Л. МАМЫШЕВ. ДУША И ТЕЛО. БЕГЛЫЕ ОЧЕРКИ
Л. МАМЫШЕВ. ДУША И ТЕЛО. БЕГЛЫЕ ОЧЕРКИ
Петроград, 1899 г. Стр. 185.
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Л. Мамышев. Душа и тело. Беглые очерки, Розанов Василий Васильевич, Год: 1899
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика, СПб.: Росток, 2009.
Происхождение книжки объяснено в предисловии: ‘После тяжкой болезни выздоровление тянулось месяцы, в это томительное время, безвыходно проведенное дома, воспоминания о когда-то виденном, передуманном и прочувствованном действовали благотворно на состояние моего духа и послужили к составлению беглых очерков. Эти разнородные очерки, выведенные из непосредственного наблюдения и житейского опыта, имеют то общее, что в них проглядывает искание смысла жизни, свойственное более или менее каждому мыслящему’. Книжка, не будучи ‘мудреною’, в сущности очень умна и хороша. Она состоит из 38 рассуждений, в 2-3-4 странички каждое, и во всяком из этих крошек-рассуждений дана одна мысль в тенях наблюдаемых фактов, или рассказан опять же один поразивший автора случай, достойный обдумывания. Таким образом, книга в высшей степени не напоминает собою моток мыслей, путаницу мыслей, что так нередко принимается за ‘философию’, а своему обладателю дает эпитет ‘философа’, нет, это — ‘простая речь о мудреных вещах’, но только неизмеримо изящнейшая, нежели неуклюжая книга Погодина. — Ощущение выздоровления, кто его испытал, есть высоко радостное, сияюще радостное, торжественно радостное. ‘Целую тебя, природа — из коей думал, что уже ухожу, уже считал себя ушедшим, ты — возвращаешься ко мне, я — возвращаюсь к тебе’. Что-то бесконечно милое и опять детское, детски любящее — природу и людей! Прерву случаем, который мне нетерпеливо хочется рассказать в pendant к 38 ‘случаям’ г. Мамышева: по огромному саду я возил, совершенно раннею весною, умирающего чахоточного. До сих пор смешно вспомнить, до чего он всему радовался: ‘Стружки-то, стружки-то, подайте-ка мне одну’. Это в конце сада плотники поправляли забор и настрогали ворох стружек, и вот, взяв восковыми руками горсть их, этот больной решительно не мог отвести от лица свеженьких разрезов свеженького же брев
на. Вот вы и спорьте с природой или уверяйте, что она ‘от дьявола!’. Автор дал своим суждениям название ‘беглых очерков’. Мы с любопытством вчитывались в книгу, выискивая по страницам лицо автора, ибо как-то понятнее становится книга, когда знаешь, кому она принадлежит: по-видимому — это натуралист, может быть — медик, в возрасте скорее преклонном, чем молодом, хотя молодостью ‘выздоровления’ веет со страниц, с обширными практическими связями. И вообще он много видел такого, что далеко не каждому удается увидать, и знает много такого по части теоретической, чему не лишнее поучиться совершенно зрелому человеку. Мы хотим сказать, что книга, по языку и форме напоминающая детские книги (коротенькие изящные главки), по духу ее и по уровню образования есть старая книга, книга для стариков. Только в двух главках, 12-й и 22-й (‘христианство’ и ‘семья’), нам показалось, что автор как будто чего-то недосмотрел, при сопоставлении этих двух главок открывается относительная правота оспариваемой автором в беседе ‘госпожи Н.’. На вопрос, кто есть более любящий: ‘обще-человек’ ли, доктрина коего и заповедь заключается в ‘одинаковой любви ко всему человечеству’, или, положим, Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна (у Гоголя), которые в своем Миргороде даже и не подозревали, что могут иметь какое-нибудь отношение к москвичам, американцам и т. п., а ограничивались любовью друг к другу, к домашней своей кошке и к хлопам, им служившим, — на этот вопрос мы ответим: ну, конечно, Афанасий Иванович есть больше человек, есть более любящий человек, нежели Робеспьер с его ‘amour pour tous’ {‘любовь ко всем’ (фр.).}, и даже он не уступит самому Шиллеру. Неопределенно широкие принципы суть большею частью пустые принципы, так сказать, ‘без крови и молока’, не питающие и не греющие. И уж лучше жить принципами поуже, да только жить бы ими поглубже. И вот почему, когда в истории или вообще при всемирных обзорах мы находим людей ‘узкого горизонта’, ‘ограниченных принципов’, мы должны беречься, как бы не принять ‘Афанасия Ивановича’ за ‘чудовищного себялюбца’. Самый образ ‘госпожи Н.’, на который любуется автор и который так типичен и национален в передаче автора, мог бы заронить в него некоторый исторический скептицизм. Мы делаем это темное, но важное для нас замечание, которое понятно и нужно может быть только знакомому с книжкою г. Мамышева, ввиду неосторожности, в которую он впал, так сказать, вместе со всем человечеством, или, по крайней мере, с ‘человечеством’ нашей эры.
Нам мечтается, что каждый, даже бедный человек, имеет или заботится составить ‘домашнюю библиотеку’, как есть ‘домашние аптечки’. Прекрасным, вдумчивым очеркам г. Мамышева — в ней место. Они куда глубже и тоньше очень многих книг подобного же содержания, пользующихся известностью. Только неупотребительное ‘Петроград’ на заглавном листе вызывает у читателя первую, но и единственную гримасу неудовольствия.
НВип. 1899. 7 апр. No 8301. С. 7-8.