ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложенія къ журналу ‘Нива’ на 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА
1905.
— Ну, ужъ и пуделялъ же ты вчера и сегодня, Алексаша! Что ни выстрлъ, то промахъ!— говорилъ веселымъ, слегка насмшливымъ голосомъ коренастый и здоровый господинъ лтъ сорока пяти, стоя въ просторномъ охотничьемъ наряд со сдвинутой на затылокъ шапкой въ деревенскихъ саняхъ, подъхавшихъ къ надворному крыльцу большого господскаго дома, и помогая старому охотнику-слуг выгружать изъ нихъ охотничьи принадлежности, погребцы и трофеи охоты.
— Да, нечего сказать, отличился нонича у насъ Александра Ивановичъ,— подтвердилъ старикъ-слуга съ тою фамильярностью, съ какою онъ вообще привыкъ обращаться на охот со своими господами.— Ужъ на что нашъ Трезоръ, песъ простой, а и тотъ съ досады облаялъ Александра Ивановича.
Краснощекій баринъ прыснулъ отъ смха, вспомнивъ, какъ одинъ изъ ихъ охотничьихъ псовъ, дйствительно, сталъ досадливо лаять, видя, что посл выстрловъ злополучнаго охотника нтъ ровно никакой добычи. Самъ виновникъ этихъ шутокъ — молодой и красивый блокурый юноша лтъ двадцати двухъ, хлопотавшій тутъ же у саней, доставая вещи, молчалъ, стискивая отъ досады блые зубы, и только краснлъ, какъ вареный ракъ, за свои промахи на охот. Съ нимъ это было въ первый разъ въ жизни, а охотиться его пріучили чуть не съ дтства.
— Во всемъ Зинаида Николаевна виновата!— раздался добродушно-ворчливый басовитый голосъ съ крыльца барскаго дома, около котораго стояли разгружаемыя сани.
— Зинаида-то Николаевна при чемъ тутъ, дядя Дроня?— отозвался молодой человкъ, обернувшись къ присвшему на ступени крыльца среди собакъ и слдившему, какъ выгружаготъ вещи, серьезному, немного хмурому или, врне сказать, но привычк хмурившемуся худощавому, сдобородому старику.
— Да какъ же, пріхала третьяго дня изъ своего поганаго Питера, гд охотиться разв только на воробьевъ да на лягушекъ можно,— отвтилъ старикъ:— и давай толковать, что охота жестокая забава, что это варварство — убивать невинныя созданія… Ну, какъ же тутъ не дрожать рукамъ у какого-нибудь мальчишки, цлясь въ эти самыя невинныя созданія! Охъ, ужъ эти жалостливыя да чувствительныя петербургскія барышни!
— А вотъ мы, братъ, посмотримъ, будетъ ли она завтра нашу дичь сть,— засмялся краснощекій весельчакъ.
— Съ чего же ей не сть? Третьяго дня ла же цыплятъ, а они не гршне дичи, такія же невинныя созданія,— отвтилъ ворчливый старикъ, поднимаясь со ступеней крыльца.— И шляпки съ разными перышками носитъ, не разбирая, что и перышки-то эти отъ невинныхъ созданій… Въ ихъ гниломъ Питер-то люди колоть да рзать полудохлаго цыпленка сами, пожалуй, не станутъ, а сожрать весь птичникъ сожрутъ. На это они первые мастера…
Юноша воспользовался случаемъ, что вниманіе отъ его промаховъ отвлечено, и добродушно пошутилъ надъ старикомъ:
— Дядя Дроня слъ на своего конька и теперь начнетъ бичевать Петербургъ!
— Шути-шути, щенокъ, сошлю вотъ когда-нибудь туда, тогда и узнаешь, что Сибирь значить!— шутливо погрозилъ старикъ, вставая съ крыльца.
— Ну, я-то туда не здокъ, мн и здсь хорошо,— весело сказалъ юноша:— какъ рыб въ вод.
— Да и въ Сибирь-то дутъ люди не по доброй вол,— замтилъ старикъ.
И, приласкавъ собакъ, потрепавъ по шеямъ лошадей, онъ сталъ дловито отдавать хозяйственныя распоряженія слуг-охотнику, пожилому кучеру и вертвшемуся тутъ же мальчишк-лакею… И постройки, окружавшія господскій дворъ, и просторныя сани, покрытыя коврами, и животныя, и люди, все здсь говорило о томъ, что эта усадьба — чаша полная, что все здсь прочно и толково прилажено, что вс здсь сыты по горло и не забиты ни страхомъ, ни трудомъ.
— А на саняхъ ужъ теперь, видно, шабашъ здить!— проговорилъ старый охотнивъ-слуга, обращаясь къ кучеру, когда ушли господа.
— Да, ужъ и то не знаю я, какъ мы нонича вытянули,— отозвался кучеръ, выпрягая лошадей.— Вчера еще снгъ почитай-что везд былъ, а сегодня — въ грязи потонешь….
— Извстно, весна… чуть гд пригорокъ — снгъ, глядишь, и сбжалъ…
— И благодать тоже это на солнц… вотъ поди, кой часъ, а все еще гртъ…
Они еще довольно долго возились на двор, перекидываясь разными замчаніями и неторопливо, съ прохладцей, степенно длая свое дло, зная, что никто на нихъ не нукнегь, не крикнетъ.
Въ барской усадьб господъ Рыкачовыхъ и все такъ длалось: вс знали, что дло не волкъ, въ лсъ не убжитъ, что надъ ними не каплетъ, что нигд не горитъ, чтобы спшить. Тише дешь — дальше будешь, а поспшишь — людей насмшишь.
— Это только въ Питер вс, высуня языкъ, бгаютъ да ршетомъ воду до поту въ лиц спшатъ вычерпать!— говаривалъ ворчливо самъ сдобородый дядя Дроня, то-есть Андрей Петровичъ Рыкачовъ, заклятый врагъ Петербурга и образцовый сельскій хозяинъ. А имъ-то и велось почти все въ этой усадьб.
Господъ въ рыкачовской усадьб проживало обыкновенно не много, всего пятеро: вдова генерала Евлампія Григорьевна Рыкачова, старушка лтъ семидесяти, ея сорокатрехлтняя дочь-двица Августа Петровна, два сына-холостяка, пятидесятилтній Андрей Петровичъ и сорока пятилтній Василій Петровичъ, да еще двадцати-двухлтній Александръ Ивановичъ Богдановъ, звавшій старуху бабушкою, ея дочь теткою, а сыновей дядями, но приходившійся имъ такою же роднею, какъ и первому встрчному на улиц, его далъ Рыкачовымъ Богъ, то-есть нашелъ его гд-то на прозжей дорог дядя Дроня, принесъ домой, окрестили его, дали ему фамилію Богданова, то-есть Богомъ даннаго, и выросъ онъ у нихъ, на лсъ глядя…
А лсу въ ихъ сторон было не занимать стать. Господа имъ дорожили. Не даромъ же люди и прозвали въ шутку самихъ немного нелюдимыхъ Рыкачовыхъ ‘лсными обитателями’, а хуторъ ихъ ‘медвжьей берлогой’.
Клички оказались удачными, такъ какъ усадьба дйствительно стояла почти въ лсу, а Рыкачовы жили какъ-то сами по себ, особнякомъ, сторонясь по возможности отъ людей. Давно ли усадьба Рыкачовыхъ превратилась въ медвжью берлогу и давно ли Рыкачовы стали лсными обитателями — сказать трудно. Но уже съ тхъ поръ, какъ вышелъ за ранами въ отставку старый боевой генералъ Петръ Степановичъ Рыкачовъ и поселился въ своемъ имніи,— бывшіе здсь садъ и паркъ понемногу стали превращаться въ настоящій лсъ, такъ какъ цвтовъ здсь не садили, дорожекъ почти не чистили и клумбъ не разбивали. Больному и старому инвалиду, ворчливо относившемуся къ своему невольному бездйствію, энергичному по натур, было не до цвтовъ, не до затйливыхъ клумбъ и дорожекъ. Ему нужно было вести хозяйство, порядочно запущенное имъ ране, во время походной и боевой жизни, и дать хорошее образованіе своимъ сорванцамъ и головорзамъ, какъ онъ съ ласкою въ голос называлъ своихъ любимыхъ сыновей, хвалясь тмъ, что они пошли въ рыкачовскую породу — сильныхъ, здоровыхъ, съ самостоятельными характерами. О двчонк, то-есть о дочери, онъ не особенно заботился, хотя и любилъ ее: ‘изъ нихъ тамъ въ институтахъ лпятъ барышень на одну колодку’. Съ сорванцами же и головорзами возни предстояло не мало, такъ какъ они не только кряжистостью и силой пошли въ рыкачовскій родъ, но унаслдовали и рыкачовскія упрямство и настойчивость. Отцу пришлось, стуча костылемъ, грызться зубъ-за-зубъ съ сыномъ Николашкой и съ сыномъ Васькой, когда они объявили, что одинъ изъ нихъ пойдетъ во флотъ, а другой въ доктора.
— Акуламъ жрать, что ли, нечего стало, что ты хочешь идти имъ на съденье!— добродушно бушевалъ сдой, остриженный подъ гребенку генералъ.— Вс Рыкачовы бравые кавалеристы были, а ты морской крысой хочешь быть, селедкой воевать хочешь?..
Но Николашка отстаивалъ свое желаніе посмотрть на несь Божій міръ, открыть невдомыя земли, и поступилъ во флотъ. Васька поразилъ отца еще боле своимъ желаніемъ.
— Да какой порядочный человкъ теб руку протянетъ посл того, какъ твои пальцы чортъ знаетъ въ какой дряни копаться будутъ!— кричалъ генералъ, грозно стуча костылемъ.
— А ты, небось, въ полку лазилъ пальцами въ дула солдатскихъ ружей, чтобы узнать, нтъ ли тамъ копоти?— возражалъ шустрый Васька.— Ну, вотъ и я буду думать, что передо мной солдатскія ружья!
— Тьфу, дуракъ!— могъ только выговорить генералъ, бывшій когда-то отличнымъ рубакой и умвшій очень плохо аргументировать.
Пошелъ по желанію отца въ кавалеристы только сынъ Дроня. Но какъ только началась эмансипація крестьянъ, онъ тотчасъ же снялъ военный мундиръ и явился въ деревню въ качеств дятельнаго мирового посредника. Старый генералъ, впрочемъ, не дожилъ до этого скандала и не видалъ своего сына въ одежд ‘штафирки’ и ‘рябчика’, какъ онъ презрительно называлъ статскихъ… Вообще отъ многихъ пріятныхъ и непріятныхъ неожиданностей избавила генерала смерть. Онъ не видалъ когда-то лихого и безпечнаго кавалериста Дроню не только штафиркой, но и сумрачнымъ, брюзжащимъ на Петербургъ человкомъ, затаившимъ въ сердце какое-то скрытое отъ всхъ горе. Не видалъ онъ весельчака и балагура Ваську вернувшимся на родину съ страннымъ зарокомъ никогда боле не заниматься когда-то такъ увлекавшей его медициной. Не видалъ онъ и скорбнаго извстія въ траурной кайм въ газетахъ, сообщавшаго, что его Николка, до тошноты и омерзнія насмотрвшись на Божій міръ, но не открывъ еще никакихъ невдомыхъ земель, былъ схороненъ гд-то далеко-далеко отъ родины среди безбрежнаго океана… Онъ видлъ только, какъ его дти, для которыхъ онъ занимался хозяйствомъ и ради заботъ о которыхъ онъ мало-по-малу замкнулся почти отъ всхъ людей въ своей медвжьей берлог, стали на дорогу, не измнивъ ни въ чемъ рыкачовскому роду, сильные, здоровые, дятельные и честные…
Когда вернулся домой Андрей Рыкачовъ и сталъ разспрашивать мать, кто у нихъ сосди, кто чаще всего бываетъ, мать отвтила:
— Мы здсь, Дроня, въ нашемъ лсу, какъ на необитаемомъ остров!.. Самъ знаешь, не любилъ мой покойничекъ Петръ Степановичъ въ кабакъ свой домъ превращать, да и къ другимъ на попойки не здилъ,— ну, люди и поотстали…
— Что-жъ, оно и хорошо… для меня, по крайней мр, посл проклятой сутолоки Петербурга,— сказалъ онъ, хмуря большой лобъ.
И онъ, длая усердно сное дло, всми силами началъ стараться, чтобы ихъ домъ не сдлался похожимъ на петербургскіе гостиныя и салоны.
Вернувшійся почти слдомъ за нимъ изъ Петербурга Василій вполн сочувствовалъ желаніямъ брата и шутливо говорилъ:
— Тутъ такая благодатная трущоба, что даже и неупраздненный докторъ можетъ жить спокойно, не боясь уморить какого-нибудь честнаго труженика или вылчить по правиламъ науки какого-нибудь людода.
— Ну, этого ты не говори!— замтилъ Андрей.— Густя вотъ только и длаетъ здсь, что кого-то исцляетъ.
— Ты тоже докторъ?— съ комическимъ испугомъ воскликнулъ Василіи.
— Не бойся ея. У нея лкарства все больше собственнаго изобртенія: чай съ сахаромъ, какіе-то чистые свивальники да теплые набрюшники,— пояснилъ Андрей.
— Я, братецъ, чмъ могу, тмъ и помогаю!— конфузливо оправдывалась Августа Петровна, маленькая и старообразная двушка съ ясными, какъ у ребенка, срыми глазами и жиденькими, тоже какъ у малаго ребенка, свтлыми,— уже слегка тронутыми преждевременной сдиной, волосами.
— Такъ ты, значитъ, не докторъ, а гигіенистъ!— ршилъ Василій, смясь.
— Да полноте вы мою Густю вышучивать,— немного тревожно вступилась за свою любимицу-дочь старуха Рыкачова.— Просто добрый она у меня человкъ, вотъ и все…
Братъ Андрей нахмурилъ лобъ и, когда сестра и мать вышли, сказалъ Василію:
— Мать забыла прибавить, что Густя не просто добрый, а и глубоко несчастный человкъ!.. Какъ еще съ ума не сошла!.. Только характеръ и спасъ… рыкачовская натура…
— Да кто же изъ насъ счастливъ?— спросилъ Василій.— Это только моя натура такая подлая, что я и тогда гаерничаю, когда кошки рвутъ сердце на части.
— Густя, Густя, Богъ мальчика намъ далъ!— кричалъ однажды Андрей Петровичъ, появившись съ какой-то ношей на балконъ.
— Какого мальчика?— спросила Августа Петровна, недоумвая.
— А вотъ взгляни, такъ увидишь!— отвтилъ Андрей Петровичъ и сложилъ свою ношу на балконный диванъ.
Ноша тотчасъ же подняла неистовый крикъ.
— Ахъ, Боже мой, да онъ умретъ съ голода!— вскричала Августа Петровна, бросаясь къ ребенку.— Вася, Вася,— крикнула она по направленію въ залъ:— иди сюда, взгляни и скажи, чмъ можно его кормить.
Василій Петровичъ всталъ изъ-за фортепіано, вышелъ изъ валы на балконъ и взглянулъ на ребенка.
— Мамку надо найти… Совсмъ недавно родился!— ршилъ онъ, осмотрвъ дитя.
Бросились въ село искать мамку, и уже къ вечеру Августа Петровна успокоилась, что несчастной мальчикъ не умретъ съ голоду.
Этотъ мальчикъ и былъ Александръ Ивановичъ Богдановъ.
— Жертва какого-нибудь петербургскаго негодяя!— говорилъ про найденнаго ребенка Андрей Петровичъ, когда въ дом вс поуспокоились.
— Ужъ непремнно и петербургскаго!— возразилъ Василій Петровичъ.
— Ну да, если не настоящаго петербуржца, то побывавшаго въ Питер, хлебнувшаго цивилизаціи трактировъ, ресторановъ, фабрикъ, кафе-кабаковъ, театровъ,— загорячился Андрей Петровичъ.
— Театры-то зачмъ приплетаешь? Брось! Ихъ насаждать надо, а не изгонять…
— Театры-то?— загорячился еще боле Андрей.— Театры-то? Съ пьесами подлаго, растлвающаго направленія, съ сладострастными балетами, съ слащавыми итальянскими операми, убаюкивающими человка, съ притягательною силою безсмысленныхъ эффектныхъ зрлищъ…
Василій замахалъ рукою:
— Довольно! довольно!
И тотчасъ же сообразилъ:
— Да, да, я вдь и забылъ, что, обжегшись на молок, люди дуютъ и на воду!
— Ну, что же, я обжегся, обжегся и потому знаю, чмъ пахнетъ вся эта ваша цивилизація съ такими образовательными средствами, какъ театръ, гд ложно все, начиная съ наштукатуренныхъ актерскихъ лицъ и кончая моралью пьесъ, гд наказывается порокъ и торжествуетъ добродтель…
Когда Андрей Петровичъ начиналъ говорить о Петербург, о городской цивилизаціи, о городской жизни съ ея трактирами, ноющими кабаками, публично и безнаказанно исгязующими дтей цирками, безцеремонно развращающими балетами и отупляющими до идіотизма фееріями, его трудно было остановить.
— У тебя есть зубъ противъ Петербурга и всего петербургскаго!— шутилъ Василій Петровичъ, смутно знавшій, что въ Петербург у брата Андрея былъ какой-то несчастный романъ съ одной артисткой и что онъ потомъ попалъ въ кутящую компанію свтскихъ шуллеровъ и едва спасся, во-время остановившись на томъ мст, дале котораго начинаются долги, векселя, проматыванія родовыхъ имній, а иногда и потеря чести на скамь подсудимыхъ.
Когда рчь Василія касалась этого ‘зуба противъ Петербурга’, Андрей Петровичъ хмуро замчалъ:
— А у тебя нгь зуба противъ медицины?
И этимъ коротко оканчивались споры.
Конечно, при такомъ отношеніи къ Петербургу, оба брата ршились воспитывать общаго любимца всей семьи, Александра Ивановича, дома. Это нужно было и для того, чтобы дать лишнее занятіе Август Петровн, не довольствовавшейся помощью разнымъ бабамъ и дтямъ въ деревн и занятіями въ сельской школ. Такимъ образомъ юноша росъ дома и получилъ настолько порядочное образованіе, что могъ легко сдать въ конц концовъ офиціальные экзамены реальнаго училища и кром того хорошо зналъ сельское хозяйство. Застнчивый и скромный, краснвшій, какъ двушка, при малйшей неловкости или шутк, этотъ замчательно развившійся физически красавецъ производилъ съ перваго взгляда на него впечатлніе не совсмъ выгодное для себя. Про него часто говорили за глаза сосди:
— Что это за недоросля готовятъ изъ Александра Ивановича Рыкачовы? Институтку какую-то краснощекую изъ него сдлали? Какъ это они еще позволяютъ ему безъ мамки и няньки верхомъ здить и охотиться?
А между тмъ Александръ Ивановичъ былъ отличный наздникъ, хорошій охотникъ, ловкій пловецъ, прекрасно игралъ на фортепіано и едва ли уступилъ бы кому-нибудь изъ дтей сосднихъ помщиковъ въ области всякихъ научныхъ познаній. У него не было только той бойкости и развязности, которая развивается въ городскомъ юношеств, готовомъ съ плеча судить и рядить обо всемъ, начиная съ высшей астрономіи и кончая тончайшей гастрономіей. Сами
Рыкачовы были имъ очень довольны и съ надеждой смотрли на его будущее, часто задумываясь, какъ удобне сдлать его своимъ единственнымъ наслдникомъ. Послдняя мысль начала все сильне и сильне озабочивать ихъ особенно съ той поры, когда все чаще и чаще стали получаться письма изъ Петербурга отъ вдовы ихъ брата Николая. Она хлопотала о томъ, чтобы Рыкачовы на лто пріютили ея ‘двочку’ въ своемъ имніи, такъ какъ двочка, то-есть ея двадцатичетырехлтняя дочь, истомилась на проклятой служб, и ей нужно провести, по крайней мр, пять-шесть мсяцевъ на отдых…
— Ахъ, ужъ этотъ Петербургъ проклятый,— ворчалъ Андрей Петровичъ, читая эти письма.— Живешь тутъ спокойно въ своемъ дремучемъ лсу, никого не трогая, такъ нтъ, онъ самъ сюда лзетъ: ‘я, молъ, отдохнуть хочу, а вы обо мн заботьтесь!’ Слава Богу, ужъ и такъ заботимся! Кто же и кормитъ его, если не мы…
— Ахъ, Дроня, надо же пожалть Зинушу!— вступилась Августа Петровна за племянницу, которую видла только тогда, когда та была груднымъ младенцемъ.— Двушка молодая, а приходится сидть весь вкъ въ какомъ-то желзнодорожномъ правленіи и вертться въ бличьемъ колес безплодной ремесленной работы… Я, со своей стороны, этого просто совсмъ вынесла бы…
— Да я же и жалю ее,— отрывисто и хмуро объяснилъ Андрей Петровичъ.— Денегъ, если надо, вышлю ей на дачу… у нихъ тамъ въ Питер Черныя рчки какія-то есть… пусть отдыхаетъ тамъ… Только бы насъ оставила въ поко…
Однако, желаніе его не исполнилось…
И вотъ въ одинъ прекрасный день Петербургъ, въ лиц блднолицей, черноокой и чернобровой Зинаиды Николаевны Рыкачовой, пріхалъ въ медвжью берлогу. Евлампія Григорьевна всплакнула, впервые увидавъ свою уже взрослую внучку и невольно вспомнивъ о своемъ рано погибшемъ сын. Августа Петровна тоже тихонько заплакала, увидавъ, какъ похудла и поблднла отъ работы Зинуша, которую ина не могла представить въ своемъ воображеніи иначе, какъ прежнимъ пухленькимъ крошечнымъ существомъ, какимъ была Зина двадцать три года тому назадъ. Андрей Петровичъ нахмурился боле обыкновеннаго и сразу всталъ въ холодныя отношенія къ ‘Зинаид Николаевн’, ворча себ подъ носъ, что это не то цыганка, не то жидовка.
Александръ Ивановичъ раскраснлся, боле чмъ слдовало, отъ смущенія при вид пріхавшей къ нимъ гостить красавицы-барышни и, раза два сказавъ ей въ забывчивости: ‘у насъ, братъ, не то въ деревн’, ршилъ, что онъ вовсе не уметъ говорить ни съ кмъ, кром мужиковъ. Одинъ Василій Петровичъ шутилъ попрежнему и, кажется, не придавалъ никакого значенія этому прізду племянницы.
— Поживетъ и удетъ, вотъ и все,— разсуждалъ онъ, пожимая плечами въ отвть на тревоги другихъ.
— Ахъ, наконецъ-то вы вернулись!— воскликнула сидящая передъ роялемъ молодая двушка цыганскаго типа, увидавъ входящаго въ залу Александра Ивановича, уже снявшаго свой охотничій костюмъ и замнившаго его домашней черной суконной блузой съ ременнымъ кушакомъ вокругъ стройной тальи.— А я ужъ отчаивалась, думала, что вы совсмъ пропали, отъ меня сбжали…
— Отъ васъ?— сказалъ онъ, красня отъ смущенія.
— Ну, да, третьяго дня, съ той самой минуты, какъ я пріхала, дядя, Андрей Петровичъ, только и длалъ, что ворчалъ на Петербургъ и все петербургское, и такъ убдительно доказывалъ мн, что я никакъ не уживусь здсь, какъ будто только и желалъ, чтобы это случилось…
Она засмялась немного насильственнымъ смхомъ и уже съ ироніей закончила:
— Кажется, онъ бы дйствительно ничему такъ не обрздовался, какъ тому, чтобы я повернулась спиной къ нему и ухала тотчасъ же обратно въ Петербургъ къ мам Ал…
— Дядя Дроня ненавидитъ Петербургъ… то-есть не Петербургъ собственно, а вообще городскую черезчуръ сложную и загроможденную ненужностями жизнь… если же онъ доказывалъ вамъ, что вы не уживетесь здсь, то это потому, что онъ знаетъ, какъ трудно здсь ужиться привыкшимъ къ городу… къ городской жизни…
— И онъ воображаетъ,— сорвалось съ ея языка страстное восклицаніе:— что онъ одинъ иметъ право ненавидть эту жизнь и что другіе не могутъ ее такъ же ненавидть… Да иной радъ хоть въ воду, только бы вырваться оттуда!
Юноша взглянулъ съ выраженіемъ удивленія на ея стиснувшіеся зубы, на ея сверкавшіе черные глаза.
— Однако, въ первый же день, оставшись здсь съ бабушкой и тетей, вы уже, какъ кажется, соскучились,— нершительно замтилъ онъ.
Она пожала плечами съ пренебрежительной гримасой.
— Бабушка слишкомъ стара для меня, а тетя Густя… Я старыхъ двъ съ напускной экзальтаціей и чувствительностью не выношу…
— Тетя Густя очень искренній человкъ и ничего напускного у нея нтъ,— горячо вступился юноша за старую дву, на которую чуть не молился.
— Можетъ-быть… я всхъ здсь такъ мало знаю…— замтила она небрежно.— Но, во всякомъ случа, она, кажется, очень не далека…
— Въ этомъ я не судья,— началъ онъ, желая объяснить, что для него въ тет Густ все — совершенство.
— Какая скромность!— насмшливо перебила она его, не дослушавъ конца фразы.
И, вдругъ оборвавъ этотъ разговоръ, она спросила:
— Скажите, здсь выписываютъ хоть какія-нибудь ноты?
— Да… Дядя Вася хорошій музыкантъ… у него очень серьезная музыкальная библіотека…
— Шутитъ въ жизни и серьезничаетъ въ музык,— насмшливо сказала она.
— Я васъ не совсмъ понимаю!— въ недоумніи проговорилъ онъ.— Дядя Вася, правда, любитъ пошутить, посмяться… но и слава Богу! Иначе его испорченная жизнь при его воззрніяхъ оставила бы на немъ слишкомъ глубокіе слды…
— Ахъ, да! помню!— со смхомъ проговорила она.— Папа мн что-то разсказывала про его чудачества, про какого-то вылченнаго имъ ребенка и затмъ про отказъ отъ занятій медициной…
— Позвольте, позвольте Зинаида Николаевна!— горячо перебилъ ее Александръ Ивановичъ.— Вы, врно, очень плохо освдомлены объ этомъ факт, что можете его называть чудачествомъ… дло гораздо глубже…
И онъ съ жаромъ началъ говорить объ этой исторіи, до мельчайшихъ подробностей извстной всей семь. Дядя Василій по убжденію пошелъ въ медицинскую академію, противъ воли своего отца.
— Это здсь, должно-быть, въ крови,— перебила она:— такъ какъ и мой отецъ, говорятъ, тоже противъ воли своего етца пошелъ въ морскую службу…
— У Рыкачовыхъ вообще сильные характеры,— вставилъ Александръ Ивановичъ и сталъ продолжать прерванный разсказъ.
Кончивъ академію однимъ изъ первыхъ, дядя Вася занялся практикой. Какъ на зло, въ первые же годы случаи привелъ его въ одну семью, гд заболло двое дтей скарлатиной. Одна малютка, прежде чмъ дядя усплъ принялъ нужныя мры, умерла, другая же — миленькая, не по лтамъ развитая двочка, надежда всей семьи — пережила болзнь со всми ея страшными осложненіями: дифтеритомъ, болзнью почекъ, водянкой, и въ конц концовъ, посл долгихъ мученій и тяжкихъ операцій, благодаря серьезнымъ знаніямъ и энергіи молодого доктора, сдлавшаго чуть не чудо, чтобы спасти ее, больная выздоровла…
— Слпая на одинъ глазъ, съ парализованной навсегда правой рукой, съ хромою ногой, и это въ той семь, въ которой едва хватало хлба,— закончилъ Александръ Ивановичъ.— Это такъ страшно повліяло на дядю Васю, отличавшагося всегда сильной впечатлительностью, что онъ навсегда бросилъ медицинскую практику.
Зинаида Николаевна съ пренебреженіемъ пожала плечами.
— Отъ первой неудачи опустились руки!
— Ну, положимъ, тутъ была не неудача, а полная удача, но она навела его, какъ впечатлительнаго человка, на массу самыхъ тяжелыхъ противорчій…
Она засмялась.
— Ахъ да, это вдь, кажется, онъ же разсказывалъ, какъ онъ въ тюрьм вылчилъ одного вора-арестанта, а тотъ потомъ былъ пойманъ за зврское убійство пятерыхъ человкъ…
— Да, дядя Вася любитъ иногда парадоксы,— съ серьезнымъ выраженіемъ въ лиц согласился Александръ Ивановичъ.— Вы еще, можетъ-быть, услышите, какъ онъ будетъ разсказывать, что разъ его позвали къ нервно-больному писателю, спасеніе котораго состояло только въ полнйшемъ отдых. ‘Такъ я съ голоду умру’,— отвтилъ больной на совтъ доктора перестать работать.— ‘Ну, разсказываетъ дядя, и пришлось свести съ ума и уморить его другимъ способомъ — не голодомъ, а работой’.
И, вздохнувъ, Александръ Ивановичъ закончилъ:
— Но врьте, что за этими шутками много серьезной скорби и болзненной работы мысли!..
— Ну, я этого не понимаю. Я десять разъ споткнусь и все же добьюсь того, чтобы не спотыкаться,— ршительно и вызывающе сказала она.
Вошедшій въ залъ мальчуганъ-слуга доложилъ, что чай и ужинъ поданы, и молодые люди направились въ столовую.
— Въ рыкачовскомъ дом, Зинаида Николаевна, люди ложатся спать въ одно время съ курами!— заявилъ своимъ басомъ Андрей Петровичъ въ первый же день прізда Зинаиды Николаевны въ медвжью берлогу, потягиваясь и вставая изъ-за чайнаго стола.
— Потому что вс должны вставать съ птухами,— пошутилъ брать Василій.
— Не слушай его, Зинуша, и спи, сколько теб вздувается,— сказала ласково тетя Густя.
И вотъ уже третью ночь Зинаида Николаевна сердится на эти куриные нравы, на этотъ курятникъ, гд всюду раздается храпъ въ то время, когда въ Петербург еще съзжаются въ порядочныхъ домахъ и въ кружкахъ разной молодежи гости… ‘Еще бы, въ вашемъ развращенномъ Петербург все идетъ шиворотъ на выворотъ, да вверхъ ногами’, вспомнилась ей одна фраза дяди Андрея Петровича, сказанная имъ въ первый же день ея прізда сюда, и она пожала плечами. Это какой-то брюзга, ворчунъ! Впрочемъ, вс хороши: и похожая на откормленную блую пулярдку-бабушку въ своемъ бломъ чепц съ откинутыми а плечи завязками, съ ямками на розовыхъ щекахъ, которая, кажется, въ ротъ смотритъ всмъ говорящимъ и восхищается всмъ, что длается въ дом, потому что это говорятъ и длаютъ ея дти, и тетя Густя, съ чернымъ фаншономъ на жиденькихъ бловатыхъ волосахъ, маленькое созданье съ маленькимъ умишкомъ и большими претензіями кому-то помогать, кого-то спасать и совершать что-то доблестное, и бородатый дядя Андрей Петровичъ, ругающій Петербургъ, кажется, только потому, что онъ тамъ что-то напроказилъ или готовъ былъ напроказить, принявъ какую-то грязь за золото, и дядя Василій Петровичъ, краснощекій и жирный отъ бездлья шугь гороховый, воображающій, то онъ глубоко чувствуетъ и глубоко мыслитъ, и этотъ откормленный и отпоенный молокомъ розовый теленокъ, котораго такъ боится бдная мама Аля!..
Зинаида Николаевна заволновалась, вспомнивъ объ этой боязни мамы Али.
‘Неужели мама Аля и точно права,— мелькало въ ея голов:— и обимъ намъ придется вплоть до могилы сидть за канцелярскими столами, подсчитывать проздные желзнодорожные билеты, считать сотни, тысячи такихъ билетовъ, точно въ насмшку надъ нами, чтобы мы знали, что сотни и тысячи людей здятъ, путешествуютъ, смотрятъ на міръ Божій, восхищаются его чудесами, а мы должны сидть, сидть и сидть среди однхъ и тхъ же однообразно выкрашенныхъ стнъ, на одномъ и томъ же мст, у одного и того же стола, бокъ-о-бокъ съ одними и тми же лицами? Когда нашъ правленскій служитель спрашиваетъ, какую мн взять булку къ полуденному чаю, и я нервно съ досадою отвчаю: ‘Такую же, такую же, какъ всегда’,— мама Аля поднимаетъ на мгновеніе на меня грустные глаза и тяжело вздыхаетъ. Она понимаетъ, до чего можно осатанть — да, да, осатанть!— среди этого ‘все то же’ съ сознаніемъ, что все, что мы длаемъ, никому не нужно, что для этого дла не нужно было проходить гимназію, педагогическіе курсы, изучать языки, что это дло ничмъ не замысловате верченья гильзъ и рзанья табаку полубезграмотными фабричными работницами, и единственное наше отличіе отъ тхъ состоитъ въ томъ, что мы работаемъ по пятнадцати часовъ въ день и получаемъ не по двнадцати-пятнадцати, а но сорокъ и пятьдесятъ рублей въ мсяцъ. О, отъ этого можно сойти съ ума! Иногда и сходишь!..’
И ей живо вспомнилось, какъ прошлой зимой он вдвоемъ съ матерью спускались изъ душнаго райка въ Маріинскомъ театр, не имя возможности дать себ отчетъ, чего было больше въ этотъ вечеръ, страданій отъ жара и духоты или наслажденія отъ музыки и пнія, и случайно встртили на подъзд старика-капитана, бывшаго друга ихъ дома и сослуживца отца ея, Зинаиды Николаевны. Онъ узналъ маму Алю, заговорилъ съ ними о старин, отъ него чуть-чуть пахло коньякомъ, размякъ и пригласилъ ихъ поужинать. Мама Аля согласилась съ необычайной радостью, и они похали въ ресторанъ. Мама Аля была лихорадочно оживлена, смялась, вспоминала прошлое,— помните театръ буффъ, ужины въ милютиныхъ лавкахъ, поздки на тройкахъ?— пила, поднимала высоко надъ головою бокалъ русскаго шампанскаго, напвала, ‘voici le sabre, le sabre de mon pè,re’, и хохотала до истерики, когда совсмъ охмелвшій капитанъ, комично вздыхая и грустно повторяя слово ‘насъ’, длалъ какіе-то недвусмысленные намеки на ихъ прошлые гршки. Это было временное помшательство, и на слдующій день он об казались сконфуженными, старались не глядть одна на другую и ни слова, не проронили о вчерашнемъ вечер.
‘Бдная мама Аля,— вздохнула Зинаида Николаевна:— какъ тяжело ей изъ-за сорока рублей въ мсяцъ считать, считать и считать желзнодорожные билеты, и чтобы имть шляпку, штопать и перештопывать свои разваливающіеся чулки и класть заплаты на заплаты на коленкоровыя сорочки. Съ какимъ ожесточеніемъ она говоритъ и объ этихъ чулкахъ, и объ этихъ сорочкахъ! Точно о злйшихъ своихъ врагахъ! ‘Проклятые, скоро штопать будетъ нечего, скоро совсмъ разлзутся и въ корыт останутся’, ругается она вслухъ и швыряетъ дырявые бумажные чулки, точно хочетъ сдлать имъ больно. Прежде она, кром шелковыхъ, никакихъ не носила’…
А она сама?— она даже и не жила такъ, не вкусила ни капли этой сладкой отравы. Она только слышала, какъ наслаждались другія, она только видитъ, какъ проносятся куда-то другія женщины, нарядныя, безпечныя, глядя небрежно изъ экипажей на резиновыхъ шинахъ на идущихъ на работу и обдавая этихъ чернорабочихъ труженицъ съ ногъ до головы жидкою навозною грязью… Да, она даже не отвдала сладкой отравы жизни!
Зинаида Николаевна что-то вспомнила и сорвалась съ постели. По ея тлу пробжала дрожь. Какое-то гадливое чувство охватило ее при воспоминаніи, какъ она пала, безъ любви, безъ увлеченія, безъ сознанія даже за полчаса до паденія, что оно должно совершиться и совершится. Ей вспомнилось все: и эта жалкая меблированная комната ея трудящейся, уже прошедшей огонь и воду, подруги, и эта накуренная дешевыми папиросами атмосфера, и этотъ холостецкій ужинъ — закуска съ водкой, дри-мадерой, селедкой съ лукомъ и колбасами, и это панибратство женщинъ-канцеляристовъ съ канцеляристами-мужчинами, и этотъ темный коридоръ съ гаснущей и чадящей керосиновой лампой… А потомъ? Потомъ были еще и еще скверные дни и минуты и, наконецъ, явился человкъ изъ сослуживцевъ, некрасивый, рябой, глупый, неразвитой, но съ огромнымъ самомнніемъ, и начать назойливо ухаживать за ней и во время службы, и въ свободные часы. Она смялась надъ нимъ, вышучивала этого наглеца. Наконецъ, онъ нагло сказалъ ей, что онъ знаетъ вс ея ‘похожденія’, и все же, несмотря на это, согласенъ жениться на ней. Она не понимаетъ, какъ она не дала ему тогда пощечины. Тмъ не мене, чтобы не встрчаться съ нимъ, чтобы заставить его замолчать, она взяла продолжительный отпускъ и бжала… Взволнованная, съ возбужденными нервами, она теперь ходила, ходила до изнеможенія по комнат, шлепая туфлями, и наконецъ какъ бы очнулась.
— А кто тамъ, подо мной, помщается?— почти вслухъ спросила она у себя.— Еще услышатъ, что я хожу, и пойдутъ завтра жалобные разспросы, отчего, да какъ…
Она пробралась къ постели, легла на спину и долго-долго еще не могла уснуть, смотря широко открытыми, черными, какъ уголь, глазами въ темное пространство…
— Ахъ, если бы не этотъ негодяй Сольскій!— срывалось съ ея языка, и она стискивала отъ злобы свои блые зубы.
— А Зинаида Николаевна, врно, еще почивать изволитъ?— мелькомъ, ворчливо спрашивалъ утромъ за чаемъ Андрей Петровичъ, не обращаясь ни къ кому въ особенности.
Чай пили у Рыкачовыхъ обыкновенно очень рано.
— Да, бдная Зинуша, кажется, опять не спала всю ночь,— заявляла съ соболзнованіемъ Августа Петровна.— Я вдь чутко сплю, такъ слышу, какъ она все ходитъ по комнат чуть не всю ночь.
— Лунатикъ, врно!— ворчалъ Андрей Петровичъ.
— Ахъ, Дроня, ты все нападаешь на нее!— упрекала его сестра.— Скучно ей здсь. Это вполн понятно! Вдь и въ самомъ дл въ деревн безъ дла скучно.
— А вотъ я балы и концерты устрою для нея и для тебя, кстати, если вамъ скучно,— насмшливо замчалъ Андрей Петровичъ.
— Ну, этого-то не будетъ, мн и безъ нихъ некогда скучать, а нельзя же не войти въ ея положеніе. Дла у нея здсь нтъ, да и не для того она пріхала сюда, чтобы работать, а для отдыха… Ну, и скучно…
— И хала бы тамъ у себя на какую-нибудь Черную рчку… тамъ веселе… музыка изъ сосднихъ кафе-кабаковъ чуть не всю ночь слышна…
— Баринъ, рабочіе собрались!— докладывалъ мальчишка лакей.
— Иду, иду!— отзывался ворчливо Андрей Петровичъ, наскоро допивая чай.
Августа Петровна провожала его глазами, вздыхала и обращалась къ Александру Ивановичу:
— Ворчунъ Дроня, не можетъ понять, что мы за дломъ-то и не замчаемъ, какъ день летитъ, а молодой человкъ изъ Петербурга умереть со скуки здсь можетъ… Слава Богу еще, что каникулы близко, тогда хоть ты свободне будешь…
Александръ Ивановичъ покраснлъ, услышавъ впервые это замчаніе тети Густи, и нершительно замтилъ:
— Ну, тетя Густя, едва ли я-то сумю развлечь Зинаиду Николаевну… общихъ интересовъ у насъ мало… понимаемъ другъ друга плохо, точно на разныхъ языкахъ говоримъ… Мы вотъ обучаемъ дтей въ школ, а она съ насмшкой толкуетъ: ‘и вы, какъ тетя Густя, великіе подвиги совершаете…’ Никакъ не можетъ понять, что никакихъ подвиговъ нтъ и что никто о нихъ и не думаетъ, а просто каждый длаетъ то, что можетъ и что способенъ длать, чтобы опять-таки отъ бездйствія и скуки не спиться съ кругу и не чахнуть надъ картами, что ли…
— Ну, извини, я съ тобой не согласенъ!— вмшался своимъ шутливымъ тономъ Василій Петровичъ.— Я считаю, что я самый великій подвижникъ здсь. Ты думаешь, мн не терзаютъ слуха ваши олухи Царя Небеснаго, когда я обучаю ихъ пнію? Отецъ Андрей вонъ говоритъ: ‘у насъ хоръ благолпный и на всю губернію первый по стройности’. А спросилъ бы меня, сколько крови стоитъ это благолпіе и стройность. Чувствую, что чахну. Однимъ только и вознаграждаю себя, что надюсь за это въ рай попасть…
— Пошелъ гаерничать!— махнувъ рукой на брата, сказала съ улыбкой Августа Петровна и заторопилась:— мы тутъ пустяки болтаемъ, а меня еще больные на двор ждутъ… Ты, Саша, пойдешь въ школу, а я сейчасъ за тобой приду.
— Хорошо,— отвтилъ Александръ Ивановичъ и весело посовтовалъ дяд:— А вотъ вы, дядя, совершили бы истинный подвигъ, предложили бы Зинаид Николаевн хоть верхомъ покататься съ вами отъ скуки…
— По ныншнимъ-то временамъ, когда лошадь въ грязи по брюхо увязнетъ?— воскликнулъ Василій Петровичъ съ комическимъ ужасомъ.— Нтъ, спасибо, голубчикъ. У меня шея-то своя да притомъ еще всего одна отъ родителей осталась… Впрочемъ, барышня, вроятно, и не уметъ верхомъ здить. Вотъ ея мамаша, Алиса Ромуальдовна, та поздила на своемъ вку верхомъ… это теперь-то она, покатавшись, только саночки возить… а прежде сама каталась…
— Это же, дядя, ужъ совсмъ не смшно, если отцы ли терпкое, а у дтей оскомина,— сказалъ Александръ Ивановичъ и поднялся съ мста, торопясь въ школу.
— Ишь какой сердобольный сталъ нынче!— засмялся ему вдогонку Василій Петровичъ.— Текстами изъ Писанія поучаетъ…
Подобные разговоры съ разными варіаціями происходили почти каждое утро въ дом Рыкачовыхъ, и участь Зинаиды Николаевны съ каждымъ днемъ становилась въ глазахъ Александра Ивановича все боле и боле печальною: онъ слышалъ, что ея мать жила когда-то шумно и весело, носилась по баламъ и театрамъ, здила каждый годъ за границу, окруженная толпой поклонниковъ, проматывая и свои деньги, и деньги выдленнаго братьями мужа, а теперь и ей, и дочери приходится служить изъ-за жалкихъ грошей въ одномъ изъ правленій желзныхъ дорогъ, и иногда въ особенно тяжкія минуты выпрашивать унизительными письмами подачки у почти незнакомыхъ ей братьевъ и матери своего покойнаго мужа. И какая горечь звучитъ въ словахъ Зинаиды Николаевны, когда она говоритъ о своемъ труд, ненавидя и проклиная его. Точно трудъ безсмысленный, отупляющій, чисто механическій, безъ тни сознанія, что онъ приноситъ хоть кому-нибудь пользу. Какъ-то на-дняхъ онъ, Александръ Ивановичъ, расхрабрился и заговорилъ на эту тему:
— Отчего же вы не перемните родъ занятій?— спросилъ онъ осторожно.— Вы хорошо образованы…
Она засмялась ироническимъ смхомъ, не дослушавъ его:
— Публиковаться въ газетахъ, между дворниковъ безъ мста и продающейся за ненужностью лошадью,— публиковаться о томъ, что педагогичка ищетъ занятій съ дтьми, и получить въ конц концовъ, Христа ради, предложеніе обучать за столъ и квартиру пятерыхъ дтей, которыхъ нужно чуть ли не обувать и не мыть?.. Вы совсмъ не знаете Петербурга и условій труда всхъ этихъ педагогичекъ и студентовъ… этой лотереи съ однимъ выигрышемъ на тысячу пустыхъ билетовъ… Хотя это было бы не трудно узнать: стоило только прочитать объявленія въ газетахъ…
— Я этимъ чтеніемъ не занимаюсь,— сорвалось съ языка Александра Ивановича, задтаго за живое ея насмшливыхъ и язвительнымъ тономъ.
— Отчего же?— насмшливо спросила она.— Это избавило бы васъ отъ неловкаго даванья смшныхъ совтовъ.
— Ну, я бы, живя въ Петербург и нуждаясь въ работ, скоре взялась бы за воспитаніе дтей, даже за малое вознагражденіе, чмъ за механическій трудъ, безполезность котораго была бы мн ясна,— сказала тетя Густя, немного обиженная отношеніемъ Зинаиды Николаевны къ ея любимцу.
— Такъ вы же, тетя Густя, ищете везд подвиговъ, а я не подвижница, я рабочій человкъ,— засмялась Зинаида Николаевна.— Вы, врно, и въ сестры милосердія пошли бы на пятирублевое жалованье, лишь бы помогать человчеству, обмывая чьи-то язвы…
— Непремнно пошла бы, потому что знаю, что сестры милосердія нужны и что служащихъ по призванію въ этой области очень-очень мало,— твердо отвтила Августа Петровна.
— Это вы потому говорите, что вы никогда еще ничего не длали изъ-за куска хлба!— отвтила рзко Зинаида Николаевна, вызывающе взглянувъ на Августу Петровну.— Ради своей прихоти можно сапоги тачать, камни на большой дорог бить, а когда работаешь ради куска хлба, ради того, что хочется и самой жить, какъ другимъ, то разсуждаешь только объ одномъ: ‘сколько даетъ этотъ трудъ за твои усилія и на сколько грабятъ тебя твои ближніе?’ Вы, тетя, сытая, очень любите ихъ, я тетя, голодная, очень ненавижу ихъ: вотъ въ чемъ существенная разница между нами.
Этотъ разговоръ произвелъ на всхъ и въ особенности на Александра Ивановича удручающее впечатлніе.. Изъ головы молодого человка не выходили послднія желчныя слова Зинаиды Николаевны. Ему даже показалось, что, вроятно, она прежде всего ненавидитъ его, потому что онъ — сытый въ этой семь безъ всякаго на то права, тогда какъ она — голодная, имя полное право быть сытой здсь въ качеств родной внучки и племянницы членовъ этой семьи. Онъ сталъ еще боле смущаться передъ нею, смотря глубоко виноватымъ передъ нею человкомъ и стараясь по возможности избгать ея.
Спустя мсяцъ посл своего прізда въ деревню, Зинаида Николаевна писала матери:
‘Милая мама Аля, прежде всего прости, что до сихъ поръ не писала теб, только наскоро извстивъ тебя о своемъ прізд въ деревню и мелькомъ разсказавъ, какъ встртили меня здшніе дикари. Но что же я могла написать теб? Здсь все такъ однообразно и скучно, какъ въ лсу,— одна береза напоминаетъ другую, увидавъ одну ель, уже впередъ знаешь вс прочія, одн немного поменьше и пожиже, другія немного повыше и погуще, вотъ и вся разница. Дни проходятъ за днями, не разнообразясь ничмъ: вставая утромъ, уже зваешь отъ скучнаго сознанья, что сегодня повторится то же, что было вчера, и такъ же зваешь вечеромъ, ложась спать отъ того же скучнаго сознанья, что и завтра не будетъ ничего новаго. Иногда мн снится, что я все еще продолжаю тамъ, у насъ въ правленіи, считать билеты, билеты и билеты, но уже не въ одни служебные часы, а и днемъ, и ночью, по цлымъ днямъ, сутки за сутками, изъ года въ годъ, постепенно превращаясь въ дряблую, морщинистую старуху,— и мн становится жутко-жутко… Ты поймешь, что при такой жизни нечмъ наполнить письма, кром скучныхъ разсужденій о томъ, какъ можетъ быть человку скучно… Здшніе муравьи, правда, не скучаютъ, но вдь у нихъ есть интересы своего муравейника, который, надо сознаться, чаша полная и такъ сложенъ во всхъ частяхъ, что просто зависть беретъ. Муравьи застраховали себя даже отъ непріятныхъ тревогъ и волненій по поводу слезъ и невзгодъ ближнихъ и создали себ изъ этихъ слезъ и невзгодъ источникъ утшенія, наслаждаясь возможностью благодтельствовать, сознавать себя подвижниками и, можетъ-быть, кандидатами на видныя мста въ раю. А у насъ же ни своего муравейника нтъ, ни сознанія, что и мы можемъ совершать подвиги…
‘О моихъ отношеніяхъ въ здшнимъ дикарямъ или, врне сказать, о ихъ отношеніяхъ ко мн не могу сказать ничего новаго. Бабушка заботится только о томъ, чтобы я откормилась, предполагая, кажется, въ простот сердечной, что это все, что нужно человку, и что подкормиться можно на годъ, на два, какъ длаются консервы. Тетя Густя (кстати: неужели ты правду говорила, а не шутила, разсказывая, что и у этой безцвтной каракатицы съ глазами младенца, когда по выход изъ института она недолгое время гостила у тебя и папы, было если не романическое приключеніе, то романическое разочарованіе, чуть не лишившее ее разсудка? Я, право, думаю, что ты ошибаешься, и что она была близка къ помшательству не посл разочарованія, а тогда, когда, несмотря на имвшіяся въ дом зеркала, серьезно врила въ любовь какого-то повсы, полагавшаго, что она богатая невста, и потому ршавшагося даже на этотъ родъ самоубійства! Впрочемъ, недалекихъ людей иногда можно обманывать не хуже сумасшедшихъ!) — тетя Густя въ отношеніяхъ ко мн является какой-то смшной, мокрой курицей: извиняется, стсняется и конфузится,— и все это потому, что мн, должно-быть, очень скучно у нихъ, и она ничего не можетъ сдлать, чтобы развеселить меня, такъ какъ она ‘такъ занята!’ Дядя Андрей (это какая-то ходячая іерихонская труба!) надодаетъ попрежнему своею воркотнею и своимъ брюзжаньемъ, онъ, кажется, охотно далъ бы мн отступного, только бы не видть передъ собою петербургской барышни, всматриваясь въ него, я часто думаю, что если бы сотвореніе міра зависло отъ него, то на земл не было бы никого, кром мужиковъ и бабъ, такъ какъ онъ, кажется, только ихъ потребности и считаетъ нормальными. Дядя Василій — не понимаю я его!— все шутитъ, балагуритъ, гаерничаетъ и иногда мимоходомъ выскажетъ какое-нибудь такое замчаніе, что станетъ и жутко, и больно, и хочется крикнуть ему: ‘замолчите’. Ахъ, забыла еще о главномъ — объ откормленномъ теленк, котораго ты такъ боишься, какъ опаснаго нашего соперника въ дл наслдства, и который, если бы только меня могъ прельщать ‘мужъ-мальчикъ, мужъ-слуга, изъ жениныхъ пажей’, былъ бы давно уже у моихъ ногъ… Ахъ, если бы только не было такъ скучно съ подобнымъ мужемъ-рабомъ, который даже и любить-то ршится, вроятно, съ разршенія начальства!.. Въ послдніе дни онъ что-то особенно смиренно, даже жалобно, какъ бы провинившійся въ чемъ-то щеночекъ, смотритъ на меня и видимо избгаетъ меня и боится оставаться долго въ моемъ присутствіи… Хочется, кажется, любить, а разршенія по начальству еще не вышло…
‘Впрочемъ, что же мудренаго, если бы даже и въ теленк пробудилось чувство любви? На двор у насъ теперь чудная, роскошная весна въ полномъ расцвт. Вотъ и теперь стоитъ чудесная, безмолвная, поэтическая ночь съ миріадами звздъ на бездонномъ темномъ неб. Я сижу у открытаго окна, не чувствуя ни малйшаго холодка, ни малйшей сырости. Въ окно, точно постепенно тая въ тепломъ воздух, тихо плыветъ ароматъ цвтовъ и смолистаго лса. Кругомъ такъ торжественно и тихо. Вс спиъ, а у меня на душ становится грустно, безотчетно грустно до слезъ, и такъ бы и бросилась на чью-нибудь грудь, чтобы выплакать эти слезы… Не вини меня, мама Аля! Да нтъ, ты и не станешь винить меня, ты поймешь эту жажду жизни, жажду любви, жажду хотя минутнаго счастья. Ты сама была молода, долго была молода…’
Опустивъ уставшую отъ писанья руку, Зинаида Николаевна впала въ какое-то полузабытье. Передъ ней смутно проходили картины ея прошлаго: полузабытая роскошь въ дтств и постепенное обнищаніе, зда на собственной лошади въ младшіе классы гимназіи и старанье въ среднихъ классахъ спрятать ноги въ стоптанныхъ отъ ходьбы, полусапожкахъ, бравада фразами о самостоятельности, о женскомъ труд, объ эмансипаціи при помощи образованія и едва-едва добытое чисто канцелярское мсто, съ отупляющимъ трудомъ, съ горечью сознанія, что для этого труда не нужно ни ума, ни воспитанія, ни образованія, вульгарныя сослуживицы-товарки, открыто живущія съ кмъ-нибудь изъ сослуживцевъ, громко завидующія содержанкамъ богачей, боящіяся замужества ради возможности потерять мсто, ради неимнья средствъ кормить лишніе рты, и, наконецъ, первое ея паденье, при воспоминаніи о которомъ поднимается чувство брезгливости, чувство отвращенія. Но это — первое паденіе, а потомъ… У нея начинала кружиться голова. Неужели отъ этой проклятой жизни она, какъ и ея мама временами сходитъ съ ума, длается невмняемой?
На минуту она очнулась отъ говора на двор. Брезжило уже раннее румяное утро. Кто-то предостерегалъ кого-то насчетъ какой-то лошади, говоря еще немного сипло спросонья:
— Это не конь, а чортъ…
Другой голосъ задорно отвтилъ:
— Кого же и усмирять, какъ не чертей? Съ овцами каждый мальчишка-пастухъ справится!
Затмъ послышался скрипъ отворяемыхъ воротъ, и, когда она встала изъ-за стола и выглянула въ окно, ей показалось, что изъ воротъ стрлой вылетлъ кто-то на лошади, поднимая облако пыли. Она не разобрала даже въ полудремот, кто это,— затворила окно и, кое-какъ наскоро раздвшись, заснула мертвымъ сномъ.
Тяжело дыша молодою грудью, съ разгорвшимся лицомъ, съ слегка полуоткрытыми алыми губами, съ блестящими необычайнымъ блескомъ карими глазами вошелъ въ столовую Александръ Ивановичъ, откидывая шапку блокурыхъ кудрей и отирая блымъ платкомъ со лба крупныя капли пота. Было видно, что онъ сильно взволнованъ и возбужденъ. Въ выраженіи его лица было что-то и побдоносно-торжествующее, и чуть-чуть дико-злорадное.
— Что, замучилъ тебя чортъ?— спросилъ Андрей Петровичъ, смотря на него и видимо любуясь имъ.
— Ничего себ, ну, да ужъ и онъ будетъ меня помнить! Шелковымъ станетъ!— отвтилъ съ какой-то необычайной удалью Александръ Ивановичъ.— Хотя пришлось-таки на первый разъ побиться… два раза чуть не сбросилъ…
— До смерти-то ты еще не разодралъ ему рта и не пропоролъ боковъ?— насмшливо спросилъ Василій Петровичъ.
— Ну, выдумали тоже!— отозвался Александръ Ивановичъ.
— Да не ‘выдумалъ тоже’, а серьезнйшимъ образомъ говорю теб, что такъ объзжать лошадей нельзя, какъ ты!— сказалъ Василій Петровичъ и съ насмшливой улыбкой обернулся почему-то въ сторону сидвшей тутъ же за столомъ Зинаиды Николаевны.— Дикая лошадь, злая и съ норовомъ, сдуру, конечно, сатанетъ, почувствовавъ на себ сдока, а нашъ Александръ Ивановичъ тоже, въ свою очередь, совсмъ забывъ, что онъ существо разумное, въ чорта превращается и убить ее готовъ, если она у него шелковой чуть не сразу не сдлается…
Юноша вспыхнулъ до корней волосъ.
— Ну, да, ласковыми словами ее ублажать, что ли? ‘Постой, молъ, душенька, не сбрасывай меня’,— немного запальчиво проговорилъ онъ.— Нтъ, силы-то и чортъ испугается, ну, а испугается и покорится.
— Да, вотъ зналъ я сапожника одного въ Петербург, училъ онъ, училъ колодкой по голов ученика, да такъ и не усплъ выучить: померъ тотъ, не доучившись!— некстати сбалаганилъ Василій Петровичъ.
— Я дтей еще пальцемъ, кажется, не тронулъ до сихъ поръ!— рзко и обидчиво отвтилъ Александръ Ивановичъ и вышелъ изъ комнаты, чтобы не продолжать этой бесды.
На Василія Петровича посыпались упреки.
— Ну, за что обидлъ мальчика?— укоризненно покачала сдой головой Евлампія Григорьевна.— Куска въ ротъ положить не далъ, а чуть не выгналъ изъ столовой…
— Умретъ, поди, съ голоду, бдненькій!— попробовалъ отшутиться Василій Петровичъ.
— Не умретъ, а обижать все же человка грхъ,— наставительно сказала старушка, точно говоря съ малолтнимъ ребенкомъ.— Съ сапожникомъ какимъ-то сравнилъ, что дтей колодками убивалъ!
— Вотъ я сейчасъ пойду у него прощенья просить,— съ ироніей сказалъ Василій Петровичъ.
Тетя Густя серьезнымъ тономъ замтила:
— Дло не въ прощеньи, а въ томъ, что ты шутишь безъ разбора. Сами же вс просили ‘Ворона’ объздить, потому что и ты, и Степанъ сладить не могли, да свои шеи пожалли, а когда Саша взялся за это дло — его же въ благодарность вышучиваютъ…
— Да что онъ сахарный, что ли, у насъ?— немного разсердился Василій Петровичъ.
— Не сахарный, а шутокъ неумстныхъ не любить,— сказала тетя Густя.— Это вс знаютъ!
И, обернувшись къ Зинаид Николаевн, пояснила:
— Застнчивъ онъ очень, и каждая неумстная, безсмысленная шутка его смущаетъ или выводитъ изъ терпнія. Говорятъ, это признакъ очень большого самолюбія — боязнь-то показаться смшнымъ…
— Но я и не знала, что Александръ Ивановичъ такой смлый наздникъ,— сказала Зинаида Николаевна.
— Злой, а не смлый,— вставилъ еще не уходившійся Василій Петровичъ.— Злой!
Андрей Петровичъ вступился за Александра Ивановича:
— Можетъ-быть, и злой, но и смлый, очень смлый! Противъ же мннія о его злости я еще поспорю: онъ скоре вспыльчивъ, какъ порохъ, до безумія, пожалуй, вспыльчивъ, но едва ли можно его назвать злымъ…
— Ахъ, Дроня, да разв сегодня можно будетъ въ чемъ-нибудь убдить Васю,— усмхнулась Августа Петровна.— Онъ сегодня будетъ воевать противъ всхъ и всего, отмщая за свою неудачу по части шутовства: репутацію свою попортилъ!
— А ужъ и будете же вы меня сегодня изводить, Августа Петровна, за своего ненагляднаго питомца!— язвительно проговорилъ Василій Петровичъ, вставая изъ-за стола.:
Вс были немного не въ дух.
Но эта маленькая, немного смшная буря въ стакан воды ни на минуту не остановила на себ вниманія Зинаиды Николаевны, хотя она и любила подмчать всякія комическія и нелпыя сцены: теперь же она была всецло занята какими-то другими думами, или, врне, не думами, а смутными чувствами, и когда она вошла въ свою комнату и увидала на стол свое неоконченное письмо къ матери, она вдругъ вздрогнула и закусила въ глубокомъ раздумьи губу. Нтъ, она вовсе не знала Александра Ивановича еще сегодня ночью, когда писала о немъ матери: это не теленокъ, а зврь, дикій зврь. Ей казалось такъ легко положить его къ своимъ ногамъ и заставитъ любить, обожать ее, несмотря ни на что. Ей казалось, что, осчастливленный ея вниманіемъ, онъ не только проститъ ей все, но даже не посметъ думать о своемъ прав прощать или не прощать тамъ, гд нужно только колнопреклоненно благодарить за то, что ему позволено любить и пресмыкаться у ногъ. Теперь ей становилось жутко при мысли о дикомъ звр — и въ то же время именно теперь-то проснулось страстное желаніе покорить дикаго звря.
Если бы Зинаида Николаевна, вздумала теперь, недлю или дв спустя посл отсылки къ матери своего пространнаго письма, приняться опять за перо, то она, врно, написала бы не объ одуряющей скук, а о щемящей тоск, не дававшей ей покоя. Изъ ея головы теперь не выходилъ онъ, Александръ Ивановичъ. Чуть не вчера еще откормленный теленокъ, а сегодня едва не герой, чуть не Аполлонъ Бельведерскій, чуть не классическій красавецъ Антиной! Что за волосы, что за зубы, а эти глаза, то ласковые и добрые, то полные гнва! И какъ она сразу не разсмотрла его красоты, какъ она могла не замтить его выдающейся по своей стройности фигуры?
Трудно разобраться въ томъ, что особенно повліяло на Зинаиду Николаевну: весна ли, которая уже и раньше, какъ было видно изъ ея письма къ матери, заставляла ее додумывать даже о ‘теленк’, нельзя ли хоть его приласкать,— новое ли освщеніе характера Александра Ивановича, какъ дикаря-смльчака, заставившее ее взглянуть попристальне и на это лицо, прекрасное въ минуты пробужденія энергіи, и на эту фигуру, дышащую силой и мужествомъ,— скучное ли пребываніе въ мухомъ лсу, гд среди стариковъ и старухъ волей-неволей приходилось отдыхатъ на единственномъ молодомъ интеллигентномъ лиц,— сильно ли разыгравшаяся фантазія чисто петербургской барышни, уже извдавшей горечь ‘временныхъ умопомшательствъ’, какъ она называла свои паденія, и еще ни разу не вкусившей сладости истинной любви? Дать отвть на эти вопросы трудно, такъ какъ, вроятно, вліяло множество сложныхъ причинъ. Но какъ бы то ни было, теперь она только и думала о немъ, представляла въ своемъ воображеніи только его, дразнила себя имъ, какъ капризное дитя, и все боле и боле жутко становилось ей при мысли, что въ первыя же минуты, когда она скажетъ ему: ‘люблю’, онъ сурово оттолкнетъ ее, сказавъ: ‘такія женщины мн не нужны’. До сихъ поръ она относилась только съ чувствомъ брезгливости къ своимъ ‘временнымъ умопомшательствамъ’,— теперь они были источникомъ ея мученій, раскаяній, слезъ, и не разъ тетя Густя, глядя на нее, тяжело вздыхала.
— Мама,— говорила она Евлампіи Григорьевн, оставшись съ нею вдвоемъ:— вы не замчаете, что у Зинушки глаза опять красны отъ слезъ.
— Нтъ, голубчикъ, признаюсь, не замтила, собственные-то мои глаза плохи становятся,— тономъ сожалнія отвчала старушка.
— Я уврена, что она тихонько плачетъ. Но о чемъ?— задумчиво произносила Августа Петровна.
— Да ты же сама говоришь, Густя, что скучно ей здсь,— говорила старушка.— Ну, и всплакнетъ…
— Нтъ, мама, это не отъ скуки!— ршила Августа Петровна.
И она съ ужасомъ вспоминала то, что старалась обыкновенно никогда не вспоминать,— вспоминала то недолгое, но страшное для нея время, когда и она плакала цлыя ночи напролетъ, тайкомъ отъ всхъ, видя, что тотъ, кто завлекъ ее, кто влюбилъ ее въ себя, кто заставилъ и ее мечтать о счастіи, начинаетъ видимо охладвать къ ней, начинаетъ обманывать ее и, наконецъ… чуть съ ума не сошла она, страстно полюбившая и беззавтно врившая въ его любовь, когда онъ женился неожиданно на другой, когда до нея дошли гнусные слухи, что онъ везд смялся надъ нею, уродцемъ, говоря, что надо быть дурой или помшанной, чтобы съ такимъ лицомъ, какъ ея лицо, поврить, что кто-нибудь можетъ полюбить ее, а не ея деньги,— на такихъ женятся только съ отчаянія. Объ этой пор жизни она старалась не вспоминать, спасшись и отъ воспоминаній, и отъ умопомшательства только тмъ, что опять поселилась въ родной деревн, въ родной семь, гд нашла не только горячую и заботливую любовь родныхъ, но и поглотившее ее всецло дло. ‘Стыдно плакать отъ какой-то царапины, видя здшнія язвы’,— сказала она сама себ и отдала свою душу заботамъ о другихъ… Не такое ли несчастіе переживаетъ и Зинуша? Но Зинуша красавица! Что-жъ изъ этого? Красавица, но бдная! Это-то, можетъ-быть, и повліяло на ея судьбу: влюбился кто-нибудь въ нее, влюбилъ ее въ себя, но узналъ, что она бдна, и грубо отказался отъ нея. Не даромъ же Зинуша такъ часто проговаривается, что она ненавидитъ Петербургъ. Не даромъ она вчера еще съ такой страстной горечью говорила:
— Въ Петербург жить можно только богатымъ, не отравляя себя завистью и ненавистью, бдные могутъ тамъ только, падая все ниже и ниже, продавать свои молодость, красоту, здоровье, честь и совсть!
Не испытавъ много горечи, двушка не можетъ такъ говорить. И замкнута она такъ именно оттого, что у нея, вроятно, былъ тяжелый романъ въ жизни! Этими тайнами молодой двушк трудно съ кмъ-нибудь длиться!..
Августа Петровна никакъ и предположить не могла, что почти въ это же время объ этомъ роман, объ этой тайн говорилъ съ Зинаидой Николаевной не кто иной, какъ Александръ Ивановичъ…
На двор стоялъ одинъ изъ тхъ чудныхъ вечеровъ, какіе выдаются только весною въ деревн. Зинаида Николаевна забрела съ книгою въ рукахъ на ближайшую отъ дома опушку лса и, усвшись тамъ на обрубокъ дерева, принялась за чтеніе. Это былъ съ нкоторыхъ поръ излюбленный ея уголокъ, пустынный, тихій, съ просторною далью полей передъ глазами. Здсь она часто читала послднія книжки двухъ выписывавшихся въ деревн журналовъ, перечитывала старыя, давно знакомыя, но вчно новыя классическія произведенія, или мечтала. На этотъ разъ подъ руку ей подвернулся Гоголь съ его первыми чудными произведеніями — украинскими повстями. Лто въ Малороссіи, украинскія ночи, простые, безхитростные люди, молодая любовь, полная свжей прелести и чистой поэзіи, и, словно финалъ ко всему, старость съ тсной дружбой и врностью какихъ-нибудь старосвтскихъ помщиковъ — врностью до гробовой доски, все это въ яркихъ образахъ и картинахъ проходило передъ ней. Она въ горькомъ раздумьи опустила перелистываемую книгу. Никогда ей не узнать въ жизни этой поэзіи, никогда не испытать этой любви! Несчастно сложившаяся жизнь давно отрзала ей путь къ наслажденію всмъ тмъ, чего еще жаждетъ молодость. По ея щекамъ, помимо ея воли и сознанія, тихо-тихо катилась слеза за слезой.
— Зинаида Николаевна, что съ вами?— осторожно, какъ бы боясь испугать, окликнулъ ее ласковый и сердечный голосъ.
— Такъ, взгрустнулось, Александръ Ивановичъ,— отвтила она, поднявъ голову и спша отереть слезы.— Сама не знаю съ чего!..
— Не знаете?— недоврчиво спросилъ онъ.— А вчера, а третьяго дня?.. Тоже не знаете съ чего? Слды слезъ трудно скрыть!
Она молчала.
— Послушайте, затмъ вы скрываете, если у васъ есть какое-нибудь горе?— заговорилъ онъ сердечнымъ тономъ, опускаясь на землю около нея.— Я не претендую, чтобы вы были откровенны со мной, совсмъ чужимъ вамъ человкомъ… можетъ-быть, даже боле, чмъ чужимъ… Но съ бабушкой, съ тетей… Он васъ любятъ… Особенно съ тетей… вы же можете поговорить вполн откровенно… Она васъ пойметъ и хоть отчасти, если сможетъ, облегчитъ ваше горе…
Она отрицательно покачала головой.
— Нтъ, Александръ Ивановичъ, есть несчастія, которыя мене всего пойметъ женщина въ род тети Густи…
— Не ошибаетесь ли вы?— возразилъ онъ.— Она очень чуткій человкъ. Она сама пережила въ жизни: тяжелые годы и потому понимаетъ другихъ, переживающихъ горе…
— …Да, пережила горе, сохранивъ вру въ людей, сохранивъ уваженіе къ себ…
— А вы?— тихо спросилъ Александръ Ивановичъ, удивленный и озадаченный ея словами.
Она какъ бы очнулась, взглянула на него какимъ-то страннымъ взглядомъ и вдругъ поняла, что она зашла нсколько далеко.
— Зачмъ вы разспрашиваете меня? Разв я жалуюсь кому-нибудь? Разв мое горе мшаегь кому-нибудь быть счастливымъ?— строптиво проговорила она и почти гнвно, увлекаясь и раздражаясь, продолжала:— Ну, да, мн тяжело, очень тяжело, моя жизнь навсегда разбита, но что за дло кому, бы то ни было до меня, особенно вамъ, счастливому, избалованному судьбою, не знавшему никогда никакого горя?
Онъ смутился, его, уже часто посл ея прізда къ нимъ смущала мысль, что онъ незаслуженно счастливъ, и въ душ пробуждалось странное чувство, точно онъ былъ виноватъ въ этомъ передъ людьми, особенно передъ несчастными, главнымъ образомъ, конечно, передъ нею, у которой онъ какъ бы похитилъ часть любви ея родныхъ и, можетъ-быть, готовъ, помимо своего желанія, похитить и часть наслдства.
— О, если бы я могъ раздлить свое счастье съ вами!— просто и искренно проговорилъ онъ.
Она отвернулась отъ него, чувствуя, что ее душатъ слезы, безотчетныя, неудержимыя, истерическія слезы. Онъ услышалъ ея всхлипыванья, увидалъ ея вздрагивающія плечи, тихо дотронулся до ея похолодвшей руки, поднесъ ее къ губамъ и прошепталъ ласково, какъ бы ублажая больное дитя:
— Полноте, дорогая!
— О, если бы вы знали, какъ я несчастна!— воскликнула она порывисто, не помня, гд она, съ кмъ и что говоритъ.— Мн духъ теперь захватываетъ отъ жажды любви, мое сердце полно жажды счастья, а между тмъ… между тмъ въ моемъ прошломъ… Ахъ, вы никогда, никогда не поймете, что можетъ испытывать двушка при одномъ воспоминаніи, что какой-то негодяй когда-то воспользовался ея неопытностью, ея беззащитностью и погубилъ ее… все ея будущее…
— Бдная вы!..— едва слышно, совсмъ просто проговорилъ онъ, не выпуская ея руки.
Она поднялась, торопливо отерла слезы и, не глядя на него, неровно ступая по дорог, спотыкаясь, быстро направилась къ дому. Въ вискахъ у нея точно молотки стучали, а въ голов повторялась одна и та же мысль:
‘И какъ это случилось? Зачмъ я все это сказала? Что я надлала? Теперь надо только бжать, бжать отсюда’.
Александръ Ивановичъ не спалъ всю ночь, ходя изъ угла въ уголъ въ своемъ флигел. Этого съ нимъ еще никогда не бывало. Правда, съ нимъ никогда не бывало и того, что случилось сегодня подъ вечеръ на опушк лса. Съ его языка еще яи разу не срывалось слова любви. Ему еще никто не говорилъ ‘люблю’.
Онъ не могъ сразу разобраться въ своихъ ощущеніяхъ. Неужели то, что онъ испытывалъ до оихъ поръ, глядя пристальнымъ взглядомъ на Зинаиду Николаевну, не было вовсе глубокою жалостью къ ней, чувствомъ своей виновности передъ нею въ томъ, что онъ отчасти похитилъ уже любовь ея родныхъ и невольно занялъ ея мсто въ ея родной семь, а было просто началомъ любви къ ней — его первой любви къ посторонней женщин? Теперь эта любовь охватывала его всего, наполняла счастіемъ, уже потому, что онъ угадывалъ, что и его любятъ. Да, вдь онъ не могъ въ этомъ сомнваться: она сказала это ясно или, врне, это ясно сказалось въ невольно сорвавшихся съ ея губъ словахъ. И какое счастье, что онъ, отвтивъ на ея любовь, вернетъ ей то мсто въ семь, которое онъ, помимо своей воли, отнималъ у нея, отдастъ ей вмст со своимъ сердцемъ и наслдство, котораго ее непремнно лишили бы Рыкачовы, если бы она не сдлалась его женою. А ея паденіе? Бдная, бдная двушка, какъ много, должно-быть, она перестрадала изъ-за этого негодяя, погубившаго ее, неопытную, беззащитную, ребенка. О, онъ задушилъ бы его, если бы встртилъ! Но она, она никогда не услышитъ отъ него ни слова, ни намека на ея прошлое несчастіе. Онъ заставитъ ее забыть, не проклинать прошлаго, въ которомъ много виноваты и вс они, дорогіе ему люди. Да, бабка, тетка, дяди были тутъ много виноваты, отдавшись своему эгоистическому желанію, жить особнякомъ въ своей медвжьей берлог, не думая о томъ, что длаетъ тамъ, въ Петербург, ихъ несчастная племянница подъ вліяніемъ прокутившейся матери, чуть не въ нищет, они отдали себя всецло заботамъ о немъ, Александр, и заглушили любовью къ нему любовь къ ней. Онъ долженъ ее вознаградить и вознаградитъ ее за все прошлое.
Едва занялось утро, какъ Александръ Ивановичъ вышелъ изъ своего флигеля и сталъ поджидать Августу Петровну, встававшую раньше всхъ въ дом. Она вмст со старушкой матерью вела домашнее хозяйство, возилась съ приходившими къ ней больными, навщала другихъ на сел и занималась вообще ‘гигіеной’, какъ шутливо выражался Василій Петровичъ.
— Ты это что, тоже съ птухами вставать сталъ?— ласково спросила она, завидвъ на крыльц своего любимца.
