БОСОНОЖКА.
БОСОНОЖКА.
(разсказъ).
I.
II.
III.
Босоножка, Салов Илья Александрович, Год: 1887
Время на прочтение: 43 минут(ы)
Иванъ Ивановичъ Бобриковъ, мужчина лтъ пятидесяти, толстенькій, кругленькій, съ довольно почтеннымъ брюшкомъ и мдно-краснымъ лицомъ, украшеннымъ сдыми щетинистыми усами, сидлъ надъ ркой и удилъ рыбу. Передъ нимъ торчало нсколько удилищъ разной величины, воткнутыхъ въ берегъ, и онъ зорко слдилъ за поплавками. Одтъ онъ былъ въ замасленный татарскій халатъ, подпоясанный полотенцемъ, парусинныя шаровары и мелкія резиновыя калоши, замнявшія туфли. Сидя на берегу и опершись ладонями въ колна, онъ до того наклонился надъ ркой, что вся его фигура отражалась въ ней, какъ въ зеркал, положенномъ къ его ногамъ. Онъ до того былъ погруженъ въ свое занятіе, что весь превратился въ зрніе,— весь, начиная съ надтой на затылокъ фуражки съ военною кокардой надъ козырькомъ и кончая рачьими глазами, торчавшими по сторонамъ его широкаго расплюснутаго носа, какъ два сплыхъ желудя, готовыхъ выскочить изъ своихъ чашечекъ. Сидлъ онъ неподвижно, притаивъ дыханіе, не смя мигнуть глазомъ и даже не чувствуя, какъ комаръ, расположившись на кончик его носа, вонзилъ въ него свое жало и медленно надувался его кровью.
Утро было прелестное, благоухающее. Зеленый лсъ густою стной возвышался позади Бобрикова и, сплетясь своими втвями, стоялъ неподвижно. Чуткая тишина царила повсюду и ни единый шорохъ не нарушалъ ее. Только изрдка ‘коромысла’ {Родъ саранчи.}, спускавшіяся парочками на круглые листы водяныхъ лилій, словно слипалисъ другъ съ другомъ своими тоненькими туловищами и нарушали эту тишину трескомъ прозрачныхъ, слюдистыхъ крыльевъ. Солнце было довольно высоко и мягкими розовыми тонами обливало противуположный холмистый берегъ. Воздухъ былъ чистый, прохладный, насыщенный запахомъ цвтовъ и лса и возбуждавшій во всемъ живомъ неутолимую жажду жизни и наслажденій.
Но на этотъ разъ Бобрикову было не до красотъ природы. Онъ сидлъ надъ удочками и поминутно выхватывалъ изъ воды серебристыхъ окуней и красноперокъ, трепетными руками снималъ ихъ съ крючковъ и бережно опускалъ въ садочекъ, погруженный въ воду. Садочекъ этотъ былъ почти полонъ и кишлъ рыбой. Бобриковъ торжествовалъ. Вдругъ въ камышахъ, возл которыхъ онъ приснастился, крякнула утка, за нею другая, третья, камышъ задвигался, зашатался, по гладкой поверхности побжали водяные круги и въ ту же секунду нсколько выводковъ домашнихъ утятъ хлынуло изъ камышей и, окруживъ удочки, они принялись ловить порхавшихъ надъ водою мотыльковъ. Бобриковъ вскочилъ, замахалъ полами своего халата, но, вдругъ увидавъ неподалеку спавшую подъ кустомъ двочку, побагровлъ, какъ ракъ.
— Эй!… ты!— кричалъ онъ съ пною у рта,— отгони своихъ утятъ проклятыхъ!… Слышишь, что ли?
Но, видя, что двочка не просыпалась и продолжала себ спать, прикрывъ лицо пестрою ситцевою ‘кирсеткой’, онъ бросился по направленію къ спавшей и, подбжавъ въ ней, брезгливо и грубо толкнулъ ее ногой въ плечо.
— Заснула!— шиплъ онъ, стиснувъ зубы.
И онъ готовъ былъ разразиться бранью и проклятіями, но когда спавшая сдернула съ лица ‘кирсетку’ и испуганно взглянула на Бобрикова своими большущими черными глазами, а затмъ стремительно вскочила на ноги, онъ словно обомллъ. Передъ нимъ стояла двочка лтъ шестнадцати, съ темною, загорвшею кожей на лиц, рукахъ и ногахъ, въ коротенькой желтой юбчонк, надтой сверхъ грубой холстинной рубахи, нсколько съхавшей съ плеча, съ разсыпавшимися черными волосами и едва замтными признаками развивавшагося бюста. Несмотря, однако, на загаръ и грубость кожи, на щекахъ ея пробивался свжій румянецъ и розовыя, полуоткрытыя губы выказывали рядъ прелестныхъ блыхъ зубовъ. Бобриковъ стоялъ и даже забылъ про стадо утятъ.
‘Ахъ, чортъ возьми, — думалъ онъ, не спуская глазъ съ двочки,— вотъ…’
И только нкоторое время спустя, оправившись отъ изумленія, онъ ласково потрепалъ двочку по обнаженному плечу и какимъ-то слащавымъ голосомъ попросилъ отогнать утятъ.
— Тамъ… эти твои утята…— бормоталъ онъ.
Двочка быстро натянула ‘кирсетку’, схватила валявшуюся на земл хворостину и, какъ-то особенно твердо вывертывая босыми ногами, побжала на указанное Бобриковымъ мсто.
— Ахъ, чортъ возьми!— продолжалъ бормотать Бобриковъ.
— Утишъ, утишъ,— кричала двочка, махая хворостиной,— утишъ…
А Бобриковъ все стоялъ и слдилъ за двочкой, которая шла себ вдоль берега и, помахивая хворостиной, покрикивала: ‘утишъ!’ И крошечные утята, словно комочки желтаго пуха, предводимые суетливо повертывавшимися во вс стороны матерями, не плыли, а бжали по вод, направляемые хворостиной двочки.
Наконецъ, мсто лова было очищено, вода снова разстилалась зеркаломъ и синій прибрежный камышъ словно замеръ. Только одн удочки оказались перепутанными, но Бобриковъ даже и не думалъ распутывать ихъ. Онъ стоялъ, какъ прикованный къ мсту, и все смотрлъ въ ту сторону, куда удалилась ‘босоножка’. Онъ стоялъ и видлъ, какъ, загнавъ утятъ въ небольшой затончикъ, она услась на берегу, видлъ, какъ поправила своими загорлыми руками растрепавшіеся волосы, какъ застегнула на груди свою ‘кирсетку’ и какъ, наконецъ, спустивъ ноги въ воду, принялась брызгать ими и брызгами этими удерживать свое стадо въ затон. Что-то странное совершилось вдругъ съ Бобриковымъ. Сердце его ускоренно билось, дыханіе спиралось въ груди и весь онъ словно разомллъ и раскисъ. Онъ даже не могъ совладть съ собой и, влекомый какою-то постороннею, чуждою ему силой, какъ автоматъ, сдвинулся съ мста и пошелъ въ ту сторону, гд сидла двочка.
— Ты откуда?— спросилъ онъ, подсаживаясь къ ней и опять потрепавъ ее по плечу. Двочка какъ-то дико, изъ-подлобья, взглянула на него и сурово проворчала:
— Изъ лсу!
— Какъ изъ лсу?— удивился Бобриковъ.
— Такъ, изъ лсу… изъ этого вотъ!— пояснила она, указавъ движеніемъ головы на возвышавшійся позади лсъ.
— Что же ты тамъ длаешь?
— Извстно, живу тамъ.
— Съ кмъ?
— Съ тятькой.
— Значитъ, отецъ твой полсовымъ, что ли?
— Полсовымъ.
— А какъ зовутъ тебя?
— Паринькой.
— А отца?
— Отца — Уваромъ.
— Ты, что же, утятъ, что ли, пасешь?— спросилъ Бобриковъ, немного помолчавъ.
— Ни што…
— А такъ нельзя разв?
— Чего?
— Чтобы не смотрть за ними?
— Знамо, нельзя.
— Почему?
— Коршунья потаскаютъ.
— Коршунья?— переспросилъ Бобриковъ, всматриваясь въ двочку.
— Извстно… Налетитъ и утащитъ!— говорила Паравька, продолжая болтать ногами въ вод.
И вдругъ опять какая-то посторонняя сила, съ которою Бобриковъ не могъ справиться, охватила его и, подъ гнетомъ этой силы, ему вдругъ захотлось сдлаться самому коршуномъ и, налетвъ, утащить этого не успвшаго еще опериться утенка. Онъ даже руку протянулъ, чтобъ обнять Параньку, но вдругъ утки шумно захлопали крыльями, испуганно закрякали и двочка, моментально вскочивъ на ноги, увидала кружившагося надъ затономъ коршуна.
— Кши, кши!— закричала она что было мочи и такъ быстро замахала хворостиной по воздуху, что даже свистъ пошелъ.— Кши, кши, проклятый! Я тебя…
Коршунъ быстро козырнулъ въ сторону, съ шумомъ описалъ полукругъ и вскор, расправивъ крылья, величаво парилъ уже надъ ркой, высматривая себ другую добычу. Оправился нсколько и Бобриковъ отъ охватившаго его волненія, снялъ фуражку, помахалъ ею себ въ лицо и, когда Паранька снова услась на прежное мсто, спросилъ ее уже боле спокойнымъ голосомъ:
— Такъ по цлымъ днямъ и сидишь здсь?
— Ну, зачмъ?— вскрикнула та.— По утрамъ только! Дамъ имъ досыта наплаваться, накупаться, а въ т поры и домой погоню.
— А приходишь-то рано сюда?
— На зорьк.
— А дома-то что длаешь?
— Все длаю: и стряпаю, и рубахи мою…
— А матери разв нтъ у тебя?
— Мать померла. Мачиха теперь…
— Злая?
— Извстно, мачиха — не родная мать.
— А у мачихи есть дти?
— Четверо.
— Т что же длаютъ?
— Т — махонькія. Я ихъ еще на рукахъ няньчаю.
— Эге!— подхватилъ Бобриковъ,— однако, житьишко-то твое плохенькое, я вижу.
Паранька молчала.
— Поди, и колотушки достаются?… А? Достаются, такъ, что ли?— приставалъ Бобриковъ, похлопывая ее по плечу.— Ну, чегоже ты молчишь-то? Говори, меня не бойся… Достаются?
— Всяко бываетъ,— проговорила она, наконецъ.
— Чего же отецъ-то смотритъ?
— Отецъ жену слухаетъ.
— Такъ!— протянулъ Бобриковъ и почему-то словно обрадовался, узнавъ, что Паранькино житье было плохенькое. Онъ даже подвинулся къ ней и, ласково погладивъ ее по голов, проговорилъ:
— Бдненькая ты моя, сироточка…
— Я и на сторону работать хожу,— говорила, между тмъ, Паранька, все боле и боле осмливаясь подъ вліяніемъ ласкъ Бобрикова.
— Куда?— спрашивалъ тотъ.
— Куда пошлютъ, туда и иду, на поденныя работы, значитъ…
— Понимаю. А деньги-то себ берешь?
— Ну!— вскрикнула она, мотнувъ головой снизу вверхъ.
— Мачих отдаешь?
— И мачих, а то такъ и отцу.— И опять помолчавъ, она прибавила: — Надысь и у тебя на хутор была.
— Такъ ты знаешь меня?— чуть не вскрикнулъ Бобриковъ отъ удовольствіе.
— Знаю, работала.
— Чего же ты длала?
— На огород грядки полола, а потомъ капусту поливала.
— Какже это я не замтилъ тебя?— проговорилъ онъ, слащаво улыбаясь.
— Поди, я не одна была.
— Такъ это мы съ тобой знакомые, значитъ, а?… Такъ, что ли?
— Знакомые.
— Ну, вотъ, и отлично,— подхватилъ Бобриковъ и опять похлопалъ Параньку по плечу. Та окончательно ‘осмлилась’ и принялась разсказывать Бобрикову, какъ она полола у него гряды, поливала капусту, какъ онъ все ходилъ въ это время по огороду и покрикивалъ: ‘Дружнй, дружнй, бабы, дружнй, двки!’ — и какъ потомъ вечеромъ по окончаніи работъ, онъ, сидя на крылечк, разсчитывалъ ихъ.
— Цльный мшокъ съ деньгами вынесъ!— проговорила она, покончивъ свой разсказъ. Это тоже понравилось Бобрикову и, опять похлопавъ двочку по плечу, онъ замтилъ:
— Я не какъ другіе прочіе. У меня сейчасъ же всмъ разсчетъ: на, получай!… Я вотъ какъ, не какъ другіе.
— Хорошо теб, ты — богатый.
— А ты почему знаешь?
— Вс говорятъ, и тятька тоже самое…
— А онъ-то почему знаетъ?
— Стало знаетъ, коли говоритъ!
— Ты бы теперь пришла ко мн,— прошепталъ Бобриковъ, пригнувшись въ Параньк,— теперь бы пришла?… Ябы теб много денегъ далъ.
— Таперь недосугъ, дома дловъ много,— проговорила та, даже и не подозрвая настоящаго смысла намековъ и словно къ чему-то прислушиваясь.
— А то бы пришла?— шепталъ Бобриковъ.
Но Паранька продолжала къ чему-то прислушиваться и потомъ торопливо заговорила:
— Должно, тятька на лодк плыветъ…Чу, весломъ шумитъ!
И не усплъ Бобриковъ нсколько отшатнуться отъ Параньки, какъ увидалъ крошечный челночекъ, выплывавшій изъ-за мыса, густо поросшаго кустами вербы и тальника, а въ челнок громадныхъ размровъ мужика съ черною, окладистою бородой и такими же волосами на голов. На мужик была красная рубаха съ разстегнутымъ воротомъ, обнажавшимъ загорлую, мохнатую грудь, и порыжвшія плисовыя шаровары, засученныя повыше мускулистыхъ, узловатыхъ колней. При вид его Бобриковъ молча всталъ съ мста и, оставивъ двочку, снова услся передъ своими, все еще не распутанными удочками.
— Ты чего это до сей поры торчишь-то здсь?— кричалъ мужикъ, направляя челнокъ въ затонъ, къ тому мсту, гд сидла Паранька.— Али теб дома-то длать нечего?… Рада сложа руки-то сидть!
Паранька засуетилась, вскочила на ноги, вытащила изъ кармана своей юбчонки ломоть ржанаго хлба и принялась сзывать утятъ.
— Уть, уть, уть!— кричала она, насыпая на берегъ крошки хлба,— уть, уть, уть!— И, заслышавъ этотъ голосъ, утки шумно закрякали, созвали своихъ желтенькихъ птенцовъ и гуртомъ, съ перевалочкой, повалили на берегъ.!
— Уть, уть, уть!— продолжала Паранька, посыпая крошками, и когда все пернатое стадо ея собралось въ кучу и защелкало своими плоскими носами, подбирая крошки хлба, она осторожно зашла отъ рки и еще осторожне, словно заметая хворостиной крошечныхъ утятъ на пробитую тропу, погнала ихъ по этой троп домой. Немного погодя, она скрылась уже въ лсной чащ.
— Уть, уть, уть!— долеталъ изъ лса удалявшійся голосокъ ея и, по мр его удаленія, по мр его замиранія, у нагнувшагося надъ удочками Бобрикова словно что-то отрывалось отъ сердца.
А тмъ временемъ Уваръ подчалилъ къ берегу, бросилъ въ челнокъ весло, глухо стукнувшееся о бортъ, выскочилъ на берегъ, вытащилъ за собою челновъ и, привязавъ его за кустъ, закинулъ за затылокъ об руки и мощно потянулся. Бобриковъ искоса, словно крадучись, слдилъ за малйшимъ его движеніемъ и видлъ, какъ этотъ мужикъ въ красной рубах долго и пристально смотрлъ на него съ какою-то усмшкой и словно собирался подойти къ нему, Бобрикову, и заговорить съ нимъ. Но Уваръ не подошелъ и не заговорилъ, а, постоявъ немного, направился въ лсъ по той же троп, по которой Паранька только что погнала своихъ утятъ.
— Живодеръ, какъ есть живодеръ!— ворчалъ Бобриковъ, когда мужинъ скрылся въ лсу.— Съ такою образиной встртиться, да еще ночью, по-невол обомрешь.
И онъ принялся распутывать и собирать свои удочки, а немного погодя, возращался уже домой и, подъ непріятнымъ впечатлніемъ, произведеннымъ на него Паранькинымъ отцомъ, поршилъ на мсто это больше не ходить.
— Чортъ его знаетъ, что у него на ум-то!— разсуждалъ онъ.— Какъ разъ на бду налетишь!… И чего это онъ такъ смотрлъ на меня?… Такъ и выпучилъ глазищи.
Но таковому ршенію не удалось осуществиться. Правда, недли дв Бобриковъ крпился и боролся. Правда, недли дв ходилъ онъ удить рыбу въ совершенно противуположныя стороны: ходилъ верстъ за пять и дальше, открылъ такія мста, на которыхъ рыба ловилась несравненно удачне, чмъ тамъ, гд онъ встртился съ Паранькой, открылъ даже мста боле живописныя, но вс эти прелести, все-таки, не удовлетворяли его стремленіямъ. Онъ сидлъ надъ своими удочками, окруженный самыми роскошнйшими картинами природы, выхватывалъ не какихъ-нибудь окуней, а жирныхъ и тяжеловсныхъ лещей и сазановъ, а мысленно, все-таки, былъ тамъ, на берегу того затончика, гд сидлъ рядомъ съ смуглою ‘босоножкой’. Разъ, какъ-то, сидя на берегу, онъ увидалъ парившаго надъ ркой коршуна. Онъ вскочилъ на ноги и, даже забывъ, что онъ не съ Паранькой и что возл него не было ни одного утенка, принялся кричать: кшь, кшь, и даже махать фалдами своего халата. Но онъ опомнился, покачалъ головой, обругалъ себя ‘старымъ дуралеемъ’ и съ горькою, грустною улыбкой опустился на землю. Ему было невыносимо тяжело, но онъ, все-таки, храбрился. Онъ даже не допускалъ и мысли, что вся эта тяжесть, которая его давила, что вся эта скука, которую онъ переживалъ, могли происходить отъ какого-нибудь серьезнаго чувства. Но какъ онъ ни храбрился, какъ ни старался низвести эту скуку на степень простой обыденной случайности, какъ ни глумился надъ ‘босоножкой’, какъ ни подшучивалъ надъ ея выпачканными ногами, надъ ея грубою рубахой и яркою ‘кирсеткой’,— однако, тмъ не мене, ‘босоножка’ эта не выходила у него изъ головы. Онъмечталъ о ней днемъ, мечталъ ночью и, самъ не замчая, предавался тоск отъ разлуки съ нею. Но онъ, все-таки, крпился и боролся.
— Чортъ бы ее побралъ!— бормоталъ онъ.— Нвидаль какая! Мало ли такихъ-то на огород!— И онъ шелъ на огородъ, присматривался тамъ къ работавшимъ ‘босоножкамъ,’ заигрывалъ съ нкоторыми, боле смазливенькими, щипалъ ихъ за плечи, а, все-таки, ‘босоножка’ въ пестрой кирсетк не выходила у него изъ головы.
— Красивая, шельма!— разсуждалъ онъ.— Одни глазищи чего стоютъ. Да и статья-то подходящая: сирота, житьишко скверное…
И потомъ, вспоминая отца, прибавлялъ:
— Кабы не эта ‘красная рубаха’ противная, сейчасъ бы махнулъ туда. Статья совсмъ подходящая.
Но ‘статьи’ попадались еще боле подходящія, сами напрашивавшіяся на ласки. Только Бобрикову он, все-таки, не были по душ. Ему требовалась именно Паранька съ ея черными большущими глазами, опушенными густыми ресницами, смуглая, загорлая, этотъ почти ребенокъ, выросшій и созрвшій не среди людей, все извращающихъ, а въ лсу, въ одинокой лсной сторожк.
— А жить такъ нельзя!— восклицалъ онъ.— Мн привязанность требуется, привязанность… А я бы могъ привязаться къ этой двчонк и былъ бы счастливъ!
И дйствительно, одиночество томило Бобрикова, томило его всю жизнь, и теперь, когда онъ полыслъ и состарился, когда возможность найти эту привязанность съ каждымъ днемъ становилась трудне и трудне, а желаніе избавиться отъ одиночества переходило въ какое-то болзненное стремленіе, положеніе Бобрикова дйствительно было невыносимымъ. Одиночество вообще не порождаетъ счастья, а одиночество сердца есть страшнйшая пытка, которую можно было бы только придумать. Эту-то пытку и переживалъ теперь злосчастный Бобриковъ. Правда, у него была когда-то привязанность въ лиц его экономки, двушки лтъ двадцати пяти, съ которою онъ прожилъ лтъ десять. Онъ любилъ ее, холилъ, наряжалъ и былъ совершенно счастливъ, но налетлъ какой-то купчикъ — кудрявый, молодой, въ щегольской поддевк — и выхватилъ у Бобрикова прямо изъ-подъ носа эту привязанность. Двушка бжала съ купчикомъ и Бобриковъ остался одинокимъ. Тосковалъ онъ долго, тосковалъ горько, пилъ мертвую, но, допившись до чортиковъ и съ великимъ трудомъ отдлавшись какъ-то отъ этихъ непрошеныхъ гостей, бросилъ водку и зажилъ одинокимъ бабылемъ. Все это было лтъ пять тому назадъ, когда еще Бобриковъ управлялъ имніемъ одного довольно богатаго барина и жилъ въ его усадьб. Но оставаться въ усадьб этой, гд все напоминало ему отнятую у него двушку, онъ не могъ. И вотъ онъ бжалъ изъ усадьбы, купилъ себ въ описываемой мстности клочокъ земли десятинъ во сто, построилъ хуторокъ на краю овражка, по дну котораго сочился ручеекъ, стыдливо прятавшійся въ зеленой осок, развелъ садъ, огородъ, обзавелся коровками, курочками и, какъ новый Цинцинатъ, предался мирнымъ занятіямъ пахаря. Но одиночество, все-таки, грызло его сердце. Бобриковъ поселился въ своемъ новомъ свтленькомъ флигелечк, а самъ только о томъ и думалъ, какъ бы хорошо было, если бы въ этомъ флигелечк у него была подруга. И вотъ онъ поршилъ жениться. ‘Хоть и поздно,— разсуждалъ онъ,— хоть и глупо, а, видно, ничего не подлаешь!’ Сначала онъ началъ искать себ невсту по близости, въ окрестностяхъ, но, не найдя ни одной подходящей, бросился (именно бросился) въ городъ. Въ город онъ провелъ всю зиму и на первыхъ порахъ поршилъ было найти себ невсту посредствомъ газетной публикаціи, какъ это практикуется въ настоящее время, даже сочинилъ эту публикацію, упомянувъ, что ‘невста требуется молодая, не старше двадцати лтъ, миловидная, нжная, любящая и способная привязаться и полюбить человка еще не стараго, но имющаго сто десятинъ земли и совершенно новенькій хуторъ съ садомъ, огородомъ и ручейкомъ, на которомъ можно устроить купальню’. Но потомъ, задавъ себ вопросъ: какимъ же образомъ узнаетъ онъ, что явившаяся по вызову дйствительно окажется и любящею, и нжною, разорвалъ публикацію и принялся знакомиться съ домами, въ которыхъ имлись невсты. Двушекъ не старше двадцати лтъ онъ нашелъ великое множество, но способныхъ привязаться и полюбить его, пятидесятилтняго байбака, ожирвшаго, полысвшаго и далеко не красиваго, не нашелъ ни одной. Правда, выискалась было одна, которая даже била себя въ грудь, увряя, что привязалась къ нему, что жить безъ него не можетъ, писала ему черезъ кухарку страстныя письма съ назначеніемъ свиданій, клялась въ вчной любви, грозила даже броситься подъ желзно-дорожный поздъ, если только онъ не женится на ней. И Бобриковъ готовъ уже былъ жениться и даже представлялъ себя героемъ какого-то кроваваго романа, но, подсмотрвъ однажды, что двица эта въ одной изъ темныхъ аллей городскаго сада цловалась съ какимъ-то офицерикомъ, онъ въ тотъ же вечерь, и чуть не прямо изъ сада, бжалъ изъ города и спрятался въ своемъ хутор. ‘Нтъ,— разсуждалъ онъ,— вопросъ о женитьб надо бросить. Жена не кошель, съ плечъ не стряхнешь. Попроще — лучше будетъ, а то эти барышни!…’ Но, тмъ не мене, Бобриковъ, все-таки, тосковалъ и одиночество продолжало томить его. Томленіе это было еще тмъ боле мучительно, что онъ, все-таки, сознавалъ въ душ, что время его прошло, что пора любви миновала и что не найти ему нжно любящей подруги… А любить и быть любимымъ ему хотлось. И онъ хваталъ себя за голову и изъ груди его вырывался отчаянный вопль.
— Ахъ!— вскрикивалъ онъ.
Въ эту-то именно пору тоскливаго метанія изъ стороны въ сторону, въ эту-то именно пору погони за исчезающимъ, но желаннымъ призракомъ, онъ встртился съ Паранькой и вскрикнулъ: ‘Ахъ, чортъ возьми, вотъ бы|’
И такъ недли дв боролся Бобриковъ. Наконецъ, не выдержалъ, взвалилъ себ на плечо цлую вязанку удочекъ и побрелъ туда, куда влекло его сердце. Только на этотъ разъ онъ замнилъ халатъ новенькою парусинною парой, надлъ на голову шляпу и тщательно выбрилъ круглое, заплывшее жиромъ лицо. Онъ пришелъ на мсто, когда заря только еще занималась, хорошенько не разсвтало еще, тмъ не мене, однако, Паранька съ своими утятами была уже тамъ. Бобриковъ вскрикнулъ даже отъ радости при вид ея, обрадовалась и Паранька.
— Ты чего же это не приходилъ-то столько времени?— спросила она.
— А ты разв соскучилась обо мн?— забормоталъ Бобриковъ, подсаживаясь къ двочк.— Соскучилась, а?
— Знамо одной скучно.
— А ты каждое утро приходила сюда?
— Нельзя же…
— Ну, а мн недосугъ было,— совралъ счастливый Бобриковъ.
— Поди, все въ саду своемъ копался?
— И въ саду, и въ огород.
— Капуста-то чай ужь большая выросла?
— Вчера щи варилъ,— совралъ опять Бобриковъ.
— Ну?!— удивилась Паранька.
— Врно говорю. Приходи-ка, посмотри, коли не вришь,— прибавилъ Бобриковъ, похлопавъ Параньку по плечу.
Но Паранька, что-то вспомнивъ, заговорила торопливо:
— А ты слышкать, что я т скажу. Вдь, коршунъ-то уперъ у меня одного утенка.
— Ну?— удивился въ свою очередь Бобриковъ.
— Вотъ т Христосъ, не лгу!— побожилась Паранька, крестясь, и еще торопливе принялась передавать Бобрикову исторію похищенія утенка.
— Третводни дло было,— говорила она, какъ-то задыхаясь, захлебываясь, круто повернувшись лицомъ къ Бобрикову и изрдка потрогивая его за плечо.— Сонъ меня одоллъ. Заснула я, какъ вадысь при теб, прикрылась отъ мухъ такъ-то кирсеткой. Долго ли спала — не знаю. Только слышу, въ просонкахъ, утки кричатъ. Слышу, а проснуться не могу, потому всю ночь съ хлбами провозилась. Лежу себ, пригрлась… Он опять кричатъ, крыльями хлопаютъ, водой зашумли. Тутъ меня словно толкопулъ кто… Вскочила я, смотрю, а ужь онъ, проклятый, изъ камышей поднимается, большущій такой, и въ когтяхъ утенка держитъ. Я такъ и взвыла! Схватила хворостину, кричать начала — думала, не выпуститъ ли. А онъ хоть бы оглянулся, расправилъ крылья и поминай какъ звали! Только я его и видала.
— Ну, утенка-то не велика бда,— говорилъ Бобриковъ, положивъ свою руку на плечо двочки,— вотъ кабы онъ тебя утащилъ!— прибавилъ онъ, слащаво заглядывая ей въ лицо.
— Экась!— перебила его Паранька,— а про мачиху-то забылъ нешто?
— А что она?
— Извстно что… трепку задала!
— Быть не можетъ!
— Такъ-то за косу оттрепала, что индо до слезъ довела! А на закуску-то оплеуху залпила… и сейчасъ еще въ ух звенитъ.
— Ахъ она сволочь этакая!— вскрикнулъ Бобриковъ, вспыхнувъ отъ гнва.— Чего же отецъ-то смотритъ?
— И отецъ то же самое.
— Билъ?
— Бить не билъ, а накричалъ не мало.
— Ахъ ты, бдная моя!— проговорилъ Бобриковъ съ участіемъ и, обнявъ Параньку, крпко прильнулъ губами къ смуглой, разгорвшейся щек ея.
— Жалешь меня?— спросила Паранька, взглянувъ на Бобрикова глазами, полными слезъ.
— Вдь, это варварствомъ называется!— кричалъ Бобриковъ съ пною у рта.— Это разбой, это чортъ знаетъ что такое!… Ну, да ладно же,— прибавилъ онъ поспшно, отирая ротъ платкомъ,— ладно же, я справлюсь съ нею, покажу ей!…
— Какъ это?— испугалась Паранька.
— Очень просто, исправнику напишу. Онъ ей задастъ… Ныньче насчетъ этого строго!
Паранька даже поблднла вся.
— Нтъ, нтъ,— заговорила она, испуганно раскрывъ свои черные и безъ того большіе глаза и обими руками вцпившись въ Бобрикова, — ты этого и длать не моги, Христомъ-Богомъ прошу тебя… хуже надлаешь…
— Не безпокойся, не надлаю.
— Нтъ, нтъ, не моги,— продолжала она, сильно потряхивая Бобрикова.— Нтъ, нтъ, коли жалешь, не длай этого… Въ т поры мн и отъ отца проходу не будетъ… Хуже будетъ, замсто добра, зла надлаешь…
— Да, вдь, этакъ жить нельзя!— кричалъ Бобриковъ.— Что же это такое: съ утра до ночи работаешь, дтей няньчаешь, покоя себ не знаешь? А потомъ изъ-за какого-нибудь паршиваго утенка, которому и цна то грошъ, и вдругъ — трпки, оплеухи…
— Ужь я обтерплась, ей-Богу обтерплась,— бормотала Паранька, у которой тонкія ноздри раздувались даже отъ волненія, а щеки такъ и горли багровымъ румянцемъ,— обтерплась, сколько хошь бей…
— А говоришь, до слезъ довели?
— Солгала, ей-Богу солгала,— слезинки не выронила…
И, еще крпче вцпившись въ Бобрикова, она принялась цловать его.
— Христомъ-Богомъ прошу,— говорила она,— хуже будетъ, ей-Богу хуже.
Нечего говорить, что сцена эта еще боле сблизила Бобрикова и Параньку и что тсная дружба не замедлила завязаться между ними. Паранька словно обрадовалась, найдя въ Бобриков человка, такъ нжно принявшаго въ ней участіе, и съ дтскою доврчивостью привязалась къ нему всею душой. Ей нравилось его некрасивое, но за то доброе лицо, его ласковая рчь и его простота, съ которою онъ, ‘баринъ’, обращается съ нею, крестьянскою двчонкой. Безъ него ей было какъ-то скучно, страшно даже,— все она чего-то боялась,— а когда онъ былъ возл нея, когда сидлъ рядомъ съ нею, ей какъ то было весело, легко и спокойно на душ. Она подробно разсказала ему все свое житье-бытье, въ сущности, весьма обыкновенное и обыденное тамъ, гд есть мачиха, и была вполн счастлива, что нашелся, наконецъ, человкъ, съ которымъ можно было по душ поговорить и выплакать все свое горе. И Паранька не ошиблась. Бобриковк дйствительно привязался къ ней, и привязанность его возростала съ каждымъ днемъ. Онъ приходилъ къ ней аккуратно каждое утро и даже страхъ, испытываемый имъ при одной только мысли о ‘мужик въ красной рубах’, не могъ удержать его отъ этихъ посщній. Являлся онъ обыкновенно чуть свтъ, съ цлою вязанкой удочекъ на плеч, съ садочкомъ, прицпленымъ къ поясу, и съ жестянкой, наполненной червями, а Паранька съ хворостиной въ рук, предшествуемая своимъ пернатымъ стадомъ. Но удочки не занимали Бобрикова, онъ бралъ ихъ только для того, чтобы ‘отвести глаза’ мужику въ красной рубах. Правда, придя на мсто, онъ, все-таки, аккуратно разбиралъ ихъ, насаживалъ на крючки червей, поплевывалъ на нихъ, похлопывалъ по нимъ ладонью, закидывалъ въ воду, но, разъ воткнувъ удилища въ берегъ, окончательно уже про нихъ забывалъ.
— Ты что это на удочки-то на свои не смотришь?— крикнетъ, бывало, Паранька, замтивъ колебаніе котораго-нибудь изъ поплавковъ.— Тащи проворнй, клюетъ!…
Бобриковъ вздрагивалъ, хватался за удочку и дйствительно вытаскивалъ какую-нибудь рыбу.
— Ну, вотъ,— говорила тогда Паранька весело,— прозвалъ бы безъ меня! Нешто такъ возможно?… Этакъ ты и рыбки-то никогда не отвдаешь!…
Паранькиныхъ утятъ Бобриковъ зналъ, какъ свои пять пальцевъ. Онъ зналъ, что ихъ было восемьдесятъ семь штукъ, зналъ, сколько изъ нихъ было срыхъ, пестрыхъ, блокрылыхъ, съ черными брюшками, зналъ, что одинъ изъ нихъ былъ хромой, два кривыхъ и одинъ съ вывернутымъ крыломъ. Слдилъ онъ за ними неусыпно, и чуть, бывало, который-нибудь изъ нихъ отдалялся отъ стада, какъ ужь Бобриковъ начиналъ тревожиться, бралъ хворостину, разыскивалъ утенка и, съ помощью бросаемыхъ комочковъ земли, подгонялъ его опять къ стаду. И оба они были счастливы, и оба не замчали, какъ проходило время. Отецъ Паранькинъ словно пропалъ куда-то и Бобриковъ видлъ его всего раза три-четыре, не больше. Но Бобриковъ былъ уже осторожне прежняго, и какъ только до ушей его долеталъ знакомый плескъ весла, такъ въ ту же минуту онъ бросался къ своимъ удочкамъ, хмурилъ лицо и глазъ не сводилъ съ поплавковъ. Отбгала отъ него тогда и Паранька, схватывала поспшно хворостину, тоже хмурила лицо и кричала: ‘уть, уть, уть!…’ Но Уваръ никогда не заговаривалъ съ Бобриковымъ. Мрачный и суровый, онъ обыкновенно молча подчаливалъ къ берегу, привязывалъ челнокъ и молча же уходилъ въ свой лсъ. Разъ онъ подъхалъ съ какою-то красивою, статною бабой, одтою въ пестрый, щегольской сарафанъ и съ грудью, украшенною бусами. Онъ высадилъ ее на берегъ и, обратясь къ Бобрикову, насмшливо крикнулъ:
— А видно ты мстечко-то хорошенькое нашелъ… частенько приходишь!
— Ничего,— пробормоталъ Бобриковъ.
— Клю-етъ?— крикнулъ онъ опять, какъ-то особенно растянувъ слово ‘клюетъ’.
— Ничего.
— То-то.
— Кабы не клевала, не зачмъ бы и ходить,— замтила какимъ-то звонкимъ голосомъ красивая баба,— рыбаки-то тоже хорошенькую-то рыбку любятъ… Попусту шататься не станутъ… А старички-то и подавно,— прибавила она, засмявшись,— такіе-то вотъ, лысенькіе-то да толстенькіе… Чего зря сапоги-то топтать?… Они народъ бережливый!…
Захохоталъ и Уваръ, а немного погодя, вмст съ красивою бабой, скрылся въ лсу.
— Свинья, — бормоталъ Бобриковъ, — животина, разбойникъ… Тоже на ты, подлецъ… Ровню какую нашелъ себ.
А какъ только шаги удалившихся затихли, онъ подбжалъ къ Параньк.
— Это кто такая?— спросилъ онъ.
— А вотъ это и есть самая мачиха-то!— проговорила Паранька
— Разухабистая!— прошиплъ Бобриковъ.
— Ничего, въ обиду не дастся…
— Щеголиха!
— Только на наряды и деньги идутъ!… Да въ лсу-то ей жить скучно, не передъ кмъ нарядами-то щеголять… Въ городъ хочется ей перехать, а перехать-то не съ чмъ, — денегъ нтъ.
— Это откуда же они пріхали-то?
— Отъ обдни, должно… Ркой-то ближе…
Но Уваръ, какъ я сказалъ выше, не особенно часто возмущалъ тихое, любовное воркованье моихъ героевъ, а потому и не былъ для нихъ особою помхой. Паранька съ каждымъ днемъ все боле и боле привязывалась къ Бобрикову и смотрла уже на него, какъ на самаго близкаго ей человка. Сплошь да рядомъ, утомленная непосильными работами и безсонными ночами, она немощно опускалась на землю и, свернувшись комочкомъ, сладко засыпала, въ твердой увренности, что Бобриковъ не дастъ въ обиду ни одного утенка изъ ея стада. Сначала она ‘стыдилась’ безпокоить ‘барина’, но когда Бобриковъ уговорилъ ее не ‘стыдиться’ и объявилъ ей, что смотрть за утятами составляетъ для него удовольствіе, то Паранька успокоилась и сладко спала себ по цлымъ утрамъ. Тогда уже Бобриковъ словно замиралъ. Онъ тихохонько подсаживался къ ней, боялся даже дышать, чтобы дыханіемъ своимъ не разбудить уснувшую, заботливо отмахивалъ мухъ и, въ то же время, косилъ свои стеклянные, выпученные глаза на рку и на кувыркавшихся въ вод Паранькиныхъ утятъ. И стоило только этимъ выпученнымъ глазамъ увидать коршуна, какъ Бобриковъ осторожно поднимался на ноги, подбгалъ къ берегу и неистово махалъ хворостиной.
— Я тебя, подлая душа твоя,— шепталъ, весь раскраснвшись отъ гнва и грозя коршуну кулакомъ,— я тебя!… Смй только…
А какъ только коршунъ исчезалъ, онъ снова возвращался къ своей Параньк и снова опускался къ ея изголовью. Сидитъ, бывало, и разсуждаетъ: ‘Чего же лучше-то?… И зажили бы мы съ нею припваючи… Я любилъ бы ее, а она меня… Внчаться, конечно, не слдуетъ, но, вдь, можно любить другъ друга и безъ этого… Внецъ только охлаждаетъ любовь… Я берегъ бы ее, успокоилъ бы ее, всякую пылинку бы сдувалъ съ нея… И она полюбила бы меня…’
Разъ какъ-то, сидя надъ нею и любуясь ею, какъ Грозный своею Василисой, онъ не устоялъ… Кровь хлынула ему въ голову, сердце замерло, дыханіе сперлось въ груди… Онъ опустился къ Параньк, крпко обнялъ ее и, страстно прильнувъ губами къ ея губамъ, обезумлъ.
— Параша,— шепнулъ онъ, задыхаясь,— я съ ума сошелъ… Но я люблю тебя…
Бобриковъ былъ счастливъ. Онъ любилъ и убдился, что и онъ тоже любимъ. Но онъ настолько былъ опьяненъ своимъ счастьемъ, что не могъ еще сообразить: что ему длать и какъ поступать дальше. Онъ только мечталъ объ одномъ — какъ бы поскоре увидать Параньку. Его теперь ничто не занимало: ни садъ, ни огородъ, ни капустники… Онъ даже забылъ про свой обдъ, и вотъ уже цлыхъ два дня не только не обдалъ, но даже и домой то не возвращался въ обденному часу. А гд онъ пропадалъ, никто изъ его домашнихъ не вдалъ. До сихъ поръ Бобриковъ всмъ распоряжался самъ, а теперь стряпуха растапливала печь и не знала, какой состряпать обдъ. Огородникъ покачивалъ головой надъ заросшими лебедой грядами и не смлъ безъ хозяина распорядиться наймомъ полольщицъ… А хозяинъ знать ничего не хотлъ. Прибжитъ, бывало, домой, повертится, побгаетъ — и опять куда то исчезнетъ. Словно ошаллъ совсмъ!
Что-то странное совершилось и съ Паранькой,— ничего какъ-то не клеилось у нея въ рукахъ. Примется, бывало, шить, ковыряетъ иглой и не замтитъ даже, что игла безъ нитки. Возьмется няньчитъ ребятъ и непременно либо ушибетъ котораго-нибудь изъ нихъ, либо изъ рукъ выронитъ. За всякую подобную оплошность мачиха жестоко била ее и жаловалась мужу. По Уваръ на этотъ разъ пальцемъ не трогалъ дочь и на жалобы жены словно вниманія никакого не обращалъ. За то онъ такъ пристально и такъ подолгу смотрлъ на Параньку, что та, бдная, не знала, куда бы ей провалиться, куда бы ей сгинуть, лишь бы только не видать этого страшнаго, пронизывающаго и, въ то же время, что-то подозрвающаго взгляда. Ей было невыносимо тяжело. За то съ какимъ нетерпніемъ ждала она того времени, когда приходилось ей гнать на рку своихъ утятъ. Она спала въ чулан, но спала тревожно, поминутно просыпаясь и тревожно посматривая на небольшое окошечко, прорзанное въ стн. Окошечко это было обращено на востокъ. И чуть замтить, бывало, Паранька, что окошечко это начинаетъ срть, а переплетъ рамы перерзывать крестомъ это срое пятно, какъ она быстро вскакивала, натягивала на свое теплое, согрвшееся тло кирсетку и, охваченная холодомъ утра, бжала въ хлвъ и выпускала свое стадо. Дрожь охватывала ее, холодная роса мочила ей ноги, но она, все-таки, была счастлива, ибо знала, что онъ, этотъ добрый человкъ, непремнно тамъ уже и ждетъ не дождется ея. И дйствительно, она каждый разъ находила его тамъ, сидвшимъ на берегу и нетерпливо ее ожидавшимъ. И она весело подбгала къ нему, обнимала его и выплакивала все свое горе.
Такъ прошло съ недлю, и вотъ однажды, придя на рчку, Бобриковъ, къ удивленію, увидалъ, что Паранька была уже тамъ и, сидя на берегу, плакала.
— Это что такое?— вскрикнулъ онъ испуганно.
Паранька молчала.
— Побили, что ли?
— Нтъ,— отозвалась она.
— О чемъ же ты плачешь-то?
— О томъ, что съ тобой жалко разставаться,— прошептала Паранька, всхлипывая.— Прошли, видно, красные дни мои. Теперь и поплакаться не съ кмъ будетъ. Прощай, больше не приду сюда.
Бобриковъ обомллъ, глаза его изумленно выкатились и мертвая блдность покрыла его лицо.
— Какъ?— пробормоталъ онъ упавшимъ голосомъ.
Паранька долго не могла отвтить,— слезы душили ее, долго отворачивалась она отъ Бобрикова, стыдясь своихъ слезъ, отталкивала его руки, стремившіяся обнять ее, и, наконецъ, проговорила едва слышно:
— Сегодня въ послдній разочикъ видимся.
Бобриковъ все еще не понималъ, въ чемъ дло.
— Какъ въ послдній?— повторялъ онъ слова Параньки.
— Такъ. Мачиха не приказала больше гонять утятъ. ‘Теперь ужь они матерые, говоритъ, оперелись, значитъ, и теб нечего съ ними возжаться. Другое, говоритъ, дло найцу. Будешь шерсть прясть, да дтямъ чулки вязать’.
Бобриковъ словно воспрялъ весь. Глаза его заискрились гнвомъ, онъ какъ-то выпрямился и нижняя челюсть судорожно задрожала.
— Какъ, какъ оперились?— кричалъ онъ, весь вспыхнувъ и трагически показывая пальцемъ на утятъ, дйствительно мало чмъ отличавшихся отъ старыхъ утокъ.— Какъ это? Какъ оперились? Съ чего она взяла, глупая баба? Чего же она хочетъ? Хочется ей, чтобы всхъ нашихъ утятъ, которыхъ мы берегли и сторожили, какъ собственныхъ своихъ птенцовъ, коршунья потаскали? Хочется, чтобъ изъ восьмидесяти семи птенцовъ этихъ не осталось ни одного? Этого ей хочется? Такъ нтъ же,— вскрикнулъ онъ, — я… я не допущу этого!… Не допущу! Ей, этой щеголих румяной, которая и бредитъ одними нарядами, сарафанами да бусами,— ей, конечно, до утятъ и дла нтъ. Хоть вс передохни. Но мн, мн это не все равно! Это она не знаетъ ихъ, а я-то ихъ очень хорошо знаю! Оперились… А тотъ-то, у котораго крыло вывернуто и который до сихъ поръ не можетъ порядочно нырнуть? А хромой-то., вчно отъ всхъ отстающій? Да они вс отстаютъ,— вскричалъ Бобриковъ, махнувъ рукой,— вс буквально, вс отстаютъ! А кривой-то,— спохватился вдругъ Бобриковъ, вспомнивъ про криваго утенка и съ какимъ-то торжествующимъ видомъ щелкнувъ въ воздух пальцемъ, — кривой-то, который скриву на каждый кустъ натыкается,— что же, и его тоже на произволъ судьбы бросить? Такъ это пусть она бросаетъ, а я не брошу. Я самъ членъ общества покровительства животнымъ и мн извстно, что утки, куры, ягнята, телята, поросята,— горячился онъ, махая рукой, словно ставилъ ею громадныя воздушныя запятыя,— требуютъ такого же о себ попеченія, какъ и дти людей. Ей, этой румяной женщин, не имющей и понятія о всхъ этихъ священныхъ обязанностяхъ, конечно, плевать на утятъ, какъ плюетъ она даже на свою падчерицу, родную дочь своего мужа,— плевать, что кривой утенокъ натыкается на кусты, хромой не поспваетъ за другими, съ вывернутымъ крыломъ не можетъ нырнуть… Но я, я не хочу плевать… Ей, этой толстомясой баб, все нипочемъ!… Что ей утята, — закричалъ онъ, наконецъ, поднявъ об руки къ небу, на подобіе жреца, приносящаго жертву богамъ,— что ей до всего этого, до всхъ этихъ птицъ, коли она ради собственныхъ своихъ дтей, ради какихъ-то глупыхъ чулокъ, готова засадить падчерицу за каторжную работу! Что ей вс эти птицы! Но если ей они нипочемъ, такъ я заступлюсь за нихъ… Я, я, я…
И опять вдругъ что-то вспомнивъ, онъ ударилъ себя по лбу ладонью и вскрикнулъ:
— А тотъ-то, больной-то утенокъ, которому намедни ворона темячко повредила? Онъ какъ же, позвольте васъ спросить? Его тоже бросить? Ну, что-жь, пускай она его бросаетъ. Только за это она поплатится жестоко… Я подъ судъ ее!… Попробуй не приходить завтра, и ты увидишь, что посл-завтра же твоя мачиха будетъ на скамь подсудимыхъ. Это ты ей передай.
Но когда пришло время гнать утятъ домой, Паранька собрала ихъ въ кучу и, вздохнувъ, проговорила:
— Ну, прощай теперь.
— Я надюсь, однако,— перебилъ ее Бобриковъ,— что посл всего сказаннаго мною ты завтра опять придешь сюда?
Паранька молчала и только головой покачала.
— Не придешь?
— Нешто возможно?— прошептала она. И опять глаза ея наполнились слезами.
— Но ежели я теб приказываю…
Но Паранька перебила его:
— Ну, какъ же я приду-то? Ну, сообрази ты самъ. Я изъ избы, а мачиха за косу и назадъ!
— Скажи, что, вотъ, я…
Но Паранька только рукой махнула.
— Будетъ теб пустяки-то городить!— заговорила она съ какою-то даже досадой въ голос.— Ну, статочное ли это дло, чтобы мн слушать тебя, а мачиху не слушать? Твои, что ли, утята? А коли они не твои, такъ нечего теб и толковать.
У Бобрикова даже сердце заныло отъ этихъ словъ.
— Неужели же я не увижу тебя?— прошепталъ онъ испуганно и дрогнувшимъ голосомъ.
— Видно, что такъ.
Бобриковъ окончательно упалъ духомъ и долго стоялъ молча и опустя голову.
— Такъ приходи ко мн, на огородъ,— прошепталъ онъ, наконецъ, чуть не со слезами на глазахъ,— нельзя же такъ…
— Хорошо, коли пустятъ.
— Нтъ, ты приходи… Я не могу такъ, безъ тебя!
И, нжно обнявъ Параньку, онъ пригнулся и заглянулъ ей въ лицо.
— Придешь, а?
— Коли пустятъ, знамо приду.
— Да, вдь, не вчно же ты эти проклятые чулки вязать будешь!— вскрикнулъ Бобриковъ.
— Нешто одни чулки? Въ дом-то и окромя чулковъ дловъ много.
Бобриковъ замолчалъ и поникъ головой. Замолчала и Паранька. А слезы тмъ временемъ выкатывались изъ глазъ и жемчужными росинками бжали по смуглымъ, загорлымъ щекамъ. Стояла она какъ-то бокомъ, полу отвернувшись отъ Бобрикова, въ одной рук держала хворостину, а другую приложивъ ко рту. Только изрдка рукою этой она бралась за кончикъ ‘кирсетки’, подносила его къ глазамъ и молча отирала слезы. Почти дтскія плечики ея вздрогивали, тонкія ноздри, припухшія отъ слезъ, судорожно подергивались, а сдвинутыя черныя брови перерзали лобъ тоскующею складкой. Такъ простояли они минутъ десять. Наконецъ, выплакавъ свое горе, Паранька отерла слезы, подвязала подъ бородой концы накинутаго на голову платка, подоткнула подъ него грубыми пальцами пряди выбившихся волосъ и, еще разъ вздохнувъ, повернулась къ Бобрикову лицомъ.
— Ну, — проговорила она совершенно уже твердымъ голосомъ,— а теперь прощай!
И, обнявъ обими руками Бобрикова, крпко поцловала его въ губы.
— Спасибо теб,— продолжала она,— спасибо за вс твои ласки.
Бобриковъ опять вздрогнулъ.
— Да, вдь, это невозможно!— крикнулъ онъ голосомъ, полнымъ муки и слезъ.
— А ты не кричи,— перебила его Паранька,— неровенъ часъ, подвернется отецъ, тогда обоимъ достанется. А я теб вотъ что скажу лучше. Я буду проситься, и коли отпустятъ, къ теб на огородъ безпремнно приду. Ты тамъ посматривай меня.,
— Правда?— Вскрикнулъ Бобриковъ, обрадованный.
— Коли отпустятъ!— повторила Паранька.
И, еще разъ обнявъ Бобрикова, она нсколько разъ поцловала его въ губы и затмъ погнала домой своихъ утятъ. Бобриковъ смотрлъ ей вслдъ и мысленно проклиналъ и ‘толстомясую’ мачиху, и ‘живодера’ Увара.
На слдующій же день Бобриковъ обгалъ весь свой садъ, весь свой огородъ и вс капустники. Во всхъ этихъ мстахъ шла дятельная работа. Садовникъ, убдившись, что хозяинъ забылъ про траву, заглушавшую собою вс овощи, ршился, наконецъ, распорядиться самолично наймомъ полольщицъ. Распоряженіемъ этимъ Бобриковъ остался весьма доволенъ, предполагая встртить въ числ полольщицъ и Параньку. Но Параньки не было. Посл обда онъ опять обжалъ вс работы, разсчитывая, что Паранька могла какъ-нибудь и запоздать утромъ, но и посл обда ея не оказалось. То же самое повторилось на слдующій день, а затмъ на третій и на четвертый. Бобриковъ впалъ въ уныніе и, увидавъ себя снова одинокимъ и лишеннымъ привязанности, чуть не заболлъ отъ тоски. Наконецъ, онъ не выдержалъ и, закинувъ на плечо вязанку удочекъ, отправился опять на знакомую намъ рку. Онъ отправился туда съ тмъ предположеніемъ, что, можетъ быть, Параньк удалось какъ-нибудь доказать этой ‘толстомясой’ невозможность оставлять утятъ безъ надзора, въ особенности кривача, съ вывернутымъ крыломъ, а, главное, съ поврежденнымъ темечкомъ, и что, можетъ быть, доказавъ это, она добилась разршенія отправиться съ ними на рку. Онъ даже удивился, какъ не сообразилъ этого прежде и зачмъ потратилъ напрасно столько времени на розыски Параньки по садамъ и по огородамъ. Но Параньки не было и на рк. ‘Можетъ быть, придетъ еще,— соображалъ онъ,— можетъ быть, рано еще’. И, даже не развязывая своихъ удочекъ, услся на обычное свое мсто. Но теперь ему было невыносимо тяжела сидть тамъ, гд все напоминало ему о столь счастливыхъ дняхъ, проведенныхъ имъ съ Паранькой. Онъ молча подошелъ къ затончику. На илистомъ берегу этого затона сохранились еще слды утиныхъ лапокъ, виднлся пухъ, растерянный ими. Онъ даже разыскалъ гд-то слды босыхъ Паранькиныхъ ногъ и какой-то красный лоскутокъ. Онъ поднялъ этотъ лоскутокъ и, разглядвъ на немъ блыя крапинки, припомнилъ, что точно такой же красный съ крапинками платокъ былъ у нея на голов при послднемъ ихъ свиданіи. ‘Крутила какъ-нибудь,— соображалъ онъ,— и оборвала кончикъ’. И, припоминая все это, онъ снова опустился на берегъ. Позади возвышался темный лсъ, нахмуренный, молчаливый, и тоже словно думалъ какую-то тяжкую думу, рка словно плавала, словно всхлипывала, касаясь прибрежнаго камыша, да и самый камышъ словно ропталъ на что-то сдержанно.
Вынырнула лягушка на поверхность воды, раскарячилась, выпучила глаза и уставилась смотрть на Бобрикова, ускоренно двигая своимъ подзобкомъ. Въ другое время Бобриковъ запустилъ бы въ нее камнемъ, а теперь онъ смотрлъ на нее и ему казалось, что и она тоже о чемъ-то тосковала. Онъ до того засмотрлся на эту лягушку, что даже не замтилъ, какъ къ берегу затона подчалилъ Уваръ и, вытащивъ челнокъ, подошелъ къ нему, Бобрикову.
— Удишь?— спросилъ его лсникъ съ тою же насмшливою улыбкой, съ которою и прежде обращался къ нему.
Бобриковъ вздрогнулъ, обернулся и, увидавъ позади себя Увара, утвердительно кивнулъ головой.
— Чего же удочки-то твои не развязаны?
— Только что пришелъ,— совралъ смущенный Бобриковъ.
— Те-экъ!— протянулъ Уваръ, но тотчасъ же прибавилъ:— А ты что-то лниться зачалъ… Вс эти дни тебя не было.