Эмиль Золя.
Кузнец
Эмиль Золя.
Кузнец
———————————————————————-
Кузнец, Золя Эмиль, Год: 1874
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Кузнец был человеком высокого роста — в целом округе не было никого выше его, — широкоплеч и сильные руки его точно также, как и лицо были всегда черны от вечного дыма кузницы и мелкой железной пыли. Череп его был почти четырехугольный и из под леса густых волос кротко глядели большие голубые глаза, ясные как сталь, с тем выражением незлобивости, с каким умеют смотреть только чистые дети. Когда он смеялся, то его широкая нижняя челюсть ходила ходуном и смех выходил из груди его с необычайным шумом и грохотом, когда он в знак своего довольства подымал к верху свои мозолистые руки, привычка, усвоенная им от рода его работы, то казалось, что он переносит свои 50 лет еще бодрее, чем подымает ‘барышню’ — свой двадцатифунтовой молот, которую он один от Вернона до Руана умел заставлять во всякое время плясать по своей дудке.
Я прожил целый год у кузнеца — и это был год моего выздоровления. Перед тем я был человеком совершенно потерянным. Я терял рассудок, всякою бодрость, не имел никаких надежд, и решился, идти куда глаза глядят, лишь бы найти уголок, где бы я мог отдохнуть и собраться с силами. Таким образом, проходя однажды вечером деревню и оставив ее за собою, я увидал на распутье четырех дорог одинокую кузницу, освещенную ярким пламенем, выходившим из нее. Пламя было такое сильное, что из открытых ворот зарево освещало весь перекресток и тополя, стоявшие напротив вдоль ручья, представились совсем красными. Размеренный гул ударов молота раздавался на полверсты вокруг, среди сумерек, как топот какой невидимой конницы, то как будто отдаляясь, то, как будто приближаясь. Дойдя до открытых ворот и очутившись среди шума и пламени — я инстинктивно остановился. Мне даже показалось, что я сразу почувствовал себя лучше, что мне стало несравненно легче, при виде этой чудесной работы, этого торжества человеческой силы над раскаленными до красна пластами железа, которые под его руками расплющивались и свивались по его желанию.
В этот осенний вечер я увидал кузнеца в первый раз. Он выковывал сошник плуга. Он был в рубашке, которая была спереди раскрыта и позволяла видеть его сильную грудь, металлические, испытанные ребра которой вырезывались наружу при каждом его дыхании. Он то откидывался назад, то с сильным порывом бил молотом по наковальне, и эти ровные и правильные качания его тела, при чем обрисовывались сильные мускулы его рук — производились им безостановочно. Молот всегда попадал на отведенное для ударов его небольшое пространство, рассыпая искры и оставляя позади себя огненный след. Это кузнец заставлял плясать свою барышню, ухватив ее обеими руками, между тем, как его сын, парень лет 20, придерживал раскаленную железную полосу концами щипцов, и с своей стороны постукивал, но это был малый стук, который заглушался, в сравнении с огненным танцем ужасной барышни кузнеца. Ток, ток, ток, ток! только и слышно было беспрестанно, с тою постоянною правильностью, с какою строгая мать произносит и повторяет слова, которые должен запомнить только что начавший говорить ее ребенок. Барышня все плясала да плясала свой бешеный танец, сбрасывая с своего платья тысячи блесток, и оставляя при каждом ударе на сошнике следы своих подошв, и изменяя этим форму железа. Кровавое пламя тянулась до земли, и на этом огненном фоне с особенною резкостью выдавались фигуры двух рабочих, длинные тени которых казались еще длиннее в темных углах кузницы. Мало-по-малу пламя стало уменьшаться и кузнец кончил свою работу. Весь закоптелый — он, оставаясь на ногах, оперся о рукоятку своего молота. Лицо его было все покрыто крупными каплями пота, которые он не счел даже нужным вытереть. Мне слышалось еще, как будто, его громкое дыхание, в шуме мехов, которые медленно тянул его сын.
Я остался ночевать у кузнеца и с тех пор уже не уходил от него. У него была свободная комната, наверху над кузницей, которую он мне и предложил. Я принял его предложение и с раннего утра, с пяти часов я начинал принимать участие в его труде. Меня пробуждал обыкновенно громкий смех кузнеца, сообщавший его дому веселость и оживление вплоть до ночи и вслед за этим подо мной начинался гам от танцев молота. Казалось, что ‘барышня’ приказывала мне оставлять постель и стучала в потолок, обзывая меня лентяем и тунеядцем. Вся комната, с ее большим шкапом, простым столом и парою стульев, тряслась и как бы поддакивала призыву барышни, заставляя меня торопиться. Я на скоро одевался и тотчас же сходил вниз. Внизу я за-ставал кузницу уже в полной деятельности. Меха шумно пыхтели, от углей подымалось голубовато-розовое пламя, а на том месте, откуда была направлена струя мехов, как бы горела огненная звезда. Кузнец же при этом приготовлял необходимый матерьял для дневной работы. Он перебирал в углу железные брусья, переворачивал плуги, осматривал колеса. Когда он заметил меня, то, оставляя на минуту свою работу, ухватывался за бока и смеялся во весь рот, открывая его до ушей. Ему, по-видимому, очень нравилось заставлять меня вставать спозаранку. Я даже думаю, что он несколько раз ударял перед тем своим молотом без всякой надобности, только бы наделать побольше шума и заставить меня проснуться. Потом он клал мне на плечо свои огромные руки, и несколько наклонясь, как будто он обращался к ребенку, сообщал мне, что он находил, что лицо мое смотрело здоровее с тех пор, как я поселился под его кровлею. Потом каждое утро мы выходили за ворота и пили вместе белое вино, при чем столом нам служило дно опрокинутой повозки.
Мало-помалу я стал проводить весь свой день в кузнице, особенно зимой, во время дождей. Кузнечное дело стало меня интересовать и начало мне очень нравиться. Постоянная борьба кузнеца с неуступчивым железом, которое он все-таки заставлял под конец принимают тот вид, какой хотел ему придать, занимало меня так же, как занимало бы представление потрясающей драмы. Я следил за железными брусьями в горне и на наковальне, ни мне доставляло несказанное удовольствие следить за тем, как энергический труд рабочего заставлял его плющиться, расширяться, свиваться и принимать всякую форму, как будто это был воск. Когда сошник бывал изготовлен, я благоговейно склонялся перед ним, пристально его разглядывал, не узнавая вчерашнего бесформенного железного бруса и моему воображению представлялось, что все это достигнуто даже без помощи огня, а произведено просто силою рук энергического человека. И как мне смешно всегда становилось, когда я вспоминал при этом образ молодой девушки, которую я видел в окне парижского чердака, постоянно работавшей над растягиваньем слабыми руками тоненькой латунной проволоки, на которую она шелковинкой навязывала искусственные фиалки.
Кузнец никогда и ни на что не жаловался. Я часто видал, как после четырнадцати-часовой работы он весело потирал себя руки и принимался хохотать во все горло своим громким, добрым смехом. Я никогда не видал его ни усталым, ни грустным. Мне кажется, что он был так силен, что если бы дому его грозило разрушение, то он мог бы плечом его подпереть. Зимой он всегда находил, что быть в кузнице очень хорошо. Летом он широко раскрывал все двери и с видимым удовольствием вдыхал вваливавшийся аромат свежего сена. Летом, по вечерам я обыкновенно садился подле него с наружной стороны этих дверей и так как кузница стояла на небольшом пригорке, то нам видна была вся долина. Его ужасно радовал вид этого далеко раскидывавшегося ковра обработанной земли, терявшегося у горизонта в бледно-лиловом облаке наступивших сумерек.
Он любил также и посмеяться. Так он однажды серьезно уверял меня, что он считает себя господином всей этой земли, на которую мы глядели, так как в течении более чем двухсот лет — все сошпики этой страны выходили из его кузницы. Этим он, по-видимому, очень гордился. Этим он как бы участвовал во всех урожаях.
Нива, зеленая в мае и желтеющая в июне, казалось, благодаря ему могла, красоваться своим шелковистым нарядом. Жатвы он любил, как своих дочерей и в теплые, и солнечные дни сиял от удовольствия, но за то он был отъявленным врагом града, и при виде его исступленно подымал к верху свои грозные кулаки. Часто, показывая мне какую-нибудь отдельную полосу посева, издали казавшуюся не шире его спины, он рассказывал мне, в котором году оп выковал сошник для плуга хозяина этой полосы. Во время работ он иногда оставлял кузницу — и подходил к пашням, к которым присматривался, приложив ко лбу щитком свою руку. Он с удовольствием следил за работой своих многочисленных плугов, раздиравших землю и прорезавших свои глубокие борозды во всех направлениях. При виде всех этих запряженных плугов, медленно двигавшихся, казалось, что это движутся какие-то мирные полки. Сошники плугов, блестевшие на солнце, отливались серебром. И он обыкновенно, поднимая от удовольствия руки, подзывал меня полюбоваться ‘великим и святым делом’ занимавших земледельцев.
Весь этот мир огня и железа, стучавший и гремевший подо мною, как будто насыщал железом кровь мою. Действовал на меня он гораздо благотворнее всяких аптекарских препаратов. Шум и гвалт этот, музыка молота и наковальни стали для меня жизненною, органическою необходимостью. В моей комнате, где слышалось постоянное пыхтение мехов, я приобрел бодрость и свежесть, голова моя пришла в порядок. Ток, ток! ток! ток! — это был как бы веселый маятник, указывавший мне, как распределять часы моих занятий. В самый разгар труда, когда кузнец сердился, и я слышал, как раскаленное железо ныло и хрустело под усиленными ударами его молота, лихорадочный жар овладевал мною и я, работая, стремился словом своим изменить судьбы человечества и расплющить все современное зло, как кузнец расплющивал железо. Смолкал шум кузницы, и моя мысль смолкала. Я оканчивал обыкновенно работу и сходил вниз. Но при виде массы покорённого и еще дымящегося металла, мне всегда становилось стыдно за размер моих сил и ничтожество моей работы.
И каким величественным иногда представлялся мне кузнец в жаркие летние дни, в послеобеденное время. Тогда он обыкновенно оставался обнаженным по пояс и во время усиленной работы, при энергическом напряжении своих сильных мышц, он напоминал собою могучие создания Микель-Анджело и казался весь вылитым из чистой меди. Я уловлял тогда те красивые линии, которых еще не нашла современная скульптура и ищет их в мертвых статуях, завещанных миру Грецией. Он представлялся мне человеком-героем, облагороженным и возвеличенным трудом, неутомимым сыном нашего времени, без устали совершенствующего на наковальне науки, орудие анализа, при железном пособии которого в огне страстной борьбы должно, наконец, выковаться достойное человека будущее общество.
Кузнец играл своими молотами. Когда ему хотелось смеяться, он подбрасывал свою ‘барышню’, хватал ее на лету и принимался стучать ею со всей мочи. Удары производили гуд, подобный громовым раскатам, розовое пламя жаровни шипело и казалось дышало… в его дыхании я расслушивал стон рабочего мира…
Там, в кузнице, посреди железных брусьев, дыма и копоти, я излечился навсегда от двух болезней, терзавших меня до того времени, лени и сомнения.
Источник текста: журнал ‘Отечественные Записки’, 1874, No 11, стр. 438—442.