эскизъ.
Казимира Тетмайера.
Перевелъ Вуколъ Лавровъ.
Лауреат, Тетмайер Казимеж, Год: 1895
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Лавреатъ.
эскизъ.
Казимира Тетмайера. Съ польскаго.
Онъ возвратился съ юбилейнаго торжества.
Пятьдесятъ лть писалъ онъ, — полвка. Лирическая поэзія, драмы, повсти, романы, большая эпическая поэма — вотъ плоды его полувкового творческаго труда. Трудился онъ себ на славу, народу своему на пользу, и народъ умлъ почитать его. Онъ одарилъ поэта, чмъ могъ, — одарилъ его почетомъ, состояніемъ, славой. Юбилейные внки, давно засохшіе и свжіе, висли на стнахъ его комнатъ, на столахъ лежали дареныя книги, наконецъ, въ честь его устроили великолпное пиршество. Весь народъ собрался къ пиршественному столу въ лиц своихъ представителей, чтобы сказать поэту: мы многимъ обязаны теб, ты великъ… Удовлетворенный и измученный оваціями, семидесятилтній старикъ сидлъ въ своей гостиной на удобномъ кресл и, всматриваясь въ огонь камина, думалъ: ‘я не даромъ прожилъ свою жизнь…’
Была поздняя ночь, тишина царила глубокая. Вдругъ старикъ вздрогнулъ, — до ушей его долетлъ какой-то стонъ. Причудилось ему, что ли? Но стонъ повторился, затмъ раздался пронзительный крикъ и вой. Должно-быть внизу, подъ его квартирой, что-то случилось.
Онъ позвонилъ, — никто не приходить. Прислуга, испуганная шумомъ, вроятно, побжала внизъ.
Встревоженный старикъ зашагалъ по комнат, стоны и вой прекратились, зато поднялся громкій говоръ, гд мужскіе голоса смшивались съ женскими. Что случилось, — онъ никакъ не могъ догадаться и начиналъ горячиться и терять терпніе. Наконецъ, онъ вышелъ изъ своей квартиры. На лстниц ему попался его старый слуга, задыхающійся, взволнованный, и задержалъ его.
— Баринъ, баринъ! что тамъ случилось!..
— Что? Ну, говори! Я и самъ иду.
Слуга поднялъ руку, какъ будто хотлъ остановить барина, и крикнулъ:
— Не ходите, баринъ: тамъ ужасная вещь, — тамъ мертвое тло!
— Мертвое тло?
— Да. У столяра, что жилъ въ подвальномъ этаж, была дочь, двчонка лть пятнадцати, страшная пьяница. Она крала у отца деньги на водку, вс знали это, и столяръ часто билъ ее. Сегодня онъ тоже началъ ее учить, да ужъ, должно-быть, очень крпко, потому что за нее вступилась столяриха. А онъ взялъ топоръ, хватилъ жену въ темя и уложилъ на мст. Его ужъ взяли. Не ходите, баринъ: тамъ всякій сбродъ, — и полиція и мертвое тло. Не старая еще женщина, сорока лть не было. И нужно было, какъ на грхъ, сегодня, посл вашего юбилея…
Старый поэтъ возвратился къ себ.
— Раздть васъ?
— Нть, ступай. Оставь меня одного.
Слуга ушелъ.
Старикъ попрежнему слъ на кресло и опять началъ всматриваться въ огонь. Полвка труда… состояніе… слава… почетъ… Онъ вспомнилъ слова одного оратора: ‘Достойный юбиляръ и лавреатъ трудился съ величайшимъ самоотреченіемъ для общества…’
Два часа тому назадъ эти слова пріятно всколыхнули тщеславіе и амбицію старика, но теперь, припомнивъ ихъ, онъ почти крикнулъ: ‘Это неправда! это ложь! Я трудился только для себя, себ на пользу и для удовольствія горсточки тхъ, которые называютъ себя привилегированными’.
Влюбленные студенты наизусть учили его лирическія стихотворенія, истерички плакали надъ его повстями и падали въ обморокъ на представленіи его драмъ, старые профессора и нсколько образованныхъ графовъ и князей наслаждались его эпопеей. Онъ зналъ, что за это устроили ему юбилей, почтили его, назвали красою страны, ея подпорой, ея фронтономъ, фризомъ и фундаментомъ.
А къ фундаментамъ-то именно, въ подвальные этажи, онъ никогда не спускался. Аристократъ по склонности, онъ блестлъ въ будуарахъ и салонахъ, не заботясь ни о чемъ, кром пріобртенія славы и удобствъ жизни. И это называется полувковымъ трудомъ для пользы общества, величайшимъ самоотреченіемъ… Справедливо!
Да, да, природа дала ему недюжинный талантъ, можетъ быть, одарила геніемъ. Богъ знаетъ, что онъ могъ бы сдлать изъ этого, а сдлалъ что? Встряхнулъ нервы тысяч, можеть быть, нсколькимъ тысячамъ. А т милліоны, т несчастные милліоны?..
Они изъ его труда, врне — изъ дарованія, которое дала ему природа, не извлекли ничего. Со свтомъ своего ума, съ своею мыслью и со своимъ словомъ онъ никогда не снизошелъ туда, внизъ, въ подвальные этажи.
Его назвали ‘апостоломъ духа’, — вотъ это такъ врно! Нужно было итти туда, нести Христа толп для того, чтобы быть апостоломъ духа.
Подъ его ногами, тамъ, внизу, что-то происходило, но онъ не соблагоизволилъ видть это, — онъ быль черезчуръ важенъ, черезчуръ великъ. Правда, правда, онъ говорилъ только для тхъ, кто угощалъ его шампанскимъ и сажалъ на первое мсто, писалъ преимущественно для большихъ баръ и крупныхъ промышленниковъ… Правда, мысли, которыя иногда приходили ему въ голову, онъ отгонялъ оть себя, стихи, которые сами выливались на бумагу, рвалъ и бросалъ въ корзину, чтобы не доставить какой-нибудь непріятности сфер, въ которой онъ вращался… Да, онъ былъ апостоломъ, но только своей собственной пользы.
Когда тамъ, внизу, въ подвальныхъ этажахъ, нужда, словно тисками, сжимала толпу, а преступленіе — ея неразлучная сестра — устраивало дикія оргіи, онъ въ своемъ роскошномъ кабинет слагалъ ямбы и хореи, курилъ дорогія сигары въ элегантномъ салон или дожидался въ лож рукоплесканій театральной публики. Вотъ исторія его апостольства, его права на этотъ титулъ.
Нскодько лтъ тому назадъ его другъ, давно умершій художникъ, набросалъ эскизъ Христа, который, сгибаясь подъ крестною ношей по дорог къ Голго, нашелъ еще въ Себ достаточно силы, чтобы свободную руку подать старику, упавшему отъ удара римскаго солдата. Тогда объ этой картин много говорили. Художникъ старался придать Христу выраженіе неизмримаго отршенія отъ Самого Себя, неизмримаго сочувствія къ людямъ. Странная ассоціація идей: картина, о которой поэтъ не вспоминалъ нсколько лтъ, вдругъ живо предстала передъ его глазами.
Онъ закрылъ лицо руками и поникъ головою на грудь. Ему казалось, что Христосъ, съ рукою, простертою къ упавшему старцу, смотритъ съ какимъ-то страннымъ упрекомъ… Вотъ онъ не несъ на своихъ плечахъ ничего, а, однако, никому не протянулъ руки, онъ не быль измученъ, а никого не поднялъ, надъ нимъ не висло никакой бды, а онъ памятовалъ только о себ одномъ… И вся его жизнь — все полстолтіе труда и тріумфовъ — показалась ему такой ничтожной, такой безплодной, такъ задаромъ истраченной…
И нуженъ же былъ такой страшный фактъ, чтобы пробудить его отъ эгоистическаго сна!… И почему же онъ пробуждается отъ этого сна такъ поздно, такъ поздно? Онъ почувствовалъ отвращеніе къ самому себ, къ своей собственной душ. Вся его философія, опирающаяся на закон неизбжности, исключающемъ вину и заслугу, рухнула. Онъ чувствовалъ себя виновнымъ.
Его разбирала охота выбросить въ окно внки, поднесенный ему книги и драгоцнные подарки. Онъ стремительно отгонялъ изъ памяти лицъ, который тснились вокругъ него въ день его пятидесятилтняго юбилея.
— Почему, — повторялъ онъ, — почему въ сегодняшній вечеръ, за моимъ собственнымъ столомъ не сидитъ семья столяра и не читаетъ книжку, которую я написалъ для нихъ и которая несла бы имъ Христа?
Онъ чувствовалъ такое отвращеніе къ себ, чувствовалъ себя такимъ виновнымъ, что вся его прежняя жизнь казалась ему безчестно растраченною. А начинать новую было уже поздно…
Источник текста: Сборник в пользу недостаточных студентов Московского университета. Под ред. В. Гольцева. 1897. С. 216.
Электронная версия: В.Г. Есаулов, 6 октября 2010.
эскизъ.
Казимира Тетмайера.