Лес, Салов Илья Александрович, Год: 1882 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 55 минут(ы)

ЛСЪ.

(разсказъ).

А тамъ, по берегу рки,
Гд цвлъ тогда шиповникъ алый,
Одни простые рыбаки
Ходили въ лодк обветшалой,
И пли псни — и темно
Осталось для людей закрыто,
Что было тамъ говорено,
И сколько было позабыто.
Огаревъ.

Песчанскіе лса, покрывавшіе собою тысячъ пять, шесть десятинъ земли и сливавшіеся затмъ съ удльными и казенными, считаются въ нашей мстности самыми привольными мстами для ружейной охоты. Въ старину въ лсахъ этихъ укрывались, говорятъ, разбойничьи шайки Бакуты и Зеленцова, водились медвди, но теперь, когда исправники и становые перестали взяточничать, а штуцера усовершенствованы до nec plus ultra, о разбойникахъ и медвдяхъ остались только одни страшные разсказы. По самой средин лса протекала довольно большая рка Песчанка, весьма глубокая, водная и рыбная. Въ ней водились: судаки, задумчивые сазаны, лещи, окуни, щуки и даже ‘бирючки’, такъ рдко встрчающіеся въ другихъ ркахъ. Рка эта, во время весеннихъ разливовъ, потопляла большое пространство лса, образуя множество болотъ, озеръ и ериковъ, поросшихъ густымъ лознякомъ. Эти то болота и были удобнйшими притонами всевозможной дичи. Весною и осенью лсъ наполнялся вальдшнепами, а лтомъ: утками, гусями. Стоило только подойти къ болоту, гаркнутъ хорошенько, и утки цлыми стаями поднимались изъ камышей и крикомъ оглашали лсъ. Здсь же выводились тетерева, куропатки, а изъ зврей: лисы и волки… про зайцевъ я ужь и не говорю! Поэтому, не было въ году такого времени, когда бы охотникъ въ лсахъ этихъ не нашелъ себ добычи. Тутъ весной плъ соловей, свистла иволга, замирала малиновка, куковала кукушка. Тутъ зрла малина, смородина, ежевика и здсь же, въ зеленой изумрудной лсной трав таились грибы всевозможныхъ породъ. Тутъ царила вчная прохлада, вчная тишина… Зайдешь, бывало, въ этотъ лсъ, оглянешься, да такъ и вскрикнешь: ахъ, благодать!

Любилъ я этотъ лсъ, во-первыхъ, потому, что настрляешься и намаешься какъ нельзя лучше, а во-вторыхъ, и потому, что въ немъ проживалъ рыбакъ Дронычъ, у котораго можно было отдохнуть отъ устили.

Чудное онъ выбралъ себ мстечко.

Представьте себ небольшую площадку на самомъ берегу рки, окруженную съ трехъ сторонъ сплошною стною лса, маленькую избушку изъ дикаго камня, тщательно выбленную мломъ, опрятную, чистенькую, два, три развсистыхъ могучихъ вяза, словно нарочно, для красоты посаженныхъ среди площадки, растянутые по кольямъ невода и сти, выкопанныя въ берегу ступеньки къ рк, выжженное, вчно покрытое пепломъ и углями, круглое мстечко, на которомъ Дронычъ варилъ себ въ котелк обдъ, и вы составите себ нкоторое понятіе объ этомъ уголк. Гд-то, на какой-то выставк, мн случилось встртить ландшафтъ въ этомъ род. Картинка была небольшая, маслянная, висла она скромнехонько, не на видномъ мст (вс видныя мста занимались большими картинами), а гд-то въ уголочк… Но передъ картинкой этой стояли всегда толпы зрителей и каждый, смотря на нее, словно просвтлялся и добрлъ. Засмотрлся и я на нее. Точь въ точь Дронычева полянка! Тотъ же дубовый лсъ, т же два-три куста клена на опушк, красные, съ лапчатыми листьями, словно кровью обагренные, т же кудрявые вязы на площадк, та же блая избушка, крытая соломой. Недоставало только рки, крутого берега, да растянутыхъ стей съ неводами. Лучъ солнца, мягкій, теплый, освщалъ эту картинку какимъ-то зеленоватымъ свтомъ, и теплота освщенія такъ сообщалась зрителю, что ему самому становилось тепло, словно и его тоже припекало… Даже пахло какъ-то лсомъ.

Дронычъ былъ старикъ лтъ восьмидесяти, высокій, костлявый, съ длинной, пожелтвшей отъ старости бородой, густыми сдыми волосами, которымъ позавидовалъ бы любой протодьяконъ, и орлинымъ носомъ. Ни дать, ни взять Сатурнъ, какимъ изображаютъ его на картинахъ. Жилъ Дронычъ въ лсу одинъ одинешенекъ (если не считать шустрой и вертлявой собаченки Жучки, ужасно боявшейся зайцевъ), снималъ въ аренду рыбныя ловли по рк Песчанк, имлъ небольшой пчельникъ, тутъ же не подалеку отъ избушки, а зимой нанимался въ полсовые и сторожилъ часть окружавшаго его лса. Дронычъ самъ себ стряпалъ, самъ воздлывалъ свой крохотный огородецъ, притаившійся возл самой воды, подъ кручей (капуста у него всегда была — загляднье: блая, большущая, съ туго-завитыми вилками), самъ ухаживалъ за своимъ пчельникомъ, самъ вязалъ сти, и къ посторонней помощи прибгалъ только тогда, когда не было уже никакой возможности одному справиться съ дломъ. Жилъ онъ пустынникомъ и только раза два, три въ недлю прибгала къ нему изъ села Песчанки внучка Груня, то съ какимъ-нибудь скромнымъ гостинцемъ, а то и съ пустыми руками, но за то съ богатымъ запасомъ добрыхъ, ласковыхъ словъ и веселыхъ псенъ.

Съ Дронычемъ я былъ въ большой дружб и какъ только прізжалъ въ деревню, такъ немедленно же отправлялся къ нему.

— А! закричитъ онъ бывало при вид меня:— пріхалъ!

— Пріхалъ.

— Давно-ли?

— Тогда-то.

— Что-жь, долго не приходилъ?

— Недосугъ было.

— Въ город-то душно, поди?

— Есть тотъ грхъ.

— А здсь-то, начиналъ восхищаться Дронычъ.— Здсь-то благодать какая… рай земной! Воздухъ легкій, цвточки распустились, пташки поютъ… Чу! соловей заливается! Житье, братецъ, здсь! Бросай-ка городъ, да уходи въ лсъ! Только въ лсу никто не обидитъ — завсегда здсь хорошо! И лтомъ и зимой! Лтомъ: цвты, зелень, птички, а зимой снгъ… Занесетъ лсъ, избушку, снгъ блый, пушистый, намететъ его цлыя горы, гребешки-то, словно, дымятся. Везд снгъ, не продетъ, не пройдетъ никто… только заяцъ одинъ слды печатаетъ. Больную душу хорошо въ лсу лечить…

Съ этому-то Дронычу отправился я прошлымъ лтомъ.

II.

Былъ теплый, душистый майскій день. Солнце грло, но не пекло, одинъ изъ тхъ дней, когда вами овладваетъ какая-то опьяняющая истома и когда васъ такъ и тянетъ на воздухъ. Пахло сыростью и грибами. Въ тепломъ воздух носились пчелы, желтыя, канареечнаго цвта бабочки пархали съ цвтка на цвтокъ, въ трав стрекотали кузнечики. Я шелъ по лсной дорожк, снявъ съ себя шляпу и даже пиджакъ: благодушествовать хотлось. Сталъ я подходить къ полянк и чмъ-то роднымъ повяло на меня. Вотъ и избушка блая, какъ снгъ. Вся облитая солнцемъ, какъ на той картинк, о которой я говорилъ, она, казалось мн, еще боле и еще рзче отдлялась отъ темнаго фона дубоваго лса. Стекла крохотныхъ оконцевъ горли дрожащимъ огнемъ, даже больно смотрть было на нихъ. Отъ вязовъ ложилась на площадку кудрявая тнь, рка, словно зеркало, отражала прибрежныя деревья. Я миновалъ площадку и, не встрчая никого, вошелъ въ избу, но и тамъ не было Дроныча. ‘Куда же это онъ пропалъ’? подумалъ я и, снова выйдя на площадку, направился было къ рк, какъ вдругъ чей-то хриплый голосъ остановилъ меня.

— Вамъ кого надо? послышалось откуда-то.

Я оглянулъ площадку, обвелъ глазами опушку лса, но, не встртя никого, пришелъ въ недоумніе. ‘Кто же это спрашивалъ меня?’ Раздался хриплый хохотъ, а вслдъ за хохотомъ тотъ же голосъ заговорилъ гд-то:

— Что, удивительно? кто-то, гд-то говоритъ, а кто именно, и, главное, гд — неизвстно! Ха, ха, ха!

Я поднялъ голову и мн представилась престранная картина: на толстомъ сучк одного изъ тхъ вязовъ, которые росли на площадк, сидлъ какой-то кругленькій, толстенькій господинъ въ чиновничьемъ форменномъ сюртук со свтлыми пуговицами, въ парусинныхъ коротенькихъ панталонахъ и въ фуражк съ кокардой. Въ одной рук господинъ этотъ держалъ полштофъ съ водкой, а въ другой — стаканчикъ.

— Что вы тамъ длаете? спросилъ я.

— Водку пью… хотите?

— Нтъ, не хочу.

, — Напрасно! А вотъ я такъ выпью…

И, выпивъ водки, онъ продолжалъ:

— Отъ преслдованій господина урядника укрываюсь, поэтому, и залегъ на дерево!..

— Зачмъ же васъ урядникъ преслдуетъ?

— По приказанію господина станового, у котораго я письмоводителемъ состою. Приказано связать меня по рукамъ и ногамъ и немедленно къ мсту служенія доставить.

— Почему же вы сами не идете?

— Не могу, потому что запилъ.

— Странный способъ укрываться!

— Ничего нтъ страннаго, ибо, когда я былъ на земл и укрывался въ хижин рыбака, то чуть-было не попалъ въ лапы урядника. Спасибо, что не догадался заглянуть подъ печку, куда я только-что усплъ шмыгнуть.

— А Дронычъ знаетъ, что вы здсь?

— Нтъ, не знаетъ. Но это все равно. Это единственный человкъ, не отказывающій мн въ убжищ. Какъ только это время подходитъ, такъ я немедленно къ нему…

— Всегда?

— Всегда, потому въ сел невозможно. Мшаютъ и насмшекъ много!

— А вы гд живете?

— Въ сел Песчанк, въ становой квартир. Село большое, въ род города-съ. Дворянства, купечества много, такъ смются очень. А подлецы лавочники даже до оскорбленій доходятъ. Однажды, въ прошломъ году, сонному все лицо мн фуксиномъ вымазали. Тоже самое и мальчишки. Идешь по улиц, а они за тобой табуномъ цлымъ, кто грязью, кто камнемъ… Конечно, когда я трезвый, такъ ко мн вс съ решпектомъ, ну, а когда эта самая статья подойдетъ, тогда невозможно жить… Вотъ по этой-то самой причин а и уединяюсь въ лсъ…

— Однако, и здсь вамъ не даютъ покоя?

— Да вдь это господинъ становой одинъ, и то на первыхъ порахъ только, а пройдетъ дня два, три, убдится, что вс усилія тщетны, и махнетъ рукой. Только вотъ въ первоначальные дни остерегаться надо, а дальше пойдетъ свободно, какъ заведенная машина. Тогда ужь и прятаться излишне…

— И все это время вы здсь пробудете?

— Всенепремнно-съ, потому здсь тишина! Извольте взглянуть: спокойно, тихо-съ. Вдь сюда никто не заходитъ, только Груня одна. Вы изволите знать Груню, внучку Дроныча?

— Знаю.

— Не отъ міра сего…

— Почему?

— Доброта. Душу ангельскую иметъ и сверхъ того красоты неописанной.

И вдругъ перемнивъ тонъ, добавилъ:

— Однако, позвольте представиться: письмоводитель станового, коллежскій ассесоръ Авдій Ивановъ Бобковъ. Называютъ тоже Авдотьей Ивановной. Не прикажете ли стаканчикъ для перваго знакомства?

— Нтъ, не хочу.

— А то вонзимте!

— Нтъ, не стану.

— Ну, такъ я одинъ.

И г. Бобковъ, выпивъ водки снова, хотлъ было вступить со мною въ бесду, но вдругъ испуганно засуетился, торопливо замахалъ руками, сталъ къ чему-то прислушиваться, насторожилъ уши и, шепнувъ мн: ‘тише! идутъ!’ задрапировался съ ногъ до головы зелеными втками и пропалъ! Такъ въ балетахъ исчезаютъ волшебныя феи, вдругъ превращаясь въ кустъ розана. Я сталъ прислушиваться и, дйствительно, вскор до слуха моего долетлъ какой-то разговоръ въ лсу, хлопанье лошадиной подковы, а немного погодя, на полянку вылетла Жучка, а слдомъ за нею показались Дронычъ и урядникъ. Дронычъ шелъ пшкомъ съ цлой вязанкой удочекъ на плеч, а урядникъ слдовалъ за нимъ верхомъ на кругленькой рыженькой лошадк, замтно уставшей.

III.

— А! Живая душа на костыляхъ! сбалагурилъ Дронычъ, увидавъ меня:— здоровъ ли?

— Здоровъ. Ты какъ поживаешь?

— Что намъ длается!

— А внучка здорова?

— Какъ цвтокъ распускается, не узнаешь пожалуй! Такая-то красавица стала, что заглядишься. А я, братецъ, для твоего прихода какихъ окуньковъ важныхъ наловилъ! Хочешь, ушицей угощу?

— Съ удовольствіемъ.

— Ты давно что ли здсь?

— Нтъ, только-что пришелъ.

Урядникъ тмъ временемъ привязалъ къ дереву лошадь и пошелъ по направленію къ изб.

— Да говорятъ теб, что нтъ его здсь, крикнулъ Дронычъ вслдъ ему:— экой ты, братецъ, неврующій! Былъ, да ушелъ! Говорятъ теб, съ утра ушелъ.

— Будешь неврующимъ, проворчалъ тотъ:— коли велно изъ земли выкопать, да представить. Я и такъ лошадь замучалъ. Третьи сутки только и дла, что его розыскиваю. И самъ замотался и лошадь загонялъ!

Проговоривъ это, онъ скрылся въ изб.

— А вдь онъ здсь! шепнулъ я Дронычу.

— Ну? видлъ нешто?

— Сейчасъ разговаривалъ.

— Какъ такъ! Да вдь онъ при мн еще ушелъ.

— А теперь опять здсь. Вонъ, на томъ дерев сидитъ.

— Вернулся стало быть! Ахъ, головушка горькая! Что же мн длать-то съ нимъ?

— Ужь ты не выдавай его…

— Боюсь, какъ бы съ нимъ бды не хватить какой.

Показался урядникъ.

— Ну, что, пріятель, нашелъ? крикнулъ Дронычъ.

— Найдешь его, дьявола! ворчалъ урядникъ, отвязывая лошадь:— хоть бы сдохъ что ли поскоре, проклятый…

И, вскочивъ на лошадь, прибавилъ:

— Теперь поду по кабакамъ разыскивать. Ну, попадись онъ мн только, не посмотрю, что чиновникъ! такую-то выволочку задамъ, что долго не забудетъ! Чортъ, право, чортъ!

И, ткнувъ лошадь подъ бока, урядникъ крупной рысью помчался по лсной дорожк. Долго раздавался топотъ, наконецъ, мало по малу затихъ, а взамнъ его снова захриплъ голосъ Авдотьи Ивановны.

— Ура! спасенъ!

Дронычъ подскочилъ къ дереву.

— Ты что-жь это со мной длаешь! горячился онъ, запрокинувъ голову и смотря на Бобкова:— хочешь, чтобы я изъ-за тебя подъ отвтъ попалъ! Слзай сейчасъ же и чтобы духу твоего здсь не пахло! Слышишь ты… безстыжіе твои глаза!

— Дронычъ! Прокопій Дронычъ! взывалъ между тмъ Бобковъ, все еще продолжая сидть на дерев:— куда же я пойду? куда?

— Куда хочешь, туда и иди!..

— Дронычъ! Прокопій Дронычъ! Вспомни! Ты самъ бжалъ отъ людей! Ты знаешь ихъ… Каково же мн-то, въ такія минуты, къ людямъ идти! Голову проломятъ, насмшками всю душу истерзаютъ… Сжалься!

— Я утромъ еще приказывалъ, чтобы тебя здсь не было. Ты общалъ, при мн ушелъ даже, а теперь опять явился… Куда же ты ходилъ, песъ ты этакій? Ну, сказывай, за водкой что ли? Такъ и есть, ужь я по глазамъ вижу… Сказывай, куда запряталъ водку?

— Дронычъ, Прокопій Дронычъ! не терзай ты мою душу!

— Говори, гд водка?..

— Дронычъ! Уста мои нмютъ…

— Такъ и есть! такъ и есть, горячился Дронычъ, отчаянно размахивая руками: — я думалъ, что онъ домой ушелъ, а онъ, подлецъ, только за водкой сбгалъ…

— Домой, говоришь ты! кричалъ между тмъ Бобковъ: — домой — ни за что!

Нтъ, а скоре откажусь отъ крова,

Поду встрчать ночную непогоду

И спать въ лсу между совой и волкомъ…

А ужь домой — ни за что!

И затмъ, спустившись съ дерева и ставъ передъ Дронычемъ на колна, Бобковъ прибавилъ.

Я старъ, я безполезенъ, на колнахъ

Тебя прошу я, сжалься надо мною,

Корми меня, дай мн постель и платье…

Вся эта сцена кончилась тмъ, что Дронычъ не выдержалъ, обругалъ Бобкова и, махнувъ рукой, отправился прилаживать котелокъ для предстоящей ухи. И, дйствительно, нельзя было не расхохотаться, глядя на Авдя Иваныча. Пьяный, въ форменный фуражк на затылк, съ кругленькимъ отвислымъ брюшкомъ, съ разстегнутымъ форменнымъ сюртукомъ, съ галстукомъ, съхавшимъ на сторону, съ полштофомъ въ одной рук и стаканчикомъ въ другой, онъ представлялъ изъ себя нчто весьма комичное. Лицо у него было опухшее, красное, носъ толстый, сизый и луковицей, зеленоватые рачьи глаза, которыми онъ двигалъ изъ стороны въ сторону. Изъ подъ фуражки выглядывали сдые височки и соединялись на щекахъ съ такими же сдыми узенькими бакенбардами, въ вид скобки, какими щеголяли въ старину такъ называемые подъячіе. Замтивъ, что гнвъ Дроныча остылъ, Авдй Иванычъ успокоился и даже принялся собирать сухія втки и подкладывать ихъ подъ котелъ. Видно было по всему, что пребываніе свое въ лсу онъ считалъ уже обезпеченнымъ.

— А знаешь ли ты, проговорилъ онъ вдругъ, обратясь къ Дронычу: — кто меня на эту линію навелъ? По чьей милости я духомъ воспріялъ?…

— Взятку съ кого-нибудь содралъ, вотъ и запилъ! проворчалъ Дронычъ.

— Нтъ, не отгадалъ.

— Ну, такъ лавочникъ какой-нибудь напоилъ наспхъ!

— Нтъ, не лавочникъ, а баринъ, да какой еще баринъ-то… изъ Питера!..

— Ну? спросилъ Дронычъ.

— Врно говорю…

— Ужь не барыкинскій ли?

— Онъ самый. Пріхалъ я, братецъ, къ нему повинности государственные взыскивать, а онъ меня замсто того подъ ручку, да въ кабинетъ: — ‘Пожалуйте, говоритъ, прошу покорно садиться, чмъ просить прикажете?’ А я словно чувствовалъ… ‘Ничмъ, говорю, ничего не хочу!’ Не тутъ-то было! Подали водки, баринъ все пристаетъ. ‘Вы, говоритъ, меня обижаете… Я здсь, говоритъ, человкъ новый, только что пріхалъ, ищу поддержки, а вы не хотите водки выпитъ!’ Совстно мн стало: выпилъ я рюмку и за шапку, потому чувствую, чувствую, братецъ ты мой, что часъ мой подходить. А баринъ-то, какъ только увидалъ, что я за шапку, такъ эту шапку у меня выхватилъ и спряталъ.— ‘Нтъ, говоритъ, а васъ не отпущу!’ Я даже задрожалъ отъ страху. ‘Ну, думаю себ, пропало мое дло, соскочу, непремнно соскочу!’ И точно… Соскочилъ! Рюмочка за рюмочкой, потомъ въ садъ пошли, въ саду коньячку выпилъ, пуншику, и кончилось тмъ, что въ Песчанку на тройк похали. Ужь что тамъ было… я и не помню! Помню только, что мы въ хороводъ попали, и что я въ хоровод этомъ выпляску задавалъ съ какой-то двкой. Проснулся на другой день, а голова-то словно свинцомъ налита, ничмъ отъ подушки не отдеру. Какъ быть? Что длать? Извстно опохмлиться надо! Умылся кое-какъ, натянулъ вицъ-мундиришко и маршъ въ трактиръ. А трактирщикъ смотритъ на меня, да посмивается.— ‘Однако, Авдій Иванычъ, вы вчера, говоритъ, ловкій карамболь устроили!’ — ‘Какой, спрашиваю, карамболь?’ — ‘Не помните нешто?’ — ‘Хошь заржь, не помню!’ — ‘А посуду-то, а зеркало-то у меня разбили!’ Я такъ и ахнулъ! Даже рюмка изъ рукъ вывалилась… Посмотрлъ на зеркало, а на зеркал-то звзда, словно кто камнемъ хватилъ, а это я кулакомъ вишь!— ‘Что же, спрашиваю, мн послдуетъ?’ а трактирщикъ, подлецъ, ухмыляется.— ‘Вамъ, говоритъ, это лучше извстно, потому какъ вы завсегда при законахъ находитесь, сами за буйство людей наказываете, буянамъ потачки не даете!’ У меня даже душа въ пятки ушла, началъ припоминать, нтъ ли у насъ въ производств дльца какого-нибудь у этого трактирщика, а дльца-то не было. Вскочилъ я изъ-за стола, бжать было собрался, а трактирщикъ за руку и смется:— ‘Сидите, говоритъ, Авдій Иванычъ, кушайте себ на доброе здоровье, я, говоритъ, съ васъ ничего искать не буду, потому мн за все заплачено!’ Я опять глаза вытаращилъ.— ‘Кто же заплатилъ?’ спрашиваю.— ‘Да баринъ, говоритъ, барыкинскій, полтораста рублей отдалъ!’ Я, братецъ ты мой, выпилъ графинъ водки, взялъ еще съ собой два полштофа, да прямо изъ трактира-то къ теб въ лсъ.

— Неужто полтораста отдалъ? удивился Дронычъ.

— Полтораста вишь.

Дронычъ даже головой покачалъ.

— Ну, пріятель, проговорилъ онъ:— началъ ты ловко, какъ-то кончилъ?

— Кончу, братъ, а ныньче скоро кончу.

— Не врится что-то.

— Врно теб говорю.

— Прошлый-то годъ никакъ цлый мсяцъ каталъ. Все пропилъ, остался въ чемъ мать родила.

— Ни, ни, ни! Теперь не то. Я вотъ помъ съ тобой ушицы и опять завалюсь. Можно мн у тебя въ изб выспаться?

— Спи, кто жь теб мшаетъ…

Дйствительно, Авдій Иванычъ выпилъ нсколько стаканчиковъ водки, полъ ухи, и, покачиваясь изъ стороны въ сторону, побрелъ въ избу, а, немного погодя, раздался его храпъ.

IV.

Я закурилъ сигару и прилегъ на траву. Но не прошло и десяти минутъ, какъ Жучка, лежавшая до сей поры свернувшись въ клубовъ, вдругъ вскочила, словно ее кольнули, сла на заднія лапы и, устремившись глазами въ лсъ, начала чутко прислушиваться. Стали прислушиваться и мы съ Дронычемъ. Гд-то, далеко въ лсу, происходило что-то необыкновенное: не то крикъ, не то трескъ, не то шумъ. Точно дикій зврь скакалъ. Шумъ этотъ то приближался, то отдалялся, иногда раздавался смхъ, иногда визгъ. Внезапно визгъ и смхъ утихали и снова начинался трескъ и шумъ. Эхо повторяло эти звуки и разносило по лсу. Вдругъ послышался топотъ, словно весь лсъ затопалъ, раскатился звонкій хохотъ, Жучка вздрогнула и съ заливистымъ лаемъ покатила въ лсъ.

— Вдь это Груня! вскрикнулъ Дронычъ.

И дйствительно, погодя немного, на поляну вылетла Груня, а за нею, въ нкоторомъ разстояніи, парень въ красной рубах и какой-то молодой человкъ въ парусинной новенькой пар и низенькой войлочной шляп, надтой на бекрень. Промчавшись по площадк, вся эта компанія, съ крикомъ и хохотомъ, завернула за избу, обжала ее кругомъ раза два, и снова умчалась въ лсъ, а вскор въ кустахъ послышался визгъ и чей-то голосъ закричалъ: ‘Стой, поймалъ! нтъ, шалишь… моя!’

— Ахъ, озорница! говорилъ между тмъ Дронычъ:— ахъ, разбойникъ двка! Вдь это они въ горлки играютъ… Ты что думаешь! Ахъ, проказница!..

И точно, Груня играла въ горлки, ибо, немного погодя, мы увидали молодого человка въ шляп, державшаго Груню за рукавъ. Оба выходили изъ лса, а за ними слдовалъ парень въ красной рубах. Вся компанія, съ разгорвшимися лицами, насилу дышала отъ устали.

— Чортъ! дьяволъ! кричала Груня, и, рванувшись, освободилась изъ рукъ молодого человка.— Здравствуй, ддъ, здоровъ ли? А, баринъ! крикнула она, увидавъ меня: — и ты здсь! И, наскоро поздоровавшись съ нами, снова обратилась къ молодому человку и снова обругала его ‘дьяволомъ’.

— За что же ругаетесь-то! спросилъ тотъ, подходя къ намъ и играя стальной цпочкой часовъ: — это даже не деликатно!..

— Какъ не ругать-то тебя! Всю землянику разсыпалъ! Я было ддушк земляники набрала, въ гостинецъ несла, а онъ всю разсыпалъ!

— Не правда-съ. Вы сами споткнулись и сами разсыпали.

— А теб кто веллъ бжать за мной?

— Мы въ горлки играли-съ…

— Въ горлки! передразнила его Груня: — а тебя кто просилъ?

— Иначе было бы идти скучно! проговорилъ молодой человкъ, посматривая на Груню узенькими, маленькими глазками: — не такъ ли, барышня?

— Барышня! барышня! снова передразнила его Груня.

Парень въ красной рубах захохоталъ.

— Какая я барышня! И ты не баринъ, и я не барышня! Смотри-ка, господа собрались какіе!

— А вы чмъ лаяться-то, проговорилъ молодой человкъ обиженнымъ тономъ:— лучше бы представили меня ддушк. И онъ повелъ глазами на Дроныча.

Груня не поняла этой фразы.

— Какъ это представить? спросила она:— передразнить что-ли? Такъ я не умю передразнивать.

Молодой человкъ пожалъ плечами.

— Не передразнивать, а познакомить а прошу васъ…

— Кто-жь теб не велитъ. Коли за дломъ присланъ сюда, значитъ и знакомься.

Парень опять захохоталъ. Онъ видимо насмхался надъ молодымъ человкомъ.

— А ты чего ржешь, жеребецъ! замтилъ тотъ.

— На тебя глядя! вскрикнулъ парень.

— Что же во мн смшного?

— Да весь ты смшной!

— Мужикъ, право, мужикъ! проговорилъ молодой человкъ, и потомъ, подойдя къ Дронычу, приподнялъ лвой рукой шляпу и, протянувъ правую руку, прибавилъ:— Честь имю представиться: Филиппъ Яковлевичъ Хрусталевъ…

— Лакей барыкинскаго барина, подхватилъ парень въ рубах:— къ теб за рыбой присланъ…

И опять захохоталъ.

— Врешь, не лакей, а камердинеръ! замтилъ Хрусталевъ, повернувшись къ парню.

— Все одно, одна должность! подать, принять, облизать, разбить и закинуть.

На этотъ разъ захохотала уже вся компанія, кром, конечно, Хрусталева, который, показавъ видъ, что ничего не слышитъ, вынулъ изъ бокового кармана мдный портъ-сигаръ, такую же спичечницу и принялся закуривать папиросу.

Вся эта сцена произошла такъ быстро и неожиданно, что Дронычъ не усплъ вставить ни единаго слова. Онъ только переводилъ глаза то на Груню, успвшую уже опуститься на землю рядомъ со мной, то на Хрусталева, то на парня. (Парень этотъ, какъ узналъ я потомъ, былъ женихъ Груни).

— Да откуда вы вс взялись-то? спросилъ онъ, наконецъ, внучку.

— Съ покоса. Мы тутъ возл лса на покос были. Только что пообдали, а этотъ вотъ ‘баринъ-то’ и подходитъ.— ‘Какъ бы, говоритъ, мн рыбака Дроныча разыскать, дло у меня до него есть!’ Отецъ и говоритъ мн:— ‘Груня! покамстъ мы отдыхать-то будемъ, ты бы сбгала, проводила бы его къ ддушк-то’.— ‘Что же, можно, говорю, только одна съ незнакомымъ человкомъ я не пойду’. Взяли съ собой Григорія и пошли вс.

— Вотъ вамъ и вс подробности, подхватилъ Хрусталевъ.— Баринъ прислалъ меня къ вамъ за рыбой.

— А какой требуется?

— Извстно, самой лучшей, потому плохой мы не употребляемъ. Судаковъ, сазановъ…

— Это ничего, можно.

— Въ особенности баринъ судаковъ уважаетъ. Нашъ поваръ приготовляетъ ихъ отмнно хорошо.

— Рыба — ничего, вкусная, замтилъ Дронычъ.— Только сейчасъ, ни судаковъ, ни сазановъ у меня нтъ. Надо наловить сперва.

— Конечно, я это очень хорошо понимаю. Я вамъ только задатокъ принесъ. А за рыбой пришлемъ когда назначите.

И, вынувъ изъ кармана небольшой портъ-моне, туго набитый мелкими бумажками, Хрусталевъ съ шикомъ вытащилъ пять рублей.

— Этого достаточно-съ? спросилъ онъ, живописно поднявъ руку и потряхивая въ воздух бумажками.

— Извстно, довольно.

— Если мало, скажите, я могу дать и еще.

— А я барина-то твоего знаю! вдругъ крикнула Груня и весело захохотала.

— Какъ его не знать! подхватилъ парень:— пріхалъ не больно давно, и уже вся округа узнала его… прославился!

— Насъ давно вс знаютъ, замтилъ Хрусталевъ:— весь Питеръ знаетъ.

— Гд же это ты видала его? спросилъ Дронычъ, обращаясь къ Грун.

— У насъ въ сел, въ лавк.

— Баринъ разсказывалъ мн, перебилъ ее Хрусталевъ:— онъ васъ очень хорошо замтилъ. Онъ мн говорилъ про васъ.

Но Груня словно не слушала его.

— Чего-то покупалъ онъ, продолжала она:— а потомъ увидалъ меня, подошелъ, пошутилъ, спросилъ: зовутъ какъ, откуда я, чья дочь? и орховъ подарилъ. А вчерась, опять на базар встртились… узналъ! ‘А, говорить, Груня! Здравствуй, здорова ли?’ — ‘Слава Богу’, говорю.— ‘А что, говоритъ, ддушка твой торгуетъ рыбой?’ — ‘Торгуетъ’.— ‘Я, говоритъ, къ нему въ гости собираюсь.’ — ‘Что же, създите, говорю, онъ радъ будетъ’.— ‘Непремнно, говоритъ, пріду. Ты часто у него бываешь?’ — ‘Бываю’. А посл того крикнулъ лавочника и приказалъ мн фунтъ конфетъ дать. А я и говорю ему: ‘Коли угощать хотите, такъ ужь вы и подругъ моихъ угостите’.

— Ахъ, озорная! ахъ, озорная! вскрикнулъ Дронычъ: — ну, что же онъ?

— ‘Отлично, говоритъ, сколько васъ тутъ?’ — ‘Считайте, говорю’.

Онъ началъ считать, насчиталъ пятнадцать штукъ и всмъ по фунту отвсить веллъ.

— Ну, я бы теб отвсилъ! вскрикнулъ Дронычъ.— Спасибо, баринъ-то ласковый…

— Еще бы! подхватилъ Филиппъ Яковлевичъ:— петербургскій человкъ!

— Конфетъ этихъ и я, ддушка, погрызъ не мало! крикнулъ Григорій, ухмыляясь:— Груня и меня угостила…

— Охъ ужь, ври больше! крикнула она.

— Неправда, нешто?

— Угостила! держи карманъ шире! Силой изъ рукъ одну вырвалъ!

— Анъ врешь, сама цлую пригоршню дала.

— Те, те, те! вонъ оно куда похало! закричалъ вдругъ Дронычъ.— Ай да Гриша! молодецъ! И тебя, стало, двки полюбили, коли конфетками угощаютъ!

— Мн, ддушка, отъ двокъ отбою нтъ.

— А ты слушай его…

— Врно говорю, ддушка. Въ сторонку отозвала, чтобы, значитъ, не видалъ никто…

— Будетъ теб брехать-то!

И лицо Груни все вспыхнуло яркимъ румянцемъ. Заглядться можно было на нее въ эту минуту.

— Такъ вотъ какъ! подхватилъ Филиппъ Яковлевичъ:— а мы этого и не знали. Теперь а безпремнно передамъ барину, что двушки нашими конфектами деревенскихъ вахлаковъ угощаютъ… За это онъ и не похвалитъ пожалуй!

— А ему-то какое дло! вдругъ вскрикнула Груня, метнувъ на лакея большущими черными глазами: — кому хочу, тому и даю! хочу Григорію дамъ, хочу собак брошу…

— Такъ, значитъ, это правда?

— Что такое?

— Что вы Григорія-то конфектами угощали?

— Угощала.

— Не стану же я хвастать! замтилъ Григорій.

— Почему же не угостить? продолжала Груня: ничего въ этомъ дурного нтъ, въ одномъ дом живемъ… взяла, да и угостила! А твоему барину все-таки до этого дла нтъ! На то онъ и баринъ, чтобъ двкамъ гостинцы покупать!

На этомъ разговоръ и оборвался.

Немного погодя, Филиппъ Яковлевичъ сталъ прощаться.

— Однако, мн пора, проговорилъ онъ, взглянувъ на часы и подходя къ Дронычу:— баринъ, поди, заждался меня… Когда же къ вамъ за рыбой-то присылать?

— Денька черезъ два. Придется народу кликнуть, да стями половить. Хоша и дорогъ теперь народъ, потому мужикъ въ луга уткнулся, а длать нечего, услужить надо.

— Хочешь, ддушка, я помогать приду? крикнула Груня.

— И я тоже, отозвался Григорій.

— Ты думаешь, я не съумю, что-ли? продолжала Груня, вскочивъ на ноги:— еще какъ съумю-то!

— Что-жь ничего, приходите!

— Еслибы вы назначили время, вставилъ Филиппъ Яковлевичъ:— то, можетъ быть, и я пришелъ бы помочь вамъ.

— Жилетку намочишь! крикнулъ Григорій.

Вс захохотали.

— А ужь это не ваше дло, молодой человкъ, подхватилъ Хрусталевъ: — объ моихъ жилеткахъ не безпокойтесь, потому у меня ихъ не одна, а вотъ какъ вы свою-то красную рубаху замочите, такъ, пожалуй, полиняетъ…

— Другую наднемъ, вдь намъ за рубахами-то не въ барскій шкапъ лазить!

Но Филиппъ Яковлевичъ не слушалъ Григорія, и, обратясь къ Грун, говорилъ какимъ-то особенно слащавымъ тономъ:

— А вы дозволите мн когда-нибудь навстить васъ? Теперь ваше мстожительство мн извстно…

— Что же, приходите, ничего…

— Я весьма буду счастливъ еще разъ побесдовать съ вами.

— Можно и побесдовать.

— Можетъ быть, прикажете гитару захватить… споемъ что-нибудь.

— Можно и это.

— Ты вотъ завтра къ намъ въ луга приходи, сно метать! крикнулъ Григорій.

Филиппъ Яковлевичъ словно обрадовался этому предложенію.

— Что-жь, можно, приду безпремнно. Ты думаешь, я работы гнушаюсь… ничуть не бывало!

— Такъ вотъ и приходи, я теб вилы приготовлю.

— Непремнно приду.

И затмъ, обратясь къ Грун, онъ спросилъ:

— А барину прикажете поклонъ передать?

Груня захохотала даже.

— Ахъ, ты шутъ гороховый! крикнула она.

Захохоталъ и Григорій.

— Почему же шутъ? обидлся Филиппъ Яковлевичъ.

— Ужь очень глаза у тебя смшные!

— Чмъ же смтные?

Но Груня не отвчала на этотъ вопросъ, и, закрывъ лицо фартукомъ, принялась весело хохотать.

Филиппъ Яковлевичъ посмотрлъ на нее, пожалъ плечами и, еще разъ раскланявшись съ нами, кром Григорія, на котораго онъ только метнулъ злобнымъ взглядомъ, пошелъ по дорожк въ село Барыкино.

— Ахъ, озорная! ахъ, озорная! говорилъ Дронычъ, поматывая головой, и тоже принялся хохотать, глядя на хохотавшую внучку.

— Вотъ это такъ франтъ! зубоскалилъ Григорій:— видно, что изъ Питера… Такихъ у насъ еще не бывало! какъ есть во всей форм!

А ‘франтъ’, между тмъ, шелъ лсомъ и распвалъ во все горло на мотивъ изъ ‘Марты’.

Какъ я радъ, капитанъ,

Что васъ здсь увидлъ,

Вашей рота подпоручикъ

Дочь хою обидлъ…

— Дро-онычъ! Проко-опій Дронычъ! взывалъ между тмъ Бобковъ изъ избушки:— нтъ ли кваску… дай, Бога ради!

— Нешто здсь? спросила Груня.

— А то гд же! проговорилъ Дронычъ: — куда же ему дваться-то?

— А квасъ-то есть у тебя, ддушка?

— Немножко есть, тамъ въ боченк подъ поломъ.

— Такъ я побгу напою его.

И Груня бросилась въ избу.

— Грунюшка, милая моя Грунюшка! раздался затмъ голосъ Бобкова:— ласковая ты моя… спасибо, голубушка!

Когда жаръ схлынулъ, я пошелъ домой. Подходя къ концу лса, я услыхалъ быстрый конскій топотъ, замтно приближавшійся, а немного погодя, на противоположной сторон болота, которое мн приходилось огибать, сквозь густую зелень лозняка мелькнула сначала красная фуражка, а потомъ голубая венгерка. Топотъ замтно приближался, кто-то раза два щелкнулъ языкомъ, потрепалъ лошадь по ше, раздалось фырканье коня, а вслдъ за тмъ, изъ-за кудряваго темно-зеленаго куста черемухи, вылетлъ молодой человкъ верхомъ на рыжемъ кон. На молодомъ человк была голубая гусарская венгерка съ золотыми шнурками на груди, и красная фуражка, немного надтая на бекрень. Поровнявшись со мною, онъ быстро осадилъ коня, приложилъ къ козырьку стянутую блой перчаткой руку, и спросилъ звучнымъ и симпатичнымъ голосомъ:

— Позвольте узнать, эта ли дорожка ведетъ къ рыбаку Дронычу?

— Эта самая.

Молодой человкъ поблагодарилъ меня, снова приложилъ руку къ козырьку и, тронувъ слегка шпорами лошадь, помчался дальше.

‘Ужь не барыкинскій ли это баринъ!’ подумалъ я.

Дронычъ не всегда жилъ такимъ отшельникомъ. Напротивъ, лтъ шесть, семь тому назадъ, онъ былъ первымъ человкомъ въ сел Песчанк, въ которомъ родился и провелъ всю свою долголтнюю жизнь. Въ то время, когда Дронычъ поршилъ оставить село и поселиться въ лсу, семья его состояла изъ нсколькихъ десятковъ человкъ. У Дроныча было восемь человкъ сыновей, шесть дочерей, нсколько человкъ внучатъ и даже два правнука. Эта многочисленная семья, хотя и жила въ нсколькихъ хорошо срубленныхъ и опрятныхъ избахъ, но тмъ не мене составляла одно нераздльное цлое, главою котораго былъ Дронычъ. Цлый переулокъ занимала эта семья и Дронычъ распоряжался переулкомъ этимъ, какъ хотлъ. Все хозяйство было въ его рукахъ: онъ завдывалъ доходами и въ доходы эти не дозволялъ вмшиваться никому. ‘Помру, все ваше будетъ, говорилъ онъ: — съ собой ничего не возьму, а покуда живъ — слушать команду, баловаться не смть!’ И слово свое соблюдалъ крпко. Семья имла значительныя стада овецъ, нсколько десятковъ коровъ и лошадей, производила большіе посвы, а въ зимнее время промышляла извозомъ. Самъ Дронычъ, хотя и не занимался полевыми работами, но все-таки сложа руки не сидлъ. Онъ запродавалъ хлбъ и шерсть, получалъ и выдавалъ деньги, нанималъ и разсчитывалъ рабочихъ и, хотя грамат не зналъ, но ни разу въ разсчетахъ не ошибался. Каждый грошъ былъ у него на счету, никого ни разу не обсчиталъ и никому никогда не передалъ лишняго. Онъ распоряжался всми работами, наблюдалъ за ихъ исправностью и, сверхъ того, самъ работалъ на втрянк и на пчельник. Надо было удивляться энергіи и сил этого восьмидесятилтняго старца. Честности Дронычъ былъ патріархальной — именно патріархальной — и на возродившихся въ послднее время кулаковъ и міродовъ смотрлъ нетолько съ негодованіемъ, но даже съ какимъ-то ожесточеніемъ. Еслибы онъ имлъ власть, онъ проклялъ бы ихъ съ церковнаго амвона, забросалъ бы каменьями, а дома предалъ бы сожженію. Старые порядки стушевались, деревня измнилась, а Дронычъ все жилъ по старому, жилъ патріархомъ и на все новое ворчалъ.

Но какъ хорошо ни жилось семь Дроныча, какъ ни благоденствовала она, а время, разбиваясь объ убжденія Дроныча, какъ волна о каменную скалу, все-таки охватывало остальныхъ членовъ его семейства. Власть главы семьи начала мало-по-малу тяготить ея членовъ. Первыми заговорили объ этомъ сыновья Дроныча, затмъ и жены, а подъ конецъ и молодежь. Сыновья начали просить Дроныча о раздл сначала несмло, робко, а потомъ и настойчиве, но Дронычъ былъ упрямъ и ни на какія уступки не шелъ. ‘Умру, все ваше будетъ!’ утшалъ онъ ихъ и сыновья молча негодовали. Тмъ не мене, старикъ замчалъ, что недовольство все росло и росло, и стало распространяться уже по всему переулку. Его приказанія сплошь да рядомъ не исполнялись, дти все чаще и чаще стали посщать кабаки, бабы не подчинялись его суду, поля воздлывались небрежно, изъ сусковъ сталъ пропадать хлбъ, у сундуковъ начали ломать замки. Раза два Дронычъ собиралъ семью и съ пной у рта укорялъ домочадцевъ за предосудительность поступковъ, за неповиновеніе и непочтеніе къ глав семейства, грозилъ гнвомъ Божіимъ, но толку изъ этого вышло мало и семья упорно продолжала требовать раздла. Прежде, когда была жива жена Дроныча (глупая, слезливая старушенка Агаья Тихоновна), семейные раздоры повторялись какъ-то рже, бабушка Агаья Тихоновна какъ-то умла глупыми словами умиротворять недовольныхъ, а теперь, когда уста, произносившія эти глупыя слова, сомкнулись, и взамнъ ихъ загремли умныя рчи Дроныча, семейные раздоры повторялись безпрестанно.

Такъ прошло года два. Старикъ стоялъ на своемъ, а семья на своемъ. Наконецъ, смуты кончились катастрофой. Какъ-то однажды, рано утромъ, одинъ изъ сыновей Дроныча, а именно Климъ (отецъ Груни), подкарауливъ отца на гумн, накинулся на него съ желзными вилами, разскъ ему голову и размахнулся, чтобы всадить ихъ въ животъ повалившагося наземь старика, но подвернулась Груня (тогда ей было лтъ десять) и, повиснувъ на рук отца, спасла дда. Долго пролежалъ Дронычъ безъ памяти на гумн, наконецъ, очнулся, всталъ, подошелъ къ рк, обмылъ кровь съ головы и цлыхъ трое сутокъ, какъ раненый зврь, блуждалъ по лсу. Вс эти дни онъ не пилъ и не лъ ничего. На четвертый день, съ повязанной головой, блдный, исхудалый, мрачный, вернулся домой, собралъ всю семью и отдалъ ей все, что имлъ. Затмъ, онъ обулся въ лапти, надлъ на себя старую сермягу, изорванную шапку, отрзалъ ломоть хлба, помолился на образа и, молча поклонившись въ поясъ семь, а Климу въ ноги, ушелъ вонъ изъ дома, не взявъ съ собой ни копейки. У воротъ онъ встртилъ внучку Груню, погладилъ ее по голов, перекрестилъ и молча пошелъ. Говорятъ, это была страшная сцена! Старикъ съ тхъ поръ домой не возвращался.

VI.

Долго тосковалъ Дронычъ. Именемъ Христовымъ обошелъ онъ вс русскія святыни, побывалъ въ Кіев, Москв, лавр Сергіевской, Воронеж, Задонск, но родина тянула его и онъ возвратился, только не въ село Песчанку, не въ семью, а въ сосдній лсъ. Все это произошло лтъ семь тому назадъ. Дронычъ построилъ себ избушку, снялъ въ аренду рыбныя ловли, завелъ пчельникъ (онъ началъ съ одного роя, который случайно былъ пойманъ имъ въ лсу) и, промышляя рыбой, началъ свою жизнь снова, совершенно удалившись отъ людей. Онъ словно сталъ бояться людей, да и нечего ему было длать съ ними, ибо люди точно переродились, точно и не были тни, какими видлъ онъ ихъ когда-то. И онъ былъ чужимъ для нихъ, и они для него. Ему не нравились и новые порядки: крестьянское самоуправленіе, волостные и сельскіе сходы, кабаки, трактиры, лавочки, базары. Словомъ, все то, чего не было въ его время. О чемъ бы ни заговорилъ онъ, а въ конц-концовъ все-таки сводилъ рчь на власть родительскую, на семью и на прежніе порядки. ‘Ты посмотри-ка, говаривалъ онъ:— хоть бы на пчелъ! Есть въ рою матка и все идетъ ладно: ульи полны сотами, соты медомъ. А нтъ матки — все врозь! Тоже самое и муравьи!’ Свою избенку и свой лсъ онъ покидалъ рдко. Только по воскреснымъ и праздничнымъ днямъ, онъ надвалъ новыя лапти (сапогъ Дронычъ не носилъ), желтый, верблюжій кафтанъ, шляпу, подпоясывался кушакомъ и съ подожкомъ въ рук шелъ въ село Песчанку къ заутрени и къ обдни. Но и въ церкви Дронычъ держалъ себя какъ-то особнякомъ: ни съ кмъ не разговаривалъ, забивался въ задній уголъ, гд потемне. Даже тутъ онъ находилъ безпорядки. Не нравилось ему, что дьячки стали называться псаломщиками, ходили не въ кафтанахъ, а въ какихъ-то куцыхъ пальтишкахъ, что они не заплетали косичекъ, какъ это длали въ старину, а причесывались съ ‘лемотомъ’ ( la mode). Ему не нравилось, что попъ выставлялъ воротнички и рукавчквки съ запонками и носилъ часы съ цпочкой. (‘И чего только архіереи смотрятъ!’ ворчалъ онъ). Даже не нравилось новое служеніе. ‘Нтъ, не то, братецъ, говаривалъ онъ, все по иному пошло, даже Богу молиться стали ‘съ лемотомъ’. Прежде попъ-атъ обдню просто служилъ, задушевно. Начнетъ кадить, бывало, такъ эти старухи полно кадило ладану накладутъ, дыму полну церковь напуститъ, словно на облакахъ къ небесамъ-то возносишься, свчи къ святымъ иконамъ всякъ самъ затепливалъ, самъ у себя дома по усердію сучилъ изъ собственнаго своего домашняго воска, дьячки пли зычно! А теперь ничего этого нтъ и на все запретъ пошелъ. Ни ладану въ святое кадило подбросить нельзя, ни трудовой свчки ставить не смй, а покупай ее у старосты въ тридорога… А ужь про этихъ псаломщиковъ хоть и не говори: стриженые, бритые, толи лавочникъ стоитъ, толи дьячекъ — не разберешь! И народъ не тотъ сталъ. Прежде, бывало, въ великіе-то праздники не токма что церковь биткомъ набита, и кругомъ-то народъ тснится, словно дти вокругъ матери, по головамъ хошь ходи! а теперь въ храм божіемъ только одни старики да старухи. Вотъ кабакъ, базаръ, да лавочка — это дло иное. Тамъ завсегда народъ! На мсто молитвы — сквернословіе, на мсто свчи — шкаликъ, на мсто знаменія крестнаго — кулакъ въ зубы! Вотъ это по нашему. Въ старину бабы и проходить-то стыдились мимо кабака, а теперь не токмо, что бабы, а двки — и т въ кабак. Надрызгается и длай съ ней что хочешь… Да чего тамъ! сама лезетъ!

Нечего говорить, что при такомъ воззрніи на новую жизнь, Дронычъ только и успокоивался у себя въ лсу, среди стей и неводовъ. Тамъ ничто не раздражало его противорчіемъ. Тамъ онъ былъ дома и въ его духовный міръ не врывался: ни псаломщикъ въ манишк, ни лавочникъ съ аршиномъ, ни пьяная двка съ манящими объятіями. Тамъ, среди мощно успокоивающей природы, окруженный ею, какъ дымнымъ облакомъ того ладана, которое возносило его когда-то подъ небеса, онъ отдыхалъ и тломъ, и душой. Тамъ все было по старому: по старому задорился въ тни громадный лопухъ, по старому работали муравьи и пчелы, по старому соловей заливался, кукушка куковала. Тамъ измненій не было. Лтомъ шумлъ лсъ листвой, а зимой вьюга напвала ему старыя псни. И пснямъ этимъ не было ни начала, ни конца. Зашумитъ, загудитъ, понесется эта пснь и, прислушиваясь къ ней, Дронычъ забылъ и Клима съ желзными вилами, и кровь, обагрившую его сдины. Онъ вмст съ курами ложился, вмст съ курами вставалъ. Птухъ выкрикивалъ ему часы ночью, а солнце указывало часы дня. Онъ жилъ такъ, какъ все живое жило въ лсу. И, глядя на муравья, на пчелку, на птичку, свивавшую гнздо, копошился и Дронычъ, ковырялъ все собственными своими костлявыми крючковатыми руками, а рядомъ съ нимъ, съ этимъ бородатымъ Сатурномъ, жила его неизмнная Жучка. И все было кругомъ тихо, спокойно, безмолвно, какъ и подобаетъ въ лсу. За то, когда являлась внучка, эта прежде крохотная, а теперь шестнадцатилтняя спасительница Дроныча, все словно пробуждалось. Еще издали доносилась ея приближавшаяся веселая псня, скорая, торопливая походка, трескъ ломавшихся подъ ногами сучьевъ и Дронычъ съ Жучкой навостряли уши. ‘Никакъ идетъ?’ словно спрашивалъ онъ собаченку, и вмст съ нею спшилъ на встрчу доносившемуся шуму.

— А-у! крикнетъ бывало Дронычъ.

— А-у! повторитъ Груня.

К оба счастливы.

VII.

— А вдь я внучку-то пропилъ! объявилъ мн какъ-то Дронычъ.

Если не ошибаюсь, это было на третій или на четвертый день посл описаннаго мною посщенія Дроныча.

— Какъ пропилъ?

— Просваталъ…

— То-то у тебя видъ веселый…

— Веселый, братецъ, веселый… Словно праздникъ на душ!..

— За кого же? спросилъ я.

— А помнишь парня-то энтого, въ красной-то рубах, который намедни все надъ лакеемъ зубоскалилъ.

— За Григорія?

— Ну, вотъ, вотъ за него, за самаго за этого за Григорія…

— Кто же сватомъ былъ?

— Они сами! Пришли какъ-то оба ко мн и Григорій, и Груня. ‘Такъ и такъ ддушка, не сдлай несчастными, благослови!’ А я и говорю своей-то: ‘У тебя мать, отецъ есть, прежде ихъ спроси, безъ родительскаго согласія никакого дла начинать нельзя. Къ нимъ ступай прежде, къ нимъ!’ — ‘Мы ужь были, говорятъ’.— ‘Что же? спрашиваю’.— ‘И батюшка, и матушка согласны, только велли тебя спросить. Какъ ты прикажешь, такъ пущай и будетъ!’

— А парень-то онъ хорошій? спросилъ я.

— Парень за первый сортъ.

— Что-то онъ мн дерзкимъ показался.

— Ни, ни, ни… Ничуть, ничуть! рубаха-парень…

— Какъ-то онъ тогда надъ лакеемъ не хорошо смялся.

— Ну, это точно… посмяться онъ любитъ, а душа у него добрая…

— Теб лучше знать.

— Извстно… Вдь ужь я, признаться, давно метилъ на него, давно высматриваю. Онъ еще мальчишкой бгалъ ко мн. На глазахъ выросъ.

— А богатый? спросилъ я.

Дронычъ даже руками отмахиваться началъ…

— Что ты, что ты, Господь съ тобой! На кой это мн богатство-то! Мн, братецъ, не богатаго, а работящаго, да смышленаго надо. Чтобы въ себ страхъ Божій имлъ, чтобы родителевъ почиталъ, жену любилъ, да по, кабакамъ не шатался. И богатство не въ радость, коли семейнаго согласія не будетъ. Семейное-то согласіе лучше всякаго богатства. Нтъ, у Григорія ничего нтъ. Онъ сирота круглый. И мать, и отецъ у него холерой померли, никого нтъ, какъ есть одинъ. Осталась посл родителевъ избенка, да скотинишка кое-какая, только избенка сгорла, а скотинишку-то старики пропили, благо за сироту вступиться не кому! Онъ теперь у Грунинова отца въ работникахъ живетъ (Дронычъ никогда не произносилъ имени Клима).

— Вотъ что! проговорилъ я:— такъ вотъ они гд сошлись!

— Еще бы, въ одной изб сколько времени жили. Ну, да вдь и парень-то красивый, высокій, статный. А псню заиграетъ, такъ заслушаться можно. Лучше его во всемъ сел нтъ, двки прохода не даютъ!

— А Груня любитъ его?

— Кабы не любила, не шла бы за него. Сама выбрала, никто, поди, не неволилъ. Я, братецъ, такъ хочу сдлать: поженю ихъ, выстрою имъ избу и пойду жить къ нимъ. Пока силы есть, работать буду, а когда немощь овладетъ, когда руки и ноги служить откажутся, да разумъ помутится, что ни руками, ни разумомъ владть не стану — ну, тогда пущай длаютъ со мной что хотятъ! А худого Груня со мной не сдлаетъ… Пущай же, когда придетъ мой смертный часъ, она мн глаза закроетъ и до могилы проводитъ. Мн, другъ любезный, большихъ проводовъ не надо.

И потомъ, перемнивъ тонъ, онъ прибавилъ весело:

— Только бы дожить до всего этого, чтобы своими глазами видть, что Грунюшка счастлива и что ей, родимой, и хорошо и тепло въ моемъ гнздышк.

— Вроятно, и отецъ ей дастъ что-нибудь? спросилъ я.

Дронычъ нахмурился.

— Дать-то нечего! проворчалъ онъ.

— Неужели у нихъ нтъ ничего?

— Было, да быльемъ поросло.

И потомъ вдругъ прибавилъ:

— Бога-то забудешь, такъ вдь толку мало… Вс какъ есть раззорились, избы продавать стали… Вотъ оно куда пошло! Богъ-атъ даромъ что высоко живетъ, да зато по облачкамъ по небеснымъ ходитъ и все на землю, на свое созданье смотритъ. Кого солнышкомъ пригретъ, кого росой благодатной окропитъ, я на кого и молнію броситъ.

— Когда же свадьба?

— А вотъ съ хлбомъ уберемся и за свадьбу. Прізжай-ка, ужь такъ и быть, по стаканчику выпьемъ тогда…

Услыхавъ про стаканчикъ, я вспомнилъ и Бобкова.

— А гд пріятель-то твой? спросилъ я.

— Какой такой пріятель?

— Авдій Иванычъ?

— О! Авдотья-то Ивановна! вскрикнулъ Дронычъ, добродушно заливаясь смхомъ:— чего, братецъ! вдь увезли его отъ меня…

— Кто, становой?

— Нтъ, баринъ барыкинскій.

— Какъ такъ?

— Такъ и увезъ. Вдь онъ въ тотъ день, какъ ты здсь у меня-то былъ, прізжалъ ко мн.

— Знаю, онъ встртился мн, верхомъ халъ.

— Ну, вотъ. Пріхалъ и какъ только увидалъ Авдя Иваныча, такъ сейчасъ же и вцпился въ него. Вдь баринъ-то его прежде видлъ… помнишь, зеркало-то еще въ трактир разбилъ! Ну, и вцпился.— ‘Нтъ, говоритъ, ты мн его отдай, ддушка, я съ нимъ не разстанусь. Я, говоритъ, такихъ чудаковъ сроду еще не видывалъ. Отдай, говоритъ!’ А а и радъ, признаться, потому надолъ очень.— ‘Берите, говорю, съ руками, съ ногами отдаю’. А на утро чуть свтъ, прислалъ за нимъ тарантасъ тройкой и лакея. Только мы его и видли!

— А баринъ-то, хорошій человкъ?

— Ужь такой-то, братецъ, хорошій, что я даже и не видалъ такихъ.

— Вотъ какъ!

— Молоденькій, совсмъ еще робенокъ. Онъ тутъ у меня цлый вечеръ пробылъ. Разсказывалъ, какъ въ Питер, ни взморь здилъ тони покупать, рыбу со мной удить ходилъ, поужиналъ съ нами, Груню на своей лошади каталъ.

— Какъ такъ?

— Посадилъ на лошадь бокомъ, самъ слъ сзади и давай ее катать, а потомъ Авдя Иваныча посадилъ, сказалъ что-то лошади (а лошадь-то у него ученая), та и давай носить его кругомъ площадки, то задомъ вскинетъ, то передомъ. Оретъ мой Авдй Иванычъ, а лошадь все носить его, все носить. Наконецъ, остановилась, стала на колнки, да какъ вдругъ задними-то ногами шибнеть! Авдй Иванычъ и брыкъ!.. Ужь такой-то баринъ веселый, да ласковый!

— А зачмъ онъ прізжалъ къ теб?

— За рыбой. Вчера отослалъ ему съ лакеемъ, нарочно лакея присылалъ…

Въ это самое время на площадк показался Григорій, незамтно подкрался къ Дронычу и, ухвативъ его за плечи, крикнулъ:

— Здравствуй, ддушка!

Дронычъ вскочилъ даже.

— Фу! лшій бы тебя взялъ! Что ты, съ ума, что ли, сошелъ… Испугалъ индо..

Григорій захохоталъ.

— Вишь робкій какой! вскрикнулъ онъ.

— Откуда это тебя нелегкая принесла?

— Извстно откуда, изъ дому…

— Покосъ-атъ покончили?

— Покончили вчера…

— А Груня гд?

— Нешто ее нтъ здсь? спросилъ, въ свою очередь, Григорій.

— Нтъ, не приходила… разв собиралась?

— Давнымъ-давно ушла, прежде меня.

— Сюда, ко мн?

— Да, къ теб…

— Стало, зашла куда-нибудь…

— Куда же ей заходить! Да ты, можетъ, шутишь, ддушка! вскрикнулъ Григорій, осматривая полянку.

— Зачмъ шутить!

— Куда же она двалась? Прежде меня ушла, а нтъ!

— Сквозь землю провалилась! подшутилъ Дронычъ.,

Но Григорію, какъ видно, было не до шутокъ. Красивое лицо его поблднло, губы какъ-то перекосились, каріе большіе глаза загорлись какимъ-то нехорошимъ, сердитымъ огонькомъ. Онъ слъ на завалинку, неподалеку отъ насъ и замолчалъ.

— Что, видно, не весело безъ невсты-то!..

Подошла къ Григорію Жучка, положила ему на колни мордочку, но онъ такъ толкнулъ ее ногой, что собака завизжала.

— У тебя, ддушка, былъ здсь кто-нибудь?

— Когда?

— Сегодня…

— Вотъ видишь, проговорилъ Дронычъ, указывая на меня:— пришелъ одинъ гость.

— Барыкинскій баринъ не былъ?

— Не былъ, а что?

— Да такъ, онъ у насъ сегодня по селу все раскатывалъ на дрожкахъ. Я и думалъ, что не у тебя ли онъ былъ.

Григорій опять замолчалъ. Я взглянулъ на него и снова нехорошій огонекъ блеснулъ въ его глазахъ. Сидлъ онъ насупившись, опустивъ голову, какъ будто что-то соображая, и изъподлобья посматривалъ на опушку лса, точно выглядывалъ кого-то и прислушивался. Но лсъ стоялъ неподвижно, тихо, тоже словно къ чему-то прислушиваясь…

Вдругъ Жучка вскочила, навострила уши, замахала хвостомъ и понеслась въ лсъ. Глядя на нее, вскочилъ и Григорій.

— Должно быть, Груня! чуть не вскрикнулъ онъ.

И дйствительно, немного погодя, въ кустахъ раздался визгъ Жучки, чьи-то торопливые шаги, а немного погодя, показалась Груня.

— Вотъ она, вотъ она, бглянка! кричалъ Дронычъ.— Сказывай, гд пропадала!

— Здравствуй, ддушка! крикнула Груня.

— Мы ужь тутъ заждались тебя! Глазники вс проглядли…

Груня быстро взглянула на Григорія и сдвинула брови.

— Онъ небось? спросила она, кивнувъ на парня.

— Онъ.

— Ужь я по лицу вижу. Ну, да ладно, прибавила она:— мы тоже учить-то умемъ…

Григорій повеселлъ и расхохотался.

— Нечего хохотать-то! Я вдь насквозь вижу! Меня не проведешь! Хохочи не хохочи, а я вижу, все вижу…

— Ну! вскрикнулъ Дронычъ:— никакъ поссориться успли!..

— Нтъ, не поссорились еще, а безъ этого не обойдется…

И затмъ, вдругъ обернувшись къ Дронычу и подавая ему кузовокъ съ грибами, она проговорила:

— На-ка вотъ теб грибковъ, ддушка. Сама набрала.

— Спасибо, внучка, спасибо…

— Такъ это ты грибы собирала? спросилъ Григорій и подошелъ къ Грун.

— Ты лучше и не приставай ко мн! крикнула она.

— Что же будетъ-то?

— А то, что я съ тобой говорить не хочу.

— Поди, и простить можно!

— Аль провинился? вскрикнулъ Дронычъ.

— Провинился.

— Такъ хорошенько его! Вишь у него волосы кудрявые какіе… Ты ему въ кудри-то и вцпись!

— Ну, вцпляйся! крикнулъ Григорій и, снявъ шапку, пригнулъ передъ Груней голову:— вцпляйся!

— Отстань!..

— Такъ не отстану же! кричалъ онъ. И вдругъ, кинувшись на Груню, обхватилъ ее мощными руками и принялся осыпать страстными поцлуями.

Груня принялась кричать, отбиваться, раза два ударила Григорія по спин, силилась вырваться изъ объятій, но кончила тмъ, что расхохоталась, вырвалась и обругала Григорія ‘шутомъ!’

— Шутъ, право, шутъ! кричала она.

А Григорій стоялъ передъ нею, счастливый, довольный, съ улыбающимся лицомъ и глазъ не сводилъ съ ея разгорвшагося личика.

Возвращаясь домой, я опять увидалъ гусара. На этотъ разъ онъ халъ на бговыхъ дрожкахъ вмст съ Филиппомъ Яковлевичемъ, по какому-то межнику, полемъ и видимо пробирался на большую дорогу.

VIII.

Гусаръ этотъ произвелъ, между тмъ, въ околодк такой эффектъ, что вс только и говорили о немъ. Разсказы о его похожденіяхъ переходили изъ устъ въ уста и всхъ заинтересовали. Всему околодку было уже извстно, что гусаръ привелъ съ собою изъ Питера цлый табунъ кровныхъ лошадей, привезъ нсколько щегольскихъ экипажей, пропасть разной мебели. Что подвалъ его заставленъ винами, что поваръ у него французъ съ эспаньолкой и куритъ только сигары, что, наконецъ, денегъ у гусара такъ много, что онъ имъ цны не знаетъ. Говорили о какомъ-то аинскомъ вечер въ садовой бесдк, о томъ, какъ гусаръ, пріхавъ въ село Тарханы на ярмарку, скупилъ на цлый день балаганъ какого-то фокусника, пускалъ въ этотъ балаганъ даромъ бабъ и двокъ (мужики въ балаганъ не допускались), угощалъ ихъ пряниками и орхами, поилъ пивомъ и, въ конц-концовъ, поколотилъ фокусника зато будто, что тотъ отказался проглотить какую-то шпагу. Говорили, что обиженный фокусникъ подалъ на гусара жалобу къ мировому, но, получивъ за ‘безчестіе’ радужный билетъ, смирился и взялъ жалобу обратно. Песчанскія барышни, которыхъ въ сел этомъ насчитывалось боле двадцати, сходили по немъ съ ума и никакъ не могли простить ему, что онъ ни съ одной изъ нихъ не познакомился и ни у кого не былъ съ визитомъ. Думая встртиться съ нимъ какъ-нибудь хоть въ церкви, он раза два здили къ обдни въ село Барыкино, но, увы! гусаръ въ церкви не былъ и поздка ихъ пропала даромъ. Одинъ изъ песчанскихъ помщиковъ, у котораго особенно много было дочерей, вздумалъ-было познакомиться съ нимъ, сдлалъ ему визитъ, но гусаръ, весьма вжливо принявъ гостя, даже пригласивъ его отобдать, визита такъ-таки и не отдалъ. Поступокъ этотъ возмутилъ барышенъ, тмъ не мене, чуть ли не каждый вечеръ он зазывали къ себ мстныхъ кавалеровъ, устраивали вмст съ ними кавалькады и непремнно направлялись въ село Барыкино. При вид ихъ, гусаръ выходилъ на крыльцо съ душистой регаліей въ зубахъ и сквозь монокль любовался амазонками. Однажды съ этой кавалькадой случилось небольшое происшествіе какъ разъ въ усадьб гусара. У него по двору ходилъ волкъ на привязи. Одна изъ лошадей испугалась волка и понесла амазонку. Испуганная лошадь закусила удила и помчалась вихремъ, но въ мгновеніе ока гусаръ очутился впереди лошади, вцпился въ повода и сразу остановилъ ее. Но каковъ же былъ восторгъ амазонокъ, когда на другой же день, прозжая мимо усадьбы гусара, он увидали волка повшеннымъ на дерев. Насколько барышни восторгались гусаромъ (нкоторыя прямо сознавались, что он ‘обожаютъ’ его), настолько кавалеры возненавидли его. Одинъ кавалеръ, а именно судебный слдователь, проживавшій въ сел Песчанк, совсмъ-было добился руки одной барышни, за которой ухаживалъ ровно два года съ терпніемъ слдователя, какъ вдругъ пріхалъ гусаръ и все дло разстроилось. Барышня охладла къ слдователю и принялась ‘обожать’ гусара.

Что касается до меня лично, то съ гусаромъ я встрчался чуть не каждый день. То мчался онъ куда-нибудь въ тарантас на лихой тройк съ бляхами и бубеньчиками, мчался что было мочи, съ шумомъ, съ громомъ, вздымая облака пыли, то халъ въ щегольскомъ шарабан съ длиннымъ бичемъ въ рукахъ и съ грумомъ позади, то верхомъ, то на бговыхъ дрожкахъ. Встрчался съ нимъ на сельскихъ базарахъ, въ лавкахъ, въ пол, въ лсу. Эти-то постоянныя встрчи и послужили, вроятно, поводомъ нашему знакомству.

Гусаръ пріхалъ ко мн.

Это былъ еще очень юный молодой человкъ. Въ сред юнкеровъ часто попадаются такіе. Съ чуть пробивавшимися темными усиками, свжимъ румянцемъ на щекахъ, онъ скоре походилъ на двушку, нарядившуюся гусаромъ, чмъ на настоящаго гусара. Онъ даже говорилъ и глазами вскидывалъ какъ-то по-женски, словно кокетничалъ. Даже тонкія брови его и длинныя, пушистыя рсницы могли бы скоре составить красоту женщины, чмъ мужчины. Звали его Ардаліономъ Васильичемъ, а фамилія его была Лошкаревъ. Онъ только-что кончилъ курсъ въ какой-то военной школ, только-что произведенъ въ офицеры и прямо со школьной скамьи перескочилъ на коня. На службу поступилъ онъ ради только мундира, нашилъ ихъ нсколько и самыхъ дорогихъ, купилъ превосходнаго коня (коню этому завидовалъ весь полкъ), раза два вызжалъ на немъ ординарцемъ, взялъ первый призъ на скачкахъ и, совершенно довольный и счастливый, выхлопоталъ себ, по разстроенному здоровью, отпускъ и похалъ на лто въ Барыкино. Я никогда еще не видалъ такихъ гусаровъ. Красивый, стройный, симпатичный и застнчивый, какъ институтка, онъ просто плнилъ меня. Вскочилъ у него угорекъ на лбу, увидалъ онъ его и сейчасъ же присыпалъ пудрой, но, немного погодя, пудру стеръ, залпилъ угорь крошечнымъ кусочкомъ англійскаго пластыря и все сокрушался: ‘Ужасно непріятно съ такой заплатой ходить!’ Ардаліонъ Васильичъ очень порядочно игралъ на фортепіанахъ, но cornet pistons любилъ больше фортепіанъ. Особенно эффектно и увлекательно выходилъ у него романсъ: ‘Ночи безумныя, ночи безсонныя’ — такъ за сердце и схватитъ. Онъ бойко говорилъ по-французски, бгло читалъ по-англійски, но нмецкій языкъ не любилъ, потому что не любилъ нмцевъ. Словомъ, это былъ премилый молодой человкъ, съ добрымъ сердцемъ и безъ малйшей хитрости. (Въ послднее время такихъ юношей опытные господа дворяне принялись излавливать на должности предводителей).

Съ старикомъ отцомъ его я когда-то водилъ знакомство. Это былъ громадный и неуклюжій человкъ, точно медвдь на заднихъ лапахъ. Съ крупными чертами лица, съ большущими мохнатыми руками, такими же лапами (ногами нельзя было назвать такія лапы) и настолько большущей башкой, плотно сидвшей на плечахъ, что ни въ одномъ магазин онъ не могъ подобрать по своей голов готовой шляпы. И шляпы и перчатки ему приходилось длать на заказъ. Отворитъ, бывало, этотъ человкъ дверь и все дверное пространство заслонится его фигурой, словно онъ не входилъ, а протискивался въ дверь, и непремнно бывало зацпитъ цпочкой за дверную ручку. Какъ-то разъ случилось мн видть готовившійся къ открытію монументъ, не на площади, для украшенія которой онъ предназначался, а въ мастерской, и помнится мн, что какъ только взглянулъ я на эту громаду, такъ въ ту же секунду мн представился Лошкаревъ, такая же голова, т же губы какъ у сома, такія же руки и ноги, даже складки платья какъ у старика Лошкарева. Василій Петровичъ (такъ звали его) когда-то былъ откупщикомъ, нажилъ откупами большое состояніе, жилъ постоянно въ Т—ой губерніи, а по осенямъ прізжалъ въ село Барыкино. Сюда приводилъ онъ громадную псовую охоту, сзывалъ къ себ охотниковъ со всей губерніи, поилъ, кормилъ ихъ, обыгрывалъ въ карты и охотился мсяца полтора. Нрава былъ Василій Петровичъ крутого, мужиковъ поролъ, отдавалъ ихъ въ солдаты (тогда называлось это: ‘подъ красную шапку’), водилъ къ себ бабъ и двокъ и никакихъ законовъ и властей надъ собой не признавалъ. Съ уничтоженіемъ откуповъ и крпостного права Василій Петровичъ обозлился, купилъ себ въ Петербург роскошный домъ (называлъ онъ его не домомъ, а палаццо), бросилъ деревню и переселился въ столицу. Съ тхъ поръ прекратились охоты, барыкинская усадьба опустла, развалилась, а хозяйство шло до того плохо, что имніе, кром убытковъ, не приносило ничего.

Оказалось, что для исправленія этихъ-то безпорядковъ старикъ Лошкаревъ и командировалъ въ Барыкино своего сына.

Глядя на молодого Лошкарева, мн какъ-то не врилось, что этотъ стройный, средняго роста юноша могъ происходить отъ такого допотопнаго великана. Насколько тотъ былъ неуклюжъ и мшковатъ, на столько этотъ ловокъ и граціозенъ, насколько тотъ глядлъ медвдемъ, на столько этотъ былъ добродушенъ и любезенъ. Я, право, заглядлся на него.

— Не даромъ, замтилъ я:— вы всхъ нашихъ барышенъ съума свели.

Онъ даже вспыхнулъ, весь и до того сконфузился, что не зналъ куда глаза двать.

Гусаръ пробылъ у меня не долго, но наговорилъ много. Говорилъ онъ какъ-то торопливо, слегка покачиваясь, часто смотрлъ на изящно вычищенные ногти, кокетливо пощипывая усики и не мене кокетливо опуская и вскидывая глазами. Онъ былъ большой охотникъ до лошадей, собакъ, а увидавъ на стн коллекцію ружей и начавъ ее разсматривать, оказался знатокомъ и по этой части. Каждое ружье онъ прикладывалъ къ плечу, взводилъ курки, прицливался и длалъ такую врную оцнку, что я даже изумился его познаніямъ. Выйдя на балконъ онъ полюбовался видомъ, раскидывавшимися внизу подъ горой лугами, живописно извивавшейся ркой и пожаллъ, что его барыкинская усадьба не на гор, а въ лощин. На мой вопросъ: чго подлываетъ Василій Петровичъ? онъ сообщилъ, что длаетъ онъ немного, нигд почти не бываетъ, кром клуба, что за послднее время сильно постарлъ, сдлался совершенно сдымъ и страдаетъ подагрой. Затмъ онъ разсказалъ мн нсколько смшныхъ анекдотовъ про отца, немного подшутилъ надъ нимъ, но кончилъ увреніемъ, что отца своего онъ очень любитъ, что старикъ этотъ, хотя и не безъ странностей, но тмъ не мене заслуживающій полнйшаго уваженія, умный, добрый, ласковый и ни въ чемъ ему не отказывающій.

Я не замтилъ какъ прошло время въ бесд съ нимъ и на другой же день похалъ отдать ему визитъ.

IX.

Барыкино было отъ меня верстахъ въ пяти не боле. Село это было куплено старикомъ Лошкаревымъ у какого-то промотавшагося, но родовитаго помщика, пустившаго по міру семью свою ради чести нсколько лтъ сряду предводительствовать дворянами узда. Имніе было не особенно большое, оно заключалось тысячахъ въ пяти десятинъ земли, или, какъ говорилось прежде, изъ четырехъ сотъ съ чмъ-то душъ. Лошкаревъ покупалъ не землю, а души. Въ Барыкин я бывалъ очень часто, тамъ были прелестныя мста для охоты и, кром того, и самое село приходилось мн по душ. Стариной вяло отъ него. Нравилась мн и каменная желтая церковь, густо обсаженная акаціями, и старинная господская усадьба, и рка Песчанка, широкой лентой извивавшаяся по низменнымъ заливнымъ лугамъ, та самая Песчанка, которая потомъ протекала и мимо избушки Дроныча. Усадьба была въ особенности хороша: старая, заброшенная, съ большимъ липовымъ садомъ на самомъ берегу проточнаго пруда. И что это былъ за прудъ! Тихій, по берегамъ камышъ, колыхаемый серебристой, тонкою какъ слюда, струйкою воды, круглые листья водяныхъ лилій съ блыми, словно восковыми цвтами, дале — плотина, а возл плотины мельница съ воркующими голубями на крыш и жирными толстыми крысами, нахально перебегавшими подъ амбары. Черезъ каузъ перебросился трепещущій мостикъ, затрушенный навозцемъ, а возл мостика непремнно баба, съ подоткнутымъ подоломъ, красными икрами, по колно въ вод, выбивающая валькомъ мокрыя, грязныя тряпки. Налетитъ на нее шумно стайка воробьевъ, испугается и шарахнется въ сторону. А вотъ и садъ. Старинный, темный, съ прямыми липовыми аллеями, съ полусгнившими бесдками, съ прудочками, наполненными бурой, слизистой водой. Темно, сыро. Мелкій подсдъ задорится въ тни деревъ и сушитъ стариковъ, за то какое вальдшнепамъ приволье! Здсь во время пролета, бываютъ такія высыпки, что мн самому доводилось выпускать зарядовъ по семидесяти въ одно поле. На противуположномъ конц сада срый деревянный домъ, обшитый тесомъ, на кирпичномъ фундамент, съ мезониномъ, четырьмя колонами, балконами и заглохшими клумбами розановъ. Точеныя балясинки балконовъ подгнили и повыпали, оконныя стекла перебиты, съ заплатами, и подернулись какими-то радужными налетами, а розаны, когда-то знаменитые, проливавшіе потоки благоуханія и служившіе лучшимъ украшеніемъ дамскихъ туалетовъ, переродились въ простйшій и вульгарнйшій шиповникъ.

Неподалеку отъ дома и церковь (старинные дворяне любили щегольнуть религіозностью). Среди густыхъ акацій, наполненныхъ жужжаніемъ пчелъ, здсь и тамъ виднются затонувшія въ землю чугунныя надгробныя плиты. Блоглазыя галки, царапая когтями по желзнымъ карнизамъ, и перелетая съ мста на мсто, рзкимъ крикомъ нарушаютъ царящую тишину. На одной плит была слдующая надпись: ‘Здсь покоится прахъ моего крпостного человка Ксенофонта Куродова. Спасибо, старикъ! миръ праху твоему! Будь также преданъ небесному владык, какъ преданъ былъ земному!’ А затмъ пониже: — ‘Сія плита сооружена иждивеніемъ владльца, бригадира и разныхъ орденовъ кавалера Илларіона Володиміровича Калантарова въ прославленіе крпостного человка Ксенофонта, спасшаго ма жизнь при штурм Праги въ 1794 году. Спи мирнымъ сномъ, старикъ!.. До радостнаго утра!’

Противъ задняго фасада дома — огромный дворъ, съ покосившимся колодцемъ, а кругомъ двора службы: флигеля, каретники, конюшни, ледники, вышки. Окна во флигеляхъ перебиты, заколочены досками, тесовыя крыши покрылись мохомъ, дворъ заросъ лопухами. Стаи голубей, хлопая крыльями, наполняютъ шумомъ воздухъ, но показался ястребъ и голуби разсыпались и попрятались по пустымъ чердакамъ и вышкамъ. Только одинъ флигель, въ которомъ помщался управляющій, торчалъ среди этой умершей усадьбы, словно живой человкъ среди жилища мертвыхъ.

Подъхавъ къ крыльцу, я встртилъ вылетвшаго изъ дома Филиппа Яковлевича.

— Ахъ! вскрикнулъ онъ, разведя руками:— вотъ не ожидалъ-то! Милости просимъ, очень радъ васъ видть. Ну, что, какъ нашъ Дронычъ? Пожалуйте!

Филиппъ Яковлевичъ былъ гораздо бойче своего барина.

— Здоровы ли, какъ поживаете? Осторожне-съ! прибавилъ онъ, входя со мной на крыльцо и подхвативъ меня подъ локоть:— тутъ у насъ вс ступеньки ходенемъ ходятъ.

И даже удачно сравнилъ ступени съ фортепіанными клавишами.

Чтобы добраться до кабинета, въ которомъ поселился Ардаліонъ Васильичъ, намъ пришлось пройти нсколько пустыхъ громадныхъ комнатъ, съ перебитыми окнами. Въ одной изъ комнатъ, кажется въ зал, отъ вчерашняго дождя даже лужа стояла на полу. Въ гостинной, съ стеклянной дверью на балконъ, помщалась какая-то досчатая кровать, накрытая пестрымъ ситцевымъ одяломъ и тутъ же, на полу, двое портныхъ въ грязныхъ рубахахъ, сшивали какія-то разноцвтныя ситцевыя полосы.

— Это что такое? спросилъ я.

— Флаги готовимъ-съ, поспшилъ отвтить Филиппъ Яковлевичъ.— Сегодня мы изъ Питера гостей къ себ ждемъ, такъ вотъ баринъ надлали лодокъ и теперича желаютъ эти самыя лодки флагами и разноцвтными фонариками убрать-съ.

Ардаліонъ Васильичъ лежалъ на кушетк въ шолковомъ щегольскомъ халат и читалъ романъ. Увидавъ меня, онъ швырнулъ книгу на полъ, вскочилъ съ кушетки и принялся извиняться.

— Виноватъ, виноватъ… какъ я радъ!.. говорилъ онъ, красня.— И вамъ это не совстно, не грхъ…

— Что такое?

— Считаться со мною церемонными визитами. Прошу покорно садиться, а меня вы извините… я въ такомъ костюм… Но я сію же минуту.

И, усадивъ меня въ покойное кресло, онъ предложилъ мн превосходную регалію, и еще разъ извинившись, что оставляетъ меня на нсколько секундъ одного, скрылся въ сосднюю комнату.

Насколько комнаты, которыми пришлось мн пройти, были грязны и мрачны, настолько кабинетъ Ардаліона Васильича отличался роскошью и комфортомъ. Это была большая угловая комната съ тремя окнами, выходившими въ садъ (прелестный кустъ черемухи росъ передъ однимъ окномъ) и съ двумя обращенными къ церкви. Тутъ, въ этой комнат, былъ и огромный письменный столъ, уставленный изящными письменными принадлежностями, и мягкая мебель и картины, и ковры, и шкафы съ книгами, и коллекція ружей. Углы комнатъ были уставлены декоративными растеніями, противъ одного окна, средняго, выходящаго въ садъ, помщался акварій съ золотыми рыбками и тритонами, убранный водяными растеніями, папортниками, раковинами, съ таинственными гротами и тихо-журчавшимъ фонтанчикомъ, а возл акваріума, подъ тнью громадной латаніи, два кресла и столъ, заваленный журналами и газетами, между газетъ я замтилъ ‘Фигаро’. Тутъ же не подалеку піанино, раскрытое и съ какимъ-то романсомъ на пюпитр. Нсколько изящныхъ полочекъ съ фотографіями, дв три китайскія вазы съ букетами, мягкій турецкій диванъ и бронзовые часы на камин довершали убранство. Массивныя драпировки оконъ и спущенныя маркизы сообщали комнат какой-то таинственный полумракъ.

Вошелъ Ардаліонъ Васильичъ (онъ былъ уже въ свтломъ шолковомъ пиджак и дышалъ свжестью и здоровьемъ), услся рядомъ со мной и мы начали бесдовать.

— Ну что, какъ живется вамъ въ деревн? спросилъ я.

Ардаліонъ Васильичъ сдлалъ недовольную гр маску, точь въ точь такую, какую длаютъ обыкновенно хорошенькія избалованныя женщины, и проговорилъ со вздохомъ.

— Скучища!

— А хозяйство?

— Хорошо еще, что хозяйство, что дла много, работы. А та будь этого, я бы умеръ съ тоски…

— А какъ идетъ ваша ревизія?

— Ахъ, и не спрашивайте!

— Что же, плохо?

— Ревизія-то собственно идетъ успшно, но результаты плачевные. Ужасно! невроятно! Нерадніе, халатное отношеніе къ длу… все бы это ничего еще. Я простилъ бы. Но вдь здсь все время шло расхищеніе! Вы видли домъ, видли мельницу — вдь вы мимо ея прозжали — вроятно, видли и садъ. Но, еслибы вы заглянули въ поля, въ лса, то ужаснулись бы! Контора… Это только одна мечта, потому что въ контор этой нтъ ни книгъ конторскихъ, ни отчетовъ, ни инвентарей, а только какіе-то клочки бумаги, какіе-то кусочки, по которымъ добраться до сути дла, конечно, нтъ никакой возможности! Управляющаго нмца я смнилъ. Право, эти нмцы просто дурачатъ насъ, я ихъ терпть не могу, и взялъ на время простого русскаго мужичка. Онъ не агрономъ, ходитъ въ полушубк даже въ лтніе жары, грязный, косматый… Чешетъ постоянно въ затылк, говоритъ ‘надысь’, траву въ лугахъ называетъ ‘довитой’, потому что ее охотно стъ скотина… Но пока я все-таки имъ доволенъ. По крайней мр, торчитъ везд. Но мн хотлось бы имть управляющаго, знаете, съ научнымъ образованіемъ, спеціалиста. Я уже писалъ отцу въ Петербургъ и онъ тамъ хлопочетъ. Откровенно вамъ сказать, у меня душа болитъ, глядя на наши деревни. Я не говорю про свою… эта ужь какая-то особенно несчастная! а вообще, про вс. Разв это то, что видимъ мы въ западной Европ? Вдь у насъ, смшно сказать, нтъ ничего! Ни лошадей порядочныхъ, ни орудій земледльческихъ, даже жилищъ нтъ. А школы! а больницы! Вдь мы, помщики, должны служить примромъ, не такъ ли? Оригиналомъ, съ котораго мужикъ имлъ бы возможность списывать копіи, а позвольте васъ спросить: какой представляемъ мы оригиналъ? Ради какихъ-нибудь эполетъ, мишуры, золотыхъ шнуровъ мы бросаемъ наши имнія, разстраиваемъ ихъ и доводимъ до того, что у насъ ихъ продаютъ съ молотка. Мы прізжаемъ въ деревню подышать чистымъ воздухомъ, а у насъ даже и его нтъ… А почему? потому что сады наши запущены, въ прудахъ, вмсто воды, какая-то ботвинья, а наши развалившіяся усадьбы чуть не по самыя крыши завалены навозомъ. Гд же мужику искать примра? Понятно, негд. И вотъ, мужикъ идетъ въ кабакъ…

Все это онъ проговорилъ безостановочно, съ увлеченіемъ, торопливо, такъ же, какъ барышни передаютъ свои бальныя впечатлнія, нервно сопровождая рчь поясняющими жестами, и кончилъ тмъ, что самъ же сталъ подшучивать надъ комичностью своего положенія.

Вошелъ Филиппъ Яковлевичъ и принесъ на большомъ серебряномъ поднос завтракъ, состоявшій изъ сыра, страсбургскаго пирога, сливочнаго масла и яицъ.

— Ставь, ставь сюда! крикнулъ Ардаліонъ Васильичъ и указалъ на небольшой столикъ.— Не хотите ли водки, закусить чего-нибудь?

И Ардаліонъ Васильичъ налилъ мн рюмку водки.

— Пожалуйста! проговорилъ онъ.

— А вы что-жь? замтилъ я.

— Я водки не пью.

— Какъ! Гусаръ и не пьетъ водки!

Ардаліонъ Васильичъ даже застыдился.

— Сколько разъ пробовалъ, проговорилъ онъ:— товарищи насильно даже въ ротъ вливали, но никакъ не могу привыкнуть. Вотъ шампанское я очень люблю.

И, повернувшись на каблук, прибавилъ:

— Филь! (такъ называлъ онъ Филиппа Яковлевича) чтобы намъ къ обду шампанское было, англійскаго погреба, слышишь?

— Слушаю-съ.

— Я надюсь, что вы не откажете мн въ удовольствіи пообдать вмст? обратился онъ ко мн.

— А если откажу? спросилъ я.

— Тогда я не пущу васъ.

Но тутъ же, подумавъ, добавилъ:

— Нтъ, нтъ, я этого не сдлаю. Я лучше упрошу васъ, вы не захотите меня огорчить отказомъ.

‘Почему же онъ думалъ, что я не огорчу его отказомъ?’ мелькнуло у меня въ голов и я собрался было отказать, но, взглянувъ на его юное, симпатичное личико, остался.

— Ну, вотъ и отлично, очень радъ! А пока до обда прошу закусить… А посл завтрака мы пойдемъ въ садъ и я вамъ одно чудо покажу…

— Какое это?

— Одного замчательнаго субъекта…

— Ужь не Авдія ли Иваныча? спросилъ я, вспомнивъ, что Ардаліонъ Васильичъ увезъ его къ себ въ Барыкино.

— Именно его… Онъ у меня тамъ, въ бесдк живетъ.

Посл завтрака мы отправились въ садъ. (Ардаліонъ Васильичъ надлъ не форменную фуражку, а соломенную шляпу съ большими полями). Немного погодя, мы подходили къ небольшой бесдк. Ардаліонъ Васильичъ вынулъ ключъ изъ кармана, отперъ дверь и намъ представилась слдующая картина. Въ круглой бесдк, стны которой были покрыты облупившимися фресками, изображавшими какихъ-то полногрудыхъ миологическихъ богинь, и готическія окна которой сильно затнялись кустами сирени, на мягкомъ турецкомъ диван, растянувшись вр весь ростъ, спалъ Авдій Иванычъ. Подъ головой у него была сафьянная подушка, а вмсто форменнаго сюртука, въ которомъ мы его видли, дворянскій мундиръ съ высокимъ, до ушей, краснымъ воротникомъ съ золотою вышивкой и съ продранными локтями. (На дворянскихъ выборахъ часто встрчаются такіе мундиры). Руки были сложены на груди, сдые волосы растрепаны, ротъ полуоткрытъ, глаза покрыты посинвшими вками. Я пришелъ въ ужасъ, взглянувъ на него: точно покойникъ передо мною лежалъ! Недоставало только покрова да свчей. Ардаліонъ Васильичъ стоялъ, между тмъ, посредин бесдки и, глядя на спавшаго, хохоталъ какъ ребенокъ.

— Каковъ? спросилъ онъ.

— Зачмъ вы на него мундиръ надли?

— Это не я, не я! поспшилъ оправдаться Ардаліонъ Васильичъ.— Онъ самъ, право, самъ… Какъ-то онъ убжалъ у меня, пропадалъ цлый день, а въ одинъ прекрасный вечеръ возвратился ко мн въ этой форм. Надо полагать, что сюртукъ онъ пропилъ или заложилъ и кто-нибудь насмхъ нарядилъ его въ этотъ мундиръ. Вы видите, мундиръ никуда не годный, разорванный, безъ пуговицъ. Я полагаю, что насмхъ. Теперь я его вытрезвляю, не даю водки и запираю на ключъ, чтобы не бгалъ. Да вотъ бда, представьте себ, даже съ воды пьянетъ…

— Неужели?

— Право. Вчера, кажется, онъ у меня все водки просилъ, а и далъ ему рюмку воды… и что же? безъ заднихъ ногъ! Вотъ какъ наспиртовался!

И Ардаліонъ Васильичъ принялся будить Бобкова.

— Авдотья Ивановна, Авдотья Ивановна! кричалъ онъ, расталкивая спавшаго:— Авдотья Ивановна, вставайте!

Минутъ десять промучался съ нимъ Ардаліонъ Васильичъ, наконецъ, Бобковъ потянулся, открылъ мутные глаза и слъ на диванъ. Можно было догадаться, что онъ ничего не сознавалъ и ничего не видлъ. Онъ сидлъ, тяжело опустивъ голову и какъ-то изъ-подлобья и безсмысленно поводилъ на насъ глазами.

— Дронычъ! Прокопій Дронычъ! крикнулъ онъ, наконецъ, тяжело вдохнувъ въ себя струю воздуха, пахнувшую въ дверь.— Про-о-копій!.. дай рюмочку!..

— Нтъ, ужь этого не будетъ!.. проговорилъ Ардаліонъ Васильичъ.

— Цыцъ! Какъ ты смешь мн это говорить!

— Такъ и говорю. Водки не дамъ, а зельтерскую воду тяни сколько угодно.

— Кто ты? и кто я? Мужикъ и чиновникъ.

— Онъ воображаетъ, что онъ у Дроныча! замтилъ Ардаліонъ Васильичъ.

Но Бобковъ перебилъ его и, взглянувъ въ пустой уголъ, вдругъ заоралъ благимъ матомъ:

— Грунюшка! дорогая моя! ласковая, добрая ты моя! дай страдальцу рюмочку…

И онъ даже простеръ руки, какъ бы моля о пощад.

— Нтъ, проговорилъ Ардаліонъ Васильичъ:— теперь онъ не занимателенъ… Пойдемте лучше обдать.

И, снова заперевъ бесдку на ключъ, мы отправились къ дому.

— Въ самомъ дл, вы бы его зельтерской водой попоили, замтилъ я.

— Сейчасъ же прикажу.

И, войдя въ домъ, онъ похлопалъ въ ладоши и крикнулъ:

— Филь! (Точно ‘пиль!’ выходило у него это слово).

Явился Филиппъ Яковлевичъ.

— Слушай-ка, Филь… Достань изъ подвала нсколько бутылокъ зельтерской воды и скажи назднику Якову, чтобы онъ отправился въ бесдку и отпаивалъ бы этой водой Авдотью Ивановну… Понимаешь?

И, передавъ ключъ отъ бесдки, Ардаліонъ Васильичъ пригласилъ меня въ столовую, помщавшуюся въ комнат, рядомъ съ кабинетомъ.

XI.

Столъ былъ накрытъ. Но каково было мое изумленіе, когда я увидалъ столовую, буквально заставленную желзными кроватями. Цлыхъ десять кроватей, совсмъ приготовленныхъ и накрытыхъ одялами, стояло вдоль стнъ и возл каждой кровати по столику, по коврику и даже по свчк на каждомъ столик.

— Что это? спросилъ я:— больница?

Ардаліонъ Васильичъ расхохотался.

— Нтъ, проговорилъ онъ: — больница — это въ будущемъ, когда я осмотрюсь и приведу въ порядокъ имніе, а пока это просто офицерская казарма. Сегодня вечеромъ я жду къ себ изъ Питера товарищей, гусаровъ. Они ко мн гостить дутъ. Цлыхъ десять человкъ! Такъ вотъ кровати эти для нихъ… Размстить ихъ по отдльнымъ комнатамъ я, къ сожалнію, не могу, такъ вотъ и придумалъ устроить имъ казарму.

Посл обда, гастрономическаго и съ тонкими винами, мы снова перебрались въ кабинетъ и услись возл раствореннаго окна, выходившаго въ садъ. Оттуда такъ и вяло прохладой. Возл моего кресла стоялъ столъ, тотъ самый, который былъ заваленъ газетами и журналами. Пахнулъ какъ-то изъ окна втерокъ, сдулъ одну газету на полъ и моимъ глазамъ представился акварельный рисунокъ, изображавшій крестьянскую двушку, отдыхавшую въ лсу. Двушка лежала на спин, съ закинутыми подъ голову руками, съ обнажившимся плечомъ и словно млла подъ обаяніемъ тепла и лса. Сквозь зеленую, какъ бы трепещущую листву падалъ лучъ солнца и ярко освщалъ кустъ оршника и сдой, какъ пухъ страусовыхъ перьевъ, папоротникъ. Фигура двушки такъ рельефно выдавалась изъ этого яркаго солнечнаго фона, что казалась положительно вн картины, не на бумаг, а какъ-то отдльно. Опрокинутый кузовокъ съ разсыпавшимися грибками, лежалъ возл нея, и грибы эти такъ были натуральны, что хотлось смахнуть даже чуть-чуть покрывавшую ихъ пыль.

— Этюдъ съ натуры, проговорилъ Ардаліонъ Васильичъ, замтивъ, что я разсматриваю рисунокъ.

— Вашей работы?

— Да, это я рисовалъ.

— Можно посмотрть?

— О, конечно! Только вдь я плохой рисовальщикъ…

Я взялъ рисунокъ и сейчасъ же въ отдыхавшей двушк узналъ красавицу Груню. Это былъ ея портретъ. Это лежала она, именно она, разметавшись, усталая, жадно вдыхавшая полуоткрытымъ ртомъ прохладу лса. Она словно грезамъ предавалась, и чтобы отстранить все, могущее разсять эти грезы, можетъ быть, милыя, полузакрыла глаза. Даже опрокинутый кузовокъ съ разсыпавшимися грибами какъ будто говорилъ, что красавиц не до кузовка и не до грибовъ.

Засмотрлся я на этотъ рисунокъ.

— Прелестно! проговорилъ я:— это портретъ?

— Да, отвчалъ Ардаліонъ Васильичъ и весь вспыхнулъ.

— Это вдь Груня, внучка Дроныча?

— Да, это она… Не правда ли, какай она красивая?

— Она красавица…

— Боже мой! продолжалъ, между тмъ, Ардаліонъ Васильичъ, не слушая меня.— Еслибы можно было одть ее въ костюмъ итальянки… или одалиски!

— Почему же нельзя? спросилъ я.

— Ахъ, нтъ, нтъ. Она никогда не согласится… Она такая упорная, такая несговорчивая!

И онъ опять весь вспыхнулъ, даже уши покраснли.

Немного погодя, я сталъ собираться домой. Ардаліонъ Васильичъ пошелъ провожать меня. Возл каретнаго сарая стояли дв коляски, нсколько кучеровъ въ красныхъ рубахахъ суетились, закладывая лошадей.

— На желзную дорогу, замтилъ Ардаліонъ Васильичъ.

— За товарищами? спросилъ я.

— Да.

Наконецъ, подали и мн тарантасъ. Я хотлъ уже садиться, какъ вдругъ мы увидали выбгавшаго изъ садовой калитки Филиппа Яковлевича.

— Баринъ! кричалъ онъ: — вдь Авдотья-то Ивановна убжала!

— Какъ такъ? куда?

— Неизвстно! Его тамъ въ бесдк нтъ…

— Да вдь я же заперъ его на ключъ!

— А онъ въ окно вылзъ! Высадилъ раму и поминай какъ звали! Яковъ понесъ было зельтерскую воду, отперъ дверь-то, а ужь его и слдъ простылъ!

— Надо поскоре на село бжать, въ кабакъ. Онъ непремнно въ кабак. Пошли-ка поскоре, а лучше всего самъ сбгай.

Филиппъ Яковличъ бросился на село, а а, еще разъ пожавъ Ардаліону Васильичу руку, слъ въ тарантасъ и похалъ домой.

Миновавъ шажкомъ садъ и мельницу и выбравшись въ поле, мы пустили тройку крупной рысью. Отъхавъ съ версту, кучеръ обернулся ко мн.

— Однако, проговорилъ онъ:— баринъ-то сильно пріударилъ за Дронычевой внучкой!

— Ты почему знаешь?

— Кучера болтали. Лакей-то, Филиппъ Яковличъ, вишь каждый день шатается туда, за барина, значитъ, хлопочетъ…

— Вздоръ какой!

— Болтаютъ, а можетъ и вздоръ! Вишь въ Питеръ приглашалъ… двсти рублей въ мсяцъ предлагалъ…

— Ну?

— Врно говорю.

— И что же?

— Ну… не соглашается вишь!

Минутъ черезъ пятнадцать мы были уже дома.

Но каково же было мое изумленіе, когда, выйдя на крыльцо, я увидалъ Авдія Иваныча прилпившагося позади тарантаса. Бглецъ сидлъ скукожившись, пригнувъ голову, притаившись какъ мальчишка, даже защуривъ глаза и судорожно обими руками вцпившись за дрожины. Онъ былъ безъ шапки, весь въ пыли и въ дворянскомъ мундир.

Я приказалъ его обмыть, далъ ему парусинное пальто и въ тотъ же день препроводилъ къ Дронычу въ лсъ.

XII.

Былъ какой-то праздничный день, когда я, недли дв спустя посл описаннаго, снова отправился къ Дронычу. Праздничный день я выбралъ именно потому, что Груня преимущественно по праздничнымъ днямъ навщала дда, мн хотлось повидать ее. Ардаліона Васильича за эти дни я не встрчалъ, но слышалъ, что гусары дйствительно пріхали къ нему въ назначенный день, что вмст съ ними онъ былъ въ сел Песчанк, обходилъ вс лавки и произвелъ въ сел такой эффектъ, что народъ ходилъ за нимъ цлыми толпами. Говорили, что каждый вечеръ Ардаліонъ Васильичъ устраиваетъ для своихъ гостей фейерверки, освщаетъ садъ бенгальскими огнями и даже выписалъ изъ города оркестръ жидовъ. Дйствительно, разъ какъ-то, выйдя на балконъ вечеромъ, я увидалъ лопнувшую на темномъ неб ракету, но только одну эту ракету и видлъ. Песчанскія барышни выходили изъ себя, он чуть не каждый день устраивали кавалькады, летали по всмъ направленіямъ, но только всего одинъ разъ встртили гусаровъ. Завидвъ ихъ, барышни пришли въ восторгъ (он такъ и думали, что гусары непремнно присоединятся къ нимъ), но гусары сдлали подъ козырекъ и крупной рысью, словно на развод, промчались мимо.

Было часовъ шесть вечера, когда я подходилъ къ изб Дроныча. Груня была тамъ, она сидла на заваленк и что-то шила.

— Здравствуй, Груня! крикнулъ я.

Она даже вздрогнула и испуганно посмотрла на меня черными глазами.

— Что, или не узнала?

— Узнать-то узнала, только напугалъ ты меня очень.

— Неужели ты такая пугливая!

— Задумалась я — вотъ и испугалась.

— О чемъ же это ты думала?

— Мало ли о чемъ…

— А ддъ дома?

— Дома. Только сейчасъ онъ рыбу удитъ… тутъ недалечко, съ пріятелемъ со своимъ.

— Съ какимъ это?

— Точно не знаешь! Одинъ у него пріятель-то… Окром нтъ никого…

— Авдотья Ивановна, что-ли?

— Извстно.

— Неужто онъ здсь еще?

— Здсь.

— И все пьетъ?

— Выпилъ бы, да ддушка не даетъ. Только три рюмочки въ день позволяетъ, утромъ одну, въ полдень, да вечеромъ.

— И онъ слушается?

— Еще бы! Ддушка шутить не любитъ.

Я разсказалъ Грун, какъ Авдій Иванычъ дохалъ со мной изъ Барыкина.

— Слышала я это, проговорила она весело:— ужь мы съ ддушкой не мало смялись.

— Кто-же теб разсказалъ?

— Да самъ Авдій Иванычъ.

— Будто онъ помнитъ?

— Еще бы! Онъ все помнитъ. Какъ ты съ Ардальономъ Ваенличемъ въ бесдку приходилъ, какой-то водой поить собирались… все, все какъ есть помнитъ. ‘Я, говоритъ, нарочно пьянымъ притворился, больно ужь мн надоло въ будк сидть. Водки, говоритъ, давать перестали, тоска взяла! а когда я, говоритъ, увидалъ барина (это тебя то есть! вставила Груня) мн и пришло въ голову бжать. Такъ я и сдлалъ. Высадилъ, говоритъ, раму и возл садоваго плетня въ лопухахъ спрятался и сталъ поджидать, когда баринъ домой подетъ. Долго, говоритъ, сидлъ, соскучился даже, наконецъ, вижу детъ, подъ горку шажкомъ спускается. Ладно! думаю, далъ тарантасу поровняться, выпрыгнулъ изъ лопуховъ, да и вскочилъ на задокъ…’

И Груня залилась веселымъ смхомъ, лицо ея разгорлось, глаза заискрились. Я даже залюбовался на нее.

— Экая ты красивая! вскрикнулъ я.

— Вотъ т на! перебила она:— я про Авдотью Ивановну разсказываю, а онъ вонъ куда повернулъ!

— Псенка одна есть, ‘Тройкой’ называется… Такъ вотъ въ этой псенк про такую-же красавицу говорится. Знаешь ты эту псенку?

— ‘Вотъ мчится тройка удалая’, что-ли? спросила она.

— Нтъ, другая.

— Ну, другой не знаю.

Я прочелъ ей некрасовскую тройку.

Груня слушала, слушала и, когда я кончилъ, вздохнула.

— Хорошо! проговорила она:— ты выучи меня.

— Изволь.

— Только… Что это значитъ ‘корнетъ’?

Я объяснилъ.

— Та-жъ! протянула она въ раздумь.

— Кажется, я на тебя тоску нагналъ? спросилъ я.

Груня продолжала молчать.

— А знаешь-ли, Груня, проговорилъ я, взявъ ее за руку: — недавно я твой портретъ видлъ.

Она вздрогнула, словно пчела ужалила ее.

— Гд? спросила она.

— У барыкинскаго барина.

Груна засмялась и закрыла лицо руками. Раздумье какъ крыломъ смахнуло.

— И чудакъ только! вскрикнула она.

— Кто?

— Самый этотъ Ардальонъ Васильичъ.

— Чмъ-же онъ чудакъ?

— Да какъ-же! Пришелъ сюда какъ-то… и я была здсь. Сталъ съ ддушкой про своего управляющаго говорить, какъ онъ, значитъ, обкрадываетъ его, какъ весь лсъ вырубилъ, какъ домъ сгноилъ. Много, много говорилъ, я ужь половину и перезабыла!— ‘Не знаю, говорить, что мн и длать! Самъ въ хозяйств ничего не смыслю, не умю ржи отъ овса отличить, только, говоритъ, гречку одну запримтилъ, а врнаго человка подыскать не могу.’ Я тутъ же рядомъ съ нимъ сидла и смхъ меня разбиралъ, что человкъ разнымъ наукамъ обучался, а ржи отъ овса отличить не уметъ! Терпла, терпла, да какъ фыркну! А Ардальонъ Васильичъ и спрашиваетъ: — ‘Ты, говоритъ, что-же смешься, Груня?’ — А я и говорю: — ‘Возьмите меня въ управляющіе, я умю рожь отъ овса отличить! Не спутаю!’

— Что-же онъ?

— ‘Нтъ, говоритъ, Груня, тебя мн не надо, а вотъ, говоритъ, ддушку твоего я съ удовольствіемъ бы взялъ, и жалованье большое далъ-бы! И жилъ бы, говоритъ, твой ддушка не въ лсу, не въ землянк, а въ хорошемъ флигел на моей усадьб, въ хол, въ тепл, и распоряжался-бы имніемъ моимъ, какъ своимъ собственнымъ. Вотъ, говоритъ, про ддушку про твоего я много слышалъ хорошаго. Слышалъ, что у него и собственное свое большое хозяйство было, и что дло хозяйское онъ знаетъ до тонкости. Вотъ его-бы взялъ, говоритъ!’

— Что-же ддушка?

— Извстно что! не пошелъ… ‘Мн, говоритъ, въ лсу спокойне!’

— А можно теб еще одинъ вопросъ сдлать?

— Ну, спрашивай.

— Скажешь правду?

— Извстно, скажу.

— Въ Питеръ звалъ онъ тебя?

Багровый румянецъ вспыхнулъ на лиц Груни.

— Теб кто говорилъ про это?

— Люди говорили.

— А не онъ самъ?

— Нтъ, не онъ.

— То-то! А ужь я думала, онъ.

— Что-же, правда?

— Правда. Только про это дло говорилъ мн не самъ онъ, а лакей его.

— Что-же ты?

— Обругала я его, вотъ и все. А потомъ и барину досталось.

— Какъ такъ?

— Очень просто! Пріхалъ онъ какъ-то опосля сюда, и я была здсь. При ддушк говорить мн про это дло не хотлось, вотъ я и пошла съ нимъ въ лсъ, какъ-будто за грибами. Завела его въ лсъ-то и говорю:— ‘Послушай-ка, баринъ! Ты съ чего это взялъ ко мн своего лакея подсылать?’ Онъ даже загорлся весь, застыдился, слезы на глазахъ навернулись… ‘Прости, говоритъ, меня, полюбилась ты мн очень! съума, говоритъ, схожу по теб!’ — ‘А коли, говорю, любили меня, впередъ такъ не длай. Ты знаешь, говорю, что хоша я и крестьянка, а въ полюбовницы никогда ни къ кому не пойду!’ Хотла я его тутъ разжечь хорошенько, да жалко стало! Ужь очень онъ смирный, тихій, да добрый такой… Словно двушка красная!

— Ну, а когда же онъ съ тебя портретъ-то рисовалъ? спросилъ я.

— Тоже приходилъ какъ-то… ужь я забыла когда.

И, немного помолчавъ и подумавъ, она проговорила:

— Да нешто это патретъ?!

— Что же?

— Извстно такъ, картинка. Кабы эта картинка походила на меня, такъ я бы красавица была…

— Нтъ, Груня, это ты.

— Нтъ, нтъ!

— Разв ты никогда въ зеркало не смотрлась?

— Нтъ, нтъ, продолжала она отрекаться: — я не такая… Тамъ красавица, какихъ и на свт нтъ.

— А вотъ я какъ только взглянулъ на картинку, такъ сейчасъ же узналъ тебя.— ‘Это Груня!’ говорю.

— Что же онъ-то?

— Вспыхнулъ весь, покраснлъ…

Вспыхнула и Груня, и глаза у нея словно угольки загорлись.

— Будетъ теб смяться-то! проговорила она, стыдливо закрывъ лицо фартукомъ: — у меня и бусъ-то такихъ нтъ, и платочка на голов не было.

— А кузовокъ съ грибами былъ?

— Ну, кузовокъ точно что былъ, проговорила она, быстро откинувъ фартукъ и скрестивъ на колнахъ руки: — что было, то было. Онъ даже самъ и грибочки разсыпалъ, самъ и уложить меня. Только ты не подумай… нтъ, нтъ! Тутъ и ддушка въ т поры былъ, все еще приставалъ, чтобы и его со мной рядомъ посадилъ…

— Почему же онъ не посадилъ его?

— ‘Нтъ, говоритъ, не надо. Я, говоритъ, ддушка, посл тебя срисую, надъ ркой, съ удочками, рядомъ съ Авдотьей Ивановной. Ты, говорить, будешь удочкой рыбу удить, а онъ носомъ…’

— Ну, а мн показалось, что портретъ былъ срисованъ въ другое время…

— Когда же?

— А помнишь, какъ-то ты запоздала сюда… пришла съ кузовкомъ, да съ грибочками… Еще Григорій разсердился тогда на тебя. Вотъ когда я думалъ…

— О! помню, помню!

И, замахавъ руками, она добавила:

— Нтъ, нтъ! онъ здсь, на полянк писалъ, вонъ возл того куста… И Груня указала кустъ.

— А все-таки въ тотъ вечеръ-то, когда ты запоздала-то, вдь ты видлась съ нимъ?

— Съ кмъ?

— Съ Арадальономъ Васильичемъ?

Груня опять вспыхнула.

— Ты почемъ знаешь?

— А потому, что я видлъ его. Онъ на дрожкахъ съ лакеемъ халъ.

— Да. Я сюда шла, а онъ встртился и остановилъ меня.

Груня задумалась, но, немного погодя, вдругъ обернулась ко мн и, какъ бы вспомнивъ что-то, спросила:

— Ты когда же меня той псенк-то научишь?

— А вотъ, приду когда-нибудь на цлый день и научу.

— Ты поскорй.

И, сдвинувъ брови, она прибавила:

— Какъ, бишь, въ конц-то: ‘не гляди же’… какъ это тамъ?

— А вотъ какъ. И я прочиталъ:

Не гляди же съ тоской на дорогу

И за тройкой во вслдъ не спши,

И тоскливую и сердц тревогу

Поскорй навсегда заглуши…

— Хорошо! прошептала Груня вздохнувъ и снова задумалась. Послышалась чья-то звонкая псня въ лсу и Груня вскочила.

— Пойдемъ къ ддушк! проговорила она торопливо.

— А онъ гд? далеко?

— Ну, зачмъ далеко! Вотъ тутъ, сейчасъ за ерикомъ… пойдемъ! И Груна протянула мн руку.

Мы Пошли, а псня продолжала гремть въ противуположной сторон лса и слышно было, что быстро приближалась она къ лсной полянк.

XIII.

Солнце между тмъ сло, жаръ схлынулъ, пахнуло вечеромъ. Лсъ стоялъ неподвижно, не колыхаясь ни единымъ листкомъ, только сроватые листья осинника дрожали лихорадочною дрожью. Кругомъ тихо, покойно, даже на душ становилось какъ-то тихо. Статныя деревья одно за другимъ проходили мимо насъ. То мелькнетъ корявый стволъ исполина дуба, то блый какъ снгъ стволъ березы, хлеснетъ втка по лицу, раздастся шорохъ, и опять тихо. Не даромъ молитвенники ищутъ спасенія въ лсу. Гд-то какая-то птичка зудла, да такъ сиротливо, что даже скуку нагоняла. А вотъ и соловей пробжалъ по земл, пробжалъ молча, быстро какъ мышенокъ, ткнулся въ кустъ и исчезъ. Мы шли узкой тропинкой, все дальше и дальше углубляясь въ лсъ. Даже псня, приближавшаяся въ полянк, далеко-далеко оставалась за нами. Она замерла вскор. Видно пвецъ достигъ цли и замолкъ. Вечерло замтно. Приходилось то и дло отстранять втви, нагибаться. Идти рядомъ рука съ рукой было невозможно. Груня пошла впередъ, шла быстро, словно порхала, срывая на ходу попадавшіеся цвты. Цлый внокъ сплела она изъ этихъ цвтовъ, обвила его павиликой и надла на голову. Вдругъ раздался голосъ Авдія Иваныча.

— Дронычъ! кричалъ онъ какимъ-то хриплымъ, соннымъ голосомъ:— на двор вечеръ, пора! Освжи ты мн душу!

— Сказано: передъ ужиномъ! раздался голосъ Дроныча.

— Варваръ!

Мы обогнули кустъ оршника и увидали рыболововъ. Дронычъ въ холщевой рубах, въ синихъ, съ блыми полосками, штанахъ, босой и въ старенькой шляп сидлъ надъ ркой и глазъ не сводилъ съ поплавковъ. Возл него кувшинчикъ съ червями, коврига чернаго хлба (отъ ковриги этой онъ отщипывалъ маленькіе кусочки и бросалъ ихъ въ воду) и тутъ же, рядомъ Жучка. Авдій Иванычъ рыбы не ловилъ. Онъ сидлъ поодаль прислонясь къ дереву и только поводилъ мутными, опухшими глазами. Моего парусиннаго пиджака на немъ ужь не было. Онъ былъ просто въ ситцевой грязной рубах и парусинныхъ панталонахъ съ перекинутыми на крестъ, черезъ плеча, помочами, изъ прежняго костюма уцлли только рыжіе стоптанные сапоги… Лицо Авдія Иваныча трудно было бы узнать: оно обросло сдой щетиной, ясно говорившей, что тутъ ужь не до бритья.

— Чортъ знаетъ! бормоталъ онъ: — знаю, какъ добывается золото, какъ добывается серебро, а вотъ какъ другривенный добыть — не могу придумать!.. Дронычъ! какъ добыть двугривенный?

— Отстань! крикнулъ Дронычъ.

И, увидавъ меня съ Груней, прибавилъ обрадованный:

— А! гости дорогіе! Милости просимъ!

— Мы, ддушка, соскучились, проговорила Груня:— теб мшать пришли. Бросай-ка удочки, пойдемъ домой.

— Ни такъ ужь сбирался!

— А коли сбирался, такъ и того лучше, значитъ, не помшали. Ну, что, много наловилъ? Уха будетъ что ли?

— Нешто съ такимъ товарищемъ наловишь! вскрикнулъ Дронычъ, сердито кивнувъ головой на Бабкова: — чу! сопитъ какъ! Рыба-то слышитъ, поди… На уху все-таки наловилъ, прибавилъ онъ:— поужинать будетъ чмъ.

— Онъ только объ жрань и думаетъ! промычалъ Бобковъ.

— А по твоему объ водк бы! перебилъ его Дронычъ, вытаскивая изъ воды удочки и заматывая ихъ.— Эхъ ты, совсть! Пора бы и перестать! Шутка ли, скоро мсяцъ будетъ, какъ запилъ!

— Врешь! Со вчерашняго числа другой пошелъ…

— Чего добраго подохнешь, пожалуй!

— Небось, не подохну! до этого никогда еще не доходахъ. Не такъ воспитанъ.

И вдругъ, обратясь ко мн, прибавилъ:

— Торжественныя, сударь мой, минуты!..

— Какія это? спросилъ я.

— Въ которыхъ я теперь нахожусь… Торжественныя! ибо душа человческая отрекается въ это время отъ суеты міра и стремится къ своему первобытному началу: смиренію и любви!

— Оно и видно! крикнулъ Дронычъ.

— Ты не видишь, извстно, потому ты мужикъ!.. Попробуй-ка подойти ко мн къ трезвому, когда я въ канцеляріи сижу, такъ я тебя такъ огорошу, что ты ногъ не унесешь. ‘Да воскреснетъ Богъ!’ зачитаешь! Пріятель ты мн, а я все-таки огорошу! А теперь подходи сколько хочешь, бери съ руками и съ ногами! Теперь душа у меня человческая. Я человкъ, а тогда я чиновникъ! Теперь я людей боюсь, я отъ нихъ въ лсъ убжалъ, а тогда — наоборотъ: отъ меня люда въ лсъ побгутъ!

— Извстно — взяточникъ! замтилъ Дронычъ, продолжая заматывать удочки.

— Я могу брать взятки сколько угодно! подхватилъ Авдій Иванычъ:— сколько угодно… Въ дтств я былъ раненъ въ голову и взяточничаю въ помраченіи ума!

— А ну тебя! перебилъ его Дронычъ:— замололъ! Чмъ молоть-то, помогъ бы лучше удочки убрать. Сидитъ, какъ колода…

— И самъ соберешь! Не велика птица-перепелица!

И, пригнувшись ко мн, онъ шепнулъ:

— Нтъ ли двугривенничка… одолжите!

— Эй ты! крикнулъ Дронычъ, замтивъ его движеніе: — ты чего тамъ пригибаешься-то!.. Ты ему не давай, ради Господа не давай… Теперь онъ маленько на поправку пошелъ, а дашь — опять закрыжитъ…

— ‘Человкъ ты или зврь!’ крикнулъ Бобковъ, но на слова его никто не обратилъ вниманія.

Немного погодя, мы снова были на площадк. Насъ встртилъ Григорій, веселый и счастливый. Я вспомнилъ псню въ лсу и догадался, что псню эту плъ именно онъ, спша на свиданіе съ милой. Григорій усплъ уже развести костеръ и приладить котелокъ, онъ зналъ, что безъ ужина дло не обойдется. Мы услись вокругъ костра. Только одинъ Бобковъ помстился какъ-то поодаль и все что-то ворчалъ. Чудная ночь спустилась на землю, теплая, пахучая, съ мягкими тонами. Небо было усыпано большими лучистыми звздами, проливавшими мягкій, трепетный свтъ на притаившуюся землю. Изрдка наплывало облачко, блое, тонкое, какъ тюль. Воздухъ теплый, пахучій. Отъ кудрявыхъ вязовъ на посеребренную полянку ложилась пестрая тнь, точно кружево. Костеръ потрескивалъ, попахивало дымкомъ и ухой. Вся рка искрилась отражавшимися звздами. Гд-то шлепнула рыба и серебристые круги расплылись по зеркальной рк. Куликъ встрепенулся и съ пискомъ перемстился съ одной песчаной отмели на другую. Жукъ пролетлъ, загудлъ какъ пущенный волчокъ, но стукнулся обо что-то, упалъ и затрещалъ жесткими крылышками. Потянулъ теплый втерокъ и зарябилась гладь рки, но на площадк, защищенной лсомъ, было такъ тихо, что даже огонь подъ котломъ горлъ не колыхаясь, обливая багровымъ свтомъ и высокую костлявую фигуру Дроныча, и Авдя Иваныча, и всю остальную компанію.

Вдругъ, гд-то вдали, едва слышно раздалось тихое, стройное пніе. Не то хоръ, не то органъ словно. Мы встрепенулись и стали прислушиваться. Груня сбросила платокъ съ головы и, повернувшись ухомъ къ той сторон, откуда доносились звуки, замерла на мст. Дронычъ привсталъ на колна, и тоже стать слушать Вскочилъ и Григорій, какъ ужаленный зврь, вскочилъ и глазъ не сводилъ съ Груни. Не хорошіе это были глаза! Даже Бобковъ принялся обводить всхъ глазами и, не понимая, въ чемъ дло, вдругъ крикнулъ:

— Чего уши-то навострили!

Но на него накинулись вс, и заставили замолчать.

А звуки между тмъ все лились… чуть слышные, стройные, хватающіе за сердце, полные могучихъ аккордовъ. То они, словно сверху спускались, то словно изъ лса наплывали. Нтъ, это не органъ, это хоръ какой-то. Гд-то вода плеснула, разъ, другой, третій, голоса становились слышне, что-то стукнуло на рк глухо, словно весло объ лодку. Рка подхватила хоръ, понесла его съ собою и весь лсъ наполнился звуками. Все слышне и слышне становились они, усиливались, приближались. Было ясно, что это люди пли и что людей было не мало. Мы бросились къ рк, Груня прежде всхъ. А тамъ на изгиб, вдругъ изъ-за лса мелькнулъ огонекъ, другой, третій. Зеленый, красный, блый, и нсколько освщенныхъ фонариками лодокъ, выплывая одна за другой, заскользили по рк, направляясь къ намъ. Хоръ загремлъ, хлынулъ прямо на насъ, лсъ подхватилъ звуки и разнесъ ихъ въ разныя стороны. Такъ изъ запертою храма вдругъ вырываются звуки, когда двери его распахнутся. Прошло пять минутъ и вся эта флотилія плыла мимо насъ.

Груня рванулась, подскочила къ обрыву, простерла руки и крикнула громко, что было силъ:

— Ардальонъ Васильичъ!

— Груня! ты? раздался чей-то голосъ и голосъ этотъ такъ и вылетлъ изъ хора пвцовъ.

— Я, я, зазжайте!

— Примешь?

— Приму.

— Не прогонишь?

— Нтъ, нтъ…

А хоръ все не умолкалъ, и весла продолжали вздымать волны. Что-то сказочное, волшебное происходило передъ нами. Я глазъ не сводилъ съ Груни. Освщенная багровымъ свтомъ костра, она, словно въ живой картин, стояла передо мною. Какъ блеснули ея темные большіе глаза! Простертыя руки, страстный взглядъ, полуоткрытый ротъ, рядъ блыхъ какъ снгъ зубовъ, волнующаяся грудь, а внизу у ея ногъ: темная рка, скользящія ладьи съ флагами, фонарями, опьяняющіе аккорды хора… И гребцы и хоръ сидли въ лодкахъ. Только онъ одинъ стоялъ въ блестящей венгерк, красной фуражк, и глазъ не сводилъ съ Груни. Не сводилъ съ нея глазъ и Григорій, молча нахмурившій брови.

— Не прогонишь? повторилъ онъ.

— Нтъ.

— Причаливай! раздалась команда.

Рули повернули, вода запнилась, закрутилась воронкой, раскатилась волной, ударила о берегъ разъ, другой, третій, разлилась по песку, брызнула пной, лодки причалили и хоръ замолкъ.

— Здравствуйте! крикнулъ весело Ардальонъ Васильичъ, и выскочилъ на берегъ, а вслдъ за нимъ и остальные. Словно штурмомъ взяли они крутой обрывъ и вскочили на него!

То были гусары — гости Лошкарева.

XIV.

На слдующій день мн пришлось отправиться въ Москву. Тамъ, я какъ-то позадержался (изъ этой блокаменной никогда не выберешься во-время) и только черезъ недлю, когда въ карман у меня осталась именно та сумма, которая требовалась на пріобртеніе билета и на оплату гербоваго сбора, а отправился къ роднымъ пенатамъ, хать по желзной дорог мн приходилось до станціи С—ки, т. е. сутки слишкомъ. На станцію эту поздъ приходитъ ночью и скрещивается съ поздомъ, отходящимъ въ Москву. Вагоны были переполнены пассажирами, тснота доходила до давки, и потому спать не пришлось. Измученный и усталый (я впрочемъ усплъ устать еще въ Москв), я съ нетерпніемъ ожидалъ конца моего путешествія. Наконецъ, вотъ и станція. Поздъ, отходившій въ Москву, усплъ уже прибыть и ожидалъ нашего прихода, чтобы отправиться въ путь. Когда я вышелъ на платформу (только мн одному разршилъ это по знакомству оберъ-кондукторъ), то отходившему позду былъ данъ третій звонокъ. Вс пассажиры сидли въ вагонахъ, одни кондуктора бгали по пустынной платформ, захлопывая дверки. Оберъ-кондукторъ собирался уже дать свистокъ, какъ вдругъ стеклянныя двери вокзала шумно распахнулись, раздалось дребежжаніе нсколькихъ разбитыхъ стеколъ и цлая толпа гусаръ, одтыхъ по дорожному, въ красныхъ фуражкахъ и шинеляхъ, гремя саблями и шпорами, выбжала на платформу, пріостановилась, оглядлась и бросилась со всхъ ногъ на вагонъ перваго класса. ‘Нельзя-съ!’ раздался было голосъ кондуктора, оберегавшаго дверку, но кондукторъ полетлъ на полъ, голосъ его умолкъ, дверка распахнулась и гусары одинъ по одному поспшно скрылись въ вагон. Словно отъ какого-то преслдованія бжали они, бжали безъ оглядки, куда попало, молча, торопливо, безпорядочно, объятые паникой, блдные, испуганные. Все это было дломъ одной секунды, я даже опомниться не усплъ. Кто-то еще пробжалъ по платформ, тоже испуганно, торопливо, съ нсколькими сакъ-вояжами въ рук, вскочилъ на балкончикъ вагона третьяго класса и, увидавъ меня, крикнулъ какимъ-то страннымъ голосомъ:

— Прощайте, бжимъ!

Это былъ Филиппъ Яковличъ.

— Что случилось? спросилъ я, подбгая къ нему.

— Бда! скандалъ! шепталъ онъ торопливо и трясясь всмъ тломъ.

— Ну!

— Григорій Груню зарзалъ, а барину оскорбленіе сдлалъ.

Дрожь пробжала по мн.

— Когда? спросилъ я.

Но въ это время раздался свистокъ, кто-то крикнулъ: ‘Господинъ! пожалуйте въ вагонъ!’ и поздъ тронулся.

— Когда, когда? кричалъ я, увидавъ высунувшуюся въ окно голову Филиппа Яковлевича:— когда?

— Сегодня, вечеромъ, въ девять часовъ…

Я не врилъ ни ушамъ, ни глазамъ своимъ. Точно громъ… треснулъ, оглушилъ и затихъ.

Пріхавшія за мною лошади стояли у подъзда. Я вскочилъ въ тарантасъ и, несмотря на темноту ночи, отправился домой. Я тоже заторопился, нервно, болзненно, какъ т гусары, которыхъ только-что видлъ.

— Что тамъ случилось? спросилъ я кучера.

— Несчастіе.

— Григорій?

— Ништо онъ…

— До смерти?

— Нтъ, жила вишь сколько-то, а потомъ померла.

— Въ лсу?

— Въ лсу.

— За что же?

— Да все, вишь, изъ-за того барина…

— А онъ-то былъ тамъ?

— Баринъ-то?

— Ну, да, баринъ, конечно.

— Извстно былъ. И гости вс тамъ были… въ трехъ коляскахъ прізжали, съ музыкой. Фиверки собирались пускать, а замсто того, вонь что вышло! Такъ въ лвый бокъ и пырнулъ ножемъ. По самый черенокъ засадилъ…

— При всхъ?

— Нтъ, отозвалъ въ кусты вишь, да въ кустахъ и заррзалъ. А потомъ на барина накинулся, да, вишь, не дали, оттащили.

И, пополнивъ немного, спросилъ:

— Господь-то видли?

— Видлъ.

— Только прискакали сейчасъ, третій звонокъ ужь былъ. И билетовъ не брали, такъ безъ билетовъ и бросились. Вс верхами были, во вс лопатки вплоть отъ дому скакали, подъ однимъ даже лошадь пала… пришлось на одной лошади двоимъ сидть! Какъ есть бгство!

— Кто же теб говорилъ про это?

— Какъ кто? а кучера-то! съ ними трое кучеровъ пріхало! сейчасъ они разсказывали. И кучера-то вс перепуганные…

Прохавъ верстъ пять, кучеръ снова повернулся ко мн и, показывая на какую-то темную массу, лежавшую возл дороги, вскрикнулъ:

— А вотъ и лошадь!

Я взглянулъ на трупъ и узналъ въ немъ ту самую рыжую прелестную лошадь, на которой въ первый разъ въ лсу встртилъ Лошкарева. Да, это было положительное бгство!

XV.

На слдующій же день, часовъ въ семь утра, я входилъ уже въ избу Дроныча. Груня, покрытая блымъ коленкоромъ (только одно лицо ея было наружи), лежала на скамь подъ образами. Дронычъ былъ возл нея. Онъ стоялъ на колняхъ, на полу, припавъ лицомъ на грудь покойницы. Правая рука его обнимала трупъ, а лвая была подсунута подъ голову Груни, кром ихъ, въ изб не было никого, даже Жучка скрылась куда-то. Лампадка теплилась передъ иконами и ни единый звукъ не нарушалъ этой торжественной тишины, этой послдней нмой бесды живого съ мертвымъ. Распростершись надъ трупомъ, старикъ даже не замтилъ моего прихода, да я и не старался быть замченнымъ. Есть минуты въ жизни, когда даже самое теплое участіе леденятъ душу. Точно король Лиръ надъ трупомъ Корделіи, лежалъ этотъ могучій сдовласый старецъ надъ трупомъ только-что начавшей-было жить внучки своей. Высокій, сухой, съ львинообразной сдой головой, онъ словно самъ умеръ, оплакивая смерть единственнаго дорогого ему существа. Я такъ и не тронулъ его. Только выйдя на площадку, я услыхалъ его голосъ, полный отчаянія и муки. Но голосъ этотъ не произносилъ ни слова. Это былъ вопль, но вопль до того потрясающій, что нервы мои не выдержали его, и я поспшилъ домой.

Когда я прозжалъ лсной дорогой, до меня долетлъ вдругъ какой-то странный шумъ, происходившій въ лсу. Какой-то гулъ, трескъ, какое-то буханье, словно кто-то тяжелыми камнями швырялъ въ воду, бухнетъ камень, гулко плеснетъ водой, откликнется эхомъ и опять трескъ и шумъ. Я привернулъ лошадь и пошелъ по направленію шума. Немного погодя, я былъ на берегу рки и увидлъ Авдія Иваныча. Онъ стоялъ по щиколодку въ вод, въ одной рубашк, безъ панталонъ, съ обнаженной головой, весь выпачканный грязью и глиной, подъ крутымъ обрывомъ, и въ обрыв этомъ торопливо выкапывалъ руками какое-то углубленіе, словно пещеру. Работалъ онъ судорожно, испуганно, поминутно озираясь, молча, и не копалъ, а какъ-то царапалъ пяльцами песокъ, непрерывно, безостановочно сыпавшійся ему на ноги. Засыплетъ ему песокъ ноги и онъ торопливо вытаскивалъ ихъ и снова принимался царапать, а попадавшіеся камни раскачивалъ и бросалъ въ воду. Точно дикій зврь, спшившій выкопать себ берлогу, копался Бобковъ въ обрыв.

— Авдій Иванычъ! крикнулъ я и хотлъ-было спросить: что съ нимъ? Но Авдій Иванычъ вздрогнулъ, вскинулъ на меня глазами, метнулся въ одну сторону, метнулся въ другую, вдругъ шмыгнулъ въ выкопанное имъ углубленіе, укрылся сткою спускавшихся кореньевъ и какимъ-то дикимъ, испуганнымъ голосомъ забормоталъ торопливо:

— Чуръ меня! чуръ меня!.. мое мсто свято… чуръ меня!

‘Ну, подумалъ я:— допился!’ И оставилъ его въ поко.

Когда происходило отпваніе Груни, въ церковь собрались вс песчанскія барышни. Это была съ ихъ стороны демонстрація, въ основ которой, какъ он объясняли сами, ‘лежала цль отомстить гусару’. Он были вполн убждены, что демонстрація эта дойдетъ до него. Он убрали гробъ цвтами, на голову Грун положили внокъ изъ розъ, накрыли прозрачнымъ флеромъ, проводили ее до самой могилы, много плакали и еще боле осуждали поступокъ Лошкарева.

Посл, спустя нкоторое время, разсказывали мн, что Груня, умирая, взглянула на Григорія и горько заплакала.

‘Ахъ, проговорила она:— за что ты меня зарзалъ! Ни въ чемъ я передъ тобой не виновата… ни я, ни онъ!..’

Такъ съ глазами, полными слезъ, она и умерла.

Спустя недлю, Авдій Иванычъ отрезвился, хватилъ съ кого-то лихую взятку, окопировался и, снова занявъ свое мсто въ канцеляріи станового, принялъ обычный видъ. ‘Торжественныя минуты’ кончились…— ‘Ну-ка, попробуй-ка… подойди-ка теперь!’ выражало его лицо.

И. Саловъ.

Саратовъ, 1882 г.

‘Отечественныя Записки’, No 6, 1882

ЛСЪ.

Читайте также: