вы, мама, Анну! — с сердцем отрезала Горпина.— Что за блажь на вас нашла? Ни говорить, ни плакать, ни смеяться не даете, еще и петь не велите! Какой черт выдержит у вас?
— Ну, ну, расстрекоталась, сорока куцехвостая! — прикрикнула мать.— Изволь жать да молчать! Небось знаю я, где у тебя раки зимуют! Лучше молчи, а то и ты узнаешь, чего еще не знала!
Снова пошла работа однообразно, уныло. Старуха время от времени покрикивала то на невестку, то на дочку, точно панский приказчик. Солнце уже поднялось высоко. Сжатая рожь не вязалась в снопы и устилала широкие полосы. Уже три наши жницы пополудновали и, не отдыхая, снова взялись за дело. Солнце пекло, с лиц катился пот. Кузнечики стрекотали громко и пронзительно. Казалось, голос их раздается где-то глубоко под землей и проникает в ухо, точно острый кремнистый песок. Кроме кузнечика, все затихло, все спряталось в тень от палящих солнечных лучей. Только люди, цари природы, мучаются, тогда когда сама природа отдыхает.
— Лесиха! Лесиха! — слышен голос какого-то косаря с опушки леса.
Лесиха встала, приложила козырьком руку к глазам, всматриваясь вдаль.
— Не видите, что ли, ваши три коровы в овсах! — продолжал голос.
Из леса долетали вскрики и визгливое пенье Василя:
Ой, там на горбочку
Сидiв дiдько в черепочку,
А ми його не пiзнали…
Гей…
(это ‘гей’ тянулось бесконечно долго),
мати ж моя, мати,
Пусти мене погуляти…
Го-о-о-а-усподи, воззвах тебi, услишя м’я!.. *
* Ой, там на пригорке
Сидел черт в черепке,
А мы его не узнали… Гей…
…мать моя, мать,
Пусти меня погулять… (укр.).
Господи, воззвах тебе, услыши мя! (церк.-слав.).
— Ах, чертово отродье! Снова напаскудил! Чтоб ты все печенки из себя выкричал! Василь, гей! Василь, гей! Черти бы тебя разорвали! Болван этакий, гей! Не видишь, что ли,— коровы в овсах, а? Лопнули бы твои глазищи, черт проклятый!
— Господи, помило-о-оуй! — слышался ответ из леса. И это ‘лой’ тянулось снова очень долго и пропало наконец где-то в далеком темном лесу.
— Горлопан, а Горлопан! — закричал снова косарь с опушки леса.— Что ж ты не выгонишь коров с поля? Расперло бы тебя, как Бачинскую гору, черт!
— Ой дуду-ду-ду-ду-ду, за волами я иду! — заливался Василь в лесу.
Косарь, видно, потерял терпение, подхватил косу на плечо и побежал сам выгонять коров из овса. Загнав их в лес, он исчез вместе с ними в густой зелени.
Через несколько минут послышался крик и рев Василя.
— Вот так! Вот так! — приговаривала Лесиха, снова наклонившись над жнивьем.— Пусть с него там хоть три шкуры спустят, слова не скажу! Скотину паси, а не горлань!
Вечерело. Солнце закатилось за синие горы. Мгла опустилась на луга и клубилась все шире и шире густым сизым туманом. Из мглы, словно ребенок из-под теплой перины, отозвались коростели. Перекликались перепелки во ржи.
С мочажин повеяло теплом и запахом озерной купавки и татарника. Хорошо и легко становилось на сердце.
Наши жницы дожали нивку, остановились, расправили плечи и глубоко вздохнули.
— Славный денек будет завтра,— проговорила Лесиха несколько ласковей, чем обычно.— Благодарение богу, управились таки сегодня. Завтра нужно будет ячмень на Базарище начать.
— Славная ночка будет нынче! — прошептала Горпина, слегка покраснев, и вздохнула.
Анна улыбнулась ей, но как-то печально, словно сквозь слезы, Она одна знала тайну девичьего сердца Горпины, зналла о ее любви к пригожему чернобровому парубку Дмитру Грому.
— Ну, что стоите! Анна! Собирай траву, коровам отнесем! А ты, девка, беги телят поить! Ну, живей!
Анна сразу молча взялась за работу, охотней, чем всегда. Удивительная сила заключена в одном ласковом слове! Горпина вприпрыжку, напевая, побежала домой, а старая Лесиха, положив серп на голову, острием к платку, и взвалив себе на плечо первый сноп, гордо пошла за нею. Последней пришла домой Анна, неся на плечах большую охапку свежей душистой и цветистой травы. Коровы уже ждали ее и, увидев свой обычный ужин, замычали от радости и столпились у ворот сарая, ожидая, когда придет черед каждой из них войти туда, поесть вкусной травы и отдать в чистый подойник свой дневной запас молока.
Уже совсем смерклось. У Лесихи топится печь, и огонь пылает ярким, красным пламенем. Анна с Горпиной хозяйничают, варят, что нужно на завтра.
Дед Заруба вслух читает молитвы, сидя на лежанке, а Василь, наслушавшись ругани Лесихи и получив два-три подзатыльника, залез на печь и заснул, не дожидаясь ужина.
Под окном послышались тяжелые мужские шаги и звон косы, а немного погодя вошел в хату Гнат, бросил старую соломенную шляпу на лавку и сел у стола.
— Эй, Горлопан! Быки привязаны?
— Привязаны, привязаны,— ответила Анна, перемывая посуду и собирая ужинать.
— А ты, хозяйка, куда серпы сунула?
— Куда же? В сенях, у притолоки! Где же им быть?..
— Ага! А вот не догляди я, так бы ногу на всю жизнь и искалечил! У самого порога лежат!
— То коты, верно…
— Ой, голубка моя! Береги мое добро как зеницу ока. Своего-то у тебя нечего переводить! Не принесла мне никакого приданого!
Анна замолчала. Ее больно задели эти слова. ‘Зачем же ты брал меня? Ведь ты и тогда видел, что я бедна!’ Такие мысли теснились у нее в голове, но у нее не хватало смелости высказать их в глаза Игнату.
— Ну, спать! — командует Лесиха.— Ты, негодница, огонь в печи погаси, жар отгреби на загнетку, слышишь? Горшки в печь поставь, каша лучше на завтра допреет! Горпина, а воды еще нет! Беги по воду, живей!
Анна начала убирать, а Горпина выбежала в сени. Зазвенели ведра и коромысла, скрипнула дверь, а со двора уже слышалась веселая песенка:
Коби-м була така красна, як та зоря ясна,
Свiтила би-м миленькому, нiколи не згасла! *
* Если б я была так же хороша, как светлая звезда,
Светила бы милому, никогда бы не погасла! (укр.).
— Ишь как у нее в голове ветер гуляет! — отозвался Игнат, раздеваясь.— Мама, не посылайте вы ее никогда вечером за водой!
— Почему?
— Да будто вы не знаете? Тот длинноносый Громик, вон, на той стороне, через дорогу, что-то к ней…
— Что-о?— взвизгнула Лесиха.— Этот сопляк смеет лезть к моей дочке? Да я все волосы повыдергаю с его шелудивой башки! Я пойду к его матери, пусть она его возле себя держит, коли хочет, чтобы с ним беды не случилось!
Гнат уже улегся. Лесиха долго еще не ложилась и ходила по хате.
— Эх, попадись только он мне! Будет меня помнить! Свиненок этакий! Пополам раздеру проклятого!
— Ой, мама, да вам-то что? — начала уговаривать ее Анна. Она до сих пор молчала, кончая уборку.— Что вам пришло в голову? Слушайте больше, что Гнат плетёт! Пусть скажет, видал ли он своими глазами, как Громик к Горпине приставал?
— Ишь какой аблакат нашелся! — отозвался с постели Гнат.— Ляжешь ты спать наконец, работница ты моя неоплатная!..
Лесиха разделась и легла на лежанку, где Анна постелила уже для нее мягкую перину и положила две подушки. На печи уже громко храпел дед Заруба да время от времени вскрикивал во сне Василь.
— Дед, а дед, повернитесь на другой бок! Не храпите так, печь завалится! — крикнула Лесиха, толкая деда в бок.
— Бог заплатит! Ручкам работящим, и ноженькам приходящим, и головам внимающим,— начал было Заруба сквозь сон свою обычную молитву, но тут же повернулся на другой бок и затих. Через минуту заснула и Лесиха.
Тихо стало в хате. Месяц несмело, бледно глядится сквозь тусклые окна. Анна еще не легла. Она уперлась головой в окно, а локтями о подоконник и долго стояла, глубоко задумавшись. О чем она думала? Бог весть! Быть может, проходили перед ее глазами ее молодые годы, невеселые, сиротские. Быть может, зашевелилась в ее сердце первая, счастливая, бесталанная любовь, потому что в глазах появились две слезинки, а из уст едва слышно полилась печальная думка:
Шумiли верби в Поповiй Дебрi,
Та й лозовое пруття,
Люблю тя, дiвча, люблю, серденько,
Про людей не вiзьму тя.
Не так про людей, не так про людей,
Отець-мати не велить…
Мене за тобов, мене за тобов
Само серденько болить! *
* Шумели вербы в Поповой Дебри
И ветви лозы,
Люблю тебя, девушка, люблю, сердечко.
Из-за людей не женюся на тебе.
Не из-за людей, не из-за людей,
Отец с матерью не велят…
У меня по тебе, у меня по тебе
Сердце болит! (укр.).
— Жена, голодранка ты моя бестолковая! Мышей, что ли, ты собралась ловить? Чего спать не идешь? — окликнул Гнат.
Анна встрепенулась, утерла слезы и стала на молитву. Молилась долго, горячо, простыми, сердечными словами.
Со двора доносилось ржанье лошадей, которых пастухи гнали в ночное, жалобный голос сопилки, пиликанье коростелей в траве. Залаяла собака и умолкла. Закричал поздний аист на соседской хате. А на выгоне прощалась Горпина со своим дружком.
— Горпина, сердце, обожди еще хоть минуточку! Мы еще и не наговорились.
— Нет, Дмитрик, нельзя больше, мама будет браниться. Ты знаешь, какая она! Спокойной ночи тебе! А завтра…
Не договорила, схватила ведра с водой и побежала к хате.
— Завтра,— шептал ей вслед Дмитро.— Кто знает, какое-то завтра будет?
Долго смотрел он с выгона на Лесихину хату, а потом задумался.
‘Не напрасно ли я полюбил ее? Отдаст ли ее за меня старая Лесиха?’ — подумал он. Сердце у него сжалось, когда он вспомнил о своей бедности.
‘Нужно работать, работать, что есть силы работать, а выйдет ли еще что из этого?.. Такая уж наша доля…’
Он глубоко вздохнул, вынул сопилку из-за пазухи и заиграл на ней, да так жалобно и грустно, точно в этих звуках тонули все его надежды на тихое счастье.
— Горькая моя доля! — прошептал Дмитро и пошел к себе на двор, к бедной, обсаженной вербами хатенке, где жила его старуха мать. Из-за густых зеленых верб послышался вскоре молодой голос, он выводил песню:
Ой, ще кури не пiли,
Кажуть люди: день бiлий!
Ой, вийди, вийди, хороша дiвчино,
Поговори зо мною! *
* Ой, еще петухи не пели,
А люди говорят: уже день белый!
Ой, выйди, выйди, краса-девица,
Поговори со мною! (укр.).
Лолин, июнь 1876
При жизни Ивана Франко прозаические произведения писателя печатались отдельными сборниками, брошюрами, многое оставалось разбросанным по газетам и журналам. Одним из наиболее полных прижизненных собраний рассказов Франко является книга ‘В поте лица’, вышедшая в 1890 году с предисловием Драгоманова (‘В поті чола. Образки з життя робучого люду. Написав Iван Франко. Львiв, 1890. Накладом Ольги Франковоi’). В книгу вошли рассказы и очерки, написанные в период 1876—1890 годов. В предисловии к одной из позднейших книг Франко подробно рассказал историю возникновения и создания цикла рассказов, сложившегося постепенно в сборник под общим названием ‘В поте лица’. Вспоминая свой спор с одним из галицких литераторов буржуазно-националистического лагеря, Владимиром Барвинским, по поводу творческого метода Франко, примененного им при создании рассказа ‘Лесихнна семья’, Франко писал:
‘Барвинский так и не согласился с моей точкой зрения […]. Но для меня эта беседа с ним полностью прояснила план — собирать материалы, эскизы и рассказы, чтобы нарисовать картину нашего общества в различных его прослойках, в различных устремлениях, в труде, заработках, страданиях, порывах, иллюзиях в настроениях. Жизнь представляла мне больше чем достаточно возможностей для собирания таких материалов. Случайные рассказы знакомых, фигуры, встреченные в железнодорожном вагоне, собственные воспоминания и наблюдения — все это превращалось постепенно, на протяжении лет, в рассказы и эскизы большего или меньшего объема. Я старался каждую такую картинку вынашивать в душе до тех пор, пока не вживусь в присущую лишь ей атмосферу, пока не найду присущий лишь ей тон и способ выражения. Труд этот подвигался у меня очень медленно, некоторые картинки мучили меня по нескольку лет, я по нескольку раз принимался излагать их на бумаге, но, чувствуя, что ‘не нашел тон’, отбрасывал написанное и переходил к другой работе, чтобы спустя некоторое время снова возвратиться к заброшенному опыту […]. Правда, иные рассказы бывали готовы сразу, за один присест, но обычно это происходило лишь тогда, когда рассказ уже перед тем был совершенно готов, выношен и отделан в душе и мне приходилось, так сказать, лишь переписывать с готового’.
Далее, в том же предисловии, И. Франко писал еще о сборнике ‘В поте лица’: ‘Эта книжка, в которой была собрана самая значительная часть моих мелких рассказов (всего двадцать), во-первых, помогла ясно выявить тот план, какой лежал в основе всех этих рассказов,— дать как бы мозаичной работой исполненную картину нашего общества. Правда, я отобрал туда одни только ‘картинки из жизни рабочего люда’, оставив в стороне рассказы про интеллигентов, или, как я тогда распределял для себя по социальным категориям — группы ‘учителей’ и ‘эксплуататоров’. Выпустить сборники этих рассказов мне тогда не привелось’. (Предисловие И. Франко к сборнику рассказов ‘Хороший заработок’, Львов, 1902.)
Еще при жизни писателя начали появляться переводы на русский язык отдельных его произведений — в первую очередь, из цикла ‘В поте лица’. Одним из первых переводчиков и популяризаторов творчества И. Франко в России был Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич (1873—1955) — профессиональный революционер, советский общественный деятель и ученый, сподвижник В. И. Ленина. Находясь в конце 90-х — начале 900-х годов как политический эмигрант в Женеве, Бонч-Бруевич по совету В. Г. Плеханова вступил в переписку с И. Франко, а затем перевел ряд его прозаических произведений. О своих творческих контактах с великим украинским писателем Бонч-Бруевич впоследствии рассказал подробно в своих воспоминаниях (опубликованы в журнале ‘Ватчизна’, Киев, 1952, No 12, также в сборнике ‘Иван Франко в воспоминаниях современников’, ‘Художественная литература’, М. 1966, стр. 169—191). Однако царская цензура приняла все меры к тому, чтобы воспрепятствовать появлению в печати переводов, выполненных политическим эмигрантом. Сборник ‘В поте лица’ все же вышел, но уже в других переводах (Ив. Франко, В поте лица. Очерки из жизни рабочего люда. Перевод О. Рувимовой и Р. Ольгина. С предисловием и под редакцией М. Славянского. С.-Петербург, 1902. Издание М. Д. Орехова).
В нашем однотомнике печатаются шесть переводов рассказов И. Франко, выполненных В. Д. Бонч-Бруевичем и сохранившихся в его бумагах.
‘Лесихина семья’ (‘Лесишина челядь’). — Впервые опубликован в альманахе ‘Днiстрянка на 1877 р.’, вышедшем осенью 1876 года,— под псевдонимом Джеджалик.