Лагуна
Лагуна
Рассказ Джозефа Конрада
(с английского)
Лагуна, Конрад Джозеф, Год: 1897
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Белый, опершись обеими руками о крышу домика на корме лодки, сказал рулевому:
— Мы переночуем на вырубке Арсата. Поздно.
Малаец только промычал и продолжал пристально смотреть на реку. Белый опустил подбородок на сложенные руки и устремил взгляд на струю за лодкой. В конце прямой аллеи лесов прорезанных ярким блеском реки на безоблачном небе ослепительно сияло солнце, низко стоя над водою, которая мягко переливала, точно полоса металла. Темные, унылые леса стояли незыблемо и молчаливо по обеим сторонам широкого потока. У подножия высоко вздымавшихся деревьев пальмы, лишенные стволов торчали из берегового ила пучками огромных тяжелых листьев неподвижно висевших над бурыми кругами водоворотов. В тишине воздуха каждое дерево, каждый лист, каждая ветка, каждый усик вьющегося растения и каждый лепесток крошечных цветов, казалось, были обречены волшебством на полную неподвижность. Ничто не шевелилось на реке кроме восьми весел, мерно взлетавших и погружавшихся при общем всплеске, между тем как рулевой греб то справа, то слева, периодически и внезапно взмахивая веслом которое описывало светлый полукруг над его головою. Всколебавшаяся вода ленилась вдоль бортов с невнятным журчанием. Пирога же белого человека, двигаясь вверх по реке среди кратковременного возмущения ею самою произведенного, как будто вступала во рата страны навсегда покинутой даже воспоминанием о движении.
Белый, повернувшись спиною к заходящему солнцу, смотрел на пустынный и широкий простор взморья. Извилистая, нерешительная река, как бы под непреодолимым влечением к свободе открытого горизонта, последние три мили своего течения направляется прямо к морю, прямо на восток где одновременно ютятся и свет, и мрак. За кормою лодки мерный зов какой-то птицы, нескладный и слабый крик, разносился над спокойною водой и не достигнув противоположного берега терялся в нерушимом безмолвии мира.
Рулевой погрузил весло в поток и налег на него, напрягая руки, перегнувшись туловищем вперед. Вода громко забурлила, длинный прямой берег, казалось, внезапно повернулся около своего центра, леса описали полукруг, а косые лучи заката скользнули по борту пироги огненным блеском, отбрасывая вытянутые и искаженные тени людей на переливчатую речную зыбь. Белый повернулся и стал смотреть вперед. Направление лодки изменилось под прямым углом к течению реки, резная голова дракона на носу указывала теперь на прогалину в окаймлявших берег кустах. Лодка скользнула в нее зацепив нависшие ветви и исчезла с реки подобно юркому земноводному существу покинувшему воды для своего лесного логовища.
Тесный проток напоминал ров, — извилистый, баснословно глубокий, полный мрака под узкою полоской чистой и светлой небесной лазури. Громадные деревья высились к небу, невидимые под зубчатыми покровами лиан. Кое-где близ отсвечивавшей водной черноты узловатый корень какого-нибудь высокого дерева виднелся в сети мелкого папоротника, черный и угрюмый, скрученный и неподвижный, точно застывшая змея. Отрывистые слова гребцов гулко отдавались в плотных и мрачных стенах растительности. Мрак выступал между деревьев, из сложного лабиринта лиан, из-за обширных сказочных и неподвижных листьев, — мрак таинственный и непобедимый, пахучий и ядовитый мрак дремучих лесов.
Люди пошли на шестах в более мелкой воде. Проток стал шире, расстилаясь просторною гладью широкой лагуны. Леса отступили от болотистого берега оставив ровную полоску ярко-зеленого тростника в виде рамки для отраженной синевы небес. Пушистое розовое облако неслось высоко над головою, влача нежную окраску своего изображения под плавучими листьями и серебристыми цветами лотоса. Взгромоздившийся на высокие сваи домик чернел в отдалении. Близь него две рослые пальмы, как будто выйдя из стоявших на заднем плане лесов, слегка наклонялись над обветшалою кровлей, грустная нежность и забота чудились в наклоне их лиственных и величавых голов.
Рулевой, указывая веслом, произнес:
— Арсат здесь. Я вижу, что его пирога привязана между свай.
Гребцы с шестами в руках бегали вдоль бортов лодки, поглядывая через плечо на конечную точку дневного пути. Они предпочли бы переночевать где-нибудь в другом месте, не на этой лагуне странного вида и зловещей славы. Кроме того, они недолюбливали Арсата, во-первых, как пришлеца, а также и за то что он, чиня разрушенный дом и поселяясь в нем тем заявляет, что не боится жить среди духов которые витают в местах покинутых людьми. А такой человек может нарушить ход судеб взглядами или словами, между тем как близких к нему духов нелегко умилостивить случайным путникам, на которых они стремятся обрушить коварство своего смертного повелителя. Белые люди не тревожатся такими вещами, они не верят им и состоят в союзе с отцом зла, который невредимо проводит их сквозь невидимые опасности этого мира. На предостережения правоверных они отвечают оскорбительным заявлением неверия. Что же делать?
Так думали они, налегая всею тяжестью на концы своих длинных шестов. Большая пирога быстро, бесшумно и мягко скользила к вырубке Арсата, наконец, загрохотали брошенные шесты, раздался громкий шепот: ‘Хвала Аллаху! ‘ — и лодка слегка стукнулась о кривые сваи под домом.
Подняв головы лодочники закричали на разные лады: ‘Арсат! о, Арсат!’ Никто не вышел. Белый начал взбираться по грубой лесенке, ведущей на бамбуковую площадку пред домом. Старшина лодки произнес сердито:
— Мы приготовим ужин в лодке и спать будем на воде.
— Передайте мои одеяла и корзину, — сказал отрывисто белый.
Он стал па колена на краю площадки, чтобы взять узел. Затем лодка отчалила, белый же, поднявшись очутился лицом к лицу с Арсатом, который вышел из низенькой двери своей хижины. То был молодой, сильный человек с широкою грудью и мускулистыми руками. На нем ничего не было кроме саронги. Голова была не покрыта. Его большие кроткие глаза пытливо устремились на белого, но голос и осанка были спокойны когда он безо всякого приветствия спросил:
— Есть у тебя лекарство, Туан?
— Нет, — испуганно сказал гость.— Нет. А что? Разве в доме больные?
— Войди и посмотри, — возразил Арсат с прежним спокойствием и, круто повернувшись, вошел обратно в узенькую дверь, белый, бросив узлы, последовал за ним.
В полусвете жилища он рассмотрел на бамбуковой кровати женщину, распростертую навзничь под широкою простыней из красной бумажной ткани. Она лежала неподвижно, точно мертвая, но ее большие широко раскрытые глаза блестели в сумраке, устремясь вверх на тонкие стропила, не отрываясь и ничего не видя. Она была в сильном жару и очевидно без сознания. Щеки ее слегка ввалились, губы были полураскрыты, а на молодом лице лежала зловещая печать — сосредоточенное, созерцательное выражение бывающее в беспамятстве у людей, которые скоро умрут. Двое мужчин стояли и смотрели на нее молча.
— Она давно больна? — спросил проезжий.
— Я не спал пять ночей, — ответил задумчиво малаец.— Сначала ей слышались голоса, которые звали ее с воды, и она вырывалась когда я ее удерживал. Но с тех пор как сегодня взошло солнце она ничего не слышит, — она меня не слышит. Она ничего не видит. Она не видит меня… меня.
Он с минуту помолчал, потом спросил мягко:
— Туан, она умрет?
— Боюсь что да, — ответил с сожалением белый.
Он знавал Арсата много лет тому назад, в далекой стране, во времена невзгод и опасностей, когда нельзя пренебрегать ничьею дружбой. А с тех пор как его друг-малаец неожиданно поселился в хижине на лагуне с неизвестною женщиной он много раз ночевал там во время путешествий вверх и вниз по реке. Он привязался к человеку, который умел хранить верность в совете и драться без страха рядом со своим белым другом. Он привязался к нему быть может поменьше чем человек привязывается к любимой собаке, но однако же настолько что помогал ему не задавая вопросов и иногда среди собственных забот смутно и неопределенно думал об одиноком человеке и длинноволосой женщине со смелым лицом и ликующими глазами, которые жили вместе, скрытые лесами, в глуши, наводя на людей робость.
Белый вышел из лачуги и видел как необъятное зарево заката погасили быстрые, вкрадчивые тени поднявшиеся подобно черному неосязаемому пару над вершинами деревьев и распростершиеся по поднебесью, заливая и багрянец летучих облаков, и прощальный красный отблеск дневного света. Через несколько мгновений все звезды высыпали над густою чернотой земли, а широкая лагуна, внезапно засияв отраженными огнями, стала походить на овальный клочок ночного неба закинутый в безысходную и мрачную пучину безлюдия. Белый достал себе поужинать из корзины, потом, собрав валявшиеся на площадке прутья, развел маленький костер — не для тепла, но ради дыма который должен был отгонять москитов. Он закутался в свои одеяла, прислонился спиною к тростниковой стене дома и в задумчивости стал курить.
Арсат бесшумно вышел из двери и сел на корточки к огню. Белый слегка передвинул вытянутые ноги.
— Она дышит, — произнес тихим голосом Арсат предупреждая ожидаемый вопрос. — Она дышит и пылает точно в большом огне. Она не говорит, она не слышит — и пылает!
Он помолчал, затем спросил спокойным, безучастным тоном:
— Туан… она умрет?
Белый беспокойно повел плечами и пробормотал нерешительно:
— Если ей так суждено…
— Нет, Туан, — сказал спокойно Арсат:— если так мне суждено. Я слышу, вижу, жду. Я помню… Туан, помнишь ли ты прежние дни? Помнишь ли ты моего брата?
— Да,— сказал белый.
Малаец внезапно встал и вошел в хижину. Другому, оставшемуся наружу, был слышен голос в лачуге. Арсат говорил: ‘Услышь меня! Сказки!’ За его словами последовало глубокое молчание. ‘О, Дайамилен!’ — вдруг воскликнул он. За этим восклицанием последовал тяжкий вздох. Арсат вышел п снова опустился на прежнее место.
Они молча сидели пред костром. В доме не было ни звука, ни звука не раздавалось и поблизости, но вдали на лагуне им слышались голоса лодочников причудливо и ясно разносившиеся по спокойной воде. Костер на носу лодки слабо светился в отдалении мутным красным огоньком. Потом и он погас. Голоса умолкли. Земля и вода заснули, невидимые, недвижные и немые. Казалось, на свете ничего не осталось кроме мерцания звезд безостановочно и тщетно ливших лучи в черную тишину ночи.
Белый смотрел вперед, прямо в темноту, широко раскрытыми глазами. Страх и влечение, высота и непостижимость смерти — смерти близкой, неизбежной и невидимой — умиротворяли неугомонность его расы и шевелили самые смутные, самые задушевные его мысли. Вечно готовая подозрительность во зле, гложущая подозрительность, которая таится в наших сердцах, излилась на окружавшую его тишину, на тишину глубокую, немую, и заставила ее казаться ненадежною и коварною. В этом мимолетном и властном смятении его существа земля облеченная в мирный звездный свет превратилась в мрачную страну нечеловеческой борьбы, в поле брани призраков, страшных и пленительных, священных или низменных, жарко схватившихся из-за обладания нашими беспомощными сердцами, — в беспокойную и таинственную страну неиссякаемых желаний и боязни.
Во мраке раздался жалобный лепет нагонявший печаль и робость, как будто великая глушь окрестных лесов пыталась поведать ему на ухо премудрость своего необъятного и высокомерного равнодушия. Нерешительные, невнятные звуки носились вокруг него в воздухе, медленно слагаясь в слова, и, наконец, ровно потекли лепечущею струей мягких и однообразных выражений. Он встрепенулся точно пробудясь и слегка изменил положение. Арсат, неподвижный и темный, сидел при звездном свете склонив голову и говорил тихим, мечтательным голосом:
— …ибо куда сложить нам бремя заботы как не на сердце друга? Муж не может не говорить о войне и любви. Ты, Туан, знаешь, что такое война, и ты видал когда я во время опасности искал смерти как другие люди ищут жизни! Рукопись может потеряться, написать можно и ложь, но то, что видел глаз, есть истина и пребывает в душе!
— Я помню, — сказал спокойно белый.
Арсат продолжал с грустным спокойствием:
— Поэтому я буду говорить тебе о любви. Буду говорить в ночи. Буду говорить пока не исчезла и ночь, и любовь, пока око дня не взглянуло на мое горе и мой позор, на мое потемневшее лицо, на мое спаленное сердце.
Короткий и слабый вздох отметил едва уловимую остановку, затем слова полились невозмутимо без единого жеста:
— Когда миновало время смуты и войны и ты покинул мою родину в погоне за своими желаниями которых мы, люди островов, понять не можем, мы с братом стали снова как и прежде меченосцами правителя. Ты знаешь, что мы были знатны, принадлежали к роду вождей, и нам было пристойнее всякого другого носить на правом плече символ власти. И во времена благополучия Сай-Денринг выказывал к нам благосклонность, подобно тому как мы во времена печали доказывали ему непоколебимость своего мужества. Время было мирное, время охоты на оленей и петушиных боев, праздных бесед и глупых перекоров между людьми у которых брюхо набито, а оружие ржаво. Но сеятель без страха следил как вырастали молодые рисовые побеги, торговцы приезжали и уезжали, отправлялись тощими и возвращались толстыми на реку мира. Они привозили также новости. В их известиях ложь и правда перепутывались между собою, так что никто не знал, когда радоваться и когда печалиться. Мы слышали от них также и о тебе. Тебя видали то здесь, то там. Я был рад этим слухам, потому что помнил беспокойные времена и постоянно помнил тебя, Туан, пока не настало время когда глаза мои не стали ничего видеть в прошлом: они взглянули на ту, которая умирает здесь, в доме !
Он приостановился и произнес напряженным шепотом: ‘О, Мара байа! О, несчастие!’ Затем он заговорил погромче:
— Нет худшего врага и нет лучшего друга чем брат, Туан, потому что один брат знает другого, а в совершенном знании лежит сила на добро и зло. Я любил брата. Я пошел и сказал ему что только и вижу одно лицо, что только и слышу один голос. Он сказал мне: ‘Раскрой свое сердце чтоб она видела что в нем скрыто… и жди. Терпение есть мудрость. Инчи Мида может умереть или наш правитель может отбросить свой страх перед женщиной!..’ Я стал ждать!.. Ты припомнишь женщину с закрытым лицом, Туан, и как наш правитель боялся ее лукавств и злонравия. Если ей была нужна ее служанка, что я мог сделать? Но я утолял голод своего сердца беглыми взглядами и тайными словами. Днем я бродил по дороге в купальни, когда же солнце заходило за лес, я пробирался вдоль жасминных изгородей ко двору женщин. Не видя друг друга мы беседовали сквозь благоухание цветов, сквозь лиственную завесу, сквозь былинки длинной травы не шевелившиеся перед нашими губами: так велика была наша осторожность, так слаб был лепет наших горячих желаний. Время быстро шло… среди женщин началось перешептывание, враги наши насторожились, брат мой сделался мрачен, а я начал подумывать об убийстве и жестокой смерти… Мы принадлежим к народу, который берет то чего желает как и вы — белые. Бывает время, когда приходится забыть честность и уважение. Сила и власть — удел правителей, но любовь, и стойкость, и мужество — удел всех людей. Брат мой сказал: ‘Ты должен взять ее из их среды. Нас двое, но мы все равно что один человек’. А я ответил: ‘Пусть это совершится скоро, потому что меня не греет солнце, которое не светит ей. Наш час настал, когда правитель и вся знать отправились к устью реки ловить рыбу с факелами. Там собрались сотни лодок, а на белом песке, между водой и лесами, выстроились жилища из листьев для домочадцев радж. Дым костров был подобен голубому вечернему туману и множество голосов весело раздавались в нем. Пока приготовляли лодки, чтобы бить рыбу, брат мой подошел ко мне и сказал: ‘Сегодня!’ Я осмотрел свое оружие, а когда настало время, наша пирога заняла свое место в кругу лодок везших факелы. Огни пылали над водою, но позади лодок стоял мрак. Когда поднялись крики и все обезумели от возбуждения, мы вышли из ряда. Вода поглотила наш огонь, и мы поплыли обратно к берегу, в темноте лишь кое-где на нем тлели уголья. Нам был слышен разговор рабынь между шалашей. Потом мы нашли безлюдное и укромное место. Мы стали ждать. Она пришла. Она прибежала по берегу быстро и не оставляя следа, подобно листу гонимому ветром в море. Брат сказал мрачно: ‘Поди, возьми ее, отнеси ее в нашу лодку’. Я поднял ее на руки. Она задыхалась. Сердце ее трепетало на моей груди. Я произнес: ‘Я беру тебя от этих людей. Ты пришла на вопль моего сердца, но руки мои несут тебя в лодку вопреки воле сильных!’ — ‘Так и быть должно, — сказал брат мой.— Мы берем что хотим и можем устоять против многих. Мы взяли бы ее и среди белого дня’. Я сказал: ‘Поспешим, потому что с тех пор как она попала ко мне в лодку, я начал подумывать о многочисленных людях нашего правителя.’— ‘Да, поспешим, — сказал мой брат.— Мы беглецы и эта лодка теперь наша родина, а море — наше убежище. Он медлил, стоя одною ногой на берегу, а я умолял его поторопиться, так как помнил удары ее сердца о мою грудь и думал что двоим не совладать с сотней. Мы отчалили и стали грести вниз вдоль самого берега, когда мы проезжали мимо бухты, где происходила ловля рыбы, крики прекратились, но говор голосов раздавался громко, точно жужжание насекомых в полдень. Лодки плавали сбившись в кучку, в красном свете факелов, под черным сводом дыма: мужчины толковали о своей забаве. Они хвастались, хвалили, издевались, эти люди могли быть нашими друзьями утром, но этою ночью уже стали нам врагами. Мы быстро миновали их. На родине у нас не осталось больше друзей. Она сидела посреди пироги с закутанным лицом, она молчала как и сейчас, ничего не видела как и сейчас, а я не жалел о том что покидал, потому что мог слышать ее дыхание возле себя как могу и сейчас.
Он помолчал, прислушался, обернувшись ухом к двери, потом покачал головой и продолжал:
— Брат мой хотел бросить им вызов, крикнуть хоть раз, пускай бы все узнали, что мы вольные разбойники и полагаемся на свои руки и великое море. Я же снова просил его молчать во имя нашей любви. Ведь ее дыхание слышалось возле меня! Я знал, что за погоней дело не станет. Брат любил меня. Он погружал весло без плеска. Он произнес только: ‘В тебе теперь осталась только половина человека. Другая поглощена этою женщиной. Я подожду. Когда ты снова станешь цельным человеком, ты вернешься со мною сюда чтобы вызвать их на бой. Мы с тобою сыновья общей матери’. Я не ответил. Вся моя сила и вся моя бодрость сосредоточились в руках державших весло, ибо я жаждал быть с нею в месте недоступном для гнева мужей и глумления женщин. Моя любовь была так велика, что я считал ее способною довести меня до страны где неведома смерть, если бы только удалось избегнуть бешенства Инчи Миды и меча нашего правителя. Мы поспешно гребли дыша сквозь зубы. Лопасти весел глубоко врезались в спокойную воду. Мы вышли из реки, мы понеслись по прозрачным каналам между отмелей. Мы обогнули черное побережье, мы обогнули береговые носки, где море перешептывается с землею и светлое пятно белых песков мелькнуло мимо нашей лодки, так быстро неслась она по воде. Мы не говорили. Только раз я сказал: ‘Спи, Дайамилен, тебе скоро могут понадобиться все твои силы’. Я слышал ее прелестный голос, но ни раза не повернул головы. Солнце взошло, а мы все плыли. Вода лилась у меня с лица как дождь из облака. Мы мчались под солнечным светом и припеком. Я не оглядывался, но знал что позади меня глаза брата не отрываясь, глядят вперед, потому что лодка летела прямо, как стрела бушмена, когда покинет конец лука. Не было лучшего гребца, лучшего рулевого, чем брат мой. Не раз мы вместе выигрывали гонки на пироге. Но мы никогда еще не напрягали так своих сил как тогда… когда мы в последний раз гребли вместе. У нас на родине не было человека храбрее или сильнее брата. У меня не было лишних сил, чтобы оглянуться и посмотреть на него, но я слышал позади себя, как свист его дыхания становился громче с каждою минутой. Но он все не говорил. Солнце стояло высоко. Зной огнем палил мне спину. Ребра у меня готовы были разорваться, но я уже не мог набрать себе в грудь достаточно воздуха. Тут я почувствовал, что вынужден крикнуть с последним своим вздохом: ‘Отдохнем!..’ ‘Хорошо’, — ответил он, голос звучал твердо. Он был силен. Он был храбр. Он не ведал ни страха, ни опасности… брат мой!
Могучий и ласковый лепет, обширный и слабый, лепет дрогнувших листьев, встрепенувшихся ветвей пронесся по дремучим чащам лесов, пробежал по звездной глади лагуны, а вода между сваями лизнула осклизлые бревна внезапным всплеском. Теплый воздух легким дуновением коснулся лиц обоих мужчин и скользнул дальше.
Арсат продолжал ровным, тихим голосом:
— Мы направили пирогу на белое побережье маленькой бухты, возле длинной косы, по-видимому, загородившей нам путь: то был вытянутый лесистый мыс, простиравшийся далеко в море. Брат знал это место. По ту сторону мыса впадает река, а сквозь джунгли этой местности есть узкая тропа. Мы развели костер и сварили рису. Потом мы легли спать на мягком песке в тени пироги, а она стала сторожить. Едва я закрыл глаза, как услыхал ее испуганный крик. Мы вскочили. Солнце уже спустилось до половины неба, а ко входу в бухту приближался бот со множеством гребцов. Мы тотчас же его узнали: то был один из ботов нашего раджи. Они осматривали берег и увидали нас. Они ударили в гонг и направили нос бота в бухту. Сердце замерло у меня в груди. Дайамилеп села на песок и закрыла себе лицо. Бегство к морю было отрезано. Брат засмеялся. У него было ружье, которое ты, Туан, подарил ему перед отъездом, но пороха была всего горсть. Он быстро сказал: ‘Беги с нею по тропе. Я задержу их, потому что у них нет огнестрельного оружия, а высадка перед лицом человека, у которого в руках ружье означает для некоторых верную смерть. Беги с нею. За этим лесом есть рыбачья хижина — и пирога. Когда я выпущу все выстрелы, я последую за вами. Я хорошо бегаю, и мы уедем, прежде чем они нас настигнут. Я буду держаться, сколько возможно, ибо она женщина и не умеет ни бегать, ни драться, но твое сердце находится в ее слабых руках’. Он лег за пирогу. Бот подходил. Мы с нею побежали, пока мы мчались по тропе, я услыхал выстрелы. Брат выстрелил один раз, другой — и звуки гонга умолкли. Позади нас настала тишина. Этот перешеек узок. Прежде чем услыхать третий выстрел брата, я увидел покатый берег и снова увидел воду: то было устье широкой реки. Мы пересекли травянистую поляну. Мы сбежали к воде. Я увидел низкую лачугу над черным илом и небольшую пирогу на берегу. За мною снова раздался выстрел. Я подумал: это его последний заряд. Мы кинулись к пироге, из лачуги выбежал человек, но я бросился на него и мы все вместе покатились в типу. Потом я встал, а он остался недвижим у моих ног. Не знаю, убил я его или нет. Я и Дайамилеп столкнули пирогу на воду. Позади меня послышались крики, и я увидал брата бежавшего через прогалину. За ним гналось много людей, я взял ее на руки и бросил в лодку, потом вскочил и сам. Оглянувшись, я увидел что брат упал. Он упал и встал снова, но люди сомкнулись вокруг него. Он крикнул: ‘Я иду! ‘Люди его окружили. Я посмотрел. Их было много. Потом я посмотрел на нее. Туан, я толкнул пирогу! Я столкнул ее на глубокое место. Она стояла на коленах впереди и смотрела на меня, а я сказал: ‘Возьми свое весло,’ и в то же время опустил в воду свое. Туан, я слышал его крик. Я слышал, как он дважды назвал меня по имени, а голоса вопили: ‘Режь! Бей! ‘ Я даже не оглянулся. Он снова назвал меня по имени с громким воплем, как будто жизнь покидала его вместе с голосом, а я ни раза не повернул головы. Он меня звал!.. Брат мой! Он позвал меня трижды, но я не побоялся жить. Ведь она сидела в пироге! Ведь я мог найти с нею страну, где смерть позабыта, где смерть неизвестна.
Белый выпрямился. Арсат встал, его неясная и безмолвная фигура выделилась над погасавшими угольями костра. По лагуне пополз низко стелющийся туман медленно стушевывая трепетные отражения звезд. Потом широкая пелена белого пара закутала землю, холодная и седая, она плыла в темноте, крутилась бесшумными клубами у древесных стволов и площадки дома которая словно носилась над беспокойным и неосязаемым призраком моря. Лишь в отдалении вершины деревьев обрисовывались на мерцавшем небе точно мрачный, негостеприимный берег — обманчивый, безжалостный и черный.
Голос Арсата громко раздался среди глубокой тишины:
— Она мне досталась! Досталась! За нее я готов был драться с целым миром. Но она мне досталась, и…
Звуки его слов понеслись в пустое пространство. Он умолк и, казалось, прислушивался, как они замирали далеко-далеко, беспомощно и невозвратно. Затем он произнес спокойно:
— Туан, я любил брата.
Он вздрогнул от порыва ветра. Высоко над его головою, над молчаливым морем тумана поникшие листья пальм зашелестели печальным и слабым звуком. Белый расправил ноги. Подбородок его опустился на грудь, и он грустно пролепетал, не поднимая головы:
— Мы все любим братьев.
Арсат продолжал напряженным шепотом:
— Какое мне было дело до умерших? Я хотел мира в собственном сердце.
Должно быть ему почудился шорох в доме, он прислушался, потом бесшумно вошел. Белый встал. Ветерок налетал капризными порывами. Звезды побледнели, точно отступив в ледяные бездны необъятного пространства. За холодным порывом ветра настало несколько мгновений полной тишины и совершенного молчания. Потом из-за черных волнистых очертаний лесов на небо вылетел столб золотого света и разлился по полукругу восточного горизонта. Взошло солнце. Туман поднялся, разорвался на летучие лоскуты и рассеялся тонкими, легкими кольцами, и открылась обнаженная лагуна, гладкая и черная, в густой тени у подножия древесных стен. Белый орел поднялся над нею косым и грузным полетом, достиг ясного солнечного света, ослепительно сверкнул на мгновение, потом понесся выше, стал черною неподвижною точкой и, наконец, слился с лазурью, будто навсегда покинув землю. Белый, стоя перед дверью и глядя вверх, услыхал в лачуге невнятный и прерывистый лепет, бессвязные слова, закончившиеся громким стоном. Внезапно, шатаясь вышел Арсат с простертыми руками, содрогнулся и постоял молча, неподвижно вперив взгляд. Потом он произнес:
— Она больше не пылает.
Пред ним над вершинами деревьев показался край все поднимавшегося солнца. Ветерок засвежел, яркий свет хлынул на лагуну, заискрился на водной ряби. Леса выступили из прозрачных теней утра, стали отчетливее, точно подошли ближе, чтоб остановить неподалеку свои суетливые листья, кивающие ветви, раскачавшиеся сучья. Под беспощадным солнцем шепот бессознательной жизни стал громче, ее непонятный говор носился вокруг немого сумрака человеческого горя. Глаза Арсата медленно блуждали, потом остановились на восходившем солнце.
— Я ничего не вижу, — сказал он самому себе вполголоса.
— Ничего и нет,— произнес белый, приближаясь к краю площадки и делая рукою знаки своей лодке.
По лагуне слабо донесся крик, и лодка плавно направилась к жилищу друга привидений.
— Если ты хочешь ехать со мною, я буду ждать все утро, — сказал белый отвернувшись к воде.
— Нет, Туан, — сказал мягко Арсат. — Я не стану ни есть, ни спать в этом доме, но сначала мне надо видеть путь пред собою. Теперь я ничего не вижу, ничего! На земле нет ни света, ни мира, зато есть смерть, смерть для многих. Мы были сыновьями одной матери, и я покинул его среди врагов, но теперь я вернусь.
Он глубоко вздохнул и продолжал мечтательно:
— Немного спустя я буду ясно видеть пред собою и убью… убью. Но она умерла и… теперь… темно.
Он широко развел руками, потом уронил их вдоль тела и остался недвижим с невозмутимым лицом и каменными глазами, устремленными на солнце. Белый спустился в свою пирогу. Люди с шестами усердно забегали вдоль бортов лодки, оглядываясь через плечо на начало утомительного переезда. С закутанною в белое тряпье головой на корме возвышался угрюмый старшина, волоча весло по воде. Белый, опершись обеими руками о плетеную из травы крышу каютки, смотрел назад на блестящую рябь за лодкою. Прежде чем лодка вышла из лагуны в проток, он поднял глаза. Арсат не двинулся с места. Он одиноко стоял под палящим солнцем, устремив взгляд дальше чем на великий свет безоблачного дня — в мрак мира самообольщений.
Текст издания: журнал ‘Русский Вестник’, 1898, No 11, с. 191—204.