ЛШИХИНЪ БОРЪ.
Разсказъ.
ЛШИХИНЪ БОРЪ.
Разсказъ.
——
А. Л.
‘Сверный Встникъ’, No 3, 1890
Лешихин Бор, Паевская-Луканина Аделаида Николаевна, Год: 1890
Время на прочтение: 43 минут(ы)
За перегородкой въ изб Африкана, борисовскаго кабатчика, шло тайное и весьма серьезное совщане. Присутствовали: сосднй лсопромышленникъ, затмъ кумъ изъ города N., занимавшйся разными коммиссями по торговымъ дламъ, и, наконецъ, самъ Африканъ. Лица у обоихъ прзжихъ были красныя, потныя и радостно возбужденныя. Африканъ былъ, такъ же, какъ они, потенъ и красенъ, но, по обыкновеню, невозмутимъ. На стол смнился уже не одинъ самоваръ и не одна косушка водки. Прислуживала сестра Африкана, вдова Медвдиха.
Рчь засдающихъ шла о дйствительно важныхъ вопросахъ: кумъ привезъ изъ города извсте о новомъ законопроект, касавшемся охраненя лсовъ, и три прятеля разсуждали теперь о томъ, какая для нихъ можетъ изъ этого ‘выгорть польза’. Ни у одного изъ нихъ при этомъ не было на свт деревца своего, ни даже хотя бы кустика!.. разв только Африкана можно было назвать собственникомъ кривой, полу-засохшей березы, которая росла передъ его кабакомъ и, вмст съ двумя такими-же чахлыми березами, стоявшими на другомъ конц деревни, свидтельствовала о давно забытомъ помщичьемъ проект охраненя деревни отъ пожаровъ при посредств густой древесной листвы. Бдныя три березы! Ободранныя, обломанныя, искривленныя ждутъ не дождутся он конца своихъ мучени. Бабы обматываютъ ихъ веревками для развшиваня блья, ребятишки дерутъ съ нихъ бересту или-же буравятъ въ нихъ гвоздемъ отверстя, изъ которыхъ весною, какъ слеза, каплетъ свтлая, сладкая березовица. Скотина трется о нихъ, свиньи ихъ подрываютъ и каждый дущй мимо пьяный мужикъ наровитъ задть ихъ вымазаннымъ дегтемъ колесомъ… И он все еще живы… Все еще пахнутъ…
Выслушавъ все, что имли сообщить ему кумъ и лсопромышленникъ, Африканъ медленно и выразительно проговорилъ:
— Такимъ, значитъ, манеромъ, коли ежели лсному хозяину до своего лсу приступу безъ дозволеня начальства не будетъ, такъ, первымъ дломъ, лсъ подорожаетъ. Это не худо тому, у кого припасено лсу. Попридержаться теб, сватъ, теперича надо, не спускать своего-то зря, обратился онъ къ лсопромышленнику. А второе дло вотъ какое: теперича, пока законъ еще въ силу не вошелъ, всякй баринъ, кому деньги надобны, лсъ-то свой за безцнокъ спускать станетъ — теперича и закупать его нужно.
— Ты говоришь: закупать, отвчалъ лсопромышленникъ: закупать — это не мудрено и денежки на это не далеко искать, да не въ одной закупк дло-то. Купивши лсъ, надо его ко времю и вырубить, иначе и самъ станешь тмъ хозяиномъ, что до своего добра приступу не иметъ… А гд ты рубщиковъ-то сразу столько найдешь? И то маешься съ ними, маешься. Пока съ осени есть хлбъ у мужика, самъ знаешь, калачомъ ты его на работу не заманишь. Ты ему задатку суешь, а онъ еще надъ тобой куражится, за твои же денежки, точно милость теб великую, длаетъ, что на работу идетъ. Ну, подъ весну, съ голодухи, у насъ другой разговоръ, это точно, да при такихъ-то, значитъ ‘ваканцяхъ’, какъ теперь, до весны ждать не приходится. И не дай Богъ народу-то здшнему объ томъ провдать, что у насъ дло спшное: такя цны заломятъ, что хоть живой въ гробъ ложись или все дло бросай…
— Постой, постой, чего торопишься, перебилъ его Африканъ: человкъ ты, сватъ, умный, а догадки и нту… Ты только лсъ покупай, а вырубить, когда не вырубишь! Да вотъ, я теб, примрно, разскажу, что мн батюшка покойный сказывалъ. Былъ у насъ, видишь-ли, не далеко искать, баринъ одинъ и было у него лсу много. Сталъ у него купецъ дачу торговать. И слышать не хочетъ баринъ. А лто жаркое, сушь везд такая, что страсть. ‘Эй, баринъ, продавай лсокъ-то!’ говоритъ купецъ, ‘долго-ли до бды: въ такое сухое лто везд лса горятъ’. ‘Ну, какъ погоритъ’, отвчаетъ баринъ: ‘тогда и разговоръ другой будетъ… Авось насъ Господь помилуетъ ‘… Самъ смется. ‘Сотни лтъ’, говоритъ, ‘лсъ стоялъ, а теперь, теб въ угоду на, такъ и загорлся’. И что-жъ ты думаешь? Загорлась вдь дача. А отъ чего загорлась — неизвстно, можетъ и самъ баринъ на охот цыгарку не затушилъ, да бросилъ, только пошелъ по лсу пожаръ. Хватились скоро — потушили. Купецъ рядомъ у другого барина дачу купленную вырубалъ, прислалъ своихъ людей на подмогу, живымъ манеромъ пожаръ прикончили. Ну, только самъ знаешь, коли по лсу огнемъ прошло, такъ тому лсу живу не быть… и купилъ купецъ дачу по своей цн, еще ему-же баринъ спасибо сказалъ… А ты себ, сватъ, на усъ и мотай: не оберегалъ баринъ горлаго лсу — не станетъ оберегать его и казна.
— Ну, Африканъ Семенычъ, и дошлый-же ты по всмъ статьямъ человкъ… съ искреннимъ уваженемъ протянулъ сватъ.
— Нтъ, вы постойте, вставилъ и свое слово кумъ: не въ томъ теперь дло, какъ, да что? Придетъ время — все уладится, а вотъ объ чемъ подумать надо: какъ бы намъ лсовъ-то продажныхъ не проворонить, не попередилъ-бы насъ кто. Вдь и по здшней округ нашлось бы, поди, чмъ поживиться…
— Но больно много чего тутъ осталось, заговорилъ опять Африканъ: все больше повырублено, только и есть настоящаго лсу, что у Алекся Иваныча Отуева… такъ у него все равно, какъ заповдный. Пыталъ я подъзжать, къ нему и самъ, много разъ и сестру подсылалъ… ничего, какъ есть, слушать не хочетъ…
Въ это время входила Медвдиха. Она услышала слова брата и перебила его:
— Можетъ теперь поддастся — въ Питеръ, вишь, собирается, сынишка-то подросъ, въ ученье отдавать его хотятъ. Одинъ онъ у нихъ, и не хочется имъ оставлять его безъ себя на чужой сторон — сами перезжаютъ съ нимъ. А денегъ-то у нихъ не жирно… здсь живутъ нужды, конечно, не видятъ, а тамъ, извстно, за все про все плати… и за воду даже, тьфу, прости ты, Господи! Истинно сказано: Питеръ — бока вытеръ!
— Ну, теперь, значитъ, самое времячко съ подходцемъ-то къ Алексю Иванычу… замтилъ городской кумъ.
— Это врно, отвчала Медвдиха: я ему не дальше какъ вчерашнй день и говорила, что, дескать, такъ и такъ, батюшка баринъ, денежки мста не пролежатъ, а гд теб, молъ, за лсомъ-то изъ Питера наблюдать? Пока ты здсь, у тебя, правда, меньше порубокъ, чмъ у другихъ — прочихъ, потому больно любятъ тебя мужички по округ, а какъ удешь — глядь, не то будетъ. И. не то, что воры, а просто всякъ человкъ твой лсъ своимъ считалъ будетъ. И дровъ създятъ нарубятъ, и борону кому сладить надо, тотъ дерево цлое свалитъ, втки обрубитъ на борону, а саму елку такъ на земи гнить и оставитъ. И пожару ты бойся, и всего… А какъ законъ-то новый устроютъ, такъ всякъ у тебя, батюшка, въ лсу хозяиномъ будетъ, окромя тебя самого: порубщикъ ни у кого не спрашивается, а ты къ начальству зди! Ничего не сказалъ мн Алексй Иванычъ, а, помяните мое слово, ужъ какъ ни какъ, да поддастся-же онъ намъ.
— Молодецъ у тебя сестрица, сватъ! произнесъ повеселвшй лсопромышленникъ.
— Истинно уваженя достойна-съ! подтвердилъ городской кумъ.
— Ничего сестра у меня… одобрилъ Медвдиху и Африканъ.
Вс чувствовали извстное подняте духа и совщане закончилось тмъ, что ршенъ былъ походъ противъ Отуева и принадлежавшаго ему лса, носившаго имя: ‘Лшихина Бора’.
— Ну, замтила, на прощанье, Медвдиха: и заклянетъ-же васъ на смерть бабка Лшиха, коли станете вы этотъ лсъ рубить — больно любитъ она его, живмя живетъ въ немъ и лто и осень…
На это Африканъ только буркнулъ непечатное слово и прятели разошлись.
Мстность, въ которой лежала Отуевская вотчина, была когда-то сплошнымъ лсомъ, среди него не особенно, часто располагались старинныя деревни, о которыхъ уже Радищевъ упоминаетъ, какъ о давнишнихъ людскихъ поселеняхъ. Вс эти деревни лежали вблизи старой екатерининской большой дороги, ведшей изъ Петербурга въ Москву и широко разсыпавшейся желтыми песками вдоль темнозеленыхъ сосновыхъ зарослей, теперь она почти вся зарахана и вьется только узкимъ проселкомъ между голыми полями. Еще всего лтъ двадцать тому назадъ лса, вокругъ срыхъ деревень и вдоль дороги, были въ большинств цлы и тянулись на сотни верстъ, перемежаясь кое-гд полями, озерами и болотами. Въ иномъ мст лсъ доходилъ до самыхъ задворковъ. Теперь, по близости отъ Борисовщины все было вырублено, кром трехсотъ десятинъ, принадлежавшихъ Отуевымъ. Верстахъ въ десяти сохранился еще и большой казенный лсъ, но онъ былъ сравнительно молодъ. Одни лишь вковыя деревья ‘Лшихина Бора’ оставались свидтелями старины, и если бы кто-нибудь съумлъ перевести на человческй языкъ неумолчный говоръ ихъ вершинъ, то не одну повсть о давно прошедшемъ разсказали-бы он. Чудно хорошъ былъ Лшихинъ Боръ въ своемъ зеленомъ полусумрак и въ своей тишин, которую не нарушалъ пвучй гулъ рдко спокойныхъ вершинъ. Среди старыхъ сосенъ и елей тамъ встрчались чуть не на каждомъ шагу толстые, обросше мохомъ, обгорлые пни и полусгнившя, упавшя деревья, опутанныя всякою зеленью. Видно было, что тутъ уже въ давнюю пору шумлъ другой, сыръ-могучй боръ, погибшй отъ пожара. Запала-ли искра отъ костра, молня-ли ударила въ сухое дерево, этого никто теперь не скажетъ. Но пожаръ занялся и пошелъ все дальше и дальше: ярко вспыхивалъ, корчась, верескъ, дымя тллъ сырой зеленый мохъ, свтло горлъ, потрескивая, сухой валежникъ… Стономъ стонали подъ напоромъ втра маститые богатыри лса и бились втвями, пока жгуче языки пламени лизали, обугливая ихъ столтне корни и стволы. До вершинъ огонь добраться не могъ: чуть не въ облака упирались он и свжая зелень ихъ осталась до времени нетронутой. Шелъ дождь, валился хлопьями снгъ, огонь не унимался, а какъ неумолимый врагъ ползъ все дальше по навалившейся толстымъ слоемъ хво, по мху, по кочкарнику. Наконецъ зима потушила пожаръ. Казалось, что лсъ спасенъ. Гордо продолжали зеленть высокя шумливыя вершины, точно имъ и дла не было до опустошенй у ногъ ихъ. Но вотъ наступила весна, проснулась природа, проснулись и ожили тысячи жуковъ и червей, отовсюду, нескончаемой вереницей потянулись они къ больному лсу, завели гнзда въ обгорлыхъ стволахъ и принялись безустанно, днемъ и ночью, точить и сосать ихъ. И могуче старцы, побдоносно боровшеся съ вихрями и бурями, не боявшеся скиры человка, переживше ужасы пожара, безславно погибли подъ, нашествемъ безконечно малыхъ, впивавшихся цлыми тысячами въ самое ихъ сердце.
Сначала опалъ зеленый внецъ лса и разсыпался по обгорлой хво, потомъ и самъ боръ полегъ и по могучимъ остовамъ наросли зеленые, желтые и бурые мхи, а внутри ихъ осталась одна только рыхлая труха и въ ней гнздятся семьями срыя и пестрыя ящерицы да шипя уползаетъ туда, при малйшемъ шорох, осторожная гадюка.
На мсто стараго, погибшаго лса выросъ новый, молодой, полный тни и прохлады, и усплъ самъ уже состариться. По опушк, между стройными, частыми молодыми елями, раскинулись цлыя поля ландышей. Весной они осыпаны блымъ душистымъ цвтомъ, словно снгомъ. На боле высокихъ мстахъ осенью всюду краснются брусника и толокнянка. Около старыхъ деревьевъ, особенно вдоль тропинокъ, поднимаютъ хвою крпке, круглые, молодые боровики. На низкихъ мстахъ, по лиственному лсу, среди березъ, осинъ и рябины, тысячами розовютъ волнушки, а подъ сухими листьями прячутся блые, какъ снгъ, грузди. По луговымъ окраинамъ точно хороводъ ведутъ въ трав красно-желтые рыжики. Вдоль болотъ, покрытыхъ буроватымъ, сильно пахнущимъ багульникомъ, тянутся густыми зарослями черника и гоноболь въ перемежку съ кустами калины и черной смородины. На топкихъ частяхъ болота ярко алетъ клюква. На тхъ мстахъ, гд гнилушками разсыпались упавшя деревья, непроходимой чащой стоитъ дикй малинникъ.
Таковъ былъ Лшихинъ Боръ. Получилъ онъ свое назване не отъ лшаго или лшачихи, а отъ бабки Алшихи, проводившей въ немъ почти всю свою жизнь. Изъ ‘Алшихи’ однодеревенцы сдлали сначала ‘Лшиху’, а затмъ и ‘Лшиху’. Этимъ послднимъ названемъ они какъ-бы намекали на постоянное пребыване старухи въ лсу и на предполагаемыя сношеня ея съ невидимымъ лснымъ мромъ. Со временемъ и самъ лсъ изъ ‘Сосноваго Рога’, переименовался въ ‘Лшихинъ Боръ’. Никто лучше Лшихи и не зналъ его. Но хотя Лшиха старуха словоохотливая, однако она не всякому и не во всякое время сообщаетъ о томъ, что извстно ей о лс. Чтобы развязать ей языкъ нужна въ иномъ случа рюмочка и всегда (это, въ сущности, главное услове) полное сочувстве слушателя. Лших теперь уже за восемьдесятъ лтъ. Это высокая, плотная старуха, едва сгорбленная годами. Ярко голубые глаза ея до сихъ поръ свтлы и ясны, смотрятъ они зорко и чуть-чуть насмшливо, полунасмшливо приподнимаются по временамъ и углы рта, зубы у нея блые, здоровые, щеки хоть и морщинистыя, но румяныя, голосъ свжй и только немножко дрожитъ, когда она запваетъ какую-нибудь старую-престарую плясовую, изъ тхъ, которыя деревнею вообще позабыты и замнены фабрично-лакейскими напвами. Сама Лшиха, конечно, давно уже не пляшетъ, но если запоетъ плясовую, то непремнно во время пня ногами притопываетъ, а то возьметъ платочекъ въ руку и, хоть разъ, проплыветъ по комнат ‘лебедью’. Бабка Лшиха по происхожденю ‘карелка’, но такъ обрусла, что никто не заподозритъ ея инородческаго происхожденя, глядя на нее и слушая ея разсказы чисто русске какъ по языку, такъ и по содержаню. Вышла она замужъ въ Борисовщину боле, чмъ за три четверти вка тому назадъ и, кажется, въ своемъ родномъ карельскомъ сел съ тхъ поръ и не бывала. Не успла она прожить года съ мужемъ, какъ его взяли въ солдаты и продержали на служб двадцать пять лтъ. Сначала она горько плакала, потомъ утшилась, а потомъ, по собственному признаню, кончила тмъ, что ‘избаловалась’, и стала забубенной головушкой, гулящей бабой — солдаткой. Еще въ то время, когда она убивалась по муж, кляла судьбу и людей, за ней принялся ухаживать богатый купеческй сынокъ, не жалвшй ни гостинцевъ, ни подарковъ. Сначала она и слышать ни о чемъ не хотла, но впослдстви не устояла. Впрочемъ, о молодости красавицы-солдатки мало кто теперь что нибудь знаетъ врное, такъ какъ большая часть Лшихиныхъ сверстниковъ уже въ могил, только немноге изъ деревенскихъ стариковъ разсказываютъ, что отъ отцовъ своихъ слышали о томъ, какъ купеческе сынки кутили, во время оно, въ дурной изб у красавицы Анны Алшихи и о томъ, какое тамъ было море разливанное всякихъ винъ, и какъ щеголяла по деревн голубоглазая, блолицая, веселая, разлученная съ мужемъ солдатская жена. Другу своему сердечному Анна была врне, чмъ мужу, и прожила съ нимъ въ согласи не пять лтъ, и не десять, а вплоть до его смерти. Съ годами кутежи стали, конечно, рже и смирне, тмъ боле, что купеческй сынъ сдлался въ свою очередь именитымъ купцомъ, женился и народилъ сыновей и дочерей, не прекращая, однако, дружбы своей съ Анной.
Отслуживъ свой срокъ мужъ солдатки Алексй, вернулся въ деревню и, войдя въ избу, засталъ у жены ея сердечнаго друга, котораго тутъ-же поколотилъ и выгналъ, онъ и на жену поднялъ было руку да и закаялся, потому что самъ еле живъ остался, такъ досталось ему отъ нея. Онъ сразу присмирлъ и, когда вскор купецъ снова прхалъ, то Алексй уже не дрался съ нимъ, но просто ушелъ въ кабакъ и пилъ тамъ, и буянилъ до тхъ поръ, пока его оттуда не вытолкали. Вообще онъ сталъ чуть не все свое время проводить въ кабак. Годы проходили, другъ Анны умеръ, мужъ тоже, и въ жизни солдатки наступила новая перемна,— она стала деревенской повитухой и лекаркой. Ходя по лсамъ, что-было ея страстью съ молодости, она собирала разныя травы, пробовала ихъ дйстве на самой себ, а потомъ давала и другимъ. Кое-чему научили ее и деревенскя старухи. Она всегда была души сердобольной, всякому была готова помочь словомъ и дломъ, и ее въ деревн любили, отчасти побаиваясь, какъ потому, что языкъ у нея былъ острый, ‘что твой ножъ’, такъ и потому, что ее, какъ упомянуто, подозрвали въ сношеняхъ съ невидимымъ мромъ. Пока она была помоложе и у нея были силы, она также держала нчто въ род постоялаго двора, т. е. прохоже и прозже могли ночевать у нея за небольшую плату и получать пищу, но теперь она кормится тмъ, что однодеревенцы дарятъ ей за леченье, и тмъ, чмъ вообще надляютъ ее доброхотные датели, она, однако, ни у кого ничего не проситъ, а, напротивъ, еще сама длится съ сирыми и убогими. У нея есть въ Петербург младшая сестра, вышедшая замужъ за писаря, который дослужился до офицерскаго чина и попалъ въ смотрители какого-то казеннаго заведеня. Эти зажиточные родственники, внуки которыхъ уже учатся въ среднихъ учебныхъ заведеняхъ, по временамъ тоже помогаютъ старух. Года два тому назадъ они было уговорили Лшиху совсмъ перехать къ нимъ, но старуха не ужилась въ несвойственной ей обстановк и вернулась черезъ нсколько мсяцевъ, домой. ‘Очень ужъ помыкали мной молодые-то господа’, разсказывала она, вернувшись въ деревню: ‘стала я въ сестриномъ дому, что твоя даровая прислуга… Ну, и по лсу соскучилась. Зиму-то, туды-сюды, прожила въ Питер, а ужъ лто, нтъ, не могла… Не житье мн на ихнихъ дачахъ’. Вообще, старуха не одобряетъ ни города, ни городскихъ порядковъ. Осуждаетъ она также все новое, до педагогическихъ методовъ включительно:— чудеса нынче, говорила она у Отуевыхъ, недли черезъ дв посл упомянутаго совщаня въ кабак Африкана: ‘когда я была въ Питер, внучка-то моего на экзаментахъ провалили: не зналъ изъ чего мочало добываютъ… И что это нынче за время? Ну, на что это такому въ училищахъ учатъ? Нашему брату, мужику, этого не знать нельзя, да мы это и безъ науки узнаемъ, а барину на что’?
На балкон Отуевскаго дома вся семья пила чай. Лшиха часто приходила сюда навститъ свою дальнюю родственницу, жену Отуева, Анну Ивановну. Алексй Ивановичъ женился на крестьянк и былъ повидимому вполн доволенъ этимъ. Анна Ивановна беззавтно любила мужа и единственнаго сына, Ваню, которому теперь минуло двнадцать лтъ. И она была счастлива, но въ своемъ счастьи не сторонилась отъ деревенской родни, а въ томъ числ не пренебрегала и Лшихой. Алексй Иванычъ тоже не сторонился отъ родныхъ жены и былъ простъ и ласковъ со всми. Когда они ему надодали, онъ уходилъ къ себ въ кабинетъ, вотъ и все. Лшиху онъ любилъ слушать, а старуха высоко цнила его, какъ слушателя.
На этотъ разъ Лшиха пришла, впрочемъ, не просто въ гости, а потому, что до нея дошелъ темный, обезпокоившй ее слухъ о томъ, будто-бы Африканъ собирается купить на срубъ Сосновый Рогъ. Придти и прямо спросить Отуева: правда-ли это? старуха не ршалась, а потому выбрала другой предлогъ для прихода — именно, попросить лекарства для больныхъ ногъ. Какъ она сама признавалась, она иногда, ‘по старости, гршнымъ дломъ, испивала рюмочку’. Недли три тому назадъ ее крпко угостили на крестинахъ, она вернулась домой не совсмъ трезвая и, зажигая керосиновую лампочку, везд по деревнямъ замнившую классическую лучину, уронила ее, причемъ обожгла себ ноги. Сначала она лечилась собственными средствами, однако ожоги не хотли заживать. Тогда она обратилась за помощью къ Отуеву, который далъ ей мази и посовтовалъ сидть дома, но она и слышать не хотла о томъ, чтобы пропустить блые грибы и начавше показываться грузди.
— А какъ я и безъ брусники проживу? прибавляла она: иной разъ ничего душа не принимаетъ, кром кисленькаго да солененькаго… И захвораетъ кто, все ко мн идутъ за травками, а гд ихъ достать, какъ не въ лсу да въ пол? Нтъ, нельзя мн дома сидть да нжиться…
И вотъ она до того натрудила больныя ноги, что теперь едва дошла къ Отуевымъ, откуда ее собирались отвезти обратно на лошади, снабдивъ мазью и, настоятельно повторивъ совтъ посидть дома.
На заявлене ея недовольства ‘ноншними порядками’ Алексй Ивановичъ улыбнулся и замтилъ: — стары мы съ тобой становимся, бабка: новаго не понимаемъ и не одобряемъ… Говорятъ и всегда такъ-то на свт было: старое старилось, а. молодое росло. Старое осуждало молодое, а молодое считало себя умне стараго… А ты вотъ лучше разскажи-ка намъ что-нибудь про лсъ, видишь, какими на тебя Ваня умильными разами смотритъ. Ваня, дйствительно, ждалъ Лшихиныхъ разсказовъ. Онъ давно отпилъ свой чай, отодвинулъ чашку, положилъ лвую руку съ локтемъ на столъ и прилегъ на нее смугло-румяной щечкой. Кудрявая, русая головка была неподвижна, задумчивые глаза подъ серьезно сдвинутыми бровями глядли, не моргая, на старуху и въ нихъ выражалось нетерпливое ожидане.
— Ахъ ты, внучоночекъ ты мой, сердечненькй, заговорила Лшиха: разскажу, разскажу теб про все, что знаю… Но мало знаю я про лсъ-то… Не мало у меня по лсу похожено-поброжено… Девятый мн десятокъ и весь-то свой вкъ я больше въ лсу живу. Хорошо тамъ, цвтетъ тамъ земля, ахъ какъ цвтетъ! И зврушка тамъ всякая, и птица, и гадъ.. Была я тамъ ономнясь, ужа видла: самъ съ трубу водосточную, голова что у котенка. Иду у ключка, знаешь, гд роднички-то все, а онъ и ползетъ черезъ дорогу, да какъ зашипитъ на меня, поползетъ-поползетъ, обернется на меня, и опять зашипитъ. ‘Не дразни ты меня!’ говорю ему, сама взяла палку, а замахнуться боюсь. Видала я въ лсу гаду этого всякаго. Змя, та живыхъ дтенышей родитъ. Повиснетъ на суку и родитъ, а они, какъ ниточки сренькя, такъ и копошатся подъ деревомъ. Ну, что до ужа, тотъ яйца несетъ, длинныя да мягкя, одна на нихъ, значитъ, такая кожура, а ростомъ съ утиныя. Былъ у насъ на большой дорог дворникъ, вотъ онъ мн что разсказывалъ. Нашли они въ хворост голенище старое и тамъ яйца: ‘Что, говорятъ, за птюшка снесла, станемъ варить, ай нтъ?’ Кто-то и надоумь ихъ, что яйца-то ужовыя. Пока они то-да-се, а ужъ-то яицъ своихъ и хватись, увидалъ онъ, что дворникъ голенище понесъ, и убрелъ въ лсъ, набралъ тамъ яду, вдь онъ самъ-то ядъ стъ — приползъ на погребъ да во все молоко яду и напустилъ. А дворникъ-то тмъ временемъ голенище съ яйцами на погреб положилъ: какъ увидлъ ужъ, что яйца цлы, взялъ, все молоко и вылилъ. Придетъ, обернется этакъ вокругъ крынки и опрокинетъ, да и опрокинетъ, чтобы не досталось людямъ яду. Кто-то и войди въ это время, увидали, что ужъ длаетъ, поняли, и отнесли ему опять голенище съ яйцами подъ хворостъ.
Медвдей и волковъ много видала. Попала я разъ на волчиху съ волченятами: волченята побжали, а она на меня оскалилась и только тогда ушла, какъ волченята далеко были. Видала я, какъ волкъ съ волчихой учатъ волченятъ добычу таскать. Въ лсу это было, испугалась я, взлзла на пень, смотрю: идетъ волкъ съ одной стороны полянки, а волчиха съ волченятами съ другой, и держитъ волкъ за холку не то ягненка, не то козленка, и ведетъ его къ волчих, а тотъ, томный и безъ памяти, бредетъ, куда его ведутъ. Пройдетъ волкъ впередъ, а потомъ опять назадъ подастся, а потомъ козленка возьметъ, на спину взброситъ и волченка то же заставитъ сдлать. Надо-бы мн кричать: ‘ло-у-у’, а я какъ ‘улю-люкну’, голосъ-то у меня громкй, какъ застучу посошкомъ объ пень — и бросились волки въ разсыпную, ну, а козленка, альбо ягненка, должно съ собой взяли. Пошла я на то мсто — ничего не нашла.
И барсуковъ видала. Есть въ казенномъ лсу гора, такъ тамъ норъ ихнихъ съ тридцать будетъ. И лоси мн попадались. Ну, медвдей всего чаще видала, овсянничковъ. Идетъ-это коли медвдица, то и медвжата при ней и пстунъ. Пошли мы разъ съ солдаткой — въ то время еще казармы на большой дорог были — въ Сосновый Рогъ за ягодами. Есть тамъ большя дерева пустыя, а въ нихъ пчелы водятся. И видимъ мы стоитъ овсянникъ: понатаскалъ онъ сотья и сосетъ, а пчелы-то его такъ и жалятъ, а онъ и головой мотаетъ, и лапами отбивается, а знай сосетъ. Стали мы каменьями въ его кидать — онъ на насъ, да дыбомъ, солдатка взяла камнемъ его по голов, онъ и упалъ, а мы бгомъ домой.
Стервятника я только разъ видла, этотъ и по сейчасъ живъ, онъ кажинный годъ въ казенный лсъ къ самк ходитъ — разъ мимо васъ идетъ, разъ мимо Нарыбнаго. Было лто, иду я такъ подъ горку, внизу это озеро и рчка, а дальше лсокъ, и слышу, вдругъ, что-то хлопъ да шлепъ по вод. Остановилась, гляжу: медвдь отъ того берега на мою сторону плыветъ. Голова медвжья и правая лапа, какъ надо быть, на лвой-же мостолыга одна, а пальцовъ и нту — въ желза, должно быть, попавши былъ. Не быть-бы мн и живой, да заплылъ онъ въ озеро, въ середку, насило выбрался — усталъ. Вышелъ онъ на берегъ и сталъ нюхать, нюхалъ-нюхалъ, меня, значитъ, чуялъ,— обомлла я, да на мое счастье тутъ голоса людске слышны стали изъ поля, онъ и потюпалъ въ лсъ.
— А липовой ноги ты у него, бабка, не замтила? улыбаясь обратился Отуевъ къ старух.
— Какой такой липовой ноги? удивилась та.
— Какой? А такой, про которую въ сказк о безногомъ медвд говорится, помнишь:
Иду:
На липовой ног,
На березовой клюк
— И-и что ты это, батюшка, я этакой сказки съ роду не слыхивала! возмутилась Лшиха.
— Да какъ-же, бабушка, вдь ты сама мн ее сказывала, какъ первый разъ за мазью приходила! воскликнулъ правдолюбивый Ваня.
— Не слыхивала, говорю! повторила Лшиха. Ахъ, ты мои батюшки, и чего вы ко мн пристали!..
— Ну, пей, знай, чай-то, бабушка, перебила ее Анна Ивановна, вотъ я теб горяченькаго налила, вдь ты за разсказами и чай съ медомъ забыла.
— И то вдь позабыла, согласилась старуха и принялась было за чай, но, увлеченная страстью къ разсказамъ, снова начала говорить:
— Навидалась-таки я всякихъ страстей въ лсу. Есть, въ Сосновомъ Рогу малинникъ. Станешь его нарочно искать — не найдешь. И, кажись, нтъ лучше этого мста. Ну, а если войдешь туда да пошь малины, то ни за что но выйдешь — будетъ онъ {Лшй. Старуха не хочетъ назвать его.} тебя водить, пока либо платье на наничъ не переднешь, либо — не хочу сказать что — сдлаешь, только смерть онъ этого не любитъ. Да вотъ разъ — еще еврей тутъ лсомъ торговалъ — и проситъ онъ меня въ лсъ ихъ съ еврейкой сводить — мы, молъ, съ ней съ утра за грибами, а онъ съ лошадью потомъ прдетъ. Пошли мы съ еврейкой, грибовъ много набрали, ношъ по пяти, и у дороги подъ соснами высыпали, да все еще тутъ по-близу бродимъ, ждемъ еврея, скоро, дескать, прдетъ. И, въ самомъ дл, слышу вотъ разговариваютъ близко, а не слыхала, чтобъ телга хала. Что, молъ, такое? Потомъ это какъ свиснетъ, какъ зашумитъ по лсу!.. Ну, думаю — онъ! да и побжала къ тому мсту, гд грибы разсыпаны — прибжала, онъ и идетъ: самъ выше лсу стоячаго и по верху глядитъ… Такъ я и одубла, только и могла проговорить: ‘Господи, Исусе Христе, съ нами крестная сила… Иди лвой стороной, а не правой!’. Потомъ отдышалась маленько, да платье взяла и передла на наничъ. Тутъ онъ и скрылся. Стала я еврейку кликать, сама, грибы перекрестила, такъ домой и ушли, а ужъ за грибами на другой день прхали. Да, много въ лсу всякаго привидится…
Зашла тоже ко мн разъ странница старушка ночевать, такъ она мн вотъ что сказывала, и, коли она вретъ, то и я вру. Шла она за Волочокъ. Ходитъ она каждый годъ туда къ помщику одному, а всегда-то она больше по монастырямъ разнымъ Богу молится. Вотъ, не доходя этакъ верстъ съ десятокъ до того помщика, прустала она и захотлось ей отдохнуть. Мсто чудесное: тутъ дорога, а тутъ лужки чистые, зеленые, а по нимъ елки раскидистыя, что сад. Сла она на лужокъ, закусила, отдохнула. Ну, теперь, думаетъ, и пойти можно. Встала, глядитъ — нтъ дороги. Она туды, сюды — вотъ тутъ песками путь разсыпался, колеи видны были, а нту и нту дороги… Что за навожденье? думаетъ. Стала молитву читать — все нту… И, вдругъ, видитъ: тропка. Пошла она по этой тропк, шла, шла и вышла на полянку. Смотритъ: пасутся дв лошадки, дв коровушки и овечекъ пара, глядитъ, подальше и изобка стоитъ чистенькая. ‘Слава теб, Господи!’ думаетъ странница: ‘хоть на хрещеныхъ-то я попала, выведутъ, молъ, меня на мою путь’. Прошла она въ изобку, видитъ: дв женщины. Какъ ахнутъ т: ‘Родимая, и какъ ты это къ намъ попала, вдь тутъ проклятые живутъ!’. Разсказала она имъ, что съ ней было, он и говорятъ: ‘Это ты на ту тропку сла, покоторой проклятые ходятъ, вотъ дорога-то отъ тебя и скрылась, и ужъ ты и должна по проклятой тропк идтить’. И такъ была уставши странница, что, какъ ни страшно ей, а идти не можетъ, начала женщинъ просить, чтобы дали ей отдохнуть.— ‘Отдохни, говорятъ, а какъ проклятые придутъ, то станутъ тебя всмъ угощать, ты-же ни до чего не притрогивайся, а то теб ни во вкъ отсюда не выйти’. И разсказали ей эти дв бабы, какъ сами сюда попавши. Одна, что помоложе, та ребеночкомъ подмнена. Если мать, либо отецъ изругаются на ребенка чернымъ словомъ, то проклятые его подмниваютъ, берутъ себ, а на его мсто полно осиновое кладутъ и полно оборачивается ребенкомъ и будетъ онъ все чахнуть и сохнуть. А обмненнаго проклятые себ берутъ, и онъ у нихъ остается, и тоже проклятымъ становится и слугою нечистаго. И можно имъ только пока двадцать лтъ не исполнится, спастись оттуда тмъ, что кто-нибудь крестъ на нихъ наднетъ. Выходятъ они изъ лсу, къ дорогамъ, плачутъ и просятъ прозжихъ и прохожихъ крестъ на нихъ надть. Другая же баба четвертый годъ у проклятыхъ жила. Об бабы ужъ и замужемъ были за проклятыми. И стала та, что постарше, странницу просить: ‘Пойди ты въ погостъ Поддубье и сыщи ты тамъ мужика, Ивана Васильева, это мой мужъ,— и скажи ты ему, чтобы въ одинъ день сорокъ частей вынулъ, и тогда онъ меня ослобонитъ’. Это ей проклятый сказалъ, что ничмъ не ослобониться ей, а только этимъ. Ну, вотъ, переночевала тамъ, странница, и, чмъ ни угощали ее проклятые, ни до чего не притронулась и ушла на другой день. Вывели ее опять на тое мсто, гд она отдохнуть сла, и пошла она въ Поддубье, а по дорог зашла ко мн, ночевала у меня, и все мн разсказала. На утро ушла и котомочку свою у меня оставила — на обратномъ, молъ, пути зайду, возьму. Вотъ, пришла она въ Поддубье и спрашиваетъ: ‘Такъ, молъ, и такъ, есть у васъ мужичекъ, Иванъ Васильевъ?’ — ‘Есть, говорятъ, и показали избу. Входитъ она и видитъ — живутъ исправно. Помолилась, поклонилась, тутъ и самъ Иванъ Васильевъ и мать-старуха. И спрашиваетъ его странница: ‘А гд-же жена то у тебя?’ — ‘Ахъ, говоритъ, старушка, и самъ не знаю гд, вотъ четвертый годъ. Выхалъ я, говоритъ, пахать съ ней въ поле и чего-то не въ дух былъ. Жили мы съ ней ужъ восемь годовъ такъ-ли дружно, а тутъ и крикни я на нее: ‘Ахъ ты, проклятая!’. И, вдругъ, поднялся вихорь, подхватилъ ее, она и побжала, побжала и изъ глазъ пропала. Съ тхъ поръ и нту’.
‘Не побжала, говоритъ странница, а это ее проклятые унесли…’ и разсказала Ивану Васильеву, что надо сдлать. ‘Ну, отвчаетъ Иванъ Васильевъ, не то, что сорокъ частей, а и вс сто выну, если надо’. Похалъ онъ въ Боровичи, однако, тамъ сорока церквей нту,— пришлось въ Новгородъ хать, и вынулъ. И только вынулъ, проклятые и принесли жену, да такъ скрозь крышу въ сни и грохнули. Дюже мучили они ее также въ тотъ день, какъ мужъ части вынималъ. И такъ вс у нихъ въ дому рады, дали странниц десять рублей денегъ и пять концовъ точи. Она мн показывала, какъ за котомочкой заходила.
Старуха утомилась и замолчала, но Ваня тотчасъ опять потребовалъ новыхъ разсказовъ:
— Бабушка, миленькая, еще!..
— Да я ужъ надола вамъ, поди? Все болтаю, да болтаю… Извстно — старый человкъ…
— Говори, знай, бабушка, коли не устала, поддержала сама Анна Ивановна, подъ твои сказки споре чулокъ вяжется,
— Какя, матушка, сказки! возмутилась Лшиха: чать и Степанида, сосдка, у меня сидла, какъ я странниц котомочку отдавала… Когда это было-то? Да вотъ ровнехонько за недлю до Петровокъ…
— Бабушка, да что же ты? взмолился Ваня.
— Ну, ладно, ладно, внучонокъ. Только, если ужъ это сказки, такъ я теб теперь лучше про что другое разскажу… Жила я и прежде, знаешь, какъ и теперь, на большой дорог, въ Борисовщин. Пока поздорове была къ себ прозжихъ — прохожихъ ночевать пускала и кормила. Тсненько у меня, ну что-жъ длать-то. И рестантовъ принимала, пока этапъ пшкомъ гнали, всхъ ихъ сюда, на большу дорогу, собирали съ Валдая и съ Боровичъ. Подашь имъ, бывало, щецъ, и ситничка, и кашки, и грибковъ. По пятаку съ человка брала, а съ кого нечего брать — и такъ — Христосъ съ нимъ! А въ ма-то мсяц сибирячковъ гнали — въ кандалахъ эти. Иной по-скольку разъ бгалъ — знали меня: изъ острога, бывало, напередъ наказываютъ, бабк Алеших поклонъ посылаютъ. Ну, вотъ, пошла я, видишь-ли ты, разъ въ лсъ за ягодами, опять-таки съ солдатками изъ казармы. Бродятъ он по лсу, а я на одномъ мст брать люблю… и слышу свищутъ гд-то, ну, думаю, волы забравшись въ болото — воловщики свищутъ. Возятъ воловъ теперь по чугунк, а прежде въ Питеръ — все мимо насъ гнали. Подняла я голову-то отъ земли и ахнула: прямъ противъ меня солдатъ, и вправо солдатъ, и влво солдатъ. Испугалась я, глянула на того, что нрямъ-то: да не ты-ли, говорю, Василй? А это изъ Бжецкаго узда карелякъ бглый, шесть разъ бгалъ, ну, и водили его съ этапомъ. ‘Я, говоритъ, бабка’. А я ему по карльски: ‘не обидьте, говорю, вы меня, Васильюшка’.— ‘Не бойся, говоритъ, бабка, а ступай ты домой и принеси намъ хлба чернаго да ситнаго, смотри, только никому не сказывай, не скликай людей-то’.— ‘Нтъ, говорю, не стану сказывать’.— ‘Возьми, говоритъ, земли въ ротъ, дай заклятье, что не выдашь’. Ну, взяла земли въ ротъ, заклялась — что съ ними длать! Тутъ они мн говорятъ: ‘Ну, ступай теперь, да скоре на это же мсто приходи’.— ‘Господи, говорю, а какъ меня люди въ деревн увидятъ да спросятъ: зачмъ ты пришла? Да и мужъ-то что скажетъ — живъ онъ былъ еще тогда. А коли и никто не увидитъ, такъ потомъ, какъ я буду? Пока я бгаю, кто за меня ягодъ наберетъ?— ‘Ну, отвчаютъ, объ ягодахъ не тужи, будутъ теб ягоды… А ужъ въ деревн, какъ сама тамъ знаешь, это дло не наше. Только смотри, бабка: не выдашь насъ, худа теб не будетъ, а выдашь — сама на себя пеняй!’ — Какъ тутъ быть? Надо, значитъ, по ихнему длать. Пошла я въ деревню, пробралась задворками да огородами къ дому — слава-те Господи! думаю, никто не видалъ. Только, что я теперь мужу скажу, коли онъ дома да спроситъ: ‘зачмъ, молъ, домой пришла и на что теб и ситный хлбъ и все такое?’ Однако, на счастье, ушодши былъ. Забрала я, значитъ, всего, что надо мн, въ кошель уложила, да опять бгомъ въ лсъ. Только перелзла черезъ больше-дороцкую канаву, глядь, а по за-кустами Василй. Я ему! ‘Ты чего-жъ это тутъ? Вдь тебя увидть могутъ!’ А онъ мн: ‘Ну, счастье твое, бабка, что врное слово намъ сказала, а то ужъ не быть бы теб жи-вой… Я отсюда тебя караулилъ, видлъ, что никуда не заходила’. — А у самого въ рук дубина, пре-е-большущая! Ну, пошли мы вмст, онъ кошель несетъ, а я ужъ, вришь-ли, ни жива, ни мертва. ‘Отпусти ты, говорю, меня Вася, все я по твоему сдлала’.— ‘А какъ же, говоритъ, ты безъ ягодъ домой пойдешь? У насъ, молъ, про тебя ягоды припасены’.— ‘Отпусти, говорю Васинька, и ягодъ мн не надо’.— ‘Да ты чего, говоритъ, боишься-то?’ — ‘Всего, молъ, боюсь! Хоть въ живот и смерти Богъ воленъ, а все помереть-то мн еще не хочется да и въ лсу безъ покаяня’.— ‘Не бойся, говоритъ, ничего,— или только: возьмешь ягоды да кошель, рюмочку выпьешь съ нами’ и домой пойдешь’.— Ну, длать нечего, иду, сама, признаться, потихоньку молитву читаю. Шли долго, и привлъ онъ меня въ такую, матушки мои, трущобу, что тутъ, думаю, и звринаго лазу не было съ поконъ вку. Ну, пробрались мы черезъ кустовье да коряги и вышли въ котловину: мсто низкое и трава зелененькая, а посереди прогалины костеръ горитъ, а у костра и сидятъ трое такихъ же бглыхъ, какъ Василй. Двоихъ-то я уже видла, а тутъ еще съ ними татаринъ. Варятъ они себ кашу, а татаринъ жеребенка жаритъ, а русске поросенка. И стоитъ около нихъ бутыль чертвертная. Стали они сть-пить и меня угощаютъ, а мн не до ды. ‘шь, говорятъ, и пей!’ Длать нечего — мъ, пью… Только жеребячьяго мяса сть не стала. Накормили меня до-сыта, напоили до-пьяна и говоритъ Василй: ‘Ну, теперь домой ступай, бабка!’ — И, вришь-ли, такъ я въ ноги ему и повалилась на радостяхъ, что живу оставили да невредиму, а вдь я такъ и чаяла, что коли убить не убьютъ, такъ ужъ врно что надругаются надо мной на старости лтъ. И кланяюсь я это Василю въ ноги, благодарю, а онъ только смется: ‘Эво, говоритъ, дура старая, что придумала! Бери, знай, кошель свой’… И гляжу я, а ужъ кошель-то полонъ брусницъ. ‘Мы, говорятъ, товарокъ твоихъ попугали, ягоды у нихъ отняли, да вотъ теб и ссыпали. Ступай себ домой, съ Богомъ’. А меня съ радости да съ водки, что они меня поили, просто въ шатъ бросило, на ногахъ не стою. ‘Голубчики, говорю, вдь мн домой не дойтить’…— Хохочутъ. ‘Мы, молъ, тебя подъ, руки до большой дороги доведемъ, а тамъ, ужъ, какъ сама знаешь, потому въ деревню намъ нельзя’.— Такъ и сдлали: довели они меня до канавы, что вдоль большой дороги прокопана, посадили тутъ и сами опять въ лсъ ушли. А меня хмль все больше разбираетъ, такъ, что не то, что идти, а на ноги встать силъ нту. И детъ тутъ, слышу, кто-то по дорог, гляжу: нашъ-же мужикъ, едоръ, безпалый, и взмолилась я: ‘единька, батюшка, помоги, довези до дому’… А до дому-то верстъ шесть добрыхъ будетъ, вотъ куда они меня вывели.— ‘Батюшки, отвчаетъ, да никакъ это бабка Алешиха. Что, аль ногу зашибла?’ Самъ идетъ ко мн… какъ подошелъ ближе: ‘Да никакъ ты, бабушка, выпимши? Вотъ грхи-то! Ушла ты съ бабами за ягодами, цлый день въ лсу блукалась — ишь кошель-то ягодъ до верху полонъ — а выпимши!..’ — ‘Блукалась-то я, блукалась, и ягоды брала, и трезвехонька была, и домой-то шла — не шаталася… да вотъ пришла сюда, пить смерть захотлось и напйся я изъ канавы… а въ канав вода-то пьяа-ная!’ — Только головой покачалъ едька. Какъ ужъ втащилъ онъ меня на телгу и сама не знаю, тучная вдь я, большая, да и силъ совсмъ у меня не было, такъ на сторону, и валюсь, что твоя куль съ овсомъ. Привезъ онъ меня домой — мужа все еще нту — втащилъ въ избу, повалилась я на лавку, да такъ до утра и проспала. На другой день говорятъ мн бабы, т, что со мной въ лсъ ходили: ‘Ну, счастье твое, бабка, что ты отъ насъ отбилась, а у насъ бглые всю брусницу отняли и напугали насъ такъ, что мы, домой бжавшими кошели въ лсу растеряли. Ты, молъ, счастливе насъ, ишь сколько набрала!’ — Такъ никто ничего и не узналъ.
А про Василья вотъ что я потомъ слыхала. Пошолъ онъ это въ Тверску губерню, выправилъ себ паспортъ фальшивый и поступилъ къ купцу въ прикащики, годъ и больше жилъ хорошо, и сталъ ему купецъ во всемъ врить, а онъ разъ, возьми, да и заберись къ купцу въ спальню, связалъ его по рукамъ, на ногамъ, всю казну его забралъ, заложилъ самую что-ни-на-есть тройку лучшую да и махъ за полтораста верстъ къ себ въ деревню. Прхалъ туда, прямо къ жен на дворъ — красавица у него была жена-то и любилъ онъ ее, страсть какъ, изъ-за женки и въ солдаты не хотлъ. И когда бгалъ все, бывало, гд ни блукается, а далеко не уходитъ, нтъ-нтъ, и завернетъ къ жен. Она его тоже страсть жалла и скрывала его, когда онъ тайно въ деревню приходилъ. Ну, на этотъ разъ блымъ днемъ прикатилъ, съ бубенцами, съ колокольчиками. Созвавъ двокъ, парней, кутежъ завелъ, даритъ бабъ, ребятишекъ, деньгами швыряетъ. ‘Поживу, говоритъ, хоть разъ, какъ мн хочется, всласть’. Разодлъ жену, что купчиху богатую.. Тутъ его, живой рукой, и накрыли. Становой прхалъ, схватили голубчика, связали, привели къ начальству. Допытываютъ его: ‘Ты что, молъ, это, такой-сякой, задумалъ? Мало теб, что ты солдатъ бглый, такъ ты еще и воръ-душегубъ!’ — ‘Солдатъ бглый я, это врно, отвчалъ Вася, и воръ я, это тоже врно, а души человческой, говоритъ, ни одной не загубилъ… Длайте, молъ, теперь со мной, что хотите, пожилъ я хоть недльку въ свою, значитъ, охотку’. Больше ничего, и говорить не сталъ. Какъ пришла, жена прощаться съ нимъ, повалилась ему въ ноги: ‘Прощай, родимый ты мой, причитаетъ: и на кого ты меня покидаешь!’ Заливается плачетъ. Заплакалъ тутъ и Василй: ‘Прощай говоритъ, Маша, прощай — прости на вки, не видаться намъ теперь съ тобой больше на семъ свт!’ — Съ той поры въ нашихъ мстахъ его больше и видно, не стало, говорятъ въ Сибирь пошелъ:
— Такъ вотъ чего я всего въ лсу-то навидалася, наслыхалася… проговорила, помолчавъ съ минуту Дшиха.
— Пей чай-то, бабушка, снова принялась угощать старуху Анна Ивановна.
— Пью, пью, родная, отвчала Лшиха, но, вдругъ, точно вспомнивъ что-то, обратилась къ Отуеву:
— Да, что я слыхала по деревн, быдто Африканъ у васъ, батюшка, Алексй Ивановичъ, лсъ торгуетъ… Правду баютъ люди али врутъ?
— Правду-то правду… протянулъ Отуевъ, не. хочется мн ему лса продавать, да…
— И не продавай, оживленно перебила его старуха: аспидъ онъ, со сватомъ-то не одну дачу извели. И везд-то опустло. Помню я: стоило года на три, на четыре оставить поле, подъ паръ, такъ на немъ, бывало, сейчасъ начнетъ пробиваться, какъ щетка, соснякъ или березнякъ, а лтъ черезъ пять-шесть молодой лсокъ ужъ выше человка стоитъ и скрозь него продраться трудно, такой онъ частый. Теперь паръ голый остается, песками разсыпается, на немъ только и увидишь, что журавлиный щавель, да чаберъ, да еще какя-то срыя, тощя травки… Ну, и, тсно становится какъ-то на свт. Вонъ, бывало, какъ лса-то здсь были, казалось мн и невсть какъ далеко все отъ насъ, простору казалось много. А нонче, какъ повырубили, такъ точно земля съузилась: гд, бывало, только зеленыя вершинки качаются, тамъ либо колокольня, либо, деревенскя крыши, либо мельница видна. И все-то хуже будетъ: сживутъ люди другъздружку со свту, затснятъ… Такъ не станешь, что-ль, лса-то Африкану продавать?
— Да волей-неволей приходится, бабка, деньги нужны, отвчалъ Отуевъ.
Старуха, вдругъ, встрепенулась: это боръ-то въ самомъ дл на срубъ продать думаешь? спросила она, и въ глазахъ ея засвтилась тревога: Сосновый Рогъ-то? Она никогда не называла лса Лшихинымъ боромъ.
— Да, ну что-же?
— Нельзя этого, родимый ты мой, нельзя, грхъ будетъ!
— То есть, какъ же это грхъ-то, бабушка? спросилъ Отуевъ, останавливаясь передъ Лшихой. По окончани ея разсказовъ, онъ началъ большими шагами ходить по балкону. Анна Ивановна ушла хозяйничать, Ваня же сидлъ по прежнему, не сводя глазъ со старухи.
— А такъ, родной, продолжала она, какъ грхъ бываетъ у нищаго суму отнимать. Вотъ разсказывала я вамъ, разсказывала про лсъ-то, бывальщину съ небывальщиной мшала, можетъ гд, гршнымъ дломъ, и лишняго чего наплела, а про самое-то про важное и не сказала… про то, что такое лсъ, для простаго, бднаго человка… Вдь онъ его и поитъ и кормитъ, и радуетъ и утшаетъ…
— Все это такъ, бабушка, я и самъ люблю лсъ… да какъ мн его и не любить, вдь я охотникъ — былъ… прибавилъ, улыбаясь, давно облнившйся Отуевъ.
— Ну, вотъ, ты и самъ еще къ моему-же прибавилъ… И вправду, не для одного только человка лсъ нуженъ, и зврюшк всякой прютъ требуется. Да это все не то, я про человка-то теб сказать хочу, про бднаго-то. родимся и живемъ мы въ нужд, въ болзни, въ грх и въ забот. И свара крутомъ, и грязь.. Живого мстечка иной разъ-въ душ нтъ, и кости ломитъ отъ труда непосильнаго. Опять же нельзя человку, какъ лошади ломовой, все только работать да работать, а потомъ на печи отдыхать, вотъ, какъ лошадь-же въ конюшн отдыхаетъ. Душа у человка другого проситъ, ничмъ у скота. Ну, въ праздникъ сходитъ онъ, примрно, въ церковь, а потомъ что ему длать? Вотъ онъ и претъ въ кабакъ, а отъ кабака добра не много. Теб коли скучно, ты взялъ книжку почиталъ, мало этого, въ городъ похалъ — тамъ для васъ татры всяке, выставки разныя… Знаю я это, водили и меня внучата сестрина на картинную выставку-то въ Питер. И что-жъ ты думаешь, стоятъ тамъ люди не налюбуются, какъ одинъ живописецъ лсъ разрисовалъ. Ну, и я вижу, что хорошо. И простой я человкъ, а понимаю, что хорошо. Нтъ у насъ вашихъ разныхъ удовольствемъ, а вдь и у насъ душа, такая же, какъ у васъ, и у насъ она чего-то, кром будничной заботы проситъ. Вотъ на это намъ Господь и далъ небушко, и лугъ, и лсъ. Заскорузнетъ душа, замертветъ, а уйдешь въ лсъ — и отойдетъ. Все-то въ теб точно растаетъ. Старая я, гршная я, горькая я, и злоба у меня иногда въ сердц за вс т обиды, что на долгомъ вку вытерпла… А вришь-ли, войду этакъ въ чащу-то зеленую, и такъ тихо во мн станетъ, такъ хорошо, спокойно, точно и не гршница я окаянная, а ребеночекъ невинный, который и не гршилъ никогда. И зло куда-то изъ сердца пропадетъ, и всхъ-то любить начинаешь. Иной разъ даже въ слезы ударишься, за всю-то жизнь горькую отплачешься — и оживешь. А взглянешь вверхъ, на небо, подумаешь, что оттуда, самъ Господь тебя видитъ, и что передъ нимъ ты не больше, какъ та былинка полевая, и станешь ты всей, душой, всмъ помысломъ молиться… и чуешь, что молитва твоя дошла до Бога, иначе не было-бы теб такъ легко на сердц, какъ въ раю! А вверху только вершинки далеко, чуть не въ самомъ небушк, качаются да шумятъ. И покажется теб, что весь-то лсъ, всякая травка даже: ‘Слава въ вышнихъ Богу’ поетъ…— Старуха совсмъ взволновалась. Она встала съ мста, высокй станъ ея выпрямился, ясные голубые глаза горли, какимъ-то молодымъ огнемъ, голосъ звучалъ громко и твердо.
Отуевъ съ любопытствомъ слушалъ ее. Онъ зналъ добродуше Лшихи, ея готовность всякому помочь, но этимъ, по его мнню, исчерпывались, ея хорошя стороны. Онъ слышалъ о прежней ея жизни, слышалъ и ея собственные нескончаемые разсказы, иногда отзывавшеся и ложью, и пошловатостью, и его теперь удивили, какъ содержане, такъ и тонъ ея словъ.
Старуха съ минуту стояла на ногахъ, но потомъ снова сла.
— Не чаяла я дожить до такого горя, вдругъ заговорила она совсмъ старческимъ, слабымъ голосомъ: вижу, что кругомъ рубятъ да рубятъ — ну, думаю, Сосноваго Рога, можетъ, не тронутъ, пока я жива… Много думъ моихъ тамъ передумано, много слезъ пролито… А вотъ и не но моему вышло. Видно старому человку, что, какъ я, чужого вку заживаетъ, всхъ да все схоронить придется. И ничего-то теб отъ прежняго времячка не останется. Одинъ, какъ перстъ, жизнь свою доживаешь, и не то, что лди, мста иныя становятся…
Пока она говорила, по морщинистымъ, поблднвшимъ щекамъ ея текли скудныя, старческя слезы.
Отуеву было жаль ее, но онъ ршительно не зналъ, что сказать ей въ утшене.
Ему самому была непрятна ожидавшая его перемна въ образ жизни. Трудно ему было подниматься съ мста для перезда въ Петербургъ, тяжело было также разстаться и еще съ одною частью отцовскаго наслдья, съ почти-что заповднымъ Лшихинымъ Боромъ, котораго не хотли рубить ни ддъ, ни отецъ его. Но длать было нечего — не рости-же сыну недорослемъ при настоящей усиленной борьб за существоване. Средства Отуевыкъ состояли изъ того, что давало имне, жить можно было въ деревн, но хать въ Петербургъ было не на что, приходилось что-нибудь продать — и, конечно, прежде всего подумали о лс. Жаль его было и самому Алексю Ивановичу и Анн Ивановн, но сынъ былъ дороже лса, какъ былъ дороже собственныхъ удобствъ и привычекъ.
На предложеня, которыя кабатчикъ длалъ, какъ лично, такъ и чрезъ сестру, Отуевъ сначала отвчалъ отказомъ. Африканъ, со всми своими сватовьями и кумовьями былъ ему глубоко противенъ, частью потому, что Отуевъ по природ ненавидлъ всякое кулачество и барышничество, частью и потому, что, при всемъ своемъ вншнемъ демократизм, Алексй Ивановичъ въ душ оставался бариномъ, и его коробило отъ мысли, что какой-то кабатчикъ является къ нему, незваный-непрошенный, съ предложенями купли-продажи, и при этомъ напираетъ на то, что его, Отуева, хочетъ вывести изъ затрудненя. Отказать Африкану было не мудрено. Сложне оказывалась задача добыть необходимыя для поздки деньги. Отуевъ иногда шутя сравнивалъ себя съ Обломовымъ. Въ немъ и были черты, напоминавшя Илью Ильича, но имлась и та громадная разница, что образоване его было, основательне и шире и природнаго ума у него было больше. Да помимо всего этого и духъ времени наложилъ, на его характеръ другой отпечатокъ. Самая женитьба его на Анн Ивановн, какъ ни, напоминала женитьбу Обломова, основывалась, однако, на иныхъ побужденяхъ. Вообще, вся лнь Отуева, все его нежелане трогаться съ мста, взяться за что-нибудь, все это забывалось, когда дло шло о комъ нибудь изъ близкихъ ему людей, онъ, случалось и для чужихъ длалъ то, чего для самого себя или даже для семьи не сдлалъ-бы, помимо крайней необходимости. Всякое чужое горе сильно трогало Алекси Ивановича. Если онъ былъ въ силахъ помочь, то помогалъ, избирая, впрочемъ, такой способъ помощи, гд ему личныхъ хлопотъ было меньше, но если хлопоты были необходимы, то онъ ршался и на нихъ. Въ случаяхъ-же, гд онъ былъ не въ силахъ оказать помощи, ему становилось такъ тяжело, что онъ едва выносилъ свою душевную муку. Раза два уже онъ сильно хворалъ, вслдстве глубокихъ нравственныхъ потрясенй, и съ тхъ поръ началъ сторониться отъ дятельнаго участя въ жизни. Практической. Анн Ивановн не особенно нравилось то, что мужъ ея ‘ото всего ушелъ’, какъ она выражалась. Она лично предпочитала спокойную жизнь въ деревн, но ей въ то же время хотлось, чтобы мужъ служилъ, увеличивалъ, средства семьи, скопилъ-бы что нрбудь для Вани… Уговаривать его взяться за какое-бы то ни было дло она, однако, не ршалась: ‘Куда мн его учить, говорила она, не моего ума это дло!’.
Отказавъ Африкану въ продаж лса Отуевъ, тмъ не мене, сознавалъ, что только лсъ можетъ дать ему средства прожить въ Петербург, хоть нкоторое время, не поступая на службу коронную или частную. Когда-то предлагали ему мсто преподавателя математики въ томъ заведени, гд онъ самъ воспитывался. Онъ могъ-бы въ то время занять и боле обезпечивающее мсто либо на желзной дорог, либо въ банк, но опять-же, по выраженю Анны Ивановны, ‘ото всего отмахнулся’. Теперь ничего подобнаго не. предвидлось и, вообще, о немъ вроятно давно позабыли — конкуррентовъ на всякя мста было и безъ него достаточно. Поэтому онъ и не хотлъ ни на что разсчитывать, кром того, что у него самого было въ рукахъ.
Въ виду всего этого было ршено слдующимъ образомъ превратить лсъ въ деньги: Алексй Ивановичъ собрался самъ напять рубщиковъ съ тмъ, чтобы въ течене осени и зимы вырубить лсъ и затмъ весною сплавить бревна и дрова въ Петербургъ. Устроить тамъ ихъ продажу брался двоюродный братъ Отуева, постоянно жившй въ Петербург.
Онъ также, какъ и Алексй Ивановичъ, вышелъ въ отставку изъ военной службы, но, не имя наслдственныхъ угодй, былъ принужденъ изыскивать различными способами возможность заработать кусокъ насущнаго хлба. Сначала ничто ему не удавалось, но, наконецъ, онъ открылъ фотографю, которая, неожиданно для него самого, пошла въ ходъ. Съ Отуевымъ онъ былъ очень друженъ и не переставалъ переписываться. У самого Отуева была художественная жилка, онъ рисовалъ хорошо. Братъ зналъ это, и не разъ приглашалъ его принять участе въ работахъ мастерской, но Отуевъ только отшучивался.
Получивъ отказъ, Африканъ не являлся боле ни съ какими предложенями, но сестра его, строчившая въ это время въ усадьб блье для Вани, удвоила свои стараня и въ такихъ мрачныхъ краскахъ расписывала Анн Ивановн, а при случа и самому Алексю Ивановичу, вс ожидавшя это хлопоты и непрятности по найму рубщиковъ, наблюденю за ними, а также сплаву и продаж лса, что Отуевъ пришелъ къ заключеню, что дйствительно собрался было взять на себя непосильную задачу. Ко всему этому присоединилось еще опасене, что если онъ не распорядится во-время съ лсомъ, то этотъ послднй, въ-виду новаго лсного закона, можетъ оказаться въ рукахъ его мертвымъ капиталомъ. Послднее, въ сущности, было главною причиною, заставившею Отуева, наконецъ, принять предложене Африкана. Онъ предпочелъ-бы другого покупателя, но никого другого въ виду не было. Запродажное услове было написано, со включенемъ неустойки, какъ съ той, такъ и съ другой стороны, Африканъ держалъ все дло пока въ секрет, причиной-же таинственности кабатчика было то обстоятельство, что, общавъ взять свата въ долю, онъ собирался надуть его. Сватъ на дняхъ долженъ былъ ухать верстъ за сто по дламъ, и Африканъ намревался впослдстви сказать ему, что вся сдлка совершилась въ его отсутстве. Кабатчикъ просилъ и Отуева не говорить никому о томъ, что лс проданъ, и, желая подыскать благовидный предлогъ для своей просьбы, понесъ было такую околесицу, что Алексй Иванычъ, ради того чтобы отъ него отдлаться, общалъ ему все, чего онъ просилъ. Отуевъ, впрочемъ, сейчасъ-же позабылъ обо всемъ этомъ, и тайна разнеслась по деревн и, между прочимъ, дошла и до Лшихи.
Итакъ, Алексй Ивановичъ не любилъ чужого горя, не мудрено, что, когда онъ увидлъ слезы Лшихи о Сосновомъ Рог, ему стало не по себ. Онъ понялъ, что старуха глубоко и. непритворно огорчена. Измнить свои планы ей въ угоду онъ, конечно, не могъ, и былъ очень радъ, когда на балконъ пришла Анна Ивановна, которой Ваня сбгалъ разсказать, что бабушка Анна плачетъ. Алексй Ивановичъ воспользовался приходомъ жены, чтобы спастись въ кабинетъ, гд принялся ходить взадъ и впередъ, кусая усы и куря, папиросу за папиросой. Анна Ивановна не утшала Лшиху, а только сказала, ей, что лошадь для нея готова, снабдила ее лекарствомъ, надавала множество всякихъ припасовъ и отправила ее въ Борисовщину, взявъ съ нея общане, что она просидитъ дома не меньше двухъ недль, и съ своей стороны общавъ дня черезъ два навдаться къ ней. Лшиха, полу утшенная ласками Вани и подарками Анны Ивановны, ухала домой. По дорог она разговорилась, съ везшимъ ее рабочимъ. Тотъ ничего не зналъ о продаж лса и могъ только сообщить старух, что Африканъ на прошедшей недл крпко ругался за отказъ Отуева. Прхала Лшиха домой почти успокоенная: она ршила, что Алексй Ивановичъ о лс это ‘такъ’ сказалъ. ‘Мало-ли, дескать, что человку на умъ взбредетъ’, по старушечьей привычк шептала она, разбирая привезенные припасы и раскладывая ихъ по укромнымъ уголкамъ. ‘Да и въ Питеръ не соберется онъ, гд собраться-то? Вишь сколько лтъ сиднемъ сидлъ въ деревн и, вдругъ, на-поди, въ столицу ухалъ! Поговоритъ — поговоритъ, да все по старому и останется. Возьмутъ, конечно, къ Ванюшк учителя, безъ, этого нельзя, ну, и будутъ учить, а какъ выучится, всему, да подростетъ, тогда и свезутъ его въ Питеръ экзаментъ сдавать и въ полкъ опредлятъ — вотъ и вся недолга’.
Ршивъ все,-это старуха совершенно успокоилась, закусила, помолилась Богу, легла спать и заснула, какъ давно не спала.
Давъ слово Анн Ивановн просидть дв недли дома, Лшиха такъ и сдлала. Ноги ея зажили, она благословляла за это Отуевыхъ и только удивлялась, что Анна Ивановна не сдержала своего слова и не навстила ее. Но дло было въ томъ, что Анна Ивановна и Алексй Ивановичъ были оба въ хлопотахъ и заботахъ: Ваня захворалъ, а болзнь Вани всегда страшно пугала и мать и отца.
Просидть больше двухъ недль дома, не побывавъ въ лсу, было сверхъ силъ Лшихи, такъ что, по прошестви этого времени, она собралась въ Сосновый Рогъ. Грибовъ уже не было, начались заморозки,— брусника тоже отошла, но клюкву, калину и рябину еще можно было собирать. И вотъ старуха навязала на спину кошель для рябины, взяла въ руки корзину для клюквы и калины, захватила круто посоленную краюшку чернаго хлба, вооружилась посошкомъ и отправилась въ путь.
Только что она отошла шаговъ на десять отъ своей избы, какъ на встрчу ей попалась сестра Африкана, Медвдиха.
— Куда Богъ несетъ, бабушка? привтствовала она Лшиху.
— По рябину, по калину, по клюкву… отвчала Лшиха, продолжая бодро шагать впередъ.
— На послдяхъ, значитъ?
— Какъ это на послдяхъ? Ты что-жъ это меня ноншнй годъ хоронить, что-ли, собралась? спросила недовольнымъ голосомъ старуха, сразу останавливаясь.
— Какое хоронить! отвчала Медвдиха: живи себ съ Богомъ, хоть за сто лтъ… А то, что лсъ ужъ рубятъ…
— Врешь ты, подлая! выругалась Лшиха и плюнула: меня видно обидть захотла!..
— Мн чего врать-то? Наняли артель въ двадцать человкъ… встанетъ братцу въ копечку… Рабочихъ взяли издалека, разговоровъ чтобъ лишнихъ не было… А чего скрывать-то? Дло чистое, правое, за свои денежки всякй воленъ покупать, что хочетъ…
Но Лшиха ее не слушала. Она давно не шла, а чуть не бжала по направленю къ бору. Она все еще не врила словамъ Медвдихи, но, тмъ по мене, ей самой, собственными глазами, хотлось поскоре убдиться, что: ‘вретъ она, подлая!’ А какъ не вретъ? Вдь и Алексй Иванычъ говорилъ, что лсъ, пожалуй, придется продать… Да нтъ, какъ это, вдругъ, дадутъ Отуевы срубить послднй настоящй лсъ по округ? Какъ жить-то потомъ и зачмъ жить безъ всякой уже радости на свт? Да неужели никто не помшаетъ такому длу?
Въ своихъ разсказахъ о лс старуха завдомо многое привирала, но въ то же время она глубоко врила въ сверхъестественную силу его невидимыхъ обитателей. Не зная за какую надежду ухватиться она теперь старалась убдить себя, что и лшй, хозяинъ лса, и русалки, выходящя по ночамъ изъ воды и собирающяся на лсной опушк, чтобы качаться на вткахъ деревьевъ при лунномъ свт, и заколдованные обитатели чащъ, ‘проклятые’, не допустятъ людей до уничтоженя своего послдняго прюта. Что нибудь случится, и они помшаютъ. Пойдетъ стонъ и гулъ по лсу, поднимется буря, затрещатъ и повалятся деревья, завоютъ зври… Наконецъ, сама мать сыра земля всколыхается и рубщики испугаются и разбгутся.
— Не бывать тому, чтобы вырубили Лшихинъ боръ! твердила про себя старуха.. Ей всегда было непрятно это назване, но теперь она была бы рада хоть сейчасъ превратиться въ настоящую лшачиху, только-бы получить силу, необходимую на защиту ея любимаго бора.
Но вотъ и боръ недалеко. Старуха стала прислушиваться, не слышно-ли ударовъ топора.
— Слава теб Господи, нту ничего, видно наврала скверная баба по злоб, видно хотлось ей огорчить меня, старуху! проговорила вслухъ Лшиха.
Теперь она шла по мелкому перелску, выросшему на паровомъ пол. Мстами еще были замтны прежня полевыя межи, мстами, вся почва была рубчатая отъ несравнявшихся бороздъ. Между деревьями зеленла трава, Только вокругъ самыхъ сосенъ начинала накопляться тонкимъ слоемъ, бурая хвоя. По временамъ испуганный заяцъ выскакивалъ изъ-подъ молодой елки или красновато-желтая блка большимъ прыжкомъ точно перелетала съ одного дерева на другое, останавливалась, мелкими шажками взбгала на самый тонкй, гнувшйся даже подъ ея тяжестью конецъ втки, съ мгновене приглядывалась къ чему-то своими блестящими, черными, какъ уголь, глазками и, снова перескочивъ на другое дерево, исчезала. Въ иномъ мст дятелъ, засунувъ сосновую шишку въ расщелину дерева, неустанно долбилъ ее и затмъ, цпляясь за древесную кору, перебгалъ на другую сторону ствола, либо испугавшись старухи, либо для того, чтобы поймать букашку, испуганную ударами его крпкаго клюва. Всюду летали блыя ‘тента’. Мстами они были протянуты между втками и приставшя къ нимъ мелкя водяныя капли, подъ лучами солнца, отливали всми цвтами радуги. Было тихо и скоре холодно, чмъ тепло, не смотря на яркое солнце. Старуха не обращала ни на что вниманя. Давно знакомы были ей вс картины лса во всякое, время года и дня. Она шла быстрыми шагами, но, вдругъ, остановилась. До ея слуха донеслись людске голоса, въ тоже время потянуло дымкомъ, потомъ заржала лошадь.
— Нтъ, видно не соврала Медвдиха… Тутъ они, и будь имъ пусто! проговорила Лшиха и опять быстро пошла впередъ.
Перелсокъ миновался. Передъ старухой былъ низкй лугъ въ вид плоской котловины шаговъ въ двсти ширины, противоположная сторона сразу повышалась и тамъ начинался боръ. На самой опушк его, близъ дороги, перескавшей лугъ, расположились рубщики, нанятые Африканомъ.. Тутъ-же стояли распряженныя телги, стреноженныя лошади паслись вблизи. Былъ разложенъ костеръ — рабоче, отдыхали и варили кашу. Но старуха смотрла не на это. Ее поразила перемна знакомаго вида: лсъ какъ-то дальше отступилъ, лугъ сталъ шире и зеленая опушка бора куда-то двалась, на ея мст возвышались безпорядочные вороха втвей и кое-гд яркими, свтлыми пятнами блли только что срубленные пни. И все было тихо: ни лшй, ни русалки, ни зври, ни мать сыра земля не вступались за боръ. Никому не было дла до попранной красы его… Лшиха хотла повернуть назадъ — ей было невыносимо тяжело — но она почувствовала, что у нея подкашиваются ноги, какъ отъ волненя, такъ и отъ усталости. Не выходя на лугъ она сла на землю за небольшою раскидистою елкой, которая скрывала ее отъ рубщиковъ.
— Прощай, прости на вки! Не видаться намъ больше на семъ свт… безсознательно твердила она слова, которыя въ ея разсказ карелякъ Василй говорилъ жен при раставаньи.— Прощай, прости! Нтъ, хоть одинъ разочекъ еще поброжу я въ бору-то… проговорила она вдругъ, прощусъ съ знакомыми мстечками…
Она поднялась и пошла опять перелскомъ, въ обходъ, чтобы не попадаться на глаза рубщиковъ. Въ одномъ мст она довольно близко подошла къ нимъ. Отдыхъ уже кончился, рабоче опять принимались за дло. Тупою болью отдался первый ударъ топора въ груди старухи, она остановилась, какъ вкопанная. Скоро послышались десятки ударовъ, сухихъ, рзкихъ, далеко и гулко раздававшихся по окрестности. Лших казалось, что это не лсъ рубятъ, а ея грудь терзаютъ. Голова ея закружилась, въ вискахъ застучало. Забывъ все на свт, она далеко отбросила кошель и кррзины и бгомъ, на сколько могли бжать старыя ноги, направилась къ рубщикамъ. Платокъ слетлъ у нея съ головы, рдке сдые волосы выбились изъ подчепечника и растрепались. Она махала руками и кричала:
— Нехристи, окаянные, что вы задумали? Для вашихъ что-ль топоровъ Господь лсъ ростилъ… Бросьте топоры-те!.. А не бросите, такъ будьте вы трижды прокляты, прокляты, прокляты!
За гуломъ и шумомъ никто не слышалъ ея словъ, тмъ боле, что ее самое замтили только тогда, когда она очутилась около самыхъ рабочихъ. Топоры замолкли и народъ столпился вокругъ старухи. Нкоторое время, среди отрывистыхъ, вопросовъ и перекрестныхъ замчанй, никто ничего не понималъ, но, когда выяснилось въ. чемъ дло, то вс двадцать мужиковъ, какъ одинъ, расхохотались и хохотъ ихъ раскатился по лсу такъ же гулко и разнесся такъ же далеко, какъ удары ихъ топоровъ, а бдная, задыхающаяся старуха продолжала твердить: ‘Не бросите рубить лса, такъ будьте вы прокляты, прокляты, прокляты’!..
— Однако ты не ругайся, бабка, замтилъ наконецъ съ нкоторой досадой старшй рабочй, довренный Африкана: а или ты себ съ Богомъ домой да на печь дожись, отдохни — устала ты ругавшись-то да бгамши на старости лтъ… Иди, иди! сурово добавилъ онъ, видя, что старуха не трогается съ мста: некогда намъ тутъ съ тобой хороводиться, мы съ хозяина попенно деньги-то беремъ, а не поденно… Айда, ребята, за топоры!..
И снова зазвенли удары. Дшиха безпомощно стояла на мст. При каждомъ удар она чувствовала невыносимую боль въ груди и въ голов.
— Посторонись, бабка, эй! кричали рабоче: да сторонисьже, чо-ортъ!— Старуха не двигалась. Вдругъ она услышала громкй, сухой трескъ и, если-бы ее мгновенно не оттащили въ сторону дюжя мужицкя руки, то валившаяся столтняя сосна погребла-бы ее подъ горой своихъ грохнувшихся о земь втвей.
Лшиха была не въ силахъ выносить того, что видла. Она повернулась медленно, ни на кого и ни на что не глядя, и пошла впередъ, не зная ни за чмъ, никуда идетъ.
— Ишь, къ лшему побрела въ гости, вдьма старая! шутили рабоче, смотря въ слдъ старух, исчезавшей въ глубин лса. Еще долго виднлась она имъ, то появляясь, то скрываясь за толстыми стволами.
— И впрямь ей только съ лшимъ дружбу водить… замтилъ довренный: вдь какъ, корга старая, ругалась. И лсъ-то не ея и мы-то не для себя рубимъ, а она насъ клянетъ… Тьфу ты, пакость этакая!
Затмъ работа пошла своимъ чередомъ и рабоче скоро позабыли о ‘старой вдьм’.
А она все шла и шла впередъ, усталая, голодная, зазябшая. Но она этого не чувствовала: все ныло въ ней отъ горя, что лсъ гибнетъ. Мысли ея путались. То ей хотлось идти сейчасъ къ Отуеву, упасть ему въ ноги и умолять его, чтобы онъ прекратилъ святотатственное, по ея мнню, дло,— то она опять начинала надяться, что на помощь къ ней придутъ страшныя таинственныя силы лса и она, желая поскоре призвать ихъ, начинала произносить на-выворотъ извстныя ей спасительныя заклинаня: — Наше мсто пусто, пусто, пусто… шептала она и затмъ, возвышая голосъ, прибавляла: иди правой стороной, а не лвой!..
Сумерки спустились. Становилось не только холодно, но прямо морозно. Топоры давно умолкли, а старуха все еще бродила по лсу, натыкаясь на деревья и пни и все что-то шепча запекшимися отъ утомленя устами.
Взошелъ мсяцъ, подморозило, вся окрестность заблистала алмазами и серебромъ, темныя тни отъ вковыхъ сосенъ сдлались еще черне, когда Лшиха совершенно безсознательно направилась къ деревн. Она вернулась домой еле живая, была не въ силахъ взлзть на печку, подсунула себ первое попавшееся тряпье подъ голову и повалилась на полъ, чуть, не у самаго порога.
И Отуевымъ было не весело. Ван одно время было очень нехорошо: онъ горлъ, какъ въ огн, и бредилъ. Анна Ивановна нсколько ночей не спала, ухаживая за нимъ. Алексй Ивановичъ тоже очень безпокоился. По временамъ онъ смнялъ жену и оставался при ребенк. Тогда Анна Ивановна уходила въ свою спальню, но вмсто отдыха становилась на колни передъ божницей и горячо молилась о спасени сына. Ради его выздоровленя, она дала общане отслужить три молебна Николаю Чудотворцу и Кузьм и Даману безсребренникамъ и исцлителямъ, она ршила также, что ныншнй годъ вмсто трети получаемаго съ пчельника воску, отдастъ въ церковь на свчи весь воскъ, а съ будущаго года станетъ отдавать не меньше половины. И отношене свое къ бднымъ родственникамъ — и неимущимъ вообще — она разбирала, осуждала себя за скупость къ нимъ и съ горячими слезами отчаяня и надежды въ одно и то же время общала, что постарается поступать ‘по божески’, то есть не забывать, сирыхъ, убогихъ и престарлыхъ. Въ душ Алекся Ивановича происходило нчто подобное-же. И сына и жену ему было ужасно жаль, и если-бы онъ надялся, что какя нибудь общаня въ состояни облегчить болзнь Вани или горе Анны Ивановны, то не остановился-бы ни передъ какимъ обтомъ и, что еще важне, исполнилъ-бы его. Наконецъ Ван стала лучше — отецъ и мать ожили.
Какъ разъ въ это время захворала старуха Лшиха. Но около нея не было заботливыхъ близкихъ. Никто никому не давалъ обтовъ, ради ея выздоровленя. Только другая старуха сосдка, не видя Лшихи въ течени сутокъ, забрела къ ней и нашла ее настолько слабою,что испугалась и побжала за помощью къ священнику. Попадья зашла къ больной, приказала съ пола переложить ее на-лавку и снабдила ее чаемъ, ситнымъ хлбомъ и молокомъ, благодаря чему старуха не умерла съ голоду: Сначала она отъ слабости молчала, потомъ стала изрдка говорить, причемъ большею частью бредила. Никто-бы такъ и не понялъ, что съ нею, если-бы Африкановы рубщики не разсказали въ деревн о томъ, какъ она ихъ проклинала.
Въ то время, когда Лшиха заболла, Ваня, какъ сказано, уже началъ поправляться и капризничалъ, по обыкновеню всхъ хворыхъ дтей. Его не знали чмъ занять, когда онъ однажды потребовалъ бабушку Анну. Анна Ивановна тотчасъ приказала послать лошадь за старухой. Но посланецъ вернулся съ отвтомъ, что бабка Лшиха третй день больна и, по словамъ сосдокъ, помирать собралась. Помня свое общане относительно престарлыхъ и убогихъ Анна Ивановна, поручивъ Ваню отцу, тотчасъ отправилась въ Бориновщину, захвативъ съ собою все, что, по ея мнню, могло понадобиться больной.
Изба Лшихи была старая престарая и стояла на самомъ краю деревни. Солдатку, какъ отрзанный ломоть, выселила туда семья ея мужа еще тогда, когда Алекся въ полкъ ‘угнали’. Изба была просторна, но ветха, срубъ почернлъ отъ времени, подгнилъ по угламъ и ослъ — вросъ въ землю. Окна были не боле, какъ на полъ-аршина отъ почвы. Стекла ихъ отливали всми цвтами радуги, хотя, въ сущности, стеколъ въ рамахъ было меньше, чмъ грязныхъ тряпицъ и заплатъ изъ блой и синей сахарной бумаги, крыша тоже представляла заплату на заплат, тутъ былъ и хворостъ, и пропрвшая солома, на одномъ мст, гд солома почти превратилась въ навозъ, успла даже вырости небольшая березка, аршина въ полтора вышиною. Трубы не было, или, если она и была когда нибудь, то давнымъ давно разрушилась отъ втра и непогоды. Вокругъ избы былъ невысокй разваленный плетень, огораживавшй что-то въ род дворика. Въ одномъ углу его стоялъ крошечный хлвушокъ, въ которомъ старуха держала съ полъ-десятка куръ, другого хозяйства у нея не было. Огорода также не имлось. Рядомъ съ дверью избы была низкая лавочка. Боле пятидесяти лтъ прожила здсь Лшиха.
Анна Ивановна оставила свою лошадь во двор священника и отправилась къ больной вмст съ рабочимъ, несшимъ взятыя изъ усадьбы вещи. Переступая черезъ порогъ Анн Ивановн пришлось нагнуться, хотя она была небольшого роста. Въ изб было сумрачно и душно. Лшиха лежала на лавк головой къ образамъ, она сама потребовала, чтобы ее такъ положили.
Больная или не слышала прихода постороннихъ, или не обратила на него вниманя, она осталась неподвижной, руки ея были скрещены на груди, полуоткрытые, мутные глаза смотрли куда-то вдаль, запекшяся губы что-то шептали. Рдке, сдые волосы въ безпорядк выбивались изъ-подъ темнаго платка, которымъ она была повязана, лицо поблднло и осунулось: теперь Лших можно было-бы дать не только восемьдесятъ, а и вс сто лтъ,— такой она казалась старой и дряхлой. Старуха сосдка, по временамъ навщавшая ее, была какъ разъ въ изб, она низко поклонилась Анн Ивановн и слезливымъ голосомъ проговорила:— Плоха бабка-то, больно плоха! Ни росиночки маковой въ ротъ не брала, вотъ третй денекъ… Видно я ей чередъ приходитъ…
— Бабушка, а бабушка Анна? произнесла Анна Ивановна, подходя къ больной и наклоняясь къ ней, чтобы лучше разсмотрть ее въ полусумрак.— Что съ тобой, голубушка? Ишь руки какя холодныя. Она взяла ее за руку. Лшиха перевела глаза на Анну Ивнновну, но, повидимому, не узнала ее. Сосдка продолжала на распвъ:
— Вотъ третьи, сутки ни ма-аковой росинки — ну, какъ тутъ живу бы-ыть?..
— Полно причитать, Степанида, довольно рзко замтила Анна Ивановна: ставь-ка лучше самоваръ. Сама знаешь, что пила бабка чай и еще пить будетъ. Давай-ка сюда корзинку, Вася, обратилась она къ сопровождавшему ее рабо.чему, парнишк лтъ пятнадцати.
Въ корзинк, помимо другихъ припасовъ, была бутылка краснаго вина. Алексй Ивановичъ научилъ жену прибгать къ нему, когда нужно было дать что нибудь больному для подкрпленй. Чашка горячаго, чаю, пополамъ съ краснымъ виномъ, очень скоро произвела желаемое дйстве. Глаза старухи стали, осмысленне, губы перестали шептать. Немного погодя она сдлала усиле, чтобы перемнить положене и,— когда Анна Ивановна начала помогать ей, она совсмъ сознательно взглянула на нее и слабо проговорила:
— Ахъ ты моя желанненькая, пришла-таки!..
— Да какъ-же не придти?— А я, бабушка, вдь и не знала, что ты хвораешь, не до тебя было: Ваня-то мой самъ въ лежку лежалъ…
— Внученочекъ-то?
— Да, теперь поправляется — дтское дло… сегодня боленъ — завтра здоровъ… Тебя вотъ зоветъ, а ты и сама вздумала хворать.
— Да, матушка, хвораю послднюю хворость свою: видно, и мой конецъ пришелъ, прожила, видно, вкъ свой…
— Ну, объ этомъ мы съ тобой въ другой разъ поговоримъ, а теперь пей чай-то.
И Анна Ивановна продолжала поить старуху чаемъ съ виномъ. Лшиха видимо оживала. Вся болзнь ея, въ сущности, заключалась въ страшномъ утомлени и истощени. Когда она настолько пришла въ себя, что могла связно отвчать, Анна Ивановна спросила ее о томъ, что съ ней было. Старуха вздрогнула:
— Не поминай ты мн, родимая, объ этомъ, отвчала она печально: очень мн лса жалко стало, да теперь я и думать объ этомъ не хочу, а то и впрямь помирать надо будетъ… А такъ-то, не думавши, авось еще поброжу маленько да стану грхи свои отмаливать… на богомолье схожу къ Иверской Матушк… Кляла вдь я ихъ, рубщиковъ, за лсъ-то. Силу нечистую противъ нихъ призывала — гршная я, окаянная, зашептала она: не попустилъ только Господь да ангелы-хранители, а то чего было я натворила… И вришь ли ты, голубушка моя, чуетъ у меня сердечушко: какъ послднюю сосну въ лсу срубятъ, такъ и мой послднй день настанетъ.
— Полно, полно, бабушка, утшала ее Анна Ивановна: и за сто лтъ люди живутъ — продлитъ и теб Господь вку.
Но старуха оставалась при своемъ, несмотря ни на какя утшеня. Видя, что разговоръ утомляетъ ее, Анна Ивановна простилась съ ней, общала прхать на слдующй день, а затмъ отправилась домой. По пути она приказала рабочему прохать къ Лшихину Бору. Сумерки еще не наступили, но близились, и вся окрестность была видна особенно ясно и отчетливо, какъ обыкновенно бываетъ, когда разсянный свтъ послднихъ солнечныхъ лучей, словно на прощанье, старается всюду заглянуть и проникнуть. Печальная картина вновь вырубленныхъ двухъ или трехъ десятинъ поразила Анна Ивановну, ей стало отчасти понятно горе Лшихи:
— Эхъ, жалко какъ! прошептала она: отцовское наслдье, заповдное… что Ванюшк-бы осталось. Вотъ служилъ-бы Алексй Ивановичъ, такъ не обошелъ бы его этотъ лшй Африканъ… И старуху чуть было не уморили. Грха-то и въ самомъ дл не было-бы намъ, какъ она говорила. Всю-то деревню оставимъ на зиму безъ грибовъ, безъ ягодъ… Въ казенномъ-то лсу платить надо, коли за грибами ходишь, хоть и по двадцати только копекъ въ лто съ человка, да гд иная баба и двадцать копекъ возьметъ? А если и заведутся, такъ на соль, на нитки, на всякую необходимость уйдутъ и оглянуться не успетъ… Ахъ, грхъ тяжкй! И лса жаль… Ванюшкино-бы достояне было… Ну, и дешево далъ Африканъ: за такой лсъ всего по сту рублей за десятину! Объ чемъ это только думалъ Алексй Ивановичъ? Не мн-же его учить, умне онъ меня… Господи, какъ тутъ быть? Вдь не откажешь теперь Африкану… неустойка-то въ триста рублей… Отдать ему теперь триста рублей все равно, что въ печку ихъ бросить… А грхъ-то? И помретъ вдь старуха, мы ее, значитъ, въ гробъ уложимъ. А что я общала Господу Богу-то, какъ Ванюшка плохъ былъ? Сирыхъ и убогихъ не оставлять. Иная сирая бабенка только тмъ и жива, что грибовъ да ягодъ наберетъ да продастъ. И намъ-же иной разъ продастъ изъ нашего лса… Такъ что-же? У насъ больше, чмъ у ней. Иная бобылка и грется только нашимъ-же сушнякомъ. А бабка-то Анна еще что говорила: утшается душа въ лсу… Врно говорила. Да и продешевили мы лсъ: этакую-то благодать всего за три тысячи отдаемъ. Станетъ этихъ денегъ съ небольшимъ на годъ, много на два, а лсъ-бы все росъ да росъ, все бы и въ цн росло Ванюшкино достояне. Надо просить Алекся Ивановича, надо… а неустойку я заплачу: все одно такъ лежатъ у меня два билета… Пусть лучше отдадимъ Африкану триста рублей, вернетъ мн боръ эти деньги, вернетъ, да и грха не будетъ… и стану я мужа уговаривать мста искать, хоть у братца вотъ, что портреты снимаетъ… Мало онъ, разв звалъ Алешиньку? хоть и смялся Алешинька тогда, да я его уговорю братцу написать и спросить про мсто. Вдь вотъ тошно мн, ахъ тошно будетъ въ город жить, да ради Ванюшки поду… Пусть и Алешинька себя принудитъ… не для чужого, для своего ребенка, да и своей и моей душ во спасенье… Помоги мн только Господи уговорить его…
Прхавъ домой Анна Ивановна не откладывала на долго исполнене своего ршеня. Она въ тотъ же вечеръ заговорила съ мужемъ объ уничтожени условя съ Африканомъ. Алексй Ивановичъ сначала очень удивился и отвчалъ было, что теперь уже поздно, что у него нтъ денегъ на уплату неустойки, что, наконецъ, имъ не съ чмъ будетъ хать въ Петербургъ… Но Анна Ивановна возразила, что еще вовсе не поздно, что деньги на неустойку можно получить, продавъ два билета внутренняго займа, накопленные ею отъ продажи меда и воска, что хать вообще нельзя, такъ какъ Ваня еще слабъ посл болзни, а что къ будущему году, дастъ Богъ, найдутся и средства, если Алексй Ивановичъ поборетъ свою лнь и примется за какое нибудь дло… что она проситъ его написать двоюродному брату, который, конечно, будетъ радъ найти ему мсто, если не у другихъ, то, во всякомъ случа, у себя…
Однимъ словомъ, вс возраженя мужа Анна Ивановна успла опровергнуть самыми убдительными доводами и дло кончилось тмъ, что Алексй Ивановичъ, видя, какъ она волнуется при мысли о грх лишить окрестный людъ возможности пользоваться различными, доставляемыми ему лсомъ выгодами, и какъ боится быть причиной Лшихиной смерти, согласился на все. Онъ на другой же день написалъ своему родственнику и выразилъ желане принять сдланное ему когда-то предложене относительно работы при фотографи. Недли чрезъ дв, въ течени которыхъ услове съ Африканомъ было уничтожено и неустойка уплачена ему, при помощи билетовъ Анны Ивановны, Отуевъ получилъ отвтъ родственника. Этотъ послднй приглашалъ его прхать, когда угодно, хоть сейчасъ, хоть поздне, и уврялъ, что работа для него найдется въ достаточномъ количеств и будетъ хорошо оплачена.
Анна Ивановна торжествовала: мужъ согласился работалъ, сынъ совершенно поправился, бабка Анна выздоравливала и Ванюшкино достояне было спасено. Къ довершеню всего оказалось, что и спшить такъ съ лсомъ не зачмъ было: дйстве новаго закона не распространялось на ту губерню, гд лежало имне Отуевыхъ. Часть срубленнаго Африканомъ лса была продана, часть перевезена въ усадьбу для поправки различныхъ строенй. Не забыли починить и Лшихину избу, да и не ей одной оказали помощь, оставшимися въ лсу втвями и щепками воспользовались сирые и убоге. Анна Ивановна и молебны свои отслужила и воскъ пожертвовала въ церковь, какъ общала.
Только Африканъ не былъ доволенъ. Вообще ему пришлось пережить много непрятнаго. Вообразивъ, что лсъ сразу вздорожаетъ, онъ, при помощи городского кума, надлалъ запродажныхъ условй на счетъ лса еще съ нсколькими землевладльцами сосдняго узда, будучи увренъ, что сватъ лсопромышленникъ радостно пойдетъ съ нимъ въ долю по возвращени изъ дловой поздки. Но сватъ, вернувшись, очень скоро узналъ, какъ Африканъ собирался надуть его при покупк Отуевскаго лса, сильно обидлся на кабатчика и отказался отъ всякаго участя въ его длахъ. Африканъ былъ предоставленъ самому себ и очень скоро сильно запутался, такъ какъ онъ лично не имлъ достаточныхъ денежныхъ средствъ, то ему пришлось затягивать, въ числ прочихъ уплатъ, и выдачу жалованья рубщикамъ, а эти послдне стали отказываться отъ работы, вслдстве этого Африканъ не усплъ доставить въ срокъ дрова и бревна по взятымъ подрядамъ и принужденъ былъ уплатить значительныя неустойки. Сестра его, баба Медвдиха, еще увеличивала скверное расположене брата, костя его, на чемъ свтъ стоитъ, за неумне вести дла:
— И диви-бы пьяница какой былъ, упрекала она его: умъ-бы пропилъ… А то, на-поди, взялъ да съ Божьей воли сдурлъ… Свата-то зачмъ надувалъ, скажи ты на милость?
Съ горя Африканъ сталъ утшаться водкой. Это окончательно вывело Медвдиху изъ терпня.
— Эхъ-ти, горе-богатырь! глумилась она надъ нимъ: пропей теперь послднее, что есть-то. Другой-бы умомъ раскинулъ, въ губерню-бы създилъ, нашелъ-бы новыя мста… А еще лсопромышленникомъ быть захотлъ, какъ сватъ! Какой ты лсопромышленникъ, каке теб лса покупать? Вонъ у тебя кривая береза-то сохнетъ передъ кабакомъ… вотъ и весь лсъ, котораго ты стоишь!
Этого подвыпившй Африканъ уже не вынесъ — онъ всталъ, покачиваясь вышелъ въ сни, схватилъ топоръ, нетвердой поступью отправился на улицу и, къ удивленю игравшихъ тамъ въ бабки ребятъ, принялся рубить старую страдалицу-березу. Вскор собралась толпа и смхомъ сопровождала каждый неврный ударъ топора, при которомъ судорожно вздрагивало бдное дерево. Вотъ прорублена кора, вотъ полетли щепки, вотъ, береза тихо, медленно начинаетъ клониться къ земл и, вдругъ, съ трескомъ быстро обрушивается.
— Ура! кричатъ мальчишки.
— Вотъ дурень-то! ворчитъ Медвдиха: ну, куда мы таперича блье-то вшать станемъ?
А что-же бабка Лшиха? Да Лшиха поправилась совершенно. Она, пожалуй, и до ста лтъ проживетъ. Лучшимъ лекарствомъ для нея послужила всть о спасени ея бора. Пока чинили ея избу, она перебралась къ Отуевымъ въ людскую, но каждый вечеръ Ваня приводилъ ее въ барскй домъ и она съ прялкой усаживалась въ двичьей. Выучивъ свои уроки, Ваня часто сидлъ съ ней, приходила и Анна Ивановна, а иногда и самъ Отуевъ. Веретено весело жужжало и плясало по полу, нитка становилась все длинне и длинне, и какъ длинная нитка, тянулись подъ жужжанье веретена нескончаемые разсказы старухи о быломъ и небывальщин.
По весн слдующаго года Ваню увезли учиться въ Петербургъ. Съ конца лта Лшиха живмя жила въ лсу, собирая грибы и ягоды, и все лучшее откладывала для ‘внучоночка’, попавшаго теперь во власть ‘учителей, робячьихъ мучителей’.
А Лшихинъ Боръ? Да, боръ тоже поправился. Снга и дожди подернули сизымъ отливомъ ярко-блые, вновь срубленные пни. Тихонько всползли на нихъ и одли ихъ своимъ мягкимъ бархатомъ темнобурый мохъ и цпке, свтлозеленые плауны. Согртыя весеннимъ солнцемъ, разбухшя въ земл древесныя смена пустили ростки и, подъ защитой густыхъ, кудрявыхъ, свжихъ папоротниковъ, высунули головки на свтъ Божй. Къ осени, когда папоротники высохли, частыя молодыя деревца уже колыхались отъ втра и листочки ихъ начинали тихонько шумть, но тоненькихъ голосковъ ихъ не было слышно за пвучимъ гуломъ стараго бора, неумолчно разсказывавшаго окрестности о томъ, что онъ силенъ и могучъ и проживетъ еще цлыя сотни лтъ, если не погубитъ его немилосердная рука человка.