La Guerre et la Paix par P. J. Proudhon. (Война и миръ, соч. П. I. Прудона.) Paris. 1861.
Густавъ де-Молинари.
‘Русскій Встникъ’, No 8, 1861
La Guerre et la Paix par P. J. Proudhon, Молинари Густав, Год: 1861
Время на прочтение: 41 минут(ы)
Нтъ сомннія, что въ настоящую минуту очень кстати поговорить о войн и мир. Рдко случалось, чтобъ Европа была такъ сильно взволнована, и народы спрашиваютъ себя съ безпокойствомъ, возрастающимъ ежедневно, когда и какъ возстановится надежная политическая прочность, когда и какъ можно будетъ сократить бюджеты войны, поглащающіе цвтъ народныхъ сбереженій, когда и какъ наступитъ если не постоянный миръ, то по крайней мр нкоторое спокойствіе и безопасность, достаточныя для того, чтобы производительныя предпріятія вновь приняли свое обычное движеніе, однимъ словомъ, когда прекратится военный кризисъ, истощающій теперь всю Европу, какъ необходимыми для него непроизводительными издержками, такъ и препятствіями, которыя онъ воздвигаетъ предпріятіямъ производительнымъ. Новая книга г. Прудона, при такомъ общемъ безпокойств и волненіи умовъ, появилась какъ нельзя боле кстати. Многіе надялись найдти въ ней разршеніе современныхъ затрудненій. Оттого, не успло первое изданіе ея появиться у книгопродавцевъ, какъ уже вс экземпляры были раскуплены.
Но второе изданіе не идетъ съ рукъ.
Что бы это значило? Неужели послднее сочиненіе г. Прудона хуже прежнихъ? Нисколько. Никогда еще этотъ оригинальный и энергическій писатель не обнаруживалъ съ такою силой всхъ качествъ, заслужившихъ ему шумную извстность. Никогда еще онъ не являлся такимъ искуснымъ и ловкимъ діалектикомъ, такимъ блестящимъ писателемъ. Никогда еще не проглядывало между парадоксами столько яснаго разумнія. Я между тмъ новая книга его, возбудивъ сначала самое горячее любопытство, сильно разочаровала читателей. Что за причина этому?
Но прежде чмъ мы будемъ говорить о книг, позвольте напомнить вамъ въ нсколькихъ словахъ объ ея автор. Г. Прудонъ, какъ извстно вашимъ читателямъ, во многихъ отношеніяхъ представляетъ самую замчательную изъ всхъ личностей, выведенныхъ на свтъ событіями 1848 года. Сынъ бочара и кухарки, какъ самъ онъ размазываетъ въ своемъ предпослднемъ сочиненіи, онъ весь принадлежитъ народу. Родился онъ въ окрестностяхъ Безансона въ 1809 году, былъ сначала наборщикомъ въ типографіи и занимаясь корректурою Библіи, выучился древнимъ языкамъ. Въ качеств наборщика-подмастерья, онъ совершилъ свой tour de France потомъ возвратился на постоянное жительство въ Безансонъ, гд завелъ небольшую типографію. Но вскор способности молодаго типографщика обратили на себя вниманіе его согражданъ. Безансонская академія назначила ему стипендію, основанную г. Сюаромъ, и тмъ дала ему возможность отправиться въ Парижъ для усовершенствованія себя въ наукахъ. Конечно, честная провинціальная академія никакъ не подозрвала, что стипендіатъ ея надлаетъ страшные скандалы. Каково же было изумленіе этихъ достойныхъ и миролюбивыхъ академиковъ, когда, спустя два года, въ 1840, они получили знаменитый мемуаръ: Queet ce que la proprit? (что такое собственность?) съ такимъ отвтомъ: Za proprit c’est le vol (собственность есть кража). За изумленіемъ, которое было возбуждено этимъ сочиненіемъ, послдовалъ гнвъ. Г. Прудона призвали въ ассизный судъ, гд онъ былъ оправданъ, благодаря заступничеству нкоторыхъ знаменитостей науки. По всмъ вроятностямъ, выводя на свтъ свой чудовищный парадоксъ, онъ не имлъ иного намренія, какъ только надлать побольше шуму. По остроумному замчанію г. Нельтана, онъ только выстрлилъ изъ пистолета на улиц, чтобы собрать около себя толпу прохожихъ. Прохожіе дйствительно собрались, и авторъ вышелъ навсегда изъ неизвстности. Впрочемъ, вроятно репутація его не перешла бы за предлы небольшаго кружка (книги его весьма мало доступны масс, и у весьма немногихъ достало терпнія прочесть его знаменитые памфлеты о собственности), и онъ бы не сдлался никогда популярнымъ, еслибы февральская революція не выдвинула его на поприще журналистики. И дйствительно, г. Прудонъ по преимуществу полемикъ: онъ одаренъ бойкою натурой, умньемъ сказать. слово кстати, и способностью къ импровизаціи, составляющими характеристическую особенность истаго журналиста. Сверхъ того, онъ владетъ силою, даже можно сказать грубостью формы, что вполн соотвтствовало эпох и обстоятельствамъ. Онъ началъ пріобртать популярность, обрушившись всею силой на капиталистовъ, собственниковъ и экономистовъ, однимъ словомъ на всхъ bles noires февральскаго люда. Онъ отстаивалъ право на трудъ, онъ основалъ народный банкъ, имвшій цлію установленіе дароваго кредита и уничтоженіе ренты. Онъ призналъ контръ-революцію въ доктрин Мальтуса, и когда подъ нимъ былъ убитъ первый его конь, Le reprsentant du peuple онъ составилъ противъ послдователей Мальтуса (Les Malthusiens) громоносный обвинительный актъ, который воспламенялъ народъ и становился страшилищемъ для буржуазіи. Такъ напримръ, эта статья о послдователяхъ Мальтуса, разошедшаяся въ Париж въ числ 50.000 экземпляровъ, имла такой успхъ, что на другой день журналъ, напечатавшій ее La voix du peuple, долженъ былъ перепечатать ее. Но если, съ одной стороны, г. Прудонъ былъ виновенъ въ возбужденіи и раздраженіи народныхъ страстей, то съ другой онъ являлся неумолимымъ преслдователемъ толпы правительственныхъ соціалистовъ и коммунистовъ, которые выставили на рынокъ свои негодные товары. Онъ вступалъ въ рукопашный бой поочередно съ гг. Луи-Бланомъ, Консидераномъ, Пьеромъ Леру, Кабе и оставлялъ ихъ измученными и израненными на пол битвы. Осыпая бранью экономистовъ, онъ многое у нихъ заимствовалъ, подъ личиной неистоваго демократа и мятежнаго соціалиста скрывался замчательныя умъ, который по временамъ смотрлъ на вещи ясно и разсуждалъ правильно. Безъ непомрной гордости, не позволявшей ему выносить, чтобы другіе до него, или даже въ одно время съ нимъ, думали то же, что и онъ, безъ страсти къ шуму и скандалу, которая либо прямо ведетъ его къ парадоксу, либо всегда побуждаетъ его придавать своей мысли парадоксальную форму, г. Прудонъ сдлался бы просто однимъ изъ тхъ ‘экономистовъ англійской школы’, о которыхъ онъ говоритъ такъ много дурнаго. Но тогда онъ не пріобрлъ бы своей громкой популярности въ массахъ, и не имлъ бы возможности съ успхомъ противодйствовать распространенію коммунистическихъ утопія. Сводя счеты его какъ писателя, повряя балансъ зла, которое онъ сдлалъ, тмъ, что потворствовалъ страстямъ и предразсудкамъ толпы, и услугъ, которыя онъ оказалъ длу науки и истины очищеніемъ почвы отъ коммунистическихъ плевелъ, такъ густо и быстро выраставшихъ въ 1848 году, я съ своей стороны склоняюсь къ убжденію, что добро у него беретъ верхъ надъ зломъ: нападенія его нисколько не поколебали принципа собственности, между тмъ какъ они окончательно потрясли въ массахъ довріе къ коммунизму.
Но если экономисты, вооружаясь противъ его заблужденій, какъ поступалъ напримръ Бастіа, отстаивавшій законность процента, въ то же время были признательны ему за услуги, оказанныя имъ длу истины, за пораженіе коммунизма и за попытки сдлать популярною (хотя онъ и не понималъ ее какъ какъ должно) идею экономической свободы, почерпнутую имъ изъ ихъ же сочиненій, то иначе думала буржуазія, которую онъ напугалъ и которая, принимая въ буквальномъ смысл его напыщенные призывы къ разрушенію, смотрла на него какъ на Марата второй революціи. Г. Прудонъ принесенъ былъ въ жертву ихъ опасеніямъ, и въ продолженіи трехъ лтъ, съ іюня 1849 до іюня 1852 г., долженъ былъ искупать тюремнымъ заключеніемъ свою излишнюю говорливость. Вслдствіе этого, онъ усплъ избжать проскрипцій декабрьскаго coup d’tat, но эта удача была не боле какъ оторочка. Его допустили безнаказанно нападать на финансистовъ въ его Manuel des spculateurs la Bourse (Руководство биржевыхъ спекулаторовъ), но онъ имлъ неблагоразуміе напасть на католицизмъ въ ту минуту, когда правительство особенно покровительствовало духовенству, и его осудили опять на трехлтнее тюремное заключеніе за сочиненіе его: De la justice dans la rvolution et dune l’glise. На этотъ разъ онъ предпочелъ тюрьм изгнаніе, и поселился съ семействомъ своимъ въ Брюссел, гд вотъ уже три года ведетъ мирную и трудовую жизнь. Получивъ, немножко поздно, право воспользоваться амнистіей, онъ теперь думаетъ возвратиться во Францію.
Нтъ сомннія, что это одинъ изъ самыхъ замтныхъ оригиналовъ нашего времени. Лобъ высокій и выпуклый, хотя нсколько узкій, глаза сро-голубые съ выраженіемъ тонкости и лукавства, лицо широкое и нсколько поврежденное оспою, длинная борода свтло-каштановаго цвта, станъ не высокій, но плотный, сильная грудь и атлетическія плечи — вотъ его наружность. Онъ женился въ Сентъ-Пелажи на отличной женщин, которая очень мало занимается философскими умствованіями и очень много двумя маленькими двочками, которыхъ она ему родила. Это маленькое семейство помщается въ самой скромной квартирк, живетъ бдно, но съ достоинствомъ, знакомыхъ иметъ очень мало, но за то пользуется уваженіемъ и симпатіей всхъ, кто его знаетъ. Несмотря на строгую экономію, соблюдаемую въ этомъ семейств, жить ему трудно, потому что, какъ ни велика извстность г. Прудона, книги его имютъ весьма ограниченный кругъ читателей, да къ тому же во многихъ государствахъ он запрещены къ привозу. Итакъ авторъ ихъ могъ совершенно справедливо сказать въ минуту грусти и утомленія:
‘Вотъ уже сорокъ лтъ, какъ я работаю, и бдная птица, забитая бурею, я не усплъ еще найдти себ зеленой втки, которая могла бы пріютить моихъ птенцовъ.’
Впрочемъ, умъ его теперь какъ будто находится въ процесс, изъ котораго онъ можетъ-быть выйдетъ окончательно очищенный. Множество сбивчивыхъ и одна другой противорчащихъ идей, налетвшихъ со всхъ пунктовъ міра мысли въ эту обширную голову, волнуются тамъ и измняются безпрерывно, но идея свободы восторжествовала наконецъ надъ всми прочими. Эту идею въ теоріи онъ подвигаетъ такъ далеко, какъ только она можетъ идти, даже дальше чмъ можетъ, въ своей знаменитой теоріи анархіи, онъ доходитъ до отрицанія всякаго государства, но въ приложеніяхъ, онъ не всегда вренъ своей теоріи, и, вооружаясь противъ вмшательства правительства, отводитъ ему даже гораздо боле мста чмъ экономисты. Эти противорчія, эти колебанія его мысли должно приписать недостаточности его экономическихъ познаній и ультра-французской сред, въ которой онъ всегда жилъ. Онъ не былъ въ Англіи, онъ не изучалъ постановленій этой страны самоуправленія, и этотъ проблъ въ его жизни обнаруживается во всхъ его сочиненіяхъ. Онъ отсталъ на четверть столтія, чтобъ оцнить все, что относится къ Англіи, и это частію объясняетъ ничтожный успхъ его книгъ въ этой стран. Какъ бы то ни было, если онъ не вполн понимаетъ экономическіе факты, если вслдствіе этого ему не достаетъ довольно яснаго взгляда на соціальное развитіе, въ которомъ эти факты занимаютъ такое видное мсто, за то онъ боле чмъ когда-либо обнаруживаетъ вражду противъ той ложной демократіи, вс стремленія которой ограничиваются желаніемъ замнить старый порядокъ деспотизмомъ народнаго права. У ‘якобинцевъ’ нтъ противника боле жестокаго и ршительнаго, какъ г. Прудонъ, и недавно еще, во второмъ изданіи своей Justice dans la rvolution et dans l‘glise, онъ представилъ яркое ихъ изображеніе.
‘Якобинство во Франціи, какъ папство въ Италіи, и инквизиція въ Испаніи, сплинъ въ Англіи, составляетъ особенную черту національнаго характера, которой не встртишь въ Диномъ мст, по крайней мр въ такой же степени. Можно сказать довольно опредлительно, въ чемъ состоитъ этотъ недугъ, указать эпоху и обстоятельства, когда онъ свирпствовалъ съ наибольшею силой, было бы несравненно трудне, можетъ-быть и вовсе невозможно, объяснить по какой причин французскій народъ боле всякаго другаго наклоненъ къ этому заблужденію, однимъ словомъ отчего каждая нація подвержена извстнымъ болзнямъ тла, души и ума, которыхъ не знаютъ прочія націи.
‘Особенно съ 1789 года якобинство, какъ назвали его, развилось въ нашей стран къ великому вреду для народа и революціи. Въ 1789 году, во время собранія государственныхъ чиновъ, огромное большинство французовъ чуждо было якобинскаго духа: это замтно въ самыхъ федераціяхъ, въ искренности предположеній, выраженныхъ въ запискахъ и въ общемъ чувств довренности, проистекавшемъ изъ единодушія всхъ желаній. Монархически-конституціонная партія, которая подъ руководствомъ Сійесовъ, Мирабо, Барнавовъ, Дюпоровъ и проч., составилась тотчасъ же по открытіи собранія государственныхъ чиновъ, и къ которой примкнула Франція, не имла въ себ ничего якобинскаго…
‘Якобинство въ той форм, какъ оно нсколько разъ со времени революціи 1789 г. проявлялось во Франціи, есть порожденіе поверхностной идеи, отчасти навянной чтеніемъ Contrat Social, и эту идею можно формулировать слдующимъ образомъ: ‘Когда* божественное право, господствовавшее въ старомъ обществ, было замнено правомъ человка, то для революціи достаточно, если правительственный механизмъ, дйствовавшій прежде чрезъ посредство двора и его привилегированныхъ лицъ, и въ ихъ пользу, будетъ на будущее время дйствовать въ пользу другаго властителя, который есть народъ, и черезъ посредство его избранниковъ.’
‘Якобинство прикрывается личиною демократіи: ему и нельзя иначе, потому что его принуждаетъ къ этому догматъ его о владычеств народа и всеобщей подач голосовъ. На дл, оно вовсе чуждо демократіи, въ немъ нтъ ни малйшаго духа свободы, оно не терпитъ преній, оно подозрительно смотритъ на всякое собраніе и ассоціацію, во всхъ этихъ отношеніяхъ, созданныя имъ конституціи заявляютъ его чувство. То, что якобинецъ почитаетъ за демократію, есть не что иное, какъ демагогія. Онъ не стремится нисколько къ управленію массами при содйствіи разума, что повело бы ихъ къ образованію, научило бы ихъ разсуждать, и — это всего важне — пробудило въ нихъ духъ наблюдательности и изслдованія. Якобинецъ желаетъ того только, чтобъ управлять посредствомъ инстинктовъ, страстей, желаній, предразсудковъ. Вотъ отчего якобинецъ не можетъ быть ни юристомъ, ни экономистомъ, ни философомъ, ни государственнымъ человкомъ, онъ не наставникъ массы: это риторъ и шарлатанъ, который идеи замняетъ образами, и вмсто того чтобы стремиться къ убжденію, производитъ только волненіе. Рчи Робеспьерра, прокламаціи Бонапарта могутъ служить образцами въ этомъ род…
‘Якобинство, слдуя постоянно по стопамъ прежняго правленія, усовершенствовало централизацію. Это то, что въ 1793 г. называли: Республика единая и нераздльная, въ подражаніе слогу старинныхъ нотаріусовъ, которые начинали свои акты слдующими словами: ‘Во имя Святой, единосущной и нераздлимой Троицы’…
‘Якобинецъ чувствуетъ антипатію ко всякой иде положительной политической экономіи. Сторонникъ по преимуществу правительственной иниціативы и выше всего ставя государство, онъ предоставляетъ себ, во имя общественной безопасности, думать и длать все, что ему угодно, смотря по обстоятельствамъ. У него всегда готовыя фразы для свободы и покровительства, у него он есть и въ пользу и противъ регламентаціи, онъ защищаетъ разравненіе налоговъ, но онъ нисколько не желаетъ, чтобы это разравненіе произошло въ ущербъ рент, фермерству, дивидендамъ…
‘Якобинство, не составивъ себ теоріи ни публичнаго, ни экономическаго права, не иметъ также и теоріи международнаго права. Оно выдумало въ послднее время и пустило въ обращеніе знаменитый принципъ національности, который, судя по тому какъ оно его объясняетъ, будетъ въ сущности не что иное, какъ отрицаніе исторіи и возвращеніе къ естественному состоянію, что признано невозможнымъ относительно публичнаго и гражданскаго права. Такимъ образомъ якобинцы сдлались покровителями національностей польской, венгерской, италіянской, по временамъ, они прибавляютъ къ этому и ирландскую. Эта ревность къ національности искренна съ ихъ стороны — не спорю, они видятъ въ подчиненіи одной національности подъ власть другой, въ присоединеніи одного государства къ другому. Форму прежняго порядка. Но это нисколько не мшаетъ гражданамъ-якобинцамъ высоко цнить завоеваніе, любить военные поборы и контрибуціи, по крайней мр столько же, какъ и присоединенія. Они доказали это во время директоріи и первой имперіи. На этотъ конецъ у нихъ въ запас два другіе великіе принципа также ихъ собственнаго изобртенія, которые служатъ имъ, смотря по надобности, для видоизмненія принципа національности: одинъ принципъ естественныхъ границъ, другой принципъ революціонной пропаганды. По первому, границы государства могутъ быть расширены до безконечности: такимъ образомъ Наполеонъ I былъ увлеченъ отъ завоеванія къ завоеванію, и Наполеонъ III былъ бы совершенно готовъ наложить руку или на Италію, еслибы тамъ испортились дла гг. Кавура, Мадзини и Гарибальди, или на Рейнъ и Бельгію, еслибы только не воспрепятствовали ему великія державы. По второму принципу понятно, что вс прежнія правительства должны исчезнуть и замниться правительствами во вкус якобинцевъ. А если эти націи сами по себ оказываются безсильными для такой реформы, то о нихъ позаботится Французская нація, которая для большей врности присоединитъ ихъ къ себ.
‘Якобинство было главною причиной паденія свободы во Франціи, и оно же съ 1804 по 1815 годъ грозило уничтоженіемъ ея во всей Европ: посл всего, сказаннаго мною, новыхъ доказательствъ не нужно. Наполеонъ I, первостепенный демагогъ, образованный въ школ Робеспьерра, который былъ для него всегда великимъ геніемъ, захвативъ власть, сдлался тотчасъ же идоломъ якобинцевъ. Оттого и прозвали его Робеспьеромъ на кон, его 18-е брюмера можно почитать какъ бы отмщеніемъ за 9-е термидора. Онъ наполнилъ якобинцами свой главный штабъ, свои совты, свою администрацію, и всхъ ихъ возвелъ въ дворянство. Но онъ ненавидлъ конституціонистовъ, республиканцевъ, свободныхъ мыслителей, всхъ старавшихся дать смыслъ революціи. Прочтите безъ предубжденій исторію этого деспота: его правительство, политика, мысль чистйшаго якобинства. Идеи Сійеса были для него также невыносимы, какъ и притязанія Лудовика XVIII. За то и секта выказала ему свою признательность: она изобрла (эти якобинцы удивительные изобртатели!) формулу посвященія: императоръ — значитъ революція, императоръ — значитъ демократія. То же самое повторяется о Наполеон III и тми же самыми людьми: доказательство, что ни республика, ни свобода ровно ничего не значатъ для якобинства.’
Никто такъ безпощадно не заклеймилъ якобинства, какъ г. Прудонъ, онъ выставилъ на свтъ все ничтожество его идей, все лицемріе его поступковъ, заставляющее его называть преступными и отсталыми у своихъ противниковъ т самыя дйствія, которыя оно же величаетъ прогрессивными, либеральными, когда ему вздумается подражать имъ. Вотъ новая заслуга г. Прудона, вотъ еще статья, которую можно прибавить къ кредиту счета этого замчательнаго ума, этой плодоносной, но дурно воздланной почвы, гд столько сорныхъ травъ примшивается къ полновснымъ колосьямъ.
Посл этого ретроспективнаго взгляда на писателя, приступаю къ его послднему сочиненію, сочиненію въ высшей степени запутанному, гд свтъ борется съ тьмою, и не въ состояніи разогнать ее. Въ начал я сказалъ, что первое изданіе было тотчасъ же раскуплено, между тмъ какъ второе не находитъ себ покупщиковъ. Надо сказать правду, эта книга можетъ скоре посять сомнніе и безпокойство въ умахъ чмъ просвтить ихъ и успокоить: предлагая самые животрепещущіе современные вопросы, авторъ ни одного изъ нихъ не разршаетъ хотя сколько-нибудь удовлетворительно. Это — водка, которая возбуждаетъ и раздражаетъ умственный аппетитъ, нисколько не утоляя его. Подобныя книги приносятъ пользу, направляя умы къ изученію принциповъ, съ помощью которыхъ могутъ быть разршены великіе вопросы, потрясающіе міръ въ настоящую минуту, но если возбужденный ими аппетитъ, раздраженные ими умы не найдутъ въ иномъ мст пищи боле существенной, то лучше не касаться этой водки.
Величайшій недостатокъ г. Прудона, тотъ самый, которымъ особенно прошумло его имя, есть преувеличеніе оригинальности, притязаніе разрушить и перестроить на свой манеръ все до чего только онъ касается. Если онъ не первый занимался какимъ-нибудь вопросомъ, то непремнно желаетъ идти совершенно новымъ путемъ, и оттого нападаетъ гораздо сильне на тхъ, за кмъ слдуетъ, и у кого безсознательно заимствуетъ, чмъ на своихъ противниковъ. И все это съ тою цлію, чтобы никто не подумалъ, что онъ идетъ по ихъ слдамъ. Во что бы то ни стало, онъ хочетъ быть нововводителемъ, а такъ какъ для этого ему не достаетъ истинно новыхъ идей, то онъ силится придать новыя формы истиннымъ или ложнымъ теоріямъ, которыя и перестраиваетъ по своей фантазіи.
Такъ напримръ, въ этой книг Война и Миръ, онъ смотритъ на миръ точь-въ-точь, какъ экономистъ или ученикъ добрйшаго аббата де-Сенъ-Пьерра, онъ объявляетъ — и это послдняя фраза его сочиненія — ‘что человчество не желаетъ боле воины.’ И что же? Въ начал своей книги онъ не только осыпаетъ насмшками учениковъ добрйшаго аббата де-Сенъ-Пьерра, но превозноситъ, прославляетъ войну. Такимъ образомъ онъ упрочиваетъ за собою оригинальность, превосходство надъ своими предшественниками, которыхъ онъ безъ всякой пощады величаетъ глупцами и невждами, но въ то же время онъ сбиваетъ съ толку читателя и затемняетъ свои идеи вмсто того чтобы объяснить ихъ какъ слдуетъ. Посмотримъ же, какъ воздвигаетъ онъ въ первомъ том на основаніяхъ повидимому непоколебимыхъ и вчныхъ, зданіе войны, которое во второмъ онъ самъ раззоритъ какъ карточный домикъ.
‘Да здравствуетъ война! Посредствомъ ея, человкъ, едва вышедшій изъ грязи, служившей ему мстомъ зарожденія, является во всемъ своемъ мужеств и величіи, на тл убитаго имъ врага, онъ впервые мечтаетъ о слав и безсмертіи. Эта кровь, пролитая воинами, эта братоубійственная рзня приводятъ въ ужасъ нашу филантропію. Я боюсь, чтобъ эта нжность не повела къ охлажденію нашей добродтели: ‘Отстаивать великое дло въ героическомъ бою, гд противники равно почтенны, гд они имютъ одинаковыя притязанія на право и рискуютъ оба нанести или потерпть смерть, — что же тутъ такого ужаснаго? И особенно, что же тутъ такого безнравственнаго? Смерть есть внецъ жизни: какимъ же боле благороднымъ образомъ можетъ окончить дни свои человкъ, существо разумное, нравственное и свободное?
‘Волки, львы, также какъ бараны и бобры, не ведутъ между собою войны: давно уже это замчаніе обратилось въ сатиру на нашу породу. Какъ же не видать, напротивъ того, что здсь-то и заключается признакъ нашего величія? Еслибы, допустимъ невозможное, природа сдлала человка животнымъ исключительно промышленнымъ и общежительнымъ, а не воинственнымъ, то онъ бы съ перваго же дня сталъ въ уровень си зврями, вся участь которыхъ зависитъ отъ ассоціаціи… Еслибы мы жили въ совершенномъ коммунизм, то цивилизація наша обратилась бы въ хлвъ. Можно ли бы безъ войны узнать чего стоитъ человкъ? Можно ли бы узнать, чего стоятъ народы и племена? Были ли бы мы на пути къ прогрессу? Имли ли бы мы хотя идею о мужеств,— перенесенную съ языка войны на языкъ торговца?.. Нтъ народа, хотя сколько-нибудь извстнаго въ мір, который бы не прославился прежде всего своими военными лтописями: въ нихъ заключается самое прекрасное право на уваженіе потомства. Неужели вы вздумаете покрывать ихъ за то позоромъ? Филантропы, вы толкуете объ уничтоженіи войны, берегитесь, чтобы не унизить родъ человческій.’ (T. I, стр. 42).
‘… Многое нужно, чтобы между позными государствами вс спорные пункты могли ршиться полюбовно и простымъ третейскимъ судомъ, еще мене, означенныя государства могутъ подчиниться общей власти, которая бы долгое время разбирала ихъ несогласія, необходимъ періодъ, — предлы его мы еще не осмлимся обозначить въ настоящее время,— въ продолженіе котораго народы должны ршать свои споры силою, и этотъ способъ ршенія будетъ для нихъ единственно справедливымъ, раціональнымъ и почтеннымъ. Изъ этого слдуетъ, что война, которая между отдльными гражданами подверглась и должна была подвергнуться совершенному измненію, не могла и не должна была такимъ же образомъ измниться между народами. И кто осмлится заране предугадать день, назначенный судьбою для этой великой реформы? Кто поручится, что въ тотъ день когда миръ будетъ подписанъ и утвержденъ между державами при посредств насилія и искусственныхъ комбинацій, не вспыхнетъ съ большимъ жаромъ, съ большимъ ожесточеніемъ и конечно съ меньшимъ рыцарствомъ война между отдльными лицами?
‘Итакъ выведемъ заключеніе…. что война подъ тою или другою формою существенно необходима для человчества, что она составляетъ для нея жизненное, нравственное условіе, что, за исключеніемъ измненій въ ея веществ и форм, производимыхъ прогрессомъ наукъ и нравовъ, она принадлежитъ цивилизаціи столько же, сколько и варварству, и что со всхъ этихъ точекъ зрнія, она представляетъ самое грандіозное проявленіе нашей личной и общественной жизни. Сила, храбрость, добродтель, героизмъ, пожертвованіе имуществомъ, свободою, жизнью, даже тмъ, что дороже жмени, радостями любви и семейства, покоемъ, купленнымъ цною труда, почестями генія и гражданина, вотъ что война возбуждаетъ въ насъ и на какую высоту добродтели она насъ возносить.’ (T. I, ст. 83).
‘… Война и миръ’, говоритъ онъ въ заключеніе, (стр. 94),— ‘которые но мннію толпы, представляютъ собою явленія, взаимно исключающія другъ друга, составляютъ необходимыя условія для жизни народовъ. Они стремятся другъ къ другу, взаимно опредляютъ, дополняютъ и поддерживаютъ другъ друга, какъ обратныя, но равномрныя и нераздльныя выраженія антиноміи. Миръ объясняетъ и подтверждаетъ войну, война въ свою очередь оправдываетъ миръ….’
Г. Прудонъ доходитъ даже до антихриста для подтвержденія своего положенія. Итакъ война законна и необходима, и вы не въ состояніи даже вообразить себ, какимъ образомъ можетъ окончиться война. И несмотря на то, — успокойтесь вы, добрые друзья мира, — она все-таки окончится во второмъ том сочиненія. Но сначала, ея прославленіе, ея апоеозъ будутъ по возможности полны. Г. Прудонъ въ этомъ отношеніи оставитъ далеко за собою всхъ хвалителей войны, даже самого де-Местра. Онъ не допуститъ возможности, чтобы сильная и здоровая нація могла устроиться, не получивъ крещенія кровью, и въ подтвежденіе словъ своихъ онъ приведеть примръ американской націи, которую онъ не видалъ, не изучалъ и которой онъ представляетъ не портретъ, но каррикатуру.
‘Новый миръ’, говоритъ онъ: —
‘иметъ у себя передъ глазами общество, которое, происшедши отъ могучей крови, отъ племени разумнаго и сильнаго, и будучи постановлено въ исключительное положеніе, развивается въ продолженіе восьмидесяти лтъ только труднаго мира. Нтъ сомннія, Американецъ неутомимый землекопъ, несравненный производитель. Но кром произведеній земледлія и промышленности, что дала эта такъ-называемая новая нація? Ни поэтовъ, ни философовъ, ни артистовъ, ни политиковъ, ни законодателей, ни полководцевъ, ни богослововъ, ни одного великаго произведенія, ни одного изъ тхъ лицъ, которыя представляютъ человчество въ пантеон исторіи.
‘Американецъ уметъ въ совершенств производить пшеницу, кукурузу, хлопчатую бумагу, сахаръ, табакъ, быковъ, свиней. Онъ копитъ деньги, онъ умножаетъ богатство, онъ воздлываетъ землю и уже истощаетъ ее, строитъ города, населяетъ ихъ и размножается такъ, что устрашаетъ школу Мальтуса. Но гд его идея? гд его поэзія, его религія, его общественная роль, его цль? Научился ли онъ на своей свободной земл разршать проблему труда, равенства, соціальнаго равновсія, гармоніи человка и природы?.. Конечно, необходимо чтобы человкъ имлъ жилище, одежду, пищу, пользовался комфортомъ, благоразумно будетъ, если онъ позаботится о сбереженіяхъ, о наполненіи житницъ, о застрахованіи магазиновъ. Но зачмъ все это, какая цль, Боже великій? Американецъ, и такъ уже наскучившій всмъ, суметъ ли отвчать на это? Все это средства, орудія къ жизни, но никакъ не цль и не назначеніе ея. Богатство? Нтъ ничего легче, какъ пріобрсти его тамъ, гд земли много, гд человкъ, щедро надленный двственною почвой, ищетъ другаго человка за тмъ только, чтобы помочь ему. Богатство само по себ мало значитъ, оно пріобртаетъ свою цну отъ генія, который имъ пользуется, отъ героизма, которому оно служитъ, отъ поэзіи, которая его облагораживаетъ. Про націю, которая уметъ только производить богатство, можно сказать, что она создана на свтъ только для Фабрикаціи удобренія. Въ Америк со времени Вашингтона и Франклина, существуетъ прекрасное преданіе о политической и семейной честности, но Вашингтонъ, военачальникъ, принадлежитъ старому свту, что же касается до Франклина, то я нисколько не завидую Соединеннымъ Штатамъ, что они обладаютъ такимъ типомъ утилитарной добродтели. Уже, несмотря на свое безчисленное богатство, американское общество начинаетъ ощущать въ себ недостатки цивилизаціи, изъ которой оно вышло, пролетаріатъ тамъ развивается, пауперизмъ начинаетъ показываться, рабство не можетъ ни преобразоваться, ни уничтожиться, цвтный человкъ, какъ бы онъ ни поблле, терпитъ преслдованіе какъ отъ лицемрія Юга, такъ и отъ корыстолюбія Свера. За то Америка изобрла вертящіеся столы и Мормоновъ. Risum teneatis… Но нтъ, не смйтесь, Америка чувствуетъ свой недугъ и волнуется. Дерзкая, сварливая, также какъ и ненасытная, она только и думаетъ какъ бы ей подраться, а если не подвернется ей иностранецъ, то она сочинитъ драку у себя дома. Въ такомъ случа дай Богъ, чтобы война спасла ее, если только она еще можетъ посредствомъ войны добыть себ вру, законъ, конституцію, идеалъ, характеръ.
‘И что же въ самомъ дл такое американское общество? Чернь, внезапно разбогатвшая. А богатство вовсе не въ состояніи образовать простолюдина, напротивъ того оно чаще всего выказываетъ еще рельефне его грубость. Американскій народъ доводитъ до крайности утилитарное направленіе англійскаго народа, изъ котораго вышло большинство его, у него британская гордость обратилась въ дерзость, суровость въ грубость. Для Американца свобода иметъ слдующее опредленіе: способность длать все, что непріятно другому. ‘Защищайтесь сами,’ вотъ его правило. Признаюсь откровенно, для защиты себя отъ грубіяна, я предпочту помощь жандарма, а въ случа нужды и тюремщика, грубость того только и заслуживаетъ. Васъ убиваютъ, васъ обкрадываютъ, васъ умерщвляютъ,— ‘защищайте себя сами.’ Въ нкоторыхъ случаяхъ употребляется Линчевъ законъ,— кажется такъ онъ называется. По общественному требованію, виновнаго задерживаютъ, судятъ и вшаютъ, все это въ нсколько минутъ. Это походитъ на правосудіе въ февральскіе дни, это также правосудіе военныхъ судовъ. Мн боле нравится судъ присяжныхъ.
‘Банкротство, даже злостное, самое злостное, какое только можно себ представить, не наносить безчестія Американцу. Европейскіе торговцы знаютъ, что такое американскіе кризисы.
‘Американецъ, прізжающій въ Европу, входитъ въ общую залу гостиницы, старается стащить съ себя сапоги передъ огнемъ, онъ поднимаетъ ноги, упираясь ими въ каминъ и, заражаетъ вонью своихъ сосдей, за столомъ захватываетъ блюда, которыя ему по вкусу, и ставитъ ихъ передъ собою, какъ будто бы то были товары изъ магазина, и позволяетъ себ разныя подобныя гадости. Разв онъ не свободенъ? Разв общій столъ не рынокъ? Разв онъ не платитъ за то, что покупаетъ? Длайте то же, что и онъ. Защищайте сами себя какъ знаете. Одна почтенная англійская писательница такъ отдлала Американцевъ, что они, какъ говорятъ, стали нсколько поприличне. Многіе изъ этихъ авантюристовъ сдлались снова дикарями, и со страстью предались лсной жизни. Людей рзать, на это они герои, желалъ бы я знать выдержатъ ли они правильный бой съ нашими цивилизованными солдатами.’
И все это, по словамъ г. Прудона, происходитъ отъ того, что американская нація не была крещена кровью. А что же такое, по его мннію, война за независимость Соединенныхъ Штатовъ? Но пусть онъ не безпокоится объ участи Американцевъ. Увы! они готовятся принять такое крещеніе. Посмотримъ, поведетъ ли оно ихъ къ желанному возрожденію.
Но вдь недостаточно объявить только, что война происхожденія божественнаго и что она необходима. Нужно показать, на какомъ юридическомъ основаніи она зиждется, какого права она служитъ проявленіемъ. Право это не что иное, какъ право силы.
Въ начал авторъ говоритъ:
‘Въ томъ состояніи человчества, которое, справедливо или нтъ, называется дикимъ состояніемъ, человкъ, не научившись еще дйствовать своими умственными способностями, не знаетъ, не цнитъ ничего, кром силы тлесной. Въ то время сила, разумъ, право,— для него синонимы. Сила служитъ мрою достоинству, а слдовательно и праву, на сколько можетъ быть рчь о правахъ и обязанностяхъ между существами столь мало развитыми и столь слабо соединенными между собою.
‘Общество образуется и съ нимъ вмст растетъ уваженіе къ сил, тогда же отъ идеи силы мало-по-малу отдляется идея права. Силу прославляютъ, почитаютъ священною, возводятъ въ божество, облекая ее въ человческіе образы и придавая ей названія Геркулеса, Тора, Самсона. Народонаселеніе раздляется на дв категоріи — aristoi, optimates, въ буквальномъ смысл самые сильные, а въ переносномъ самые храбрые, самые добродтельные, самые лучшіе, и чернь, состоящую изъ слабыхъ, изъ невольниковъ, изъ всего, въ чемъ нтъ силы, ignavi. Первые составляютъ законодательное сословіе, людей права, то-есть тхъ, которые пользуются правами, другіе находятся вн права, exleges, у нихъ правъ нтъ, это существо съ человческимъ образомъ anthropo, но не люди andres.
‘Это общество сильныхъ людей созидаетъ господство и власть.
‘До этой минуты, вс тяжбы и обиды ршаются поединкомъ или судебнымъ единоборствомъ, судомъ силы. Но скоро такой поединокъ замняется волею государя, представителя власти или силы собирательной, противъ котораго никто не въ состояніи бороться и который, не желая чтобы подданные его сражались, принимаетъ на себя обязанность ршать дла, отправлять правосудіе. Но откуда происходитъ эта замна борьбы партій приговоромъ государя? Прямо изъ того принципа, что сила неразлучна съ правомъ, и что все должно преклоняться передъ волею государя. Можетъ ли взбунтоваться червякъ противъ льва, или иссопъ противъ кедра? Это было бы также нелпо.
‘Но кто же будетъ хранителемъ этой силы или общественной власти, одну изъ главныхъ принадлежностей которой составляетъ отправленіе правосудія? Сильнйшій.’
Итакъ власть принадлежатъ по праву сильнйшему. Теперь слдуетъ узнать, кто этотъ сильнйшій? Какимъ образомъ доказать этотъ родъ первенства?
‘Побда есть источникъ права, ибо результатъ войны состоитъ въ томъ именно, что требованіе побдителя исполняется, не потому только, чтобъ онъ до битвы имлъ на это право по своей сил, но потому что побда доказала его несомннное превосходство. Отнимите эту идею ршенія, которая, по общему мннію, неразрывно связана съ войною, и война будетъ, по выраженію Цицерона, битвою дикихъ зврей.’
Право силы, которымъ руководствуются многія отдльныя лица въ сношеніяхъ между собой, становится также руководствомъ въ сношеніяхъ между народами. Здсь могутъ встртиться различные случаи, между которыми важне всего необходимость присоединенія одного народа къ другому, одного государства къ другому, поглощенія одного политическаго общества другимъ или ихъ сліянія. Вотъ какъ изображаетъ авторъ подобный случай:
‘Племена, сначала разрозненныя, размножаясь постепенно, приходятъ въ соприкосновеніе. Устанавливаются сношенія, простыя сношенія между сосдями, но еще не права, не договоры, производится мна, потомъ, та же самая причина, которая, при сближеніи, вела къ обоюднымъ услугамъ, ведетъ къ разнымъ недоразумніямъ, и оказывается, что сохранить первоначальную независимость становится съ каждымъ днемъ трудне, и, наконецъ, что это вовсе невозможно. Сліяніе или удаленіе оказываются неизбжными.
‘Что же должно проивойдти? Человкъ стремится къ ассоціаціи, но не мене того дорожитъ свободою. Это чувство независимости гораздо сильне еще въ массахъ, племенахъ, городахъ, народахъ. Всякое сосдство имъ подозрительно, они инстинктивно отталкиваютъ все, что можетъ ихъ связать, или стснить. Что же будетъ, если дло пойдетъ о присоединеніи, которое грозитъ поглощеніемъ ихъ индивидуальности, ихъ автономіи, однимъ словомъ, всего ихъ бытія? А бытіе націи — это ея независимость, ея самодержавіе. Но причины, влекущія два племени одно къ другому, дйствуютъ неудержимо, столкновеніе неизбжно, дв рки сближаются, наступаетъ мгновеніе, когда воды ихъ должны будутъ смшаться.
‘При этомъ невозможно сказать, чтобы которая-нибудь сторона была не права. Ясно, что право равно съ обихъ сторонъ. Соединеніе могло бы совершиться полюбовно, но такой случай встрчается рдко, потому что соединеніе влечетъ за собою, по крайней мр для одной изъ соединяющихся націй, иногда для обихъ, потерю оригинальности… Положимъ, что передъ самою битвой, право появится вдругъ, подобно божеству, и обратитъ рчь къ обоимъ войскамъ. Что же скажетъ право? Что переворотъ, который долженъ перемнить положеніе двухъ сторонъ, неизбженъ, законенъ, священенъ, согласенъ съ Промысломъ Божіимъ, что вслдствіе этого должно приступить къ ней, предоставляя каждой націи ея права и преимущества, и распредляя между ними управленіе новымъ государствомъ пропорціонально съ ихъ силами. Въ этомъ случа ршеніе божества будетъ только приложеніемъ къ длу права силы.
‘Но при безмолвіи боговъ, люди не допускаютъ измненій, которыя противорчатъ ихъ интересамъ… При безмолвіи боговъ, они не согласны, что пропорціональное господство можетъ быть достаточнымъ вознагражденіемъ за полное господство, и отвергаютъ всякую сдлку. Наконецъ, при безмолвіи боговъ, они не признаютъ надъ собою превосходства непріятеля, они считаютъ безчестіемъ уступить безъ боя меньшей сил. Вс предпочитаютъ дйствовать оружіемъ, потому что всякій льститъ себя надеждою, что успхъ оружія будетъ на его сторон.
‘Итакъ поединокъ неизбженъ. Онъ законенъ, потому что содйствуетъ необходимой перемн, ршеніе его будетъ справедливо, потому что побда не иметъ иной цли, какъ доказать на чьей сторон наибольшая сила и упрочить за ней право.
‘Таково происхожденіе и теоретическое и историческое право войны, помимо особенныхъ случаевъ и беззаконныхъ насилій. Право это проистекаетъ отъ права силы и предполагаетъ его, но оно не тождественно съ правомъ силы. Оно относится къ праву силы также какъ кодексъ гражданскаго судопроизводства къ гражданскому кодексу, или кодексъ упь ловныхъ слдствій къ уголовному кодексу. Право войны есть кодексъ употребленія силы, вотъ почему говоримъ мы, что воевать значитъ возстановлять и доказывать оружіемъ право силы.’
Можетъ представиться также и обратный случай, Націи, бывшія въ соединеніи, могутъ найдти выгоднымъ отдлиться для составленія или особыхъ государствъ, или конфедерацій, и въ этомъ случа опять одна сила можетъ ршить споръ между уніонистами и сепаратистами. Третій случай можетъ еще сдлать нужнымъ вмшательство права силы — это различіе вроисповданій.
‘Война’, говоритъ авторъ,—
‘вмшивается иногда въ религіозные вопросы вовсе не съ тмъ, чтобы ршить превосходство какой-либо доктрины, понятно, что теологія не иметъ ничего общаго съ употребленіемъ силы. Да война и не берется ршать, которое изъ двухъ исповданій истинное, которое изъ двухъ богословскихъ мнній ортодоксія и которое ересь. Ея дло ршить просто споръ между двумя партіями одного и того же народа, несогласными между собою въ дл вры и дошедшими до того, что терпимость стала невозможна, и ршить такимъ образомъ, что одна изъ этихъ партій должна будетъ принять религію другой, подобно тому какъ сынъ долженъ исповдывать вру отца, если не хочетъ быть исключеннымъ изъ отцовскаго семейства.
‘Въ первобытныхъ обществахъ, гд религія сливается съ законодательствомъ, жречество съ властью, богослуженіе съ правосудіемъ и нравственностью, невозможна терпимость, основанная единственно на разграниченіи власти церковной и правительственной, единство религіи необходимо. Религія, соединенная съ правосудіемъ, политикою и нравственностью, есть самая жизнь общества. Она для души то же, что пища для тла. Человкъ религіозный не можетъ выносить диссидента или безбожника, точно также какъ человкъ физическій не можетъ переносить, если злонамренный сосдъ заражаетъ воздухъ, которымъ онъ дышетъ, воду, которую онъ пьетъ, хлбъ, которымъ онъ питается, если онъ отравляетъ его домашнихъ животныхъ, губитъ его деревья, расхищаетъ его жатву и грозитъ его жилищу. Весьма можетъ быть, что изъ двухъ враждебныхъ религій нтъ ни одной хорошей, возможно, что об он одинаково хороши, возможно, что религія слабйшаго лучше чмъ религіи сильнйшаго. Этого не разбираетъ война, я сказалъ уже выше, что она не знаетъ догмата. Такъ какъ об секты не терпятъ другъ друга и такъ какъ одну изъ нихъ необходимо принести въ жертву другой, то войн слдуетъ только ршить путемъ силы, которую принести въ жертву, можно ли же въ такомъ случа сказать, чтобы война была не справедлива? Экскоммуникація не ея дло, напротивъ того, ршеніе, которое ей слдуетъ произнести, доказываетъ, что на ея взглядъ вс религіи имютъ одинаковое достоинство, если он служатъ представительницами одного правосудія. Въ дл религіи, война есть олицетворенная терпимость.’
‘Исторія наполнена этими кровавыми ршеніями, которыя не останавливались никогда ни передъ какою церковью, ни передъ какою синагогой, ни передъ какимъ богослуженіемъ. Превосходнымъ примромъ тому служитъ война Альбигенцевъ. Пусть осуждаютъ, сколько угодно, безуміе человческое, суевріе, предразсудки, фанатизмъ, лицемріе. Это легко для насъ, потому что мы живемъ безъ религіи, потому что большая часть изъ насъ, утративъ религіозное чувство, утратила и чувство нравственное. Но если прекрасно умереть за родину, то не мене прекрасно умереть за вру: разсуждайте какъ хотите, а одно стоитъ другаго. Что же касается до войны, то здсь она безукоризненна. Въ тотъ самый день, когда озлобленіе сектъ потребовало ея вмшательства, она совершила все. что можно было совершить, то-есть принесла въ жертву съ наивозможно меньшимъ кровопролитіемъ (я разсуждаю въ предположеніи формальной войны) слабйшаго сильнйшему.’
Наконецъ право силы можетъ содйствовать устройству равновсія между государствами, и воспрепятствовать однимъ пріобртать могущество, опасное для другихъ. Таковы главнйшіе случаи, гд око можетъ вмшиваться, употребляя въ дло право войны, изъ него же истекающее.
На этомъ основаніи, авторъ старается доказать, что народное право въ свою очередь истекаетъ изъ права войны.
‘Народное право, говоритъ онъ,—
‘основываетъ свой принципъ на томъ соображеніи, что такъ какъ въ нкоторыхъ случаяхъ, въ сношеніяхъ государствъ между собою, сила составляетъ неоспоримое право, то при возникающемъ несогласіи двухъ державъ можно опредлить a priori по одной оцнк силъ, которой изъ двухъ сторонъ принадлежитъ преимущество, слдовательно предупредить полюбовною сдлкой ршеніе войны или по крайней мр предусмотрть результаты побды и сдлать боле справедливымъ мирный договоръ.’
Это не совсмъ ясно, и признаюсь, что я также не могъ понять, какимъ образомъ отсюда вытекаютъ вс прочія права, право политическое, право гражданское или семейное, право экономическое, право философское и наконецъ право свободы, составляющія, по словамъ автора, гамму, основаніемъ которой служитъ сила, а октавой свобода.
Но разсмотримъ теперь право силы и право войны. Сила ршаетъ войну. Все дло состоитъ въ томъ, чтобъ узнать, какимъ образомъ и въ какихъ формахъ должно быть произнесено это ршеніе, чтобъ оно могло быть дйствительнымъ. Обычаи и образъ дйствій войны должны имть своею цлію указаніе, на чьей сторон находится настоящее превосходство силъ, слдовательно, на чьей сторон находится право, ибо право проистекаетъ отъ силы.
‘Такъ какъ война есть испытаніе силъ, имющее слдствіемъ своимъ торжество сильнйшаго и подчиненіе слабйшаго, то этимъ однимъ и опредляются ея законы. Въ кругъ обязанностей войны входитъ все, что можетъ придать борьб боле искренности и честности, все, что можетъ доставить законное торжество сил, ей запрещено все, что можетъ исказить борьбу, испортить побду, возбудить протестаціи со стороны побжденныхъ или усилить ихъ озлобленіе. Таковъ принципъ, и приложить его къ длу во всей обширности его значенія есть цль кодекса войны.’
Вслдствіе этого:
‘Право войны иметъ главнымъ предметомъ своимъ дать правила для битвы, сообщить честность борьб и законность побд, пуская для того въ ходъ всю сумму силъ физическихъ, умственныхъ и нравственныхъ, какою только владютъ об враждующія стороны, и запрещая вроломство и обманъ и пр.’
Однимъ словомъ надо избгать, чтобы какимъ-нибудь обманомъ слабйшій не пріобрлъ пальмы первенства, слдующей сильнйшему. Вотъ отчего авторъ не слишкомъ высоко ставитъ прославленную тактику Наполеона, измнявшаго силу искусствомъ.
‘Императоръ обязавъ былъ своими побдами превосходству своей тактики гораздо боле чмъ превосходству силъ, вслдствіе этого, завоеванія Наполеона, совершенныя съ необыкновеннымъ искусствомъ, но (почему не сказать этого?) несогласно съ правомъ силы, не могли повести къ прочному присоединенію завоеванныхъ областей. Вотъ отчего, въ то самое время, какъ Наполеону казалось, что онъ побдилъ и завоевалъ Европу, вся Европа возстала противъ него.’
По той же причин, авторъ сильно негодуетъ на усовершенствованіе орудій войны, которое, по его мннію, можетъ только исказить ршеніе силы.
»Не позоръ ли,’ говорилъ Баярдъ по поводу пищали, ‘что храбрый человкъ подверженъ гибели отъ негодной friquenelle, противъ которой онъ не можетъ защититься и которая уравниваетъ храбреца съ трусомъ?’ Къ чему служатъ въ видахъ войны, спрошу и я въ свою очередь, эти страшныя изобртенія? Не довольно ли намъ было копья и меча? Правда, что съ копьемъ и мечомъ необходимо вступать въ рукопашный бой, что не совсмъ по вкусу нашей современной храбрости. Замтьте однако, что т самыя націи, которыя фабрикуютъ разрывныя пули, устыдились бы какъ вроломства отравлять ихъ. Какая необыкновенная деликатность!
‘Надо отдать справедливость французской артиллеріи: она не очень любитъ разрушительныя изобртенія, и я слышалъ, что ее порицали за это промышленники, которые конечно почитали себя сторонниками прогресса, столько же, сколько и филантропами. Повидимому наши артиллеристы полагаютъ, что съ нихъ довольно и картечи, и что честнымъ людямъ гораздо приличне сходиться съ холоднымъ оружіемъ въ рукахъ чмъ бомбардировать другъ друга на разстояніи четырехъ-пяти. километровъ. Въ самомъ дл, подумаешь, какая отсталость.
‘Со времени изобртенія пороха, боле всего исказились понятія о свойств и прав войны, вслдствіе перемны въ род оружія. Увряютъ, что употребленіе пушки сдлало демократическимъ ремесло солдата и нанесло дворянству чувствительный ударъ, отнявъ у кавалеріи ея значеніе и уменьшивъ преимущество личной храбрости. Признаюсь, что по моему лучше бы было, еслибы среднее сословіе поучилось противодйствовать кавалеріи кавалеріею же, хотя бы феодализмъ и протянулся отъ этого лишнее столтіе.
‘Со времени изобртенія огнестрльнаго оружія, военное мужество много потеряло и война доходитъ до разврата.
»Въ революціи,’ сказалъ съ горечью Дантонъ, попавшій въ сти коварнаго Робеспьерра, ‘торжество принадлежитъ величайшему злодю.’ То же бы самое было и съ войною при современныхъ понятіяхъ, побда, составляющая награду храбрйшаго, должна бы принадлежать кровожаднйшему, положимъ, что въ настоящее время какой-нибудь изъ европейскихъ государей одинъ владетъ тайною нарзной пушки, конгревовскихъ ружей и пексановой гаубицы, неужели, при наступленіи войны, онъ считалъ бы себя въ прав употреблять ихъ въ дло? Конечно, если мы должны смотрть на право войны, какъ понималъ его Гроціусъ и какъ многіе понимаютъ его еще и до сихъ поръ. Исторія представляетъ намъ гораздо боле битвъ, выигранныхъ боле превосходствомъ оружія чмъ храбростью и силою солдатъ.
‘Я сказалъ, что подобные трофеи позорны и ровно ничего не доказываютъ. Война, какъ того требуетъ право силы, какъ понимаетъ ее родъ человческій и какъ воспваютъ ее поэты, есть борьба энергіи, храбрости, постоянства, благоразумія, даже, если угодно, промышленности, а ее превращаютъ въ дло истребленія! Это допустить можно, когда рчь идетъ объ уничтоженіи разбойниковъ, флибустьеровъ, негроторговцевъ, которыхъ ни щадить, ни миловать не должны націи. Но между гражданами, которые сражаются не для грабежа, а за свободу и первенство своей родины, такое понятіе о прав войны по истин возмутительно.’
Онъ нсколько разъ возвращается къ усовершенствованію орудій воины, которое, на его глаза, есть развратъ, униженіе войны, и само собой разумется, что артиллерія боле всего возбуждаетъ его негодованіе.
‘Другая невыгода артиллеріи, но замчанію Ансильйона, состоитъ въ томъ, что со времени изобртенія ея, войны стали раззорительне, а между тмъ он нисколько не сдлались рже. Съ тхъ поръ расходы на боевые снаряды безпрерывно увеличивались, и въ то же время уменьшалось проявленіе мужества: таковъ результатъ, къ которому ведетъ вліяніе новйшей промышленности на искусство тактиковъ и на ршенія войны. Каждое ядро, вылетвшее изъ пушки, стоитъ 15 франковъ, каждая бронзовая пушка съ установкою — 6000 франковъ, нарзная — 25.000 фр. Каждый пхотный солдатъ, въ четыре года службы, съ аммуниціей и оружіемъ, представляетъ среднимъ числомъ капиталъ въ 25 тысячъ фр., если принять въ разчетъ суммы, затраченыя на него семействомъ и государствомъ, проценты съ этихъ суммъ, потерю работы и проч. Скоро не будутъ говорить: ‘побда принадлежитъ многочисленнйшимъ батальйонамъ,’ а скажутъ: ‘побда принадлежитъ самымъ большимъ машинамъ, самымъ большимъ капиталамъ.’
‘Римскій солдатъ тогда только стоилъ что-нибудь государству и причинялъ убытокъ семейству, когда выступалъ въ походъ, казарменная жизнь не вредила его трудолюбивымъ нравамъ и гражданскимъ доблестямъ. Его военное воспитаніе совершалось въ самыхъ ндрахъ сельскихъ работъ, оно было столько же семейнымъ преданіемъ, сколько государственнымъ обученіемъ. Что касается до вооруженія, то мечи и копья, переходя отъ отцовъ къ сыновьямъ, требовали только точенія при каждомъ поход. За то, побда и жизнь солдатъ не зависли, какъ теперь при нашемъ метательномъ оружіи, отъ выгоднаго положенія, отъ числа орудій, отъ прицла канонировъ, отъ мткости батальйонныхъ огней, отъ живости ружейныхъ залповъ, а зависли отъ мужества и храбрости легіоновъ. Римлянинъ въ каждомъ сраженіи сходился съ непріятелемъ, вступалъ въ рукопашный бой, и, если имлъ дло съ воинственнымъ врагомъ, то побды свои считалъ онъ по своимъ ранамъ. ‘Надо признаться, что прогрессъ новйшаго оружія совершается въ противоположномъ направленіи по отношенію къ древней доблести. Говорятъ, что въ послдней войн однимъ изъ результатовъ употребленія нарзныхъ пушекъ было убжденіе въ совершенной (безполезности кавалеріи и резервовъ. Новые боевые снаряды достигали ихъ на такомъ разстояніи, что не давали имъ шевельнуться, и истребляли ихъ на мст прежде чмъ они успвали выстроиться и пуститься въ атаку. Еще одинъ успхъ въ этомъ род, и массы пхоты сдлаются недоступны другъ для друга. Такъ какъ атакующая колонна, направленная со всевозможною быстротою, можетъ быть истреблена горстью людей скоре чмъ она успетъ перейдти пространство отъ ста до полутораста шаговъ, то солдаты высокой цивилизаціи будутъ принуждены истреблять другъ друга издали, и рукопашный бой сдлается невозможнымъ. Каждую четверть часа будетъ разъзжать между обоими войсками парламентеръ съ бюллетенемъ отъ одного главнокомандующаго къ другому: ‘моя потеря состоитъ изъ столькихъ-то человкъ, а ваша? Посчитаемся… перевсъ на вашей сторон, милостивый государь.’ Какова цивилизація! Каковъ прогрессъ! Какъ посл этого еще врить въ справедливость войны, въ право силы?’
Ясно, что авторъ не понимаетъ, въ чемъ состоятъ истинные результаты усовершенствованія орудіи войны, и то, что онъ говоритъ о нихъ, отзывается рутиною самыхъ грубыхъ предразсудковъ. Но я разберу посл его положенія, теперь же ограничусь изложеніемъ связи его идей. Продолжаю. Онъ показываетъ боле здраваго сужденія при оцнк военныхъ обычаевъ. Онъ возстаетъ противъ всякаго безчестнаго средства, какъ вносящаго фальшь въ ршеніе силы, осуждаетъ употребленіе корсарства, ‘ибо война происходитъ между государствами за преобладаніе, а не для хищеніи’, но полагаетъ, что между воюющими державами должно прекратиться всякое торговое сношеніе.
За исключеніемъ этого, онъ допускаетъ впрочемъ вс успхи, благодаря которымъ военные обычаи сдлались боле гуманными, но при этомъ случа онъ весьма несправедливо нападаетъ на писателей, которые дерзнули заниматься тмъ же вопросомъ прежде него. Онъ обвиняетъ ‘нелпыя’ доктрины ‘юристовъ, которые развратили воина’, и нисколько не стсняется почтить, напримръ Ваттеля, названіемъ ‘глупца, который самъ не знаетъ, что говоритъ’, и утверждать, что тотъ же Ваттель и т, которые послдовали за нимъ, толкуютъ какъ попало о предметахъ, въ которыхъ ничего не смыслятъ. Со стороны человка, познанія котораго въ народномъ прав такъ не глубоки, подобное презрніе къ знаменитымъ юристамъ, основавшимъ науку народнаго права, очень забавно. Кто знакомъ съ предметомъ, тотъ вспомнитъ, что успхи въ военныхъ обычаяхъ имли самыхъ горячихъ поборниковъ въ этихъ юрисконсультахъ, такъ не кстати обвиненныхъ въ развращеніи воиновъ. Правда, эти успхи кажутся автору очень не важными, по его мннію, успхи эти нисколько не препятствуютъ войн становиться все хуже и хуже, между тмъ какъ во всемъ прочемъ прогрессъ ощутителенъ.
‘Все двинулось впередъ,’ говоритъ онъ,—
‘все улучшилось въ человчеств, съ тхъ поръ какъ оно существуетъ, религія, политика, философія, законы, нравы, науки, искусства, промышленность, все, кром войны. Только одна война, первобытное и высшее проявленіе справедливости, подтвержденіе личнаго права, становится все хуже и хуже, и по гуманности своей идеи, и по прогрессу своей разрушительной силы, и по лицемрію поводовъ, и по ничтожеству своихъ результатовъ. У новйшихъ иродовъ, она только отличается нкоторою аффектаціей филантропіи и вжливости, которыя длаютъ ее еще боле безнравственною, еще боле нелпою. Какое же могущество, какое тяготющее надъ ней проклятіе, препятствуетъ войн быть на дл тмъ, чего желаетъ теорія, чего требуетъ справедливость?’
Изысканію этой причины, искажающей веденіе войны, все боле и боле пренятствующей ей сдлаться справедливымъ ршеніемъ силы, авторъ посвящаетъ предпослднюю часть своего сочиненія, носящую заглавіе: о первоначальной причин войны, но прежде, чмъ мы послдуемъ за нимъ, остановимся на одномъ примр, который иметъ для Русскихъ особый интересъ, и которымъ онъ воображаетъ подтвердить истину своихъ положеній. Дло идетъ о томъ, чтобъ убдиться, былъ ли московскій пожаръ согласенъ съ естественными законами войны или нтъ, имли ли Русскіе право сжечь Москву или нтъ, чтобы защитить ее отъ Наполеона. Г. Прудонъ отвчаетъ на это утвердительно, но на основаніяхъ собственнаго изобртенія: Наполеонъ, нападая на Россію, не удовлетворилъ требованіямъ права силы, онъ напалъ на нее только съ 400.000 человкъ, когда ему слдовало имть при себ не мене 1.200.000. Мсто это чрезвычайно куріозно.
‘Наполеонъ обвинилъ въ вандализм губернатора Ростопчина, который, при нападеніи французовъ, зажегъ Москву, онъ призывалъ его на судъ всхъ образованныхъ націй. Спрашивается, что же думать объ этомъ поступк, который иные, заодно съ Наполеономъ, называютъ варварствомъ, другіе величаютъ геройствомъ?
‘Опустошать собственную страну, сожигать свои магазины, для того чтобъ оставить своего врага безъ пристанища, это прежде всего значитъ вредить самому себ. Никого нельзя заставить кормить своего непріятеля, и каждый самъ опредляетъ цну своей независимости и свободы.
‘Но, съ другой стороны, причиною бдствій французской арміи былъ не московскій пожаръ. Походъ и битвы отъ самаго Нмана уменьшили ее боле чмъ на три четверти, и даже, посл пожара, она не терпла недостатка въ провіант и боевыхъ запасахъ. Слдовательно жертва, принесенная Ростопчинымъ, была совершенно безплодна. Съ другой стороны, надо было принять въ соображеніе, могла ли Россія, даже посл потери своей столицы, почитать себя въ опасности, и Наполеонъ, упоминая о своихъ походахъ, имлъ полное право сказать, что взятіе Вны и Берлина нанесло конечно гораздо мене вреда Австріи и Пруссіи чмъ могли бы нанести имъ разрушеніе этихъ двухъ городовъ.
‘Вотъ и pro, и contra. Какъ же мы ршимъ это?
‘Несоблюденіе права войны ведетъ за собою и другія. Abyitns abyisutn invocat. Дйствія Растопчина были отвтомъ на дйствія Наполеона. Оставляя въ сторон самую причину войны съ Россіей,— я не намренъ пускаться въ обсужденіе ея,—я только замчаю, что Наполеонъ, переходя чрезъ Нманъ, имлъ въ виду два шанса: вопервыхъ, онъ могъ предполагать, что страна доставитъ ему средства, вовторыхъ,— что Русскіе согласятся на поединокъ въ одномъ или двухъ генеральныхъ сраженіяхъ, посл которыхъ имъ, уже побжденнымъ, останется только подчиниться вол побдителя. Но такой разчетъ представлялъ двойное нарушеніе права войны, не потому какъ понимали это право Наполеонъ и его противники, но потому какъ должно понимать его при истинномъ взгляд на войну. Постараемся объяснить нашу мысль.
‘Чтобы побдить Россію, напавъ на нее въ ея предлахъ, то-есть, чтобы въ случа нужды покорить ее, предстояло выполнить два условія. Вопервыхъ, необходимо было всю ее занять войскомъ, принявъ предварительно въ разчетъ обширность ея пространства, ея главную и естественную защиту. Итакъ Наполеону слдовало переправиться за Нманъ не съ 400.000 человкъ, а съ 1.200.000, не имя же ихъ, онъ поступалъ вопреки собственнымъ правиламъ, мечтая о покореніи Россіи съ войскомъ, въ дйствительности слишкомъ слабымъ.
‘Вовторыхъ, армія, вторгаясь въ предлы чуждаго государства, не должна была полагаться на одни военные магазины, которыми бы ей удалось завладть, она должна имть возможность существовать собственными средствами, не отнимая ничего у народа, потому что, мародерство есть нарушеніе права войны, и въ нкоторыхъ случаяхъ длаетъ побду совершенно безплодною.
‘Событія оправдали эту теорію. Французское войско не отошло и ста миль отъ Нмана, какъ кампанію уже можно было считать проигранною. Битвы подъ Смоленскомъ и при Бородин нисколько не поправили дла, холодъ, который въ послдствіи такъ жестоко удручалъ французское войско, былъ только прибавочнымъ бдствіемъ, а не причиною гибели, въ половину совершившейся.
‘Образъ дйствій Наполеона въ этой непростительной кампаніи служилъ вызовомъ Растопчину и до нкоторой степени извиняетъ его образъ дйствій. Съ одной стороны очевидно было, что безъ страшнаго мародерства Наполеонъ не могъ вести войну съ Россіей на разстояніи 600 миль отъ своей столицы, транспортировка, которую онъ пытался устроить отъ Данцига до Нмана и которая не принесла ему почти никакой пользы, доказываетъ это. Съ другой стороны понятно, что страна съ населеніемъ въ 50 милліоновъ не могла поставить на карту свою независимость, въ битв съ четырехсотъ-тысячнымъ войскомъ. Это бы значило предоставить слишкомъ много выгодъ Наполеону. Законъ силы не былъ соблюденъ. Съ тхъ поръ Наполеона нельзя было уже почитать истиннымъ завоевателемъ, представителемъ цивилизаціи и прогресса, потому что если и допустить, что за него была идея, то за него не были число и сила. Онъ былъ не боле какъ похититель власти, взволновавшій Европу, авантюристъ, котораго слдовало истребить во что бы то ни стало, хотя бы уморить съ голоду. Въ этомъ отношеніи Растопчинъ могъ считать себя въ прав дйствовать такъ, потому что Наполеонъ самъ подавалъ ему примръ. Въ силу принципа, что сохраненіе войска есть верховная обязанность полководца, Наполеонъ, чтобы задержать непріятеля, далъ повелніе сожигать все чего онъ не могъ захватить съ собою, и по словамъ г. Тьера, ни одно повелніе никогда не было исполнено съ такою точностью, какъ Даву исполнилъ это.
‘Все сцпляется между собою въ длахъ человческихъ: нарушеніе права силы становится нарушеніемъ народнаго права, и переходя отъ одной ошибки цъ другой, самое крпкое могущество наконецъ погибаетъ. Каковы бы ни были неудовольствія Наполеона противъ Александра, онъ долженъ былъ воздержаться отъ войны, если не былъ въ состояніи овладть Россіей или по крайней мр занять ее всю своимъ войскомъ.’
Теперь слдуетъ узнать, какая причина портить войну, какимъ образомъ война, имющая въ виду только чистую и возвышенную цль — ршить, кому должно принадлежать политическое первенство и управленіе общественными силами, унижается до грабежей и раззоренія. Эта причина, искажающая воину, есть пауперизмъ. Пауперизмъ, по словамъ автора, есть явленіе общее и постоянное, источникомъ его прежде всего служитъ тотъ фактъ, что ни у одного народа сила производительная не можетъ сравниться съ силой потребительною, потомъ, неравенство въ распредленіи продуктовъ. Пауперизмъ поражаетъ всхъ, какъ собственника живущаго своею рентою, такъ и пролетарія, который существуетъ только трудами своихъ рукъ. Вотъ какъ опредляетъ его г. Прудонъ:
‘Пауперизмъ состоитъ въ недостатк равновсія между производствомъ человка и его доходомъ, между его издержками и потребностями, между мечтою его честолюбія и силою его способностей.’
Вслдствіе этого, пауперизмъ можетъ существовать и существуетъ какъ въ высшихъ кругахъ общества, такъ и въ низшихъ. Онъ во всякое время побуждалъ народы живиться на счетъ другихъ народовъ посредствомъ хищеній и завоеваніи. Онъ составляетъ одну изъ главныхъ причинъ каждой войны. Авторъ разсматриваетъ положеніе различныхъ европейскихъ народовъ и находятъ, что вс они, начиная съ Англіи, страдаютъ пауперизмомъ, порождающимъ воину. Но, надо сказать правду, это обозрніе пауперизма въ высшей степени поверхностно и ошибочно. За то онъ и отыскиваетъ свднія объ англійскомъ пауперизм въ книгахъ г. Фикельмона и въ діатрибахъ протекціонистовъ. На его глаза, также какъ и на глаза г. Фикельмона, Англія, сндаемая пауперизмомъ, замышляетъ поработить цлый міръ и присвоить себ исключительное право снабжать его всмъ необходимымъ. Теорія свободной торговли выходитъ не что иное, какъ насильственное устраненіе всхъ націй, которыя ниже Англіи по капиталамъ, промышленности и перевозочнымъ средствамъ. Англія нуждается во всемірной монополіи, чтобы сохранить свое положеніе. Взглядъ г. Прудона на современное, состояніе Россіи и на причины, которыя должны возвести ее къ войн, нисколько не лучше. Судите сами:
‘… Въ Азіи, Россія тяготетъ надъ Китаемъ, надъ Индіей или надъ Персіей, гд рано или поздно она встртится съ Англичанами. Она держитъ въ рукахъ своихъ Кавказъ, часть Арменіи, колонисты ея подвигаются съ азіатскаго берега (?) почти къ самому Константинополю. Она обратила Черное Море въ русское озеро, и стремится чрезъ Евфратъ и Тигръ проложить себ путь къ Персидскому заливу. Въ Европ, предлъ ея честолюбія — Константинополь. Константинополь сдлался бы для Россіи, какъ Петербургъ, дверью, магазиномъ, рынкомъ, мстомъ военныхъ парадовъ. Оттоманская имперія умерла, говоритъ Русскій Инвалидъ, наступилъ часъ отправить Турокъ на пастбища Туркестана. Необходимъ рынокъ для этихъ двадцати милліоновъ крпостныхъ, которыхъ освободилъ императоръ. Необходима торговля, спекуляціи, занятія для этихъ бояръ, у которыхъ завтра не будетъ рабовъ. Деньги нужны этому государству, постоянно занимающему и не умющему удержать у себя звонкой монеты.’
Не правда ли, что такое разглагольствіе достойно какого-нибудь провинціальнаго журналиста, политическое образованіе котораго отстало по крайней мр лтъ на двадцать?
Вслдствіе этого, такъ какъ вс націи боле или мене точитъ червь пауперизма, то война между иини всегда неизбжна. А разв война исцляетъ пауперизмъ? Ни сколько. Напротивъ, она только можетъ усилить его, особенно съ тхъ поръ какъ завоеваніе не влечетъ за собой обогащенія побдителей насчетъ побжденныхъ, война увеличиваетъ расходы тхъ и другихъ, вотъ и все. Такимъ образомъ, война доходить до нелпаго, она не иметъ причины быть. Что жь изъ этого выйдетъ?
Авторъ отвчаетъ на этотъ окончательный вопросъ въ послдней части своего сочиненія, носящей заглавіе: Преобразованіе войны. Это преобразованіе состоитъ въ перенесеніи антагонизма, прирожденнаго роду человческому, съ почвы войны на почву промышленности.
‘Антагонизмъ,’ говоритъ онъ,—
‘который мы принимаемъ за законъ человчества и природы, не можетъ для человка ограничиваться кулачнымъ боемъ, рукопашною борьбою’. Онъ можетъ точно также быть борьбою промышленности и прогресса, что, въ окончательномъ результат, есть одно и то же относительно цлей высшей цивилизаціи, къ которымъ война служитъ путемъ. ‘Господство принадлежитъ самому мужественному,’ говоритъ война. Положимъ, отвчаютъ трудъ, промышленность, экономія, въ чемъ же заключается мужество человка, народа? Въ его геніи, добродтели, характер, въ пріобртенномъ имъ знаніи, въ его промышленности, богатств, умренности, свобод, патріотизм. Не сказалъ ли великій полководецъ, что на войн нравственная сила относится къ сил физической какъ три къ одному? Не учатъ ли насъ въ свою очередь законы войны, рыцарская честь, что въ нашихъ битвахъ мы должны уважать другъ друга, удерживаться отъ всякаго оскорбленія, вроломства, хищенія? Птакъ будемъ бороться, для этого намъ вовсе ненужно сходиться со штыками въ рукахъ, и встрчать другъ друга ружейными выстрлами… Въ новыхъ предстоящихъ намъ битвахъ потребуется не мене ршимости, самоотверженія, презрнія къ смерти и нг, у насъ окажется не мене раненыхъ и изувченныхъ, и все трусливое, безсильное, грубое, лишенное мужества ума и сердца, должно ожидать подчиненности, презрнія, нищеты. Наемничество, пауперизмъ и нищенство,— крайній позоръ,— ожидаютъ побжденнаго…
‘…Но, говорятъ, ршенію силы предоставляется множество разныхъ вопросовъ. Когда будетъ утверждено преимущество труда, сдлаются извстны законы экономической солидарности, заявлена будетъ безполезность завоеванія, изгнанъ грабежъ, то эти вопросы, ршаемыя войною, сдлаются совершенно второстепенными, они принадлежатъ къ вдомству конгресса: ршить ихъ можетъ общественное мнніе. Что касается до самыхъ силъ, то мы сказали уже, что они будутъ бороться на другомъ пол…
‘…Однимъ словомъ, гипотеза всеобщаго и окончательнаго мира совершенно законна. Ее порождаютъ законъ антагонизма, совокупность всхъ явленій войны, противорчіе между юридическимъ понятіемъ о войн и ея экономическою причиною, постоянно усиливающееся значеніе труда въ общественныхъ отношеніяхъ, наконецъ прогрессъ прока, права силы, права международнаго, права политическаго, права гражданскаго, права экономическаго. Война была символомъ, миръ будетъ исполненіемъ. Установленіе права въ человчеств есть не что иное, какъ уничтоженіе войны, на немъ основана организація мира. Вс народы стремились къ этому, вс мечтали замнить плугами копья, серпами мечи. До сихъ поръ человчество пользовалось только временнымъ спокойствіемъ, не боле какъ въ теченіе двухъ столтій, были миры вестфальскій, нимвегенскій, утрехтскій, ахенскій, аміенскій, тильзитскій, внскій. Намъ теперь необходимъ постоянный миръ, человчество не понимаетъ и не желаетъ ничего иного.
На какихъ условіяхъ пріобртемъ мы этотъ прочный миръ, статьи котораго не могла бы предписывать ни одна держава и обезпеченіе котораго, основываясь на правильно-установленной борьб силъ, превозмогало бы вс военныя силы на свт?
‘Не подписками и митингами, не федераціями, не конгрессами, не амфиктіоніями, какъ предполагалъ аббатъ де-Сенъ-Пьерръ, можетъ миръ сдлаться серіознымъ и стать выше всякихъ посягательствъ. Государственные люди имютъ надъ нимъ также мало власти, какъ и философы. Священный союзъ не могъ поддержать его, никакая филантропическая пропаганда ему не поможетъ. Миръ, подписанный концомъ меча, будетъ всегда не боле какъ перемиріемъ, миръ, сочиненный въ совщаніи экономистовъ и квакеровъ, возбудитъ только смхъ… Трудящееся человчество одно можетъ покончить съ войною, принявшись за устройство экономическаго равновсія, что предполагаетъ уже радикальный переворотъ въ идеяхъ и нравахъ’
Во всякомъ случа, не мшало бы прежде всего узнать, какимъ образомъ можетъ устроиться это необходимое экономическое равновсіе. Но объ этомъ существенномъ пункт авторъ, говоритъ не ршительно: то онъ предлагаетъ установить ‘экономическое право’, которое поведетъ къ равновсію, и до тхъ поръ прекратить враждебныя дйствія, то онъ объявляетъ, что человкъ долженъ прежде всего измниться въ свойствахъ, сдлаться трезвымъ и умреннымъ, не желать потреблять боле чмъ онъ производитъ, однимъ словомъ, дло идетъ ни боле, ни мене, какъ о томъ, что для уничтоженія войны, необходимъ переворотъ въ общественномъ сознаніи.
Какъ бы то ни было, человчество приближается къ концу воинственнаго періода, но отъ Франціи, думаетъ г. Прудонъ, преимущественно будетъ зависть ускореніе или замедленіе этого блаженнаго времени. ‘Человчество,’ говоритъ онъ,—
‘похоже на обширный мозгъ, въ которомъ бродитъ всякая мысль, но въ которомъ подъ конецъ истина всегда восторжествуетъ надъ заблужденіемъ. Франція держитъ въ рукахъ своихъ и войну, и миръ. Ни одна держава не подумаетъ напасть на нее, напротивъ того, вс ея боятся и не довряютъ ей: и это не должно служить для нея предметомъ гордости. Что ршитъ Франція, то должно случиться непремнно. Военное развитіе отживаетъ свой вкъ: это обнаруживается изъ всхъ нашихъ изслдованій. Неужели мы захотимъ возобновить эту эволюцію? По смыслу принциповъ, посідовательно поставленныхъ нами, по сдланному нами изслдованію мотивовъ и причинъ, по положенію, котораго достигла Европа, въ эту минуту не существуетъ никакого раціональнаго повода къ войн. Политика войны уже истощилась, и мы знаемъ, какъ понимать экономическій вопросъ Но предлогомъ можетъ послужить все на свт: что же мы выберемъ? Движеніе 1814—1815 годовъ, продолжая движеніе 1789 г. и вызывая движеніе 1830—1848 г., произвело все, что мы видимъ: войны, происходившія въ послднія десять лтъ, не прибавили къ тому ничего прочнаго, основнаго, даже ничего полезнаго. Все, что доставили цивилизаціи, европейскому равновсію, прогрессу права, войны крымская и ломбардская, могло быть пріобртено безъ всякихъ издержекъ. Примемъ ли мы за 1848 годъ, или будемъ продолжать 1859? Я предлагаю этотъ вопросъ въ одно и тоже время и февральскимъ республиканцамъ, и консеваторамъ, которыя сначала примкнули было къ республик. Когда Франція, всемощная по мысли и примру, не пожинаетъ боле плода своихъ побдъ, ужели мы откажемся отъ дла мысли’, чтобы схватиться за оружіе?
‘Впрочемъ, чтобы ни ршили люди, мы можемъ быть покойны на счетъ событій. Люди мелки, отъ нихъ до нкоторой степени зависитъ возмутить ходъ событій, поступая такимъ образомъ, они могутъ только вредить самимъ себ. Одно человчество велико, оно непогршительно. А человчество, — я могу, какъ мн кажется, провозгласить это отъ его имени,— человчество не желаетъ боле войны.’
Такъ оканчивается сочиненіе г. Прудона. Надо правду сказать, но началу никакъ нельзя было предугадать такой конецъ. Само собою разумется, что я представилъ здсь только общую связь его книги, оцуская бездну приложеній, которыя авторъ даетъ своимъ принципамъ. Эти приложенія почерпнуты изъ всхъ историческихъ эпохъ, но преимущественно изъ новйшаго времени. Такъ напримръ, г. Прудонъ разсматриваетъ различные вопросы политическіе, вопросы о національностяхъ, о равновсіи и пр., стоящіе теперь на очереди, и ршаетъ ихъ въ своей книг, ршенія эти очень интересны. Вообще эгогъ ультрареволюціонеръ, по своему мундиру, является въ сущности однимъ изъ самыхъ рьяныхъ консерваторовъ, и нисколько не раздляетъ антипатіи французскихъ демократовъ къ трактатамъ 1815 года, многіе можетъ-быть найдутъ даже, что онъ слишкомъ придерживается этихъ трактатовъ, слишкомъ часто упоминаетъ о нихъ, въ подтвержденіе ‘права силы’. Принципъ національностей возбуждаетъ въ немъ мало симпатіи. Поляками и французской демократіи онъ дастъ очень суровый урокъ.
Я сказалъ въ начал, что первое изданіе этой книги разошлось въ нсколько дней, и что второе не находитъ покупщиковъ. Но отрывки, приведенные мною, доказываютъ, что во всякомъ случа прочесть ее стоитъ. Г. Прудонъ пишетъ мастерски, и если не озаряетъ умовъ истиной, то по крайней мр побуждаетъ ихъ къ ея изысканію. Впрочемъ, я понимаю, что толпа, бросившись на новую книгу г. Прудона, подъ вліяніемъ репутаціи автора, оставила ее потомъ, совершенно разочарованная, Дло въ томъ, что книга эта обманула ожиданія какъ врующихъ въ божество войны, такъ и друзей мира. Если первые должны прочесть съ удовольствіемъ апологію войны, представленную въ первомъ том, за то осужденіе войны, находящееся во второмъ должно было удивить ихъ и подйствовать на нихъ очень непріятно. Что касается до друзей мира, то если они должны отъ души рукоплескать миролюбивому заключенію, къ которому приходитъ авторъ и которое онъ заимствовалъ у нихъ же, ругаясь надъ ними, за то они съ отвращеніемъ должны проходить по этой длинной галлере права силы, которая ведетъ ихъ къ желанной цли.
Съ своей стороны, я не могу согласиться съ основною аксіомою автора, что сила есть источника права, и нахожу, что, несмотря на вс ухищренія его діалектики, выводы его въ совершенномъ разлад съ его положеніями. По моему мннію, принимая за исходную точку право силы, логически должно дойдти не до мира, а до войны. И въ самомъ дл, какая главная тема г. Прудона? Та, что сила составляетъ право, или говоря словами баснописца,
La raison du plus fort est toujours la meillenre 1.
1 Доводъ сильнйшаго есть всегда лучшій доводъ.
Въ этомъ отношеніи, теорія г. Прудона есть не что иное, какъ оправданіе образа дйствій, стараго какъ міръ, но, надо при томъ замтить, такого образа дйствій, противъ котораго человческое сознаніе протестовало во вс времена. Неужели понапрасну? Воспользуемся примромъ, приведеннымъ у г. Прудона: Наполеонъ напрасно напалъ на Россію. Но предположимъ, что вмсто того, чтобы напасть на Россію съ 400.000 человкъ, онъ напалъ бы на нее съ 1.200.000, какъ того требовалъ ‘законъ силы’, или предположимъ, что Россія была бы такимъ маленькимъ государствомъ, какъ Бельгія, и онъ занялъ бы ее своими солдатами, неужели побда поставила бы тогда и право на его сторон? Говорить, что сила, то-есть вншняя, физическая вооруженная сила, составляетъ право,— неужели это не парадоксъ? Но, вмст съ тмъ, въ наше время этотъ парадоксъ не является ли особенно опаснымъ и гибельнымъ? Воображать, что достаточно быть сильнйшимъ, чтобы быть и правымъ, не значитъ ли это поощрять и заране признавать законными вс захваты? Не значитъ ли это ставить слабыхъ въ зависимость отъ сильныхъ, и обезоруживать единственную силу, которая еще охраняетъ ихъ,— общественное сознаніе? Не значитъ ли это воскрешать древнее vae victis, и отодвигать общественное право на два тысячелтія назадъ?
Правда, г. Прудонъ, провозгласивъ, что ршеніе силы составляетъ право, что побда законно принадлежитъ сильнйшему, самъ отвергаетъ это ршеніе, утверждая, 1) что война испортилась вслдствіе усовершенствованія оружія и снарядовъ, ею употребляемыхъ, 2) что она развратилась отъ дйствія пауперизма, который обращаетъ ее въ орудіе раззоренія и грабежа. Но мн кажется, не трудно будетъ доказать, что обк эти причины мнимаго разврата постоянно ослабваютъ, а не усиливаются, какъ думаетъ авторъ, что прежде война была несравнено развратне и что поэтому ршенія ея въ древнія времена были гораздо несправедливе чмъ въ новйшія.
И въ самомъ дл, мнніе будто усовершенствованіе военнаго оружіи уменьшило значеніе личной храбрости солдата, совершенно ложно. Въ этомъ отношеніи война то же, что промышленность. Конечно машинистъ, управляющій локомотивомъ, не иметъ надобности ни въ такой сил, какою обладаетъ носильщикъ тяжестей, ни въ той особенной ловкости, которая необходима для вожака верблюдовъ или муловъ, но уменьшается ли оттого его мужество или его промышленное значеніе? Конечно нтъ. Точно также солдатъ, дйствующій усовершенствованнымъ штуцеромъ или направляющій нарзную пушку, не нуждается въ такой, сил мышцъ и въ той особенной ловкости, которыми отличались воины древнихъ временъ, вооруженные палицами, мечами или копьями. Но ловкость, которой требуютъ отъ него, врность прицла, точность движеній и пр.,— не принадлежатъ ли они къ высшей сфер? Не то ли же должно сказать и о мужеств, которымъ онъ долженъ отличаться? Нравственное мужесгво, которое хладнокровно встрчаетъ невидимую смерть, изрыгаемую огнестрльными орудіями на далекомъ разстояніи, не вышели мужества чисто-физическаго, которое, подобно зврю, бросается на непріятеля? Ужели образованная армія, снабженная средствами и орудіями созданными наукою и промышленностью, даетъ мене высокое понятіе о сил чмъ толпа варваровъ плохо-дисциплинированныхъ и снабженныхъ грубымъ оружіемъ? Можно ли сказать, что война испортилась, если она требуетъ отъ того, кто ведетъ ее, боле познаній, промышленности и нравственнаго мужества? Можно ли сказать также, что обычаи войны утратили свое благородство? Конечно, очень многое можно осудить въ способ веденія и обычаяхъ современной войны. Грабежи, хищенія, безполезныя насилія, до сихъ поръ еще не совсмъ вышли изъ употребленія. Но несмотря на то, не видать ли и здсь также значительнаго прогресса? Въ прежнее время умерщвляли плнниковъ или обращали ихъ въ рабство, насиловали женщинъ, сожигали города, безразлично расхищали какъ государственную, такъ и частную собственность. Въ настоящее время такіе варварскіе поступки наказываются общимъ презрніемъ, и народное право постановило закономъ, чтобы лица и имущества, не служащія непосредственно воин, оставались неприкосновенными. Одно корсарство еще остается, но не далекъ уже день, когда и оно будетъ окончательно осуждено общественнымъ мнніемъ. Итакъ, можно утвердительно сказать, что война становилась постепенно все боле и боле гуманною въ своихъ обычаяхъ и въ способ веденія.
Наконецъ, война стремится все боле и боле избавиться отъ гои причины разврата, которую г. Прудонъ обозначаетъ названіемъ пауперизма. Въ прежнее время войну вели преимущественно для обогащенія себя добычей: были нкоторыя хитрыя племена, особенно сильныя и воинственныя, для которыхъ война была самою производительною промышленностью. ‘Копьемъ моимъ я пожинаю, и имъ же собираю сладкій сокъ винограда,’ гласитъ припвъ одной критской псни.
Совсмъ не то въ новйшее время. Экономисты доказали, и опытъ подтверждаетъ ежедневно, что даже самыя счастливыя войны составляютъ спекуляціи самыя плохія, что эта промышленность не покрываетъ расходовъ, какъ бы ни казалась она выгодною, что націи самыя могущественныя и образованныя, которыя могли бы съ наибольшимъ успхомъ вести войну, выигрываютъ гораздо боле, когда употребляютъ то же самое количество науки, промышленности и труда на мирное производство, что война истощаетъ какъ побдителей, такъ и побжденныхъ. При такихъ обстоятельствахъ, война никакъ уже не можетъ быть спекуляціей.
Итакъ война очистилась, цивилизовалась, а не унизилась и развратилась, какъ утверждаетъ г. Прудонъ, если же допустить, что она можетъ служить дйствительнымъ и врнымъ средствомъ для водворенія справедливости на свт, если допустить, что ршенія силы сами посеб правосудны, когда ихъ не портитъ никакая посторонняя причина, то война должна быть вчною какъ сама справедливость, водворенію которой она содйствуетъ.
Какъ видите, положенія аргументаціи г. Прудона находятся въ совершенномъ противорчіи съ его выводами. Признаніе и апологія права силы должны бы вести, какъ говоритъ здравый смыслъ толпы, къ продленію войны, а не къ прекращенію ея, и съ точки зрнія права, какъ его понимаетъ. Прудонъ, значило бы, что мы находимся дале отъ мира чмъ даже древніе.
Но, благодареніе Богу, это не совсмъ такъ. Если мы недостигли еще обтованной земли постояннаго мира, то ужь конечно мы ближе къ ней чмъ наши праотцы. Въ древности, война была нормальнымъ состояніемъ человчества, и миръ появлялся въ ней временною случайностію, напротивъ, въ новйшее время, миръ сталъ правиломъ, а воина исключеніемъ, и если мы съ 1848 года попятились назадъ въ этомъ отношеніи, если вооруженія и военные расходы удвоились съ тхъ поръ, то нельзя не замтить также, что интересы и чувствованія народовъ энергически противодйствуютъ этому регрессу ко временамъ варвараства. Настоящее положеніе Европы совершенно не нормальное, и т самые люди, которые побуждаютъ народы къ вооруженію, стремятся въ то же время къ разршенію великой задачи устройства прочнаго, если не окончательнаго мира.
Итакъ исходная точка г. Прудона,— право силы,— ложна, потому что, отправляясь съ этой точки, доходишь до прогресса, а не до исключенія воины. Допустивъ мнніе автора, что воина есть правый судъ, мы должны находить что ея ршенія становятся все справедливе и дйствительне, и что вслдствіе этого никакъ не должно отказываться отъ этого международнаго правосудія, но сохранять его и распространять по возможности его юрисдикцію, а это совершенно противно явнымъ стремленіямъ нашего времени.
Постараемся показать, какъ можно ясне, въ чемъ состоитъ ошибка или заблужденіе, въ которое впалъ г. Прудонъ. Возьмемъ, напримръ, воину въ ея самомъ простомъ проявленіи, воину въ форм поединка. Два человка поссорились, одинъ жестоко оскорбилъ другаго, или одинъ изъ нихъ хочетъ добиться чего-нибудь, въ чемъ другой ему мшаетъ, или наконецъ между ними такое разногласіе, что имъ невозможно жить въ мир. При такихъ обстоятельствахъ, они дерутся. Боле слабый и мене ловкій побжденъ. Можно ли сказать, что боле сильный, то-есть побдитель, правъ непремнно, конечно нтъ, и вотъ почему, допустивъ даже, что поединокъ будетъ по возможности гуманный и честный, никакъ нельзя сказать, чтобы ршеніе его было справедливо. Если мы допустимъ, что ршеніе спора посредствомъ поединки будетъ вполн справедливо, то намъ не нужно никакихъ трибуналовъ, и вмсто того чтобы заботиться объ улучшеніи судопроизводства, намъ гораздо лучше придерживаться прямо и просто среневковаго Суда Божія.
Но если поединокъ не есть правосудіе, какъ бы ни были чисты его мотивы, какъ бы ни были совершенны его формы, если его ршенія, его приговоры будутъ хуже приговоровъ самаго неопытнаго суда присяжныхъ, то все-таки понятно, что при отсутствіи правильнаго судопроизводства онъ можетъ сдлаться элементомъ порядка. Понятно, что порывы дурныхъ побужденій обуздываются страхомъ помряться оружіемъ, при соблюденіи извстныхъ правилъ и нкоторыхъ установленныхъ формальностей, съ оскорбленнымъ и обиженнымъ. Конечно, преграда эта не всегда довольно высока, она останавливаетъ слабыхъ и трусливыхъ, она не останавливаетъ храбрыхъ и сильныхъ, хотя бы имъ и пришлось встртиться лицомъ къ лицу съ боле храбрыми и сильными, но какова бы она ни была, все же лучше, когда есть хоть какая-нибудь преграда. Такимъ образомъ, въ странахъ, гд допущена дуэль, нкоторые дурные поступки, ускользающіе отъ дйствіи плохо организованнаго правосудія, каковы напримръ личное оскорбленіе, клевета, повторяются рже чмъ въ тхъ странахъ, гд честь и репутація каждаго гражданина оставлены безъ всякой защиты на жертву злоб и зависти. Въ такомъ случа, несмотря на все зло, происходящее отъ случайностей дуэли, невозможно отрицать ея относительной пользы. Она служитъ орудіемъ порядка, конечно варварскимъ и грубымъ, и прогрессъ правильнаго правосудія или, еще лучше, общественнаго мннія, карающаго клеветниковъ и оскорбителей, можетъ упразднить ее, но она иметъ свою причину быть до тхъ поръ, пока не совершится этотъ прогрессъ.
Не то ли же самое представляетъ намъ и война? Такъ какъ нтъ трибунала, къ которому могли бы прибгать народы, такъ какъ ни одинъ изъ нихъ не признаетъ высшей юрисдикціи, которой бы онъ подчинялся вмст съ другими народами, подобно ему независимыми, то конечно ему приходится или терпливо переносить вс уроны и оскорбленія, или отражать силу силою. Отсюда произошла международная дуэль, судъ божій, иначе называемый войною. Подобно дуэли, война усовершенствовалась въ своихъ формахъ и стала гуманне въ своихъ обычаяхъ, но тмъ не мене она осталась, такъ же какъ и дуэль, орудіемъ порядка варварскимъ и грубымъ. Она основана на томъ же прав, какъ и дуэль, но при отсутствіи правильнаго правосудія, она охраняетъ отъ обидъ и насилій, которыя безъ нея повторялись бы гораздо чаще. Она полагаетъ преграду насилію и несправедливости, и въ этомъ отношеніи ее можно назвать орудіемъ правосудія, по нелпо было бы утверждать, заодно съ г. Прудономъ, что сила, то-есть орудіе употребляемое войной, служить источникомъ права и справедливости. Говорить, что война служитъ источникомъ права, все равно что утверждать, будто дуэлистъ, убившій своего противника, по этому самому уже правъ.
Если г. Прудонъ заблуждается относительно свойства войны, если анализъ, которому онъ подвергаетъ ее, неполонъ и неточенъ, то не бросаетъ ли по крайней мр книга его какого-нибудь новаго свта на средства, ведущія къ упраздненію войны? Правда, онъ объявляетъ намъ, отъ имени всего человчества, что оно не желаетъ боле войны, но какимъ образомъ исполнится это желаніе человчества,— вотъ чего никакъ не узнаете изъ его книги. Очевидно, что эта проблема упраздненія войны можетъ быть ршена только при двухъ условіяхъ, а именно: вопервыхъ — при устраненіи причинъ, порождающихъ войну, во вторыхъ — при учрежденіи высшей юрисдикціи, которая разбирала бы вс несогласія народовъ, и произносила бы свой приговоръ, соображаясь съ высшими интересами всхъ государствъ. Г. Прудонъ не допускаетъ такого трибунала, потому что онъ торжественно объявляетъ, что ‘націи самодержавны въ своемъ господств’ и осыпаетъ самыми дкими насмшками экономистовъ и филантроповъ, каковы аббатъ де-Сенъ-Пьерръ, который въ свомхъ утопическихъ ученіяхъ о сейм или международныхъ трибуналахъ стремился къ ограниченію этого господства, съ другой стороны, онъ разсматриваетъ самымъ поверхностнымъ и недостаточнымъ образомъ мотивы войны, подводя ихъ подъ одну родовую причину — пауперизмъ, онъ не обращаетъ вниманія на то, какимъ образомъ нравственная и матеріяльная цивилизація, постепенно развиваясь, дйствуетъ на ослабленіе или устра неніе этихъ мотивовъ. Онъ ограничивается возвщеніемъ, что война окончится при устройств ‘экономическаго равновсія ‘и ори совершеніи ‘переворота въ общемъ сознаніи’,— дв формулы, чрезвычайно неопредленныя и эластическія, изъ которыхъ можно извлечь что угодно.
Вообще понятно, что книга г. Прудона не удовлетворила ни сторонниковъ войны, ни сторонниковъ мира. Она не бросила никакого свта на грозные и животрепещущіе вопросы, но она сильно подняла ихъ, а это уже значитъ что-нибудь. Конечно онъ могъ бы поступить несравненно лучше, еслибы не поддался своей врожденной наклонности производить какъ можно боле шума и блистать оригинальностью во что бы то ни стало, еслибы ршился прямо и просто идти общимъ путемъ съ юристами и экономистами, которые до него наблюдали и анализировали явленія мира и войны. Онъ счелъ за лучшее пробить собственную дорогу, не замчая, что эта дорога, вмсто того чтобы вести человчество впередъ, въ благословенную область мира, обращаетъ его назадъ на прежніе пути войны. По своему обыкновенію, онъ прежде всего старался поразить умы, и провозгласилъ, что сила есть право, какъ провозглашалъ нкогда, что собственность есть кража, порядокъ есть анархія. Но надо замтить, что въ настоящее время эта шумиха словъ не поражаетъ никого, теперь вс заботятся о ясности понятій, и никто не добивается ни поразительныхъ эффектовъ, ни оглушительнаго треска, вс начинаютъ находить, что ученые эффекты г. Прудона устарли, такъ же какъ и театральные эффекты г. Гюго и его школы. Европейская публика теперь обращаетъ мало вниманія на театральную обстановку и на эффекты ученые, литературные и драматическіе, требуется истина, которая была бы но возможности доступна всякому уму и поэтому была бы выражена въ формахъ простыхъ и ясныхъ. Къ сожалнію, этого нельзя найдти въ новомъ сочиненіи г. Прудона, и вотъ почему его книга, которая лтъ пятнадцать назадъ могла бы пріобрсти громадный успхъ, не заслужила въ настоящую минуту отъ многочисленной публики ничего кром succè,s d’estime, какъ выражаются на театр.