ЛШІЙ ОБОШЕЛЪ.
ЛШІЙ ОБОШЕЛЪ.
НАРОДНЫЙ РАЗСКАЗЪ.
Ф. Нефедовъ.
‘Встникъ Европы’, No 9, 1871
Леший обошел, Нефедов Филипп Диомидович, Год: 1871
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Тихо, незамтно у насъ въ Арменкахъ проходитъ ‘новый годъ’. Знаютъ, что на утро будетъ Васильевъ день, а что ‘новый годъ’ будетъ, такъ это ты поди прежде грамот поучись,— въ календар почитай… Ничего намъ пока, кром новаго горя и новыхъ заботъ, не приносили эти ‘новые годы’-то. Вотъ Васильевъ вечеръ, особенно ежели Васильевъ день, такъ это у насъ вс знаютъ и почитаютъ: оттого, что вечеромъ этимъ двки гадаютъ, парни рядятся медвдями и пугаютъ по селу бабъ. Самый праздникъ пуще того намъ памятенъ, потому, можетъ, еще прадды-то наши знали, что этимъ временемъ надо уходить въ село Васильевское, въ двухъ верстахъ отъ насъ — потому въ этотъ день престолъ тамъ бываетъ. Ну, ужъ и празднуютъ же наши мужики въ Васильевскомъ! Цлый вечеръ, съ сумерекъ и до самой полуночи, ходятъ они изъ одной избы въ другую и все угощаются: попьютъ у одного, пойдутъ,— къ другому, отъ этого къ третьему, да такъ изъ конца въ конецъ и обойдутъ подъ-рядъ вс избы въ сел. За то ужъ, какъ вернутся съ праздника, никого изъ нихъ узнать невозможно: точно они изъ-подъ Севастополя домой воротились, вс въ ранахъ и увчьяхъ….
— Н-ну, праздникъ! скажутъ наши, которые оставались дома и не ходили въ Васильевское, и руками даже отъ ужаса при этомъ разводятъ.— Эка, угостились-то, образа человческаго ни на комъ нтъ… Ахъ, вы прокаженные, прокаженные!
А прокаженнымъ совсмъ ужъ не до того: поскоре схватятъ изъ дома, что попало на глаза, и прямо въ кабакъ, либо трактиръ! Съ недлю пьютъ, чтобы оправиться, и разв только къ Крещенью мало-мальски очувствуются. Всю эту недлю по селу плачъ и ревъ идетъ…
— Иродъ! да што-жъ ты это длаешь? голоситъ какая-нибудь баба!— Гд у тебя полушубокь-то?
— Н-н—тъ, подожди, каторжникъ, за женнину одежду приниматься! происходитъ на улиц, въ очью всхъ, борьба между двумя супругами. Свою-то одежду прогулялъ, теперь за тестево приданое принимаешься.— Мучь, уродуй! Я все перетерплю, а приданаго моего теб пропивать не дамъ! Мн бабушка-то его собирала-собирала…
— Опусти! вопитъ супругъ. Я теб такую бабку задамъ!… а?.. Я въ полномъ положень, а ты?.. Ты законъ-то видно позабыла? Накось, что вздумала: супротивъ Господнева закона?
А трактирщикъ нашъ, Вонифатій Михайлычъ, выдетъ въ барашковомъ тулуп на расписное крылечко и глядитъ, какъ мужикъ съ своей бабой управляется, — и посмивается.
— Ничего! Я. вытерплю! не перестаетъ оглашать улицу бабій голосъ.
— Увидимъ! У-увидимъ! Я погляжу, какъ ты это стерпишь… Опусти!.. Ты знаешь ли, что бываетъ за неповиновеніе — умереть на мст? Да я тебя въ мировому сичасъ, а то и прямо въ преосвященнйшей владык? Вдь за эвто, Стешка, ахъ какъ съ тебя взыщутъ! Законъ, дура!.. Повяла ли? Да лучше ужъ отдай сарафанъ по любови! Что теб въ немъ? Невидаль какую нашла?
— Ай, Евклей! Вотъ молодецъ, сичасъ умереть, хвалитъ мужика Вонифатій Михайлычъ:— какъ онъ жен законъ-то преподаваетъ!
— Да, внушаетъ знатно! покрикиваетъ изъ окна цловальникъ, высунувши на улицу свое румяное лицо. Вдь вотъ, сосдъ, человкъ, кажись, не ученый, а не хуже любого попа законъ этотъ помнитъ. Дастся же человку такой разумъ.
А человкъ съ такимъ разумомъ ужъ стрлой несется въ кабакъ, держа въ рукахъ отнятый сарафанъ…
Кабакъ въ Арменкахъ изъ старины, никто и не запомнитъ, когда онъ завелся, а трактиръ у всхъ на памяти: ровно шестнадцать годовъ, какъ пріхалъ въ село Вонифатій Михайлычъ, и построилъ на мужицкой земл, подл самаго кабака, большой деревянный домъ, а спустя этакъ года три еще подстроилъ и вывелъ другой этажъ. Очень выгодно ему у насъ содержать трактиръ: по середамъ базары, народа всякаго съзжается нсть числа, а что до прислуги, такъ наши мужики больше за даромъ отправляютъ у него должность половыхъ и много остаются довольны, когда Вонифатій Михайлычъ поподчуетъ за услугу стаканчикомъ водки. Обыкновенно мы для трактирщика всякую вещь длаемъ сообча, всмъ селомъ: воду носимъ ему, дрова рубимъ, и въ городъ съ нимъ за покупками здимъ. За то и Вонифатій Михайлычъ насъ не оставляетъ: сиди у него сколько душ угодно, никогда онъ тебя не выгонитъ, словомъ дурнымъ, не обзоветъ, разв только кто пьянъ въ кабак напьется да къ нему ругаться придетъ, того, извстное дло, въ три жилы.
Часто, зимней порою, забираемся мы въ трактиръ и просиживаемъ тамъ долгіе вечера: кто сидитъ и пьетъ чай, кто водку, больше однако такъ, праздно время проводятъ, на разговорахъ, потому у насъ въ карманахъ-то одна только дыра въ горсти…
Собрались мы такъ-то однажды подъ новый годъ къ Вонифатію Михайлычу и посиживаемъ. Онъ намъ чайку собралъ, потому мы ему этимъ днемъ хлвъ для скотинки исправили, и стойло лошадямъ оборудовали.
День былъ простой, небазарный, и потому, кром своихъ, никого въ этотъ вечеръ изъ гостей не случилось въ трактир. Забрались мы, выходить дло, въ большую комнату, самую лучшую. Вонифатъ оклеилъ ее газетами, да генералами конными, ‘дворянскою’ звалъ. На стол свча горла, а въ угл топилась желзная печка, смотрть любо. И про зиму забыли мы, въ этой благодати сидвши. Въ окна нтъ-нтъ да снгомъ ударитъ, на улиц втеръ воетъ, а намъ и горюшка мало. Вой, молъ, сколько твоей душ угодно. Намъ здсь тепло.
Подошелъ тутъ къ нашей компаніи едоръ Григорьевъ,— Галченкомъ звали. Христосъ знаетъ, почему его такъ прозвали, да и не одного его, а и отца и ддушку такъ величали. Когда отецъ и ддъ находились въ живыхъ, въ сел ихъ такъ отличали одинъ отъ другого — Галченокъ самый старый, Галченокъ середній и Галченокъ молодой. Старые галчата примерли, остался одинъ молодой, и ужъ съ тхъ поръ его стали звать просто Галченокъ. Званье это, впрочемъ, ему какъ разъ къ шерсти подходило: былъ онъ изъ себя низенькій такой, худенькій, но бойкій, шустрый мужичонка, какъ есть галка, а когда до разговоровъ дло доходило, такъ онъ, бывало, одинъ десятерыхъ переговоритъ!
— Чай да сахаръ, народъ честной! сказалъ онъ, проворно подходя къ столу съ полштофомъ, какой онъ прихватилъ у трактирщика. Можно мн къ вашей бесд цриссть?
— Сидись, садись! пошутили мы съ нимъ.— Мста у насъ хоша и немного, а для твоего полштофа найдемъ,— раздвинемся. Присаживайся!
Галченокъ услся и полуштофъ предъ собой на столъ поставилъ.
— Да тебя, милой человкъ, съ чмъ не поздравить ли? освдомлялся у Галченка Максимъ кривой и по плечу его хлопнулъ.
— Я сюда отъ Фектиста-дворника, отвчалъ Галченокъ.— Встртилъ у него прозжаго нерехчала, запродалъ ему малость пеньки.
— Вотъ это любезное дло! радостно заговорили чаевники. Значитъ ты намъ таперича чай-то нашъ винцомъ смочишь?.. Это ты, галка, хорошо выдумала,— даромъ что птица!..
— Мы выдумаемъ,— похвалился Галченокъ, наливая стаканъ. Только вотъ моя бда, ребята, сплоховалъ я, продешевилъ пеньку-то. Кабы не подушныя, деньгу бы хорошую я за нее на базар слизалъ.
— Разговаривай про подушныя-то! Теб хоть продать было что, а мы животы-то свои разглядывали-разглядывали на дворахъ, ничего не укусили…
— И вдь этакой народъ продувной эти нерехчане! продолжалъ Галченокъ, выпивая за разъ стаканъ,— мало того, что цной они тебя нажмутъ, да еще и обвсить наровятъ. Какъ ни смотрлъ я за нимъ, а безпремнно онъ меня, безмнная душа, фунтовъ на десять обогрлъ!
— Еще Бога благодари, ежели на десять только. Онъ тебя на половину охватитъ, такъ и то не примтишь. Не даромъ про нихъ говорятъ, что нерехчане Волгу на безмн переплыли…
Выпили мы такимъ манеромъ Галченковъ полштофъ — и сами ему на отместку ухитрились другой собрать.
— Что на двор творится — страсть! Заговорилъ Галченокъ, воротившись изъ двора, куда онъ, посл второй выпивки, ходилъ за деньгами, какія отъ подушнаго оставались. Такъ и мятетъ, такъ и вздуваетъ, свта божьяго не видать! Какъ на утро вамъ будетъ къ престолу идти?
— Къ престолу-то? Небойсь, къ нему сыщешь дорогу, потому, вишь, тутъ не молотить, а вино пить…
— А что, ребята, правду это толкуютъ, что въ ночь на Васильевъ день черти больно людей нудятъ? спросилъ кто-то.
— Бываютъ такіе разговоры! Самому чтобъ видть,— Богъ избавилъ, а на кого эта напасть находила, такъ тотъ памяти ршался, а то и всей жисти. Я такъ отъ старыхъ людей слыхалъ, что и мятель они же поднимаютъ: потому выходитъ этимъ дьяволамъ на Васильевъ день воля — покружить по блому свту до вторыхъ птуховъ. Вотъ они, вылетвши, и примутся чудить, такъ что крыльями своими весь снгъ взмсютъ. Вотъ отчего каждый годъ на Васильевъ день крутятъ мятели-то.— Эвто такъ: мятель нечистыя силы вздымаютъ, сказалъ Галченокъ. Дьяволъ — продувная шельма! онъ не только мятель вздыметъ, а сичасъ на себя какой угодно ликъ можетъ принять, крестьянина ли, аіи животины какой…
— Дло! Галченокъ правду сказываетъ, объ этомъ вс очень даже наслышаны, какъ это онъ, т.-е. переметывается въ разные образы,— согласилась компанія, а Галченокъ,— видючи, что вс его уважаютъ, да и кром, какъ выпивши находился, здорово забахвалился и принялся мужиковъ ругать.
— Слышали, слышали,— разливая водку благопріятелямъ, словно бы писарь на сходк, важно заговорилъ онъ. А что вы слышали, когда я его самъ видлъ своими глазами — вотъ все равно какъ васъ вижу, такъ, и его видлъ… Пейте-кось, а а вамъ разскажу. У меня еще порядкомъ денегъ-то отъ пенька осталось…
— Неужли же ты его самъ видлъ?
— Кабы не видлъ, такъ и не говорилъ! Вотъ прислушайте на досуг: разъ подъ Васильевъ день меня лшій обошелъ… Натерплся страху, признаться! И сичасъ морозъ по кож деретъ, какъ рожу его идольскую вспомяну…
— Что врешь? Будто ужъ и въ рожу видлъ?
— Врное слово,— подтвердилъ Галченокъ. Завтра великъ-день, врать не стану!
— Какой же онъ собою изъ лица?
— Собою онъ, какъ есть настоящій человкъ, а лицомъ ни дать ни взять, швецъ Макаръ, какой вотъ по селамъ ходитъ и вамъ полушубки шьетъ.
— Что ты! Вр-решь?
— Врно слово.
— А ты побожись!
— Да по мн пожалуй! Я и побожиться готовъ, потому правда была.
— Побожись большой божбой: лопни моя утроба.
— Хорошо! Лопни моя утроба! безъ всякаго испуга побожился Галченокъ этой страшной клятвой.
— Значитъ правда, братцы! Гд же ты его увидлъ?
— А повстрчался я съ нимъ на пути. Тутъ еще я помню, снгъ высыпалъ это большой — бда!..
Мужикамъ такъ любопытно показалось начало Галченкова разсказа, что многіе, бросивши чай, вылзли изъ за своихъ столовъ и къ намъ подошли.
— Н-ну, Галченокъ! Дйствуй! Разсказывай! вс мужики обратились на нашъ столъ съ такимъ приказомъ.
Галченокъ началъ разсказъ.
— Ровно два года прошло тому, ребята, какъ меня этотъ лшій обошелъ. Пошелъ я наканун самаго праздника въ Васильевское, къ Василью Иванычу. Знахаря Василія Иваныча знаете? Такъ вотъ это я къ нему пошелъ. Какъ сичасъ помню, посл погоды, ясный такой день стоялъ: на двор такъ-то важно морозъ потрескивалъ. Знатно меня о ту пору въ армяченк моемъ пробрало! Ну, вдомое дло, пришелъ и говорю:— Здравствуй молъ, Василій Иванычъ!— Здорово, Говорить, едоръ Григорьичъ! Садись. Пріятели мы съ нимъ, извстно, большіе!..
— Ну, зачалъ фастать! перебила компанія. Василій-то Ивановъ, небойся, почище насъ съ тобой. Онъ такихъ-то пріятелей отъ своей избы запоромъ по ше гоняетъ. Ты намъ разсказывай про лшаго, а пріятство свое подъ копыту себ положи.
Тутъ Галченокъ разозлился и закричалъ на мужиковъ:
— А вы коли слушать взялись, такъ слушайте, не перебивайте! А еще вино мое пьете… Я вамъ все по порядку началъ объяснять, а вы галду подняли… Какъ не стыдно въ компаньи хорошей поступать такъ, на чужія деньги пимши?.. Н—ну и ладно… Пришедши, эвто я въ избу къ Василью Иванову, слъ на лавку, а у него, ребята, везд боченки съ виномъ понаставлены, такъ по всей изб духъ и разносится! На полицахъ у него рыба, пироги, — все къ престолу, значитъ заготовлено!— Я къ теб за дльцемъ, говорю, Василій Иванычъ!— За какимъ такимъ дльцемъ? спрашиваетъ.— Нтъ ли у тебя, пріятель, травки какой: жена больно разнемоглась, животъ у ней расхватило, изъ дома, говорю, почти выжила!— Какъ не быть, есть! говоритъ.— Для тебя, для друга, найду. Далъ онъ мн этой самой травы и что съ нею длать написалъ на бумаг.— Ты, говоритъ, хошь грамот и не знаешь, но все равно, когда жена выздороветъ, съшь ты эту бумагу, а теперь вари эту траву въ трехъ кипяткахъ и посл горячей обкладывай кругомъ того мста, гд у твоей жены больно. Черезъ три дня, толкуетъ, какъ рукой сниметъ! Ну, однако, и голова же этотъ Василій Иванычъ! Какъ молвилъ, такъ и вышло: посл трехъ день у едоски животъ унялся, — здоровй прежняго, можетъ, въ десять разъ стала. Какъ корова какая разбухла. Поблагодарилъ я его, положилъ эту самую траву къ себ въ штаны и собираюсь уходить, а онъ: ‘погоди, говоритъ. Выпьемъ съ тобой по стаканчику!’ — На праздникъ, говорю, къ теб завтра приду, а нон не стану… А онъ:— ‘Праздникъ само собой, а нонче мы съ тобою въ честь предпразднества выпьемъ. Ну-ка, поздравь меня съ наступающимъ-то ангеломъ, вдь я завтра именинникъ’. Какъ тутъ не выпить? Надо друга поздравить!— Ангелу твоему, говорю, желаемъ златъ внецъ, а теб добраго здоровья, Василій Иванычъ! Выпили. За первымъ по другому пропустили. Ну, стакашки по три мы съ нимъ тутъ и качнули. Гляжу: въ изб что-то темнть стало. Потому дло было на вечеръ ужъ. Засидлся я у тебя, Василій Иванычъ, говорю, надо засвтло по дворамъ пробираться. Прощай!— А на дорожку-то! Выпей!
Распростился я тутъ съ нимъ посл послдняго стакашка, и вышелъ на улицу. Ничего! На улиц еще свтло-засвтло, а подъ горой гд солнышко садится, нёбушко ровно бы пожаромъ залитое, такъ и горитъ все, такъ и пылаетъ! Иду — и на благодать эту любуюсь. Думаю: какъ это Господомъ все чудесно устроено. Тамъ вонъ нёбушко, тутъ землица,— снжокъ хруститъ подъ ногами… А у самого на душ такъ-то спокойно,— такая-то теплынь по сердцу разливается. Глядь: кричитъ кто-то: едоръ Григорьичъ! Обернулся — Никита Пгой!— А-а! Никита Васильичъ! Съ наступающимъ! А онъ, Богъ его знаетъ, выпимши что ли былъ, или такъ баловался,— только пляшетъ себ лапотками по снгу, улыбается мн — и псню поетъ:
Эхъ! удалая голова!
Нех-ходи мимо сада,
Не прокладывай слда!
Потомъ закричалъ: ‘заверни, другъ! Мимо двора не ходи!’ Я ему даю отвтъ, что, молъ, ко дворамъ поснхаю,— запоздалъ! Онъ мн, шутова голова, опять съ танцами своими и со смхомъ шумитъ: ‘въ раю, говоритъ, не будешь, а дома будешь! Привертывай въ хату, у насъ она топленая’. Подумалъ, подумалъ,— нельзя не завернуть, мужикъ тоже хорошій — изстари мы съ нимъ хлбъ-соль водимъ. Съ Пгимъ-то, видно, тоже стакашка по два али, можетъ, и по три мы протащили! Въ изб ужъ лучину зажгли… Шабашъ! Никакими силами, думаю, дальше никто не удержитъ,— домой!— Подемъ вмст, я хоть до околицы тебя провожу, говоритъ Пгой. А то будь другъ — останься до завтра, переночуй у меня!— Что ты, кричалъ я ему, нешто можно! Я съ травой, говорю, къ больной жен иду. Пошли! Дошли мы до околицы, а тутъ какъ разъ кабачекъ стоитъ я цловальникъ-то давнишняя закадыка намъ, обоимъ!..
Пропустили мы съ Пгимъ въ этомъ кабак по малой толик и на разставаньи остановились мы съ нимъ, на дорог, и цлуемся,— вдругъ изъ села Андрюшка бжитъ, Матвевъ сынъ.— Куда?— Да вотъ на праздникъ на завтрешній, говоритъ, винца бгу взять! Не хотите ли испробовать?— Какъ можно! Надо поспшать, запоздалъ! Пгой меня упрашивать сталъ: завернемъ, говоритъ, Григорьичъ! Кинемъ, кричитъ, битку въ конъ,— вдь праздникъ завтра. Дла что ли за нами какія?— Оглашенный, говорю,— да ты позабылъ, что я съ травой? Вдь у меня жена на смертной постелюшк лежитъ. Распростились! Дошелъ я,— саженъ пять отошелъ али нтъ,— глянулъ вверхъ, анъ ужъ тамъ мсяцъ взошелъ,— ночь свтлая! Ворочусь, думаю, опять въ кабакъ, теперича тамъ народу много, а при этакой свтлын какъ домой не дойти. Вотъ я взялъ и повернулъ назадъ. Ну и чудесно! Сичасъ вина стаканъ спросилъ себ и сижу, а изъ села-то народъ такъ и валитъ къ цловальнику. Кто шубу несетъ ему, кто овцу тащитъ, а одинъ мужичекъ, не будь дуракъ, свинью даже къ нему приволокъ со всми малолтками. Хрюкаютъ он у него въ мшк! Смхъ! ‘Вотъ, онъ праздникъ-то что, батюшка, значитъ’! Смялись мужики. А я тмъ временемъ все ко дворамъ собираюсь,— думаю про это вино: нтъ, молъ, шалишь,— не соблазнишь больше, сейчасъ встану и пойду, а самъ все ни съ мста! Только встану, хочу идти,— глядь ужъ кто-нибудь и кличетъ тебя: ‘едоръ Григорьичъ! Ну-ка съ наступающимъ-то’!.. Насилу я изъ кабака выбрался! Думаю: пьянъ я теперь: возьму ночую у Пгова. Вышелъ на волю — какъ ни въ чемъ — трезвый разтрезвый, какъ есть ни въ одномъ глаз. Коли такъ, не останусь у Пгова, пойду. домой. А Пгой мн и говоритъ, словно бы онъ ко мн цлый вкъ пришитъ былъ: ‘полно теб брехать! Ну, куда ты теперь домой дойдешь? Переночуй у меня, вдь ты ужъ совсмъ хмльной!’ — Невозможно, говорю, — меня дома съ травой ждутъ… Ни за что, я не пьянъ… Ну, ребята, теперь надо выпить,— оборвалъ Галченокъ свой разговоръ и налилъ стаканы.— Надо горло промыть.
— А что-жъ ты про лшаго-то когда!
— Сичасъ и про лшаго рчь, отвчалъ Галченокъ. Потому и пью, что дло къ самой страсти подходитъ. Хорошо-съ! Распростились мы съ Пгимъ и пошелъ я въ Арменки. Иду себ, ничего!.. Ночь мсячная, вокругъ далеко видно, а снгъ такъ и свтится! Иду я и гляжу на мсяцъ, а мсяцъ такой явственный, словно живой съ нёбушка-то на меня глядитъ будто то-есть киваетъ мн и, къ примру, надъ, моей выпивкой усмхается. Взялъ и я разсмялся!.. И представился онъ тогда мн какимъ-то знакомымъ молодцомъ! Вижу, парень знакомый, а никакъ не могу сообразить, кто онъ, изъ какого села и гд я его видалъ… Засмялся онъ тогда надо, мной пуще прежняго, а я на него въ обиду втяпался. Уставился я на него глазами и кричу: ой, не смйся, молодецъ! Ты можетъ думаешь, что я пьянъ? Такъ это ты напрасно, пріятель! Я можетъ потрезве тебя, въ тыщу разъ, а ты вотъ такъ пьянъ, — это я вижу, а я ни чуточки, иду какъ есть трезвый жену лечить,— лекарствица ей несу — травки Господней… И что вы думаете, мужики? Мсяцъ-то мн вслухъ и заговорилъ: ‘Ахъ ты, пьяница, пьяница! Какъ ты мн такія слова можешь говорить? Нешто я, небесная свтила, могу, говоритъ, какъ ты по кабакамъ шастать да съ пріятелями вино пить. Меня за то солнышко свтлое въ Сибирь можетъ сослать’! Ну, думаю, мсяцъ-то тоже, должно быть, праздникъ-то шибко зачуялъ. Когда это съ нимъ бывало, чтобы онъ разговоръ съ простымъ мужикомъ завелъ!
Мужики разсмялись.
— Неужели же онъ съ тобой въявь толковалъ?
— Право слово! А что ежели со мной лшій встрнется? съ чего-то мн вдругъ подумалось тогда. Да нтъ, какіе теперь лшіе, думаю: чай вс спятъ давно! Только, братцы, слышу позади меня ровно идетъ кто… Оглянулся. Точно идетъ высокій дтина въ новомъ дубленомъ полушубк и кожаныхъ рукавицахъ, а на голов барашковая шапка надта. При мсяц-то мн все до ниточки видно! Нагналъ онъ меня. ‘Миръ дорогой, добрый человкъ!’ говоритъ дтина.— Здорово и ты, коли не шутишь, говорю я, а самъ эвто гляжу ему въ лицо.— Ба! швецъ Макаръ? А парень въ дубленк: ‘никакъ армейскій! Ты едоръ Григорьевъ’?— Я самый! Откуда тебя, Макаруша, Богъ несетъ?— ‘Да въ Аминово пробираюсь, говоритъ, управляющій жен салопъ хочетъ на лисьемъ мху длать’. Идемъ мы такъ-то съ швецомъ Макаромъ и разговариваемъ,— онъ шутки шутитъ, — веселый дьяволъ! и смется, да такъ нешто чудно смется. Я нтъ-нтъ да и взгляну на свово товарища, сбоку этакъ… Что за притча, думаю: онъ и швецъ Макаръ,— и словно бы не онъ! А Макарка-то, подлецъ, ужъ насчетъ двокъ со мной завелъ матерію. ‘Деревенскія, говорить, мн больно надоли, просто смерть, какъ опротивли. Таперича хочу, говоритъ, къ станових къ одной къ молоденькой подбиться, мужъ-то у ней въ губернатору на распеканцію похалъ, ну она, значитъ, таперича въ горестяхъ, а то есть у меня ещё на примт купеческая дочка, такъ эта грохочетъ, словно малина какая перезрлая, такъ лишь только взглянетъ, на меня, такъ вся и разваливается, такъ и раскисаетъ… Слушаю я это и мекаю въ ум: чудеса, думаю: швецъ Макаръ, вечеръ къ Кострому пошелъ, а вдь до города-то пятьдесятъ, верстъ отъ насъ. Неужто онъ усплъ оборотить? Думаю такъ-то да гляжу сбоку на Макарку… Э-э! Да ни какъ у него дубленка-то на лвую сторону застегнута! Точно на лвую… Ахъ, дуй те горой! Да у него, мошенника, и праваго уха нтъ {Въ губерніяхъ: Костромской, Ярославской и Тверской существуетъ въ народ такое поврье, кто лшаго можно всегда узнать по отсутствію у него праваго уха и по манер застегивать одежду съ лвой стороны на правую.}. Морозъ такъ и заходилъ у меня по закожью! Вотъ, молъ, онъ лшій-то какой бываетъ! Здоровенный этакій мужичина! Думаю: Прямой лшій!.. Однакожъ собрался я съ духомъ да и говорю ему:— послушай-ка, почтенный, ступай ты съ Господомъ своею дорогою, а я пойду по своей: гусь свинь не товарищъ! А онъ, чертовъ сынъ, только смется!— ‘Ничего, говоритъ, Галченокъ, вмст-то намъ съ тобой повадне будетъ дла обдлывать. А теб, говоритъ, такъ видно тому длу и быть… я теб эту самую барыню предоставлю, какую ты въ прошломъ году облюбовалъ’. А ко мн, признаться, прошлымъ-то лтомъ взъзжала на дворъ барыня какая-то прозжая — красавица изъ себя писанная!.. Ну я, примромъ, глядючи на нее, гршнымъ дломъ, подумалъ: Эх-хъ, молъ!.. Живутъ же люди на свт,— имютъ при себ супругъ… Не то что наши замарашки.
Мужики очень смялись, слушая, какъ Галченокъ въ гршной душ своей признается, а Галченокъ говорилъ:
— Тутъ, добрые люди, мн ужъ не до смху стало. За молитвы я тутъ принялся. Самъ читаю, а у самого зубъ на зубъ, не попадетъ: прочиталъ вс, какія мальчонкомъ узналъ. Не дйствуетъ и шабашъ! Идетъ со мной швецъ Макарка и все про барынь мн да про купчихъ напваетъ. Ты, говоритъ, не гляди, что у нихъ такой важный да суровый видъ, это все приликъ одинъ, а на самомъ-то дл въ нихъ такая же слабость, засыпана, какъ и въ нашихъ деревенскихъ бабахъ. Не плохому, смущалъ меня Макарка, тебя обучаю, — хорошему. Вотъ какъ ты, говоритъ, по моей рекомендаціи къ какой-нибудь барыньк, примажешься, — живи не тужи! Вс она тогда капиталы свои, землю и усадьбу подъ тебя подпишетъ…
— Тьфу, ты дьяволъ! Да у меня своя баба, думаю:— правда хворая, а все же она Богомъ самимъ мн за грхи мои присужона!… Не помню ужъ, ребята, что въ то время еще я думалъ. Только Макарка мн вдругъ и говорятъ: ‘Давай-ка, другъ, съ тобой въ чехарду сыграемъ, — благо ночь свтлая!… Опять же холодъ этакой, живо согремся’. А это ему хотлось на меня верхомъ-то всцарапаться да по чистому полю поздить!…
— Каковъ! каковъ! удивлялись мужики.
— Что длать, думаю, бда мн теперича пришла, заздитъ онъ меня съ маху, потому я мужичонка безсильный. На мое счастье вспомнилъ я, что вдь отъ лшаго-то есть заклятье. Остановился я и думаю: дай-ка я его этимъ заклятьемъ шарахну, а онъ догадался что ли, тащитъ меня, опомниться-то мн не даетъ! ‘Нечего останавливаться-то, съ злостью уже закричалъ на меня ярыжная душа,— пойдемъ, сыграемъ въ чехарду’! А я какъ во всю мочь гаркну: овечья морда!.. овечья морда!.. И прямо, т.-е., голубчики мои, въ рожу ему такъ я и харкнулъ! Гляжу: ужъ швецъ Макарка, вовсе не швецъ Макарка. Выросъ онъ вдругъ съ колокольню большую, да какъ свистнетъ, да какъ захлопаетъ мерзлыми рукавицами, — оглушилъ совсмъ чортовъ сынъ! Отъ его посвиста снжная пыль поднялась, ледяныя висюлки съ звономъ съ деревъ посыпались, а самыя деревья съ жалобнымъ скрипньемъ такимъ маковками земл поклонились… ‘А, догадался, шумитъ. Ну, да ничего: будешь ты меня помнить’! А я все ему: овечья морда, морда! Тогда онъ видитъ, что дло его не выгорло, еще пуще въ рукавицы захлопалъ, да прыжками отъ меня саженъ этакъ по двадцати сталъ уходить… Я вамъ представлю сейчасъ, какъ онъ и прыгалъ-то, глядите, мужики… Вдь я все это самъ видлъ.
Галченокъ выскочилъ за стола и началъ предъ всми показывать въ лицахъ, какъ прыгалъ лшій. Мы такъ тутъ вс со смху и покатились. Очень чудно выходило!
— Только онъ не въ примръ выше прыгалъ, — а по ево не выпрыгну, пояснилъ Галченокъ. Онъ эвто прыгаетъ да въ рукавицы хлопаетъ, должно испужать меня еще крпче хотлъ, а я, видмши, что заклятье его до живого мяса хватаетъ, все это ему въ рыло-то и плюю: овечья, молъ, да овечья!.. Не по скусу, должно, голубчику, пришло, не вытерплъ: какъ ударится отъ меня бжать, какъ припустится — только снгъ изъ-подъ копытъ у него къ небу взвился!… Утёкъ! Вотъ, братцы, простое заклятье, а я имъ только и отъ смерти отошелъ, ей-Богу!..
— Ну, чтожъ, нетерпливо перебили мужики Галченковъ разсказъ, — какъ кончилось, благополучно ли ты до села добрелъ?..
— И нтъ, братцы, не добрелъ! Усплъ онъ-таки обойдти меня, чортовъ сынъ! съ досадой проговорилъ Галченокъ и плюнулъ. Сплоховалъ я малость: надо бы мн тотчасъ, не мшкамши, лвой ногой подъ хвостъ его пхнуть, и ничего, все бы благополучно окончилось, а я позапамятовалъ!.. Пошелъ я въ т поры, какъ нечистая сила свалила съ меня и думаю: авось какъ-нибудь доползу. И вотъ сперва помню: мсяцъ пропалъ у меня изъ глазъ. Все свтилъ, все свтилъ до этого, а то вдругъ пропалъ, не стало его видно! Потомъ втеръ страшенный поднялся и засвистлъ, и завылъ! Крутитъ, крутитъ такъ-то около тебя морознымъ вихремъ,— вдругъ р-разъ по рок, такъ и вс глаза и заслпитъ!.. Такая мятель по всему полю пошла, ровнехонько ничего не видать! Колокольня у меня сначалу-то на виду была, а тутъ совсмъ изъ глазъ пропала! Что длать? ходилъ, ходилъ, плуталъ, плуталъ — не найду дороги! А втеръ ужъ ревъ какой-то неслыханный поднялъ, словно медвдь съ голоду… Вдругъ слышу: колокольчикъ гд-то звенитъ. Слава теб, Господи! Прислушиваюсь… Мятель ровно бы постихла… Точно колокольчикъ бьетъ и явственно бьетъ. Сердце мретъ у меня… Молюсь: Господи, вызволи! а колокольчикъ ужъ совсмъ близко. Гляжу тройка скачетъ и прямъ на меня. Посторонился… Тпррру! Стой! кричитъ ямщикъ и осадилъ лошадей. ‘Прохожій! взмолился мн ямщикъ,— сдлай божескую милость, погляди на хомутъ у коренника: не разсупонился ли онъ у меня, — лшій этакой? Я сдуру-то и про мятель позабылъ, — радъ радехонекъ, что хоть живого человка въ мертвомъ пол встртилъ. Гляжу, ничего: супонь крпко подтянута. Ну, я и говорю ямщику: позжай, молъ, добрый человкъ, — сбруя на лошадкахъ въ порядк. А коренникъ-то какъ захрапитъ, какъ зальется слезами… ‘едя! говоритъ. Или ты меня не узналъ?..’ смотрю — и въ глазахъ у меня помутилось!.. Въ корню-то находился нашъ старый окружной,— давно ужъ онъ померши былъ, но, при своей жисти, бариномъ считался хорошимъ. Я сичасъ шапку долой передъ нимъ и тутъ же въ карманъ, по старой привычк, ползъ, потому любилъ онъ — покойникъ, чтобы мужикъ при встрч съ нимъ гостинецъ ему какой ни на есть жертвовалъ, хошь-бы, къ примру, махорки горсть, али сна клочекъ… Невзыскательный былъ, такъ мы, бывало, всякую дрянь валили къ нему въ тарантасъ… А онъ это замахалъ дугой, зазвенлъ колокольчикомъ и жалостно такъ говоритъ мн: ‘не безпокойся, еда! Не лазь въ карманъ,— я теперича ни съ кого не беру…’
Слушаю я эту рчь и съ диву даюсь, а ямщикъ проклятый съ козелъ-то надо мной такъ-то ли грохочетъ, такъ-то ли издвается,— просто во все поле ржетъ.
— Что, говоритъ,— узналъ коренного? А? Теперича на пристяжныхъ погляди. Ихъ тоже, можетъ быть, не узнаешь ли?
— Взглянулъ!.. Силы небесныя! съ правой стороны запряженъ — баринъ вашъ старый — тоже покойникъ, да фартальный изъ нашего города… Обомллъ я! А они мн говорятъ: ‘не бойся ты насъ, мужичокъ, мы теперь люди стали смирные, добрые… Выздили васъ, самъ видишь какъ! Кости да кожа отъ прежняго тла остались!.. Тихо этакъ говорятъ, со слезами — и по глазамъ видно, что житье имъ у чорта не очень-то вольное… Однакоже, поглядвши на нихъ пристальне, увидалъ, что они ужъ и зубки на меня оскаливать принялись… Тогда я въ безпамятств драло отъ нихъ!
Долго ли я отъ нихъ бжалъ, коротко ли, — ужъ не помню. Только гляжу: церковь божія предо мною стоитъ — не деревенская, а городская, богатая церковь. Много свчей въ ней горитъ, — пвчіе, слышу, въ ней такъ-то ли гулко поютъ. Подхожу къ паперти, а на встрчу мн та барыня, какая ко мн во дворъ позапрошлый годъ възжала и красотой своей на гршную думу меня навела. И говоритъ мн та барыня: ахъ, едя! какъ я рада, что ты со мной встрлся!.. Вотъ вамъ правое слово, ребята, не лгу: такъ-таки и отличилась… Проводи меня до могилки моего супруга,— вмст съ тобой мы его любезному праху поклонимся. Я ей даю отвть: съ нашимъ, молъ, великимъ удовольствіемъ, ваше высокоблагородіе! Она взяла меня за руку и повела за собою…
Тутъ, братцы, крпко она мою здоровенную, мозолистую ручищу своей блой, мякевькой ручкой жала и горькими слезами плакалась: ахъ, плачетъ, лишилась я моего милаго супруга при младости моихъ лтъ. И я, видючи ея такія слезы, тоже навзрыдъ плакалъ… Чувствую, что стыдно мн мужику по бабьему плакать, а самъ такъ и разливаюсь ркой — потому очень ее мн жалко было…
Вдругъ, братцы, слышу я голосъ Василья Иваныча лекаря. Заслышамши голосъ, проснулся — и вижу: стоитъ надо мною Василій Ивановъ и въ бокъ меня сапогами толкаетъ.
— Что ты, говоритъ, Григорьичъ, али ополоумлъ? Какъ же теб не стыдно? Пришелъ на праздникъ, а самъ съ чужими бабами заигрывать принялся!.. Раз своей у тебя нтъ?..
Смотрю, а въ изб у Василія Иваныча бабъ видимо-невидимо — и вс он надо мной смются… Будто, т.-е. я въ пьяномъ полоумств бгалъ на ними и руками ловилъ ихъ… Постыдили он меня и ничего! Опять вс сли за столъ, а на стол у Василья (извстно, мужикъ богатый!) вино, пироги, капуста съ масломъ, судачинка это сушеная — просто шь не хочу! Веселимся мы такъ-то у праздника, пируемъ и разлюбезно промежъ себя бесды ведемъ… Вдругъ слышимъ: исправникъ съ сельскимъ старостой пріхали.
— Вотъ нелегкая принесла! переговариваемся мы въ изб. А т ужъ и въ дверь.
— Вы, говорятъ, что же это длаете? Отъ податей отбиваться, а пиры да праздники гора горою справлять!
— Помилуйте, ваше благородіе, да нешь мы часто эти пиры-то справляемъ? Разъ въ годъ только у насъ престолъ-то бываетъ, говорятъ мужики.
— За послднюю треть подавай подати, подавай! требуетъ исправникъ.— Никакъ нту, еще не при деньгахъ, говорятъ вс.— А на пьянство есть деньги? Старшина! Нечего съ ними съ пьяницами попусту рчи тратить — опиши-ка ты у нихъ имущество!— По моему, говоритъ старшина,— сперва наперво надо изъ нихъ блохъ повыпужать, ваше благородіе, а посл ужъ за имущество… Вотъ я пошлю сичасъ за волостными судьями… Мы здсь, говорятъ судьи и лзутъ въ избу.— Ну, теперь розогъ! кричитъ исправникъ. Гляжу, и розги говорятъ, мы здсь, ваше благородіе,— и тоже въ избу ползутъ,— жидкія такія, длинныя… Всхъ мужиковъ перебрали, — дошла очередь до меня.
— Я не здшній, говорю:— я изъ Арменокъ!— А по насъ, говорятъ, хоть бы ты изъ аду былъ, такъ намъ все равно… Намъ, толкуютъ:— все равно, кого ни полосовать… Ну, я вижу, что тутъ ничего не подлаешь — легъ подъ розги безъ всякаго спору. И ужъ тутъ драли меня, тутъ драли — въ жисть мою такой порки не только надъ собой, надъ другими не видывалъ! И реву я, братцы, подъ розгами, горько,— словно волкъ вою!.. Вдругъ голосъ: Галченокъ, о чемъ ты, дуракъ ревешь? Проснулся: стоитъ передо мною поповъ работникъ, а самъ я лежу въ солом у своего овина — а тутъ Арменки и на двор свтло!
— Принялся я тутъ, братцы мои, на нашу церковь креститься! Долго молился… Да вотъ съ тхъ поръ и не пью… Ну ее совсмъ! такъ закончилъ Галченокъ свой разсказъ и вылилъ изъ полштофа послднюю водку. Такъ вотъ иногда съ пріятелями побалуешься по малости, а что бы, то есть вдосталь,— шалишь…
— Да это какая же питва? протяжно и уныло толкуютъ мужики. Это что за питье! Въ прохлад полштофа выпить!.. Это, братъ, не бда!.. А вотъ этакъ-то ежели…
— Да этакъ-то ежели, такъ Боже избави!.. подхватили на сосднихъ столахъ.
— Ну, Галченокъ, помаялся же братъ, ты! Здброво пробралъ тебя лшачокъ!.. Хорошо, что Богъ избавилъ, а то бы тутъ…
— Извстно! извстно!.. Тутъ бы ты совсмъ загинуть долженъ… Давай-те-ка, ребята, на складчину… Всей компаніей!.. Да право ей-Богу! По дворамъ еще рано идти, а тутъ еще можетъ, кто-нибудь другую рацею разскажетъ…
— Въ самомъ дл, ребятд! Чудесное дло задумали! единодушно согласились мужики, вытаскивая изъ запазухъ кожаные кошели и звеня мдными деньгами.
Долго еще мужики сидли въ трактир, около желзной печки. Никому не хотлось отъ такой благодати домой идти.
А между тмъ на двор мятель мететъ, такъ и крутитъ, и втеръ злобно и неотхотно воетъ въ маленькія оконца хатъ. Въ этихъ оконцахъ кое-гд еще чуть-чуть брезжетъ лучина, ожидающая, когда придетъ ночевать владыка и хозяинъ дома.
— Слышь, вонъ какъ лшіе-то разгалдлись! переговариваются въ трактирномъ тепл хозяева и владыки сельскихъ избенокъ. Попадись къ нимъ теперь въ лапы живая душа,— ну и простись съ блымъ свтомъ!
Боятся у насъ на Руси нечистой силы до смерти! и какъ не бояться, когда рки у насъ бездонныя, поля неоглядныя, а лса, суровыми дремучими борами на многія тысячи верстъ идутъ… По такому раздолью не гулять нечистой сил, такъ гд-жъ ей и гулять?.. Да ее съ этого полевого и лсного раздолья никакими кольями не выгонишь, и изъ недовдомыхъ рчныхъ омутовъ никакими удами не выловишь… Да когда же это нашъ край просвтится?! Ровно ужъ и не дождешься!..