ОЧЕРКЪ
Сентъ-Бёва.
ОЧЕРКЪ
Сентъ-Бёва.
‘Пантеонъ Литературы’, 1889
Лабрюйер, Сент-Бёв Шарль-Огюстен, Год: 1839
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Теперь, посл многихъ гадательныхъ предположеній, положительно извстно, что Лабрюйеръ родился въ Париж и что онъ былъ крещенъ 17 августа 1645 года. Это подтверждается метрической книгой прихода Saint-Christophe-en-Cit…
Изъ замтки, приписанной около 1720 г. о. Бужсрелемъ или о. Лелономъ въ мемуарахъ, находившихся въ библіотек Ораторіи {Ораторія Іисуса — конгрегація, основанная въ Париж въ 1614 году Бюрелемъ.}, видно, чти Лабрюйеръ былъ изъ этой конгрегаціи. Но неизвстно, получилъ-ли онъ въ ней просто воспитаніе или былъ нкоторое время ея членомъ. Его первое сношеніе съ Боссюэтомъ, можетъ быть, соприкасается съ этимъ обстоятельствомъ. Какъ-бы то ни было, но только что онъ купилъ должность французскаго казначея въ Кан, какъ Боссюэтъ, съ которымъ онъ, неизвстно какъ, познакомился, пригласилъ его къ герцогу Бурбонскому преподавать ему исторію. Остатокъ своихъ дней Лабрюйеръ провелъ въ дом Конде въ Версали, состоя при принц въ качеств литератора и получая тысячу экю пенсіи.
Превосходно изображаетъ его д’Оливе, который къ несчастью слишкомъ кратокъ, но слова котораго имютъ авторитетъ: ‘Мн обрисовали его, какъ философа, который заботится только о спокойной жизни съ друзьями и книгами, длая хорошій выборъ между тми и другими, не ищетъ, но и не избгаетъ удовольствія, всегда расположенъ къ скромной радости и искусно отыскиваетъ ее себ, онъ боится всякаго рода честолюбія, даже совстится высказать свой умъ’. Свидтельство этого академика поразительно подтверждается Сенъ-Симономъ: съ авторитетомъ свидтеля, котораго нельзя заподозрить въ снисходительности, настаиваетъ онъ именно на этихъ свойствахъ хорошаго вкуса и мудрости: ‘Публика потеряла, говоритъ онъ, человка, извстнаго умомъ, своимъ стилемъ и знаніемъ людей, я говорю о Лабрюйер, который умеръ отъ апоплексическаго удара въ Версали: онъ превзошелъ Теофраста, работая по слдамъ его, и неподражаемо изобразилъ въ своихъ новыхъ ‘Характерахъ* людей нашего времени. Это былъ, кром того, человкъ въ высшей степени честный, очень пріятный и простой въ обращеніи, безъ всякаго признака педантизма и очень безкорыстный. Я его настолько зналъ, что мн очень жаль его, жаль, что смерть его лишила насъ трудовъ, которыхъ можно было еще ждать отъ него по его возрасту и здоровью’. Буало относится къ его тону и манерамъ требовательне, чмъ Сенъ-Симонъ, онъ писалъ Расину 19 мая 1687 г.: ‘Максимиліанъ’ — къ чему эта кличка?— ‘постилъ меня въ Отейл {Мстечко близъ Парижа, гд жилъ Буало.} и прочелъ мн кое-что изъ своего Теофраста. Это очень честный человкъ, у котораго не было-бы ни въ чемъ недостатка, если-бы природа создала его столь-же пріятнымъ, какъ онъ желаетъ быть. Впрочемъ, у него есть умъ, знаніе и достоинство’. Мы вернемся къ этому сужденію Буало. Лабрюйеръ былъ въ его глазахъ уже въ нкоторомъ род человкомъ новыхъ поколній, однимъ изъ тхъ людей, въ которыхъ отживающее поколніе легко находитъ довольно сильное желаніе быть умне его или, по крайней мр, быть умнымъ по-своему.
Тотъ самый Сенъ-Симонъ, который жаллъ Лабрюйера и который не разъ бесдовалъ съ нимъ, рисуетъ намъ домъ Конде и, въ частности, герцога, ученика философа, чертами, которыя бросаютъ свтъ на внутреннее существованіе послдняго. По поводу смерти герцога (въ 1710 г.) онъ говорить намъ съ жаромъ, который перемшиваетъ все, но вмст съ тмъ даетъ возможность сразу все видть: ‘Онъ почти всегда казался взбшеннымъ. онъ былъ столь гордъ и дерзокъ, что къ нему едва можно было привыкнуть. Онъ обладалъ умомъ, начитанностью, остатками превосходнаго воспитанія’ — можно поврить!— ‘даже вжливостью и пріятностью, когда хотлъ, но онъ хотлъ очень рдко… Его свирпость доходила до крайности и проявлялась во всемъ. Это было пугало, передъ которымъ все бжало: даже друзья его никогда не были въ безопасности то отъ его крайнихъ оскорбленій, то отъ жестокихъ шутокъ прямо въ лицо и т. д.’ Онъ разсказываетъ, какъ въ 1697 г., въ Дижон, завдуя провинціальнымъ Бургонскимъ собраніемъ, вмсто принца Конде, своего отца, герцогъ показалъ, какъ водить дружбу съ принцами, давши хорошій урокъ тмъ, которые ищутъ этой дружбы. Напоивши однажды вечеромъ Сантёля шампанскимъ, онъ для забавы высыпалъ цлую табакерку испанскаго табаку въ большой стаканъ съ виномъ и предложилъ ему выпить, бдный Теодасъ, столь наивный и простодушный, хорошій собутыльникъ, чудакъ и острякъ, умеръ отъ ужасной рвоты. Таковъ былъ внукъ ‘великаго Конде’ и ученикъ Лабрюйера. Когда-то раньше поэтъ Саразэнъ {Подражатель Малерба, ум. 1654.} умеръ подъ палкой Конти, у котораго онъ былъ секретаремъ. Изъ тхъ энергичныхъ выраженій, которыми Сенъ-Симонъ характеризуетъ родъ Конде, видно, какъ герой постепенно выродился въ немъ въ человка, пригоднаго только для охоты на кабановъ. Во времена Лабрюйера въ этомъ род сохранялась еще большая доля ума, ибо, какъ говоритъ Сенъ-Симонъ о Сантел, ‘принцъ имлъ его почти всегда съ собой въ Шантильи, когда прізжалъ туда, герцогъ привлекалъ его ко всмъ своимъ забавамъ, изъ всего дома Конде онъ любилъ больше всего постоянно соперничать съ нимъ Составленіемъ разныхъ остроумныхъ вещей въ проз и стихахъ и изобртеніемъ всякаго рода забавъ, шутокъ и шалостей’. Въ качеств наблюдателя Лабрюйеръ долженъ былъ наглядно и ясно убдиться, что значило быть близко принятымъ въ это семейство, столь замчательное въ то время по соединенію счастливыхъ даровъ природы, блестящей свтскости, жестокости и разврата. Вс его замтки о герояхъ и дтяхъ боговъ получили свое начало отсюда: они написаны съ такою скрытою горечью.— Дти боговъ, такъ сказать, извлекаютъ себя изъ правилъ природы и являются, какъ бы исключеніемъ. Они не ждутъ почти ничего отъ времени и лтъ. Заслуги у нихъ предшествуютъ возрасту. Они рождаются образованными, они становятся совершенными людьми скоре, чмъ обыкновенные люди успютъ выйти изъ дтства’. Въ глав ‘О вельможахъ’ у него вырываются мысли, которыя особенно часто должны были приходить ему въ голову: ‘Преимущество вельможъ надъ другими людьми огромно въ одномъ отношеніи: пускай ужъ у нихъ будетъ хорошій столъ и богатая меблировка, пускай будутъ собаки, лошади, обезьяны, карлики, дураки и льстецы, но я завидую ихъ счастью имть къ своимъ услугамъ людей, которые равняются съ ними сердцемъ и умомъ, а иногда и превосходятъ ихъ’. Неизбжныя размышленія, которыя внушала ему скандальная безнравственность принцевъ, не пропали, какъ надо полагать, даромъ: они заставляли его высказываться такимъ, напр., образомъ: ‘Есть такая нищета на земл, что она сжимаетъ сердце. Инымъ нечего даже сть, иные боятся зимы: имъ страшно за жизнь. Въ иныхъ мстахъ дятъ незрлые плоды, насилуя землю и времена года, чтобы удовлетворить своему неизысканному вкусу. Простые буржуа, только потому, что они были богаты, имли смлость проглатывать сразу столько, сколько хватило бы на прокормленіе ста семействъ. Пусть, кто хочетъ, выступитъ противъ этихъ крайностей: я укрываюсь въ среду умренности’. ‘Простые буржуа’ подвернулись здсь очень кстати для того только, чтобы свалить вину на кого-нибудь, но я ручаюсь, что эта мысль написана гд-нибудь въ углу на одномъ изъ тхъ ужиновъ ‘полубоговъ’, на которыхъ герцогъ напаивалъ шампанскимъ Сантёля.
Лабрюйеру, любившему читать древнихъ авторовъ, пришла однажды мысль перевести Теофраста, и вотъ, благодаря этому переводу, онъ задумалъ коснуться вслдъ за нимъ и своихъ собственныхъ размышленій по поводу нравовъ новаго времени. Былъ-ли этотъ переводъ Теофраста для него только предлогомъ или онъ былъ въ самомъ дл ршающимъ пунктомъ и главною его цлью, трудно ршить. Больше вроятности въ послднемъ предположеніи, если имть въ виду ту форму изданія, подъ которой явились сначала ‘Характеры’, и то большое мсто, которое отведено было въ нихъ Теофрасту. Лабрюйеръ былъ глубоко проникнутъ тою мыслью, которою онъ начинаетъ свою первую главу, чтовсе уже сказано’, что ‘мы явились слишкомъ поздно: прошло боле семи тысячъ лтъ съ тхъ поръ, какъ есть люди и притомъ думающіе’. Онъ совтуетъ безпрестанно читать и перечитывать древнихъ, переводить ихъ по возможности и подражать имъ иногда: ‘писатели не умли бы достигнуть совершеннаго и, если можно, превзойти древнихъ, если бы не подражали имъ’. Къ древнимъ Лабрюйеръ присоединяетъ и лучшихъ между новйшими мыслителями, какъ бы отнимая у остальныхъ писателей все лучшее и самое прекрасное. При такомъ взгляд на дло онъ начинаетъ ‘собирать колосья’ и каждый колосъ, каждое зерно, которое онъ считаетъ достойнымъ вниманія, онъ кладетъ въ порядк передъ нами. Мысль быть разборчивымъ, зрлымъ, совершеннымъ очевиднымъ образомъ сильно занимаетъ его и вско свидтельствуетъ въ каждомъ изъ его словъ о томъ торжественномъ момент его вка, въ который ему пришлось писать. Это уже не былъ моментъ первыхъ опытовъ. Почти вс т, которые явились лучшими творцами, были живы. Мольеръ умеръ, не было уже Паскаля и Ларошфуко, но вс остальные были еще живы. Какой блестящій рядъ именъ! Какая величественная и совершенная аудиторія, уже нсколько угрюмая и молчаливая! Въ академической рчи Лабрюйеръ самъ перечислилъ эти блестящія имена, лично обращаясь къ нимъ, но они не разъ проходили передъ его умственнымъ взоромъ и прежде, когда онъ сидлъ за своею работою. А потомъ эти вельможи, ловкіе цнители ума! Этотъ замокъ Шантильи, служившій ‘подводнымъ камнемъ для дурныхъ произведеній’! Этотъ король, который изъ своего роскошнаго дворца властвовалъ всми! У такихъ-то строгихъ судей приходилось добиваться славы Лабрюйеру, появившемуся въ конц этого блестящаго турнира. Лабрюйеръ все это предусмотрлъ и потому смло выступилъ. Онъ зналъ мру, которой нужно было держаться, и пунктъ, въ который нужно было поражать. Скромно и увренно онъ шелъ впередъ, ни одного усилія не пропадало даромъ, ни одного слова не сказано попусту, съ первымъ же ударомъ онъ занимаетъ мсто, котораго не уступаетъ никому другому. Т, которые по расположенію своего ума и сердца, слишкомъ рдко впрочемъ встрчающемуся, ‘въ состояніи, какъ онъ говорить, предаваться удовольствію, доставляемому совершенствомъ произведенія’, испытали бы подобное, имъ только доступное ощущеніе удовольствія, если бы открыли маленькое изданіе Лабрюйера in-12, въ одномъ томик, 1688 г., въ 360 страницъ очень крупнаго шрифта, изъ которыхъ Теофрастъ съ предисловіемъ занимаетъ 149: здсь Лабрюйеръ уже весь на лицо, если не считать тхъ многочисленныхъ усовершенствованій, которыя мы находимъ въ послдующихъ изданіяхъ.
Позже, начиная съ 3-го изданія, Лабрюйеръ послдовательно многое прибавлялъ къ каждой изъ своихъ 16 главъ. Мысли, которыя, быть можетъ, на первое время, благодаря его осторожности, оставались въ портфел, смшныя стороны, которыя обнаружило передъ нимъ самое появленіе его книги, оригиналы, которые сами себя выдали, — все это обогащало и наполняло со всхъ сторонъ его образцовое произведеніе. Первое изданіе заключаетъ портретовъ несравненно мене, чмъ послдующія. Они возникли подъ перомъ автора, благодаря возбужденію и раздраженію, произведенному появленіемъ въ свтъ его произведенія, а сначала онъ заботился главнымъ образомъ дать рядъ нравственныхъ размышленій и замтокъ, ссылаясь даже по этому поводу на ‘Притчи’ Соломона. Характеры особенно развиты въ приложеніяхъ, а какое было настоящее намреніе автора, что было основнымъ началомъ его книги и, если можно такъ выразиться, счастливою случайностью ея появленія, это лучше видно въ ея первоначальной и боле короткой форм.
Если Лабрюйеръ родился въ 1644 г., то въ 1687 г. ему было уже 43 года: его привычки были уже прочно усвоены, жизнь была урегулирована, онъ ничего не измнилъ въ ней. Внезапная слава, доставшаяся ёму. не ослпила его, онъ обдумалъ все съ давнихъ поръ, онъ вывдалъ всякими способами, что такое слава, онъ хорошо зналъ, что онъ могъ бы ея и не имть и все-таки не потерять своей цпы изъ-за этого. Онъ говоритъ посл своего перваго изданія: ‘Сколько удивительныхъ людей, имвшихъ самый прекрасный геній, умерли, не заставивъ никого говорить о себ! Сколько живетъ еще такихъ людей, а между тмъ о нихъ не говорятъ и никогда не будутъ говорить’! Хотя его хвалили, осаждали изъявленіями, искали, но онъ чувствовалъ себя, можетъ быть, мене счастливымъ, чмъ до своего успха, и несомннно сожаллъ иной разъ, что выдалъ публик столь большую часть своей тайны. Подражатели, которые тотчасъ ринулись за нимъ со всхъ сторонъ, въ род аббата Вилльера. аббата Бельгарда (онъ еще не зналъ Бриллона, Аллеома и др., которыхъ голландцы не умли ни-какъ отличить отъ него), эти авторы, ‘родившіеся копіистами’, которые льнутъ ко всякому успху, какъ мухи къ сладкому кушанью, эти охотники до чужаго по временамъ должны были выводить его изъ терпнія, можно думать, что его совтъ, обращенный къ автору, ‘родившемуся копіистомъ’, и не встрчающійся въ первыхъ изданіяхъ, обращенъ былъ къ этому почтенному аббату Вилльеру. Принятый въ члены академіи 15 іюня 1693 г., въ то время, когда во Франціи было уже 7 изданій его ‘Характеровъ’, онъ умеръ внезапно отъ удара въ 1696 г., сойдя такимъ образомъ со сцены въ полной своей слав, прежде чмъ біографы и комментаторы ршились подойти къ нему, захватить его въ его скромномъ положеніи и записать его отвты на ихъ разспросы {Очевидно, что въ первый разъ, въ 1691 г. Лабрюйеръ получилъ въ свою пользу 7 голосовъ въ Академіи, самъ не зная объ этомъ, благодаря услуг де-Бюсси, который такимъ образомъ съ щекотливой предусмотрительностью предупредилъ автора ‘Характеровъ’. Сохранилось письмо съ благодарностью, адресованное ему Лабрюйеромъ (Nouvelles Lettres de Bussy — Rabulin, T. VII). Это единственное письмо, оставшееся отъ Лабрюйера. не считая ааписки съ шутливою бранью, адресованной Сантёлю и напечатанной въ собраніи сочиненій Сантёля (Santoliana).}. Адри цитируетъ рукописную замтку, находящуюся въ библіотек Ораторіи, что ‘маркиза Белльфорьеръ, съ которой Лабрюйеръ былъ очень друженъ, могла бы сообщить нсколько замтокъ о его жизни и характер’. Эта маркиза ничего намъ не оставила, вроятно, ея никто и не спрашивалъ. Будучи старухою въ 1720 г., къ которому относится упомянутая приписка, она очевидно была одною изъ тхъ личностей, которыя представлялись Лабрюйеру, когда онъ въ глав ‘О сердц’ писалъ: ‘Бываютъ подчасъ на пути жизни столь дорогія удовольствія, столь нжныя обязательства, недоступныя для насъ, что естественно желать по крайней мр, чтобы они были дозволены, такія сильныя чары можно преодолть только умньемъ съ достоинствомъ отказаться отъ нихъ’. Можетъ быть, она же внушила ему такія нжныя слова, доходящія до величія: ‘Бываютъ столь совершенные роды красоты, столь блестящаго достоинства, что люди, тронутые сю, ограничиваются тмъ, что смотрятъ на нее и говорятъ о ней’.
При небольшой требовательности есть средство возстановить въ воображеніи скрытую отъ насъ жизнь Лабрюйера, основываясь на нкоторыхъ его мысляхъ, которыя скрываютъ отъ насъ всю его судьбу и весь романъ его жизни. По его манер говорить о дружб, о томъ ‘вкус’, который онъ иметъ и котораго не могутъ постигнуть люди, родившіеся посредственностями, можно было-бы заключить, что ради нея онъ отказался отъ любви, но съ другой стороны изъ его способа постановки извстныхъ, захватывающихъ вниманіе вопросовъ можно было-бы заключить, что онъ обладалъ достаточною опытностью въ глубокой любви, чтобы пренебречь простою дружбою. Это разнообразіе превосходныхъ мыслей, изъ которыхъ по очереди можно создать нсколько послдовательныхъ образовъ, очаровательныхъ или глубокихъ, но которые не въ силахъ была одна личность взять прямо изъ своего собственнаго и единственнаго опыта, — объясняется гораздо проще. Мольера, напр., нельзя считать ни Алцестомъ, ни Филинтомъ, ни Оргономъ, ни Арганомъ, но онъ послдовательно является всмъ этимъ, Лабрюйеръ въ области морали обладаетъ такоюже способностью: онъ послдовательно бываетъ каждою выведенною имъ моральною личностью, онъ одинъ изъ немногихъ людей, которые узнали все.
При ближайшемъ изученіи Мольеръ окажется не всегда исполняющимъ то, что онъ проповдуетъ. Онъ воспроизводитъ житейскія дрязги, страсти, смшныя стороны, но въ жизни онъ самъ не прочь отъ всего этого. Лабрюйеръ никогда этого не е ілалъ-бы. Онъ подмтилъ небольшія несообразности въ Тартюф и его Онуфрій безупреченъ, то-же самое можно сказать о его поведеніи: онъ обдумываетъ все и принаравливается къ своимъ нравственнымъ изрченіямъ и своему опыту. Мольеръ поэтъ: онъ увлекается, онъ нерегуляренъ, это смсь наивности и огня, эти противорчія можетъ быть и длаютъ его боле пріятнымъ и великимъ. Лабрюйеръ — это мудрецъ. Онъ не былъ женатъ: ‘Человкъ свободный и не связанный женою, если только иметъ сколько-нибудь ума, можетъ, по его наблюденіямъ, подняться выше своей судьбы, замшаться въ міръ и идти наравн съ самыми честными людьми. Трудне это сдлать тому, кто связанъ обязательствами, бракъ, повидимому, ставитъ всякаго въ свой рядъ’. А если кому не нравится въ Лабрюйер этотъ разсчетъ быть холостымъ, тотъ можетъ предположить, что онъ любилъ, но встртилъ непреодолимыя препятствія и, отказавшись отъ цли, остался вренъ своимъ дорогимъ воспоминаніями.
Не разь замчено, какъ энергически проявляется человчная красота его сердца сквозь непреклонную опытность его ума ‘Положимъ, нужна конфискація земли и опись имущества, нужны тюрьмы и наказанія, но, оставляя въ сторон справедливость, законы, требованія жизни, я долженъ замтить. что для меня было постоянно новою вещью наблюденіе надъ тмъ, съ какою жестокостью одни люди обходятся съ другими’. Сколько стремленія къ реформамъ, которыя стали проводить съ тхъ поръ и которыя еще не доведены до конца, заключается въ этихъ словахъ. Сердце Фенелона билось гораздо сдержанне по поводу такихъ вопросовъ. Лабрюйеръ удивляется, какъ вещи для него постоянно новой, тому, что М. Севинье находила вполн простымъ или только нсколько страннымъ: въ Лабрюйер видно уже, какъ приближается XVIII в., который станетъ удивляться столькимъ вещамъ. Я только напомню ту страницу возвышеннаго характера, гд Лабрюйеръ говоритъ о крестьянахъ (см. главу ‘О человк’). Легко признать Лабрюйера въ портрет ‘философа, который, сидя въ своемъ кабинет и будучи постоянно доступенъ всмъ, не смотря на свои глубокомысленныя занятія, проситъ васъ войти и которому вы предложили бы вещь, цнимую имъ выше золота и серебра, если бы дали ему случай оказать вамъ услугу
Онъ былъ религіозенъ и глубоко убжденъ въ вр, какъ это доказываетъ его глава ‘О вольнодумцахъ’, которая прекрасно завершаетъ собою цлое, заключая вмст съ тмъ въ себ заготовленныя впредь мры противъ нападокъ, въ которыхъ не было недостатка, и глубокое убжденіе. Діалектика этой главы сильна и искренна, автору нужна была она, чтобы искупить ту легкость, съ которою этотъ философъ освобождался отъ узъ своего времени, чтобы прочне опереться и прикрыть свои нападенія на господствующее тогда притворное благочестіе. Лабрюйеръ не оставилъ наслдства, завщаннаго Мольеромъ: онъ продолжалъ эту мужественную войну на гораздо боле узкой сцен (другой сценой, впрочемъ, и не позволено было пользоваться), но съ оружіемъ, не мене мстительнымъ Онъ не только показывалъ пальцемъ на придворнаго, который прежде носилъ волосы, а теперь въ парик, въ стянутомъ плать, со сложенными руками, потому что онъ ханжа, онъ не только неизгладимыми чертами предвозвстилъ нечестивую реакцію противъ ханжества, явившуюся при регент (‘Ханжа — это тотъ, кто при корол атеист сталъ бы атеистомъ’), онъ прямо даже къ Людовику XIV обращается съ такимъ совтомъ, едва прикрытымъ похвалою: ‘Много требуется тонкости отъ религіознаго государя, чтобы преобразовать дворъ и сдлать его благочестивымъ, зная, до какой степени придворные хотятъ ему угодить и на чемъ они основываютъ свое счастье, онъ благоразумно щадитъ ихъ: онъ терпитъ, прикрываетъ, опасаясь, чтобы они не впали въ лицемріе или нечестіе, онъ ожидаетъ большаго отъ Бога и времени, чмъ отъ своего усердія и искусства’.
Не смотря на діалоги его о квіетизм, не смотря на нсколько его словъ, достойныхъ сожалнія, насчетъ отмны нантскаго эдикта, не смотря на одно мсто, гд онъ высказывается за магію, я скоре пытался бы заподозрить его въ свободомысліи, чмъ въ противоположномъ свойств. ‘Родившійся христіаниномъ и французомъ находитъ себя стсненнымъ въ сатир’, говорилъ онъ о себ. Если бы онъ, говоря такимъ образомъ, думалъ больше всего о Буало, то онъ долженъ былъ хоть нсколько думать и о себ самомъ, о тхъ ‘важныхъ сюжетахъ’, которые были ‘запретны’ и для него самого. Онъ ихъ касается слегка, но онъ тотчасъ же долженъ удалиться отъ нихъ. Онъ одинъ изъ тхъ умовъ, которымъ ничего не стоило бы безъ усилій и потрясеній выйти (если они не вышли еще) изъ всхъ случайныхъ обстоятельствъ, ограничивающихъ ихъ кругозоръ. Это видно не изъ того или иного взятаго отдльно выраженія, а изъ всего хода его разсужденій. Во многихъ мнніяхъ, какъ и въ стил, онъ довольно охотно присоединяется къ Монтеню.
О Лабрюйер есть три довольно важныя статьи. Первая по времени принадлежитъ аббату д’Оливе въ его Histoire de l’Acadmie. Тутъ проглядываютъ слды того способа судить объ автор, который раздляется многими ‘классическими’ умами конца XVII в. и начала XVIII, это время развитія слова и проясненія его, какъ я думаю, посл нкоторой темноты въ періодъ Буало и Расина. Д’Оливе находитъ у Лабрюйера слишкомъ много ‘искусства’, слишкомъ много ‘ума’, нкоторое злоупотребленіе метафорами. Онъ совтуетъ недоврчиво относиться къ слогу Лабрюнера, называя его ‘вынужденнымъ, натянутымъ, запутаннымъ’. Николь, о которомъ Лабрюйеръ, какъ кажется, говоритъ въ одномъ мст, что онъ ‘недостаточно думалъ’, находилъ, конечно, что этотъ новый моралистъ слишкомъ много думалъ, и очень сердился на него за то, что онъ слишкомъ тонко работаетъ. Мы вернемся къ этому вопросу. Жаль, что рядомъ съ этими сужденіями, которыя, исходя отъ человка со вкусомъ и авторитетомъ, имютъ свою цну, д’Оливе не далъ больше подробностей о Лабрюйер, по крайней мр объ его отношеніяхъ къ академіи. Принятіе Лабрюйера въ академію породило жалобы, о которыхъ онъ самъ разсказываетъ намъ въ предисловіи къ своей ‘Рчи’ и которыя требовали бы нкоторыхъ поясненій. Какъ ни былъ счастливъ сразу Лабрюйеръ, но ему, видно, пришлось выдержать въ свою очередь борьбу, подобно Корнелю, Мольеру, подобно всмъ истинно великимъ людямъ. Онъ былъ принужденъ ссылаться на свою главу ‘О вольнодумцахъ’ и тонко представить свое сочиненіе имющимъ религіозную цль, чтобы этимъ прикрыть отъ нападеній свою вру. Онъ принужденъ былъ отрицать дйствительность своихъ портретовъ, бросить въ лицо составителямъ ихъ ‘наглые ключи’, какъ онъ выражается. Марціалъ еще превосходно выразился по этому поводу: ‘Безчестно поступаетъ тотъ, что выказываетъ свою изобртательность въ чужой книг’.— ‘Право, я не сомнваюсь’, восклицаетъ Лабрюйеръ съ оттнкомъ гордости, на которую вынудили его обиды, — ‘что наконецъ публик до тошноты надостъ слушать нсколько лтъ, какъ старые вороны каркаютъ вокругъ тхъ, которые, обладая свободнымъ полетомъ и легкимъ опереньемъ, поднялись на нкоторую высоту славы, благодаря своимъ произведеніямъ’. Кто былъ этимъ ворономъ, этимъ Теобальдомъ, который очень широко звалъ во время рчи Лабрюйера и который съ нкоторыми академиками взбунтовалъ враждебную партію и ‘Изящнаго Меркурія’ (Mercure Galant), мстившаго за то, что Лабрюйеръ ставилъ его ниже всякой посредственности? Бансерадъ, къ которому легко можно отнести примты Теобальда, тогда уже умеръ. Не былъ-ли это Бурсо, который, не принадлежа самъ къ академіи, могъ соединиться въ нападкахъ съ нкоторыми членами ея? Или это старикъ Ройе? или кто другой съ такою-же силою? Д’Оливе очень осторожно выражается по этому поводу.
Два другіе важные очерка о Лабрюйер принадлежатъ Сюару {Сюаръ (1734—1817) издавалъ въ Париж Journal tranger и др. Лучшее изъ его сочиненій Lettres de l’anonyme de Vaugirard.}, писавшему о немъ въ 1782 г., и Викторену Фабру {Фибръ (1785—1836) пріобрлъ извстность ‘Похвальными словами’ въ честь Буало, Корнеля, Монтеня и Лабрюйера.} написавшему въ 1810 г. довольно глубокаго содержанія ‘Похвальное слово’. Изъ одного отрывка, находящагося въ l’esprit des Journaux (февр. 1782), анонимный авторъ котораго оцниваетъ очень тонко замтку Сюара, мы видимъ, что Лабрюйеръ, котораго уже мало читали и мало цнили при д’Оливе, въ XVIII в. вовсе не занималъ своего надлежащаго мста, Вольтеръ слегка касается его въ своемъ сочиненіи ‘Siè,cles de Louis XIV’. ‘Маркизъ Вовенаргъ’, говоритъ анонимный авторъ (въ которомъ можно было-бы признать Фонтана или Тара) — почти одинъ изъ всхъ тхъ, которые говорили о Лабрюйер, глубоко чувствовалъ этотъ истинно великій и оригинальный талантъ. Но самъ Вовенаргъ не иметъ того значенія и авторитета, которые должны были-бы принадлежать писателю, находящемуся одновременно подъ вліяніемъ и обширной мудрости Локка, и оригинальной мысли Монтескье, и восторженнаго стиля Паскаля, и изящной прозы Вольтера, онъ не могъ составить репутаціи ни Лабрюйеру, ни себ’. Пятьдесятъ лтъ спустя, когда за Лабрюйеромъ былъ признанъ наконецъ геній, и самъ Вовенаргъ получилъ права на великаго учителя. Лабрюйеръ, котораго такъ медленно оцнивалъ XVIII в., имлъ съ этимъ вкомъ большое сходство.
Но среди такихъ прелестныхъ или глубокихъ очерковъ, каковы очерки Сюара и Фабра, среди массы остроумныхъ похвалъ проскальзываютъ такіе отзывы объ этомъ столь великомъ писател XVII в., которые поневол заставляютъ удивляться: Сюаръ, напр., говоритъ, что у Лабрюйера было ‘больше воображенія, чмъ вкуса’. Фабръ полный анализъ его заслугъ заканчиваетъ выводомъ, что онъ помстилъ бы его въ столь ограниченное число совершенныхъ образцовъ въ искусств писать, ‘если-бы онъ выказывалъ постоянно столько-же вкуса, сколько обнаруживаетъ ума и таланта’. Здсь въ первый разъ мы слышимъ, какъ затрогивается эта чувствительная струна у одного изъ великихъ писателей великаго вка, это происходить оттого, что Лабрюйеръ, явившись поздно и притомъ истиннымъ новаторомъ въ стил, склоняется уже къ слдующему вку. Онъ намъ намтилъ короткую исторію французской прозы слдующими словами: ‘Уже лтъ двадцать пишутъ правильно: писатели теперь — рабы конструкціи, они обогатили языкъ новыми словами, сбросили иго латинизма и довели стиль до чисто французской фразы, они снова нашли ту плавность, которую впервые ввели Малербъ и Бальзакъ и которой не имли столько авторовъ посл нихъ, они наконецъ ввели въ рчь весь порядокъ и всю чистоту, на какую она только способна, это нечувствительно повело къ тому, что они ввели въ нее и умъ’. Лабрюйеръ хотлъ ввести въ стиль именно этотъ умъ, котораго онъ не находилъ достаточно въ томъ стил, хорошіе образцы котораго ему предлагали Бюсси, Пеллисонъ. Флешье, Бугуръ, хоть безъ достаточнаго постоянства, безъ твердости и оригинальности. Посл Паскаля и Ларошфуко, вся задача Лабрюйера состояла въ томъ, чтобы имть изящную и нжную манеру изложенія и притомъ не походить на нихъ.
Буало, какъ моралистъ и критикъ, выразилъ много истинъ въ стихахъ съ извстнаго рода совершенствомъ. Лабрюйеръ хотлъ сдлать нчто подобное въ проз, и притомъ, какъ онъ вроятно думалъ про себя, нчто лучшее и боле закопченное. У Буало много мыслей правильныхъ, врныхъ, ставшихъ пословицами, но слишкомъ легко длающихся пошлыми, Лабрюйеръ никогда не писалъ ничего подобнаго и не допу скалъ въ свой избранный кругъ мыслей. Въ глубин своей души онъ находилъ, что это отзывалось бы излишкомъ чистаго здраваго смысла и было бы очень обыденнымъ, если не считать стиха, возвышающаго такую мысль. У него все выходитъ боле оригинальнымъ и новымъ, онъ проникаетъ глубже въ изгибы. Напр., вмсто такого рода сентенцій, свойственныхъ автору ‘l’Art potique’, какъ:
‘Что кто хорошо понимаетъ, то ясно и выражаетъ’, и т. д., Лабрюйеръ говоритъ намъ въ той удивительной глав ‘О произведеніяхъ ума’, которая служитъ для него его ‘Поэтическимъ искусствомъ’ и его ‘Реторикой’. Между всми различными выраженіями, которыя могутъ передать ту или иную изъ нашихъ мыслей, есть только одно, которое было бы хорошо, его не всегда встрчаешь, когда говоришь или пишешь, тмъ не мене несомннно, что оно существуетъ и что все то, что не подходитъ къ нему, слабо и не удовлетворяетъ умнаго человка, желающаго быть понятымъ’. Ясно чувствуется, насколько столь истинная и здравомыслящая проницательность второго критика перещеголяла здравый смыслъ перваго Въ подтвержденіе того мннія — далеко не новаго,— что въ Лабрюйер можно было провидть новатора, я могъ-бы привести сужденіе Виньель-Марвиля и жалобу, которую онъ поддерживаетъ по этому поводу вмст съ Костомъ и Бриллономъ, но такъ какъ понятія этихъ людей относительно стиля очень низки, то я держусь только приведеннаго мною отзыва д’Оливе. Вкусъ, значитъ, измнялся и Лабрюйеръ помогалъ этому ‘нечувствительно’. Вкъ приходилъ къ концу, въ великомъ ум могла зародиться мысль выражаться иначе, видоизмнить и обновить форму. У другихъ она скоро съ блескомъ вышла на свтъ ‘Персидскія письма’, предвозвщенныя и подготовленныя Лабрюйеромъ, скоро обозначили собою вторую эпоху. У Лабрюйера нтъ еще блеска, но мы его видимъ уже въ поискахъ за новыми прелестями и за остроуміемъ. Въ этомъ отношеніи онъ граничитъ съ XVIII в. больше, чмъ какой либо другой великій писатель его времени, съ нкоторыхъ сторонъ даже Вовенаргъ стоить ближе къ XVII в., чмъ онъ. Но нтъ… Лабрюйеръ вполн еще сынъ своего несравненнаго вка въ томъ отношеніи, что у него, среди постоянной работы обновленія, никогда, въ сущности, нтъ недостатка въ простомъ и неприхотливомъ вкус.
Хотя Лабрюйеръ особенно занятъ изображеніемъ человка и общества, но и природу онъ изображаетъ уже гораздо живописне, чмъ это длалось въ его время Какъ онъ хорошо изображаетъ намъ въ благопріятную минуту маленькій городокъ который кажется ему нарисованнымъ красками на склон холма! Какъ граціозно показываетъ намъ при сравненіи государя съ пастухомъ стадо, которое бродитъ по лугу и щиплетъ мелкую и нжную траву. Только ему могло придти въ голову вставить въ главу ‘О сердц’ дв такихъ, напр., мысли: ‘Есть мстности, которыя удивляютъ насъ, есть другія, которыя трогаютъ насъ и въ которыхъ намъ хотлось-бы жить’.— ‘Мн кажется, что люди зависятъ отъ мстности въ отношеніи своего ума, расположенія духа, страсти, вкуса и чувствъ’. Жанъ Жакъ Руссо и Бернардэнъ-де-Сенъ-Пьеръ съ своею любовью къ природ развили впослдствіи вс оттнки, заключенные и, такъ сказать, только еще дремлющіе въ этомъ скромномъ и прелестномъ абрис. Ламартинъ только перевелъ на стихотворный языкъ слова Лабрюйера, восклицая:
‘Скажите, бездушныя твари, чмъ вы влечете къ себ?
‘Иль вы надлены душой и силой нжно любить?
Лабрюйеръ полонъ этихъ блестящихъ зеренъ для будущихъ всходовъ.
Онъ уже обладаетъ искусствомъ (стоящимъ далеко выше тхъ ‘переходовъ’, которыхъ прямо требовалъ Буало) изъ отдльныхъ кусковъ составить книгу съ помощью связи, которая на первый взглядъ кажется скрытой, но которая неожиданно проявляется то тутъ, то тамъ. На первый взглядъ намъ кажется, что мы имемъ дло съ отрывками, расположенными другъ за другомъ, но когда мы входимъ въ этотъ ученый лабиринтъ, насъ постоянно ведетъ впередъ непрерывная нить. Каждая мысль исправляется, развивается, объясняется съ помощью сосднихъ мыслей. При этомъ всякую минуту примшивается нчто неожиданное, въ этой непрерывной игр приближенія и удаленія отъ того или иного предмета авторъ иной разъ внезапно поднимается до такой высоты, до которой не позволила-бы подняться непрерывная рчь (ср. обращеніе къ Зеновіи и т. п.). Вотъ, напр., отрывокъ письма или бесды, вымышленный или просто цликомъ откуда-нибудь вставленный въ главу ‘О сужденіяхъ’. (‘Онъ говорилъ, что умъ этой прекрасной особы былъ чистымъ алмазомъ, прекрасно оправленнымъ’, и т. д.). Этотъ отрывокъ есть тоже восхитительный драгоцнный камень, который все искусство Андре Шенье не могло-бы вставить въ оправу и такъ художественно отдлать. Я говорю съ намреніемъ объ Андре Шенье, не смотря на все его несходство съ Лабрюйеромъ: каждый разъ, какъ я читаю это мсто у Лабрюйера, мн вспоминается прелестный мотивъ Шенье:
Elle а vcu, Myrto, la jeune Tarentine… Если теперь удивляются, что Лабрюйеръ, соприкасавшійся столькими точками съ XVIII в., недостаточно былъ оцненъ имъ и прославленъ, то на это я прежде всего отвчу, что онъ былъ слишкомъ мудръ, слишкомъ безкорыстенъ и спокоенъ, онъ слишкомъ много занятъ былъ человкомъ, взятымъ вообще, и его всякаго рода видоизмненіями, онъ казался недостаточно дятельнымъ и недостаточно спеціализованнымъ союзникомъ этого вка, полнаго враждебности и страсти. Притомъ-же исчезла заманчивость нкоторыхъ его портретовъ, изображавшихъ ту или иную личность. Мода примшалась къ слав его книги, а моды проходятъ. Фонтенель открываетъ своимъ ‘Сидіасомъ’ XVIII в., относясь безразлично къ Лабрюперу, на что онъ имлъ полное право, такъ какъ тотъ задлъ его, проживши пятьдесятъ лтъ посл другихъ, Фонтенель имлъ такимъ образомъ полную возможность отплатить многимъ врагамъ своей юности. Вольтеръ въ Ско могъ бы распросить о Лабрюйер у Мелсзьё, одного изъ друзей дома Конде, который былъ въ нкоторомъ раз коллегой нашего философа по воспитанію герцогини Менъ и ея братьевъ и читалъ рукопись ‘Характеровъ’ до появленія ея въ печати, но Вольтеръ очевидно не позаботился этого сдлать. Только такому спокойному и тонкому уму, какъ Сюаръ, пришлось исправить эту несправедливую небрежность, прежде чмъ она укоренилась. Въ настоящее время Лабрюйеръ занялъ свое надлежащее мсто. Правда, иные возстаютъ отъ времени до времени противъ подобныхъ блестящихъ репутацій, пріобртенныхъ, повидимому, съ небольшимъ трудомъ, имъ хочется сбросить съ себя иго, но при каждомъ усиліи, направленномъ противъ этихъ репутацій, приходится сталкиваться съ массой удивительныхъ, законченныхъ, вчныхъ мыслей: он опутываютъ со всхъ сторонъ противника и захватываютъ его, какъ т чудныя кольца стки, которыя выковалъ Вулканъ.
Лабрюйеръ даетъ намъ занимательный подборъ выраженій и мыслей, которыя легко было бы сблизить съ почти такими-же мыслями нашего времени. Это особенно можно сказать о его мысляхъ, касающихся сердца и страстей, которыя и теперь еще ставятъ втупикъ пытливыхъ изслдователей внутренняго міра человка. Вспомнимъ мсто, гд онъ говоритъ о молодыхъ людяхъ, что они легче переносятъ уединеніе, чмъ старики, такъ какъ ихъ забавляютъ въ уединеніи страсти, его обращеніе къ Леліи можно легко сблизить съ уединенными прогулками Стеніо. Припомнимъ его жалобы на слабость человческаго сердца, которое слишкомъ скоро утшается и которому не хватаетъ неизсякаемыхъ источниковъ горя при иного рода потеряхъ, это мсто легко сблизить съ подобнымъ же мстомъ въ Атал. Наконецъ, у Лабрюйера является во всей своей прелести и та мечтательность, которою мы окружаемъ любимыхъ нами лицъ. Но хотя Лабрюйеръ и говоритъ, что выборъ мыслей есть своего рода изобртеніе, въ его книг столько соблазнительно-прелестныхъ мыслей, что если бы мы начали выбирать ихъ, то едва-ли бы кончили. Въ области политики у него также есть такія мысли, которыя и въ наше время не утратили своей новизны: стоитъ вспомнить хоть слдующее мсто: ‘Источникъ заблужденій въ политик состоитъ въ томъ, что думаютъ только о себ и о настоящемъ’.
Въ одномъ пункт писатели нашего времени не съумли бы не только подражать, но даже почитать его. Онъ наслаждался большимъ счастіемъ, но за то проявилъ большую мудрость: обладая такимъ огромнымъ талантомъ, онъ писалъ для того только, чтобы сказать, что думаетъ, чмъ меньше, тмъ лучше — вотъ его девизъ. Говоря однажды о м-мъ Гизо, мы указали, сколько замчательныхъ мыслей разсяно въ ея многочисленныхъ и темныхъ статьяхъ, откуда ихъ могла бы выбрать и извлечь разв только сочувственная рука. Лабрюйеръ, родившись для совершенства въ вкъ, благопріятствовавшій совершенству, не чувствовалъ себя вынужденнымъ разсвать свои мысли въ разныя времена по разнаго рода сочиненіямъ. Онъ составляетъ сразу цлый роскошный узоръ, подбирая ихъ каждую поодиночк: он блестятъ, какъ причудливыхъ цвтовъ бабочки на прекрасномъ бломъ пол. ‘Человкъ высшаго ума, говоритъ онъ, не всегда одинаковъ. Онъ входитъ въ восторгъ, но онъ и выходитъ изъ этого состоянія, въ послднемъ случа, если онъ мудръ, онъ говоритъ мало, ничего не пишетъ… Поетъ ли кто при насморк? Не ждутъ-ли, пока возвратится чистый голосъ?’ Большая часть недостатковъ въ литератур нашего времени происходитъ отъ подобной привычки или необходимости пть при всякомъ голос, имть порывъ во всякій часъ. Подъ столькими миловидными, рзвыми или торжественными формами въ глубин мы находимъ простую необходимость поскоре наполнить печатный листъ, поскоре составить томъ. Отсюда происходитъ несоразмрное развитіе подробностей: писатель, не зная, попадется-ли ему другой подобный случай, собираетъ ихъ. нанизываетъ, сплетаетъ. Возьмемъ лучшіе таланты, самыя прекрасныя поэмы, самыя изящныя страницы прозы: сколько въ нихъ умнья, легкости изложенія, сколько ловкости и ученаго труда! Но при всемъ томъ въ нихъ есть что-то такое, чего заурядные читатели не отличаютъ отъ остального и что можетъ пропустить мимо даже человкъ со вкусомъ, если не достаточно будетъ остороженъ, я говорю о призрак и ложномъ вид таланта, о томъ, что въ живописи называютъ ‘шикомъ’, что заключается въ умньи ловко владть рукою и тогда, когда умъ отказался уже работать. То, что составляетъ ‘шикъ’ въ лучшихъ произведеніяхъ настоящаго момента, поистин ужасно, я не осмливаюсь высказаться подробне, чтобы мой упрекъ не попалъ въ частности въ какого-нибудь извстнаго писателя. Возьмемъ-ли мы поэму или романъ, намъ попадаются мста, въ которыхъ человкъ, крпкій на ногахъ, встртилъ бы пустоту, для простого читателя эта пустота гораздо мене замтна. Да что говорить! Тутъ чуть-ли не скрывается весь секретъ производства, который такъ скрываютъ художники, чтобы не дискредитировать своего искусства. Не такимъ былъ въ свое время Лабрюйеръ, этотъ счастливый мудрецъ, онъ на досуг переводилъ Теофраста и каждую существенную мысль производилъ въ свое время, когда нужно было. Правда, что тысяча экю пенсіи, которую Лабрюйеръ получалъ въ качеств литератора герцога, и помщеніе въ замк Конде доставляли ему такія условія, какихъ не легко найти въ теперешнее время. Какъ бы то ни было, не обижая нашихъ заслуженныхъ и трудолюбивыхъ писателей, мы предложили бы имъ имть на стол книжку Лабрюйера, чтобы она напоминала немного о любви къ воздержности, о необходимомъ соотвтствіи между языкомъ и мыслью. Впрочемъ, что нибудь да значитъ и сожалніе, что мы не можемъ часто такъ поступать, какъ поступалъ Лабрюйеръ.